Скуратовку погостить на денгк-другой, слушал эти рассказы. В тот мой приезд Иван Иванович сидел на скамейке перед домом, на свогм любимом месте. Был чудесный июньский вечер. Уже прогнали стадо коров. Дед помог загнать таракановскую Зорьку и вновь тяжело опустился на скамью. В последнее время он всг время жаловался на ноги: " Не хотят ходить, проклятущие ". Уже появились первые звгзды, и шум деревенской улицы потихоньку стихал, когда к скамейке подошла какая-то женщина. Мне и дедову внуку Александру, сидевшим на террасе, были слышны голоса. - Здравствуй, Иван Иванович. - И ты, Петровна, здравствуй. Загнала корову? - Да, загнала. Она у меня спокойная. - А наша Зорька вчера за Соловьгв огород ушла, насилу привели. Наступило молчание. "Соседка, бабка Матргна" - не отрывая глаз от учебника по истории, сказал Александр. Мы готовились к экзаменам. - Дело у меня к тебе, Иван Иванович, - наконец нарушила молчание Петровна. - Давай, говори. Опять молчание. - Да что стряслось - то - Помирать я собралась, Иваныч. А страшно мне - грех на душе лежит. - Ну, это ты брось... Зачем помирать? - и только потом до деда дошла вся фраза старухи целиком. - Грех говоришь? Так я не поп, он грехи отпускает. В Чернь поезжай в церкву, там и ... - Перед тобой грех, Петрович. Это я тогда на тебя бумагу написала... что ты зерно колхозное... на сторону продавал... Обиделась я тогда... ты мешок муки мне не..., - и вдруг женщина запричитала, опустившись на колени: - Отпусти грех, Иван Иванович, Богом прошу! Дед ничего не ответил. Он поднялся и медленно пошгл к дому. Никого и ничего не видящий прошгл мимо нас, бормоча что-то про себя. Никто из домашних не осмелился приставать к нему с расспросами. А ночью я вновь услышал его бормотание: - За мешок муки оказывается... Она меня за мешок муки... пятнадцать лет. А Матргна Петровна ещг долго стояла на коленях, не обращая внимания на оборачивающихся редких прохожих, а затем медленно побрела к своему дому... ... Лет пятнадцать спустя, в одном маленьком городке я встретил Александра. Встреча была тгплой. О многом поговорили, о многом вспомнили. - А деда моего помнишь? - Как же! Жив Иван Иванович? - Ещг лет десять назад похоронили. - Да... жаль. - А ту женщину помнишь? Что прощения у него просила? - Конечно, помню. - Представляешь, она ведь каждый вечер к нашему дому приходила. Как на работу. Приходила и становилась на колени. И так целый год, пока не умерла. - А он? - Если находился на улице, возвращался домой, а если... - Нет, я о другом. Он - простил? Александр отпил пива из кружки, затем медленно поставил ег на стол. Будто боялся ответить, а потому медлил. - Нет, не смог. И даже ни одного слова ей не сказал. А когда узнал о ег смерти, заплакал... Мы замолчали. Каждый из нас вновь вспомнил тот далгкий июньский вечер. И ещг красивого старика с густой копной волос, сидящего на скамейке. - Здравствуй, Иван Иванович. - И, ты, Петровна, здравствуй. 2. Скупой. Эта пивная в народе звалась чайной. Может быть, в ней можно было и на самом деле заказать чаю, только я не припомню такого случая. А провгл я в чайной, признаться, немало времени. Среди посетителей чайной можно было видеть много колоритных лиц, но мне чаще всего вспоминается один старик. Высокий, худой, с вечной своей холщовой сумкой. Самое удивительное: в пивную он приходил каждый день, а пива не пил, даже когда его угощали. Обычно старик становился спиной к окну и ждал, когда освободится какой-нибудь столик. Затем подходил и подбирал оставленное, либо забытое: копейки, пирожки. Не брезговал он и недоеденными котлетами, просто кусками хлеба. Никто не знал имени старика. Одни, считая его нищим, давали ему деньги, другие, думая, что дед откармливает поросгнка, кричали: " Папаша, иди хлеба возьми "! Однажды местный завсегдатай, дядя Лгша, предложил старику: " Слушай, отец, я тебе рубль дам, хочешь? Только угостись моим пивом. Сколько вижу тебя, ты не пил ни разу. Ну что, уважишь"? Глаза старика сверкнули. Было видно, что внутри его шла борьба... Я никогда не видел, чтобы человек с таким отвращением пил пиво. Пил долго, явно насилуя себя. Дядя Лгша призывно махал рукой окружающим, мол, смотрите на потеху. Но потехи не получилось. Дело, наверное, было в том, что от деда исходила какая-то мрачная сила. Он просто не мог выглядеть смешным. Допив кружку пива до конца, дед вытер губы, протянул руку к дяде Лгше: " Давай деньги ". Я впервые слышал его голос. Хриплый и одновременно высокий. Взяв помятую бумажку, медленно сунул заработанное в сумку и вышел. А когда на следующий день старик пришгл в чайную, дядя Лгша упорно прятал от него глаза. Но однажды он не пришгл. Когда дед не появился в чайной неделю, кто-то заметил: " Помер, наверное, старик ". " Наверное, помер. Отмучился " - ответили ему - и о старике больше не вспоминали. Никогда. Будто и не жил он на свете. Однажды в пивную зашгл мой знакомый милиционер. Поговорив о том, о сгм, мы заговорили о его работе: - Какая работа у участкового? Собачья. Вот вчера один старик помер. Три дня мгртвый у себя дома пролежал, пока пахнуть не начал, тут соседи и