кета, но оно сделало небольшой
перерыв. Потом помню деревянный дом и пруд с ласково растворенным в нем
дождевым спиртом, а в пруду грелась сероглазая Варька. Стало темно, как в
пушке, и невыносимо жарко. Я поднялся по лестнице, которая все время вела
вверх и вбок, так что моя левая сторона сплошь измазалась белесым мелом со
стенки. Из-под дверей пахло жареной картошкой и валерьянкой: бабушка
волновалась за мое прошлое, настоящее и будущее. Я нажал на кнопку звонка;
дверь беззвучно отворилась во тьму, и бабушкин голос произнес почему-то
сверху и сзади:
- Во наклюкался-то! Весь в прадедушку!
Здесь мне, по состоянию моему, полагалось мирно уснуть, но вместо этого
я почему-то не спал еще весьма долго. Мне стало жарко и невыносимо плохо от
маленького кусочка задохшейся курицы, которую мне скормила бабушка ради
какой-нибудь закуски. Эта курица была, конечно, отравленная; чтобы избежать
злорадных бабушкиных взглядов, я сполз по лестнице вниз и долго, позорно
лежал у входа в парадное, потом сидел на корточках и трясся в такт дождю,
заметавшему всю пустую улицу, и старые дома цвета брусничного варенья, и
слепые окна, и кирпичные заборы.
Проснулся я на полу своей комнаты оттого, что сломанное буратино злобно
впивалось своим острым носом мне в живот. В дверях возвышалась бабушка.
- Вставай, - приказала она.
Я встал.
- Пошли.
Кругом было совсем светло и опять жарко, но дождь шел по-прежнему,
отзываясь во дворах тихим серым звоном. Бабушка усадила меня за стол, налила
рюмку водки и приказала:
- Ждри.
Я выпил, и мне сразу захорошело; серый мир за окном приобрел розовый
оттенок, и дождь пошел медленно, мечтательно, вперемешку с тополиным пухом,
словно бы от неба отваливались мягкие теплые кусочки, и в бабушкином взгляде
я уловил тень уважения и одобрения. Заметив все это, я властно хлопнул рукой
по колену и прикрикнул:
- Нну?! Доложить обстановку!
Бабушка сбегала в комнату, принесла оттуда два малюсеньких замусоленных
листика и, глядя в них, доложила:
- Значить так. Завтра у тебя первый экзамен в институте
Политехническом. Тамотко надоть тебе сдавать физику, слышь. Вот. Так что
сегодня я тебя никуда не пущу, будешь сидеть у себя в комнате и учить, а то
мне от твоего отца нагорит.
- Это тирания, - молвил я, глядя на бабушку прямо и бесстрашно. -
Впрочем, я, так и быть, соглашусь на это требование, хоть оно и противоречит
правам меня как человека и гражданина.
- А что ж тебе делать-то, - ехидно сказала бабушка. - Ключики-то у
меня.
(Надо вам сказать, что дядина квартира запиралась изнутри тоже ключом;
на дверях даже были нарисованы две стрелочки: "откр" и "закр". Правда,
направления стрелочек дядя нарочно перепутал, чтобы шпионы не догадались.)
Итак, бессильно скрежеща зубами, я отправился к себе в комнату. Учебник
физики, помахивая страницами, бросился мне навстречу, но я уклонился от
объятий, прошел к окну, распахнул обе створки и застыл, глядя в розовые
кружева дождя.
7
Я не могу назвать себя умным человеком, но одно знаю с рождения: если
не хочется ничего делать, то следует действительно не делать ничего. Не надо
отговаривать свой организм от безделья: читать книжки, пытаться тем более
работать или учиться, строгать палочку, рассеиваться у телевизора, телефона
или компьютера. Надо вот именно застыть и раствориться в окружающем мире,
так чтобы пустым дуновением вымело из головы все мысли, из сердца все
чувства, и, собственно, чтобы тебя некоторое время не было вообще.
Так стоял я очень продолжительное время, а потом в глубине квартиры
зазвонил телефон, зашаркали шаги, и послышался бабушкин крупный разговор:
- Занимается он, занимается, говорят! Подойти - не может...
На этом месте я уже выхватил у бабушки телефонную трубку и крикнул:
- ВАС слушают!
- Зачем орать-то так, - сказала бабушка.
- Это Катя, - сказали в трубке.
Я запутался и ответил еще раз, для порядка:
- Вас слушают.
- Какой ты странный, - сказала Катя.
- Не умеешь ты с девушками разговаривать, - сказала бабушка.
Она и не думала уходить, так и стояла подбоченившись.
- Слушай, приходи сегодня...
- Никуда я тебя не пущу! Тебе надо физику...
- Тут проблемы, - сказал я. - Это по какому праву?
- Ни по какому, - обиделась Катя. - Не хочешь, не приходи.
Бабушка сатанински расхохоталась; я хотел ее пнуть, но она увернулась и
отскочила.
- Я хочу, хочу! - заревел я, как медведь. - Катя! Приходи ко мне в
подъезд! Улица Верейская, дом такой-то! Приходи через час, я тебя ждать
буду. - Тут я брякнул трубку и повернулся к бабушке: - Если еще раз ты
залезешь в мою личную жизнь своими костлявыми...
- О, о, о, - передразнила бабушка. - Ладно, в подъезд я тебя выпущу. А
чтобы ты не сбежал, я тебя стальной леской привяжу, рыболовной. А то знаем
мы вас... ходоков.
