Я разрешу. Пишите заявление. Адвокат пусть купит и передаст мне. После всего пережитого происходящее казалось чудом, отчего я несколько расслабился, чего хватило, чтобы моментально перейти в разряд лежачих больных, что в этой ситуации (звучит парадоксально, но факт) -- было мне на руку; важно было только не утратить над собой контроль, и я ловил ту грань состояния, перед которой еще можно было при необходимости упереться рогом. И вообще, после того, как состоялось пришествие на больницу, вызрело убеждение, что мясорубка российского правосудия все-таки мной подавится и выплюнет на волю. Многократно переживая эту мысль, я лежал одетый на кровати под решкой, на грязной простыне, закутавшись в куртку и укрывшись тощим тюремным одеялом, а с улицы несло холодом то ли ушедшей осени, то ли пришедшей зимы. Много вещей, в которые трудно поверить, происходило на тюрьме; например, еще на Матроске начали шататься передние зубы, один из них я потянул пальцами, и он стал без боли вылезать из десны, я испугался, задвинул его на место и некоторое время посвятил размышлениям о том, что зубы должны перестать шататься, что и произошло (лишь через три года этот зуб пришлось удалить). Больные зубы -- в тюрьме большая проблема. Никто тебе их лечить не станет, хотя и есть, говорят, на Матросске зубоврачебный кабинет; однако не разу не слышал, чтобы кто-то там бывал. Зато слышал страшные рассказы про операции без наркоза (если нет лавэ для лепилы), но сам не видел, утверждать не могу. Наконец, прозвучало "Павлов, на вызов!". На пару этажей вниз, через узкий длинный больничный коридор, где по одну сторону через окна видна свободная Москва, а по другую ждут своей судьбы в камерах больные СПИДом. Здесь страшно, хочется ни к чему не прикасаться и скорее уйти, а идя за вертухаем, нужно захлопывать за собой каждую дверь, к которой стараешься прикоснуться в таком месте, где не берутся другие. Через открытую кормушку камеры увидел кабинетный интерьер: телевизор, много книг на нескольких полках, все тюремного прокуренного цвета, но людей не заметил, а вглядываться не стал: из кормушки явственно веяло смертью. Перешли на тюрьму. Все знакомо. Вот комната, куда перед вызовом набивают массу народу, но меня поместили в отдельный боксик, и даже не захлопнули, а только прикрыли не полностью дверь. В соседнем боксике с распахнутой дверью сидит знакомая рожа. Не сразу соображаю, что это Славян. В коридорчике вертухая нет, обычно в такой момент все переговариваются, но Слава молчит, слышно, как он ерзает на лавке и сопит. Тюрьма -- это провокация на каждом шагу. Этого гада мне еще не хватало. Если заговорит, дам стопаря, кратко и жестко. Кто-то старательно выводит меня на конфликт, чтобы (ясное дело) под любым предлогом убрать с больницы. В кабинете Косуля и незнакомая женщина. Косуля торопливо восклицает: Вот, Алексей! Я обещал тебе больницу -- ты ее получил. Вот второй адвокат, как ты хотел, а дальше поступай, как знаешь! -- Косуля выглядел обиженным, даже оскорбленным. -- А теперь я, Алексей, ухожу. Решай сам, будешь со мной работать, не будешь. Я сделал все, что мог! (Какая ты сука, Косуля.) Капля долбит камень. Gutta cavat lapidem. Мы обязательно когда-нибудь добиваемся своего. Проблема лишь в том, что мы хотим. Меня зовут Ирина Николаевна, -- сказала женщина, -- я надеюсь Вам помочь. Тюрьма есть тюрьма, и новый человек не бином Ньютона. Ирина Николаевна была нормальным человеком, не умеющим врать и, как это не парадоксально, честным. А главное, она была на моей стороне. Через несколько минут разговора я был в этом убежден. Что-то стало исправляться в моей жизни, какую-то подлую ношу удалось сбросить с плеч вместе с именитым адвокатом. С этого момента следовало категорически побеждать. Глава 27. Да, я от Вашей жены, не сомневайтесь. Там все живы, здоровы. Сейчас она с дочерью в Японии. Надолго. Мы созваниваемся. Если не верите, я попробую принести сотовый телефон. Риск очень высок, но решать Вам. Если скажете, то принесу. Нет, я Вам верю. Стало совсем легко. В Японии они недосягаемы. -- Приходить к Вам буду столько раз в неделю, сколько скажете, без ограничения времени, хоть на целый день, от восьми утра до восьми вечера. А что Вы думаете про Александра Яковлевича? Вы ему не верите? А Вы? Я не знаю. Мне кажется, он прямолинеен, но не больше. Мы давно знакомы. Правда, мы вместе дел не вели. Подумайте, может быть, Вы преувеличиваете? Я, конечно, догадываюсь, с кем он работает, но он должен быть порядочным человеком. Мою кандидатуру приняли на условии, что я сделаю все, чтобы Косуля остался работать с Вами. Но я сделаю так, как скажете Вы. А Вам следует как-то проверить, что я говорю правду, я не знаю, как. Я уже проверил, Ирина Николаевна. Спасибо Вам. Скажите мне одно: какие у меня шансы. Я ознакомилась с делом. Мне позволили прочитать лишь малую часть, но у следствия против