Елена Зейферт. Имя его любви - фольклор... (интервью с Игорем Гергенредером)
Сегодня в гостях у журнала "Имена любви" выдающийся российско-немецкий
писатель Игорь Алексеевич Гергенредер. Его произведения поражают читателя
уникальным языком, силой правды, особым взглядом на историю. Автор книг
"Русский эротический сказ" (Бендеры: Полиграфист, 1993), "Комбинации против
Хода Истории. Повести" (Berlin - Brandenburg, Verlag Thomas Beckmann, Verein
Freier Kulturaktion e.V., 1997), "Gebt dem K nig die Hand" ["Дайте руку
королю"] (Berlin: Verlag Volk und Welt, 1998), "Близнецы в мимолетности"
(Berlin - Brandenburg, Verlag Thomas Beckmann, Verein Freier Kulturaktion
e.V., 1999).
Произведения Игоря Гергенредера публиковались в ведущих литературных
журналах России и Германии. Проза его была высоко оценена видными
российскими критиками и писателями, к примеру, Павлом Басинским, Андреем
Василевским и др.
Игорь живет в Берлине. В Германию эмигрировал из Молдавии в 1994 г.
Яв-ляется собственным корреспондентом журнала "Литературный европеец" по
землям Берлин и Бранденбург (Франкфурт-на-Майне, главный редактор В.
Батшев).
Писатель родился в городе Бугуруслан Оренбургской области. По
образованию - журналист, окончил Казанский государственный университет.
Работал в различных советских периодических изданиях Риги, Новокуйбышевска,
Саранска. Состоял в Союзе журналистов СССР. В 1975 г. из-за контактов с
неформальным литературным студенческим кружком в Свердловске попал под
наблюдение КГБ. С января 1977 по апрель 1980 (до дня увольнения из редакции)
Игоря Гергенредера постоянно вызывали в КГБ на "профилактические" беседы.
После увольнения решил больше не работать в советской печати. Начал активно
заниматься литературным трудом.
Отец Игоря Гергенредера окончил Литературный институт. Мать и бабушка
превосходно знали фольклор поволжских немцев. Таким образом, уникальное
владение словом, присущее Игорю Гергенредеру, идет из детства, носит
глубокий характер.
Основная тематика российско-немецкого писателя - сфера человеческих
чувств, гражданская война, темы русского и российско-немецкого фольклора и
др.
Цикл повестей о гражданской войне "Комбинации против Хода Истории" был
создан И. Гергенредером на основе воспоминаний его отца, пятнадцатилетним
мальчиком вступившего в Народную Армию Комуча (армию антибольшевистского
правительства в Самаре). Правда о белом и красном движении представлена в
повестях Гергенредера из первых рук - как документальный факт, как истина,
не требующая доказательства. Субъект повествования, за которым стоит Игорь
Гергенредер как автор и его отец как историческое лицо и предмет
изображения, - носитель правды, горечь которой подсознательно передается из
поколения в поколение. Критик А. Либерман в своей работе отмечает, что
"заслуга Гергенредера именно в том, что он "обманул" читателя, притворился
передаточной инстанцией, как бы секретарем отца, а не автором". Этот прием,
к тому же в контексте своеобразного, живого языка повестей, помог писателю
максимально приблизить читателя к реальности гражданской войны.
В 1997 г. Андрей Василевский, главный редактор журнала "Новый мир", на
вопрос корреспондента "Литературной газеты" "Какое, с Вашей точки зрения,
самое важное литературное событие произошло в уходящем году и что Вы обо
всем этом думаете?" ответил: "...только что вышедший в Германии на русском
языке сборник Игоря Гергенредера "Комбинации против Хода Истории". Это
повести-были о гражданской войне, написанные автором по рассказам его отца с
той простотой и естественностью, когда стилистическая бедность переходит в
новое качество".
Другой сборник И. Гергенредера, включающий в себя цикл просто
гениальных буколических сказов, написанных с учетом традиций русского
эротического фольклора, впечатляет сочностью и меткостью сказового слога,
точностью русских пикантных поговорок и прибауток, вплетенных в авторский
текст. Густой язык Игоря Гергенредера в то же время прозрачен и не
затрудняет восприятие фабулы. И это при пестроте специфических фольклорных
словечек! После каждого сказа следует глоссарий народных выражений, в том
числе интимной лексики. Каждое слово в этом словаре - открытие для
благодарного и влюбленного в язык читателя.
Заметным литературным событием стал роман Игоря Гергенредера
"Донесенное от обиженных". В романе передано великолепное чувствование
истории - писатель как будто лично пережил события, происходившие в
преддверии гражданской войны. Эта способность - умение стать органичной
частью другой эпохи - вообще характерна для творческого почерка И.
Гергенредера. По мнению автора романа, пролог гражданской войны - крах
монархии - имел национально-освободительную подоплеку: русский народ
освобождался от германской династии присвоивших себе фамилию вымерших
Романовых фон Гольштейн-Готторпов, правивших в России с 1762 г. Германская
монархическая династия весьма благоволила к немцам. Во вступлении к роману
И. Гергенредер пишет: "Государи-голштинцы явили такую благосклонность к
немцам, которая не оставляет сомнений в том, кто были желанные, любимые дети
монархии. Почему Ермолов и ответил Александру I, спросившему, какой он хотел
бы награды: "Произведите меня в немцы!". В 1914, в начале первой мировой
войны, из шестнадцати командующих русскими армиями семеро имели немецкие
фамилии и один - голландскую. Четверть русского офицерства составляли одни
только остзейские (прибалтийские) немцы". При всем обострении
русско-немецкой проблемы роман "Донесенное от обиженных" написан
писателем-российским немцем, наделенным глубоким чувством национального
самоуважения.
Хотя сам Игорь Гергенредер считает себя прозаиком, ему в полной мере
подвластна и стихия поэзии, причем ее лиро-эпическая сила. Подтверждением
этому - поэма "Сказание о Лотаре Биче", являющаяся воплощением уникального
авторского замысла - "идеи создать на русском языке немецкое по духу
произведение". Главный герой повести Лотарь Биче - плут, ловкач, женолюб,
народный любимец, герой, стоящий в одной традиции, к примеру, с Тилем
Уленшпигелем Шарля де Костера. Лотарь Биче, являясь выражением юнгианского
архетипа трикстера, оставляет незабываемое впечатление. Весь уклад жизни
фольклорных времен, включая пикантные любовные сцены, описанные в "Сказании
о Лотаре Биче", - все дышит атмосферой настоящей народности.
Игорь Гергенредер одинаково талантливо владеет такими сложными жанрами,
как рассказ, поэма, повесть, роман.
ЕЛЕНА ЗЕЙФЕРТ: Игорь, как обычно складывается ваш день? Сколько времени
вы уделяете творчеству?