Ровно через час я стоял на лестнице у полукруглого окошка между вторым
и третьим этажом - дальше дядина леска не дотянулась. За окошком дождь дышал
светом-радостью мне в лицо; Катины шаги слышались все ближе и ближе,
наконец, она сложила зонтик, отряхнулась, вышла на площадку, села на
корточки, скукожилась и закурила сигаретку. Личико у нее было мокрое и
маленькое.
- Че, как экзамены? - спросила она насмешливо. - Все уже провалил?
- Вот, - ответил я, - завтра первый сдаю.
- Никуда ты не поступишь, - заявила Катя. - Это я тебя не обижаю, а
просто чтобы ты, дурачок, времени не тратил.
Я разозлился: вот надо же, пришла и обзывается.
- Знаешь, - огрызнулся я, - уж лучше я потрачу, а там видно будет.
- Дурачок, - повторила Катя.
Она затянулась, двумя руками отлепила от лица мокрые волосы, развела их
в стороны, и в полумраке среди мрамора и пыльных перил стало видно, что лицо
у нее все дождем зареванное - под глазами серая тушь, а ушки маленькие, как
перышки.
- Катя, - сказал я деловым тоном, подходя, - давай поцелуемся. Только
не кусайся.
- Я не буду, - уверила Катя испуганно, глядя на меня с корточек.
Так целоваться было неудобно, поэтому я тоже присел к ней. Там, у пола,
запахи стали яснее, и сквозь толщу табака я почуял саму Катю, - пахла она
молоком, как младенчик.
- Не умею я целоваться-то, - в замешательстве прошептал я.
- Не умеешь, не берись, - фыркнула Катя, отодвигаясь.
Так бы мы и не решились, но тут послышалось отовсюду: чье-то хихиканье,
как по команде; и чьи-то шаги сверху и снизу, и дождь пуще и слаще, и голоса
все ближе! Я решительно двинул губы ближе к Катиным, Катя раскрыла ротик, и
поцелуй удался.
- Правильно, - похвалила Катя. - Способный. Может, и поступишь
куда-нибудь.
И тут леска, за которую меня привязала бабушка, натянулась, дернулась,
да так, что я хряпнулся лицом на мрамор и поехал вверх, как Винни-Пух,
считая ступеньки головой.
- Прощай! - замахал я руками.
Остолбеневшая Катя долго стояла на площадке, вытаращив глаза, и
смотрела мне вслед, держа личико высоко, как на блюдечке.
Бабушка стояла в дверях квартиры и сматывала удочку.
- Свидание окончено, - объявила она сварливо.
- По какому праву! - завопил я, становясь на ноги.
- А по такому! - прошипела бабушка. - Я же не могу при твоей девушке
кричать, что тебя другая девушка к телефону зовет!
Алгоритм я уже отработал: схватил трубку, и, не взирая на бабушку,
рявкнул:
- ВАС слушают!
- Ну хоть кто-то меня слушает, - сказала в трубке Варька. - Слушай,
приходи сегодня...
Лился розовый дождь по листьям, и шесть часов вечера выглядели как
десять утра - ровно так же. Неба я не видел, только ровный мелкий дождь и
жаркие тучи теснились в небе, а по лестнице распространялась приятная
сырость. Варька прискакала быстрее Кати, уселась на перила, выставила острые
коленочки и вылупилась на меня.
- Ну чо? - спросила она. - Как дела? Пока не родила?
Тут Варька прыснула на собственную шутку; положительно, на нее было
приятно посмотреть.
- Чо звал-то? - подкалывала она. - И чо это за леска у тебя к ноге
привязана?
Но я уже стал опытный, не проймешь; я прямо подошел, сел рядом с Варей
на перила, чтобы быть вровень, и стал ее целовать.
- У-у, м-м-м, - затрепыхала Варька острыми крылышками. - Мм!
Вкусненько!
Но тут бабушка опять рванула леску, и опять неожиданно. Так как в
прошлый раз я сидел на корточках, а в этот - на перилах, над землей, то упал
я гораздо костлявее и громче, не говоря уже про искры из глаз и прочий
эффект.
- Молодец! - закричала Варька и замахала мне рукой. - Но пасаран!
- Па-са-ре-мос! - кричал я ей, будучи увлекаем железной бабушкиной
рукой все выше и выше по ступенькам.
Тут показалась и бабушка; она упиралась в порог квартиры и вытягивала
меня, как могла.
- Ты знаешь, сколько времени? - спросила она. - Семь вечера.
- Сама знаешь, так зачем спрашиваешь, - заметил я.
- Я за тобой следила...
(А то я не знал!)
- ...ты ни минутки не учил, все дурака валял!
С этими словами дверь комнаты, где я жил, захлопнулась, поднимая тучи
пыли, лязгнул железный засов, придвинулся комод, и я остался наедине с
учебником физики. Несколько секунд длилась полная тишина, а потом на улице
заспорили:
- ...у Курбатова травма, он не выйдет на поле, а без Курбатова они
никогда...
- Да говорят тебе, идиот, они нового игрока взяли!
Футбол я, честно говоря, не очень любил, хотя за команду родного
Каменноугольского комбината всегда болел; здесь же меня увлекла живость тона
и вообще новые впечатления. Я метнулся к окну. Там, внизу, стояли посреди
дождя три лысины и оживленно обсуждали футбол. Руками они махали так, что
только обручальные кольца мелькали.
- А я говорю, "Анжа"!
- А я говорю, "Зенит"!
Тут я понял, что пора вмешаться. Ведь иначе они не дадут мне учить
физику своими спорами!