Вас нет ничего, и если Вам не предъявят другое обвинение, все в Вашу пользу. К сожалению, второе обвинение Вам готовят, но Суков сильно сомневается, что сумеет собрать доказательства, и не решил, что делать. Поэтому Вам нужно уходить как можно быстрее на свободу под залог. Вообще следствие в шоке, у них не получается ничего, и до суда в ближайший год дело не дойдет, а значит, Вас могут выпустить за истечением крайнего срока содержания под стражей. То есть двух лет? Да. Но Вам следует держаться. Когда-нибудь Вы будете гордиться тем, что сидели в тюрьме. Это вряд ли. Поверьте. То есть, рекомендуете? Нет. Но Вы здесь. Скажите, Вы когда-нибудь жили или работали около тюрьмы? Работал. Прямо напротив пересыльной. Я так и знала. Знаете, есть какая-то закономерность. Закономерность в другом. Но, в общем, Вы правы. Вы можете передать письмо? Конечно. По факсу. Только не пишите ничего лишнего: меня могут обыскать. Хорошо. Я взял ручку и написал: "Здравствуй! Как там, в тех краях, где ты. Что там нынче, осень или лето. И какие там цветут цветы. И какого цвета там рассветы. Что там нынче, радость или грусть. Что там дети учат наизусть, что хотят от завтрашнего дня? -- напиши два слова для меня. Что там видно на краю земли, на скольких стоит она слонах. То, что мне лишь видится вдали, -- можешь ли ты выразить в словах? Знаешь ли какие тайны Будды? Кто повелевает облаками? Можешь ли сказать о том, что будет, и какой ты хочешь в перстне камень. Где твой дом, и кто мы и откуда. Кто твои родные и друзья. Хочется надеяться на чудо, что тебя еще увижу. Я." По пути назад, перед переходом на больницу, навстречу шел другой стукач из хаты 226 -- Валера. Этот, как и Слава, не ожидал встречи, а вертухаи, случайно, конечно, на некоторое время остановились, и не заговорить со старым знакомым было неприлично. -- "Как дела?" -- смутившись, поинтересовался Валера. -- "Дела у прокурора" -- ответил я. Видя, что дальше разговор не идет, провожатый Валеры повел его дальше, а я заковылял за своим. Вызов закончился действительной случайностью: на одной из лестниц повстречался кум, что мариновал нас в хате 228 и 226. Кум был в повседневной своей военной форме. (Это здесь они душегубы, а на воле они "пожарники".) Увидев меня, кум отвернулся и постарался пройти мимо. -- "День добрый, -- поприветствовал его я, -- как Ваши дела?" -- "Я Вас не помню, -- очень вежливо отозвался кум, но остановился. -- А Вы кто?" -- "А я Павлов. Давеча с Вовой Дьяковым и Славяном гостил у Вас в два два шесть и два два восемь". -- С моей стороны это была дерзость. Вертухай притормозил, не зная, как себя вести. Мне же реакция кума могла дать представление о том, насколько прочно мое положение. -- "Вы сейчас на больнице?" -- так же вежливо и бесстрастно поинтересовался кум. -- "Да" -- с удовольствием ответил я. -- "Я желаю Вам всего хорошего. До свиданья" -- "До свиданья". -- Вертухай во все глаза глядел на эту сцену. Заторопился в родную хату Вова: "Пойду я к себе. С врачом разговаривал. Она мне: "Надо еще подлечиться: у Вас астматический компонент". А я ей: "Нет, пойду в хату. Выписывайте меня. Скоро суд. На больнице был -- этого достаточно". Она мне: "А в чем обвиняют?" Отвечаю: "В контрабанде. А Вы думали, в чем?" Хорошая тетка. Лех, она же и у тебя лечащий?" -- "Вроде да". -- "Ну, и как она тебе?" -- "В каком смысле?" -- "Ну, как, ты же к ней не случайно попал". -- "Ты по себе-то других не суди". -- "Да ладно! Я и не скрываю". -- "А мне и вовсе нечего скрывать. Оставайся здесь, коли можешь, здесь же лучше, чем в хате. Хоть в карты поиграем, а там пока и без смотрящего обойдутся". -- "Да я уж там давно не смотрящий, там чего-то намутили, кто-то пришел..." -- Вова понес ерунду, которую и слушать не хотелось. На следующий день его выписали. Уходил Володя их хаты с явным облегчением: "Ну, наконец-то! За полтинничек вертухай по зеленой проводит в хату -- уже договорился. А то на сборке говно нюхать -- на х.. нужно!" А я остался, казалось, навсегда. Свободных мест полхаты, можно бродить меж кроватей, давить тараканов, курить и размышлять, и кажется, это верх благополучия. Арестант Сергей слушал разговоры наши с Вовой всегда молча и никакой реакции не выказывал, но говорить о своей делюге перестал, ибо съездил на суд и вернулся с диагнозом: 6 лет колонии общего режима (что гораздо хуже строгого; разница, примерно, как между общаком и спецом, недаром тюремная присказка гласит, что хорошо бы получить срок поменьше и режим построже); а злобу вымещал на молчаливом бомже, которому, все знали, через несколько дней освобождаться за истечением срока статьи. Однажды, когда Серега нанес бомжу несколько сильных ударов в челюсть, тот потемнел лицом, осел на койку и стал гаснуть. Казалось, умирает. Сергей испугался, тормошил бомжа, призывая очнуться, и больше уже не бил, и тот благополучно дождался дня, когда