, носки, туфли -- все промокло. Счетчик показывал 11 долларов: я забыл его выключить. Инвалид смылся под шумок не уплатив. А может, он побоялся доставать из кармана деньги? Или сунул их в "кормушку"? Я пошарил -- денег не было. Возможно, пацаны их украли... О деньгах, наверное, нужно сразу же сообщить диспетчеру; иначе, сдавая выручку после смены, мне придется покрыть недостачу из своего, и так более чем скромного заработка. "НЕ УПУСКАЙТЕ ВОЗМОЖНОСТИ ЗАРАБОТАТЬ 600 ДОЛЛАРОВ В НЕДЕЛЮ!" Вранье, приманка. За три с лишним месяца каторжного труда я отложил чуть больше тысячи долларов. Впрочем, звонить диспетчеру нужно было не только из-за украденных денег. Ведь я -- гаражный кэбби, которому хозяева не доверяют ни домкрата, ни запасного колеса. Чтобы заменить поврежденный скат, гаражный кэбби должен вызвать техпомощь; и я поплелся через дорогу к телефону, оставляя на асфальте мокрые следы. -- Где ты находишься? -- спросил диспетчер. -- Угол Парк-авеню и... -- только теперь я осмотрелся как следует, -- и Девяносто второй улицы. -- Жди! Не отходи от машины. Диспетчер повесил трубку; о деньгах я не успел сказать. Девяносто вторая улица! Добрых полмили проехал я очумевшим, в машине с болтающимися дверцами... Во рту чувствовался вкус крови. Временный мост сорвался с опор. Хорошо, что я хоть не проглотил его... Вода попала в часы, служившие мне много лет верой-правдой, и они остановились, зафиксировав время происшествия -- 7:43. "ТАКСИСТ САМ СЕБЕ ХОЗЯИН". Опять же вранье. Каждый пассажир мне хозяин. Куда скажет, туда я и поеду: хоть в Гарлем, хоть к черту на рога. Велел мне сейчас диспетчер ждать, не отлучаясь от машины, и я -- мокрый, продрогший, -- буду торчать тут и ждать. Я снял туфли и поставил их сушиться на горячем капоте, развесил на дверце пиджак. Как я покажусь в таком виде на радиостанции? Явлюсь, словно матрос на корабль после бурной ночи. И кому и что объяснишь? Я не рассказывал сотрудникам, что вожу желтый кэб... И сколько еще предстоит мне мучаться в этом проклятом такси?! Полгода? Год?.. Я сидел на бровке тротуара, как это принято у таксистов: улица -- наша гостиная, наш дом; никто из прохожих не обращал на меня внимания... 6. Сверкающий, как новенький цент, желтый "форд", кативший по Парк-авеню, сбросил скорость и вильнул в мою сторону. Таксист лет тридцати пяти, похожий на штангиста, так и дышавший отменным настроением, подошел ко мне: -- Эй, чего ты тут расселся? Я молча указал на сплющенный скат. -- Ждешь, пока приедут из гаража? Видать, этот парень был не первый год замужем. Только что-то уж очень наглаженный, набриолиненный. Из хозяев. Эдакий кэбби-аристократ. -- Ха! Да ты весь мокрый?! Я рассказал, что случилось, и "аристократ" стал смеяться. -- Иди ты!.. -- послал я его, но он не ответил грубостью на грубость: -- Не обижайся. Ты легко отделался, могло быть гораздо хуже... Ты думаешь, им нужны были твои мокрые сигареты? Твои квитанции? -- Для чего же они их тащили? -- Они хотели, чтоб ты погнался за одним из пацанов. -- Зачем? -- спросил я, хотя, кажется, уже и сам смутно догадывался. -- Им нужно было, чтоб ты -- вышел из кэба. Они бросили камень в машину, когда поняли, что тебя оттуда все равно не выманить. Если бы это удалось, ты получил бы камнем по голове, а им достались бы деньги покрупнее... -- Среди бела дня? -- Ты дурак? Это же Гарлем. Понимаешь: Гарлем! Как ты туда попал? Этот трепач раздражал меня: -- А ты туда не попадешь? -- Никогда! Запомни: черного пассажира не должно быть в твоем кэбе, иначе ты плохо кончишь... Заглянул в кабину: -- Работаешь пару месяцев? -- И откуда ты все знаешь? -- Я посмотрел на твои права... Мой таксистский номер 320718 открыл ему, что я -- новичок в желтом кэбе. Веселый нахал не постеснялся взять зачем-то и мою путевку: -- Э, да ты совсем не умеешь работать! Как это -- "не умею"? Да я уже знаю по крайней мере три дороги в "Кеннеди"! Да я позавчера выполнил гаражную норму. Да я могу хоть сейчас прямо на асфальте нарисовать схему магистралей Центрального парка и не сделаю ни единой ошибки! И это все не считается?.. -- Ни одного из твоих сегодняшних пассажиров, -- вещал между тем набриолиненный кэбби, -- нельзя было брать. -- А что же, по-твоему, я должен был делать? -- Взять других! Подобного бахвала мне еще не доводилось встречать: -- Первого пассажира, -- отчитывал он меня, -- ты подобрал на углу Второй авеню и Пятьдесят восьмой улицы. Значит, ты только съехал с моста Квинсборо и даже не посмотрел, что делается у отелей "Ридженси" и "Пьер". Ты был в двух шагах от "Плазы". Сегодня же пятница, день аэропортов, все разъезжаются. А ты повез клиента на Шестую авеню за 1.55. Это же глупо. Дальше: ты не доехал два квартала до "Хилтона" -- опять глупость. Ты мог получить "Кеннеди", а поехал в Вайтстоун. В Вайтстоуне тебе делать нечего. Зачем ты