- Эй, мужики! - крикнул я. - Я точно знаю, что выиграет "Зенит".
Мужики перестроились в шеренгу, задрали головы и посмотрели на меня,
все трое.
- Да иди ты, - недоверчиво сказал один из них. - Маловероятно. Ты
просто болеешь за "Зенит", а мы-то, друг, денежки ставить идем. Нам по
правде надо знать.
- Я по правде и говорю, - кивнул я убедительно. - Зенит выиграет!
Мужики переглянулись и посоветовались.
- Парень, а откуда такая информация?
- Сто процентов! - и абсолютно бесплатно, если не считать вашей
благодарности. Можете ставить все свои деньги! - разорялся я.
- А сам-то что не ставишь тогда? - указал один из лысиков.
- А я бы поставил, да меня жена закрыла в доме, - объяснил я грустно. -
Мне же медаль дали: "Лучший кобель города".
И я мужикам медаль показал. Правда, валялась на полу среди прочего
хлама, от дядиной собаки осталась. Собака в Крым уехала, там в медали жарко.
- А-а, - заржали дядьки. - Ну, тогда давай мы тебя по веревочке
спустим. Вон от охранника сейчас принесем.
Там у них в доме подворотня запиралась на шлагбаум, и ведал этим делом
охранник, такой важный мужик. Как всегда в больших городах, никто с ним не
здоровался, но эти лысики были, видимо, очень душевные люди - свели и с ним
дружбу в рабочее время. В общем, принесли мне веревку, я лихо слез, лысик
мне один и говорит:
- Да, это видно, что ты лучший кобель. Видать, много раз приходилось
вот так, по веревке-то?
- Да я, - говорю, - все больше по молоденьким, по панночкам, знаете ли.
Повели они меня через подворотню в пивнушку, что была напротив. А я в
ней даже не был ни разу до тех пор, как-то все далеко гулял, а тут под самым
носом такое приятное место оказалось! Продавщица фартуком нос утирает, в
углу телевизор на кронштейне висит, футбол показывает. Когда мы зашли, все
как раз построились, мы денежки внесли, сели, пиво заказали.
- Лучший кобель, а лучший кобель, - говорит один лысик, - тебе что,
суки-то, платят, что ли, за обслуживание? Какой-то ты очень богатый.
- Просто, - говорю, - если ставить мало, то мало и получишь. А дело-то
верное. Я же все знаю.
Тут судья свистнул, и вся пивная в телевизор уткнулась. - "Анжа"
нападает, налетает, гавкает, как свора. "Зенит" бедный еле отбивается.
Хрясь, и гол в зенитские ворота! Вся пивная так и взвыла, но лысики, вижу,
опытные: грустно им, но они ничего, не матерятся. Только один кратко
вздохнул - прерывисто. И мне говорит:
- Что ж ты? - говорит.
- Да ладно, - развожу руками. - Ну, десятая минута всего! Отобьются,
отвечаю!
Типа все путем.
А диктор как раз говорит:
- ..."Анжа" сегодня играет очень грубо, но судьи, видимо, настроены в
пользу кавказцев...
- Ах, мать твою, - говорит один из лысиков, смотрит на меня
подозрительно и пиво выпивает.
В этот самый момент одного из зенитовцев, сраженного грубой игрой
"Анжи", с поля без головы вынесли, ну, а через тридцать секунд кавказцы и
второй гол петербуржцам забили. Как лысики это увидели, вот тут-то они и
застонали! И на меня расстроенные взгляды бросают.
- Да он же, - пригляделся самый толстый лысик, - вообще никакой не
кобель, а щенок! Он же, небось, еще в армии не служил!
Когда я услышал это слово, мне стало страшно, но я хоть бы что, даже
рассердился якобы:
- Я вам говорю, что "Зенит" выиграет! Тем более "Анжа" играет грубо. Ну
и что, что два-ноль, еще много времени!
И тут, как на заказ, "Анжа" хрясь - и третий гол. Что творилось,
описать вам не могу. Лысики бросили телевизор смотреть, орут, рожи скорчили,
скачут, как будто им отдавили все места (ну, я же не болельщик, вы
понимаете), и вопят, что самое интересное:
- Не пускать этого гаденыша, его надо в милицию сдать! Это все из-за
него!
Нашли, значит, виноватого. Я хотел свалить потихоньку, но самый толстый
лысик меня ухватил за штаны и шипит:
- Ну уж нет, не уйдешь от нас, сука!
Я хотел поправить его, что я не сука, а кобель все-таки, но там было
так шумно, а мужик так хотел меня побить, что я просто вырвался и побежал к
выходу. Но там уже стоял вышибала с распростертыми объятиями - пришлось мне
срочно менять траекторию и скакать в глубину зала. Все за мной прыгают,
пивные животы трясутся, красные рожи обступают - и тут!
- Го-о-о-ол! - завопил диктор.
Народ разом от меня отвлекся и в телевизор вперился, а лысик руки
опустил и буркнул:
- Ну хоть не всухую.
А дикторы в телевизоре спокойно мнениями обмениваются:
- ..."Зенит" заметно активизировался, в то время как "Анжа", кажется,
выбивается из сил, и как знать, Сергей, - все еще возможно?
- Да, Андрей, я с вами совершенно согласен, бывали такие случаи...
Го-о-о-ол!
Тут уже все рты раззявили, глазами радостно заблестел.
- До конца игры осталось полторы минуты.
- Что ж ты нас так, а? - говорит мне толстый лысик в волнении. - За что
ж ты нас так, а, кобелина?
