му в
ночи бронзовому изваянию.
Достовский положил венок к подножию монумента и молча 'поклонился ему
до земли'" (66).
Хотя зрителей "на площади у Страстного монастыря" действительно не
оказалось, история эта была предана гласности стараниями жены Достоевского
(67), вызвавшейся сыграть роль необходимого свидетеля и тем самым вернувшей
поступку мужа ту театральность, в которой ему отказал Волгин. Получалось,
что, возложив венок "к подножию монумента Пушкина", Ф.М. Достоевский
символически осуществил то, что в реальной жизни было лишь обещано И.С.
Тургеневым. Но и этим не закончилась вовлеченность Достоевского в эстафету
возложения и принятия пророческих титулов (68), ибо когда ему довелось еще
раз "встретиться" с А.С. Пушкиным, заплатив за это жизнью, его портрет был
поставлен рядом с портретом Пушкина, миновав Тургенева.
"Но вскоре произошла встреча другая: 29 января (10 февраля) 1881 года,
- пишет Ю. Карякин, - на вечере памяти Пушкина Председатель Орест Миллер
говорил: 'Нам приходится поминать не только Пушкина, но и Достоевского...
Вот теперь, именно в это время должен был бы приехать Достоевский и быть
горячо приветствован нами...'
Вместе с портретом Пушкина выставлен был и портрет Достоевского,
обрамленный черным крепом... Впервые - рядом. И теперь уже навсегда" (69).
В пандан с тетральностью церемонии возложения венка, триумф пушкинской
Речи оказался в достаточной мере бутафорским. Катков, напечатавший текст в
"Московских ведомостях", хотя и заплатил автору за него 600 рублей, то есть
вдвое дороже, чем Достоевский мог мечтать заработать, отдав речь Юрьеву,
тайно смеялся над ней впоследствии. При первой же возможности Тургенев
публично отказался от порыва, истолкованного современниками и самим
Достоевским как желание примирения.
"... во всех газетах сказано, что лично я совершенно покорился речи
Достоевского и вполне ее одобряю, - писал он. - Но это не так... Это очень
умная, блестящая и хитроискусная, но при всей страстности, речь всецело
покоится на фальши" (70).
"Со временем тургеневские оценки все более ужесточаются, -
документирует Игорь Волгин, - 15 июля, беседуя в Париже с В.В. Стасовым
(последний именует Речь 'поганой и дурацкой'), он признается, 'как ему была
противна речь Достоевского, от которой сходили у нас с ума тысячи народа...
Получили ли вы 'Дневник писателя' Достоевского? - спрашивает Тургенев
Анненкова в августе 1880 года. - Там много говорится о Пушкинском празднике.
Ужасно подмывает меня сказать по этому поводу слово, но, вероятно, я
удержусь'...
'Хорошо сделали, - отвечает Анненков Тургеневу, - что отказались от
намерения войти в диспут с одержимым бесом и святым духом одновременно
Достоевским: это значило бы растравить его болезнь и сделать героем в
серьезной литературе. Пусть останется достоянием фельетона, пасквиля, баб,
ищущих бога...'" (71).
Но что могло послужить поводом к ожесточению, не смягченному даже актом
смерти?
"Анненков был возмущен торжественностью погребения Достоевского. И
написал об этом Тургеневу сразу же, под свежим впечатлением, - 6 февраля
1881 года: 'Как жаль, что Достоевский лично не мог видеть своих похорон -
успокоилась бы его любящая и завидующая душа, христианское и злое сердце.
Никому таких похорон уже не будет. Он единственный, которого так отдают
гробу, да и прежде только патриарх Никон да митрополит Филарет Дроздов
получили нечто подобное по отпеванию" (72).
А не связаны ли мотивы, вызвавшие "ожесточающиеся" оценки Достоевского
Тургеневым и Аненковым, с самой оксюморонной формой оценки? Как-никак речь
Достоевского названа Тургеневым "умной" речью, которая "покоится на фальши",
а к самому Достоевскому Анненков применяет понятия "христианского и злого
сердца", "любящей и завидующей души", "одержимого бесом и святым духом".
Конечно, оксюморон мог быть всего лишь средством выражения несоответствия
между самооценками Достоевского и оценками его другими, так сказать,
симптома Голядкина, хорошо известного за Достоевским в кругу Тургенева. Но
тогда откуда могло взяться ожесточение?
"Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость, -
провозглашал Достоевский в пушкинской Речи. - Смирись, праздный человек и
прежде всего потрудись на родной ниве, - вот это решение по народной правде
и народному разуму. Не вне тебя правда, а в тебе самом, найди себя в себе,
подчини себя себе, овладей собой и узришь правду. Не в вещах эта правда, не
вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде
над собой...' Не у цыган и нигде мировая гармония, если ты первый сам ее
недостоин: злобен и горд, и требуешь жизни даром, даже и не предполагая, что
за нее надобно заплатить" (73).
К кому, спросим мы, мог обратить Достоевский свой призыв смирения?
Пушкину, сочинившему "Цыган" в 1823-1824 году, а "Графа Нулина" в 1825 году,
то есть до создания "Евгения Онегина", тема смирения была совершенно чужда
(74). И если в чтении Достоевским пушкинского Алеко нет ссылки на Пушкина,
то к кому могли быть адресованы эти слова? Конечно, в гордости не раз
упрекали и Достоевского. Но сам он вряд ли считал себя гордым человеком,
отводя упреки в гордости ссылкой на капризность собственного нрава (75). Еще
меньше почитал себя Достоевский человеком, живущим за чужой счет, и, если
эти слова, равно как слова о гордости и праздности людей, не удосужившихся
потрудиться на ниве отечества, были нацелены на конкретное лицо, то этим
лицом должен был оказаться Тургенев. Короче, речь Достоевского могла быть
интерпретирована Тургеневым (и Анненковым) как попытка публичного обличения
их в "высокомерии" и барстве под видом разговора о Пушкине, а при такой
интерпретации не могла не "покоиться" "всецело" "на фальши".