туда поехал? -- Женщина села в машину... -- А почему ты ее впустил? Ты ездишь с незакрытыми дверцами? По "Правилам" дверцы пассажирского салона всегда должны быть открыты, но кэбби-аристократ придерживался противоположного мнения по этому поводу: -- Все четыре дверцы твоего кэба должны быть постоянно закрыты на замки! Минимум наполовину он был прав. Если бы хоть передние дверцы в чекере были защелкнуты, черные пацаны не забрались бы на переднее сиденье, и мне было бы легче выбраться из передряги... -- А для чего во флашинге ты подобрал черного? -- Он был белый. -- Все равно, ты не должен ехать в "джунгли". -- Это был инвалид! -- Не твое дело. Инвалид может с полным комфортом поехать в Гарлем в "цыганском" кэбе. Если тебе так уж хотелось быть хорошим, надо было подъехать с закрытыми дверцами и спросить: "Куда вам, сэр, ехать?". -- Спрашивать запрещено, -- напомнил я прописную истину этому всезнайке, но он отшвырнул и этот мой аргумент, словно пустую банку из-под пива. -- Заруби себе на носу: чем больше ты "будешь бояться Правил, полицейских, пассажиров, тем меньше ты будешь зарабатывать денег. Кэбби должен думать только об одном: как сделать деньги. Сто долларов. Каждый день. Он наступил на больную мозоль, я признался, что ни разу еще не дотянул и до семидесяти. Нелегко признаваться в подобных вещах, и нечаянный мой учитель, наверное, понял это. С неожиданным для меня сочувствием он сказал: -- Утром деньги даются трудно. Почему ты выезжаешь в утреннюю смену? О преимуществах вечерней смены я и сам давно догадывался, наблюдая изо дня в день, что наплыв пассажиров возникает через два-три часа после полудня, именно тогда, когда мне пора возвращаться в гараж. Но ведь я жил в Бруклине, а гараж находился в Квинсе. Как же я мог перейти на вечернюю смену? -- Тебе часто приходится ездить в метро в три часа ночи? -- спросил я. -- Я вообще не езжу в метро, -- ответил таксист. -- Вот видишь! Ничему, пожалуй, не научился я в такси так здорово, как искусству объяснять свои неудачи. Это у меня получалось до того убедительно, что и жена, и сын всегда со мной соглашались... Однако этот вредный кэбби, от которого я за десять минут услышал больше неприятных вещей, чем за все предыдущие три месяца, рассуждал как-то совсем по-другому. Его логика не входила в лабиринт моих обстоятельств, она -- прорубала выход в самом неожиданном месте. -- Тебе вообще незачем работать на гараж... -- А на кого мне работать? -- Возьми кэб в аренду. Есть о подобных умниках меткая пословица: "Чужую беду -- руками разведу". -- Как же я могу арендовать кэб и платить хозяину шестьдесят гарантированных долларов в день, да еще покупать бензин, если я зарабатываю -- меньше? Это в гараже, сколько ни привез -- все годится. Зачем же даже советовать такое?! -- Не шуми! -- осадил меня кэбби. -- Это тебе только кажется, что в гараже ты не платишь за бензин. На самом деле с тебя за все, за все удерживают. Если я включаю счетчик, я получаю 65 центов, а ты -- 40. Квотер с каждой посадки у тебя забирает профсоюз. И за эту дурацкую техпомощь, которую ты уже час ждешь вместо того, чтобы за пять минут поменять колесо, ты тоже платишь. А зарплата бухгалтеру, который отнимает у тебя твой заработок, за чей идет счет? Аренда кэба действительно стоит дорого, и тебе придется больше "вламывать", но ты же сможешь начинать и кончать свой день в самые выгодные для себя часы. Налогов платить ты не будешь, отчислений на пенсию -- не будет, в отпуск ты не пойдешь -- вот как собирают деньги на первый взнос... -- Какой еще "взнос"? -- За медальон! -- Но я не собираюсь покупать медальон. Я пошел в такси всего на несколько месяцев. Он покачал головой: -- Так не бывает. В такси работают либо две недели и -- бросают, либо... Я тоже, когда приехал, решил попробовать, а отбарабанил девять лет. -- Откуда ты приехал? --Х спросил я, надевая мокрые туфли. -- Из Албании. Мне, конечно, из вежливости полагалось бы задать хоть пару вопросов, поинтересоваться, скажем, есть ли у моего нового знакомого семья... Но слишком уж много вылил он на меня поучений. -- Извини, -- сказал я. -- Мне нужно позвонить диспетчеру, а то придется околачиваться здесь до вечера. Я даже не просил его последить за чекером, хотя схлопотать штраф за оставленную без присмотра на Парк-авеню машину можно в два счета. Мне хотелось, чтоб он уехал... 