Как будто я в чем виноват. В общем, забили они еще два гола за эти
полторы минуты; тут как раз судья свистнул, все обнимаются, касса выигрыши
выплачивает.
- А-а-а! - кричит толстый лысик. - Качать его! Обнимать! Целовать!
Тут все на меня навалились потной кучей, плачут, душат, поят. Ажиотаж
вокруг меня развели.
- Он лучший кобель города! - вопит лысик. - Его жена заперла, а он
вырвался!
Я вчерашнее вспомнил, хотел уже не пить, да разве тут откажешься? Если
бы я отказался, они бы, наверное, насильно, через воронку влили, как в том
моем сне. Ну, и халява опять-таки. После пятой я и стесняться перестал, стал
хвастаться:
- Могу, - говорю, - влить в себя бутылку водки на четыре секунды
быстрее, чем она сама из горлышка вытечет!
И - под общие аплодисменты.
Когда на улицу вышли, уже вечер наступал, дождь давно кончился, солнце
из-за домов рыжее сияло во всей красе, по мокрым улицам разливалось, сквозь
крапиву и тополя просвечивало.
- Ах, как хорошо, - хотел я сказать, но вместо этого у меня получилось:
- А-а-а о-о-о!
И еще рукой я так повел, что, мол, все это мое, все кругом - мое! Все
дыбом встало, солнышко восходить принялось, - это меня кто-то перевернул
вверх ногами, и ночь скрыла остальное. Последнее, что помню: лица лысиков,
испуганные, и моя бабушка на пороге, и чей-то абсолютно обалдевший голос:
- Ну, братцы, от такой-то жены я бы и без веревки...
8
...одним словом, экзамен по физике я проспал. Проспал я и всю субботу.
Бабушка клялась потом, что она меня как бы будила, и что я даже как бы
проснулся, но потом уснул опять прямо в тарелке с горячей кашей, и спал,
уютно свернувшись там калачиком, хотя каша была действительно горячая и даже
обжигающая. Окончательно я проснулся только к шести вечера, - хотя бабушка
утверждает, что окончательно я так и не проснулся до сих пор.
В шесть вечера бабушка, уже несколько робея, вошла ко мне со своими
мятыми листиками и доложила:
- Егор, у тебя в понедельник сочинение в Горном институте. Там ваш
директор завода учился.
- Ну и что? - спрашиваю я. - Ты хочешь, чтобы я стал как наш директор
завода?
- Конечно, - удивляется бабушка. - А ты не хочешь?
- Не, - говорю. - Я уже сейчас лучше него.
- Люди не бывают лучше и хуже, - важно говорит бабушка. - Люди все
разные.
- Березки в лесу, - говорю, - тоже все разные, а все равно есть лучше и
хуже. И все они одинаковые тем более.
Это я бабушку с сочинения сбивал, отвлекал. А тут как раз телефон
зазвонил, даже два раза подряд, на разные лады. Сначала позвонил Мишка из
партии дыбороссов и пригласил:
- У нас завтра в Стрельне будет большой митинг с праздником. Или митник
с празднингом. Будем единого кандидата выдвигать. Выдвигана кандидать.
- В общем, пьянка, - догадался я проницательно. - А Катя будет?
- Ага! - весело кричит Мишка. - Мы будем петь и смеяться, как дети!
Такой уж этот Мишка заводной, кто тут сможет отказать, да еще и Катя
будет. Буквально безвыходное положение. Правда же?
Потом позвонил Герман из партии выдемборцев и тоже пригласил:
- У нас, - говорит таинственно, - завтра будет в Зеленогорске -
- Пьянка! - радостно заключил я.
- О! - кричит Герман. - Молодец! Пармен, он у нас молодец!
- А вы думали, я девица? - говорю я.
- Ну так как, поедешь?
- А Варька будет? - спрашиваю.
- А как же!
Ну и опять-таки, кто ж тут откажется.
Бабушка по итогам подслушанного выходит ко мне и говорит, качая
головой:
- Все-таки ты у нас дурак. Как же ты поедешь и туда, и туда? Это же
через Залив.
- Какая, - усмехаюсь я, - ты все-таки, однако! Ну и через Залив. Там же
небось и доплыть недалеко.
- Да как тебе сказать, - хихикает бабушка. - Оно, конечно, можно и
доплыть, хе-хе. Ха-ха.
Меня просто зло взяло, чего она хихикает? Утащил я из коварной мсти со
стола бутерброд с колбасой, да и побежал к дыбороссам. У меня целые выходные
были, вот я и побежал. Я-то думал, как все будет? А как все вышло? Я так и
не думал, как все вышло. Совсем даже не думал, а то бы так не вышло!
Может, это и хорошо, что я не думал.
А то бы ведь небось и не вышло.
9
Стрельна - это такое специальное место, где лучше всего видно, как
хорошо было при старом (очень старом) режиме, и как плохо стало при
коммунистах. А также, если кому угодно: как много в Питере и окрестностях
всякого красивого, на что надо выделить деньги и немедленно их украсть.
Вот там дыбороссы единого кандидата выдвигать и собрались. Подъезжаю к
платформе, выскакиваю, вижу: уже все стоят, Александра Александровна, полная
дама с усиками, которая меня в партию принимала, вся от жары колышется, и
Мишка рядом пляшет, и Катя стоит все как на блюдечке, а хвостик пушистый над
головой и за головой светится в лучах.
Мишка первым делом, как меня увидел, ехидно кричит:
- Ну чего, лучший кобель города, отпустила тебя жена?