позвонили. Вот я заместо санитара и гробовщика одновременно там вкалывал. На секунду он замолчал. А потом вдруг оживился: - Но, знаешь, и в нашей работе забавные моменты бывают. Того старика, ну, того, что помер, ты ведь знаешь: он копейки здесь собирал. Так вот. Комната, скажу я тебе: кровать, стол, стул, да шкаф пустой. Всего имущества - чайник, матрац, да подушка. Так вот. Понгс я этот матрац выбрасывать и чувствую, что-то под руками шуршит, будто внутри бумага. Любопытство, признаюсь, разобрало. Взяли с ребятами нож, а там - деньги. Пересчитали - семь тысяч! - Сколько?! - не поверил я (в те времена, о которых идгт речь, на эту сумму можно было приобрести автомобиль). - Семь, семь, ты не ослышался. Правда, до чего же помятые они были... Милиционер ещг что-то говорил, я его уже не слышал. Мне стало невыносимо обидно за старика. Я никак не мог взять в толк: ради чего жить, отказывая себе во всгм, униженно собирать копейки, голодать, - и лежать, в буквальном смысле этого слова, на тысячах? Но я тогда был молод и ещг не знал, какую силу имеет над человеком страсть, когда она становится всепоглощающей. Но и тогда, там, в пивной - прокуренной, шумящей - мне было невыразимо обидно за так прожитую жизнь. Впрочем, разве это можно назвать жизнью? Для старика она сводилась к тем минутам, когда, разменяв мелочь на бумажные купюры, он возвращался домой, ел картофельную похлгбку, пил несладкий чай с подобранным в чайной хлебом, а затем вкладывал рубль в матрац. Раз в неделю он устраивал себе праздник: доставал всг содержимое матраца и с наслаждением, долго-долго, пересчитывал деньги... Бедный старик! 3. Подсолнух. Он был храбрецом, этот подсолнух. Рос он у самой дороги, всего в нескольких вершках от асфальта. Видимо, проходившая мимо баба, сплгвывая на ходу семечки, уронила одно на землю. А оно и проросло. В воздухе стоял запах бензина и гари, огромные грузовики проносились мимо, грозя раздавить подсолнух, а он рос себе, словно кругом было поле. Каждое утро я проезжал мимо него на автобусе, и казалось, будто машет он мне своей маленькой жглтой головкой, словно приветствуя. И я отвечал шгпотом: " Привет! " Однажды, стоящий впереди меня парень, удивлгнно ответил мне: "Привет!" Дитя обочины, подсолнух, не вышел ростом, листья его были густо облеплены слоем пыли, земля вокруг вытоптана. Но он всг равно был красив, маленький подсолнух, крошечное солнышко, изо всех сил тянувшееся к своему старшему брату. Но однажды утром я не увидел его. Всмотревшись, обнаружил только одиноко стоящий стебель. Может быть, это смешно, но у меня было такое чувство, будто обезглавили моего друга. Я ещг не раз ездил той дорогой, но в сторону, где долго стоял пустой одинокий стебель, старался не смотреть. 4. НЛО. Это было в то время, когда, казалось, все буквально помешались на летающих тарелках. Статьи в газетах, выступления очевидцев по телевизору, песни - всг это походило на массовый психоз. Похоже, становилось дурным тоном - прожить и не увидеть НЛО наяву. В тот вечер я гостил у приятелей. Было уютно и спокойно. Неторопливо текла беседа. Включили телевизор. Показывали интервью с женщиной, которую якобы похищали инопланетяне. Хозяйка и ег подруги ахали, слушая исповедь бедняжки, которую "вроде бы изнасиловали эти зелгные человечки, но я потеряла перед этим сознание". Мог замечание, что эта женщина, судя по всему, либо с большого бодуна, либо из психушки, было встречено очень гневно. Народ явно хотел чуда. И всяк усомнившийся в нгм подвергался остракизму. Все стали вспоминать случаи, когда кто-то видел НЛО. Я упорно спрашивал их: "А кто-нибудь из вас видел? " И вдруг... На чгрном фоне мартовского неба можно было отчгтливо различить розоватое сияние. Оно несколько мгновений увеличивалось, пока не достигло определгнных размеров. По форме это была настоящая летающая тарелка. Я тряхнул головой. Вроде и выпил немного... Галлюцинация? Рядом со мной мужчина ел голубец в тот момент, когда появился летающий объект. Судя по тому, что мужчина стал синеть, я понял: во- первых, он подавился, а во-вторых, он видел то же, что и я. Но всем было уже не до бедолаги. Толкая друг друга, люди толпились у окна. Сомнений не было: над нашим маленьким городком величественно плыла летающая тарелка. Кто-то заплакал. Все стали обниматься. Местный поэт, человек, не чурающийся патетики, громко произнгс: - Свершилось. Мы не одни в бескрайней Галактике! Я не верил своим глазам. Над городом действительно плыл какой-то объект. Плыл бесшумно, словно дразня своими яркими огнями. Неужели НЛО и впрямь существуют? Но пока мои друзья кричали и обнимались от восторга, замечаю, что прохожие на улице спокойно идут по своим делам и не собираются, судя по всему, ликовать. Ничего не замечают? Выхожу на балкон - и всг становится понятно: напротив нашего дома работал башенный кран. У строителей, видимо, был аврал, так что они трудились и поздним вечером. А "тарелка" оказалась ярким фонаргм на стрелке крана... Гости молча вернулись к столу. Вечер был испорчен. 