ИГОРЬ ГЕРГЕНРиДЕР: Не каждый день можешь посвятить творчеству, нужно
одно, другое, третье сделать. Творческих дней у меня три-четыре в неделю.
После гимнастики и завтрака берусь за работу. Пишу шариковой ручкой. Четыре
часа. В тот же день иногда, бывает, и еще с час попишу - поздно вечером.
Написанное помню и потом мысленно проверяю: что годится, а что надо
исправить? Иду, еду куда-то - "правлю". Когда вещь написана от руки, набираю
на компьютере, опять же редактируя. Но и это еще не окончательная
редактура...
Е.З.: Вы работаете над прозой разных объемов, в том числе над очень
крупными произведениями. К примеру, роман "Донесенное от обиженных" занимает
около 300 страниц. Вы доверяетесь тексту, идете вслед за ним или сначала
пишете подробный план?
И.Г.: План возникает заранее, и он только в голове. Трудность - поиск
самых выразительных, наиболее подходящих слов: как точнее, образнее и,
вместе с тем, "проще" и "легче" передать то, что уже есть в воображении?
Когда очередной отрезок пройден, предстоящее открывается четче, в
подробностях.
Е.З.: Материалы к вашему уникальному сборнику "Русский эротический
сказ", как указано на титульном листе, были собраны вами лично в фольклорных
экспедициях. Это указание - мистификация? Если нет, то каким образом
осуществилась поисковая работа?
И.Г.: Опять надо сказать спасибо отцу. Когда я был школьником, он летом
ездил со мной в деревни неподалеку от Бугуруслана: покупаться в речке,
попить парного молока. Отец подбивал сельских стариков на рассказы о
прошлом, о том, что случалось любопытного в их местах. Мне было велено
записывать карандашом в тетрадку впервые услышанные слова. Отец считал: это
пригодится, поскольку я решил стать журналистом. То, что нам рассказывали,
казалось недостаточно интересным, и я мысленно усложнял фабулу, вставлял
возникавшие в воображении персонажи. Позже, студентом, я натолкнулся на
мысль: а почему бы не обратиться к почвенничеству? Нам преподавали историю
зарубежной литературы, и меня впечатлило возникшее в германских государствах
после войн с Наполеоном движение "Blut und Boden". Начинающие писатели и
поэты, решив наполнить культуру народным, от истоков, содержанием и духом,
устремились в глухие деревни собирать фольклор. Так, например, появились
сказки братьев Гримм.
Наши студенты-филологи отправлялись в экспедиции за фольклором, а
журналисты - нет. Мне пришло в голову по собственному почину в каникулы
взяться за дело. У меня был друг, который имел мотоцикл "ковровец" и
поддержал начинание. Я в раннем детстве перенес полиомиелит и, хотя к
школьным годам стал ходить без клюшки, мотоцикл не водил. Усаживался за
спиной друга, и мы катили из одной деревни в другую, нас пускали
переночевать за библейскую, как стали говорить позднее, плату. Девушек на
селе было больше, чем парней, мы нередко встречали радушие. Нам
посчастливилось присутствовать на гульбе: этот молодежный сабантуй описан в
моей вступительной статье к сказам. Одна из увиденных на празднике игр вошла
в сказ "Степовой Гулеван".
С фольклором же обстояло вот как. Обычно мне самому приходилось
рассказывать какую-нибудь историю, чтобы "разговорить" собеседников и, в
свою очередь, что-то услышать. Услышать то, что могло дать толчок
воображению.
Может быть, сейчас будет небезынтересна черточка той эпохи. От поездок
у меня сохранился, в частности, счет из ресторана одного из районных
центров: 1 бут. вина - 2,09 р., салат 2 порции - 0,10 р., заливной язык 2 п.
- 1,20 р., шашлык 2 п. - 2,12 р., хлеб - 0,10 р. Стипендия тогда была 45 р.,
корреспондент районной газеты получал 115 р. в месяц.
Со временем я написал по собранным впечатлениям несколько вещей,
постарался соблюсти в них скромность, но "безэротичными" они не получились.
И, разумеется, "не пошли". Когда в перестройку барьеры рухнули, я прочитал
"Заветные сказки" Афанасьева. В них много жестокости, они замешены на
злобном унижении женщины. Мне говорили: Афанасьев не придумал, а записал
это, таковы были народные нравы. Тогда я решил противопоставить сказкам
веселые сказы, где женщина - прелестная, раскованная - владела бы магией
игры. Напряглись память, воображение, фантазия. Во время работы думалось:
если известно, что Афанасьев записал сказки, отчего мне прямо не сказать
того же о моих сказах?
Сборник быстро расходился, однако мне пришлось услышать, что я
приписываю сказы народу, дабы на этом "выехать". Тогда я решил указать мое
авторство.
Е.З.: Что позволено народу, не позволено одному автору... Ссылка на
фольклор облегчила издание книги?
И.Г.: Да, это точно.
Е.З.: Игорь, ваши эротические сказы определены вами как буколические.
Действие в сказах, в основном, протекает на привольной природе, людей
связывают между собой чувственные отношения... Верите ли вы сами в идиллию
любого рода, возможна ли она?
И.Г.: Вернусь к моим поездкам с другом на мотоцикле. Нам встретилось
занятное обстоятельство, своего рода курьез тогдашней системы снабжения.
Едва ли не в каждом сельском магазине мы видели сухое белое вино. Стоило оно
дороговато, градусов имело мало, народ пренебрегал им как слабенькой
кислятинкой. Мне же и другу нравились легкие белые вина, которые в большом
городе, в той же Казани, редко бывали в магазинах. Так вот, в одном селе,
купив несколько бутылок, мы расположились на берегу речки. Из лесу вышли
девушки, собиравшие там грибы, присели невдалеке. Видимо, хотели искупаться,
но наше присутствие их смущало. Мы принялись их угощать, они отказывались:
"У нас никто это не пьет". Однако пример, который мы подавали, - с
причмокиванием и возгласами восторга, - в конце концов подействовал. Одна из
новых наших знакомых сделала глоток, потом еще, повела вокруг взглядом и
произнесла фразу, которую я позже записал: "О, как легко оно дается пить!"
Группка осталась с нами, вину было отдано должное. Мы купались, все нагишом,
брызгали водой друг на друга, девушки сплели себе венки, набедренные повязки
из травы, лопухов. Кутерьма поднялась! Все стало удивительно просто и легко.
Я и мой друг остались в этом селе еще на два дня. Это была идиллия. Она
отобразилась - не "один к одному", конечно, - в сказе "Птица Уксюр".
Е.З.: Любовные сцены в ваших сказах столь естественны и в то же время
вы изображаете любовь как произведение искусства, как действо... Вам
становится подвластна такая неординарная художественная условность...