7. -- К тебе идет машина из Бруклина, -- услышал я в трубке раздраженный, как обычно, голос диспетчера. -- Но я уже жду больше часу. Почему вы посылаете машину сперва в Бруклин, а потом в Манхеттен? -- Слушай, 866, ты у меня не один. Тот вызов был сделан раньше... Теперь я был доволен, что албанец остался. Все равно нужно ждать, так уж лучше вдвоем. Но, вернувшись, я все же спросил его: -- Ты хоть знаешь, сколько уже времени мы с тобой болтаем? Тебе не нужно работать? -- Нет! -- он самодовольно хмыкнул и вынул из бокового кармана куртки пачку стодолларовых бумажек. -- Я набит деньгами! Теперь я буду ездить в такси только на заднем сиденье: на меня будут работать другие. Идем, посмотришь мою машину -- на спидометре сорок миль! Новенький кэб со свежей черной надписью на дверце TIRANA TAXI CORPORATION и вправду был великолепен. "Бывший таксист" огладил свою красавицу: -- Я сдал бы ее тебе, но я уже обещал одному парню, албанцу. Купил он, оказывается, не один медальон, а два -- корпорацию целиком! И заплатил все до цента наличными. Два медальона и две машины должны были стоить тысяч под девяносто. Откуда у таксиста -- такая сумма? -- Ты копил несколько лет? -- Девяносто тысяч в желтом кэбе и за всю жизнь не накопишь. Я сделал их, -- он щелкнул пальцами: -- вот так!.. -- Каким образом? -- Ты все равно не сможешь, даже если я скажу. Неужто он нашел в своем кэбе чемодан или мешок с деньгами? -- вспомнил я предсказание цыганки из моего первого таксистского дня. Такие случаи бывают, я уже слышал и в газетах читал, например, о таксисте, вернувшем ювелиру портфель с образцами алмазов... Вероятно, и этот албанец тоже что-то нашел -- и не вернул. Массивные золотые часы на смуглой его руке показывали 9:15. Я мог опоздать на запись. Нужно было немедленно звонить: либо на радио -- извиняться, либо -- еще раз в гараж. Перебегая через дорогу, я заметил, что туфли мои уже не оставляют следов, подсохли. -- Я 866. Я жду вашу техпомощь уже полтора часа... -- Не вздумай бросить машину! -- рявкнул диспетчер. -- Иначе тебе придется искать другой гараж! Я повесил трубку. -- Чего ты такой нервный? -- спросил албанец. В противовес его богатству я похвалился, что у меня есть другая работа и что я должен быть там к десяти... Албанец снова принялся учить меня: -- Если ты работаешь один день в неделю и получаешь 190 долларов, тебе нечего делать в такси. Если тебе не хватает денег, то пойди на курсы бухгалтеров, программистов, научись чему-нибудь, но забудь про желтый кэб. Такси -- это только для тех, кто ничего не умеет и ни на что не годится. Это грязная тупая работа, она оглупляет: ты все время считаешь и считаешь чужие деньги; но ты держишь их в руках, и тебе кажется, что они -- твои. Водить кэб -- не профессия, а дурная привычка. Ты привыкаешь каждый день получать немножко свежих денег; это засасывает, как наркотики, и потом ты не уйдешь... Несчастного, промокшего, -- уговорить меня было нетрудно, и албанец чувствовал это: -- Брось ключи в багажник и больше никогда в жизни не прикасайся к этой гадости! Я вспомнил, что мне- еще предстоит объясняться в гараже по поводу одиннадцати долларов... -- А как они отбуксируют чекер в гараж? -- Не твое дело! -- А как быть с выручкой? -- Никак! -- Ты тысячу раз прав, -- сказал я. Албанец все же не верил, что у меня хватит духу оставить машину на Парк-авеню, и пошел к чекеру следом за мной. Я швырнул в багажник ключи и захлопнул крышку... -- Молодец! -- одобрил албанец. -- Поехали! Я тебя отвезу. Мы уселись в "форд", было без двадцати десять. -- Куда прикажете, сэр? -- спросил, сияя, один кэбби другого. Я назвал адрес радиостанции и прикрикнул: -- Эй, если хочешь получить на чай свой квотер, пошевеливайся. Я спешу! -- Слушаюсь, сэр! Большое спасибо, сэр! Вы самый щедрый на свете сэр! И мы помчались... Я снова был счастлив: игра кончилась. Албанец тоже был на седьмом небе; мы оба распрощались с такси. Я -- через три месяца, он -- через девять лет. -- Никогда! -- сказал я. -- Не за тем я приехал в Америку, чтобы гонять желтый кэб. -- Никогда! -- повторил албанец, как клятву. И если бы кто-нибудь сказал нам в ту минуту, что вскоре, еще до того, как выпадет первый снег, мы снова встретимся -- ночью, на смрадной стоянке в "Кеннеди", мы оба от всей души рассмеялись бы!.. Глава шестая. "ХЛЕБ НАШ НАСУЩНЫЙ"... 1. Высокий седой человек ждал меня у входа в студию, поглядывая на часы, чтобы подчеркнуть, как он мной недоволен. Обычно я приходил за час до записи, и этот час мы работали. Сегодня же, изжеванный, взмыленный, я появился без двух минут десять и, поздоровавшись на ходу, прошмыгнул внутрь. Но едва звуконепроницаемая дверь затворилась за мной, как все отлетело: и туман на шоссе, и растерзанный труп собаки, и струя -- в лицо, и неизвестным способом разбогатевший албанец... Холодок волнения пробежал по коже, вспыхнула красная лампочка, пошла звуковая заставка: -- ГОВОРИТ "РАДИО СВОБОДА". Вступают мои девять с половиной минут. -- СЕЙЧАС ВЫ УСЛЫШИТЕ ЕЖЕНЕДЕЛЬНОЕ ОБОЗРЕнНИЕ "ХЛЕБ НАШ НАСУЩНЫЙ". Девять с половиной минут -- истины!.. 