или трое: "А не почитать ли нам, господа,
Гоголя!' Садятся и читают и, пожалуй, всю ночь".'
Теперь, в 1880 году, он читал Гоголя уже не в тесном дружеском кругу, а
перед сотнями заполнивших зал слушателей. Как уже говорилось, он не любил
исполнять с эстрады чужую прозу: для Гоголя делалось исключение. Это было
прощание. Один из современников говорит так:
вАШНа эстраду вышел небольшой сухонький мужичок, мужичок захудалый, из
захудалой белорусской деревушки. Мужичок зачем-то был наряжен в длинный
черный сюртук. Сильно поредевшие, но не поседевшие волосы аккуратно
причесаны над высоким выпуклым лбом. Жиденькая бородка, жиденькие усы, сухое
угловатое лицо'.
Он прочитал сцену между Собакевичем и Чичиковым - и прочитал, как
свидетельствует тот же мемуарист, вАШчрезвычайно просто, по-писательски или
по-читательски, но, во всяком случае, совсем не по актерски. Думаю, однако,
- продолжает воспоминатель, - что ни один актер не сумел бы так ярко
оттенить внешнюю противоположность вкрадчиво-настойчивого Чичикова и
непоколебимо-устойчивого Собакевича'.
Спустя несколько недель на святках (за два дня до нового, 1881 года),
он разговорится с В. Микулич. вАШЯ сказала, - вспоминает его собеседница, -
что жалею о том, что Гоголь не дожил до этого романа (до "Карамазовых"). Он
порадовался бы тому, как хорошо Достоевский продолжает его, Гоголя...
Кажется, это не очень понравилось Федору Михайловичу, и он сказал: вАШВот вы
как думаете?'" (37).
Если Волгин прав, считая обращение Ф.М. Достоевского к Н.В. Гоголю
накануне смерти возвратом к началу творческого пути, то не понятно, что
могло послужить толчком к такому возврату. Конечно, вера в миф, когда-то
созданный самим Ф.М. Достоевским, о его преклонении перед великим Гоголем,
избавляет нас от постановки этого вопроса. Однако, даже детали, цитируемые
И. Волгиным, скажем, разговор Ф.М. Достоевского с В. Микулич, заставляют
задуматься о правомерности этого мифа. Почему титул "продолжателя"
гоголевской традиции, доброжелательно предложенный Достоевскому
собеседницей, "не очень [ему] понравился", скорее, даже вызвал досаду ("Вот
вы как думаете?")? И если этот титул не был принят Достоевским из чувства
превосходства над Гоголем, то что же могло значить для него решение начать
читать Н.В. Гоголя со сцены? Конечно, Достоевский вернулся к "великому" Н.В.
Гоголю в предчувствии собственной смерти и пророческого титула, за который
он сражался с И.С. Тургеневым на Пушкинском празднике. И если допустить, что
формула "Все мы вышли из Гоголевской шинели" была сочинена Достоевским
именно тогда, то толкование ее могло прозвучать так. "Все мы вышли из
Гоголевской шинели, но титул пророка достался не Тургеневу, а мне".
В ноябре 1857 г., то есть в преддверии разрешения вернуться назад к
литературной деятельности, Достоевский извещает брата из Семипалатинска о
предложении, полученном из "Русского вестника", в связи с которым он решил
переключиться на маленькую повесть, отложив работу над большим романом. Судя
по мотивам, изложенным в письме к брату, речь шла о переосмыслении
"прежнего" литературного опыта и отказе от работы "на срок" и "из-за денег".
В письме к издателю "Русского вестника", М.Н. Каткову, датированному 11
января 1858 г., прошлый опыт, под которым имелся в виду сочинительский опыт
до смертной казни и каторги, связанный с мимолетной славой автора,
переосмысляется в мифологическом ключе.
"Лучшие идеи мои, лучшие планы повестей и романов я не хотел
профанировать, работая поспешно и к сроку. Я так их любил, так желал создать
их не наскоро, а с любовью, что, мне кажется, скорее бы умер, чем решился бы
поступить со своими лучшими идеями не честно. Но быв постоянно должен А.А.
Краевскому, - который, впрочем, никогда не вымогал из меня работу и всегда
давал мне время, - я сам был связан по рукам и ногам" (38).
Конечно, захоти М.Н. Катков употребить дотошность в своем анализе
ретроспективных признаний Ф.М. Достоевского, то ему бы не избежать вопроса.