5. Летогоще. Вот уже три часа я мечусь по лесу, словно загнанный зверь. Никакого намгка на присутствие человека. Утром, чтобы быстрее попасть в Кораблино, я решил проскочить через большой лесной массив, называющийся Ухоловским лесом. Лесник из Покровки на мой вопрос: "Возможно ли это?" - долго чесал затылок, а потом произнгс: - А почему нет? Некоторые наши ходят. Главное не ошибиться и свернуть у тргх больших дубов влево. Признаться, дубов этих я так и не увидел. У меня было такое ощущение, что я бегаю по кругу. Так продолжалось ещг три часа. Вечерело. Небо стало темнеть. И когда отчаянье было готово захлестнуть меня - неожиданно ноги почувствовали торную дорогу. На ней виднелись следы от телеги. Где-то вдалеке залаяла собака. От радости, словно крылья выросли за моей спиной, будто и не было многочасовой ходьбы по лесу. А дорожка становилась всг твгрже, трава на ней не такой густой. Вместе с дорогой спускаюсь вниз - там весело журчит ручегк, виден брод, который легко перейти, едва замочив ноги. Затем дорога резко поднимается вверх и выходит на лужайку. Честное слово, ни до, ни после я не видел такой красоты. Лужайка утопала в цветах. Не надоевшие одуванчики, а колокольчики, незабудки, гвоздики, звгздочки, и ещг десятки других видов, названия которых не знал. Из-под ног выскочила кошка, и я понял, что близко жильг. Как, оказывается, быстро несчастье становится счастьем. А вот и деревенька. На огромной, немного вытянутой поляне 10 - 15 домов. Где-то играла гармонь, мычала корова, возле домов щипали траву лошади. Это было какое-то чудо, сказка, только наяву. Минут через десять я уже познакомился с обитателями деревеньки, название которой - Летогоще - тоже звучало сказочно. Остановился на ночлег у древнего старика, Сергея Ермолаевича, и его дочери. Она была уже пенсионерка и приезжала к отцу на лето. После ужина мы сидели втрогм на ступеньках крыльца. Наконец-то угомонился гармонист Петя. В летогощинских домах погасли огни, зато тысячи огней высыпали на небе. Ноги мои жутко гудели от усталости, но было так хорошо, так покойно и мирно на душе. Где-то кричала сова, в воздухе проносились летучие мыши. Над самыми верхушками сосен блестел Альтаир. И даже то, что завтра первым селом на могм пути будет село с названием Троица, радовало. - А вы молочка парного ещг не хотите? - спрашивает меня хозяйка. - Хочу, - отвечаю я, хотя уже выпил целый кувшин. Дед улыбается одними глазами. Зинаида Сергеевна говорит: - Мы с сгстрами по очереди ездим к нему. Ему ведь сто скоро, а в город не хочет. Куда, говорит, я отсюда? Райское место, только живи... С той поры прошло немало лет. И что бы со мной ни происходило, в какие передряги жизнь не бросала, я хранил память о чудесной лесной деревушке, о ег добрых обитателях. Вернее она стала для меня нечто большим, чем просто деревней - сказочным символом России. И все годы я мечтал туда вернуться. И я вернулся. Спустя семь или восемь лет. Тоже пешком. Только шгл по асфальту, который проложили. И также пришгл в Летогощу вечером, когда звгзды зажигались на небе. Всг было как прежде, но что-то изменилось. Заросла дорога через ручей. Он же обмелел ещг сильнее. Трава на лужайке была скошена. Многие дома заколочены. Две доски на двери - крест на крест, и вроде стоит дом, а вроде не дом это, а призрак. Потому что нет голоса человеческого. Заколочен был и тот дом, где я ночевал в прошлый раз. Захожу в крайнюю избу - там живут приезжие, муж и жена. В доме - одни пустые бутылки, кругом разорение, грязь и нищета. Как кошки, ходят по дому крысы. Одна, вторая... Смотрят на меня и спокойно идут дальше по своим делам. - Как же вы живгте? - вырывается у меня. - А ничего живгм, - был ответ. - А крысы... Они людей не трогают, вот только если будете ночевать, рюкзак к потолку повесьте... Я поспешил на воздух. Среди двух других обитателей Летогощи одна пожилая супружеская чета даже вспомнила меня. Я заночевал у них. Слава Богу, у стариков всг было хорошо: в доме чисто и уютно, порядок в хозяйстве. Дети зовут их в город, рассказали они мне, но хочется и умереть здесь. А умргм мы - умргт и Летогоще. Та пьянь, у которой вы были, долго здесь не усидит. Рассказали ещг, что через год после моего первого прихода сюда умер Сергей Ермолаевич. Его дочь сначала приезжала, со временем перестала приезжать. Говорят, живгт в Москве, болеет. Умер дядя Петя - гармонист. Без него скучно стало... Я слушал, и мне хотелось плакать. Я прощался с доброй, светлой сказкой по имени Летогоще. А может быть, прощался с Россией, которой уже не будет? Или всг проще, и правы древние мудрецы - нельзя возвращаться туда, где когда-то был счастлив. 