2. "В НАРОДЕ ГОВОРЯТ: ХЛЕБ ВСЕМУ ГОЛОВА. ХЛЕБ -- ПРЕКРАСНОЕ И ДРАГОЦЕННОЕ ТВОРЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА И ПРИРОДЫ. ХЛЕБОМ МЫ ИЗМЕРЯЕМ БОГАТСТВО СТРАНЫ!". Хотя эти слова принадлежат одному из советских вождей, бессменному в последнюю четверть века члену Политбюро41, под ними охотно подпишется любой западный советолог: и либерального направления, и антикоммунист. Да, это в высшей степени глубокая и точная формулировка: богатство России измеряется хлебом. Такова уж национально-экономическая особенность этой великой державы. А вот высказывание одного из лучших советских журналистов42, доклады которого заслушивала, случалось, и Академия Наук: "ПРИРОДА ДАРОВАЛА НАМ БОГАТУЮ ЗЕМЛЮ. НИГДЕ В МИРЕ НЕТ ТАКИХ ТУЧНЫХ, МОЩНЫХ И ОГРОМНЫХ ПО ПЛОЩАДИ ЧЕРНОЗЕМОВ, КАК У НАС. НИГДЕ В МИРЕ НЕТ ПШЕНИЧНОГО МОРЯ, РАЗЛИВШЕГОСЯ НА 70 МИЛЛИОНОВ ГЕКТАРОВ". В музеях Киева, в знаменитой Печорской Лавре, выставлены под стеклом тяжелые золотые блюда, чаши, кубки, поставцы... "Несметные сокровища эти, -- объясняют экскурсоводы, -- были добыты предками руссинов не в войнах, не грабежом... Этим золотом Древние Афины и Древний Рим платили за хлеб, выращенный в степях Тавриды, Приазовья, Нижнего Днепра .." И это для русского ума непостижимо: почему же теперь в эти степи хлеб везут -- из Америки?!.. Какие же воистину нечеловеческие нужно было приложить усилия, чтобы сломать тысячелетиями сложившиеся здесь традиции хлебопашества и оставить без хлеба самую щедрую житницу Планеты -- Россию?.. Именно об этом: о нечеловеческих усилиях -- я и рассказываю в каждой своей программе... 3. Представьте себе сонный город в российской провинции, где к свадебным застольям еще выносят окровавленную рубашку новобрачной; ще дети, здороваясь по утрам с родителями, целуют руку кормильца-отца... Заплеванная семечками набережная Волги, 1916 год... Представьте себе все это, уж как сумеете, и прикиньте в уме: что может быть скучнее лекций по "частному земледелию" на сельскохозяйственных курсах в глухом Саратове?.. Пожалуй, лишь словоблудие через край какого-нибудь выскочки, который очаровывает местных девиц сентенциями, например, о том, что Цивилизация на нашей Планете началась с того, что неведомый гений из наших предков, собрав горсть зерен дикой пшеницы, не съел их, а -- бросил в землю. -- Как вы думаете, -- спрашивал выскочка аудиторию, -- существуют ли на свете белые васильки? Недоумение, тишина: каждый ребенок знает, что белых васильков не бывает. Они синие, их называют "синюхами". -- А красные ландыши? Студенты смеялись. -- Мало кто их видел! Они редки, как многие цветные камни, но они -- существуют! Лектор, читавший "частное земледелие", был прямо-таки уверен, что где-то на земле белые васильки и красные ландыши обязательно произрастают, чтобы заполнить пропущенные "цветовые клетки" в выдуманной им периодической системе растений. Несуразная идея эта была, впрочем, по-своему созвучна эпохе: бушевала революция, общепризнанные представления по любому поводу ниспровергались; усики у лектора были пресимпатичнейшие, курсистки его обожали, и одна из поклонниц даже напечатала в местном листке заметку: дескать, у нас в Саратове живет замечательный энтузиаст, который может предсказывать свойства неизвестных науке, неоткрытых еще растений. Белые васильки, Менделеев от ботаники... Если бы научные авторитеты склоняли свои головы перед каждым, кого славословят провинциальные листки! Именитые коллеги скептически спрашивали: -- Где, однако, прикажете искать ваши красные ландыши? Выскочка, разумеется, этого не знал и отвечал -- туманно: -- Там, где они возникли. У них на родине... Статьи в зарубежных журналах совсем вскружили голову бедняге, и у него появился новый пунктик: все растительное разнообразие "извергнуто" на поверхность Планеты из одного "кратера"... Как вам это нравится? Из какого-такого "кратера"? Где расположенного? Молодой профессор толком не знал и этого, но был он, как ни странно это звучит, фантазером практического склада. Не васильки и не ландыши волновали его ум, и ни в одну из своих аспиранток (уже ленинградских, а не саратовских) не влюблялся он так, как с юности был влюблен в королеву пяти континентов -- Triticum43... Он задумал отыскать на Планете ее Родину! Смысл своей жизни он видел в этом предстоящем открытии. 4. Около двадцати тысяч видов пшеницы упоминают ботанические справочники. Исследуя их, он описал Идеал, которого не существовало и который он мечтал создать. Не сам: он был теоретиком. Он понимал, что осуществление этой мечты поглотит тысячи и тысячи жизней талантливых рыцарей науки. Свою м ссию он видел в том, чтобы указать им путь... Родина пшеницы в его понимании представляла собой "кладовую генов". Каждый ген -- это признак: крупность зерна, озерненность колоса, упругость удерживающих зерно колосковых чешуек, неполегаемость стебля, несущего колос; мощность корневой системы, которая поит и кормит растение... Из пятидесяти желанных признаков разных пшениц он хотел синтезировать -- Идеал. Но пока не найдена "кладовая генов", пока на Земном шаре не будет установлено месторасположение "кратера", из которого на поверхность планеты "извергнуто" ее нынешнее растительное многообразие, все успехи и неудачи селекционеров, "конструкторов растений" -- набор случайностей. Руководитель крупнейшего исследовательского центра, он заставлял боготворивших его молодых ботаников изучать корни мертвых языков. К старинным фолиантам и орудиям древних землевладельцев: к мотыгам, серпам, жерновам; к надписям на глиняных табличках и коллекциям нумизматов обращались его ученики в поисках родины злаков и срисовывали изображения колосьев с полуистертых монет... Не хранит ли ассирийская летопись наряду с повестью о военных походах полузабытые строки о загадочном прошлом пшеницы? Не откроет ли расшифрованная клинопись тайну ржи? Не назовут ли наскальные рисунки родину овса?.. -- Где же все-таки находится ваш пресловутый центр происхождения растений? -- спрашивали его министры. Он не знал. -- Вы истратили миллионы. Вы ищете уже десять лет. Назовите конкретный срок! Он не мог; он отвечал, что избранный им метод поиска, к сожалению, оказался ошибочным: -- Мы собрали тысячи фактов, но все они зыбки и недостоверны... Однако же всесильные хозяева страны, перед которыми ему приходилось держать ответ, не принимали подобных объяснений, ибо они, хозяева, знали туго, что советская наука не ошибается -- НИКОГДА! Впрочем, несколько лет спустя этот опальный в своем отечестве ученый снискал всемирную славу: сидя в своих гербариях он указывал на глобусе с точностью до ста километров, откуда ведут свое происхождение десятки культурных растений. Это было почти фантастично. Он указал на карте Западного полушария точку и заявил, что именно здесь находится родина кукурузы. Снарядил экспедицию, послал за океан одного из своих учеников, и через пару лет будущий академик Букасов привез в Ленинград 1183 вида кукурузы. Многие из них не были прежде известны. Брошенной им походя мысли было подчас достаточно, чтобы в науке возникло новое направление. Мир, Планета -- иными масштабами он не мыслил. Его любимым выражением было -- "стоять на глобусе"! Но его непоследовательность -- шокировала, его поведение не укладывалось ни в какие рамки. Если бы только любовные истории! Нелегкая вечно носила его то по Африке, то по Австралии. Караванным путем, на лошади, через барханы, через горы, по оврингам он странствовал по пятидесяти двум странам и вел переписку на двадцати языках, когда у него на родине за одно письмишко двоюродной тете в Румынию или Польшу сплошь и рядом давали по десять лет тюрьмы! Он принимал на ответственные должности не просто еврейчиков, а выискивал самых злокачественных: изучавших иврит, -- и посылал их обследовать поля Палестины. Его нельзя было впускать в кабинет: он постоянно выпрашивал деньги! Совсем немного: для экспедиции в Тибет и Монголию. Там, в пустыне Гоби, где снег от зимней засухи испаряется, не успев растаять, где летом трупы животных иссыхают, а не разлагаются, должна произрастать дикая пшеница, корни которой уходят на десятки метров вглубь! Если передать этот ген культурным злакам, Россия забудет о засухах, мир -- о голоде. Денег не дали, но он был оптимистом: "Как-нибудь выкрутимся. Для начала загоним мои золотые часы..." Зачем ему золотые часы, если в хранилищах его института постепенно сосредоточивается самое драгоценное сокровище Планеты -- ее "растительный капитал "... Ленинград. В старинном аристократическом особняке, где разместился головной из его институтов, вдоль скрипучей деревянной галереи тянутся многоэтажные стеллажи, составленные из тысяч и тысяч ящичков, на каждом из которых помечено: "Голландия", "Горный Китай", "Месопотамия", "Польша", "Перу", "Борнео", "Япония". В каждом ящичке -- зерно. Живое зерно всех произрастающих на Земном шаре колосьев. Это -- одно из чудес света; мировая коллекция злаков. Многие, многие из них были впервые обнаружены его учениками или им самим. Triticum Yakubtzinner... Triticum Zhukovski... Triticum Vavilovi... Он умер от голода в саратовской тюрьме; в том самом городе, где когда-то, еще совсем молодым, написал свою первую, ставшую классической, работу -- о законе гомологических рядов... ЗАЧЕМ ОНИ ЕГО УБИЛИ? Трудно задать вопрос более бессмысленный. Зачем горели печи Освенцима44? 