остоевских. М., 1939, с. 60. 4. Достоевский А.М. Воспоминания, Л., 1999, с. 109. 5. Достоевский, А.М. Воспоминания, Л., 1999, с. 109. 6. Цитируется по книге И.Л. Волгина Родиться в России. М., 1991, с. 315-317. 7. В.С. Нечаева "Поездка в Даровое". "Новый мир", 1926, N 3, с. 132. 8. "Psycho-analytic Notes upon an autobiographical Account of a case of Paranoia (Dementia Paranoides)". Sigmund Freud. Collected Papers. N.Y., 1959, v. 3, s. 387-470. 9. Достоевский А.М. Воспоминания. Л, 1999, с. 73. 10. Там же. 11. Там же, с. 354-355. 12. Там же, с. 93. 13. Там же, с. 94. 14. Волгин. И. Родиться в России, М., 1991, с. 257. 15. Достоевский А.М. Воспоминания, Л., с. 81 16. Там же, с. 361. 17. Там же, с. 363-364. 18. Достоевский А.М. Воспоминания. Л., 1999, с. 81. 19. Достоевский Ф.М. Полние собр. соч. С.-П., 1894, т.2, с. 98. 20. Цитируется по Волгин И.Л. Родиться в России, М., 1991, с. 324.. 21. Цитируется по кн. Бурсов Б.И. Личность Достоевского, Л., 1979, 22. Достоевский А.М. Воспоминания, М., 1999, с. 44. 23. Там же, с. 94. 24. Достоевский Ф.М. Материалы и исследования, т. 1, с. 291. 25. Достоевский А.М. Воспоминания, М., 1999, с. 119. 26. Там же, с. 119. 27. Там же, с. 120. 28. Там же, с. 123. 29. Там же, с. 124. 30. Там же, с. 125. Учитывая, что этот "казус" впоследствии попал в число тем, пародируемых Некрасовым, можно предположить, Андрей Достоевский оказался первоисточником, снабдившим подробностями не только Карепиных, но и друзей брата, которым он был представлен ввиду их совместного проживания. 31. Достоевский Ф.М. Полние собр. соч.т. 28, кн. 1, с. 79. 32. Достоевский А.М. Воспоминания, М., 1999, с. 133. 33. Там же, с. 189. 34. Там же, с. 250. 35. Там же, 390. 36. Там же, с. 189-190. 37. Надо полагать, имя Г.П. Данилевского и тот факт, что он был арестован по ошибке, были известны мемуаристу с момента их встречи в третьем отделении. Однако, сокрытие этих обстоятельств могло оказаться важным ввиду особых целей, а, стало быть, не подлежащих огласке. Судя по письму Данилевского к А.М. Достоевскому, к которому мы еще вернемся, мемуарист мог даже оказаться причастным к публикации первого романа Данилевского, купленного братьями Достоевскими и помещенного в первом номере журнала "Время" за 1862 год. 38. Достоевский А.М. Воспоминания, М., 1999, с. 283. 39. Достоевский Ф.М. Письма, М., 1928, т.1, с 155. 40. Надо полагать, имя Г.П. Данилевского и тот факт, что он был арестован по ошибке, были известны мемуаристу с момента их встречи в третьем отделении. Однако, сокрытие этого факта могло оказаться важным ввиду особых целей. Судя по письму Данилевского к А.М. Достоевскому, к которому мы еще вернемся, мемуарист мог даже оказаться причастным к публикации первого романа Данилевского, купленного братьями Достоевскими и помещенного в первом номере журнала "Время" за 1862 год. 41. Достоевский А.М. Воспоминания, М., 1999, с. 278. 42. Надо полагать, имя Г.П. Данилевского и тот факт, что он был арестован по ошибке, были известны мемуаристу с момента их встречи в третьем отделении. Однако, сокрытие этих обстоятельств могло оказаться важным ввиду особых целей, а, стало быть, не подлежащих огласке. Судя по письму Данилевского к А.М. Достоевскому, к которому мы еще вернемся, мемуарист мог даже оказаться причастным к публикации первого романа Данилевского, купленного братьями Достоевскими и помещенного в первом номере журнала "Время" за 1862 год. 43. Достоевский Ф.М. Полное собр. соч., С.-П., 1895, т. 7, с.202-203. 44. Достоевский Ф.М. Письма, М., 1928, т.1, с. 201. 45. Там же, с. 296-297. 46. Там же, с. 132-133. 47. Там же, с. 156. 48. М.С. Альтман. Пестрые заметки. В кн. Достоевский Ф.М. Материалы и исследования, Л., 1978, т. 3, с. 187. 49. Достоевский Ф.М. Письма, М., 1928, т.1,, с. 237. 50. Там же, с. 240. Андрей Достоевский получил от брата Федора письмо, датированное августом 1854 года. И если учесть, что его ответное письмо, посланное брату Федору от 14 сентября 1854 года, было "первым" письмом после дня его ошибочного ареста, то ответ брата Федора, полученный им в марте 1855 года, можно интерпретировать, как символическое наказание за "предательство". "Я посмотрел на огромную сургучную печать и сейчас же прочел на ней вАШIII Отделение собственной его императорского величества канцелярии'. У меня так и екнуло сердце... Я знаком был уже с III Отделением!! Пока я расписывался в получении пакета,... Домника и батюшка не отрывали от меня глаз, потому что, как говорили они, я был бледен, как полотно... Это оказались письма брата Федора Михайловича из Семипалатинска...". 51. Бурсов Б.И. Личность Достоевского, Л., 1974, с. 171. 52. Достоевский Ф.М. Полное собр. соч., Л. 1985, т 28, ч. 1, с. 204. 53. Михайловский Н.К. "Жестокий талант". Достоевский в воспоминаниях современников, с. 311-312.35. 54. Там же, с.331-332. 