3. "Два незнакомые старика"
Догадка о том, что в пушкинской Речи имеется подтекст, в котором
Достоевский сводит личные счеты с Тургеневым, была уже неоднократно
высказана критиками. Игорь Волгин даже опознает Тургенева в письме
Достоевского к жене от 8 июня 1880 года. Сразу после триумфа Пушкинской
речи, пишет он,
"... останавливают меня два незнакомые старика: 'Мы были врагами друг
друга двадцать лет, не говорили друг с другом, а теперь мы обнялись и
помирились. Это вы нас помирили. Вы наш святой, вы наш пророк!' 'Пророк,
пророк!' - прокричали в толпе'" (76).
Высказав догадку, что одним из стариков, признавших в Достоевском
"пророка", должен был быть никто иной, как Тургенев, Волгин недоумевает:
"Почему же Достоевский не называет вещи (точнее, лица) своими именами?
Он - страшится. Нет, не Тургенева и, разумеется, не Анны Григорьевны,
которую первой оповещает о достойных всяческого уважения незнакомцах. Он
страшится поверить. Поверить в то, что такое бывает...
Он не хочет выглядеть смешным, ибо ни он сам, ни Тургенев вовсе не
годятся на роли чудесно перевоспитавшихся стариков. Оба они слишком
непростые и слишком искушенные люди, чтобы поверить в столь благостный
исход...
Все это предосторожности оказались совсем не лишними: Тургенев, как мы
помним, очень скоро признается, что речь Достоевского ему 'противна'" (77).
Но насколько справедлива версия Волгина о том, что Достоевский
"страшился поверить" в подлинность тургеневского желания примириться с ним?
Конечно, если принять во внимание последующие события, у Достоевского могли
быть все основания не верить тургеневскому жесту. Однако, не будучи
осведомленным о последующих событиях, Достоевский вряд ли мог усомниться в
искренности Тургенева хотя бы только потому, что в жесте Тургенева
подтверждалось для Достоевского то, что он втайне знал сам и в чем его еще
раз удостоверила восторженная толпа. "Пушкинская речь" оставила Тургенева,
равно как и страхи, связанные с магией его авторитета, далеко позади. Однако
доверить эту мысль бумаге он вряд ли мог решиться. Не исключено, что
символическая встреча с "двумя стариками", признавшими его пророком, была
сочинена Достоевским в виде шутки и в надежде последующего саморазоблачения
при встрече с женой. Разумеется, впоследствии, когда Тургенев отказался от
своего порыва, а восторженная толпа закидала триумфанта камнями, желание
посмеяться с женой над своей пророческой мечтой могло быть подавлено и
забыто. Но кого мог иметь в виду Достоевский, указывая на второго
"незнакомого старика", причастного к передаче ему пророческого титула?
Если история о двух стариках является сочиненной историей, уже
отразившей факт примирения с Тургеневым, то трудно поверить, чтобы такому
сочинителю, как Достоевский, могла придти в голову мысль поставить на одну
роль двух актеров. Не идет ли здесь речь о двух реальных стариках? Как и все
наррации Достоевского и как сама пушкинская Речь, история о двух стариках
должна была быть построена по какому-то плану. Заметим, что провозглашению
Пушкина пророком предшествовала ссылка на Гоголя. Заметим также, что
интерпретация Достоевским пушкинских персонажей в сфере его собственных идей
была сделана в отсутствие имен Бальзака и Белинского. И последнее. Назвав
Пушкина пророком, Достоевский сам им оказался, оставив позади и
единомышленников, и врагов, и Тургенева, и Белинского, и Бальзака. И если
пророческий титул был ему, с его собственных слов, реально вручен
Тургеневым, то символически он должен был поступить к нему еще и от Гоголя.
И тут возможно такое соображение. В свете реакции, последовавшей в
момент произнесения пушкинской Речи, ссылка Достоевского на "двух стариков",
одним из которых, по догадке Волгина, был Тургенев (78), попадает в ряд с
другими свершившимися предсказаниями Достоевского. Например, в сентябрьском
номере "Дневника писателя" за 1877 Достоевский напоминает читателю о
подтвердившемся "прорицании" им клерикального заговора, принятого ранее за
"исступленное беснование" (79). Надо думать, вера в прорицательский дар
автора "Дневника писателя", насаждаемая им самим, до того вошла в
читательское сознание, что даже исследовательница, впервые описавшая
литературный прием, позволявший Достоевскому придавать своим суждениям
"'видимость' факта" (80), не усомнилась в правомерности его пророческого
дара.
"Закономерно, - писала О.Ф. Евдокимова, - что... Достоевский
'представляет' перечень собственных суждений, которым, по его мнению, в
недалеком будущем предназначено стать фактами...
Эта глава 'Дневника' нагляднее других представляет писателя -
'пророка'" (81).