в девять утра за тормозами назвали его фамилию. Странное чувство испытываешь, видя как арестант уходит на волю. Нет, не зависть, скорее удивляешься возможности освобождения; обводишь взглядом сокамерников и думаешь, неужели и вот этот, и тот, и я -- тоже могут выйти за дверь и идти в любом самостоятельно избранном направлении? Сокамерники тем временем притихают и думают о своем. Нет, не легко провожать на свободу. Слышу закономерный вопрос: а что же ты, порядочный арестант, не заступился за бомжа? Ведь рукоприкладство на тюрьме запрещено. Напомню: каждый имеет право отвечать только за себя. Не всякому и это удается. Кому-то из Вас, читающих эти строки, еще предстоит увидеть тюрьму наяву, там и припомнятся Вам слова "не осуждайте, и не осуждены будете, ибо тем судом, которым судите, будете судимы сами". Итак, с Сергеем у нас сложились вполне добрососедские отношения. Остальная публика была невзрачна: то бомж, то стукач, премированный отдыхом на больничке, то наркоман с одной и той же темой на все случаи жизни, то вообще не поймешь кто, в общем, мелочь пузатая. Есть словоохотливый банкир, но от него подальше, а Серега вообще вопросов не задает, и потому первое дело -- карты -- уселись поудобнее, чтоб в шнифт не пропасли, и хорошо коротается время. По воле Серега крадун, специалист по карману. Между прочим, нельзя сказать "карманный вор". В лучшем случае тебя поправят. Один арестант, зайдя в хату, сообщил братве, что он воровал. -- "Так, значит, ты -- Вор?" -- последовал вопрос. -- "Да" -- ответил тот. И тут же получил кулаком по репе, несмотря на запрет рукоприкладства, ибо обосновать такое исключение из правил не составляло труда. Зашла речь о взглядах на жизнь. Говорю: "Каждому свое. Жизнь не понять, ее можно только прожить". Сергей в ответ: "Это так, но ты сам говорил, что существует непосредственное знание. Со временем понимаешь, например, что красть нехорошо. Жаль только, что потом забываешь". -- "Что мешает помнить?" -- "Ты на воле среди разных людей жил, а у меня, кроме преступников, нет знакомых. Освободился -- на тебе клеймо. На работу не возьмут, люди сторонятся. Слушай, если тебя на суде освободят, я заберу себе твой пояс? На зоне качаться буду, классная вещь для поясницы. И буду их, чертей, бить. Бить". -- Серега парень крепкий, и "чертям" определенно достанется. -- "Погоди! -- сует карты под одеяло и устремляется на звук звякнувшей кормушки. На продоле дежурит вертухайша, не чуждая желания пообщаться с арестантами, и Серега, наклонившись к кормушке, говорит с ней чуть ли не часами. Уже известно, что зовут ее Надя, бывшая учительница, иногородняя, приехала в Москву за лучшей долей, зарплата в пересчете на валюту 16 долларов в месяц. Иногда Надя отвлекается по делам, но потом сама открывает кормушку, или Сергей проволочкой через шнифт (чтоб не ударили с продола дубинкой по пальцу) отодвигает заслонку и, увидев Надю, стучит в тормоза: "Старшая! Подойди к семь два ноль!" (номер хаты с этого момента повествования уже не соответствует действительности: не помню; а тюремная тетрадь не сохранилась, сжег я ее на мартовском снегу в лесочке перед домом вместе с тюремными вещами, и горели они, надо заметить, по-особенному, долго, зловонно и дотла). Надя повелительно отвечает: "Что нужно!?" -- и беседы продолжаются. Я уже играю с воображаемым соперником, отчаявшись дождаться Серегу, а тот уже расстегнул штаны и, отойдя от кормушки, покачиваясь демонстрирует Наде нечто такое, чего с этой стороны не разглядеть. Надя с каменным лицом остановившимся взглядом глядит в кормушку, а Сергей с пафосом восклицает: "Что, этого хочешь?! На, смотри! Смотри!" Продолжим? -- говорю, когда Сергей возвращается. Не.., -- отвлеченно бормочет он, -- не могу: только пизда перед глазами. Негр тут был. Я ему: "Давай я тебя выебу!" А он по-английски: мол, не понимаю, чего хочешь. Я его за шкибот, кулак к носу и жестами: "Хочу ебать твою черную жопу! Понял?" А он? А он смеется... Что тут поделаешь. То ли дело дома. Я, как освободился, мы с друзьями вечером в микрорайоне пидараса поймали и вшестером выебли. Кричал, пидер, убежать хотел, даже вырвался. Мы его опять поймали и опять выебли. До зоны доехать -- там не проблема. Эта же самая Надя, прослышав о моем учительском образовании, пыталась завести суровые беседы и со мной, но, натолкнувшись на молчание, сильно меня невзлюбила и настойчиво выпасала в шнифты, чтобы зычным голосом указать, кто в доме хозяин, когда я подымусь к решке. К дороге я подступался редко и неохотно, хотя решка на больнице не высоко. Наша хата сообщалась вверх со спидовым женским отделением и вниз со спидовым мужским. Вылавливая удочкой веревку с малявой или грузом, я внимательно оглядывал руки, нет ли порезов, выбирал веревку как можно меньше касаясь ее, и потом тщательно мыл руки. Девчонки сверху все время просили загнать им хороших сигарет