55. Достоевский Ф.М. Полное собр. соч., Л. 1985, т 28, ч. 1, с. 389. 56. Там же, с. 194. 57. Там же, с. 256, 259. В свете обещания отказаться от просьб о "спасении" в будущем, понятие "спасения" из метафорического ряда, связанного с денежной помощью, может быть перенесено в контекст реальной угрозы и избавления от смерти. "И потому умолю тебя, друг и брат мой, спаси меня еще раз.... Если же не вышлешь, представь, что я буду делать в Казани, совершенно без денег, прожившись в долг в трактире со всем семейством?". Там же, с. 327. "Наконец этот долг, который терзает, мучит меня, - читаем мы в другом письме. - Вот почему, любезный друг, я обращаюсь к тебе в последний раз: помоги мне в последний раз. Пришли 650 руб. серебр/ом/, если только можешь, всего на каких-нибудь три месяца. Две гарантии тебе, что я отдам непременно... Клянусь тебе! И если можешь пожертвовать 650 р. на три месяца, то спаси меня в последний раз, как 1000 раз спасал". Там же, с. 291. И тут интересен такой поворот. Попросив у брата заем в 650 рублей, Достоевский, не дожидаясь их присылки, потратил 1000. Со своей стороны, брат Михаил, по-видимому, не располагая собственными средствами, а может быть, не веря в гарантии младшего брата, продал замысел его будущего романа "Русскому слову", получив за это аванс в размере 500 рублей. Однако, так как в январе 1858 года, когда аванс был получен, "долг" Достоевского измерялся уже не 650 рублями, как было сообщено брату в ноябре 1857 года, а 1000, то с учетом новых обстоятельств Достоевский начинает новую переписку. Он просит редактора "Русского вестника", Каткова, ссудить ему недостающие 500 рублей в счет другого будущего романа, "Села Степанчикова". "Но так как я получил только 500 руб., а не 1000, которая мне необходимо нужна была,.. то я решился на крайнюю меру: именно, обратиться к Вам с покорнейшею просьбою и предложить Вам, если угодно Вам будет иметь, для напечатания в этом году мой роман, то не можете ли Вы мне выслать теперь же, веред за роман, недостающие мне и крайне необходимые 500 руб., серебр/ом/. Я знаю, что предложение мое довольно эксцентричное; но все дело в том, как Вы его примете... В плате с листа мы уговоримся, когда Вы прочтете рукопись. Впрочем, Вы плату назначите сами, и я вполне на решение Ваше полагаюсь". Там же, с. 298. Растрата аванса, полученного в счет будущей публикации "Села Степанчикова" в "Русском вестнике", не остановила Ф.М. Достоевского от нарушения контракта с Катковым. Не возвратив взятого им аванса, он потребовал у Каткова рукопись назад, имея в виду передать ее либо в "Отечественные записки" Краевского, либо в "Светоч" Калиновского, в расчете на более высокую оплату с листа и более высокий аванс. К этой теме мы еще вернбемся в другом контексте. "Брат, неужели ты ко мне изменился! - пишет Достоевский в марте 1856 года. - Как ты холоден, не хочешь писать, 7 месяцев раз пришлешь денег и 3 строчки письма. Точно подаяние! Не хочу я подаяния без брата! Не оскорбляй меня! Друг мой! Я так несчастлив! Так несчастлив! Я убит теперь, истерзан! Душа болит до смерти. Я долго страдал, 7 лет всего, всего горького,что только выдумать можно, но наконец есть же мера страданию! Не камень же я!". Там же, с. 223. "Хочу и тебе написать что-нибудь, мой милый брат, - пишет он полтора года спустя, 13 декабря 1858 года. - Что это ты все молчишь? Никогда я от тебя не дождусь письма. Да и какие твои письма? Несколько строк. А в моей глуши мне и получение письма целое счастье, за неимением другого... Я знаю, милый мой, что ты меня очень любишь, более, может быть, чем я стою. А между тем на письма ты скуп, очень скуп. Но бог с тобой... Есть у меня еще до тебя просьба, очень для меня важная, а тебе может показаться смешною". Там же, с. 320. 58. Достоевский А.М. Воспоминания, М., 1999, с. 330-331. 59. Там же, с. 341. 60. Достоевский, Ф.М. Полное собр. соч., т 28, ч. 2, с.80-81. 61. Достоевский А.М., Воспоминания, М., 1999, с. 337. 62. Там же, с. 324-325. 63. Там же, с. 313. 64. Достоевский Ф.М. - Достоевской А.Г.,М., 1979, с. 66. 65. Достоевский Ф.М. Полн. Дсобр. Соч., С.-П., 1895, т. 7, с. 78. Глава IV. "Вышли из гоголевской шинели" Ach, das ist meine Trauer: in den Grund der Dinge hat man Lohn und Strafe hineingelogen - und nun auch noch in den Grund eurer Seelen, ihr Tugendhaften! Aber dem RГ╝ssel des Ebers gleich soll mein Wort den Grund eure вБ▓жХ"ж▒ежNoеж" жЩ╡жХ▓н╜йжNoевА"жЩРзХЪзНзж│гзЙ│зЬ ж▒йвБЪжНйвБизХеж│гж жееж--ЯвNoъа┤ ж▒БжХЪд жееж▒нжНйжнижеежХ┤вБъзХежХ▓вБ│зЙЗжNo╡жХдвБ│ж╜│ж▒ЪжNoеж" зНъд░ жНйзСивА"жNo╡вБджХ╖жNoъжд зЙиж" жЩ╡жХзп▒╖ж▒ивБ┤жNo╡вБджХ║жЙ▓ж╜▓ж│гжNoежд вБъжХдвБ▓ж╜"жNoъвБежеЪжЭев▒┤зЬ зЙйвБдзХ│ж│гж" зЙ╡вБеп▒МжХззШ жNoпж" зЙ╡зЙееЬ ж││ж│▓жеевБ┤зХ│жЭ│зНеж│гжХйжХдвБъжХ│жNoйвАъдРНжNoевБъжедзНежд зС│ж" зЙ╡вБеж...--зЙижХизСйвА║ж│йвБ▓жХ│жСйзи вБ╡жХ▓жNoйжеЪж│гжШ зЛ╝жР жNoееМ ж│гзХнзй┤жР зЙееЬ зЙпжХ┤вА║ж...'