И если проследить нить "прорицаний", предпринятых автором "Дневника
писателя", то следует обратить внимание на одно из них, сделанное автором в
феврале 1877 года. Ссылаясь на каких-то анонимных пророков, якобы не знающих
России и исповедывающих "европеизм", Достоевский пишет:
"По-моему, если и не видят эти пророки наши, чем живет Россия, так тем
даже и лучше: не будут вмешиваться и не будут мешать, а и вмешаются, так не
туда попадут, а мимо. Видите ли: тут дело в том, что наш европеизм и
"просвещенный" европейский наш взгляд на Россию - то все та же еще луна,
которую делает все тот же самый заезжий хромой бочар в Гороховой, что и
прежде делал, и все так же прескверно делает, что и доказывает поминутно;
вот он и на днях доказал; впредь же будем делать еще сквернее, - ну, и пусть
его, немец, да еще хромой, надобно иметь сострадание.
Да и какое дело России до таких пророков?" (82).
Будучи напечатанным в главе "Самозванные пророки и хромые бочары,
продолжающие делать луну на Гороховой. Один из неизвестнейших русских
великих людей", текст этот до недавнего времени считался неразгаданным. О
каких самозванных пророках шла у Достоевского речь и сколько их было, много
ли, как в самом тексте, или один, как в заголовке? Однако, в ходе одного
недавнего исследования имена "самозванных пророков" оказались с большой
степенью достоверности угаданными. Им оказались Тургенев и Гоголь,
выступающие именно в паре, так сказать, как одно лицо.
"Расшифруем это загадочное иносказание, также адресованное Тургеневу, -
пишет Н.Ф. Буданова. - 'Луна, которую делает все тот же самый заезжий хромой
бочар в Гороховой' восходит к 'Запискам сумасшедшего' Гоголя. Безумный
Поприщин, с тревогой ожидающий затмения луны, воображает, что 'луна ведь
обыкновенно делается в Ганбурге; и прескверно делается... Делает ее хромой
бочар, и видно, что дурак никакого понятия не имеет о луне'...
... Достоевский не только не забыл, что 'хромой бочар' у Гоголя немец,
но подчеркнул эту деталь. Представление о Тургеневе как о 'немце'
укоренилось у Достоевского со времени их ссоры в Бадене по поводу 'Дыма'.
Достоевский приписал Тургеневу слова: '... я сам считаю себя за немца, а не
за русского, и горжусь этим' (письмо к А.Н. Майкову от 16/26 апреля 1867)...
'Хромота' бочара - это намек не только на реальную подагру Тургенева, но и
на "'ущербность' его таланта"" (83).
И тут бы следовало поставить точку. Под двумя "незнакомыми стариками",
поспешившими передать автору пушкинской Речи пророческий титул, скорее
всего, должны были подразумеваться Тургенев и Гоголь. Однако за три с
половиной месяца до произнесения Достоевским пушкинской Речи, а точнее 20
февраля 1880 года, собеседник Достоевского, Суворин, внес в свой личный
дневник следующее сообщение.
"Представьте себе, - говорил он (Достоевский - А.П.), что мы с вами
стоим у окон магазина Дациаро и смотрим картины. Около нас стоит человек,
который притворяется, что смотрит. Он чего-то ждет и все оглядывается. Вдруг
поспешно к нему подходит другой человек и говорит: "Сейчас Зимний дворец
будет взорван. Я завел машину". Мы это слышим... Как бы мы с вами поступили?
Пошли ли бы мы в Зимний дворец предупредить о взрыве, или обратились бы к
полиции, к городовому, чтоб он арестовал этих людей? Вы пошли бы?
- Нет, я не пошел бы...
- И я не пошел бы. Почему? Я перебрал все причины, которые заставляли
бы меня это сделать. Причины основательные, солидные; и затем обдумал
причины, которые мне не позволяли бы это сделать. Эти причины - ничтожные.
Просто боязнь прослыть доносчиком" (84).
С идеей Достоевского, зафиксированной в записи А.С. Суворина,
неисповедимыми путями перекликается идея М.Е. Салтыкова-Щедрина, анонимно
изложенная в книге "Письма о совремненном состоянии России", напечатанной в
Лейпциге в 1881 году. Указав в Предисловии, что книга написана от лица "двух
единомыслящих лиц", автор передает содержание разговора, якобы недавно
ставшего ему известным.
"К одному из первых наших писателей явился молодой человек и рассказал,
что недавно еще он был ярым нигилистом.., но, прочитав разоблачения этого
писателя и сверив их с собственным опытом, пришел к убеждению, что наш
нигилизм есть дело напускное, иноземное, направленное внешними и внутренними
врагами исключительно к ослаблению России; что узнав это раз, он не может
оставаться безучастным к подобному явлению... <и> предлагает учредить
общество, которое разоблачило и убило бы нравственно шайку нигилистов в
глазах России. Что отвечал писатель? Он... от образования всякого общества
отказался, по уверенности, что членов охранительного общества, соединившихся
по собственному почину, потребуют к ответу за недозволенные сборища и
неразрешенную пропаганду, а в случае утверждения плана их властями они
станут во всех глазах чем-то вроде полицейских агентов и утратят свое
назначение" (85).