Наверное, у меня страшные глаза стали, а я ведь амбал, как я уже
докладывал. Мишка испугался и кричит:
- Тихо! Спокойно. Просто Питер маленький город.
- Питер маленький? - кричу. - Нихренаська!
Александра Александровна прогудела примирительно:
- Это только кажется, что он большой, а на самом деле его можно весь
уместить в одном кармане.
Мишка набрал воздуху и громко крикнул:
- Что этот тип и делает!
Кого он имел в виду, я, честно говоря, не понял. Но тот, кого Мишка
имел в виду, видать, понял все отлично, потому что стояли мы под деревом, и
на Мишку тут же сверху, подломившись, рухнул огромный сук прямо с цветами и
неясно какими плодами. Мишка еле-еле успел отскочить.
- Живая иллюстрация произвола и тирании властей! - высказался он
мрачно. - Видали?
- Да ну, - хмыкнула Катя, - тоже мне.
И закурила.
Клуб, в котором мы устраивали общее собрание, находился где-то на
окраине этой самой Стрельны, и туда пришлось долго идти по заброшенным садам
вдоль моря. Крапива цвела, иван-чай рассыпал лепестки по огромным матерым
лопухам. Тропинка была так тепла, что все мы сняли обувь и пошли босиком.
Катя шла впереди меня, и я шел, словно по воздуху; море стояло абсолютно
гладкое, как пруд, на нем было ни тени, ни маленькой волны, только изредка
валялись тут и там ржавые консервные банки да на привязи застыли невзрачные
лодочки.
- Скажите, - спросил я сразу всех, - а далеко ли до Зеленогорска?
- А зачем тебе? - насторожилась Катя. - Сан Саныч, зачем ему?
Александра Александровна успокоила ее:
- Да ты что, не может быть, чтобы он знал про выдемборцев.
- Кто такие выдемборцы? - поинтересовался я.
- Жуткие люди! - возгласил Мишка, забежал впереди меня (а шли мы
довольно чинно), и стал изображать. - Главарь у них Пармен, - тут Мишка
закатил глаза и сложил ручки, - он толкает речи на три часа, как Фидель,
пьет как сапожник, а недавно, - Мишка прыснул, - он украл мороженое!..
- Ну, он роздал его избирателям, - ради справедливости пояснила
Александра Александровна. - Понимаешь, Егор, у них сегодня тоже собрание.
Только в Зеленогорске. И Катя, дурочка, испугалась, что ты собираешься нас с
ними помирить.
- Это абсолютно невозможно, - строго сказала Катя.
- Вот еще! - фыркнул я. - Очень мне надо кого-то там мирить! Да я их и
знать не знаю!
И я для обострения кровожадности сорвал голыми руками охапку зрелой
мучнистой крапивы. Слева сквозь жирную зелень виднелись разваленные
посеревшие дворцы, и сады, заросшие снытью, и остатки фонтанов - кубик на
кубике.
Наконец, мы пришли. Клуб оказался огромным голубым сараем с рюшками.
Краска на нем местами облупилась, но крыльцо было новое, а над крыльцом было
написано по-русски: "Мерри Крисмас!"
- Очень актуально, в июле-то, - прыснула Катя.
- С Рождеством, любезные мои конфиденты! - крикнул Мишка.
Вишь культурный какой, подумал я с неприязнью. Мне-то все эти
исторические подробности под страшной тайной рассказывали, по капельке
выжимали и в воде разводили. А эти, питерские, небось, хлебают культуру в
немереных дозах, и хлебом не заедают! А Мишка вообще выпендривался. Мы все
нормально на крыльцо зашли, а он разбежался и прямо на перила заскакнул и на
них на голову встал, столбиком, да так, что они треснули.
На этот звук выбежал представитель местной партийной элиты. По нему
было видно, что выбирать единого кандидата начали без нас.
- А-а! - радушно приветствовал он нас. - Давайте скорее, а то мы все
вы... выберем!
- Без нас нельзя, - добродушно пожурила его Александра Александровна,
закрутила ус и стала пробираться в дверь. За ней повалили и мы.
Сначала мне показалось, что внутри полный мрак - так светло и хорошо
было снаружи. Однако потом глаза привыкли к темноте, и я понял, что где-то
под сценой даже горит лампочка. Потом я увидел и саму сцену. Сцена была
разломана на дощечки; где-то посередке торчал дохлый микрофон, сзади
виднелся рояль с гнилыми зубами и прилипшей папиросой в углу рта. Он явно не
знал ничего, кроме "Собачьего вальса" и, может быть, "Мурки". В самом зале,
среди битых стульев и трухлявых пюпитров, сидели на корточках кандидаты и
простые члены партии. Все они были веселы. Посередке на бывшем контрабасе
стояли вина и закуски.
- Но почему, - изумилась Катя, - мы не пойдем на улицу, где так много
солнца, света, и есть можно с листа?
- А капелла, сударыня, а капелла! - ххекнул местный главарь.
- Как вы наивны, дитя мое...
- Нас давно ищут с собаками!
- Нужна строжайшая конспирация, - сверкнула глазами пожилая грузинка в
цветастом платке. - Поэтому мы уж лучше посидим чуть-чуть здесь...
- Чем сидеть двадцать пять лет на Колыме без права переписки! - упоенно
завопил Мишка. - Да!
- Усаживайтесь, усаживайтесь, - пригласил нас местный главарь. - Вот
черносливовая наливка "Спотыкач" от псковских друзей. Не пейте местный
"Спотыкач", - псст, это не то, - главарь изобразил на лице брезгливое
снисхождение. - А вот псковский - это да...