ж│гв▒ееМ зЙ┤жЩ│в▒ед░ ж│пв▒ъеШ зЙежХззСЪжNo╡вNoза┤ ж│ЙвБ▓жеЪжЙевБ┤зХежХ▓еР жЭ╡жNoев▒дзЬ жХйжР жХйд┤ зС╡жХ┤вБ▓ж│йвБ▓жеЛжСъвА"жЙ│зЙезЬ жNo│вБъпЩизС▓вБеж...нв▒ъжР н╜│ж" жNoйвБезХНзС┤зЙежИ зйеж││зСЪзМ жеевБъж╜╖ж▒ЪжХ┤жШ зЛ╝жд зЙивБежеМжЙег╜едШНже▓жСеже▓ж│где жХйзй┤жН│жХиа┤НАх, и в этом заключается мое страдание: они заложили в фундамент вещей, а затем и в основание вашей души, добродетельные люди, систему наград и наказаний. Однако своими речами, как рылом дикого бора, я разворочу фундамен Ах, и в этом заключается мое страдание: они заложили в фундамент вещей, а затем и в основание вашей души, добродетельные люди, систему наград и наказаний. Однако своими речами, как рылом дикого бора, я разворочу фундамент ваших душ: я окажусь для вас плужным лемехом. Все тайны, заключенные в ваших фундаментах, окажутся на свету; и когда ваша ложь лишится корней и будет выставлена своими частями перед лучами солнца, от всей вашей лжи не останется правды. А ваша правда заключается в том, что вы слишком чисты перед грязью таких слов, как реванш, наказание, награда, возмездие. Вы любите свои добродетели, как мать любит свое дитя: но когда это у матери возникало желание быть вознагражденной за свою любовь? Фридрих Нитше 1. "Новый Гоголь явился" "Все мы вышли из Гоголевской "Шинели"", - сказал однажды кто-то, анонимно приписав эту формулу Ф.М. Достоевскому. Правда, в другой исторический момент формула эта закрепилась за И.С. Тургеневым, а в кругу достоевистов сегодняшнего дня существует мнение, что прав был скорее тот, кто "приписал эти слова именно Достоевскому, а не Тургеневу" (1). Конечно, если бы знать, когда именно авторство этой формулы могло перейти от Гоголя к тому или иному наследнику, вопрос этот мог разрешаться с большей определенностью. Что же касается самого Достоевского, то его роман с гоголевской шинелью мог начаться еще до того, как его имя стало достоянием первого читателя. Как свидетельствуют мемуаристы, хорошо знавшие Ф.М. Достоевского в преддверии его писательской карьеры, у Н.В. Гоголя не было более страстного поклонника и толкователя, нежели его будущий соперник. "Яснее всего сохранилось у меня в памяти то, - вспоминает художник К.А. Трутовский, - что он говорил о произведениях Гоголя. Он просто открывал мне глаза и объяснял мне глубину и значение произведений Гоголя" (2). "Какой великий учитель для всех русских, а для нашего брата, писателя, в особенности", - разъяснял Ф.М. Достоевский значение Н.В. Гоголя другому приятелю, С.Д. Яновскому, тоже далекому от литературы: "... читайте каждый день понемножку, ну хоть по одной главе, а читайте..." (3). Конечно, "открывая глаза" на Гоголя своему окололитературному кругу, Достоевский мог претендовать на нечто большее, нежели поклонник и адвокат великого таланта. "Вечером у Тургенева читался мой роман ("Бедные люди" - А.П.) во всем нашем круге, - доверительно сообщит он брату, М.М. Достоевскому, в ноябре 1845 года, - и произвел фурор. Напечатан он будет в 1-м номере 'Зубоскала'. Я тебе пришлю... и вот ты сам увидишь, хуже ли это, например, 'Тяжбы' Гоголя?" (4). "Во мне находят новую оригинальную струю (Белинский и прочие), - пишет он тому же адресату 1-го февраля 1846 года, - состоящую в том, что я действую Анализом, то есть иду в глубину, а разбирая по атомам, отыскиваю целое. Гоголь же берет прямо целое и оттого не так глубок, как я. Прочтешь и сам увидишь. А у меня будущность преблистательная, брат", - писал он, вероятно, позаимствовав слово "Анализ" из модного тогда словаря Канта (5). Заметим, что и сам выход "Бедных людей" за две недели до "Двойника", хотя и мог быть случайным, вероятно, отражал желание нового автора "разобрать по атомам" своего предшественника (6). И даже если допустить, что сам Достоевский мог не подозревать, что за его восхищением Гоголем рвались наружу амбиции автора, прорицающего момент, когда рядом с Н.В. Гоголем, а, возможно, и вместо него, будет поставлено имя Достоевского, то процесс вытеснения Гоголя Достоевским оказался общим местом для его будущих последователей. Пристрастному читателю Достоевского, каким оказался В.В. Розанов, избравший в качестве жизненного пути разматывание тайных мыслей учителя, не нужно было долго объяснять, что мог Достоевский иметь в виду под антитезой Анализ-Синтез, разделявшей гоголевскую стилистику от его собственной. "Но если посмотреть на дело с внутренней стороны, - писал В.