Вряд ли кто-нибудь усомнится в том, что под "одним из первых писателей
наших" М.Е. Салтыков-Щедрин имел в виду Достоевского, о разговоре с которым
он мог узнать если не лично от А.С. Суворина, то по слухам. Однако и выбор
Щедриным Суворина, "по убеждениям умеренно-либерального западника", тоже не
случаен. Полагаю, что именно у М.Е. Салтыкова-Щедрина могли быть все
основания считать А.С. Суворина новоиспеченным "единомышленником"
Достоевского, а стало быть одним из "двух единомыслящих лиц", от анонимного
имени которых были написаны "Письма о совремненном состоянии России". Если
припомнить, А.С. Суворин, долгое время печатавшийся в "Санкт-Петербургских
ведомостях" под псевдонимом "Незнакомца", а после их закрытия по его "вине"
в 1875 году писавший фельетоны для "Биржевых ведомостей", был близок по
направлению к публицистике самого Салтыкова-Щедрина. Став в начале 1876 года
совладельцем "Нового времени", А.С. Суворин получил от Салтыкова-Щедрина и
Некрасова материалы для первых номеров журнала. Однако очень скоро
наметилось перерождение журнала в пользу отказа от западничества, что не
могло не повлиять негативно на оценку его деятельности Салтыковым-Щедриным.
И тут возникает вопрос. Если Салтыков-Щедрин действительно задумал пародию
на Достоевского и Суворина как анонимных единомышленников, то не были ли
"Письма о современном состоянии России" реакцией на пушкинскую Речь
Достоевского?
Ведь Достоевский, оказался предметом сатиры анонимного автора "Писем о
современном состоянии России" на основании материала пушкинской Речи, в
котором акцентировался призыв к единению славянофилов и западников,
обмененный на пророческий титул. Не вдаваясь в анализ анонимного
произведения сатирика, отмечу, что намеки Достоевского в адрес
Салтыкова-Щедрина, имеющие место в пушкинской Речи, вполне могли быть
замечены сатириком, которому надлежало узнать в одном из "двух стариков",
якобы признавших в авторе "пушкинской Речи" пророка, самого себя.
1. Гроссман, Л. Бальзак и Достоевский. England,1975,с. 25. Reprinted
fro Поэтика Достоевского, М., 1925.
2. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч., т. 11, С.-П., 1895, с. 462.
3. Достоевский, Ф.М. Полн. собр. соч., Л., 1985, т. 28, ч.1,с.51.
4. Достоевский, Ф.М. Письма, т. 2, М.-Л.,1930, с. 141.
5. Там же, с. 148.
6. Наполеоновскую тему у Достоевского изобретательно разработал И.
Волгин на примерах из Гоголя, Толстого и Достоевского. См. Родиться в
России, М., 1991, с.с. 144-156.
7. Достоевский Ф.М. Литературноие наследство, М., 1973, т. 86, с. 102.
8. Достоевский, Ф.М., Достоевская А.Г. Переписка. М., 1979, с.328.
9. Там же, с. 345.
10. Theodor Reik. Of Love and Lust. On the Psychoanalysis of Romantic
and Sexual Emotions, N.Y., 1968, с. 117.
11. Там же, с. 115-121.
12. Достоевский, Ф.М. Полн. собр.соч., т.9, стр. 342.
13. Карякин Ю.Ф. Дстоевский и канун ХХ1 века. М., 1989, с. 404-405.
14. Достоевский, Ф.М., Достоевская А.Г. Переписка. М., 1979, с. 343.
15. Там же, с. 341.
16. Там же, с. 344.
17. Бурсов, Б.И. Личность Достоевского, Л., 1979, с. 171.
18. Достоевский Ф.М. - Достоевской А.Г., М., 1979, с. 320.
19. Достоевский Ф.М. Полн. Собр. соч., Л.. 1883, т. 1. С. 257. И.
Аксаков не удовлетворился этим объяснением Н.Н. Стахова, назвав его
"волокитство за публикой", на что получил разъяснение, что "это волокитство
имело вовсе не злостный, а скорее самый чистый характер". Там же.
20. Достоевский Ф.М. Полное собр. соч., Л.' 1883, т.1 с.227.
21. К этой полемике, начавшейся в 60-е годы, и ее влиянии на
формирования стиля и художественного метода Достоевского, см. главы "Кто
есть Хлестаков" и "От высококомического до серьезно-смехового". В материалах
о полемике 70-х годов, разбросанных в разных главах этой книги, широко
использованы блестящие аргументы З.С. Борщевского в его книге "Щедрин и
Достоевский", М., 1956.
22. "Красный архив", 1922, т. II, с. 246.
23. Лев Шестов. Достоевский и Нитше, С.-П., 1903, с. 36-37.
24. Бурсов, Б.И. Личность Достоевского, Л., 1979, с. 344.
25. Там же, с. 86, 89.
26. Достоевский Ф.М. - Достоевской А.Г., М., 1979, с. 319.
27. Цитируется по публикации А.М. Березкина. Новые материалы в кн.
Достоевский Ф.М. Материалы и исследования, Л., 1983, т. 5, с. 267.
28. Достоевский Ф.М. Статьи и материалы. Сб. 2, Л., 1925, с. 364-365.
29. Достоевский в воспоминаниях современников, М., 1990, т. 2, с. 452,
455. По наблюдениям Волгина, Достоевского на триумфе Тургенева не было. См.
Волгин И.Л. Последний год Достоевского. М., 1986, с. 276-277.
30. Достоевский, Ф.М. Достоевская А.Г. Переписка. М., 1979, с. 344.
31. Там же, с. 345.
32. Карякин Ю.Ф. Достоевский и канун ХХ1 века. М., 1989, с. 405.
33. Эта история интерпретирована иначе И. Волгиным. См. Последний год
Достоевского. Исторические записки. М.,1986, с. 276-279.