- Но это не мужской напиток, - гордо сказала Александра Александровна.
- Мне бы чего покрепче, позабористее.
- А вот, например, перцовка, - выхватила грузинка, - ух, забористая. И
перчик внутри.
- Егор, покажи, как у вас на Урале, - потребовал Мишка.
У меня были планы на дальнейшую жизнь, я намерен был оставаться трезвым
сколько возможно, но как-то независимо от рассудка мои руки быстренько
налили полный стакан перцовки, и только когда она наполовину опрокинулась
внутрь меня, я сообразил, что поступаю не в согласии со стратегией. Надежда
была теперь только на закусь, - однако и местные, и наши будто с голодного
города приехали. Даже Катя, божественное, небесное существо, незаметно
тащила в ротик все новые кусочки и только облизывала губки.
- Чтоб не последний! - провозглашал Мишка, и крутился на голове. -
Веселися, дыборосс!
- Виват Дыбороссия! - откликались члены.
Надо сказать, что приходило все больше и больше народу, пока не набился
полный сарай. Солнце сияло снаружи, у нас же царила темнота, еле прерываемая
пыльной лампочкой, так что было и не видно: кто пришел, чего хотят. Впрочем,
чего хотят, можно было угадать по повсеместному бульканью и блеску очей.
- А "Владимирский централ" кто-нибудь нам слабает? - наконец закричал
Мишка. - Ну-ка, ну-ка!
Кто-то вылез на сцену и пошел мучить роялю. Голосовать никто и не
думал, и я наконец принял решение: не дожидаясь темноты, отправиться по
чистой глади Залива в Зеленогорск и там принять учение в голосовании
выдемборцев, а потом, утром, приехать обратно - наверняка к этому времени у
дыбороссов тоже дойдет до дела, и так я смогу проголосовать и там, и там.
Одно было плохо: Катя все время на меня смотрела, улизнуть от нее было
трудно. - "Еще поплывет за мной, - думал я, - с нее станется".
Незаметно, под надрывное блатное пение товарищей по партии, я выполз по
гнилому полу к двери, открыл ее, выпрыгнул на солнышко и опять закрыл. Лес
сверкал передо мною сосновыми стволами; вблизи, в костре, лежало огромное
бревно, довольно-таки прямое, сухое и крепкое, почти не обгоревшее. Не теряя
ни секунды, я подволок его к крыльцу, хрястнул на перила (они, конечно,
сломались, да уж это издержки) и наглухо припер дверь снаружи под углом
примерно сорок градусов к земле. Сдвинуть бревно с той стороны не было
никакой возможности, а чтобы ломать дверь, нужна была политическая воля, -
судя по голосам, доносившимся изнутри сарая, ее уже ни в ком, кроме Кати, не
оставалось.
И уж теперь-то, вполне спокойный, я отправился по блистающим солнцем
дюнам к морю.
10
Тишь и гладь стояла абсолютная, как я уже говорил; лодочки сиротливо
болтались на привязи у лодочной станции. Я поплевал на руки и передернул
веревочку так, что она оторвалась от лодки, выломав небольшой кусок борта.
Ни единой души не было по всему берегу, и пропажу лодки, по-видимому, никто
не заметил. Сначала мне пришлось тащить лодку за собой и вымокать, потому
что со мной она так оседала, что весла скребли по дну. Когда я выгреб на
глубину и смог залезть на борт, берег уже скрылся из глаз, и мне пришлось
ориентироваться по солнцу, одновременно имея в виду и то, что человек, когда
идет, загребает правой ногой больше, чем левой. Учитывая это, я старался
загребать обеими ногами поровну.
Зеленогорск показался впереди очень скоро, но только показался. Он
казался мне то справа, то слева, а то, злодейски ухмыляясь, трогал меня за
плечо и заставлял обернуться:
- Ты че, друг, едешь не туда!
Никогда не думал, что Финский залив такой большой. Для ориентации я
бросил в воду кусок весла (оно было красное) и поплыл от него, загребая
совершенно одинаково, но не прошло и трех минут, как кусок опять показался
впереди.
- Я плаваю кругами, - доложил я заходящему солнцу, которое уже,
наверное, обалдело следить за мной.
При этом сама вода была чистая, а дно виднелось прямо под лодкой вместе
со всеми подводными жителями и растениями. Вы не представляете себе, как
обидно моряку гибнуть на такой мелкоте, да еще при полном штиле и хорошей
погоде!
Но тут мой острый глаз различил на горизонте неподвижный объект над
водою; на этом объекте даже росло нечто живое. Подплыв, я увидел, что объект
- камень, а растительность - это волосы на груди спящего человека. Подплыв
же еще ближе, я разразился радостным воплем:
- Пармен!
От звука своего имени лидер партии "Выдембор" тотчас проснулся,
пригладил трусы и стал уверять, что он не спит, а слушает, но потом повел
взглядом вокруг себя и разволновался:
- Понимаешь, Егор, сбежал я от них! Ихнее голосование, оно нечестное
совсем. Понимаешь, порочат идею демократических выборов.
- Как же, - поинтересовался я, - они ее порочат?
- Я говорил, для закрытого голосования надо песок в шляпу набирать, -
невнятно объяснял Пармен, - а они прямо на пляже, эдак всякую бумажку можно
подсунуть под ковром... то есть под песком...
Тут Пармен чуть не свалился с камня, и мне пришлось его поддержать,
потому что мелко не мелко, а утонуть можно и в луже, тем более в Маркизовой.