Что же хочет ему сообщить корреспондент? Ведь если А.А. Краевский его
никогда не торопил, да и сам он "скорее бы умер, чем решился бы поступить со
своими лучшими идеями не честно", то почему же он все же торопился и, в
ключе им же заданной формулы, поступал нечестно? Но Катков, вероятно,
предпочевший расценить письмо Достоевского прагматично, то есть в свете
авторского желания вернуться к литературному труду, деловито направил в его
адрес ответное "любезное письмо" и аванс в размере 500 рублей. Судя по тому,
что и согласие, и деньги пришли лишь в апреле следующего, 1858, года, Катков
дал себе время поразмыслить над своим решением. Не исключено, что робкому
излиянию чувств Достоевского он не придал особого значения, ве видя в нем
подвоха.
А подвох, между тем был в самом обещании. Пообещав М.Н Каткову не
маленькую повесть, о которой он писал брату в ноябре, а "большой роман" в
трех книгах, Достоевский поменял свое решение, при этом либо отказался от
сочинительства "на срок" и "из-за денег", либо ввел в заблуждение Каткова.
На деле подтвердились и то, и другое. 18 января 1858 года Достоевский
расписался в получении 500 рублей серебром, посланных ему редакцией
"Русского слова". Этот аванс поступил к нему стараниями брата, узнавшего в
ноябре минувшего года об организации нового журнала. По ходатайству М.М.
Достоевского редактор журнала, Г.А. Кулешов-Безбородко, с готовностью
согласился начать сотрудничество с автором "Бедных людей", ссудив ему через
ходатая аванс в счет будущего романа. В тот же день Достоевский известил
брата о том, что решил послать Г.А. Кулешову-Безбородко комический эпизод,
выкроенный из "большого романа", обещанного Каткову. Но действовал ли сам
Достоевский по какому-нибудь плану?
"Напиши мне немедленно, - просит он брата, - если я, например, пришлю
тебе роман в апреле для 'Русского слова'... то пришлют ли мне... немедленно,
(вторую половину гонорара) или будут ждать до будущего года, то есть до
напечатания?
Если пришлют, то я тотчас же после твоего уведомления посылаю роман
тебе, для 'Русского слова'. Если же не пришлют, то я решаю так: пусть
'Русское слово' подождет до осени... а тот роман, который будет готов в
конце марта, пошлю Каткову в 'Русский вестник'" (39).
"... я рассудил так: ведь дают же в "Русском слове", ничего не видя,
вперед, почему бы не дать из "Русского вестника"?.. чего же терять свое, да
еще будучи в затруднительном положении?
Если Катков пришлет деньги, то я бы ему тотчас же и послал, не большой
роман, который я оставил, но другой, небольшой, который пишу теперь... ведь
Каткову все равно" (40).
Однако, Достоевский счел возможным поставить Каткова в известность о
своем решении отложить сочинение "большого романа" на неопределенный срок не
раньше, чем получил причитавшийся ему аванс в размере 500 рублей. В письме
Каткову от 8 мая 1858 года он мотивировал это решение нехваткой "некоторых
материалов и впечатлений, которые нужно собрать самому, лично, с натуры". Но
какие материалы и какие впечатления могло быть нужно собрать Достоевскому в
Петербурге, если "большим романом" (или "маленькой повестью") должен был
стать текст "Села Степанчикова", в котором действие происходило в провинции?
Не оказался ли Достоевский, уже получивший авансы в двух издательствах,
перед необходимостью всего лишь выиграть время?
Но тут могла быть еще такая тонкость. Мысль о том, что Каткову должно
было быть все равно, что ему пришлют, лишь бы что-нибудь прислали, была
высказана Достоевским брату, не знавшему о том, что Каткову уже был обещан
"большой роман". Однако, когда пришло время объясняться с Катковым и когда
идея отмены "большого романа" была представлена ему как возникшая внезапно и
ввиду необходимости поездки в Петербург, Достоевский мог оказаться в
затруднительной ситуации. Что сказать брату? Получалось, что ни "большой
роман", ни "маленькая повесть" уже не соответствовали его реальным планам.