34. Лев Шестов. Достоевский и Нитше, С.-П., 1903, с. 33
35. Получив от Ф.М. Достоевского посмертную оценку своему таланту:
"Тема сатир Щедрина - это спрятавшийся где-то квартальный, который его
подслушивает и доносит; а г-ну Щедрину от этого жить нельзя", М.Е. Щедрина
ответил так. "Вот Достоевский написал про меня, что, когда я пишу, -
квартального опасаюсь. Это правда, только добавить нужно: опасаюсь
квартального, который во всех людях российских засел внутрь" (Цитируется по
Туниманов В.А. Достоевский и Салтыков-Щедрин. В кн. Достоевский Ф.М.
Материалы иисследования, Л., 1978, т. 3, с. 93). Не исключено, что в пьесе
Салтыкова-Щедрина "Мальчик в штанах и мальчик без" продолжается полемика
автора с проблематикой "Пушкинской речи".
36. Тургенев И.С. Полн.собр. соч., М., 1976, т. 4, с. 85.
37. Достоевский осуществил свое намерение не только в рамках романа, но
и за его пределами, вызвав опасение Тургенева в том, что его заподозрят в
сочуствии "Нечаевской партии". В письме из Парижа от 15 декабря 1872 года
Тургенев писал М.А. Милютиной: "Достоевский позволил себе нечто худшее, чем
пародию... Он представил меня под именем К(армазинова) тайно сочувствующим
Нечаевской партии" "Русская старина", 1884, 1, с. 191-192.
38. Достоевский Ф.М. Письма, т. 2, стр. 259. К обвинению в нигилизме
Потугина-Тургенева, Достоевский возвращался и позже, со страниц "Дневника
писателя", неизменно проводя знак равенства между "нигилизмом" и "бросанием
грязи" в Россию. "Можно бы, кажется нашим Потугиным быть подобрее к России и
не бросать в нее за все про все грязью", - писал он в январском-февральском
номере за 1876 г., а в главке под названием "О любви к народу. Необходимый
контракт с народом" есть такие строки: "Повторяю: судите русский народ не по
тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам,
по которым он и в самой мерзости своей постоянно вздыхает... И, однакоже,
народ для нас всех - все еще теория и продолжает стоять загадкой. Все мы,
любители народа смотрим на него, как на теорию и, кажется, ровно никто из
нас не любит его таким, каким он есть на самом деле, и лишь таким, каким мы
его каждый себе представили" Достоевский, Ф.М. Полн. собр. соч., С.П., 1894,
т. 10, с. 51, 52-53.
39. Признав читателей в свидетели дешифровки сложнейших аллюзий,
намеков, перифраз и перекрестных инсинуаций, использованных Достоевским в
своих романах и публицистике, З.С. Борщевский убедительно показал тайную и
личностную направленность пера Достоевского на М.Е. Щедрина, осуществленную
"с плеткой в руке". Начиная с "Записок из подполья", о которых еще пойдет
речь, "Щедрин" присутствует в качестве опознанной мишени в "Дневнике
писателя" (январь 1877 года), в "Преступлении и наказании", анонимно в
"Подростке", под видом "Липутина" в "Идиоте", в образе "Ракитина" в "Братьях
Карамазовых". Подробности см. в книге З.С. Борщевского "Щедрин и
Достоевский".
40. Борщевский З.С. "Щедрин и Достоевский", М., 1956, с. 225-226.
41. "Вы знаете ли, maman, что это за ужасный народ, - восклицал он
("куколка" Персианов, имевший в виду нигилистов - А.П.) - Они требуют
миллион четыреста тысяч голов! Ja vous demande, si c'est pratique!.. (Я вас
спрашиваю, осуществимо ли это!..). Они говорят, что наука вздор... la
science! Что искусство - напрасная потеря времени... les artes! Что всякий
сапожник во сто раз полезнее Пушкина... Pouschkinne!" Салтыков-Щедрин, М.Е.
Полное собр. соч., т. Х, с. 122.
42. "Русский архив", 1891, кн. 2, вып. 5ь8, с. 96-97.
43. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч., С.-П., 1895, т. 11, с.346.
44. Там же, с. 622, 627.
45. Достоевский Ф.М. Литературноие наследство, М., 1973, т. 86, с. 102.
46. Достоевский - А.Н. Майкову. Письма, т.2, с.61.
47. Сильвио, по мысли Автора "Дневника писателя", был выведен из
повести, "взятой простодушным и прекрасным Пушкиным у Байрона". См.
Достоевский Ф.М. Полн.собр.соч.С.-П., 1895, т. 10, с. 47.
48. Современная исследовательница отмечает двойственное отношение
Достоевского к "скитальцам", полагая, что самый термин был, скорее всего,
заимствован Достоевским из тургеневского "Рудина". Буданова же ссылается на
соответствие между "бесприютным скитальцем" у И.С. Тургенева и "бездомным
скитальцем" у Ф.М. Достоевского. Развивая мысль о том, что понятию
"скитальца", включающему понятие "лишних людей", противостоит на другом
полюсе понятие "подполья", Н.Ф. Буданова ставит проблему "скитальчества" в
центре разногласий между Достоевским и западниками. "Спор Достоевского с
А.Д. Градовским и К.Д. Кавелиным о вАШрусских скитальцах' - вАШлишних
людях', причинах их появления, трагического вАШскитальничества' и
бездействия на вАШродной ниве' не был отвлеченным литературным спором, а
носил злободневный характер, - пишет она. - Это был спор о русской
либерально- демократической интеллигенции, воспитанной на передовых
европейских идеях, о ее роли в русском общественном прогрессе, отношении к
народу. В пылу полемики Достоевский вступил в явное противоречие с
собственными суждениями о вАШскитальцах' в Пушкинской Речи, где он поставил
их на большую нравственную высоту, признал носителями русской национальной
идеи вАШвсечеловечности', объяснил причины их трагического бездействия и
отрыва от народа объективными факторами. Теперь же он охарактеризовал
вАШскитальцев' как отщепенцев от родной земли, праздных белоручек,
возвысившихся над народом в гордости своего европеизма". Буданова Н.Ф.
