казал: вАШДа, знаешь ли, брат, ведь это были люди передовые... и в настоящую минуту они были бы передовыми! А уж такими семьянинами, такими отцами... нам с тобой не быть, брат!..'", - пишет Андрей Достоевский в другом месте мемуаров, снова сделав оговорку, указывающую на то, что брат "говорил по душе" (23). Публикацией мемуаров осталась чрезвычайно довольна Анна Григорьевна, не преминувшая поставить мемуариста в известность о той радости, которую чтение мемуаров ей доставило. Одобрение вдовы не было простой формальностью, ибо не исключено, что Андрей Достоевский, будучи, с ее точки зрения, далеко не идеальным кандидатом для написания мемуаров о муже, оставил далеко в стороне все ее опасения. А она не могла не помнить, что Андрей Достоевский "не решился", как он сам охарактеризовал свое намерение, почтить дом смертельно больного брата собственным присутствием, а, узнав из газет, что брат Федор умер, ограничился телеграммой, которая, будучи отправленной на имя сына Саши, звучала весьма лаконично: "Вчера вечером дядя Федор Михайлович скончался. Будь на похоронах за меня. Достоевский" (24). Известно также, что о ключевых фактах в жизни Ф.М. Достоевского семья младшего брата узнавала исключительно из газетной хроники. По свидетельству дочери Андрея Достоевского, навестившей больного дядю, в комнату Ф.М. Достоевского никто допущен не был, и исключение было сделано только для А.Н. Майкова. Так что желание стать мемуаристом старшего брата вполне могло быть предпринято Андреем Достоевским с терапевтическими целями, возможно, даже с сознанием чувства вины за то, что отношения с братом не сложились так, как ему бы хотелось. Соответственно, любая попытка понять подлинные авторские намерения, выраженные, как нам придется наблюдать, с большой осторожностью, должна быть предпринята с учетом оговорок, описок и языковых ляпсусов, обычно списываемых в счет небрежности. 3. "Чту его память и благоговею перед ней" Об Андрее Достоевском, который был на 4 с половиной года моложе писателя, есть воспоминание Федора Достоевского, относящееся к 1876 году. Достоевский сообщает, что 15 марта 1825 года он был разбужен отцом "в пятом часу утра" с вестью о появлении на свет нового члена семьи. Судя по незначительным деталям, которые, конечно, могли оказаться случайными, воспоминание это не было для Достоевского в числе самых приятных. "Меня и покойного брата <...> разбудил радостный отец", - пишет Достоевский, ретроспективно высказывая неодобрение по поводу того чувства "радости", с которым отец решил прервать его сон среди ночи. Безошибочным указателем этого неодобрения могли послужить два факта. Упоминание о рождении младшего брата оказалось сделанным в контексте смерти старшего. Оказавшись в середине, Достоевский говорит от лица "меня и покойного брата". Ночное пробуждение в четыре часа утра связано у Достоевского еще и с арестом по делу Петрашевского. Однако, даже если усомниться в негативных коннотациях первого воспоминания Федора Достоевского о рождении брата Андрея и взглянуть на их отношения исключительно глазами мемуариста, братской любви между ними не было никогда. К осени 1835 года их контакты прекратятся на четыре года с возможным исключением, сделанным по случаю смерти матери в 1837 году. И даже смерть отца через два года после смерти матери, вероятно, не послужит поводом для их встречи. Брату Андрею доведется свидеться со старшим братом, Михаилом, ставшим после смерти родителей главой семьи, лишь в 1841 году по случаю приезда последнего в Москву для улаживания своих личных дел. Андрей оказался удостоенным свидания лишь постольку, поскольку проживал в то время у московских родственников Куманиных, до которых у брата Михаила было "дело". "Приезд его в Москву был не без цели <...>, - пишет мемуарист о старшем брате не без ядовитой нотки. - Дело в том, что он, проживая в Ревеле <...> влюбился в дочь г-жи Дитмар <...> Эмилию Федоровну, и как только был произведен в прапорщики, то сейчас же сделал предложение и объявился женихом. Все у них было готово к венцу, но за одним была остановка... Остановка за презренным металлом!.." (25). Конечно, неодобрение мотивов приезда старшего брата в Москву, хотя и было подчеркнуто несколько раз и в разных контекстах, могло быть уже позднейшим наслоением больной памяти младшего брата, страдавшего от обделенности вниманием старших. Мемуаристу трудно удержаться от того, чтобы не рассказать о событиях, якобы всплывших по ассоциации, а по сути лежавших в копилке обид, настоятельно требующих объяснения. Почему старший брат не только присвоил имущество, оставшееся в имении после смерти родителей ("забрал и переслал в Ревель"), но и несправедливо распорядился им, самовольно поделив его поровну лишь с братом Федором и продав "за бесценок" то, чему не нашлось у них применения? "Упоминаю об этом в том внимании, - пытается оправдаться перед