И.Г.: Я стараюсь, чтобы слова заменяли непосредственное созерцание,
непосредственное восприятие действительности. И тут помогает чувство, что
описываемое - самая что ни на есть живая реальность. Чувство это возникает
оттого, что в памяти отпечатались не только эпизоды, подтолкнувшие
воображение к созданию развернутых сцен. Запомнилось и настроение, какое
эпизоды у меня тогда вызывали. Идиллия, о которой я рассказал, запомнилась
очарованием непередаваемо тесного родства, близости между тобой и подругой.
Е.З.: В центре ваших сказов - женщина. В этом первенстве женских
персонажей - естественный интерес к противоположному полу или причина здесь
художественного характера? Изображение женщины интереснее, эмоциональнее?
И.Г.: Меня очень любили мать, бабушка, старшая сестра, они не спали
ночей, выхаживая меня после болезни. Поиграть со мной приходила девочка,
дочь друзей нашей семьи. Когда я пошел в школу, мы вместе возвращались
домой. Но вскоре я начал стесняться: в том возрасте, дело известное,
мальчишки стесняются ходить с девочками. Но мне было заявлено: "Это ты из-за
болезни. Не думала, что ты тряпка". Разумеется, быть тряпкой не захотелось,
и я даже стал брать подругу за руку.
Маугли и Робинзон Крузо побудили меня предложить девочке поселиться в
"хижине из шкур". Летом родители устроили нам "хижину" в сарае, употребив
старые полушубок, пальто, одеяла. Мы с подругой стали "четой первобытных
людей". Когда приходило время обеда, мы приносили еду из дома в "хижину" и
ели как бы охотничью добычу, зажаренную на костре. Игра была для меня полна
эмоций и особенных, потому что я играл с девочкой. Навсегда осталось чувство
женского очарования. Когда я взялся за сказы, мною двигало и сознательное
намерение воплотить в них обаяние Вечной Женственности. Женщины меня
восхищают и вдохновляют. Живу в компании женщин: жена, дочь и чудесная
морская свинка Виннечка.
Е.З.: Какие документы вы изучали, создавая роман "Донесенное от
обиженных"?
И.Г.: Мне очень помогла небольшая книга историка Казимира Валишевского
на французском языке "La derniere des Romanov., E" ["Последняя из
Романовых"] (Париж, 1902), работа до сих пор не переведена на русский.
Важной оказалась и другая книга К. Валишевского "Преемники Петра" (Москва,
книгоиздательство "Современные проблемы", 1912). Я опирался на Народный
лексикон Бертельсманна (издания 1956, 1960) на немецком языке, пользовался
многими другими германскими источниками. Нужные сведения, к примеру, нашлись
в историческом лексиконе Кеблера [Koebler, G.: Historisches Lexikon der
deutschen L nder. Die deutschen Territorien vom Mittelalter bis zur
Gegenwart] (6. Auflage, M nchen, 1999). Превосходными источниками оказались
книга Игоря Плеве "Einwanderung in das Wolgagebiet: 1764 - 1767" (G ttingen,
G ttinger Arbeitskreis, 1999) и его же труд "Немецкие колонии на Волге во
второй половине XVIII века" (2-е изд., Москва, Готика, 2000). Я постоянно
обращался к богатейшему сборнику документов "Архив русской революции" в 22
томах, который издавался Г.В. Гессеном в Берлине в 20-е, в начале 30-х гг.
Стал находкой двухтомник В.А. Бильбасова "История Екатерины II" (Берлин,
1900).
Немало полезного дали и публикации на английском. Полный список
использованных работ помещен в приложении к тексту романа. В списке указаны
и издания советского времени, например, сборник "Гражданская война в
Оренбургском крае. По воспоминаниям участников гражданской войны и
документам" (Чкаловское областное издательство, 1939). От этой книги
протянулась ниточка к современности. Не так давно я получил письмо от
Азамата Магизова из башкирского города Мелеуз. Азамат, которому 35 лет,
прочитал мой роман благодаря Интернету. В романе рассказывается о приезде
башкирской делегации в 1918 году в Баймак. Там делегатов вероломно
захватили, а затем расстреляли красные. Читатель, встретив фамилию одного из
расстрелянных "Магизов", пишет: "Фамилия наша очень редкая, родственники мои
утверждают, что однофамильцев у нас нет. В связи с этим хотелось бы узнать,
как фамилия Магизов попала в Ваш роман". Я ответил, что фамилия была названа
в вышеупомянутом сборнике: "Возглавляли банду офицер Карамышев и башкирские
буржуазные националисты - Изильбаев, Магизов и другие".
Лексика, стиль эпохи каковы!..
Е.З.: Ваш цикл повестей о гражданской войне называется "Комбинации
против Хода Истории". Что значит для вас история?
И.Г.: Мне с детства представлялось, что некая высшая сила "пишет роман"
- творит Историю. Вот, например, Октябрьский переворот и последовавшая за
ним 70-летняя эпоха - невероятно сильные, важные главы Общечеловеческого
романа. Вообразим, что они вычеркнуты и внесена правка. То есть в 1919 или в
1920 победили белые. Допустим лучший из лучших вариантов: жизнь в России
стала не хуже, чем в ведущих странах Запада. Так ведь и там никуда не делись
нужда, инфляция, безработица. И сегодня в Германии из-за чего, как не из-за
социальных проблем, которые не смогло решить правительство, назначены
досрочные выборы?
Разумеется, в России и при небольшевистской власти было бы немало
бедноты. И в этой стране и в других странах говорили бы: "Победи красные,
Ленин - явился бы пример новой системы отношений: без классовой вражды, без
бедных и богатых, без эксплуатации человека человеком! Социализм доказал бы
неопровержимой реальностью, что человек создан для счастья, как птица для
полета".
Одержи победу не красные, а белые, попробовал бы кто-то изобразить в
произведении, чем обернулись бы красивые лозунги большевиков? Попробовал бы
сказать о коллективизации, о вымаривании голодом миллионов крестьян и о том,
какой будет создан культ вождя народов и на чьей крови: на крови тех же
революционеров. Автора, который бы все это нарисовал, объявили бы злобным
мракобесом, человеком с больной фантазией. Над ним смеялись бы. Ну а теперь
над кем смеяться? Наверно, надо задуматься над Общечеловеческим романом, к
которому добавляются строки, страницы, главы...
Е.З.: Интерес к гражданской войне в вас зародил отец, воевавший на
стороне белых. Он рассказал вам правду о войне, показал ее настоящее лицо и
изнанку. Вероятно, вам, в то время советскому школьнику, было тяжело носить
в себе эту страшную правду...