и бумаги на малявы и время от времени интересовались, нет ли у нас "баяна". Однажды они загнали Сереге ножницы, которыми он взялся стричь ногти и порезался до крови. Несколько дней Серега гнал самым отчаянным образом, так что на лбу проступали капли пота, потом решил, что чему быть, того не миновать, смирился и постепенно успокоился. Я же отслеживал комаров, которые живут на больнице Матросской Тишины даже зимой, и исправно уничтожал их, особенно сердясь на тех, что напились крови. Говорят, комары могут быть переносчиками СПИДа, а до последнего -- далеко ли. Кто-то из спидовых снизу загнал Сереге тетрадь со своими стихами, которые Сергей читал жадно и сосредоточенно, а некоторые переписал себе. Можно ли почитать, поинтересовался я. Стихи оказались плохие по форме, похожие друг на друга, трагичные и безнадежные. Но Сергею они понравились очень. Одно запомнилось и мне. Вот оно. * * * Я был предназначен судьбой для побед, Для славы и слов благосклонных и лестных, Но вот я в тюрьме, и померкнувший свет Кричит голосами теней бестелесных. Мне снова на суд, в заколдованный круг, Но руки сковали стальные браслеты К отребью в погонах карающих рук Никак протянуть мне возможности нету. Я вновь в автозэке, погибший талант, Среди обреченных, приезжих и местных. Как будто я тысячу лет арестант И езжу на суд со времен неизвестных. Отсылая тетрадь, Сергей отписал автору в духе арестантской братской солидарности и составил, какую мог, продуктовую посылку. В основном же от мужского спидового отделения веяло грозной тишиной. Напротив, каждое утро с верхнего этажа, как в один голос, отчетливо и жизнерадостно, девчонки кричали с решки: "Доброе утро, страна!!" -- и, довольные тем, что кого-то разбудили, заливались веселым смехом. Ресничек у них на решке нет, и женские голоса разносятся далеко по тюремным дворам и, может быть, слышны в утренней тишине на набережной Яузы, где прохожих, впрочем, не бывает, там, деловито вписываясь в повороты, спешат вперед и мимо лишь автомобили, которым неведомо, что за кирпичным забором в корпусах томятся "мамки" -- женщины с детьми, рожденными несвободными, не рассчитывают выйти на волю больные СПИДом, гепатитом и туберкулезом, гниют заживо обитатели общака, страдают от зубной боли тысячи арестантов, а мусора калечат почем зря кого захотят, что людские страдания там столь разнообразны и собраны воедино; не есть ли это место полномочное представительство ада? Не ведают того спешащие мимо автомобили. Не хотелось думать об этом и мне. Под кроватью обнаружилась коробка с книгами. В. Катаев, "Я сын трудового народа". Издание тридцатых годов. Открываю книжку. Печать: "Внутренняя тюрьма НКВД. Отметки спичкой или ногтем на полях и между строк влекут за собой отказ в пользовании библиотекой". Книга в идеальном состоянии. С отвращением кидаю ее в коробку, не хочется прикасаться. Сколько лет не было такого желания у десятков (или сотен) тысяч арестантов, которым она попадалась на глаза. И что такое внутренняя тюрьма. Значит, есть и внешняя? Или вы, "дорогие россияне", все в тюрьме, а мы, зэки, в карцере? Шли недели, менялись люди, только Серега оставался на больнице и ждал этапа. Остальные долго не задерживались: неделя -- и выздоровел. Прошел месяц, по-прежнему в хате неполная загрузка, контингент незаметный. Больничная лафа. Каждый день на больнице увеличивает шансы. Уколы пирацетама, анальгина и даже витаминов, бандажный пояс и кое-какие переданные через адвоката непросроченные таблетки возродили надежду, что здоровье окончательно загублено не будет. Во избежание позвоночных проблем, да и сил уже не хватало возноситься наверх, на прогулку я не ходил, вместо этого решая загадку быстро и медленно текущего времени, убедившись окончательно в его относительности и неравномерности. Глядя на стрелку часов, принесенных Ириной Николаевной, я отчетливо замечал, как время останавливалось не только в ощущении, но и сама секундная стрелка вдруг зависала на мгновенье, и секунды в вязком пространстве длились дольше, потом вдруг циферблат становился звонким и напряженным, а стрелки, как с цепи сорвавшись, совершали стремительные обороты. "Не глюки ли" -- думал я без страха, погружаясь в свои миры, из которых временами возникали энергетические смерчи, которые, казалось, или разорвут душу, или разрушат стены, в ярости я обращал эти вихри в пространство, обрушивая их на препятствия и врагов, замечая иногда при этом, что сокамерники делают то, что я им мысленно прикажу. Отныне этот инструмент подлежал заточке; если не иначе, то так, но я уйду из тюрьмы. Мир обычный встал на ребро, как монета, предметы засветились яркими фосфорическими красками двойного образа -- вот они, эйдосы Платона! Каждый предмет носит в себе свой образ, и можно воздействовать на образ, чтобы поменялся предмет. Нет, я выйду отсюда. Уже пронесся над Москвой тот мистический