читателем Андрей Достоевский, - что мне от родителей не осталось ни одной вещицы, хотя бы на память о детстве". Однако, памятью о детстве, скорее всего, и являлось для него чувство обделенности, питаемое знанием того, что ему, как младшему брату, было отказано в "радостных" свиданиях со старшими братьями, которых он ожидал с нетерпением. "Не скажу, чтобы свидание наше после 4-летней разлуки было особенно братским, радостным! Помню, что свидание это меня тогда же сильно разочаровало и поставило меня в несколько натянутые с ним отношения. Разница в летах между нами была очень незначительная, всего на 4 года и 5 месяцев. Ежели ему не было еще 21 года, то мне уже было 16 1/2 лет! А между тем он с первого же свидания принял на себя покровительственный тон и начал третировать меня свысока, при всяком случае подчеркивая, что я с ним не могу считаться на братской ноге!" (26). Вслед за разочарованием от холодного приема старшего брата Андрея Достоевского ожидало еще большее огорчение, давшее ему повод для отстраненного воспоминания о старшем брате в ироническом ключе. Брат Михаил пожелал распорядиться судьбой младшего брата самым неожиданным и неприятным для последнего образом. "Еще до отъезда своего в деревню брат заявил тетушке, что, по его мнению, мне не следовало бы поступать в университет, а нужно бы меня отправить в Петербург для приготовления к поступлению в главное инженерное училище, где учится и брат Федор, тогда уже тоже произведенный в прапорщики и перешедший в офицерские классы, причем, сообщил, что я мог бы жить у брата Федора, который бы и приготовил меня к поступлению в училище. Тетушка очень была обрадована этим советом, и тут же было решено, что я отправлюсь вместе с братом Михаилом в Петербург и поселюсь на житье у брата Федора, который меня будет приготовлять к поступлению в училище" (27). Встреча с братом Федором, повторяя холодный прием младшего брата Михаилом Достоевским, не сулила ничего хорошего. "Первая встреча с братом Федором тоже была не из особо теплых, - вспоминает А.М. Достоевский, описывая свой приезд в Петербург вместе с М.М. Достоевским. - Большее внимание было обращено на старшего брата, а я в первое время чувствовал даже себя в неловком положении. Брат представил меня Адольфу Ивановичу Тотлебену, который был так добр, что занялся мною. Два же брата заперлись в комнате брата Федора, оставив меня в комнате Тотлебена. На ночлег тоже два старших брата уединились, а я ночевал на турецком диване в комнате Тотлебена. Это продолжалось во все пребывание брата Михаила в Петербурге. По приезде же его в Ревель я переселился на ночлег к брату Федору, но все-таки особо родственным вниманием брата не пользовался" (28). Судя по эпизодам, всплывавшим в памяти Андрея Достоевского в ходе создания мемуаров, от его совместного проживания с братом на Караванной улице, а затем, с февраля-марта 1842 года "в Графском переулке, что близ Владимирской церкви", не осталось ни одного приятного воспоминания. "В первое время брат долго не собрался доставить мне руководств для приготовления; литературного же чтения тоже на квартире не имелось, и я пропадал со скуки", - пишет он (29). "Сожительство брата с Адольфом Тотлебеном было очень недолгое. Не припомню, когда именно они разошлись, знаю только, что в декабре месяце, когда я заболел, то мы жили уже с братом одни. Но тут-то и случился казус, очень напугавший брата и, кажется, бывший причиной моего очень медленного выздоровления. Дело в том, что одновремненно с моею болезнью брат лечился сам, употребляя какие-то наружные лекарства в виде жидкостей. Как-то раз ночью брат, проснувшись и вспомнив, что мне пора принимать микстуру, спросонья перемешал склянки и налил мне столовую ложку своего наружного лекарства. Я мгновенно принял и проглотил его, но при этом сильно закричал, потому что мне страшно обожгло рот и начало жечь внутри!.. С началом моего выздоровления случился новый казус - заболел брат и должен был лечь в лазарет <...> Я же дома остался совершенно одиноким (30). Но и Федор Достоевский не оставил этот период совместной жизни с братом без комментария. "Андрюша болен; я расстроен чрезвычайно, - извещает он брата Михаила в письме от 22 декабря 1841 года. - Какие ужасные хлопоты с ним. Вот еще беда. Его приготовление и его житье у меня, вольного, одинокого, независимого, это для меня нестерпимо. Ничем нельзя ни заняться, ни развлечься - понимаешь. Притом у него такой странный и пустой характер, что это отвлечет от него всякого; я сильно раскаиваюсь в своем глупом плане, приютивши его" (31). Не исключено, что потребность кому-то доверить свои обиды, связанные с безрадостным житьем со старшим братом, вылилась в желании Андрея Достоевского пересылать подробный отчет о своей ситуации Карепиным, старшей сестре, Варваре Михайловне, и ее мужу, Петру Андреевичу, заметим, злейшему врагу Федора Достоевского, с