И.Г.: Среди моих друзей детства были дети трудармейцев. Они, как и я,
знали, что пережили наши родители в трудармии. Мы понимали: то, о чем нам
толкуют в школе, то, что передают по радио, показывают по телевидению, не
всегда правда и никак не мешает присутствию страшного в жизни. Мы
чувствовали неприязнь к официозу, распевали без посторонних переделку
пионерской песни "Куба, любовь моя!". Мы пели:
Куба, отдай наш хлеб!
Куба, возьми свой сахар!
Куба, отдай установки ракет!
Куба, пошла ты на ...!
Откуда песенка прилетела в наш двор? Потом я узнал, что она была
распространена среди подростков той поры, ее знали в разных городах. Тогда
же, при Хрущеве, после полета Гагарина пели:
Юра, Юра, ты могуч,
Ты летаешь выше туч!
Соберешься на орбиту,
Захвати с собой Никиту,
Чтобы этот п...
Не ... рабочий класс!
Словом, в обязательные для пионера, для комсомольца идеалы я не верил,
и потому носить в себе страшную правду было естественно.
Е.З.: В вашей повести "Грозная птица галка", столь ярко открывающей
цикл "Комбинации против Хода Истории", пятнадцатилетний герой Ленька,
рядовой белой дивизии, не сразу осознает трагедию сообщенной ему страшной
вести - гибели старшего брата. Только через время к мальчику приходит
боль... Можно ли объяснить эту ситуацию общей оторопью в то смутное время?
Или индивидуальной натурой героя?
И.Г.: Отцу, когда тот был ребенком, подростком, брат Павел едва ли не
всегда виделся в движении и притом в щеголеватом движении. В том, как Павел
катался на велосипеде, греб на лодке, бегал на лыжах, сквозила небрежность
необычайно уверенного в себе человека. Он никого не боялся, и ему нравилось,
если что-то ему угрожало. Для моего отца казалось несомненным, что никто
никогда не сумеет Павла побить. Вступив в Народную Армию, отец и другие
солдаты сидели в вагоне-теплушке в Сызрани. Отец услышал: "Глядите, какой
офицер идет! Орелик!" Оказалось, это Павел проходил по перрону. Отец мне
рассказывал: "Осанка - блеск! Сила в нем так и играет!" В Павле кипело
столько жизни, что она не позволяла поверить в смерть. Он своим обликом,
поведением словно бы внушал, что неубиваем. Это я и постарался передать: мой
герой не может сразу представить, что Павел недвижим, мертв. Между прочим,
такие, что давно известно, и погибают в первую очередь.
Е.З.: Игорь, назвали бы вы вашу литературу однозначно антисоветской?
И.Г.: Антисоветской ее назвали бы люди с советским сознанием. В юности,
когда мне в голову приходил замысел той или иной вещи, я рассказывал о нем
людям, уже печатавшимся. И мне говорили: "Это не пойдет!" Хотя я, понимая,
где живу, отнюдь не пытался как-то критиковать порядки. Я сознавал, чем это
для меня может кончиться. И все равно вещи "не шли". Пример. Писатели, без
чьего одобрения нельзя было отнести рукопись в издательство (там ее не стали
бы читать), зарубили мой сборник детских рассказов. В речи моих героев
встречалось: "затранзал", "отметелил", "усикалась". Мне возмущенно сказали:
"Как у вас дети выражаются? Они нормального языка не знают?" Но в
действительности дети говорили именно на таком языке, и я взял самые
удобоваримые выражения. Конечно, можно было заставить героев изъясняться,
"как положено", - но тогда исказились бы образы, они же зависимы от речевой
характеристики. Фальшь вызывала отвращение к работе. Сколько рукописей из-за
этого я порвал, сколько вещей не довелось написать... В лучшие годы.
Но вспоминая то время, я не чувствую ненависти ко всей тогдашней жизни.
При той власти я бесплатно получил высшее образование, мне платили
повышенную стипендию, поскольку все экзамены я сдавал на "отлично", вручили
диплом с отличием. (А каково молодежи учиться в сегодняшней России?) Я читал
произведения многих прекрасных зарубежных авторов, потому что, по инициативе
Горького, в 1918 году российская интеллигенция была привлечена к задаче:
ознакомить народ со всеми достижениями мировой литературы. Задача, в
основном, выполнялась, хотя, конечно, переводили не всех замечательных
писателей и, понятно, почему. Но школа-то переводчиков была превосходная! В
Германии, в первые месяцы жизни здесь, мне попались "Три мушкетера",
переведенные на немецкий и адаптированные: книжка в палец толщиной.
То есть, в советском государстве, безусловно, имелось и то, что хорошо
было бы сохранить.
Мне кажется, я смотрю на советское прошлое объективно. Человек с
"непартийным" сознанием, наверно, не назвал бы все мои вещи однозначно
антисоветскими.
Е.З.: Вот цитаты из вашей повести "Грозная птица галка": "Я услышал,
как погиб Павка", "Вот тут, неглубоко, лежит Павка. Серо-синий, ужасный, как
те трупы, которых я успел наглядеться. Павка - такой ловкий, быстрый в
движениях, такой самоуверенный, бесстрашный"... Можно ли в использовании
имени Павки (в данном случае, белогвардейца) увидеть желание вызвать у
читателя образ другого, красного, Павки?
И.Г.: Нет. Я понимал, что возникнут мысли о "перекличке", но мне не
хотелось изменять имя моего дяди. Для его братьев он был Павкой. Отец
вспоминал детство: родители дома говорили по-немецки. Приезжавшая в гости
двоюродная бабушка по-русски почти не знала и называла Павла "Паулус". А в
то время еще хорошо помнили о войне англичан с бурами 1899 - 1902 гг. Россия
сочувствовала бурам, в народе ходила песня "Трансвааль, Трансвааль, страна
моя". Было популярно имя президента бурской республики Трансвааль Паулуса
Крюгера. И когда дома братья сходились к обеду, кто-нибудь раньше других
вбегал в столовую и при появлении Павла объявлял: "Их превосходительство
Паулус Крюгер!"
Е.З.: Судя по вашим произведениям, вы глубоко верующий человек и
придерживаетесь позиции, что человек не вправе вершить правосудие?
И.Г.: Мне кажется, человеку не дано понять, что есть действительное,
подлинное правосудие. Обычно люди говорят, что следовали закону, приказу.
Часто так оно было и есть. Но люди и по своему внутреннему побуждению
отнимают чужую жизнь: вершат правосудие. Я бы не назвал этим словом подобные
поступки. Однако надо ли делать вывод, что на насилие нельзя отвечать
насилием? Позиция эта для кого-то весьма удобна. Можно внушающими почтение
словесами прикрыть собственный страх перед насилием, а если оно угрожает
другим, - прикрыть желание остаться в стороне. В романе "Донесенное от
обиженных" один мой герой спрашивает другого о заповеди "не убий". Тот
отвечает: "Христос сначала говорит о законе Моисея "око за око, зуб за зуб",
- доступном пониманию людей. А затем добавляет, что заповедь "не убий" была
бы лучше... Была бы - если б все-все люди одновременно последовали ей. До
тех же пор, пока это остается только идеалом, приходится следовать закону
Моисея".