ураган, что зародился неизвестно где и лезвием разрезал Москву пополам, пронесся, поднимая в воздух металлические гаражи, снося крыши, срезал кресты с куполов Новодевичьего, с корнями вырвал деревья у подъезда моего дома, разметал рекламные щиты на Тверской и, как монеты в ладонях, потряс Матросскую Тишину: задрожали стены, погас свет, зловещий и радостный гул нарастал, и воздушные вихри заиграли железными пальцами на струнах тюремных решеток. В наступившей темноте арестанты стояли как в церкви и кто-то с надеждой произнес: "Может, тюрьма развалится..." "Я выйду отсюда" -- говорил я себе, но тюрьма оставалась сильнее. Играть в карты я мог до бесконечности и сожалел, если не хотел играть Сергей. Арестанты сторонились нас, в игру категорически не вступали. Выигрывать мне нравилось, а Сергей от частого проигрыша мрачнел и брал паузу. -- "Ты чего? -- изумлялся я, -- мы же время коротаем". -- "Цепляет" -- признавался Сергей, и приободрялся при выигрыше. Откуда-то у него вдруг появилась книга Меллвилла. -- "Жаль, неинтересно" -- прокомментировал он, а я взялся читать и оказался как во сне. Тюрьма исчезла, и сон был хороший, каких не было со времен воли, разве что наяву. Впрочем, и этот был наяву. Прожитая жизнь ничем не отличается от прочитанной книги, как невозможно отрицать и то, что ты живешь, если не всегда, то долго: разве ты можешь сказать, что однажды родился? Нет, скорее жил и раньше. Будучи арестантом, легко понять, как можно бояться вечности, вот мы и думаем, наверно, что рождаемся и умираем. В зависимости от контингента обстановка в хате меняется. То все общее, и чай, и сахар, и сигареты, то каждый за себя или с кем-то, семьи на больнице сформироваться не успевают. Мы же с Серегой, как больничные старожилы, старались помогать друг другу: то ему через решку придет груз, то ноги (мусора, шныри) в кормушку передадут посылку от многочисленных знакомых каторжан, или мне повезет пронести что-либо от адвоката или придет передача. Во всяком случае, две пачки сигарет с каждого вызова -- это обязательно. А то, что сигареты -- "Парламент", дорогие и хорошие, подымет авторитет любого арестанта. С появлением Ирины Николаевны стало не так голодно, каждый раз она приносила бутерброды и сок, но проблема оставалась. Сергей, как старый арестант, стойко переносил чувство голода, а я вообще лишь недавно обратил внимание, что оно что-то значит, но с крепнущей надеждой возвращалось желание этого чувства не испытывать. В основном мы заглушали его сухарями, благо невкусного невольничьего хлеба на больнице давали много. -- "От баланды х.. толстеет" -- грустно и назидательно шутил Сергей, доставая с решки завернутые в грязную тряпку остатки сала (подоконник на решке служит холодильником). За решкой была какая-то погода, по хате гулял морозный ветер, круглые сутки мы были одеты во все, что было. Заглянула в хату лечащая. Все уважительно встали, я не смог (прихватило). Не подняться при посещении врача может значить рассердить его, последствия чего ясны. Я забеспокоился, но подняться не смог. Что, холодно тут у вас?-- спросила врач. -- Пора поставить рамы. Я распоряжусь. В этот же день хозбандиты под ее личным руководством поставили рамы со стеклами, стало тепло и не так противно. Почему-то особенно омерзительно видеть тараканов в холодном помещении. Назначили новый курс уколов, это страшно порадовало, значит, еще минимум десять дней буду на больнице, это чувствовалось и по другим, едва уловимым признакам. Я вообще не хотел ни на какую Бутырку. Правда, предстояло опять посетить суд, почему-то Тверской, а не Преображенский, несмотря на то, что все, кто на Матросске, должны ехать в Преображенский. Изредка показывавшийся Косуля с значительным видом пояснил, что другой из главных обвиняемых по моему делу, некий Козлов (как говорили, мой подельник), о котором я в жизни не слышал, ушел на свободу через Преображенский суд, и теперь там шорох, в суде якобы идет прокурорская проверка, и мне туда никак нельзя. Приходилось соглашаться, т.к. против лома нет приема (вопреки Косуле, я опять написал заявление с просьбой рассмотреть возможность изменения меры пресечения в Преображенском суде, но, видать, мои послания туда не доходили по определению), и бороться с синдромом Сукова-Косули я целиком по этому вопросу доверил Ирине Николаевне. Слабое место арестанта -- он готов довериться всегда, хотя его и трудно обмануть. -- "Потерпите, -- говорила Ирина Николаевна. -- Пишите, например, стихи". -- "Ирина Николаевна, а Вы бы стали писать стихи на помойке?" -- "Да, я слышала, какие в тюрьме условия". -- "Хорошо, что не видели". -- "Вы будете сердиться, но Косуля требует, чтобы на этот раз в суде Вы отказались от заседания до окончания лечения. Я согласна с Вами, но сейчас доводить ситуацию до критической как никогда опасно. Вы хорошо держите их на грани возможного, но переступать