5. Пока я говорю в микрофон, пока крутятся бобины звукозаписывающей установки, я неотрывно слежу за выражением лица высокого седого человека. Если его лицо напряжено, если глаза блестят, это значит, что все в порядке: в мои интонации не вкралась патетика, а сказанное не оставляет равнодушным, по крайней мере этого слушателя... Если бы вы вместе со мной взглянули сквозь стеклянную перегородку, то, возможно, узнали бы того, о ком я сейчас рассказываю. Это американский киноактер Ник С., который время от времени снимается то в эпизодах, то в рекламных роликах и который, с тех пор как существует "Радио Свобода", заведует отделом звукозаписи в нью-йоркском филиале. Еще ребенком, лет пятьдесят назад, родители привезли его из России, но он навсегда остался частицей той страны. Он до сих пор живет русской жизнью. Никита Николаевич (так по-русски звучит его имя) знает названия улиц и площадей в Москве, в Ярославле, в Рязани. Он помнит, какая премьера состоялась в прошлом месяце в Большом, а какая -- в Кировском театре... В американских фильмах Ник Ник играет задушевных епископов, обаятельных генералов, добряков-бизнесменов, но все это не больше, чем кинофокус, обман. Бог ты мой, с каким тяжелым человеком свела меня судьба; на записи это -- деспот! Он прерывает меня чуть ли не на каждом слове: -- Чем больше пафоса в голосе у комментатора, тем меньше я верю в его искренность. Чем страшнее факты, о которых вы рассказываете, тем спокойнее должен звучать ваш голос. Я очень доверяю этому человеку. Я многим ему обязан. Я его люблю. Над каждой передачей мы работаем до седьмого пота: он учит меня говорить в микрофон естественно, без котурн. А это -- самое трудное: -- Стоп! Что за злобный демагог там завывает? У меня нет ни малейшего желания его слушать! Давайте еще раз, от слов: "Его арестовали прямо в поле..." 6. Четвертый год я говорил и говорил -- в микрофон. Но если бы вы только знали, как это трудно: месяц за месяцем говорить -- в пустоту, в вату, никогда не получать ни единого отклика от тех, для кого ты работаешь... Впрочем один отклик на мою программу все-таки был: они стали доискиваться, кто скрывается под псевдонимом "Лобас". До меня доходили известия, что они опрашивают моих прежних соседей по дому; я боялся за отца. Но вдруг они дали маху... Офицер госбезопасности, проводивший расследование, ошибся. Вероятно, его сбил с толку недобросовестный осведомитель. Просматривая какой-то номер "Вечерней Москвы", я натолкнулся на статью об "идеологических диверсантах", о "РАДИО СВОБОДА", в которой было сказано, что под псевдонимом "Лобас" на Советский Союз клевещет предатель и отщепенец -- Александр Кац... Алик Кац, лицо вполне реальное: актер, поэт, художник и драматург, не состоявшийся ни в одном из этих качеств по обе стороны океана. Эмигрировав в США, он прислал мне из Лос-Анджелеса возмущенное письмо: с какой стати КГБ путает меня с ним? Что я мог ему ответить? Что эта путаница обидна и для меня?.. К сожалению, с редактором, моим непосредственным начальником, у меня не сложились такие же отношения, как с Никитой. Хотя это тоже вполне интеллигентный человек, и его воспитанность не позволяет ему, например, скривиться, когда я вхожу в сумрачный кабинетик, глядящий окном во двор-колодец... Редактор галантно встает мне навстречу, но всякий раз при моем появлении на его лицо ложится печать такой гнетущей тоски, что он считает необходимым высказать вслух хоть какое-то приличное объяснение этому: -- Ужасно! -- восклицает редактор. -- Совершенно ужасно, знаете ли, это смешение дневного и электрического света. И для зрения крайне вредно... Сказав это, он выключает настольную лампу. Проходит минута, мы оба молчим. Я пришел сюда не по своей воле, но и мой начальник вызвал меня вовсе не потому, что ему захотелось со мной повидаться... С чуть заметным недоумением поглядывает редактор на мой потрепанный, советский еще костюмчик. Он легко и охотно мог бы избавить меня от продолжения "эпопеи такси", положил бы мне тысчонок в двадцать оклад, дал бы медицинскую страховку, переселил бы мою семью из бруклинского "рая бедняков" -- в особнячок где-нибудь в зеленом пригороде Нью-Йорка или Мюнхена; но его ли вина, что передачи мои тенденциозны, а ведь у нас -- детант... Говорить нам вроде бы не о чем; но редактору было ведено еще раз со мной побеседовать. Неприятное поручение это вынуждает его начать; как всегда, чуть загадочно: -- На днях один влиятельный американец взял на отзыв вашу последнюю программу... И поскольку мы оба догадываемся, что ничего хорошего "один влиятельный американец" сказать о моей программе не может, редактор заранее журит меня смесью сочувствия и досады: "Ну, зачем во все время пишете одно и то же: хлеб, хлеб, хлеб... Все у вас мрачно, все в черных красках; и, в конце концов, -- ну кому это интересно?!.." Швырнув ключи в багажник гаражного кэба, я утратил свою только-только обретенную независимость, и теперь, выслушав советы редактора, уж постарался бы, наверное, перестроить свое обозрение о советском сельском хозяйстве с тем, чтобы потрафить начальству. Но как это сделать, мне так и не удается узнать: в тесную каморку врывается смерч, тайфун... 