В данном случае устами героя прямо выражена моя авторская позиция.
Е.З.: О гражданской войне писали многие авторы - И. Бабель, М. Шолохов,
Д. Фурманов... Каждый автор со своего ракурса, со своего отдаления или
приближения... Но ваша проза о гражданской не укладывается ни в какую
традицию, остается уникальной. Критик С. Воложин предполагает, что вы
сознательно соотносили свою повесть "Грозная птица галка" с "Записками
кавалериста" Н. Гумилева. Эта гипотеза, думаю, неверна?
И.Г.: Вы правы. Собственно, гипотеза слишком малоосновательна, чтобы
быть гипотезой. С. Воложин не зря называет себя не просто критиком, а
"критиком-интерпретатором". Этим он хочет обеспечить себе больше простора
для весьма вольного толкования текстов. В "Записках кавалериста" Николая
Гумилева рассказывается о первой мировой войне. А та война и война
Гражданская, как говаривали в Одессе, - это две большие разницы. У Гумилева,
пишет С. Воложин, говорится о частных успехах своей стороны при общем
неблагоприятном положении дел, и в моей повести - тоже. Но сколько можно
найти произведений, посвященных подобным моментам. Первая же ссылка: Лев
Толстой, "Война и мир". В 1805 году русская армия Кутузова, воевавшая в
Австрии против Наполеона, отступает. В бою под Шенграбеном, когда столь
блестяще действует капитан Тушин, отряд прикрытия спасает от разгрома
отходящие войска.
Критик-интерпретатор приводит начало "Записок" Гумилева:
"Мне, вольноопределяющемуся - охотнику одного из кавалерийских полков,
работа нашей кавалерии представляется как ряд отдельных, вполне законченных
задач, за которыми следует отдых, полный самых фантастических мечтаний о
будущем".
С. Воложин предлагает сравнить это с началом моей повести "Грозная
птица галка":
"В середине октября 1918 наша 2-я добровольческая дивизия отступала от
Самары к Бузулуку. Было безветренно, грело солнце; идем проселком, кругом
убранные поля, луга со стогами сена, тихо; кажется, и войны нет".
Что тут сказать? Сходство, гм, прямо-таки налицо.
Продолжая интерпретировать повесть, С. Воложин сравнивает ее окончание
с тем, что написано у Хемингуэя в романе "Прощай, оружие". У Хемингуэя:
"Было много таких слов, которые уже противно было слушать, и, в конце
концов, только названия мест сохранили достоинство. Некоторые номера
сохранили его, и некоторые даты, и только их и названия мест можно было еще
произносить с каким-то значением. Абстрактные слова, такие, как "слава",
"подвиг", "доблесть" или "святыня" были непристойны рядом с конкретными
названиями деревень".
У меня:
"Мы несли Алексея до ближайшей деревни. Там и похоронили. Собрали в
батальоне денег, сколько у кого нашлось, отдали священнику, чтобы отслужил
не один раз.
Название деревни - Мышки. От Оренбурга в ста пяти верстах".
По мнению С. Воложина, смысл этих строк тот же, что и у Хемингуэя. Но у
меня название деревни не противопоставляется выражениям патетики.
Рассказчику Леньке очень жаль убитого им по ошибке Алексея Шерапенкова,
Ленька мучается виной, он полон уважения к погибшему. Потому деревня, то,
где она расположена, запоминается навсегда. Эта память - памятник
Шерапенкову. Он, а не Павка и не Ленька, - главный герой повести.
Толкуя о моих вещах, интерпретатор там и сям предлагает выводы, которые
не следуют из текста. Берет эпизод, когда на некомплектную роту белых
устремляются толпы рабочих, вооруженных, но не обученных военному делу, и
выводит из этого, что за коммунистов было большинство населения страны. Но
есть исторические документы. Известно, что Временное правительство назначило
выборы в Учредительное собрание. Большевики, захватив 7 ноября 1917 власть,
объявили, однако же, 9 ноября о созыве Учредительного собрания в назначенный
Временным правительством срок. В ноябре-декабре 17-го по стране, уже при
власти большевиков, прошли выборы в Учредительное собрание. Вот данные,
взятые из советских источников. За большевиков отдали свои голоса 23,9%
избирателей. 40% проголосовали за эсеров, 2,3% - за меньшевиков, 4,7% - за
кадетов. Остальные проголосовали "за другие мелкобуржуазные и буржуазные
партии". То есть, если округлить: за большевиков оказалось только 24
процента! 76 процентов были против.
Однако интерпретатор, подобрав подходящую цитату нужного ему автора о
неком "массовом улучшении людей" в те годы, добавляет, что имеются в виду
массы трудящихся, "составлявших большинство населения". Извольте верить: за
коммунистов, оказывается, были все трудящиеся.
Далее в том же духе. У меня в повести "Парадокс Зенона" действуют
гимназисты, которые вступили в отряд восставших против комиссародержавия,
как тогда говорили. Повстанцы воюют с большевиками из-за того, что те
разогнали Учредительное собрание. У каждого из моих героев есть своя
программа преобразований: наивно-романтическая, невыполнимая, конечно.
Программы рождены надеждой на свободное волеизъявление людей. С. Воложин меж
тем пишет, что эти утопические мечты "неспособны" привести гимназистов "в
ряды врагов Советской России". (Ну да, коли все трудящиеся за большевиков,
то и Россия - Советская). Скажу лишь: куда еще могли привести мечты о добре,
о демократии, как не в ряды тех, кто борется за установление
парламентаризма?
Интерпретатор, неистощимый в приемах работы с текстом, обращается к
узловому моменту в моей повести "Рыбарь". Пойманные большевистские агенты,
мужчина, женщина и подросток, заперты в пакгаузе. Их ожидает допрос.
Взрослые опасаются, что подросток, который уже начал их выдавать,
"расколется" окончательно. Они душат его. В этом моменте, пишет С. Воложин,
выявилось желание автора "подгадить" той "исторической правде", что
большинство населения было за коммунистов и что оно массово улучшалось.
Вспомним "Поднятую целину", роман Шолохова, который изучался не одним
поколением в советской школе. Положительный герой коммунист Нагульнов
декларирует со страниц книги, что если надо будет для торжества новой жизни,
он сам порежет из пулеметов стариков, баб, детишек. Очевидно, это заявление
не противоречит правде о массовом улучшении людей.