за нее не стоит. Я могу лишиться возможности Вам помочь, а я бы хотела. Особенно сейчас, когда появилась возможность получить медсправки. Тюремная больница их обычно не выдает, но нам даст". Как взорвался протестом воспаленный мозг! Но я ответил: "Хорошо". Потому что дальше следовала глава 28 под названием ЗОЛОТОЕ ПРАВИЛО ШАХМАТ. "Если перевес позиционный, то не следует упрощать игру, лучше накапливать преимущество". Э. Гуфельд, международный гроссмейстер. Сергей, подлец, дал-таки мне пинка, когда я отправился на судовую сборку. Как обычно, я разозлился, в особенности понимая, что не суждено ему сегодня завладеть моим поясом, что неизбежно приеду назад, а день предстоит долгий, полный стесненных обстоятельств; одно хорошо -- пинок почему-то, как всегда, на самочувствии не отразился, и есть ясность, ни гнать, ни надеяться нет оснований, иди себе арестантской тропой да кури табак. Поездка в суд была такой же, как с Бутырки, с той лишь разницей, что на сборку опустили (не путать с "опустили на сборке") не ночью, а утром, не пришлось высиживать в тусклом дымном дурмане долгие часы, и не было шмона. Тот же автозэк, набитый до отказа (заехали на Бутырку, подобрали страждущих), тот же суд, наручники, автоматчик в пуленепробиваемом шлеме, мусора, еще не пьяные, а потому сердитые, какая-то судья, заглядывающая в глаза и допытывающаяся, правда ли я не хочу чтобы заседание состоялось в связи с тем, что присутствует лишь один адвокат, а Косули нет, те же узкие холодные тусклые коморки с судовыми, теряющими разум, сиротские ботинки без шнурков как символ унижения, и неизменный сосед с какой-нибудь экзотической болезнью, от которого стараешься дышать в сторону, в общем, все то, что сопутствует правосудию в том или ином незамысловатом виде одного из филиалов полномочного представительства, скажем так, государства Йотенгейм. Вся эта коричневая хренотень закончилась поздно. Вечером автозэк заехал на Бутырку, а там как раз пересменок. Часа четыре автозэк стоял на морозе, большинство пребывало в самых неудобных позах, было так тесно, что я и не старался стоять, упасть было невозможно. И очень холодно. Потом автозэк гоняли на скорости вперед-назад по тюремному двору: это подвыпивший мусор-хохотунчик учился водить автомобиль. От разгонов и торможений голова падала в пропасть. После обучения езде автозэк перестал заводиться, стало вероятным заночевать в нем на дворе Бутырки, отчего приуныла даже молодежь. Но все обошлось, и за полночь в малюсенькой поганой сборке родной Матросски судовые радостно зашумели за то за се. Вот рядом оказался парень из один три пять. Там мы не общались, парень был молчалив и отрешен, его лицо всегда являло застывшую маску, а здесь ожило. Ты же из один три пять? -- интересуюсь. Да. Я тоже у вас был с полгода назад. Я помню. Осудился? Да, семь лет дали. А я не согласен! Я там вообще не при делах. Подельник утопил. Терпила меня вообще не вспомнил. Будешь писать касатку? Нет, на зону. Из хаты б выбраться. Все, хватит. Что в хате? По-старому. Как Армен? Передай ему привет, скажи: не помощник я ему. Он-то думал: меня на волю. Передам. Кто еще осудился? Ахмед. Девятнадцать дали. Юра-хлеборез восемь строгого получил и семь крытой. Уехал крысой. Как крысой? Да так. В чужой баул залез, скрысил. Увидели. И что? Под шконарь загнали. Хлеборез теперь другой. А он? Там же тараканы сожрут. Спокойно. Да, говорит, я крыса. Опустился совсем. А Строгий как? Куролесит? Спиртягу гонит. Строгий -- куражный пацан. Сколько ему еще? Не знаю, года два. Саша-то на суды все ездит? Живой? Это Старый-то? Живой. Этот вытянет. А Бешеный? Нормально. Они с Сашей. Кипеж не осудился? Не, на дороге. Всей хате большой привет и свободы. Передам. Расстались. Он пошел в суперкошмарную хату No 135, чтобы собрать баул и уйти в осужденку, а я, с благотворным сознанием своей почти что неуязвимости, на больничку. Смешно было видеть, какими глазами меня встретил Сергей. Мой пояс был уже на нем. -- "Вернулся..." -- констатировал он. И полетели, е.... мать, масти перелетными птицами, и закурился табак по хате, и замлели в смертельном и сладком невольничьем недуге каторжане! Долго горела черным пламенем ночь, бог весть какие пожары плавили бетон между спидовым этажом женским и спидовым мужским. Молчали вертухаи, глядя в шнифты, как два зэка швыряют тузов и посылают мусоров на х.. . Никто не открыл тормозов, ибо горячо было для них за порогом. "Это тебе, Володь, повезло" скажет вертухай, читая эти строки. И будет, наверно,А прав. Где ты теперь, Серега. И тебе я, братан, не помощник. Хотел бы, да не могу. Ну, да ты пробьешься. Не в этой жизни, так в другой. По-любому арестантский тебе привет и всем достойным, кто рядом. Настало утро, утро туманное, утро седое. Робкий мусор бодрячком быстренько осуществил проверку. Оставалось лишь сбросить с себя пепел вулкана. На обширном дальняке