Достоевский и Тургенев. Творческий диалог. Л., 1987, с. 184.
49. Достоевский Ф.М. Полн. собр. Соч., т. 11, С.-П., 1895, с. 455.
50. Достоевский - А.Н. Майкову. Письма, т.2, с. 468-469.
51. Бурсов, Б.И. Личность Достоевского, Л., 1979, с.70.
52. Подробности отношений Белинского с Бакуниным, с которым Достоевский
познакомился через Белинского, могли стать известны Достоевскому или от
самого Белинского, влюбленного в сестру Бакунина, или по Пыпинской биографии
Белинского.
53. Гинзбург, Л.Я. О психологической прозе. Л., 1971, с. 71.
54. По вопросу о прототипах Ставрогина существуют разночтения.
55. Лев Шестов. Достоевский и Нитше, С.-П., 1903, с. 127-128.
56. Волгин, И.Л. Последний год Достоевского. Исторические записки,
М.,1986, с.463.
57. Цитируется по книге Игоря Волгина. Последний год Достоевского., М.,
1986, с. 370.
58. Комарович, В.Л. ""Мировая гармония" Достоевского" в кн. Властитель
дум. С.-П., 1997, с. 583.
59. "Речь г. Достоевского очень хороша в чтении, - писал К.Н. Леонтьев,
- но тот, кто видал самого автора и кто слыхал, как он говорит, тот легко
поймет восторг, охвативший слушателей... Ясный, острый ум, вера, смелость
речи... Против всего этого трудно устоять сердцу. Но возможно ли строить
новую национальную культуру на одном добром чувстве к людям без особых,
определенных, в одно и то же время вещественных и мистических, так сказать,
предметов веры, вне и выше этого человечества стоящих, - вот вопрос?
Космополитизм православия имеет такой Предмет в живой личности
распятого Иисуса. Вера в божественнось распятого при Понтийском Пилате
назаретского плотника, Который учил, что на земле все неверно и все неважно,
все даже нереально, а действительность и вековечность настанет после гибели
земли и всего живущего на ней:вот та осязательно-мистичская точка опоры, на
которой вращался и вращается до сих пор исполинский рычаг христианской
проповеди... Даже г. Грановский догадался упомянуть в своем слабом
возражении г. Достоевскому, о пришествии антихрста и о том, что Христос
пророчествовал не гармонию всеобщую (мир всеобщий), а всеобщее разрушение. Я
очень обрадовался этому замечанию нашего ученого либерала". Леонтьев, К.Н. О
всемирной любви, по поводу речи Ф.М. Достоевского на Пушкинском празднике. О
Достоевском. М., 1990, с. 13, 14. Ответ Ф.М. Достоевского К.Н. Леонтьеву
поступил в форме "Объяснительного слова", которым он предварил в "Дневнике
писателя" текст Пушкинской речи. "В этой идее, - пишет Ф.М. Достоевский,
казуистически истолковав леонтьевское чтение церковного канона как лишенное
и религиозного и нравственного содержания, - есть нечто безрассудное и
нечестивое. Сверх того, чрезвычайно удобная идея для домашнего обихода: уж
коль все обречены, то чего так стараться, чего любить добро делать? Живи в
свое пузо. (Живи впредь спокойно в одно свое пузо!)". Возможно, позиция Ф.М.
Достоевского, занятая им по отношению к "единомышленнику" К.Н. Леонтьеву, и
не была изобретена им в качестве самозащиты, как это представляется на
первый взгляд. Если припомнить, главный издательский канон журнала "Время",
сочиненный не без участия Ф.М. Достоевского, требовал от авторов подведения
всех идеологических проблем под литературный критерий (все мы "думали
ограничиться только литературной ролью", признавался его постоянный
сотрудник и друг Достоевского Н.Н. Страхов). Едва начав публикацию "Дневника
писателя", Ф.М. Достоевский, вероятно, снова столкнулся с этой проблемой. И
судя по тому, что разговор о проповеди добра велся у него от лица
литературного персонажа, разрешил ее литературным образом, то есть доверив
своему персонажу проповедовать убеждения, им самим не разделяемые, при этом
постоянно одергивая себя вопросом "да уж не врешь ли ты, братец?" Конечно,
этим литературным персонажем не мог оказаться никто иной, как сам автор, что
однако не исключает того, что идея испытывалась по литературному стандарту.
"Достоевский будто бы знал одного господина, который вел себя именно таким
образом, - читаем мы у Б.И. Бурсова. - И он будто спросил того: вАШдля чего
ж он убеждает других, если сам не верует?' Достоевского удивлял этот человек
и тем, откуда он черпает жар, с каким проповедует свои убеждения, вАШесли
сам в своих словах сомневается'. Тот вАШотвечал, будто оттого и горячится,
что все пробует самого себя убедить'. Очень заинтересовал этот господин
Достоевского. Он готов и пожурить его. вАШВот что значит полюбить идею
снаружи, из одного к ней пристрастия, не доказав себе (и даже боясь
доказывать), верна она или нет?' Пожурив, тут же и пожалел: вАША кто знает,
ведь, может, и правда, что иные всю жизнь горячатся даже с пеною у рта,
убеждая других, единственно чтоб самим убедиться, да так и умирают
неубежденные'.О ком же это столь проникновенно говорит Достоевский? Кто его
так сильно взволновал и заинтересовал? Почему перед ним оказалась такая
странная личность? Перед Достоевским никто иной, как сам Достоевский,
конечно, сильно шаржированный. Все это рассуждение - ничто иное, как чисто
автобиографическое признание".