В. Розанов, вероятно, памятуя о том, что гоголевский "Синтез" воспринимался Достоевским в терминах отсутствия внутренней глубины, - если сравнить по содержанию творчество Гоголя с творчеством его мнимых преемников, то нельзя не увидеть между ними диаметральной противоположности... Он был гениальный живописец внешних форм и изображения их, к чему одному был способен, придал каким-то волшебством такую жизненность, почти скульптурность, что никто не заметил, как за этими формами ничего, в сущности, не скрывается, нет никакой души, нет того, кто бы носил их" (7). И если в типе Макара Девушкина, перечитывающего Гоголя, могла реализоваться тайная мысль об углублении гоголевского персонажа в сторону психологической глубины, то не могла ли в замысле "Бедных людей" затеряться, возможно, в ходе сочинительских задач, тайная авторская мечта об умерщвлении комического Гоголя? Разумеется, речь может пойти лишь о символическом умерщвлении. Однако в биографии Ф.М. Достоевского есть одно мистическое обстоятельство. "Желаю вам всем счастья, друзья мои, - заключает он письмо к М.М. Достоевскому от 20 октября 1846 года, - Гоголь умер во Флоренции 2 месяца назад" (8). Судя по тому, что Достоевский уже однажды неодобрительно обмолвился о предстоящей публикации "Завещания" Гоголя в письме к М.М. Достоевскому от 5 сентября того же года, объявление о кончине Гоголя послужить шутливым продолжением темы завещаний. Приурочив смерть Гоголя к августу 1846 года, Достоевский вряд ли мог знать, что и его литературный гений не нашел признания Гоголя. Едва прочитав "Бедных людей", да и не прочитав вовсе, а так, кинув на них беглый взгляд ("прочел страницы три"), проницательный Гоголь, как следует из его письма к А.М. Виельгорской, датированного 14 мая 1846 года, особым образом высветил, несмотря на недовольство общей растянутостью стиля, одну существенную особенность авторского почерка Достоевского: "Выбор предметов говорит в пользу качеств душевных, но видно также, что он еще молод. Много еще говорливости и мало сосредоточенности в себе..." (9). И даже если мнение о нем великого Гоголя не дошло до Достоевского уже тогда, такая возможность могла представиться ему очень скоро. Летом 1846 года Н.А. Некрасов затеял покупку у П.А. Плетнева пушкинского "Современника", держа эту затею в секрете от остальных. В сентябрьском письме брату Достоевский, среди прочего, выражает раздражение, вероятно, на Некрасова: "Все затеи, которые были, кажется, засели на месте; или их, может быть, держат в тайне - черт знает". Предварительное соглашение о передаче "Современника" было получено Некрасовым и Панаевым уже 10 сентября, а в письме к брату от 7 октябра Достоевский сообщает о сделке как о деле решенном. 20 октября от Достоевского поступает сообщение о смерти Гоголя. И тут важен такой нюанс. Одновременно с Некрасовым мысль завладеть "Современником" лелеял и Гоголь, отправивший П.А. Плетневу письмо-программу, надлежащую, по мысли Гоголя, быть напечатанной в первом номере "Современника". Сделав обзор литературной ситуации, Гоголь ставит во главе современной литературы старую плеяду в лице Вяземского и Жуковского, а лучшим талантом именует графа Соллогуба. Имя Достоевского не только не упоминается в числе талантов, но, напротив, зачисляется в анонимный круг "некоторых молодых и неопытных подражателей моих, которые через это самое подражание стали несравненно ниже самих себя, лишив себя своей собственной самостоятельности". Однако, будучи вдалеке от реальных литературных событий, Гоголь отправил свое письмо уже после свершившегося факта покупки "Современника" Некрасовым, и, если программа Гоголя стало достоянием нового руководства "Современника", то не исключено, что Достоевскому могла стать известно оценка Гоголя. И если заявление о смерти Гоголя было сделано Достоевским, уже осведомленным о небрежении им Гоголя, то оно могло быть сделано в попытке еще раз напомнить о свершившейся подмене. Ведь должны же были что-то значить слова Некрасова - Новый Гоголь явился! Примерно через год после письма А.М. Виельгорской Гоголь поручит Н.Я. Прокоповичу провести доследование о появлении нового Гоголя ("будто бы мой родственник"), на что Прокопович ему сообщит результат - "никаких следов его здесь не отыскалось". А между тем Гоголь младший ведет наступление на Гоголя старшего, не щадя даже его персонажей. Если у Гоголя Акакий Акакиевич "хлебал наскоро свои щи и ел кусок говядины", то персонажу Достоевского нужно непременно поступить наоборот. О господине Прохарчине сказано, что он "чаще же всего не ел ни щей, ни говядины". С другой стороны, шутки о болезни и даже смерти здравствующих лиц не были совершенно недопустимы в литературном кругу того времени, не говоря уже о частной переписке. Шутка о смерти Гоголя могла отражать движение литературного маятника. В известном смысле, приравняв падение Гоголя к восхождению Достоевского, а впоследствии - падение Достоевского к воскрешению Гоголя, принцип смерти до смерти подтверждался самим понятием литературной моды. Сам Ф.