с очком вместо унитаза удалось классно помыться, кипятя воду в хозяйке. В общую баню ("помойку") идти не хотелось, да и не звали. Раз в неделю на продоле в клетке за перегородкой можно было помыться, видя иногда, как перед тобой там ополаскивают полутрупы. Зашли в хату две колоритные личности. Высокий усатый арестант с нездоровым цветом лица, едва переставляя ноги, затащил большой баул и радушно, будто достиг долгожданной цели (а это так и было), поприветствовал всех: "Здравствуйте, каторжане! Куда тут можно голову приклонить?" -- "А куда хочешь, места много". Юра явил собой пример словоохотливого наркомана. Язык у Юры оказался без костей, но сердиться не было никакой возможности, хотя через пару часов все наслушались по горло про то, как Юра зарядил "машину", пустил по вене (не путать с "пустил по тухлой вене"), как поймал приход, как кумарился когда приняли, как раскумарился в хате, как пошел на дело по Тверской, а машина всегда при нем, в кармане, как стало невмочь и опять поймал приход, как старая мама ругает, а машина в кармане и в соседней комнате зарядился белым, а когда белого нет, так на безрыбье и винтом хочется побаловаться, но винт -- это низко, поэтому, бабки не жалеючи, уж лучше морфия, а луше белого так и нет ничего, благо машина всегда тут, в кармане, у него и сейчас есть машина. И так далее и тому подобное. Чтоб слишком часто не повторяться, все это Юра перемежал длинными периодами мата. Выглядело смешно. Особенно когда я в сердцах восклицал: Юра! (Так, мол, и так). Какого (так, мол, и так) ты так грязно ругаешься! У тебя совесть есть? Ты всех уже (так мол и так)! Ой, извини! -- спохватывался Юра. -- И то правда! Я больше не буду. Пять минут передышки было обеспечено. Ну, что тут скажешь. Одно слово -- Коля-Терминатор Второй. Другой арестант сразу залег спать, а проснувшись, внимательно исподтишка оглядел каждого и долго пребывал в напряжении, преувеличивая симптомы своей болезни, выглядевшей обычной простудой. Потом успокоился и пошел на контакт. Оказался полосатым. Представился: "Валера О.О.Р". Что означает особо опасный рецидивист. Почему-то ко мне Валера поначалу отнесся с опаской; наверно, потому что я курил дорогие сигареты, вел себя уверенно, если не нагло, и даже устроил на всю хату разнос стукачу с общака, неожиданно для себя отметив, что претендую в коллективе на лидерство. "А оно мне надо?" -- сказал я себе, осадил коня и взялся за старое, т.е. за игру, потому что как только начинаешь думать, что ты самый умный, обязательно случается какая-нибудь глупость. Валера присоединился к нам, и дело пошло веселей. Сколько тебе лет? -- поинтересовался Сергей. Пятьдесят восемь. Тридцать лет в тюрьмах и лагерях. А не скажешь. Выглядишь на сорок-сорок пять. Тюрьма сохраняет. За что сидел? За карман. Тридцать лет за карман? Да. Карман доказать легко. -- При этом невооруженным взглядом было видно, что в этой непростой жизни только карманом не обошлось. Неспешно и с удовольствием тасовал Валера колоду старыми узловатыми и неповоротливыми пальцами, складно мурлыкая русские романсы, а когда повествовал о чем-либо, меньше трех этажей не получалось по определению. Серега к Валере отнесся с уважением, как младший к старшему. Что, Валера, по воле работал? Да что ты... -- благодушно отзывался Валера. Значит, делал? Делал, -- соглашался Валера. Поди и в карты можешь? Как не мочь. Я сколько времени в лагерях. Конечно, могу, отвечал Валера, сдавая карты. Покажешь? -- не унимался Сергей, напрягаясь как охотник. Ну, если хотите... -- отвечал Валера, -- Правда, я уже не тот, годы, руки отяжелели. Но сейчас что-нибудь придумаю. До этого мы играли в дурака. Валера разделил уже лежавшую перед нами колоду и показал, сам не глядя, карту из середины, после чего вернул карту на место. Это был червонный туз. "А теперь смотрите" -- сказал Валера. Мы в четыре глаза уставились на его руки. Одной рукой он держал розданные карты, другой неуклюже поправлял их, потом свободную руку поднял чуть выше плеча, внешней стороной к нам, будто в ней что-то было, медленно развернул к нам ладонь, она была пуста. Но через секунду в ней загорелся, нет, не появился, а загорелся, ярко как на цветном экране, червонный, как ненастоящий, туз. Вспыхнул и пропал, а Валера недоуменно посмотрел на свою ладонь, повертел ее так и сяк, ничего в ней не было. -- "Вот что творит старый джус!" -- восхищенно выдохнул Сергей и бросился искать туза в колоде. Туз был там. Валера, -- говорю, -- с тобой играть нельзя. Конечно, нельзя. Но мы же отдыхаем. Мы же для души. Для души Валера играл обычно, но с таким удовольствием, что любо-дорого было смотреть. Зашел в хату Миша Ангел из камеры строгого режима. Впечатляющего роста, с огромными кулаками, Миша, сияя от радости, что попал на больницу, весело и добродушно рассказывал, как у них в хате собирается общее на больницу, что ни у кого