60. Цитируется по книге Бурсова, Б.И. Личность Достоевского, Л., 1979,
с. 506.
61. Цитируется по Волгин И.Л. Последний год Достоевского. М., 1986, с.
316.
62. Достоевский Ф.М. - Достоевской, А.Г. Переписка. М., 1979, с. 337.
63. Там же, с. 340.
64. Там же, с.343.
65. Там же, с. 345.
66. Там же.
67. Игорь Волгин. Последний год Достоевского, с. 296-297. Не усматривая
в этом поступке театральности, Волгин комментирует его так: "В отличие от
Тургенева, он (Достоевский - А.П.) не стал оповещать публику о своем
намерении. Он поделился только с Анной Григорьевной, которая и поведала об
этом факте потомству". Мне же, напротив, этот жест представляется куда более
театральным, чем тургеневский. Если Тургенев объявил о своем намерении
спонтанно, в поступке Достовского есть посягательство на ритуальное
действие, ожидаемое от него по чину как от наследника пророка. При этом тот
факт, что кругом никого не было, принятый Волгиным как доказательство
спонтанности намерения, не мог не быть предусмотрен Достоевским, который
поведал тайну Анне Григорьевне не иначе как с целью поправить свою ошибку.
Ведь мог ли Достоевский сомневаться, что его спутница жизни не преминет
оповестить потомков и о факте возложения венка Пушкину, и о том, что эта
тайна оказалась неразглашенной. И тут он не ошибся.
68. В частности, участились публичные чтения "Пророка", а в манере
чтения появился сентимент, дотоле за Ф.М. Достоевским не известный.
Достаточно вспомнить утренник по случаю празднования основания
Царскосельского лицея, 19 октября 1880 г. "Заключительную строфу, по
свидетельству газетного хроникера, он вАШпроизнес со слезами в голосе, чем и
произвел немалый эффект. вАШПри первых же строфах, - пишет воспоминатель...
- Достоевский весь изменился. Его нельзя было узнать! Сгорбленный, разбитый,
сутуловатый, он мгновенно превратился в могучего, стального'. Последнюю
строфу он произнес вАШс необыкновенною силою, равною приказанию, со слезами
в горле. Публика застонала от восхищения, а Достоевский побледнел, и
казалось, что сейчас упадет в глубокий обморок". Подробности см. Волгин,
И.Л. Последний год Достоевского. Историчекие записки, М.,1986, с. 269.
69. Карякин Ю.Ф. Достоевский и канун ХХ1 века. М., 1989, с. 410.
70. Тургенев И.С. Полн. собр. соч., т. 12, кн. 2, с. 272.
71. Волгин, И.Л. Последний год Достоевского. Исторические записки,
М.,1986, 293-294.
72. Бурсов, Б.И. Личность Достоевского, Л., 1979, с. 131
73. Достоевский, Ф.М. Полн. собр. сочинений, т. 11, С.-П., 1895, с.
458-459.
74. Допуская интерпретацию "тезиса Татьяны" не в терминах Белинского
("резигнация отказа"), а в терминах Достоевского ("апофеоз отказа"), Роман
Якобсон настаивает, что и в "Метели", написанной в октябре 1830 года, и в
Дубровском (1832-33) речи о смирении быть не могло Roman Jakobson. Pushkin
and His Sculptural Myth. The Hague-Paris, 1975, p. 56-57.
75. Показательно, что П.В. Анненков, со своей позиции сторонника И.А.
Тургенева, ретроспективно усмотрел даже в раннем дебюте Достоевского
"высокое понятие о себе", тут же припомнив анекдот о Достоевском,
потребовавшем, чтобы "Бедные люди" были выделены в особую рамку. Подробности
этой истории, упомянутой еще и Ю. Корякиным, см. в книге Игоря Волгина,
Последний год Достоевского, с. 197.
76. И. Волгин. Последний год Достоевского. Исторические записки, М.,
1986, с. 297-300.
77.Там же, с. 299, 300.
78. Достоевский Ф.М. - Достоевская А.Г. Переписка. М., 1979.
79. "Когда я начинал эту главу, - писал Достоевский, - еще не было тех
фактов и сообщений, которые теперь вдруг наполнили всю европейскую прессу,
так что все, что я написал в этой главе еще гадательно, подтвердилось теперь
почти точнейшим образом. 'Дневник' мой явится на свет еще в будущем месяце,
7-го октября, а теперь всего 29 сентября, и мои, так сказать, 'прорицания',
на которые я решился в этой главе, как бы рискуя, окажутся отчасти уже
устарелыми, свершившимися фактами, с которых я скопировал свои 'прорицания'.
Но осмелюсь напомнить читателям 'Дневника' мой летний, май-июнький выпуск.
Почти все, что я написал в нем о ближайшем будущем Европы, теперь уже
подтвердилось или начинает подтверждаться. И, однако, я слышал тогда еще
мнение о той статье: ее называли (правда, частные люди) 'исступленным
беснованием', фантастческим преувеличением". Достоевский Ф.М. Полное собр.
соч., С.-П., 1895, т. 11, с.300.