М. Достоевский не избежал того, чтобы стать аналогичной мишенью две декады спустя, когда какой-то аноним поспешил заявить о его тяжелой болезни в то время, когда он не мог этому воспрепятствовать, находясь, как в свое время Гоголь, за границей. Сообщение в "Бесах" ("Затем кто-то напечатал, что он уже умер, и обещал его некролог. Степан Трофимович мигом воскрес и сильно приосанился") могло быть сделано не без мысли о смерти до смерти, в которой стараниями автора был когда-то замешен Гоголь. "Наши говорят, что после 'Мертвых душ' на Руси не было ничего подобного, - писал Достоевский всего полгода назад, 1 февраля 1846 года, - что произведение гениальное и чего-чего не говорят они! С какими надеждами они все смотрят на меня! Действительно Голядкин удался мне донельзя... Тебе он понравится даже лучше 'Мертвых душ'" (10). 9 февраля А.А. Григорьев предрек таланту Достоевского особую миссию "довести (натуральную - А.П.) школу до крайних граней, до nec plus ultra - быть, так сказать, примиряющим звеном между Гоголем и Лермонтовым" (11). В новой статье В.Г. Белинского, напечатанной в "Отечественных записках" от 28 февраля 1846 года, уже был сделан намек на то, что Достоевский превзошел Гоголя, если не славой, то своим блистательным началом. "Нельзя не согласиться, - писал он, - что для первого дебюта "Бедные люди" и непосредственно за ним "Двойник" - произведения необыкновенного размера и что так еще никто не начинал из русских писателей <...> подобный дебют ясно указывает на место, которое со временем займет г. Достоевский в русской литературе" (12). Намека В.Г. Белинского оказалось достаточно, чтобы И.И. Панаев тут же обьявил, "что 'Бедные люди' обнаруживают громадный, великий талант, что автор их пойдет далее Гоголя..." (13). И даже когда в "Северной пчеле" появился фельетон Ф.Б. Булгарина, усмотревшего в прорицании Белинского желание заместить "новым гением" молчащего Гоголя, его диссидентствующий голос оказался скорее голосом политического разногласия с Белинским, нежели посягательством на авторитет нового автора. "Литературная партия... ухватилась за г. Достоевского и давай превозносить его выше леса стоячего, ниже облака ходячего!" (14) - писал Фаддей Булгарин, возможно, не подозревая, что он провоцирует новые "превозношения". "В авторе на каждом шагу виден продолжатель, развитель Гоголя, хотя развитель самостоятельный и талантливый <...> автор анализирует явления иногда даже больше Гоголя", - настаивает Аполлон Григорьев 30 апреля 1846 г. (15). "И Гоголь, и Достоевский изображают действительное общество, - пишет В. Н. Майков в 'Отечественных записках' от 1 сентября 1846 года. - Но Гоголь - по преимуществу поэт социальный, а г. Достоевский по преимуществу психологический (16). И если формула "Все мы вышли из гоголевской шинели" была сочинена Достоевским в это время, то в ней могло скрываться тайное признание автора "Бедных людей", кстати сказать, повторенное его будущими персонажами, в том, что гоголевская "Шинель" ему оказалась тесной. Возвращаясь позже к сладким мечтам того времени, зрелый Достоевский кокетливо оправдывался перед читателем. "'Неужели вправду я так велик', - стыдливо думал я про себя в каком-то робком восторге. О не смейтесь! Никогда потом я не думал, что я велик, но тогда - разве можно было это вынести!" (17). Ироничный Тургенев не обошел метаморфозу возвеличивания Достоевского В.Г. Белинским без едкого комментария: "Когда попались ему (Белинскому - А.П.) в руки 'Бедные люди' г-на Достоевского, он пришел в совершенный восторг. - Да, - говорил он с гордостью, словно сам вершил величайший подвиг: да, батюшка, я вам доложу! Не велика птичка, и тут он указывал рукою чуть не аршин до полу: - не велика птичка, а ноготок востер! - Каково же было мое удивление, когда, встретившись вскоре потом с г-ном Достоевским, - я увидел в нем человека, роста более среднего, выше самого Белинского" (18). Однако, ирония И.С. Тургенева, вряд ли могущего похвастаться и долей той уверенности в себе, какую явил собой начинающий Ф.М. Достоевский, скорее всего, была направлена в адрес не ведающего страха Достоевского. Ведь о И.С. Тургеневе было известно, что он опубликовал свою первую поэму, "Параша", анонимно, и даже после того, как услышал восторженный отзыв о ней Белинского, предпочел долгое время не разглашать своего подлинного имени. Примерно то же известно было и о Н.В. Гоголе, который, не решившись опубликовать свой первый опус, "Ганца Кюхельгартена", под собственным именем, воспользовался псевдонимом, причем, первого негативного отзыва в "Московском телеграфе" оказалось достаточно, чтобы он, не дождавшись похвалы, уничтожил все копии своего "Ганца" (19). Не исключено, что "величие" Достоевского объяснялось ироничным Тургеневым лишь той случайностью, что меркой, которой отвешивались и хвала, и хула новому автору, послужил никто иной, как Гоголь. "Первый успех Достоевского был сенсационным. Новый Гоголь появился - вот слова, сказанные Некрасовым Белинскому по прочтении 'Бедных людей'... Достоевский начал литературную деятельность как гений. Пожалуй, никто так не начинал... Белинский был так восхищен 'Бедными людьми', что широко возвестил о них до их напечатания..." (20). "... Литературные дилетанты ловили и перебрасывали отрадную новость о появлении нового огромного таланта. 