целью заручиться их защитой. Как известно, эти письма, впоследствии возвращенные сестрой Варварой Андрею Достоевскому, послужили одним из источников к написанию мемуаров о покойном брате. В числе травматических событий особо отмечено одно, связанное с образовательными амбициями. После годичной "подготовки", к которой старательный и амбициозный Андрей Достоевский приложил максимальные усилия, он не был зачислен в училище, хотя и получил проходной бал. Вероятно, пожелав докопаться до подлинной причины незачисления, он пришел к заключению, что стал жертвой заговора своих собственных братьев. В чем бы ни состояли претензии брата Андрея к старшим братьям, в безответственности ли брата Федора или в расчетах иного свойства, о которых еще пойдет речь, но Андрей Достоевский вспоминает о своем "горе" в контексте того, что он принужден был обратиться за помощью к родственникам Карепиным в Москву. " Я очень горевал, между прочим, и тогда, и впоследствии, и даже в настоящее время, когда пишу об этом (1896 г.), я неоднократно задавал себе следующие вопросы и соображения <...>" И если 50 лет спустя мемуарист, известный своей осторожностью, не может отказать себе в желании снова и снова остановиться на подробностях тех мыслей, которые муссировались в голове обиженного подростка, рана была достаточно глубокой. "Соображая все это, - заключает он, - невольно прихожу к убеждению, что я оторван был от пансиона Чермака и потерял целый год даром в Петербурге, заведомо для братьев, единственно ввиду их денежных расчетов, потому что, как я узнал впоследствии, дядя сообщил брату Федору порядочную сумму денег за мое годовое содержание и приготовление <...> (32). В августе 1883 года биограф Ф.М. Достоевского, Орест Федорович Миллер, обратился к Андрею Достоевскому за уточнением одного факта. В ночь с 22 на 23 апреля 1849 года Андрей Достоевский был арестован по делу Федора Достоевского и, оказавшись в III Отделении, случайно встретился с ним на следующий день. В руках О.Ф. Миллера оказалось письмо Ф.М. Достоевского к А.Е. Врангелю, написанное по выходу из острога в 1856 году, в котором значилось, что он, Ф.М. Достоевский, "умолял третьего моего брата, которого арестовали по ошибке, не объяснять ошибки арестовавшим, как можно долее". Как известно, Андрей Достоевский был арестован по донесению П.Д. Антонелли, в котором о Достоевских было сказано, что один из них, Петр Михайлович являлся сочинителем, а другой - "воспитанником в Архитекторском". В свете имевшихся в наличии данных, а именно, зная, что, просидев в каземате 10 дней, Андрей Достоевский был отпущен за отсутствием улик, Орест Миллер мог недоумевать, что могла значить фраза "умолял третьего брата <...> не объяснять ошибки арестровавшим". "Я глубоко уважаю покойного своего брата Федора Михайловича, - писал А.М. Достоевский в ответ на запрос Ореста Миллера, - знал его всегда за самого правдивого человека, чту его память и благоговею перед ней... но, несмотря на это, я правдиво должен заявить, что слова его в письме к неизвестному мне лицу - не верны... Покойный брат Федор Михайлович не мог не только умолять меня... не открывать сколь можно долее ошибки, но даже не имел времени намекнуть мне об этой ошибке. О, ежели бы он объявил мне это! Насколько бы успокоил он этим мое десятидневное заключение в каземате!" (33). Мотивируя свое несогласие с версией брата Федора отсутствием времени на объяснение, Андрей Достоевский не ограничился простым объяснением факта, не пожалев ни времени, ни красноречия для пространного заверения в его совершенном "уважении" к брату Федору и "благоговении" перед его памятью. Конечно, как и во всякой неадекватной реакции, в реакции мемуариста можно заподозрить наличие тех или иных тайных мотивов. Но какого рода? Ведь из "мольбы" брата Федора, упомянутой в письме Врангелю, логически следовало, что Федор Достоевский, находясь под арестом, просил брата Андрея, арестованного по ошибке вместо брата Михаила, взять на себя вину последнего, находящегося на свободе, причем просил не без казуистического аргумента в пользу того, чтобы Андрей признал вину брата лишь временно. Конечно, скажи Андрей Оресту Миллеру, что брат Федор действительно обращался к нему с такой просьбой, у него не было бы другого выхода, как признать жестокость брата Федора, которому не было дела до того, что, оттянув признание очевидной ошибки, брат Андрей подверг бы себя двойному наказанию сначала за вину брата, которую он добровольно взял на себя, а затем и за дачу ложных показаний. И не потому ли ему так понадобилось защищать порядочность брата Федора в контексте, в котором его порядочность вовсе не ставилась под сомнение, что ему было известно больше того, что он был готов признать? Но что именно запомнил сам Андрей Достоевский в день своего ареста такого, что позволило ему эмфатически настаивать на том, что "слова" старшего брата "не верны". "К немалому моему удивлению, - пишет он, - я нашел в этой зале человек 20 публики, которые, видимо, тоже были только что привезены сюда и которые шумно разговаривали, как хорошо знакомые между собой люди <...