И еще относительно взглядов интерпретатора. Агенты посажены в пакгауз
по инициативе Ромеева, который за белых. Начальство не поверило, что
арестованы агенты, и Ромеев запер их в пакгаузе, убежденный, что взрослые
убьют подростка и тем выдадут себя. То есть красные разведчики и их
противник друг другу не уступают, чего не желает видеть интерпретатор. Ему
нужно, чтобы красные были показаны "в улучшении", а белые теряли бы
"человеческий облик".
С. Воложин находит неправдоподобным, что в повести "Комбинации против
Хода Истории" командир отряда Пудовочкин и комиссар Костарев облечены
доверием коммунистов, хотя первый - уголовник, а второй - бывший помещик и
анархист. Интерпретатор пишет, что партия, которая с июля 17-го и до
переворота больше была в подполье, чем на легальном положении, не могла
дважды ошибиться. Но откуда взято, будто бывших помещиков и анархистов "не
пропускали" в партию? Матрос Железняков, руководивший разгоном
Учредительного собрания, - бывший анархист. Троцкий - бывший меньшевик, отец
владел поместьем. Главнокомандующий красным Восточным фронтом М.А. Муравьев,
который 10 июля 1918 изменил коммунистам, - бывший царский полковник.
Григорий Котовский - уголовник в дооктябрьском прошлом.
В июле 1920 близ Бузулука восстала дивизия Сапожкова. Сам он и весь
командный состав были людьми, проверенными партией. Так вот, комиссар
дивизии и комиссар штаба дивизии оказались заодно с ее начальником
Сапожковым. Более того: в организации восстания участвовал особый отдел.
Е.З.: Созданный вами персонаж комиссар Костарев, который называет себя
не красным, а черным, в повести "Комбинации против Хода Истории" излагает
своему собеседнику, доктору, собственную "пассионарную" теорию российского
"бунта, бессмысленного и беспощадного":
"Испанцы, англичане, французы имели периоды исторического возбуждения,
когда они устремлялись за моря, захватывали и осваивали огромные
пространства, несоизмеримые с величиной их собственных стран. Грандиозные
силы возбуждения избывались.
Русский народ таит в себе подобных сил поболее, чем указанные народы.
Русские с кремневыми ружьями прошли Аляску, поставили свои форты там, где
теперь находится Сан-Франциско. Но дальше подстерегала несообразность. За
титанами России не потянулся народ, как потянулись испанцы за своими Писарро
и Кортесом. Крепостничество, сонное состояние властей, сам косный, замкнутый
характер чиновничьей империи не дали развиться движению. Гигантские силы
стали копиться под спудом. С ними копилась и особенная непобедимая ненависть
народа к господам, к царящему порядку - ненависть, чувство мести, мука - от
того неосознанного факта, что великому народу не дали пойти достойным его
величайшим путем.
Между прочим, это смутно чувствует и российская интеллигенция, которая
так любит говорить о великом пути России - не понимая, что смотреть надо не
вперед, а назад: в эпоху, когда возможность такого пути упустили
правители...
Петр Столыпин был умницей наипервейшим, он лучше всех понимал все
<...>. Его хлопоты о переселении крестьян в Сибирь - это попытка
исполнить, пусть в крайне малом масштабе, но все-таки исполнить те задачи,
на которые предназначалась титаническая энергия России. Попытка дать выход
накопленным силам возбуждения... Но Столыпина не стало. А большевики - для
выпуска энергии - указали народу другой в известном смысле тоже грандиозный
путь".
Каковы корни этой теории?
И.Г.: В детстве я узнал от родителей, что немцам, переселявшимся в
Поволжье, со временем становилось там тесно, и они начали основывать
дочерние колонии на Южном Урале. У Данилевского написано, что в 60-е годы
XIX века российские немцы посылали своих людей уже и на Амур - присмотреть и
прикупить землю. В этой связи думалось о русских первопроходцах, проложивших
путь на Восток. Почему не возникло великое движение по этому пути?.. Я читал
приключенческие романы Густава Эмара, Майн Рида, Луи Буссенара, Генри
Райдера Хаггарда об освоении европейцами заморских земель. Отчего же в
России не появилась подобная литература о россиянах, пришедших на Дальний
Восток, на Аляску? Их дело, их фигуры не были интересны обществу, не
воодушевляли его... Мысли об этом пригодились, когда, задумав повесть, я
почувствовал, что необходим герой с "грандиозной идеей".
Но должен уточнить: повесть написана не ради этой идеи. Главное -
одержимость героя его замыслом. Человек, готовый, по его словам, обречь на
смерть миллионы людей, дабы воплотить план в жизнь, жертвует им, а заодно и
своей жизнью, которая теряет для него смысл. Жертвует, потому что его спас
от смерти симпатичный человек, наивный добряк доктор Зверянский, - и
комиссар Костарев не может, в свою очередь, не спасти его с семьей.
Е.З.: В повести "Рыбарь" ее герой Ромеев говорит: "Россия может и
немецкой, и американской быть. Она всех стран ПРОСТРАНСТВЕННЕЙ!" Дайте,
пожалуйста, комментарий этой фразе.
И.Г.: Подростком я прочитал рассказ Александра Грина "Далекий путь".
Его герой Петр Шильдеров (пожалуйста, обратите внимание на фамилию) служил
столоначальником в Казенной Палате в провинции. Однообразие службы и быта
сделало для него жизнь невыносимо унылым существованием. Бросив дом, он
пустился в скитания за границей, служил матросом, был добытчиком каучука,
болел лихорадкой и едва не умер. Потом попал в Латинскую Америку. Уже и
раньше он становился таким же, как люди, вместе с которыми ему доводилось
жить и зарабатывать на пропитание. Теперь в Андах он превратился в
проводника Диаса. Диас ведет путешествующих по опасным горным тропам,
неотличимый от других проводников. Он свой для местного люда. Ему подошла
жизнь, полная риска, жить иначе он не может.
Мне встречались люди, напоминавшие этот характер. Россияне, независимо
от их происхождения, крови, - необыкновенно восприимчивы к новому, у них
очень живое воображение, им интересно все дальнее. Писатели самых разных
стран и эпох легко обживаются в России. Своими стали Хулио Кортасар,
Сэй-Сенагон, имена можно называть и называть. Пространство русской культуры,
куда приходят новые имена, новые идеи, безгранично.
Когда мне представился герой повести "Рыбарь", я почувствовал в нем
воплощение тех черт россиянина, о которых сказал. И сами собой произнеслись
его слова о том, что Россия "всех стран пространственней!"
Е.З.: Ваш несомненный шедевр - "Сказание о Лотаре Биче". Я слышала
самые восторженные читательские реакции на эту поэму. Люди перечитывали ее
по нескольку раз подряд! Расскажите об истории создания этого произведения.