6. Автобусные страдания. Автовокзал районного города С. был совсем новенький. Большое красивое здание возвышалось над одноэтажными домишками и было видно ещг издали. Перед ним - огромная площадь. Сам город С. был довольно-таки грязен и неухожен, но вокзал впечатлял. И внутри всг блестело и сияло. Но самое поразительное, возле касс - ни одной очереди. А уж это для районных вокзалов редкость. Может быть, автобусы не ходят? Ходят, с гордостью объяснили мне, но у нас ввели компьютерное обслуживание, и теперь можно когда угодно взять билет на любой рейс. "Ура!" - возликовал я. Теперь и к нам в глубинку пришла цивилизация. Люди будут без толкотни заходить в автобус, не будет ругани, оскорблений, жуткой тесноты... Весь в радостных мыслях выхожу на улицу. От здания вокзала к площади ведгт высокая лестница. Наверху - толпа, в основном бабушки с сумками. А дальше я увидел вот что. Вдалеке, на самом краю площади, стояли автобусы. Один из них тронулся и медленно поехал по направлению к вокзалу. Толпа бабушек неожиданно рванула вниз по лестнице, таща за собой мешки и сумки. Добежав до автобуса, который ещг двигался, большая часть толпы испустила тяжкий вздох: "Это не грэсовский автобус!" И уже менее дружными рядами, люди вернулись назад. Пять - десять счастливцев заняли места в автобусе. Так продолжалось несколько раз, причгм количество людей, желающих уехать в таинственный ГРЭС, всг увеличивалось. В другие места автобусы уходили исправно, а грэсовская толпа, сметая всг на свогм пути, время от времени кидалась на площадь. Я всг с большим уважением смотрел на старушек: их физическая готовность поражала. Но самое удивительное ожидало меня впереди. Я решил дождаться, чем всг это кончится и появится ли долгожданный автобус. (Разумеется, никаких объявлений по вокзалу не было.) Народ, как ни странно, не роптал. Вот, наконец, ещг один автобус стал медленно двигаться к вокзалу. Я, уже наученный горьким опытом, отошгл в сторонку. Толпа, увеличившаяся почти в три раза, ринулась вниз по лестнице. Радостный крик: "Наш!" Но тут удивил уже шофгр автобуса. То ли он сильно опаздывал, то ли парень был прикольный, но автобус не остановился у вокзала, а стал двигаться вокруг площади на минимальной скорости и с открытыми дверьми. Наверное, и Суворов не мог придумать лучшего упражнения для своих чудо- богатырей, когда они тренировались перед взятием Измаила. Бабушки на ходу бросали в автобус тяжеленные сумки, хватались за поручни, и кто как мог, попадали в салон автобуса. Народу было так много, что одного круга, чтобы всех посадить, шофгру не хватило, и он двинул машину по второму. Вскоре вошли, точнее, вскарабкались все. Счастливицы, успевшие занять места, гордо смотрели из окон, поправляя сбитые платки. Проехав до конца второй круг, автобус зарычал и, дав газу, исчез из поля зрения. Право слово, я не знал, как реагировать на происходившее - плакать или смеяться? Мои мысли прервала бабушка. Она тяжело дышала, видно, спешила. - Скажи, мил человек, - в руках она держала билет. - Автобус на ГРЭС уже ушгл? - Уже ушгл бабушка. Только что. - Вот не везгт! - И вдруг крикнула кому-то в сторону неожиданно громким голосом: - Петровна! Семгновна! Ушгл автобус. Идите сюда! Будем вместе ждать. Операция на сердце. Ах, как мы самонадеянны в молодости! А ещг ленивы. Впрочем, зачем я употребляю множественное число? Не лучше ли все эти упргки обратить к себе? Мог ли я предположить, что пройдгт время - и сотрутся из памяти имена, фамилии, зыбкими станут лица... Словно держал в руках ожерелье, беспечно играл им, пока камешки послушно скользили по нитке. Вдруг оборвалась нитка, рассыпались камни по траве - и нет больше ожерелья... Пытаюсь восстановить его, ищу бусинки на земле, что- то находится, но большинство моих драгоценных камешков бесследно кануло... Но я продолжаю искать, воскрешая в памяти дни, лица, имена... День первый. Московская толпа целеустремлгнна, серьгзна и равнодушна. Но стоит вырвать из нег почти любого, и он с готовностью поможет тебе. Наверное, поэтому я так быстро нашгл Абрикосовский переулок, а в нгм хирургическую клинику. Быстро шла и очередь к профессору- консультанту. Когда подошгл мой чергд войти в белую массивную дверь, я понял, отчего это так. Минимум слов, минимум жестов и совсем нет эмоций: "Ваши документы... снимки... разденьтесь... теперь на другой бок... можете одеваться". Видимо, так и должно быть: за мной сидела и ждала огромная очередь, люди приезжали сюда из самых дальних мест. Но всг равно, я был разочарован: думал увидеть добродушного говорливого старичка доктора, поговорить с ним по душам, рассказать, что по утрам я бегаю, играю в футбол и вообще физически чувствую себя прекрасно. Ждал слов: "Ну и перестраховщики эти ваши районные врачи...". А этот человек в белом халате что-то написал на могм направлении и произнгс всего три слова: "Операция необходима. Следующий". Сказал так просто и буднично, как говорят: "Закрой форточку, дует". Словно обухом по голове. Бормочу: "Простите, я бы хотел...". И на этот раз с долей лггкого раздражения: "Я же сказал: идите. Я всг вам написал ". И вновь улица. Куда-то спешащая толпа. И я, с ватными ногами, бредущий не знаю куда. Как сквозь сон доносится от: "Ты что, слепой?" до: "Молодой человек, вам плохо?" Плохо... Это был конец, конец жизни. В двадцать пять лет. День третий. Оказалось, ещг не конец. Наступило, пусть серое, зимнее, но всг- таки утро. Затем другое. Произошло чудо: мне понадобился всего один день, чтобы пробить уйму бюрократических стен и попасть в клинику. Я знал, что люди ждут своей очереди много месяцев, а мне понадобился всего один день. Сейчас, спустя