>. Число вновь прибывающих с каждой минутой все более и более увеличивалось, и все, видимо, были хорошо знакомы друг с другом. Один я стоял, как в воду опущенный, никем не знаемый и никого не знающий. Говор и шум в зале увеличивались; кто требовал чаю, кто просил кофе и т.п. Вдруг вижу ко мне подбегает брат Федор Михайлович: "Брат, ты зачем здесь?" Но только и успел он это сказать, как к нам подошли 2 жандарма, один увел меня, другой брата в разные помещения. Это было последнее с ним свидание и последние слова, мною от него слышанные, на долгие и долгие годы. Мы свиделись после этого только в декабре месяце 1864 года, то есть более чем через 15 лет!" (34). Конечно, странным в рассказе мемуариста является неоправданная строгость, проявленная жандармами к нему с братом, несмотря на неформальную обстановку, царившую, по его же наблюдениям, в зале третьего отделения. Казалось бы, если все присутствующие оживленно разговаривали и чувствовали себя настолько свободно, что даже могли заказывать себе чай и кофе, то как объяснить неожиданное появление двух жандармов, не имеющих никакой другой цели, кроме как развести "в разные помещения" братьев Достоевских? Но даже если отнести эту несовместимость в счет маловероятной, но все же возможной случайности, не может не вызвать удивления другая деталь. Мемуарист утверждает, что брат Федор "подбежал" к нему, в то время как два жандарма всего лишь только "подошли". И если это так, то почему на просьбу, состоящую всего лишь из одного короткого предложения, у брата Федора могло так досадно и так очевидно не хватить времени? И тут возникает вопрос. А что если не Федор Достоевский погрешил против истины, написав в письме к А.Е. Врангелю, что он "умолял" брата Андрея "не объяснять ошибки арестовавшим, как можно долее", а погрешил против нее сам мемуарист? Ведь признание контекста, в котором могла иметь место "мольба" брата Федора, могло означать для мемуариста необходимость поставить под сомнение порядочность брата Федора, что явно не входило в его планы. При такой интерпретации понятно, что могла значить фраза Андрея Достоевского "О, ежели бы он объявил мне это! Насколько бы успокоил он этим мое десятидневное заключение в каземате!". Вне зависимости от того, имел ли место разговор между братьями, унизительный для Андрея Достоевского, или его придумал сам брат Федор, мемуарист отказался подписаться под его версией, признав ее ложной и для очищения совести воздал хвалу честности и порядочности самого создателя ложной версии. Казалось бы, на этом страница должна была быть закрыта, если бы не новое обстоятельство. О встрече с братом Федором в зале третьего отделения 23 апреля 1849 года Андрей Достоевский пишет как о последней встрече, за которой якобы последовало пятнадцатилетнее молчание. В действительности же умолчанию (а, может быть, амнезии) подлежит тот факт, что 20 июня 1849 года брат Федор обратился к нему с письмом из заключения. "У меня есть до тебя просьба, - писал Ф.М. Достоевский. - Я терпел все это время крайнюю нужду в деньгах и большие лишения. Ты, вероятно, не знал, что можно доставить мне какую-нибудь помощь, и потому молчал до сих пор. Не забудь же меня теперь. Я прошу тебя, если не кончено наше московское денежное дело, написать в Москву и просить Карепина выслать немедленно для меня из суммы, которая мне следует, двадцать пять рублей серебра" (35). Но почему Андрей Достоевский даже не упоминает об этом письме? Можно ли списать это упущение в счет забывчивости? Припомним, что за месяц до ареста между братьями Андреем и Федором завязалась короткая переписка. Андрей обратился к Ф.М. Достоевскому за денежной помощью и получил отказ. "Твоя записка застала меня при 2-х коп. серебром и в том же положении, как ты" - ответил Ф.М. Достоевский брату Андрею на обратной стороне его же записки. Однако, судя по тому, что дата ответной записки, 20 февраля 1949 года, была приписана рукой младшего брата лишь ретроспективно, надо думать забывчивостью он вряд ли страдал. Но что, если не провал в памяти, могло заставить Андрея Достоевского забыть о письме брата Федора, последовавшем после их встречи в третьем отделении? Конечно, он мог пожелать воздержаться от напоминания о том, что денежная просьба брата Федора была удовлетворена не Андреем, а братом Михаилом, только что выпущенным на свободу после ареста. 