И.Г.: В детстве, еще не умея читать, я просил мать и бабушку
рассказывать мне "немецкие истории". Помню, как меня завораживало, когда мне
пели по-немецки. Хотелось знать продолжение того, о чем было в песне. От
матери я слышал, в числе других, балладу о любви девушки к баварскому
офицеру, от бабушки - о любви к цыгану: "Mein Zigeuner, mein schwarzer
Zigeuner...". Оба сюжета и им подобные, которых было множество, по моему
настоянию стали развиваться: уже в форме импровизированных повествований.
Если мать или бабушка отнекивалась, я говорил: у меня так болит нога! Когда
я слушаю, мне легче... В отличие от бабушки, мать не всегда мне верила. В
таких случаях отвечала немецкой поговоркой или анекдотом, но тут же
сдавалась и переходила к рассказу...
Моя память загружалась, что и сработало, когда в пору ранней
перестройки заговорили о возможном восстановлении нашей республики в
Поволжье. Я, живя в Кишиневе, ощутил в себе эмоциональный подъем, память
сообщила импульс воображению. Весной 1988 возникло ощущение, что на бумагу
просится баллада ли, поэма, сага - на русском языке, но немецкая по духу и
колориту. И началась работа над тем, что стало "Сказанием о Лотаре Биче".
Когда была готова часть достаточного, на мой взгляд, объема, я назвал ее
фрагментом "Сказания" и отправил в Саратов, в редакцию журнала "Волга".
Тогда вовсю открывали "белые пятна", и почему было не взять это за пример? В
письме в редакцию я сообщил, что мой прадедушка собирал фольклор немцев
Поволжья, и я перевел отрывок из сохранившихся записей. Впоследствии я
"приращивал" продолжение, но уже не называл это переводом.
Е.З.: "Сказание" не перестает восхищать своей народной строкой. Это
некая "стилизация под стилизацию": Вы создаете оригинальное произведение, но
стилизуете его под фольклор. Указываете на источник - переводы фольклора
поволжских немцев с наречия платт-дайч, но потом признаете это
мистификацией, литературным маневром. Однако, несмотря на мистификацию,
фольклорные элементы в "Сказании о Лотаре Биче" все же встречаются. От своих
матери и бабушки вы слышали народные легенды на платт-дайч. Какие-нибудь
сюжеты, детали, имена из этих легенд воссозданы в "Сказании о Лотаре Биче"?
И.Г.: Мать и бабушка произносили именно "платт-дайч", а не
"платт-дойч". Относительно фольклорных элементов. В историях, которые я
слушал, присутствовали седовласый толстяк и коварная красотка. У меня они -
Фердинанд и Хельга. Ради интереса я представлял их себе существами из
потустороннего мира, принимающими человеческий облик. В "Сказании"
фигурирует ревнивый муж, который, уезжая по делу, нанял художника, чтобы тот
разрисовал лошадками тело молодой жены. Это из анекдота, его мне по-немецки
рассказала мать. В нескольких историях появлялась хорошенькая ветреная
госпожа Лизелотте (у меня она - Лизелотта). Образ матери моего героя
несчастной Лотты отчасти навеян поговоркой: "Goettin, Goettin, sprach
Lottin, sieben Kinder und kein Mann!".
Е.З.: Корни характера и художественной "биографии" главного героя,
очевидно, не из фольклора?
И.Г.: На характер Лотаря Биче некоторым образом "повлиял" черный цыган
из баллады, которую мне пела бабушка. Лотарь - родственник и Тиля
Уленшпигеля (кстати, Шарль де Костер взял этот образ из фольклора). Но Тиль
не колдует. А Лотарь бывает сильнее обыкновенных людей, волшебный дар,
например, помогает ему превзойти искусного художника, защитить возлюбленную
от ревнивца. Но Лотарь Биче не всемогущ, ему тоже приходится страдать. Мне
кажется, такой он интереснее.
Е.З.: Широко ли издан фольклор немцев Поволжья? Какие сборники самые
известные?
И.Г.: Увы, читать фольклор немцев Поволжья мне не доводилось.
Е.З.: Откуда пришло само это имя?
И.Г.: Фамилию Биче носил мой друг детства. Я посмотрел в словаре, что
она означает, - и это вполне подошло для "Сказания".
Е.З.: Bitsche - деревянная чаша с крышкой. Вы переводите для русского
читателя прозвание Лотаря, доставшееся ему от воспитавшей его ведьмы,
"горбатой Биче". Насколько знаково это имя?
И.Г.: Я представлял старуху-ведьму, склонившуюся над деревянной,
почерневшей от времени чашей с колдовским зельем. Стоит приподнять крышку -
и с легким парком начинает распространяться неведомый пленительный аромат...
Лотарь по прозванию Биче наделен даром очаровывать.
Е.З.: Имена любви многолики, как и само это вечное чувство. Вы подняли
фольклорные истоки любви. Но у вас есть произведения, в которых любовь
показана в современных условиях - "Близнецы в мимолетности", "Страсти по
Матфею", "Гримаска под пиковую точку"...
И.Г.: У моих героинь есть реальные прототипы. Я хорошо знал этих
женщин, ими невозможно было не восхищаться. Судьбы их складывались
несчастливо, но как самоотверженно они приходили на помощь!
Е.З.: В вашем рассказе "Страсти по Матфею" есть удивительная притча:
"Жил-был кузнец, молодой, сильный. Однажды в лунную ночь к его кузнице
подскакала юная всадница, потребовала подковать ее лошадь. Кузнец восхитился
девой и принялся умолять, чтобы стала его возлюбленной. "Я - дочь Богини
Луны, - заявила та, - и если снизойду до тебя, ты понесешь наказание!"
Кузнец вскричал: "Если меня не ждут смерть или телесные муки, я согласен!"
Наездница снизошла...
Когда потом она вскочила на коня, молодец спросил, явится ли она к нему
еще? "Жди!" - крикнула дева и ускакала.
А поутру случилось... Кузнец взял клещами подкову, и вдруг та сделалась
идеально круглой. Столь круглой, что не пришлась по копыту.
С той поры так делалось всегда. У него перестали ковать лошадей. Он
начал голодать, как вновь прискакала всадница. Кузнец страстно обнял ее.
"Тебе нравятся мои подковы? - спросила она. - Ты счастлив наказанием?"
- Счастлив-то счастлив, - отвечал он, - да было бы чем добывать пропитание".
-
"Ну, это просто! - улыбнулась дева. - Один мой поцелуй - и тебе никогда
не придется думать о хлебе".
"Тогда люди скажут - я живу воровством..."
И был ему ответ:
"А я могу полюбить и вора!"
Эта притча - предмет вашей авторской фантазии? Какие смыслы и подсмыслы
заложены в этой притче?