7. -- Простите, что я так врываюсь! -- шумит тайфун, сбрасывая редакторскую шляпу с приютившейся у входа вешалки. Это заведующий отделом новостей Кукин, профессор политических наук и самый энергичный ветеран радиостанции "Свобода". Он тут же бросается поднимать шляпу и опрокидывает настольную лампу. Однако редактор успел изготовиться: ловко подхватывает лампу и тянется отобрать свой головной убор. -- Тысяча извинений! -- буянит Кукин, не выпуская редакторской шляпы из рук. -- Позвольте мне срочно похитить нашего уважаемого автора! И мы, все трое, рады. Профессор -- тому, что разыскал меня, редактор -- тому, что от меня избавился. Я же доволен еще больше, чем они оба: Кукину я мог понадобиться только для одной цели -- "сделать новость". "Сделать новость" -- это значит перевести на русский язык информацию из "Нью-Йорк Тайме" и начитать ее в микрофон. Работы часа на два, заплатят за нее хорошо; а я уже привык зарабатывать немножко "живых" денег в промежутках между двумя чеками по 190 долларов. -- Сегодня я вас порадую! -- кричит на меня Кукин. Властно обвив мою талию, он увлекает меня по коридору, и я неожиданно замечаю, что мы не идем, а бежим... -- Сегодня я дам вам ДВЕ! информации, а вы С А М И! выберете, какая из них подойдет, -- с этими словами Кукин протягивает мне две газетные вырезки: "На международный рынок выброшены крупные партии советского золота" и "Перуано-боливийский конфликт по поводу прибрежной рыболовной зоны". -- Интересная заметка, -- говорю я. -- Им опять нужна валюта для закупок зерна. Кукин в восторге: -- Так я и знал, -- говорит он, -- что вы захотите сделать про золото! Вот видите: вы работаете у нас всего три года, а уже решили, что можете самостоятельно отбирать материалы для передач... Оказывается, профессор хотел проверить, насколько я вырос как работник. Надежд его я не оправдал, но он этим доволен. -- Не все приходит сразу, -- утешает меня Кукин. -- Поработаете с мое -- научитесь. А пока попрошу вас срочно подготовить "Рыболовную зону". "Да это же настоящая сенсация для наших слушателей! -- думаю я. -- Они же буквально ночами не спят над своими транзисторами, чтобы не упустить сквозь вой глушилок: какую сегодня ноту направило Перу -- Боливии?". Не так уж давно я сам, бывало, часами просиживал над своей "Спидолой", пытаясь поймать хоть какую-нибудь западную станцию, а потом, услышав подобный бред, неделю не прикасался к приемнику. Но Кукин заплатит за "Рыболовную зону" пятьдесят долларов, и я покорно иду за ним -- в отдел новостей. Глава седьмая. ДРУГАЯ ЖИЗНЬ 1. Даже в самых искренних наших порывах, даже в самых решительных наших поступках непременно присутствует элемент позы... Да, я изрядно намучался с тех пор как дантист "бесплатно" вставил мне временные протезы: укушу яблоко или хлебную корку -- больно, каждая ложка горячего супа -- боль... Да, действительно: для того, чтобы снова ощутить себя полноценным человеком, мне необходимы были деньги. Но разве я погибал? С первых же дней работы в гаражном кэбе стало ясно, что я избрал неподходящий, какой-то чересчур "драматический" способ оплатить счет зубного врача. А уж возвращаться в такси теперь, когда на моем счете в банке собралось свыше тысячи долларов, -- и вовсе не было никакой необходимости. Брайтон Бич буквально кишел дантистами-эмигрантами, которые, как и мой знакомый Доктор, не осилили пока американский экзамен и были бы рады вставить мне зубы не за четыре тысячи долларов, а за две, и притом охотно согласились бы получить свой скромный гонорар и в рассрочку. Мы с женой не раз обсуждали этот вариант. Русский "подпольщик", безусловно, выполнит работу хуже; но разве наш жизненный опыт приучил нас пользоваться вещами или услугами непременно высшего класса? И тем не менее я не спешил расстаться с деньгами, которые достались мне так тяжело... 2. Как блудный сын к отцовскому очагу, вернулся я на русский "пятачок". Пока я работал в гараже, у меня не было ни времени, ни сил фланировать после захода солнца по деревянной набережной в толпе эмигрантов. Теперь старые знакомства восстанавливались. Будущий миллионер Миша по-прежнему продавал сосиски, но уже поостыл, не рвался штамповать золотые медали. Он стал человеком серьезным: подыскивал рыбный магазин. -- Он сам не знает, что он ищет. Над ним же все смеются! -- Мишину супругу душила зависть. -- Скажите, Володя, я говорю неправду? -- Кто смеется? -- Наша жидовня! Пока он хлопает глазами, люди -- торгуют! Недели две назад на Брайтоне с большой помпой открылся магазин "Дары океана", где за стеклом витрины-аквариума плавали ленивые карпы, и с этого дня Мишина жизнь превратилась в сплошной кошмар... -- Ничтожество! -- свербела Роза. -- Я его, Володя, теперь иначе и не называю: "Мое ничтожество!" Миша смотрел на жену, сосредоточенно размышляя: дать ей по морде сейчас или -- потом? Разумница Роза однако не стала дожидаться решения, и ее словно ветром сдуло... Полоса прибоя, шурша о песок, подкрадывалась к набережной; мы