Спасительной оказалась компромиссная мысль о "большой повести". В письме от
31 мая Достоевский сообщает брату, что оставил мысль о "большом романе" до
переезда в Петербург, в связи с чем пишет для Каткова "большую повесть". Что
касается идеи "маленькой повести", то она канула в лету, не будучи даже
упомянутой. И, если позднейшим исследователям пришлось распутывать узел
больших и малых жанров, гадая о последующей судьбе "большого романа" и
"маленькой повести", то надо думать, что узел этот был намертво затянут на
обещаниях, данных двум издателям одним автором. Правда, в "Летописи жизни и
творчества Ф.М. Достоевского" под временным указателем "весна - июль" 1858
года имеется недвусмысленная отсылка:
"Д. Работает над двумя повестями. Для РВ он пишет 'Село Степанчиково и
его обитатели'.. А для РС Д. работает над повестью 'Дядюшкин сон'" (41).
Помимо деловой темы подмены "большого романа" и "маленькой повести" на
"большую повесть", в письме от 31 мая было затронуто несколько отвлеченных
тем, включая тему творческого процесса. Достоевский снова возвращается к
стратегии работы не торопясь, по примеру Гоголя, который "восемь лет писал
"Мертвые души"". Ретроспективно мы уже знаем, что речь идет о "Селе
Степанчикове". Имя Гоголя как литературного "новатора" возникает еще раз в
контексте появления "посредственного" романа Писемского "1000 душ",
принесшего автору большие деньги - "200 или 250 руб. с листа". "Это все
старые типы на новый лад", - пишет Достоевский, подчеркивая отсутствие у
Писемского новых характеров. Конечно, аналогии Писемский-Гоголь надлежало бы
получить логическое завершение в свете того, что Н.В. Гоголь, со слов того
же Достоевского, получал 1000 рублей с листа. Однако, Достоевский, оставив в
стороне вопрос о доходах Гоголя, выразил беспокойство о своих:
"но только то беда, что я не уговорился с Катковым о плате с листа,
написав, что я полагаюсь в этом случае на его справедливость" (42), - пишет
он брату.
В августе 1858 г. диапазон издательских возможностей Достоевского
расширяется. Поступило предложение о сотрудничестве от редакции
"Современника" в лице Н.А. Некрасова и И.И. Панаева. Еще через 3 месяца
Достоевский узнает от А.Н. Плещеева о "теплом участии" в его судьбе И.С.
Тургенева. Возвращались старые обидчики. В письме от 10 февраля 1859 года
А.Н. Плещеев, прочитавший "Дядюшкин сон" в рукописи, передает Достоевскому
просьбу Тургенева, желающего ознакомиться с повестью до ее выхода. "Теперь
они меня жалеют; я их благодарю за это от души, - пишет Достоевский брату. -
Но мне не хочется, чтобы и они подумали обо мне худо теперь: только посулили
денег, так уж я и бросился. Может быть, это дурная гордость, но она есть"
(43).
Контакт с Катковым возобновляется лишь в апреле следующего, 1859 года.
И тут события приобретают едва ли не головокружительное развитие.
Достоевский отправляет Каткову ""три четверти" романа" ("Села
Степанчикова"), назвав свой труд именно "романом" (см. письмо к брату от 11
апреля 1859 года). Получалось, что жанру "большой повести", уже однажды
возникшему вследствие немотивированной трансформации из "большого романа",
довелось снова стать "романом". Конечно, Достоевский мог всего лишь сделать
оговорку. Однако, судя по тому, что в новом письме к брату, датированном 9
мая, "Село Степанчиково" снова названо "романом", речь идет о сознательных
переименованиях.
"Ты пишешь мне постоянно такие известия, - напоминает Ф.М. Достоевский
брату, - что Гончаров, например, взял 7.000 за свой роман... и Тургеневу за
его "Дворянское гнездо" (я наконец прочел. Чрезвычайно хорошо!) сам Катков
(у которого я прошу 100 руб. с листа) давал 4.000, то есть по 400 руб. с
листа. "Друг мой! Я очень хорошо знаю, что я пишу хуже Тургенева, но ведь не
слишком же хуже, и наконец, я надеюсь написать совсем не хуже. За что же
я-то, с моими нуждами, беру только 100 руб., а Тургенев, у которого 2000
душ, по 400? От бедности я принужден торопиться, и писать для денег,
следовательно непременно портить... Я писал его два года (с перерывом в
середине 'Дядюшкина сна'). Начало и середина обделаны, конец писан
наскоро... К тому же в романе мало сердечного (то есть страстного элемента
как, например, в 'Дворянском гнезде'), - но в нем есть два огромных
типических характера, создаваемых и записываемых пять лет, обделанных
безукоризненно (по моему мнению), - характеров вполне русских и плохо до сих
пор указанных русской литературой" (44).