9 июля 1849 г. в Петропавловскую крепость было послано 25 рублей серебром, "полсотни заграничных сигар" и том "Отечественных записок" с опубликованной в нем третьей частью "Неточки Незвановой". Не исключено, что Андрею не хотелось возвращаться к мысли о том, что его решение не вступать в корреспонденцию со ссыльным братом могло быть продиктовано, так сказать, шкурным интересом. Андрей ожидал назначения на позицию городского архитектора, которое подтвердилось 26 августа 1849 года. Но не было ли особого смысла в самом сетовании мемуариста на 15-летнюю разлуку с братом, последовавшую, в его версии, после минутной встречи в жандармском отделении? "Это было последнее с ним свидание и последние слова, мною от него слышанные, на долгие и долгие годы. Мы свиделись после этого только в декабре месяце 1864 года, то есть более чем через 15 лет!", - пишет Андрей Достоевский. Но о каких "последних словах" напоминает нам мемуарист? Разве о фразе "Брат, ты зачем здесь?", бегло брошенной Федором Достоевским при встрече с младшим братом, можно сказать как о "последних словах"? Не идет ли речь о чем-то более пространном и значительном, о чем мемуарист все же предпочел умолчать? А что если он по каким-то причинам мог предпочесть сослаться на отсутствие времени на разговор с братом, нежели воспроизвести сам разговор, в актуальности имевший место? Ведь как-никак цитата Ореста Миллера из письма брата Федора к А.Е. Врангелю, будь она указанием на реальный разговор, служила неприятным напоминанием мемуаристу об очередных кознях брата. И тут возникает еще один вопрос. А справедливо ли утверждение Андрея Достоевского о том, что он ничего не слышал от брата Федора до декабря 1864 года? Повествуя о событиях конца 1860 - начала 1861 года, мемуарист задерживается на одном эпизоде. Дожидаясь своей очереди в приемной вице-губернатора Барановича, мемуарист столкнулся с недавним своим знакомцем, от которого узнал неприятные подробности о своей роли в судьбе братьев. " - Андрей Михайлович, я очень вас уважаю и не хотел бы скрыть от вас того, что сейчас услышал в кабинете Барановича, - вспоминает А.М. Достоевский, передавая слова своего нового знакомца, Ульмана. - Не для сплетен, но единственно для того, чтобы вам было известно, я считаю долгом сообщить вам, что сейчас услышал. Когда доложили о вашем приезде Барановичу и когда он велел попросить вас обождать, тогда Краевский выразился так: вАША, явился предатель своих братьев!' Когда же Баранович, услышав это, вскинул вопросительно на Краевского глаза, то тот, не смущаясь, ответил: вАША как же, ведь он предал своих двух братьев по делу Петрашевского и сам через это высвободился из дела целым и невредимым" (36). Восьми страниц мемуаров едва хватило Андрею Достоевскому для доказательства своей непричастности к "гнусной сплетне" о "роли Иуды Искариотского", которую он якобы сыграл в "участии моих братьев по делу Петрашевского". Однако по странной прихоти мемуариста, "сплетник" Краевский, предположительно, ответственный за возведение хулы на его доброе имя, оказался без указания каких бы то ни было опознавательных знаков типа инициалов. Это упущение весьма существенно по той причине, что, если речь шла об А.А. Краевском, то это имя не могло не быть знакомо Андрею Достоевскому как имя (а) заказчика, подрядившего его на строительство собственного дома; (б) как редактора "Отечественных записок", с которым Андрей предположительно познакомил брата Федора, содействуя публикации "Села Степанчикова", о которой пойдет речь в следующей главе; и (в) как лицо, оказавшее финансовую и дружескую поддержку семье Михаила Достоевского, оставшуюся без средств на время его ареста. И даже если Андрей Достоевский имел в виду лицо, не являющееся А.А. Краевским, тот факт, что он не счел нужным сделать соответствующую оговорку, вызывает, по меньшей мере, недоумение. Однако, и в самой процедуре выявления источников и существа сплетни, мемуарист делает странный выбор. В качестве свидетеля он не приглашает брата Федора, являющегося причиной и свидетелем его ошибочного ареста, а опирается на показания романиста Г.П. Данилевского, случайно встреченного им сначала в зале Третьего Отделения, а во второй раз в компании еще одного случайного знакомца, Ульмана. По не менее странной прихоти мемуариста осталось без упоминания то существенное обстоятельство, что Г.П. Данилевский вызвался сыграть решающую роль в разоблачении сплетни, не будучи квалифицирован для роли свидетеля. Как и сам мемуарист, Г.П. Данилевский не был причастен к делу Петрашевского, будучи арестован по ошибке вместо Н.Я. Данилевского. Возможно, не без тайного знания о дисквалификации свидетеля, мемуарист оговаривает тот факт, что имя и отчество Данилевского было ему знакомо лишь "по литературе", и тут допуская вторую оплошность. В 1860-61 году, когда предположительно произошла их повторная встреча, Г.П. Данилевский еще ничего значительного не напечатал, ибо его первый роман, "Беглые в Новороссии" должен был выйти как раз в 1862 году, причем, под псевдонимом "А. Скавронский" (37). Однако что же имел сказать в защиту Андрея Достоевского псевдоочевидец Г.