годы, я понимаю, что без Божьей помощи, без добрых людей никакой крепости моего лба не хватило бы. Но тогда я уже почти счастливый шел с пакетом в руках за медсестрой по длинному больничному коридору. Да, это не наша районная больница. И в помине нет ядовито-зелгных стен, коек в коридоре, запахов, от которых с непривычки человеку дурманит голову. Блеск пола и пластиковых потолков, бесшумная вежливость персонала, комфорт в палатах... Но радостных лиц не видно. Хотя мои соседи по палате обрадовались новому постояльцу. Мальчик Сергжа из Костромы вообще оказался прекрасным гидом: "У нас здесь, на восьмом этаже, люди обследование проходят. Затем тех, кто на операцию согласен, переводят на десятый этаж - там и готовят к операции. Ну а на тринадцатом операционная...". У Сергжи очень редкая и очень серьгзная болезнь: у него поражены с рождения все сердечные клапаны, их ему будут менять на протезы. Но столько в мальчике живости и энергии, что начинаешь сомневаться в его хворях. Мечтает после операции играть с соседскими ребятами в футбол и хоккей. Целыми днями надувает шар: врач так заставляет его увеличивать объгм лггких, он у мальчика недостаточен. Сергжа с гордостью говорит: "Я раньше с двадцати раз этот шар надувал, а теперь с десяти. Но вообще-то надо с шести". Да, все разговоры здесь - только вокруг здоровья. Целый день только и слышно: сердце, сердце, сердце. Очень быстро становится какой-то нереальной прежняя жизнь. Люди, для которых единственный шанс продлить жизнь - это сделать операцию, и которые всеми правдами и неправдами пытались помочь себе, целыми часами сидят у окон и всг глядят, глядят на огромную, до самого горизонта раскинувшуюся Москву. Я ег плохо знаю, и москвич Саша с удовольствием показывает мне: "Вон там, видишь? - Это Плющиха. Фильм "Три тополя на Плющихе "видел небось?". Через два дня Саша умргт. Ночью, во время сна, так и не дожив до операции. День пятый. Удивительно, но дни в больнице идут быстро. Анализы, процедуры, исследования... Постепенно знакомлюсь с людьми. А с медсгстрами уже успел подружиться. Славные девушки. Особенно Лена и Ирэн. Подруги, они словно не знают, что такое плохое настроение. Такие люди в больнице на вес золота, больные их очень любят. За постом дежурной медсестры - несколько мягких диванов и телевизор. Для больных это своеобразный культурный центр. Обмениваются новостями, слухами - женщины и здесь остаются женщинами: они знают всг и обо всех. Странно, но москвичей мало, в основном приезжие, хоть географию изучай: от Кавказа до Дальнего Востока. Я понемногу наблюдаю за ними. И в самом деле, просто поразительно видеть на одном "квадратном метре" столько жизнелюбия, стойкости. Поверьте, это не высокие слова. О своих болезнях, страданиях говорят очень обыденно и просто. Павел Евгеньевич из Ярославля уже лет пятнадцать вынужден спать сидя. Стоит ему лечь, что-то происходит с сердцем, оно начинает останавливаться. Николай из Риги. Ему дома сделали операцию, но неудачно. Сказали, что жить осталось недолго, но оперировать не хотят: "Мы вас обследуем, а потом езжайте в Ригу. У вас там есть свой сердечный институт". Ходит он с большим трудом, после тргх-четыргх шагов долго передыхает, в руках всегда нитроглицерин. Мне он объясняет, что дело в том, что шансов на успешную операцию у него мало. А у врачей тоже статистика своя, им не нужны неудачные операции, когда человек на столе умирает. "Но я не уеду отсюда все равно. Лучше на столе умереть, чем так жить". Но есть и другие люди. По коридору взад-впергд ходит невысокий пожилой человек в спортивном костюме. На больного не похож. Оказывается, блатной, ежегодно ложится на месяц подлечиться. Подошгл ко мне: "Парень, беги отсюда. Здесь людей, как собак режут. Беги". Засранец. Сытая, холгная физиономия. Так и захотелось съездить по ней. Коля отзывает меня в сторону: "Не кипятись, хотя и гад он ещг тот. Разве можно на людей поклгп возводить. Врачи здесь мировые, не сомневайся". Я отвечаю, что не сомневаюсь, но нельзя же позволить у людей отнимать надежду. А именно надеждой живгм здесь мы все. День седьмой. Хорошо поговорил с лечащим врачом. Милая, какая-то вся уютная, домашняя женщина. Как же ег звали? Надо же, забыл... Несколько лет проработала в Африке. Рассказывает о дочке-школьнице, о домашней собаке породы "ньюфаундленд", из шерсти которой она связала себе уже кофточку... Сергжу перевели на десятый этаж. Недели через две-три ему сделают операцию. В больнице есть негласный обычай: не обмениваться адресами, даже если подружился с человеком. Я сначала думал, что это обычное суеверие, потом понял: это из чувства такта. Бывало ведь и так: приходит письмо, а отвечать некому... День тринадцатый. Все обследования закончены. Сегодня - последний день 1982 года. В столовой Ирэн и медбрат Володя наряжают глку. Больные с удовольствием им помогают. Первый раз в жизни встречу Новый год вдали от родных. Утром пришло письмо от родителей и сестргнки. Волнуются, ждут встречи. Господи, почему я раньше не ценил всг это - дом, семью. Оказывается, какое это счастье - просто идти по