Даже беглого взгляда на письмо достаточно, чтобы понять, что оно
пронизано соревновательным духом, причем, в первую очередь, с Тургеневым.
Конечно, фокус Достоевского на имени Тургенева мог объясняться бурным
успехом романа "Дворянское гнездо", появившегося в первой книжке "Русского
вестника". Не исключено, что ввиду хвалебных отзывов в адрес тургеневского
романа Достоевский принял повторное решение переименовать "Село
Степанчиково", теперь уже из "повести" снова в "роман". Припомним, что
письмо было написано на следующий день после выхода в "Русском слове" статьи
Аполлона Григорьева под названием "И.С. Тургенев и его деятельность, по
поводу романа "Дворянское гнездо"", где имя Достоевского, хотя и было
поставлено рядом с именем Тургенева, но не на равных правах.
"От бедности" я принужден торопиться и писать для денег, следовательно
непременно портить", - жалуется Достоевский, как бы апеллируя к критикам, не
учитывающим изначального преимущества Тургенева. Уравняй издатели их обоих
по части оплаты с листа, тогда и посмотрим, в чью пользу будет это
сравнение, прочитывается в подтексте этой жалобы. Опережая события, замечу,
что практически с этого времени Достоевский начал ожесточеннейшую денежную
баталию с издателями, тем более удивительную, что с самого начала размер
платы с листа он предоставил решить своему издателю, М.Н. Каткову. Не
послужил ли успех тургеневского "Дворянского гнезда" стимулом для начала
ожесточенного сражения на неизведанном им дотоле поле брани? На факт
конкуренции с Тургеневым намекает указание Достоевского как на слабую, так и
на сильную сторону "Села Степанчикова". "В романе мало сердечного (то есть
страстного элемента как, например, в 'Дворянском гнезде')", однако есть "два
огромных типических характера". Предположительно, у Тургенева был только
один, Лаврецкий. И даже в акценте на типические характеры повторяется,
возможно, не осознанно, тургеневская мысль о том, что "торжество поэтической
правды" заключается в "типизации".
Но что могло означать последнее признание Достоевского о том, что его
типические характеры создавались и записывались им в течение пяти лет? Разве
годы острожной жизни могли способствовать созданию новых характеров? И если
намек Достоевского о том, что новые типажи были созданы им в заключении,
можно принять на веру, то логично было бы предположить, что типажами этими
должны были оказаться персонажи "Записок из мертвого дома", а не персонажи
"Села Степанчикова". Конечно, "типические характеры" не обязательно должны
были быть списаны с натуры. Их вполне можно было позаимствовать из образцов,
созданных в художественной литературе. Однако, именно эту версию Ф.М.
Достоевский поспешно отвергает, определяя свои "типические характеры" как
"характеры вполне русские и плохо до сих пор указанные русской литературой".
Конечно, в вопросе создания характеров нельзя пренебрегать экстраполяцией
прошлого опыта, включая литературный, тем более, что время действия
"Дворянского гнезда", равно как и "Рудина", с оглядкой на которые могло
создаваться "Село Степанчиково", отнесено к тем же 40-м годам, что и "Село
Степанчиково". Даже приняв в расчет, что мысль о литературной
преемственности идет в разрез с признаниями самого Ф.М. Достоевского, она не
может не получить самого тщательного рассмотрения, ибо возврат к прошлому
был окрашен для автора "Села Степанчикова", помимо реального жизненного
опыта, которого он был лишен в настоящем, еще и сладким привкусом славы, о
которой он вряд ли мог забыть.
И тут парадоксальным является обстоятельство, неоднократно упоминаемое
исследователями без особой связи с сочинительским опытом Достоевского. Ведь
главным инкриминирующим фактором в деле вынесения Достоевскому смертного
приговора было его чтение на вечере у Петрашевского и Дурова письма
Белинского к Гоголю. Если отнестись к этому факту как к биографической
достоверности, то нельзя обойти вниманием вероятности мысли Достоевского о
том, что он чуть ли не поплатился за Гоголя собственной жизнью. Ведь не
случайно о своем каторжном опыте Достоевский счел возможным заговорить лишь
после публикации "Села Степанчикова", при этом напомнив даже в заглавии
своего труда - "Записках из Мертвого дома" о "Мертвых душах" Н.В. Гоголя. Не
исключено, что девятилетняя ссылка ретроспективно переплеталась У Ф.М.