П. Данилевский, к тому же тремя годами не доживший до написания Андреем Достоевским своих мемуаров (1893 г)? <...> я был в один день с Андреем Михайловичем арестован по делу Петрашевского, сидел с ним в одной комнате III Отделения в продолжение целого дня, а затем я близко сошелся с братьями Андрея Михайловича и теперь состою с ними почти в дружеских отношениях, а потому мне в подробности известны как история ареста по делу Петрашевского всех трех братьев, так и взаимные отношения всех их между собой в настоящее время; и я могу констатировать, что отношения эти вполне родственные и братские, чего не могло бы существовать в том случае, если бы пущенные вами сплетни оказались не сплетнями, а были бы правдою! В заключение скажу вам, что вы очень счастливы тем, что Андрей Михайлович не обращает никакого внимания как на эту сплетню, так и на людей, пустивших ее в ход, да и хорошо делает!" (38). И тут всплывает ряд несовместимых ситуаций. Если верно утверждение Г.П. Данилевского о А.М. Достоевском, что он "сидел с ним в одной комнате III Отделения в продолжение целого дня", то ложным должно быть более раннее утверждение самого мемуариста о его полном одиночестве, якобы прерванном появлением брата Федора, вслед за которым последовало выведение обоих братьев из зала. Конечно, в показаниях Г.П. Данилевского имелись ссылки, которые, будь они неверны, должны были быть повлечь за собой немедленное опровержение. К их числу относится заявление "затем я близко сошелся с братьями Андрея Михайловича и теперь состою с ними почти в дружеских отношениях... а потому мне в подробности известны как история ареста по делу Петрашевского всех трех братьев, так и взаимные отношения всех их между собой в настоящее время". Однако, весьма существенным обстоятельством, делающим этот расчет верным лишь на поверхности, является тот факт, что ко времени написания Андреем Достоевским своих мемуаров ни Михаила, ни Федора Достоевских, ни самого Г.П. Данилевского не было в живых. Не потому ли мемуарист мог чувствовать полную свободу располагать показаниями своих "свидетелей" по своему усмотрению, вкладывая в их уста любые мысли? Однако, даже отсутствие живых свидетелей не спасло Андрея Достоевского от ошибок, неизбежных при сложности задачи и посредственном таланте сочинителя. Предстаив Г.П. Данилевского в качестве живого свидетеля, каким он на самом деле не был, мемуарист в какой-то момент разрешает ему "узнать" предмет своей защиты, а именно, интимные подробности ареста братьев, предоставив ему встретиться с подлинными свидетелями, Михаилом и Федором. Конечно, ничего невероятного в таком подходе не было, тем более что Г.П. Данилевский действительно познакомился с братьями Достоевскими примерно в это время, то есть в 1861 году, и, скорее всего, тогда же мог узнать о подробностях их ареста. Проблема заключалась в том, что Данилевский был представлен читателю, как свидетель, на деле являясь адвокатом мемуариста, в то время как реальные свидетели, старшие братья, получили роль адвокатов и консультантов мнимого свидетеля Данилевского. Короче, мемуарист выбирает не легкий и не прямой путь, в связи с чем принужден рассказать историю дважды, один раз от своего имени, а затем от лица Г.П. Данилевского. И если закрыть глаза на роль Г.П. Данилевского как мнимого свидетеля Андрея Достоевского, каким должен был, но не оказался, его брат Федор, зададимся вопросом о том, работает ли здесь главное свидетельство? Свидетель дает показание об отношениях между братьями Достоевскими как "вполне родственных и братских" не на основании собственного знания об этих отношениях, а путем доказательства от противного. "Родственных и братских" отношений "не могло бы существовать в том случае, если бы пущенные вами сплетни оказались не сплетнями, а были бы правдою!". Но разве сам мемуарист не признавал в другом контексте, что его общение с братом было прервано на 15 лет? И если родственных и братских отношений не существовало, не значит ли это, если воспользоваться той же логикой, что мнимые "сплетни" вполне могли быть правдою? Расправившись со "сплетником" Краевским в Екатеринославе, Г.П Данилевский, по версии мемуариста, завершает свою правозащитную функцию уже из Петербурга, где, предположительно, разыскивает и призывает к ответу изначального "сплетника", на которого якобы указал Краевский. Фамилия изначального сплетника, Калиновского, дается, в том же ключе, без указания инициалов. "Слово свое я сдержал, - сообщает Данилевский мемуаристу уже в чатном письме от 7 января 1862 года, процитированном в мемуарах, - Краевский сослался на Калиновского, как вы знаете; я приехал в Петербург, сообщил о ваших горестях вашим братьям - Федору и Михаилу; мы все трое встретили у Милюкова Калиновского; хладнокровно ему сообщили об адской сплетне, пущенной им о вас, и вот он что ответил: вАШЯ никогда не говорил этого г. Краевскому, а напротив, всегда хорошо отзывался об А.