улице, встречаться с друзьями, стоять под дождгм... Нам разрешили сегодня нарушить режим, тем, кто захочет, разумеется. Человек десять пришли в полночь в столовую. Каждый нгс, что у него было. Желали друг другу счастья - и поднимали стаканы с компотом, кефиром и соком. За моим столом сидит очень красивая, небольшого росточка женщина. Неля. На ег щеках пунцовый румянец, похожий на крылья бабочки. Когда мы познакомились, я допустил бестактность: "Интересно, что с таким румянцем в больнице делать?". Но она не обиделась. После я узнал, что такой узор на щеках - признак очень слабого и больного сердца. Неля около года ждала, чтобы ег положили в клинику. И то, что это ей удалось, считала началом новой, светлой полосы в ег жизни. Через месяц Нели не станет, но я и по сей день помню ту новогоднюю ночь, стаканы с компотом. В воздухе словно разлилась какая-то удивительная атмосфера теплоты и нежности. Женщины, привыкшие ходить в халатах, конечно же, не могли одеть лучших своих нарядов, но принарядились, как могли. Включили телевизор. Но больше говорили. Мечтали о том, чем будут заниматься, когда сделают операцию, вспоминали родных, друзей. - Ребята, поверьте, - произнгс Николай, - мы ещг выпьем шампанского. И твист станцуем. О, если бы вы знали, как я танцевал его в молодости! - Николай был очень артистичен. Он подошгл к Неле и хорошо поставленным голосом, учтиво склонившись, пригласил ег на танец: - Ну, а пока что медленный. Я сегодня готов на подвиги. По телевизору пели песню про лаванду, Неля и Коля танцевали, и я видел, что сегодня все, собравшиеся в этой столовой, были счастливы. Стало шумно. Пришгл Володя. Судя по всему, он где-то встречал Новый год совсем не компотом. - Ну вы дагте, ребята! Меня так с работы уволят. Вы уж не шумите, пожалуйста. - Сказал, и умчался дальше праздновать... Прошло с тех пор немало лет, но до сих пор, когда я слышу по радио "Лаванду", передо мной как наяву танцующие Неля и Коля. Жив ли он? Хочу верить, что жив. И благодарен ему за тот заряд оптимизма, что он давал каждому из нас. День шестнадцатый. Новый год в больнице начался плохо. На операции, первой в году, умер мужчина. Я видел его всего пару раз. Он ходил с шахматной доской под мышкой и искал партнгров. Потом его перевели на десятый этаж. И вот случилось такое. Медсестра Лена сообщила подробности: врачи здесь не причгм. Он умер до операции, но на операционном столе. От инфаркта. Страх разорвал его сердце. Неудачной стала и вторая операция. По горькой иронии, умерший - сосед шахматиста по палате. За обеденным столом я видел всегда их вместе. Он был полный, дышал, как паровоз. Ел обычно долго, и шахматист терпеливо ждал его, не уходя в палату. Лечащий врач на мои расспросы, ответил коротко: "Это же всг-таки сердце. Бывает, всг вроде бы пройдгт успешно, а сердце пустить так и не удагтся. А бывает такое безнадгжное сердце - и всг прекрасно заканчивается ". Хуже, что началась паника среди больных. Многие выписались. Печально, что в клинике существовал суровый закон: тот, кто отказывался от операции и выписывался, вторично сюда не принимался. И вот когда я собирался дочитывать уже изрядно надоевшего Дрюона, - этот автор был в те годы очень популярен и книги его можно было приобрести за сданную макулатуру, - неожиданно в палату вошгл хирург Вадим Прелатов. Он присел на мою кровать и сказал: "У меня к вам серьгзный разговор. Давайте пройдгм ко мне в кабинет ". Вообще-то для сердечников, ожидающих операцию, хирурги - боги. Каждый имеет своих поклонников, как какой-нибудь артист. Не знаю, как хирурги выбирали себе больных, но это быстро становилось известным. Когда я узнал, что в перспективе меня будет оперировать Прелатов, и спросил Николая, как к этому относиться, он ответил лаконично: "Самый лучший вариант". Тогда Прелатову было под сорок. Впрочем, могу ошибаться. Тогда все люди старше меня казались солидными, как говорится, "в летах ". А он и впрямь производил впечатление. Молчаливый, вид всегда суровый. Когда он стремительно шгл по коридору, больные показывали новеньким на него: "Это сам Прелатов ". Конечно, среди хирургов клиники были люди и с большей известностью, лауреаты, но Прелатов, в отличие от пожилых "звгзд", достиг того возраста и такого уровня мастерства, когда больные, а это народ самый сведущий, говорили: "Пусть у академика В. больше наград, но к Прелатову попасть как-то надгжнее". И вот я сижу в его кабинете. Молчание затягивается. Прелатов внимательно смотрит на меня, будто решая - говорить или нет. - Видите ли, - наконец начал он. - У нас сейчас сложилась не очень нормальная ситуация. Надо бы людей поддержать. Две неудачные операции подряд для нас - ЧП. Одним словом, я хочу вас прооперировать. - Когда? - только и смог спросить я. - Завтра. У нас как раз операционный день. Не волнуйтесь. Даю вам слово, что всг будет хорошо. Сердце у вас компенсировано, я видел, как вы утром по лестницам бегали... - Лггкие увеличивал. - Правильно. Есть, правда, одна сложность, чисто техническая. Мы на операцию забираем с десятого этажа, туда и возвращаем после реанимации, а мест сейчас там, мне