остались на лавочке вдвоем. -- Она еще прибежит и скажет: "Ой, знаешь, ты-таки был прав: они сгорели!" -- пророчествовал Миша, гладя вслед удалявшейся супруге. -- О чем это ты? Кто сгорит? -- "Дары океана". Как они его открыли, так они его и закроют... Тихо плеснула в темноте невидимая волна. -- Рыбный магазин, чтоб ты знал, Володя, нужно брать в черном районе... -- Почему непременно в черном? -- Негры покупают много дешевой рыбы. Губы Миши дрогнули: -- Я нашел магазин! Но в голосе слышалось не торжество, а страдание. -- Дорого просят? -- Не в этом дело. Хозяин хочет двадцать тысяч -- "под столом". -- Этому человеку можно доверять? -- Человеку? Разве это человек? Это форменный Гитлер! Обобрал родного брата, которому восемьдесят лет, снял со старика последнюю рубашку... -- Как же можно давать ему двадцать тысяч под честное слово? Миша запрокинул голову и поглядел в небо: -- Вот это самое говорит и мой адвокат... Над нами горели бруклинские звезды. -- Но я дам ему деньги, Володя! Пусть она кричит, что я сумасшедший. Слушай: а вдруг это -- мое? Понимаешь: мое счастье!.. На русском "пятачке" я чувствовал себя, как выброшенная на песок рыба. Я тосковал о желтом кэбе. Так заключенные, выйдя на волю, тоскуют по лагерю... 3. В нашем сложном мире порой случается, что события, которые происходят вдали от тех мест и даже от той части света, где мы живем, события, в которых мы ни прямого, ни косвенного участия не принимали, вдруг оказывают на наши судьбы куда более действенное влияние, чем все наши самые старательные потуги чего-то добиться в жизни или хоть как-то пристроиться. Отдаленной волной именно таких, то есть никакого отношения ко мне не имевших событий -- толкнуло в конце концов с тропинки, по которой я шел, и меня... И случилось это, наверное, года через два после того, как однажды в Москве, на квартиру к бывшему генералу, давно лишенному советским правительством и генеральского звания, и боевых орденов, и пенсии, -- к известному диссиденту явился незнакомый посетитель. -- Я украинский писатель из Киева, -- представился он и назвал свое, ничего не говорившее хозяевам дома имя. -- Никаких рекомендаций у меня нет. О вас обоих (то есть, о генерале и его жене) я слышал и читал то, что вы написали... Я подумал, что если приду к вам сам по себе, вы меня не прогоните... "В этих словах, -- вспоминали впоследствии диссидент и его жена, -- было столько обаяния и простоты, что мы сразу же прониклись к незнакомцу доверием. Долго сидели и разговаривали..." Гость вручил подарок -- рукопись своей книги. Однако подарком не обошлось, была у гостя и просьба: хозяева насторожились... Писатель из Киева был ясноглаз и русоволос, просьбу свою -- устроить ему встречу с иностранными корреспондентами, с которыми он намерен говорить о политическом положении в стране, -- излагал настойчиво, и у старого генерала, который когда-то гнал в атаки, на смерть, тысячи и тысячи таких же ясноглазых, русоволосых, -- дрогнуло что-то внутри, и он сказал, что содействовать не станет: -- Последствия такого поступка непредсказуемы... Так выговаривал искателю приключений человек, который уже прошел и аресты, и тюрьмы, и годы, годы истязаний в психушках, где врачи "лечили" его разлагающими сознание инъекциями. -- Вернитесь в Киев, -- посоветовала, смягчая отказ, жена диссидента. -- Постарайтесь еще раз обдумать свое решение, посоветуйтесь с людьми, которым доверяете. Как знать, может, со временем вы будете благодарны за то, что получили сегодня такой ответ. С тем гость и ушел, а рукопись -- осталась... 4. Грубый генерал-каторжанин, в облике которого и Академия Генерального Штаба не вытравила в свое время примет мужицкого сына, читал подаренный ему экземпляр и все ниже опускал своевольную, обритую наголо голову. "Не сразу решился я передать рукопись этой книги для издания за границей. Существовало два варианта. Первый: выехать на Запад самому (есть такая возможность) и, уже находясь там, издать книжку. Второй: остаться на родине и передать рукопись за рубеж. Я понимал: если останусь, то -- по всем данным, исходя из опыта поведения властей моей отчизны, -- буду арестован и осужден... Но я выбираю второй вариант: остаюсь. Прошу тебя, читатель, когда услышишь, что меня судят, не интересуйся слишком дополнительной информацией через слухи... а знай заранее, что я сказал на суде то, что ты сейчас прочитаешь... А "сказал" -- скажу! -- я на суде так: -- Граждане судьи!.. Я переслал на Запад рукопись своего произведения потому, что когда литератор напишет вещь, он хочет (и должен) выстраданный труд свой держать в руках книжечкой, изданной многими экземплярами, которые дошли бы до многих читателей. У себя на родине я этого не мог -- издать и держать в руках книжечку. А я ее писал и считал нужной людям... Так бы я сказал на суде... Но, возможно,