Достоевского с гоголевской фантазией "Мертвых душ", выписывавшейся у того
восемь лет. Припомним, что Достоевский дважды ставил окончание "Села
Степанчикова" в зависимость от возвращения в Петербург: в первый раз в
письме к Каткову в апреле 1858 года, а во второй раз в письме к Е.И.
Якушкину, оба раза ссылаясь на недостаток "кой-каких справок, которые нужно
сделать самому, лично в России" (45). Известно, что работа над Селом
Степанчиковым прекратилась в декабре 1858 года, когда Достоевскому пришел
отказ в праве въезда в Петербург, однако возобновилась в апреле следующего
года, что говорит в пользу того, что вопрос о необходимости навести справки
в Петербурге мог либо быть отложен, либо полностью отпасть. С другой
стороны, поспешное решение вернуться к отложенной повести могло заставить
автора "Села Степанчикова" пересмотреть свои критерии достоверности.
Как известно, работа над "Селом Степанчиковым была закончена во второй
половине июня 1859 года, причем определенно не только в ключе, пародирующем
Гоголя, но и под флагом конкуренции с Тургеневым, ибо 23 июня того же года
возникает план неосуществленного замысла повести "Весенняя любовь", уже в
самом заглавии перекликавшейся с "Первой любовью" Тургенева, не говоря уже о
возможной заявке на восполнение "страстного элемента", недостающего, по его
собственному мнению, в "Селе Степанчикове". Через 2 дня после выхода "Села
Степанчикова" в ноябре 1859 г. Достоевский возвращается к замыслу "Весенней
любви". Однако, объявив об окончании повести в июне, Достоевский делает,
оказавшись в Москве в сентябре, спешные изменения, которые потом просит
брата, ставшего его литературным агентом, срочно убрать. Что могли означать
эти поспешные действия? И тут интересна такая деталь. Во время пребывания
Достоевского в ссылке произошло два события, странным образом отразившиеся
на судьбе "Села Степанчикова". Я имею в виду выход в 1855 году дополнения ко
второму изданию Собрания сочинений Гоголя, где появился второй том "Мертвых
душ", о котором Достоевский пишет в предисловии к "Селу Степанчикову", и
публикацию в том же году фельетона И.И. Панаева.
Во втором томе "Мертвых душ" имеется воспоминание Тентетникова о некоем
"филантропическом" обществе, в которое он якобы был "затянут" приятелями,
принадлежавшими "к классу огорченных людей". Как известно, аналогичное
воспоминание могло быть у самого Достоевского. А что если Ф.М. Достоевский,
размышляя о возврате к литературной деятельности еще будучи в изгнании,
открыл второй том "Мертвых душ", только что вышедший, намереваясь обратиться
к Гоголю за вдохновением, и прочел эти строки? О том, что Достоевский должен
был обратиться к Гоголю перед тем, как вернуться к литературе,
свидетельствует тот факт, что успеху "Бедных людей" он был обязан
гоголевской "Шинели". К тому же "Мертвые души" настойчиво упоминаются в
контексте работы над "Селом Степанчиковым". Однако, вчитавшись, Достоевский
мог усмотреть в гоголевском тексте намек на пародирование себя как члена
Петрашевского общества. Мысль эта возникла у меня в ходе чтения заметки Н.Н.
Мостовской.
"Иронический намек Гоголя на самые злободневные события в общественной
жизни России конца 40-х годов, - пишет она, - на деятельность
многочисленных, оппозиционно настроенных по отношению к правительству
кружков - возможно, в том числе и на общество Петрашевского, в которое
входил Достоевский, - очевиден. Между тем исследователями Гоголя этот эпизод
также был обойден вниманием.
Если принять во внимание сложившееся у Достоевского в конце 40-х годов
скептическое отношение к различного рода пестрым вАШкружкам', о которых он
писал в вАШПетербургской летописи' (18, 12-13) и упоминал в своих показаниях
по делу петрашевцев, (18, 121, 133-134), то можно предположить, что эпизод
из II тома 'Мертвых душ' о 'филантропическом обществе' и его членах,
принадлежавших к 'классу огорченных', заинтересовал автора 'Села
Степанчикова' и нашел своеобразное преломление в контексте повести" (46).
Не исключено, что мысль о себе как "огорченном литераторе", почерпнутая
у Гоголя, подвигла Ф.М. Достоевского на ответную пародию на
Гоголя-Хлестакова, ошибочно, как впрочем, и он сам, попавшего в "честь и
славу".