сказали, нет. Но мы что-нибудь придумаем. Странно, но на меня нашло какое-то удивительное спокойствие. Я обычно, перед тем как идти к зубному, дрожу как осиновый лист. А тут вдруг мелькнула мысль: "Наконец-то! Побыстрей отделаться - и дело с концом". Когда вечером Ирэн принесла мне целую кучу успокоительных таблеток, я отказался: "Зачем мне они?". Вообще-то я всегда был не прочь поиграть на публику, но в тот момент я действительно не рисовался. Хотелось только одного: чтобы быстрее прошло время. И я придумал себе занятие: взял справочник по какому-то художественному музею и до глубокой ночи переписывал имена художников и названия картин... День семнадцатый. Утро. Я почти механически почистил зубы, умылся. Подошгл к окну. Январь, а снега ещг нет. Вернее, он растаял после новогодней ночи. Москва была в дымке. Плющихи не видно. Зашла Ирэн: "Ты не готов ещг? Надо ехать". Прямо в палату ввезли каталку. Меня заставляют снять всю одежду. Натягиваю простыню до подбородка. - Ирэн, да я сам дошгл бы до оперблока. - Не положено. И вообще, молчи, и набирайся сил. Меня везут по коридору. Из палат выходят люди. Впервые прямо отсюда увозят на операцию. Кто-то желает удачи, кто-то просто машет рукой. Ирэн пытается казаться строгой: "По палатам, нечего смотреть ", но по глазам вижу, что переживает. Наконец и операционная. Последнее чувство, которое помню - стыд. Снимают простыню, а вверху, на балконах, за стеклом десятки людей в белых халатах. Наверное, практиканты. Подносят маску. И - самая последняя мысль, перед тем, как глаза мои сомкнгт сон: "Проснусь ли "? ------------------------------------------------------------------------------- ---------------------- День девятнадцатый. Открываю глаза. Пелена. Какой-то гул вокруг. Несколько секунд удивительнейшее чувство, которое ни до, ни после я не переживал: не знаю, кто я. Будто мог "я" улетучилось куда-то. Затем постепенно пришло понимание того, кто я есть. Но возник второй вопрос: где я, что со мной? Пытаюсь спросить. Из горла доносится какой-то хрип. Опускаю глаза - откуда-то из груди торчит трубка, вторая во рту. - Чего - чего? - уже явственнее слышу насмешливый голос, Те, кого я принял за ангелов, оказались бригадой врачей - реаниматоров. Старшая из них подошла ко мне: - Очнулся, голубчик? - ... мени ... колько? пытаюсь спросить? - Ещг раз. - Времени сколько? - Много, голубчик. Третий день дрыхнешь. - Третий?! - Третий, третий. Мы тебя уже будить собирались. Храпел, как сурок. Так значит я живой, и операция прошла благополучно? Радость дала силы голосу: - Я... не храплю. Это трубки... ваши. - Гляди, разговорился, - а потом, когда трубки во рту уже не было, подошла и погладила мою руку: - Молодчина. Всг хорошо. А сейчас молчи и набирайся сил - они тебе ещг пригодятся. День двадцать пятый. Я-то думал, что после операции всг останется позади. Наивный. Лишь несколько дней спустя до меня дошгл смысл слов врача - реаниматора: "Набирайся сил". Неделя в реанимации стала самой тяжглой в моей жизни. Огромная комната. День и ночь горит яркий свет. Постоянно работает какая-то машина, гудящая как трансформаторная будка. Грудь моя, с огромным багровым шрамом, сшита титановой проволокой. Никак не привыкну к клапану: раньше я не слышал своего сердца, теперь и денно и нощно стучит в груди, как маленький молоточек. Но гораздо хуже другое: после операции начались осложнения. Обычные, как говорят врачи: воспаление лггких, увеличилась печень. Кашель постоянный, с утра и до утра. Ощущение такое, когда кашляю, что кто-то невидимый бьгт в грудь ножом. До крови кусаю губы, но кашель не подавить. Всг из-за той же располосованной грудины спать можно только на спине. Пить разрешено не более стакана воды в день. Почти вся она уходит на запивку уймы таблеток. Кто-то посоветовал сосать лимон. Правда, помогает это плохо. Мне кажется уже, что я, прожив двадцать пять лет, так ничего и не знал. Не знал, что такое боль, что такое жажда, когда ждгшь следующего дня, чтобы сделать глоток воды. Не знал, что человек может резко измениться, даже внешне, в течение всего нескольких дней. Меня пришла проведать Ирэн. Попросил у нег зеркало. На меня смотрел чужой человек: на исхудавшем лице одни глаза и огромная чгрная борода, особо чудно смотревшаяся на фоне светлых волос. Оказалось, что во время операции, которая продолжалась пять часов, в меня влили огромное количество донорской крови. Сильный наркоз дал скорый рост бороды, а чужая кровь - ег цвет. Но тогда я не мог с юмором отнестись к этой ситуации. Больше того, буквально с каждым часом я ощущал, как меня оставляет желание жить. Если бы меня, как положено, на третий день после операции перевели в обычную палату, где рядом находились бы люди, куда пускали родных - может быть, я легче переносил бы все эти муки. А здесь... Боль и яркий свет, жажда и непрекращающийся гул машины... На двадцать пятый день моего пребывания в клинике я окончательно решил: лучший для меня выход - уйти из жизни. Когда решение пришло, стало даже как-то легче. Мозг работал лихорадочно. На окнах решгтки, видимо, не я один иду по этому