'Не хуже Гоголя' - кричали одни, 'лучше Гоголя' - подхватывали другие, 'Гоголь убит' - вопили третьи" (21). "Это была смелая и решительная поправка Гоголя, существенный, глубокий поворот в нашей литературе. Дело в том, что поправка Гоголя была необходима, что ее неминуемо должна была сделать наша литература и делает до сих пор, что в известном смысле и всех других наших крупных писателей, Островского, Л.Н. Толстого, можно считать поправкою Гоголя, можно в этом видеть их оригинальность. Достоевский начал первый" (22). С учетом ослепительного взлета Достоевского, за которым последовало болезненное падение, тема смерти до смерти могла получить еще один поворот. Если припомнить, собственная смерть привиделась доктору Достоевскому в контексте ученического провала сына. До того, как Достоевского объявили сумасшедшим, такой же участи удостоился и Гоголь. Как и в случае Гоголя, за демизом литературного гения Достоевского последовал остракизм друзей, списанный им в счет зависти и сведения личных счетов (23). Его собственная судьба оказалась повторением судьбы Гоголя. Мысль Достоевского "Гоголь умер" могла отражать начало болезненного процесса, приведшего его к сочинению "Господина Прохарчина". "Сколько нам кажется, не вдохновение, не свободное и наивное творчество породило эту странную повесть, - скажет В.Г. Белинский о 'Господине Прохарчине' в своем обзоре русской литературы за 1846 год, - а что-то вроде... как бы это сказать? - не то умничанья, не то претензии... Может быть, мы ошибаемся, но почему ж бы в таком случае быть ей такою вычурною, манерною, не понятною, как будто бы это было какое-нибудь истинное, но странное и запутанное происшествие, а не поэтическое создание? ... Конечно, мы не вправе требовать от произведений г. Достоевского совершенства произведений Гоголя, но тем не менее думаем, что большому таланту весьма полезно пользоваться примером еще большего". Конечно, вовлеченность личных мотивов критиков, составлявших круг В.Г. Белинского, а до известного момента и Достоевского, могла быть лишь реакцией на замаскированные личные пласты в самом авторском тексте если не "Двойника", то уж наверняка "Господина Прохарчина". В памяти современников остался Достоевский, который уже в начале 1846 года "стал избегать лиц из кружка Белинского, замкнулся весь в себя <...> сделался раздражительным до последней степени. При встрече с Тургеневым <...> к сожалению, не мог сдержаться иу дал волю накипевшему в нем негодованию, сказав, что никто из них ему не страшен, что дай только время, он всех их в грязь затопчет <...> речь между ними шла, кажется, о Гоголе" (24). Возможно, те мысли, которые оказались на языке у читателей 20 века, то есть, мысли, объясняющие скрытый личный пласт "Господина Прохарчина" психологической фиксациией автора на перипетиях борьбы с бывшими "сочувствователями", для самих "сочувствователей" было лишь актом интуитивного понимания. "Так еще с 1846 г., - пишет К.К. Истомин, - ... начался долгий литературный 'процесс' Достоевского со своими недоброжелателями, процесс, который тянулся целыми годами и закончился только романом 'Униженные и оскорбленные'. Главный подсудимый этого процесса - 'неподвижная идея', которая зарисовывается в самых разных видах, а судьи - здоровые и нормальные обыватели, возможные 'сочувствователи', начиная со скромных сожителей Прохарчина и кончая высшими представителями науки и литературы (Белинский, Дружинин, Шевырев). И все судьи обращаются в подсудимых: одни грубо издеваются и потешаются над посудимым..., другие болезненно отдаются гипнозу подсудимого..., третьи неудачно применяют к нему мерку 'натуральной школы'... А гениальный подсудимый пророчески вещает им об их нравственной слепоте и духовной немощи" (25). Позднее, когда сам Достоевский заговорит о "личных" мотивах в своих сочинениях сначала в записных книжках, а затем и в "Дневнике писателя", всплывут и реальные имена людей, как бы призванных автором к "ответу" за испытанные им унижения. Среди них с уверенностью будут упомянуты имена В.Г.Белинского, Грановского, Н.А. Некрасова, И.И. Панаева, Л.К. Панютина, Д.И.Писарева, М.Е. Салтыкова-Щедрина, И.С. Тургенева. Однако, имени Гоголя в этом списке не будет, хотя "шуточки" друзей, вызывающие болезненный резонанс, или "нездоровье" Достоевского (26), прямо или косвенно продолжали линию Достоевский-Гоголь, начатую с "Бедных людей". "На него посыпались остроты, едкие эпиграммы, его обвиняли в чудовищном самолюбии, в зависти к Гоголю", - вспоминает товарищ Достоевского Д.