- Надо дальше идти, - продолжил Пармен, смутно глядя на меня. - Они за
мной погоню устроили, я быстро бежал и старался запутать следы, но они
унюхают запах водки, и меня вернут.
- Не беспокойтесь, у меня есть лодка, - обрадовал я Пармена. - Лидеру
такой партии как наша невместно ходить пешком по воде.
С Парменом лодка сразу хорошенько осела, да и вообще начались
трудности: подул ветер, по небу начали прохаживаться тучки. Они синели на
глазах, как сливы. Ветер был тоже коварный, весь какой-то сонный, и вода от
этого ветра начала вязнуть, густеть. Я бросил весла и уснул рядом с
Парменом.
Разбудил меня крупный раскат грома; я быстро сел и огляделся. Вокруг
по-прежнему простиралось только море; места были незнакомые.
- Куда ты плывешь! - заорал Пармен, очухавшись. - В какую сторону! Там
же Стрельна!
- Ну и что? - спросил я, перекрикивая гром.
- Там же дыбороссы собрались!
- А кто это?
- Это страшные люди! - засвистел Пармен сипло. - Туда нельзя.
Вы себе представляете? На четыре стороны бушующее море, мы вдвоем в
утлом (противное, малоупотребительное слово) челне, а он еще разбирает, куда
плыть! Хоть он и лидер партии, но меня зло взяло.
- Я, - говорю, - человек в политике в общем-то случайный. Но я не могу
понять, почему дыбороссы и выдемборцы не хотят бухать и оттягиваться вместе.
Ведь чем больше компания, тем дешевле обходится выпивка. Я говорю это вам;
скажу обязательно и лидеру дыбороссов, как только мы приплывем в Стрельну.
И я пристально посмотрел на Пармена, а он пристально посмотрел на меня
и с изумленной ненавистью выдохнул:
- Предатель?!
Новый удар грома потряс надводное пространство; Пармен налился кровью,
выскочил из лодки и помчался куда глаза глядят, путаясь в волнах.
- Стойте! - закричал я в отчаянии, тоже выпрыгнул из лодки и припустил
за ним.
Тут рванул дождь, как из ведра, и полил, и бежать стало еще труднее; я
с трудом различал Пармена впереди. Дно то заглублялось, так что временами мы
даже плыли, то опять подбрасывало нас к небу. Я стал задыхаться и
изнемогать, дождь тек по ушам и по спине, а ведь я был, в отличие от
Пармена, еще и одетый, хотя ботинки оставил в лодке.
- Сто-о-о-ойте! - кричал я, захлебываясь, и какое-то странное эхо, как
будто я сидел в зале, отдавалось близко-близко.
Неожиданно я понял, что мы уже забежали на сушу; кругом росли сосны, а
воды под ногами немного убавилось. Я промчался по песку, потом через
ложбинку сквозь сиреневый иван-чай, пулей вылетел на пригорок - и
остолбенел.
Под сосной сидели Пармен и Александра Александровна и целовались.
На сосне, на первой толстой ветке, сидели под зонтиком Катя и Варя и
кусали от одного бублика.
В развилке сосны разместились кривоногий Герман и Мишка и пили из одной
бутылки.
Иван-чай за мною потряхивал вершинами.
- А вот и наш единый кандидат, - хором сказали Пармен и Александра
Александровна.
- Да он же еще не знает, - переглянулись Варька и Катя
- Ты выбран, - торжественно оповестили меня сверху Герман и Мишка. -
Выбран единым кандидатом.
- От дыбороссов, - сказала Варька.
- От выдемборцев, - сказала Катя.
И все посмотрели на вечернее небо, которое отражалось у меня в глазах.
- Но за что? - вскричал я в потрясении и запрыгал босиком по песку с
шишечками. - Я же недавно в партиях! И я не интересуюсь политикой! И к тому
же... нет, нет, я не могу, я не оправдаю!
И я застыл в полном изумлении.
- Ты расскажешь это избирателям, - засмеялся Герман и стал,
прихрамывая, слезать с верхушки ели.
- То есть, ты, конечно, гад, - отметил Пармен. - Но харизму не
пропьешь. А теперь пошли скорее в клуб "Кронштадт", избиратели заждались!
Пока мы бежали, Катя рассказала мне, что дыбороссам пришлось выбираться
из сарайчика по трубе, для Александры Александровны разломали крышу, а сук
так никто сдвинуть с места и не смог.
- В такие могучие руки и страну отдать не жалко! - восхищался Мишка
завистливо.
- Да не хочу я такую тяжесть, - отнекивался я.
- Избирателям объяснишь! - хором налетели Пармен и Александра
Александровна.
Клуб "Кронштадт" оказался таким же, как в Стрельне, только с колоннами
и желтенький, да и народу в него могло войти раз в сто больше. Весь этот
народ, однако, входить до меня не хотел, а приветствовал меня, неустойчиво
волнуясь на крыльце, и прыгая, и бия себя в грудь.
- Пустите, мы привели единого кандидата! - рокотала Александра
Александровна.
- А у него с собой есть? - волновались избиратели.
- Целая бочка! - потрясал Пармен.
Избиратели расступились, по-прежнему волнуясь; Варька и Катя взяли меня
под руки, и мы, подняв носы к небу, проплыли среди толпы втроем. За нами
протиснулась Александра Александровна, а уж за ней Герман, Пармен и Мишка.
Они несли бочку, и их охраняло кольцо ментов, чтобы избиратели раньше
времени нас не растерзали.