80. Евдокимова О.В. Проблема достоверности в русской литературе
последней трети ХIХ в, и 'Дневник писателя' Ф.М. Достоевского. Достоевский
Ф.М. Матералы и исследования. Л. 1988, т. 8, с. 187.
81. Там же, с. 190.
82. Достоевский, Ф.М. Полное собр. сочинений, т. 11, С.-П., 1895, с.
39.
83. Н.Ф. Буданова. "Диалог с автором 'Нови' в 'Дневике писателя' за
1877 год. Достоевский Ф.М. Материалы и исследования", Л., 1983. т. 5, с.
147-148.
84. "Дневник А.С. Суворина, 1923, с. 16.
85. "Письма о современном состоянии России", Лейпциг, 1881, с. 16.
3
Глава 2. Богатый бедный
Ja, ein Unverwundbares, Unbegrabbares ist an mir, ein
Felsen-sprengendes: das heiГЯt mein Wille. Schweigsam schreitet es und
unverГдndert durch die Jahre.
Seinen Gang will er gehn auf meinen FГ╝ГЯen, mein alter Wille,
herzenshart ist ihm der Sinn und unve
зЭ▓жNo╡жЙдзЙ│вАъе"НзЩъзЙезХ╖жСъж...ввБ▓жеввБъжНйвБиж▒│жХЪжNoйж"
вБъжХнжNoйзЙедШ зЙежХ│вАъдд ж╡нзЙеже жНпвБижХЪзНввБ┤зХджР вБ│жNo╡вБджевзС│жР
зЙйжЬ жХЪжНйв▒идЬ жСеж▒╡жедзНзжХ┤в...▓вА ж╡ЪжХнвБ▓ж╜ъж│гжИ ж...▓ж│гзС│жР
вБ╡жедж│гжР зЙ╡ж│гж" ж▒ЪвБезЙЗжЛдзЙевА│ддНвБъжедвБ▓жХЪзСвж" жН╡вБиж╜ъж│гжР
зН│е" жХъж▒▓зП╢жХ┤ж┤
жеежХъвБ▓зХКжХзжСъвА"жNo╡вБдж▒│вБ│жХМжХввБъжNo╡вБдзХКжХзжСъзМ зСйжХ║зС│жР
вБ╡ж╜ижЩжжNoевБджеизЙеж" жЩ╡жЬ ж▒ежХввБъзЙЗжЙ│еРнп▒▓ж╡нзЙевNoъа┤
ж...КвАъж╜ъж│гжИ зНйвБ┤зХдж┤ зЙйж" ж▒ЪзЙедЬ
оС▓жХввБ▓жХЪзС▓п▒▓ж╡нзЙезЙевА║жХИж▒йжР зЙйвАЪжХнжNoйеЬ
ж▒йжХЪвА│жNoХвБдзХъвБ▓ж╜╖дЬ оС▓жХввБ▓же│жСъвАЪжеззСвж"
вБ│зХБжХжзН▓жХ┤зХижЭъжNoеа┤ъадЙдШЙже▓жСеже▓ж│где жХйзй┤жН│жХиа┤НДа, во мне
есть нечто неуязвимое и неистребимое, нечто, что взрывает камни: это моя
воля. Молчаливо и неизменно она шагает через годы.
Она будет шагать моими стопами, моя стара Да, во мне есть нечто
неуязвимое и неистребимое, нечто, что взрывает камни: это моя воля.
Молчаливо и неизменно она шагает через годы.
Она будет шагать моими стопами, моя старая воля, делающее сердце мое
суровым и неуязвимым.
Неуязвимой будет лишь моя пята. Ты по-прежнему жива и осталась сама
собой, ты, терпеливая. Всегда разрушающая все могилы.
Все, что не было востребовано в молодости, живет в тебе; и как жизнь, и
как молодость, ты сидишь там, полна надежды, на желтых руинах могил.
Конечно, для меня ты всегда будешь разрушительницей всех могил, слава
тебе, моя воля! И только там, где есть могилы, возможно воскресение.
Фридрих Ницше
1. "Сколько позволяли средства".
"Нам кажется, - писал фельетонист в середине сороковых годов, - что из
всех возможных бедностей самая гадкая, самая отвратительная, неблагодарная,
низкая и грязная бедность - светская, хотя она очень редка, та бедность,
которая промотала последнюю копейку, но по обязанности разъезжает в каретах,
брызжет грязью на пешехода, честным трудом добывающего себе хлеб в поте
лица, и, несмотря ни на что, имеет служителей в белых галстуках и белых
перчатках. Эта нищета, стыдящаяся просить милостыню, но не стыдящаяся брать
ее самым наглым и бессовестным образом" (1).
Тип бедняка, прикидывающегося богачом, или богача, пеняющего на
бедность, так или иначе затронут чуть ли не в каждом сочинении Достоевского
от "Бедных людей" и до "Братьев Карамазовых". Даже о бесспорном таланте
Достоевский мог говорить с поправкой на богатство или бедность. "Вчера
заезжал к Перову... - пишет он жене из Москвы в октябре 1872 года. - Живет
Перов в казенной квартире, если б оценить на петербургские деньги тысячи в
две или гораздо больше. Он кажется богатый человек" (2). "Богатством" и
"бедностью" определял он и меру собственного таланта, и, по свидетельству
современников, не раз кидался в омут "светской бедности", заставив свое
окружение гадать о том, что стояло за этой страстью к показной роскоши. И
все же тема, составившая дебют "Бедных людей" и благодатная для всех
последующих сочинений Достоевского была тема "бедности". Но что, спросим мы,
могло определить у Достоевского выбор щтой темы