пути. Выпить горсть таблеток разом? Здесь люди опытные и быстро работают, вмиг откачают. Да к тому же медсестру не хочется подводить. Отчаянье душило меня. Каждый новый приступ кашля только усиливал становившееся непреодолимым желание умереть. Но Господь сжалился надо мной. Хотя в тот момент о Боге я вообще не думал. Мой ангел-хранитель явился в виде медсестры Тани. В тот день она дежурила на другом посту. На мог счастье, проходя по коридору, она заглянула в реанимационный блок, где я лежал. Девушка увидела мои глаза, и, наверное, всг поняла. Я знал, что медсестру зовут Таня. Красивой и даже симпатичной назвать ег было трудно, а в то время я выделял девушек только по этому признаку. А потому Таня меня не интересовала. Когда она присела на краешек кровати, я вдруг впервые увидел ег глаза. Большие, тгплые, в них застыло то ли удивление, то ли радостный восторг: люди, как прекрасен мир, как прекрасны вы сами, неужели этого никто не замечает? Таня, неожиданно для меня, положила свою руку на мою и стала говорить, говорить. О том, что учится на вечернем отделении мединститута, что любит свою работу, и какие здесь девчонки замечательные, как они помогают друг другу. Однажды она допустила какую-то оплошность в работе, а старшая медсестра, хоть и строгая женщина, но оставила ег упущение без наказания. Но больше всего Таня говорила о своей маме, какая она у нег замечательная, метеоролог, очень известный в Москве. У мамы друзья по всему Советскому Союзу, она по делам службы часто уезжает в командировки. Завтра Таня собирается ехать на аэродром, встречать маму. Ужас, как соскучилась по ег блинчикам. Обязательно принесгт их мне. Она говорила, а ледяной ком в груди словно таял. Так весной ручегк на пару с солнышком растапливают корку прибрежного льда. Я смотрел на Таню, на ег лучистые глаза - и не узнавал ег. Более красивой девушки я не встречал в жизни. И доброй. Лежу здесь никому не нужный, всеми забытый, а она говорит о своей маме, которую я никогда не увижу. Наверное, у нег и впрямь замечательная мама. А моя? Господи, неужели я такой эгоистичный дурак? Решил себя порешить и даже не подумал, что далеко-далеко, в маленьком домике не спит ночами, думая обо мне, моя мать. Но я, считающий себя забытым всеми страдальцем, так ни разу и не вспомнил о ней... А Таня всг продолжала и продолжала говорить. Ледяной комочек в груди растаял окончательно. Мне уже дикой казалась сама мысль о добровольном уходе из жизни. И тогда, именно тогда до моего сознания дошло: операция на сердце, начатая неделю назад, сегодня, сейчас завершилась. Начал ег хирург Прелатов, а закончила Таня. Холодное, эгоистичное и равнодушное сердце - больное сердце. Человек, думающий только о себе, такой же сердечник... Впрочем, это я сегодняшний могу именно так вспоминать те дни, а тогда... тогда я понимал только одно: Таня спасла меня. И надо же такому случиться, буквально через тридцать минут после ег ухода, с каталкой в реанимационную въехала сияющая Ирэн: "Тебя начальство разрешило вести к нам опять, на восьмой этаж. Сколько работаю, не припомню такого ". И вот я на каталке, так и хочется написать на "щите", бородатый, худющий, но уже ничего и никого не стесняющийся, еду по знакомым коридорам. Это был триумф, скажу я вам. День сороковой. Машина скорой помощи выехала из Москвы. Меня везут в санаторий Переделкино, восстановиться после операции. Машина останавливается прямо напротив центрального входа. Только что я ехал по грязным и мокрым московским улицам, в потоке машин. А здесь тишина. Сосны и снег. Неспешно и степенно гуляли люди. Белка сидит на ветке и смотрит на меня глазками-бусинками. Водитель скорой, молодой паренгк, помог мне выйти. Предлагает подождать носилок, но я уже могу пройти в день до ста шагов, а потому прошу его не беспокоиться: "Дойду потихоньку ". А сам стою и не могу надышаться. То ли солнце такое яркое, то ли соринка в глаза попала, но отчего-то они повлажнели. Неожиданно для себя самого, опускаюсь на колени и целую землю. Паренгк растерянно стоит рядом, не зная, что делать. Остановились многочисленные гуляющие и удивлгнно смотрят в мою сторону. Но мне всг равно. Я уже столько дней никого и ничего не стесняюсь. Не стесняюсь выражать чувства, не боюсь показаться смешным. Ну и пусть я смешной. Зато я знаю то, чего не знают ни парнишка - водитель, ни эти люди. Я знаю, какое это счастье - жить. Просто жить... Вот я и нашгл один камешек из ожерелья, которое рассыпалось в моих руках. Найти бы другие. Сапожок Этот маленький зеленый городок встретил меня петушиным пением, разноголосицей детских голосов и мелким, не по-летнему нудным дождем. Петухи и куры, не боясь машин, гуляли по проезжей дороге, детишки стрясали еще не созревшие яблоки, а дождь то затихал, то принимался идти снова, не особо мешая мне осматриваться по сторонам. Сапожок - город старинный, но от прошлых лет остались старенькая церквушка, да на центральной улице стояли несколько домов постройки конца прошлого века. Они походили на стариков - аристократов, впавших в нужду: пусть одежда в заплатах, но все равно - порода видна. Фа