нет постоянного места, каждый отдыхает на свободной в данный момент шконке. -- "И каждый себе на уме! -- восторженно восклицает Миша. -- Думает одно, а говорит совсем другое". -- "А делает третье" -- добавляю я. -- "Вот именно! -- радуется формулировке Миша. -- А Вы верующий? Это у Вас евангелие?" -- "Нет, Михаил, это словарь немецкого языка, но для меня он в каком-то смысле евангелие". -- "А это что -- немецкая газета? Вы ее читаете?" -- "Да, занес от адвоката". -- "У Вас вольный или мусорской?" -- "Вольный". -- "Статья у Вас?" -- "Тяжкая". -- "Убийство, что ли? На Вас непохоже". -- "Нет, экономическая". -- "Во! -- оживился Миша. -- Научите чему-нибудь! Вас как, можно причислить к коммерсантам?" -- "Нет, нельзя". -- "Ну и слава богу. А то я уж подумал: коммерс. А на коммерса тоже не похоже". -- "Чем же тебе, Михаил, коммерс не показался, неужто так его не любишь?" -- "Коммерса, Алексей Николаевич, надо доить, и показаться он не может по понятиям. Только вот обломы с ними сплошные: скользкие, съезжают. В руку возьмешь, а его уже нет. Может, чему научите? У Вас статья, поди, лет на десять тянет?" -- "Именно на десять. Но я и статья -- вещи не только разные, но и не совместимые. А коммерса, хоть и не знаток я, ты не одолеешь. Ты думаешь, он глупее тебя? Если он заработал большие деньги, значит что-то умеет. И ты думаешь, он не найдет способ обмануть тебя?" -- "А что же делать?" -- забеспокоился Миша. -- "Не знаю. Но думаю, что дружить. Если он увидит в тебе товарища, то и отношение другое". -- "Это я буду дружить с коммерсом?" -- "Никто не заставляет. Тебе что нужно? Результат. А что ты думаешь на самом деле -- это, кроме тебя, никому знать не обязательно". -- "Я понял! -- просветлел Миша Ангел. -- Я теперь все по-другому поставлю". -- "Скоро на волю?" -- "Пустяки, лет через шесть. Мне двадцать один. Не возраст! А Вы всегда "Парламент" курите?" -- "По возможности". -- "Сейчас, вижу, такая возможность есть?" -- "Без проблем" -- беру из тумбочки пачку, протягиваю Мише. -- "От души". -- "На здоровье". "С коммерсом надо дружить, -- слышу через день, как поучает кого-то на другом краю хаты Миша, -- он умный и по-другому с ним смысла нет: один раз выдоишь, другой уже не удастся. Все умные. Вон у нас в строгой хате не расслабишься: каждый говорит одно, думает другое, а делает третье!" На оптимистичные речи Миши Ангела равномерно накладывались рассказы Юры, как он зарядил машину и поймал приход. Все это прореживалось многоярусным матом Валеры ООР и доминировало в нестройном гуле голосов каких-то иных арестантов. Мне же думалось: неужели так привык к тюрьме, что ни с кем больше не будет конфликтов? икараный бабай! -- только подумаешь -- сразу получишь: открылись тормоза, и в хату залетели как на крыльях семеро грузин. -- "Ой, больно мне! Вах! Как болит голова!" -- кричал один, двигаясь к решке и водворяясь на кровати Сергея. А остальные, выкрикивая лозунги по понятиям, разогнали молодежь. Беззаботность из хаты испарилась в момент, стало тихо, и все как будто видят друг друга впервые. Сергей пошел гулять по хате, Валера прилег, Миша Ангел тоже, Юра замолк, а я лежал на кровати и соображал, что мое место прямо под решкой, и, наверно, что-то произойдет, потому что грузинский десант вел себя слаженно и хамовито. -- "А этот что тут делает? -- обратился к хате самый авторитетный из десанта и поставил свой баул мне в ноги. -- Он чево, блатной в натуре? Я его насквозь вижу, он пассажир, и его место у тормозов". Никто не отозвался на вопрос, и я понял, что надо собирать остатки здоровья. С кровати я, в таком разрезе, не уйду, и дело добром не кончится. С полчаса прошло в неприязненном напряжении. Никто не знакомился, грузины, кроме своих, никого в упор не видели и наглели на глазах. Наш коллектив распался. Положение усугубилось тем, что Сергей обратился к новенькому: "Я прилягу, ты перейди на другое место". -- "А ты кто такой? Ты, генацвале, че на тюрьме -- пассажир? Законов не знаешь? Не видишь -- у меня голова болит?" -- "Ну, если болит, -- согласился Сергей, тогда полежи немного. Но мне пора отдыхать". -- "Эй, ты че? Тебе? Пора? Отдыхать? Ты видишь: я здесь. Че ты хочешь?" -- "Ну, это мое место, -- тихо, можно сказать, скромно стал пояснять Сергей, -- я здесь отдыхал и прошу тебя перейти на другое место, места еще есть". -- "Ты сам иди в эти места. Мое место у решки. Ты вообще из какой хаты?" -- "Я из этой" -- также скромно ответил Сергей. -- "Ну, так и тусуйся, а я здесь останусь". -- "Хорошо, -- ответил Сергей. -- только не долго" -- и отошел. Самый авторитетный решил закончить расселение: Вставай, я буду стелить постель. Я промолчал. Ты что, оглох? Я сказал: буду стелить постель. Это относилось ко мне. Я уже постелил, -- ответил я и закурил от нахлынувшей ненависти. Что-что?? -- раскрыл рот от изумления грузин. -- Что ты сказал? Я сказал, что белье