Сцена все близилась; наконец Варька и Катя разошлись в стороны, а я
взошел к микрофону. Толпа волновалась и лезла в двери. - "Однако как много
народу живет в Питере!" - подумал я.
- Лучший кобель города! - вскричали избиратели.
- Егор, достань мороженого!
- Егор, Егор, кто чемпионом мира будет?
- Егор, покажи, как ты бутылку водки на четыре секунды быстрее, чем она
сама!..
Я сделал руками умиротворяющие пассы.
- Все по порядку. Чемпионом мира будут немцы. Водку уже наливают и
сейчас принесут. Мороженое в другой раз. А сейчас я хотел бы все же...
Избиратели насторожились. Я смущенно хмыкнул и облизнул губы.
- Понимаете, я не могу быть кандидатом.
- Но почему? - крикнул мой знакомый лысик откуда-то от дверей.
- Видите ли, мне нет двадцати одного года. Пока.
- А когда у тебя день рождения? - поинтересовались из толпы.
- В сентябре, - ответил я.
- А в чем же дело тогда? - простодушно удивились люди.
Тут до меня наконец дошел весь идиотизм ситуации. Наступила милая
тишина; народ хмурил брови и ждал от меня ответа.
- Ах ты черт, тебе что, и восемнадцати нет?! - шепотом догадался Герман
где-то сбоку. - Ай, блин, молчи, не признавайся, съедят!
Я поднатужился и посмотрел людям в глаза. - "Ты не рожден для
политики", - сказала, перебирая четки, королева Изабелла, усмехнулась,
вспыхнула красно-черным пламенем и ушла насовсем.
- Да нет, - сказал я, прокашлявшись. - Вы не так поняли. Понимаете, мне
семнадцать лет. Вот какое дело. Я приехал поступать в вуз, и если не
поступлю, то меня заметут в армию...
Катя и Варька переглянулись и посмотрели на меня как на сумасшедшего;
Герман в ужасе схватился за голову. Я же ждал с бестрепетной душой деянью
правому последствий. Последствия не замедлили: ропот пошел по нарастающей,
по толпе прошел дружный вздох негодования, а потом из задних рядов
послышался одинокий подозрительный голос:
- А где наша водка?
- Чем же это она ваша, - не выдержал Мишка. - Она теперь наша, а не
ваша! Если Егор не кандидат, то и поить вас не за что! Эта водка нам для
другого раза пригодится.
- Э, э! - завопили уже несколько голосов. - Водка наша, вы обещали!
- Так мы что обещали! - закричал Герман, бледнея и пытаясь повалить
бочку набок, чтобы укатить ее. - Егор, помогай! - Мы обещали... если вы за
Егора!..
- Жадина-говядина, пустая шоколадина! - взревели уже все хором.
Кое-кто уже карабкался к нам; Пармен скакал по краю сцены и отчаянно
отпихивал народ каблуком, что-то беспорядочно выкрикивая; Александра
Александровна пыталась пробиться ко мне, Катя и Варька, как княжны
Таракановы, залезли на спинку задней скамьи и прижались к стене - лица у
обеих были бледные и перепуганные.
- Эй, Герман, - попытался я позвать на помощь, но кривоногий герцог уже
залез на занавеску, откуда разъяренная толпа пыталась его сдернуть.
Меня обступили какие-то абсолютно дикие мужики; никогда не думал, что в
Питере, культурной столице, люди позволяют себе выходить на улицу с такими
мордасами; потрясла меня, признаться, и переменчивость нашего народа, и та
легкость, с которой они сменили уважение к мне на полное непонимание и
агрессию.
- Водку отдай, щенок! - шумели они, злобно выпихивая из-под меня бочку.
- Слезай с бочки, кому говорят!
- Вместо рук спички вставим!
- Знаете что, - еще раз попытался я, - это не моя компетенция, вон на
люстре сидит Мишка, обращайтесь к нему...
Ляснуло, треснуло, выбило искрами, потолок кувырнулся.
- Задушу! - закричал я из последних сил.
Кругом мелькали потрепанные брюки, наши беспорядочно бежали, народные
массы ломились к спиртному.
- Эй, потеснитесь! - я раздвинул лес чужих ног, привстал, как против
ветра, и пошел к бочке.
Там, у бочки, мужик с победным кряхтением ковырял крышку гвоздодером,
одновременно другой рукой хватая за лицо всех, кто приближался к нему
слишком близко. Давка там была такая, что мне пришлось подпрыгнуть, - я
схватил гвоздодер за другой конец, и мужик от неожиданности его выпустил.
- Дебил, отдай мой инструмент! - ахнул мужик в изумленном гневе. -
Ребята, отбирай!
- Шухер, менты!..
Я повернулся и увидел, что в зал, топоча, парами влетают омоновцы, и
что Варя и Катя, стоя в проходе, неистово машут им руками и торопят.
Гвоздодер с размаху полетел в люстру; она с сипением брызнула искрами и
погасла. Враждебные вихри сомкнулись над моей головой.
11
Из состояния небытия меня вывел рассудительный голос, предлагавший:
- Давай я утром за машиной поеду, а ты мясо замаринуешь...
"Какое еще мясо", - подумал я. Лежать мне было крайне неудобно и
стремно; да и шашлыков мне, кстати, совершенно не хотелось, о чем я и
заявил, не открывая глаз.
- Ого! - изумились там, снаружи, на мое заявление. - Мы уже языком
болтаем. - Соня, подержи вот так. - Мы уже очухались, или это во сне?
- Уже, - ответил я кр