И.Г.: Притча придумана мной, чтобы глубже высветить характер героя и
сделать этот образ типом. Героиня, рассказавшая притчу, не задумывается, что
та соотносима с ее другом. А он это понял. Большего сказать не могу - иначе
рассказ будет мертв. Читатель, размышляя, сам увидит то, что видно не сразу.
Е.З.: О каких талантливых иллюстраторах ваших произведений вы бы хотели
упомянуть?
И.Г.: Мою первую книгу "Русский эротический сказ" отлично
проиллюстрировал молдавский художник Михаил Бруня. Выразительность его
рисунков усиливает настроение жизнелюбия, которое я постарался отобразить.
Дух другой моей книги, переведенной на немецкий, верно и с большой силой
проникновения передал Христиан Ромаккер. Мне очень нравятся иллюстрации Юрия
Диденко, живущего в Ганновере. В мастерских рисунках много динамики, ею
подчеркивается напряженность сюжета. Превосходны работы Тамары Ивановой,
выпускницы Московского полиграфического института. В работах прослеживается
влияние русского супрематизма (Малевич) в симбиозе с западноевропейским
оп-артом (Виктор Васарели) и поздней графикой Арт-деко. Тамара -
профессионал в книжной и компьютерной графике, в области создания книг -
художественных объектов.
Е.З.: Игорь, с какими писателями из России и других стран СНГ вы
сохраняете тесные контакты?
И.Г.: С начала 80-х я дружу с московским писателем Вардваном
Варткесовичем Варжапетяном, автором прекрасных романов об Омаре Хайяме,
Франсуа Вийоне, Григоре Нарекаци и многих других книг. Столько же лет длится
моя дружба с молдавским писателем, доктором искусствоведения Константином
Борисовичем Шишканом. В 80-е годы, будучи главным редактором журнала
"Кодры", он организовал при нем литературную мастерскую, я там занимался. В
1986-м Константин Борисович опубликовал в журнале мою повесть "Это я -
Елена!".
Е.З.: Как вы относитесь к современной немецкой литературе? Какие
немецкие (германские) писатели 1990-2000 гг. сейчас особенно популярны и
читаемы?
И.Г.: По-прежнему популярен Гюнтер Грасс. Публика любит Владимира
Каминера, его книги расходятся большими тиражами, он признан видным
представителем германской литературы. Не знаю, насколько популярен Бернхард
Шлинк, но от его романа "Чтец" я в восторге. Неплохи книги молодых авторов
Рикарды Юнге "Никакой чужой страны", Бернхарда Келлера "Игра во тьме".
Е.З.: Стал ли Берлин для вас второй (может, третьей?) родиной?
И.Г.: Именно третьей. Второй родиной была Молдавия. Там я женился, там
у нас родилась дочь. В Молдавии после 1986 меня часто публиковали в
журналах, в альманахах, в коллективных сборниках. О вышедшей там первой
книге я уже сказал. Я переводил по подстрочнику стихи молдавских поэтов
Петру Заднипру, Василе Галайку, Лидии Унгуряну и других, состоял в
Ассоциации русских литераторов, там было замечательно интересно. Уезжая,
думал: а что будет в Германии? Встреча с Берлином неизгладима в памяти.
Здесь необыкновенно тепло отнеслись ко мне, к моей семье. Общество друзей
Московского университета устроило мою встречу с читателями. Издательство
"Volk und Welt", существовавшее до 1999 года, предложило издать книгу. Сама
атмосфера Берлина как-то очень подошла мне. Здесь я и моя семья - у себя
дома. Дочь окончила частную гимназию, войдя в пятерку лучших, и поступила во
Freie Universit t на факультет публицистики.
Е.З.: Берлин, вернув себе статус столицы и еще больше увеличив свою
притягательность, является сейчас крупным литературным центром.
Соприкасаетесь ли вы с немецкими литераторами Берлина? Принимают ли
российско-немецкие писатели активное участие в литературной жизни столицы
Германии?
И.Г.: Мне известны несколько объединений российско-немецких авторов в
Берлине, но не берусь судить, насколько активно их участие в литературной
жизни столицы. Немецких же литераторов я знаю по "Берлинскому литературному
коллоквиуму", вижу их в литературных кафе.
Е.З.: Такие широкоизвестные литературные организации, как "Берлинский
литературный коллоквиум", обладающий своим фондом и собственной виллой на
берегу Ванзее, как-то способствуют развитию литературы руссланддойче или
нет?
И.Г.: Я более десяти лет состою в "Берлинском литературном
коллоквиуме", но не помню, чтобы там проходили встречи с российско-немецкими
литераторами. Не исключено, что я мог пропустить встречи.
Е.З.: Наблюдается ли еще противостояние восточного и западного
литературного Берлина?
И.Г.: Думаю, что противостояния ныне нет. Это, к примеру, следует из
книги Роланда Бербига о неофициальных контактах писателей Западного и
Восточного Берлина. Автор, рассматривая 16-летний период после падения
стены, опирается на многочисленные высказывания, интервью таких писателей,
как Криста и Герхард Вольф, Гюнтер Грасс и таких, как Андреас Коциоль,
Габриэла Штетцер.
Е.З.: Есть ли в Берлине уголок, который напоминает вам Россию или
Молдавию?
И.Г.: В Берлине несколько озер, отдельные особенно живописны. Одно,
совсем небольшое, Плетцензее, напоминает мне окруженное лесопарком озеро в
Кишиневе, в районе Боюкань.
Е.З.: Стал ли Берлин предметом вашего изображения?
И.Г.: Я рассказал, как в юности ездил с другом по южноуральским
деревням. И теперь у меня есть друг, коренной немец, с которым мы ездим по
земле Бранденбург и соседним землям. Чувствую, что скоро у меня накопится
достаточно впечатлений, чтобы начать писать для русской публики о
современной Германии и, в частности, о Берлине.
Е.З.: Игорь, вы - российский немец. В рецензии А. Кучаева на ваши
повести о гражданской войне вы представлены как "русский немецкий писатель".
Русско-немецкое двуединство сквозит во многих ваших произведениях...
Считаете ли вы российских немцев самостоятельным этносом, возникшим под
влиянием истории?
И.Г.: У меня нет в этом сомнений.
Е.З.: Константы вашей жизненной и творческой позиции?
И.Г.: Неприятие всякого рода упрощений и обобщений. Скепсис по
отношению к официозу. Постоянство иронического взгляда, в том числе на
самого себя. Максимум требований к тому, что пишешь. Стремление населять
духовное пространство интересными героями.
Интервью опубликовано в литературном журнале "Имена любви" (Союз
писателей Москвы), N 8-9, сентябрь-октябрь 2005.
Last-modified: Tue, 06 Dec 2005 06:08:17 GMT