В. Григорович (27). Показательно, что Д.В. Григоровичу, возможно, без особого намерения связавшему "остроты" и "эпиграммы" против Достоевского с "завистью [Достоевского] к Гоголю", предстояло соединить эти две точки отсылок посредством недостающей логической прямой. В салоне графини С.М. Виельгорской-Соллогуб, с которой Гоголь водил доверительную дружбу, называя ее "ангелом кротости", Достоевскому предстояло самым унизительным образом упасть в обморок при виде великосветской красавицы, чье имя (Сенявина), было впервые разглашено как раз Григоровичем. Как известно, Достоевский вполне мог и должен был избежать этого визита, не принуди его к нему В.Г. Белинский, вызвавший его в дом Соллогуба специальной запиской, переданной с посыльным. Знаменателен и тот факт, что Достоевский претерпел свое унижение как раз в доме Сологуба, признанного Гоголем первым повествователем России. Что же получалось? Белинский, спровоцировавший этот ненужный Достоевскому визит, оказался причиной того, что Достоевский сделался темой для анекдота, авторство которого принадлежало не кому-нибудь, а другу Белинского, И.И. Панаеву, "который не только дважды (1847 и 1855) обыграл эпизод в печати, но, по-видимому, собирался капитально изложить его в своих позднейших воспоминаниях, чего сделать, однако, не успел, вследствие внезапной кончины. Воспоминания доведены как раз до главы, где должен был изображаться дебют Достоевского. Сохранилась лишь краткая аннотация: 'Появление Ф.М. Достоевского. - Успех его 'Бедных людей'. - Увлечение Белинского. - Достоевский на вечере у Сологуба (обморок? - И.В.)" (28). Припомним, что в преддверии своего первого фельетона под названием "Еще несколько стихотворений нового поэта", опубликованного в четвертом номере "Современника" за 1847 год, Панаеву принадлежала высокая оценка таланта автора "Бедных людей", несомненно удержанная в памяти Достоевского ("автор их пойдет далее Гоголя"). Появления второго фельетона Панаева Достоевский, по всей видимости, не заметит. В 1855 году он будет далек от литературной сцены. В страхе перед "шутовством", которого он оказался жертвой, возможно, и сказалось субъективное понимание Достоевским комического процесса, о котором разговор впереди. Ведь борьба за признание была переведена из надежной области художественных достоинств в зыбкую область борьбы самолюбий. "Вот тогда-то и появились "Бедные люди". Я знаю, что появление их уязвило и потрясло множество самолюбий, ибо "Бедными людьми" я сразу стал известен, а они протекли как вешние воды... С тех пор некоторые люди (в литературе) ужасно не полюбили меня, хотя я вовсе не знал их лично (29). "Так было и с Гоголем. Ругали, ругали его - ругали, ругали, а все-таки читали и теперь помирились с ним и стали хвалить. Пусть грызутся - мне славу дурачье строят" (30). В очередном письме к брату Михаилу, написанном в конце ноября 1846 года, Достоевский сообщил об окончательном разрыве с "Современником", в который за восемь месяцев до этого из "Отечественных записок" перешел В.Г. Белинский. Не исключено, что разрыв произошел вследствии решения Достоевского, поставленного перед выбором, оставаться ли с А.А. Краевским, предпочтя его Некрасову, а, стало быть, и Белинскому, или порвать с Краевским, от которого в счет публикации "Господина Прохарчина" уже был получен задаток еще в апреле. Не исключено, что решение Достоевского, вслед за которым в "Отечественных записках" появился "Господин Прохарчин", затронуло личных струны Белинского, спровоцировав уничижительную критику. Ведь сам Белинский решил покинуть А.А. Краевского, вероятно, не без оскорбленных чувств, ибо Краевский, с его слов, распускал слухи о том, что держал его в "Отечественных записках" "лишь из великодушия". В начале 1847 года Белинский напишет сначала В.П. Боткину, а потом И.С. Тургеневу о том, как Достоевский надул доверчивого А.А. Краевского. Надо думать, что анекдот Белинского, к которому мы еще вернемся, не был передан друзьям совсем уж без задней мысли задеть и Достоевского, и Краевского. В мае 1847 года Достоевский снова напишет брату с жалобой на "Современник", в которой применительно к их стараниям он использует слово "похоронить", а 26 ноября 1848 года перед ним самим, вероятно, станет вопрос, идти ли на похороны Белинского. Известно, что в день смерти Белинского у Достоевского случится эпилептический припадок. И.Л. Волгин, по мнению которого прототипом "князя Мышкина", авансом выведенного Достоевским в качестве идеального персонажа, мог оказаться В.