М. Достоевском; Краевский, после отъезда г. Данилевского из Екатеринослава, напуганный обещанием разоблачить эту сплетню, явился ко мне, Калиновскому, и сказал: вАШВас ждет объяснение с Данилевским и братьями Достоевскими, то знайте, что я на вас насплетничал!'.. Но чтобы делу дать еще большую гласность, братья ваши предложили Калиновскому написать сказанное им в письме и с этим письмом пришлют вам свое <...> новый год я встретил у Михаила Михайловича; пили и ваше здоровье. Не будь Екатеринослав - провинция, гнездо сплетен, они бы плюнули и на разбор этой сплетни. Мы все трое объявили Калиновскому: вАШАндрей Достоевский не только не предал братьев, но замечательно помог Михаилу, сыгравши его роль в двухнедельном заточении и тем спасши все бумаги и судьбу Михаила, за которого случайно, по ошибке, был взят'" (39). Обратим внимание на текст оправдательного слова, якобы произнесенного Д.И. Калиновским по требованию Г.П. Данилевского в присутствии братьев Достоевских. "Я никогда не говорил этого г. Краевскому, а напротив, всегда хорошо отзывался об А.М. Достоевском", говорит он. Однако, если его слова верны, то они свидетельствуют о какой-то продолжительности знакомства Д.И. Калиновского с мемуаристом, что противоречит заявлению последнего о том, что он о Калиновском никогда ничего не слышал. "Краевский, после отъезда г. Данилевского из Екатеринослава, напуганный обещанием разоблачить эту сплетню, явился ко мне, Калиновскому, и сказал: вАШВас ждет объяснение с Данилевским и братьями Достоевскими'" - цитирует мемуарист другое заявление Калиновского, из которого следует, что и Краевский, и Калиновский жили в одном и том же городе. Однако по версии Андрея Достоевского безымянный Краевский проживал в том же городе, в котором жил и работал Андрей Достоевский, а именно, в Екатеринославе, в то время как Калиновский жил в Петербурге, являясь редактором "Светоча". Не подлежит сомнению, что в истории, сочиненной Андреем Достоевским, под Краевским, лишенным инициалов, имелся в виду не однофамилец А.А. Краевского, как это принято считать, а сам редактор "Отечественных записок", проживающий в Петербурге. По понятным причинам Андрей Достоевский предпочел навести туману, лишив это имя опознавательных знаков, тем более, что никто не мог его в этом разоблачить. А.А. Краевского, скончавшегося в августе 1889 года, к моменту написания мемуаров не было в живых, как и прочих участников этой истории. Но что же могло произойти в реальной ситуации? Дело могло обстоять так. Едва узнав от Краевского, с которым он познакомил вернувшегося с каторги брата, что ходят слухи о его предательстве, Андрей Достоевский мог из того же или любого другого источника выяснить, что Краевский получил информацию от Калиновского, который в свою очередь был проинформирован о подробностях "предательства" Андрея старшими братьями. О том, что с Краевским и Калиновским у братьев Достоевских был тесный контакт в контексте публикации "Села Степанчикова" в 1859 году, пойдет особый разговор в следующей главе. Не поверить версии Краевского-Калиновского Андрей вряд ли мог. Кому еще могли быть известны подробности истории его ареста и кто еще мог истолковать их как предательство, кроме его собственных братьев? В попытке спасти свое доброе имя Андрей мог припомнить, что в зале III Отделения он познакомился с неким писателем Данилевским. Полагая, что Данилевский мог быть знаком с его братьями как человек одной с ними профессии, Андрей мог пожелать вступить в контакт с едва знакомым ему человеком. Будь Данилевский знаком с братьями, возможно, думал он, у него появился бы шанс убедить братьев в ложности их подозрений стараниями "очевидца". Не исключено, что, выполняя просьбу Андрея Достоевского, Г.П. Данилевский встретился с братьями и, воспользовался случаем, что имеет дело с редакторами "Времени", показал им свой новый роман, заручившись его публикацией у них. Конечно, если этой версии найдется доказательство за пределами сомнений, то загадочные обстоятельства 15-летней разлуки братьев Достоевских уже не покажутся столь загадочными, а предмет разговора мемуариста с Федором Достоевским в "Белой зале" жандармского отделения, категорически отрицаемый мемуаристом, станет не только вероятным, но и значительным в понимании травматического опыта Андрея Достоевского, игравшего роль "болванчика" в жизни старших братьев. Припомним, что, объявив читателям о 15-летней разлуке с братом с апреля 1849 года, то есть со дня встречи через день после ареста, и до декабря 1864 года, Андрей Достоевский делает еще одно важное упущение. Он не упоминает о доброжелательном, а, возможно, и примирительном письме, посланном ему братом Федором после освобождения. "Данилевский что-то передал мне про какую-то клевету про тебя, - пишет Ф.