Г. Белинский, делает такое наблюдение. "Детскость, открытость, непосредственность, прямота, чистота помыслов и житейская наивность - все эти качества в высшей степени присущи как 'первому критику', так и далекому от изящной словесности князю. (Еще одна скрытая реминисценция - рассказ князя Мышкина о смертной казни: впечатления самого автора, пережившго сходный ритуал. Следует помнить, что к расстрелу Достоевский был приговорен не за что иное, как за чтение Белинского: его хрестоматийного (с точки зрения будущих школьных программ) послания к Гоголю" (31). Но если имя Белинского могло остаться в памяти Достоевского именно в контексте смертного приговора, то почему оно могло понадобиться автору "Идиота" в качестве прототипа "идеального" персонажа? Впоследствии, когда Достоевскому придется защищать себя перед Следственной комиссией, ему придется воспользоваться в ходе защиты таким ходом. "Меня обвиняют в том, что я прочел статью 'Переписка Белинского с Гоголем' на одном из вечеров Петрашевского, скажет он, стоя перед Следственной комиссией в мае 1849 года. - Да, я прочел эту статью, но тот, кто донес на меня, может ли сказать, к которому из переписывавшихся лиц я был пристрастнее? Пусть он припомнит, было ли не только в суждениях моих (от которых я воздержался), но хоть бы в интонации голоса, в жесте моем во время чтения, что-нибудь способное высказать мое пристрастие к одному лицу, преимущественно, чем к другому из переписывавшихся? Конечно, он не скажет того" (32). Воспользовавшись альтернативой, предложенной самим автором "Идиота", позволю себе, повременив с моей интерпретацией, почтительно не согласиться с Волгиным в том, что акцент в чтении "Письма Белинского к Гоголю" лежал у Достоевского на Белинском, а не на Гоголе. Гоголь был на уме Достоевского и тогда, когда он сочинял свой "Крокодиле", в котором он метил "не в Чернышевского непосредственно", как доказывает Б.И. Бурсов, а в Чернышевского и Гоголя, а много лет спустя, когда эквивалентом гоголевской шинели станет мысль о "золотом фраке", неприкосновенным останется лишь контекст ложного возвеличивания Гоголя. "Русский "великий человек" чаще всего не выносит своего величия, - напишет Достоевский в "Дневнике писателя" за май-июнь 1877, оставив имя великого человека неопознанным. - Право, если б можно было надеть золотой фрак, из парчи, например, чтоб уж не походить на всех прочих и низших, то он бы откровенно надел его и не постыдился" (33). Однако, то ли по небрежности, то ли по забывчивости, Достоевский все же разгласил имя Гоголя в подготовительных записях к тексту "Дневника писателя". "Про этот золотой фрак, - записал он, - мне пришла первая наглядная мысль, вероятно, еще лет тридцать тому назад, во время путешествия в Иерусалим, "Исповеди", "Переписки с друзьями", "Завещания" и последней повести Гоголя. Мне всю жизнь потом представлялся этот не вынесший своего величия человек... Вероятнее всего, что Гоголь сшил себе золотой фрак еще чуть ли не до "Ревизора"" (34). И если учесть, что временной указатель "лет тридцать тому назад" ведет нас непосредственно к поре публикации "Бедных людей", то можно не сомневаться, что любая последующая попытка возвеличить "великого Гоголя" предпринималась с учетом позиции, выраженной в черновике к "Дневнику писателя" за 1877 год, то есть не без камня за пазухой против не признавшего его Гоголя. Однако можно ли верить Ф.М. Достоевскому, что его "прозрение" по части Гоголя возникло не ранее, чем тридцать лет назад? Не ссылался ли он уже в "Бедных людях" на "фрак", сидящий "гоголем", и "золотую лорнетку" (35)? Мимоходом замечу, что судьбе было угодно распорядиться так, что на полпути к бессмертию Достоевский сам оказался носителем того золотого фрака из парчи, который, по его убеждению, незаслуженно надел на себя "не вынесший своего величия" Гоголь. Хроникер газеты "Минута", которому удалось "протискаться до дверей", чтобы обозреть усопшего Достоевского, сообщает нам о том, что "угасшее светило нашей литературы" было покрыто "парчовым золотистым покрывалом" (36). И тут уместно вспомнить, что, уже составив себе имя великого писателя, Достоевский поставит себе за принцип не читать со сцены прозы Н.В. Гоголя, капризно обобщая гоголевские тексты под понятием "чужой прозы". Миф о нелюбви к чтению "чужой прозы" был подвергнут тестированию лишь в преддверии смерти, когда Ф.М. Достоевский неожиданно отменил запрет, согласившись принять участие в чтениях Гоголя со сцены. Игорь Волгин видит в этом повороте момент "прощания с Гоголем" и "возвращения прошлого", тем самым допуская возможность толкования темы Достоевский - Гоголь как истории бесконфликтных отношений. "Прошлое возвращалось, - пишет он. - В эти последние недели его (Достоевского - А.П.) жизни смыкались начала и концы. ... В 1845 году, майским вечером, робея и дичась, он снес Некрасову свою первую повесть вАШБедные люди'. Не в силах идти домой, отправился он затем к одному своему старому приятелю. вАШ...Мы всю ночь проговорили с ним о "Мертвых душах" и читали их, в который раз не помню. Тогда это бывало между молодежью; сойдутся двое