М. Достоевский брату, явно предлагая ему закрыть эту страницу, - скверную сплетню. Я говорил с Калиновским. Он мне и брату написал письмо, в котором объясняет эти обстоятельства грязными сплетнями мерзких людей, говорит, что тебя едва знает и про тебя ничего не мог говорить дурного. Если хочешь, я тебе пошлю и это письмо <...> Я помню, дорогой ты мой, помню, когда мы встретились с тобой (последний раз, кажется) в знаменитой Белой зале. Тебе тогда одно только слово стоило сказать кому следует, и ты немедленно был бы освобожден, как взятый по ошибке вместо старшего брата. Но ты послушался моих представлений и просьб: ты великодушно вникнул, что брат в стесненных обстоятельствах, что жена его только что родила и не оправилась еще от болезни, вникнул в это и остался в тюрьме..." (40). Конечно, если учесть, что Андрей Достоевский, как окажется ясно из протокола его допроса, не только не выполнил просьбы брата, но имел все основания считать ее для себя оскорбительной, то становится понятно, почему ему так важно было предать забвению как достоверный факт разговора с братом во время их ареста, категорически им отрицаемый, так и наличие письма брата, в котором к этому факту имеется прямой возврат. И тут возникает вопрос. А в чем именно могло заключаться "предательство" Андрея Достоевского в тот загадочный день 23 апреля 1849 года? "- Послушайте, господин Достоевский, - обращается к А.М. Достоевскому князь Гагарин, член следственной комиссии, - вам не случалось слышать, что у вас есть однофамильцы? - Я знаю, и мне не раз приходилось слышать от покойного отца, - отвечает мемуарист, - что мы не имеем однофамильцев. Все носящие в настоящее время эту фамилию - мои ближайшие родственники, мои родные братья... - В день ареста вы встретились с своим братом... вы об этом не упомянули... - Я не имел еще случая об этом упомянуть... - Чем он (М.М. Достоевский - А.П.) занимается? - Он занимается литературой. Ааааааа! Новый минутный шепот с председателем... - Все сейчас показанное вами, г. Достоевский, комиссия считает и находит правдоподобным; но вы поймите, что комиссия не может основываться на одних ваших голословных показаниях; она должна их проверить; но, впрочем, мы вас долго не заставим ждать..." (41). Из текста допроса А.М. Достоевского, приведенного в мемуарах, можно предположить, что Андрей все же сделал попытку выполнить просьбу брата Федора, временно отведя подозрение от него. Как никак Андрей умолчал на допросе о том, что между ним и братом Федором уже был контакт в стенах Третьего Отделения. Однако, в попытке удовлетворить просьбу брата Федора брат Андрей не принял ответственности на себя, как того хотел брат Федор, а переложил ее на брата Михаила, пока еще ни в чем не заподозренного. По окончании допроса Андрей Достоевский был оповещен об ошибочности его ареста, однако, ему стало известно и другое. "В ночь с 5 на 6 мая брат Михаил Михайлович был арестован, а утром 6 последовало мое освобождение" (42), - пишет он. Не исключено, что, запамятовав, а, скорее всего, отодвинув на задворки памяти знание о "мольбе" брата Федора, защитника старшего брата, мемуарист Андрей Михайлович сделал попытку защититься от обвинений в предательстве, которое ретроспективно могли возложить на него братья Михаил и Федор. Конечно, даже его волонтерское показание о том, что у них в семье нет однофамильцев, а есть только братья, и братья-литераторы, послужившее немедленному переносу подозрения в преступлении с Андрея на Михаила, может квалифицироваться как предательство. Однако, если поставить это предательство в контекст мольбы брата Федора о судьбе брата Михаила, то предательство брата Андрея автоматически попадает в категорию преднамеренного предательства, о котором Федор Достоевский вполне мог обмолвиться будущему издателю "Села Степанчикова", возможно, всего лишь в виде намека, что младший брат их предал. Ведь в денежных переговорах, которые велись вокруг предлагаемого романа, желание вызвать "сочувствие" к бывшему каторжнику было основным мотивом и тактическим ходом. Однако, извлечение личной пользы из пущенной им в ход сплетен, если сплетня была пущена именно им, вряд ли было единственной задачей Ф.М. Достоевского. На доскональном знании того, как создаются сплетни, как они пускаются, какой эффект и контроль над человеческой судьбой достигается с их помощью, строится "детективный" элемент практически всех его романов. Не исключено, что мистическое начало "сплетни" могло играть не менее захватывающую роль в нагнетении психологической драмы, чем всякая история "убийства". И чем изощреннее становится Ф.М. Достоевский, то есть чем богаче становился его личный опыт, тем большую роль в сюжетах его повестей и романов играло создание сюжета, основанного на слухах и сплетне. "Мы со Степаном Трофимовичем... решили, - говорит рассказчик вАШБесов', - что виновником разошедшихся слухов мог быть один только Петр Степанович, хотя сам он, некоторое время спустя, в разговоре с отцом, уве