"Теперь представьте же себе, что может сделаться из Фомы, во всю жизнь
угнетенного и забитого, и даже, может быть, и в самом деле битого, из Фомы -
втайне сластолюбивого и самолюбивого, из Фомы - огорченного литератора, из
Фомы-шута из насущного хлеба, из Фомы - в душе деспота,.. из Фомы -
хвастуна, а при удаче нахала, из этого Фомы, вдруг попавшего в честь и
славу..." (47).
Но откуда могла явиться в "Селе Степанчикове" пародийная мысль о "чести
и славе"?
В панаевском фельетоне, напечатанном в 12-м номере "Современника" за
1855 год под названием "Литературные кумиры и кумирчики", была сделана
попытка напоминания в сатирическом ключе о давнем триумфе автора "Бедных
людей".
"... его мы носили на руках по городским стогнам и, показывая публике,
кричали:
Вот только что народившийся маленький гений, который со временем убьет
своими произведениями всю настоящую и прошедшую литературу. Кланяйтесь ему!
Кланяйтесь!..
Одна барышня с пушистыми буклями и с блестящим именем, белокурая и
стройная, пожелала его видеть... и наш кумирчик был поднесен к ней... Вот
он! Смотрите! Вот он!
Только что барышня с локонами изящно пошевелила своими маленькими
губками... и хотела отпустить нашему кумирчику прелестный комплимент... как
вдруг он побледнел и зашатался. Его вынесли в заднюю комнату и облили
одеколоном...
Оскорбленный толпою, он бросился к себе на чердачок, и там явилась к
нему аристократическая барышня с пушистыми локонами и говорила ему: "Ты
гений! Ты мой! Я люблю тебя! Я пришла за тобой! Пойдем в храм славы!.."
Он воображал всего себя в золоте среди раззолоченной,
великолепно-освещенной залы... а она все манила его куда-то... в какие-то
роскошные и таинственные будуары... и он все шел за нею туда, туда!" (48).
Тот факт, что Панаев черпал свое вдохновение для создания фельетона о
Достоевском в то самое время, когда его персонаж отбывал почетное наказание,
имеет "знаменательную аналогию", о которой вспомнил И.Л. Волгин.
"В свое время Достоевским были публично отвергнуты обвинения в том, что
его повесть вАШКрокодил. Необыкновенное событие, или Пассаж в Пассаже' - не
что иное, как пародия на заключенного в Петропавловскую крепость Николая
Гавриловича Чернышевского. Для него, бывшего узника этой крепости, подобные
шутки - нравственно невозможны" (49).
Возможно, Достоевский не знал о появлении 4 года назад панаевского
фельетона, хотя о его обмороке перед красавицей Синявиной ему мог напомнить
один эпизод 1859 года, имевший место в ходе работы над "Селом
Степанчиковым". Находясь в Твери, он встретился с графиней Барановой, в
которой узнал кузину графа Соллогуба, представленную ему хозяином в тот
злопамятный вечер. Воскресил ли он в памяти тот период борьбы, когда
"Современник" в лице Белинского, Некрасова, Панаева и Тургенева "хоронил"
его, а он писал о "кончине" Гоголя, но следы присутствия Гоголя и, вероятно,
Тургенева, прослеживаются в "Селе Степанчикове" по травматической линии,
ведущей от демиза "Бедных людей" и "Двойника" к сумасшедствию "Господина
Прохарчина", в связи с чем прототипом Фомы Опискина мог оказаться не только
Гоголь, как неоднократно замечалось исследователями, возможно, с легкой руки
А.А. Краевского (50), но и В.Г. Белинский (51), и доктор Достоевский. Во
всяком случае, создателем типа Фомы Опискина должен был быть автор,
прошедший муштру в доме доктора Достоевского. "Стоят, бывало, как
истуканчики, склоняя по очереди: mensa, mensae, mensae и т.д. или спрягая
amo amas, amat. Братья боялись этих уроков, происходивших всегда по
вечерам", -читаем мы в мемуарах Андрея Достоевского (52).
"Сейчас же после обеда папенька уходил в гостиную, двери из залы
затвотрялись, и он ложился на диван в халате заснуть после обеда, - пишет о
докторе Достоевском тот же мемуарист. - Этот отдых его продолжался часа
полтора-два, и в это время в зале, где сидело все семейство, была тишина
невозмутимая... В дни же летние, когда свирепствовали мухи, мое положение в
часы отдыха папеньки было еще худшее. Я должен был липовою веткою, ежедневно
срываемою в саду, отгонять мух от папеньки, сидя на кресле возле дивана, где
он спал. Эти полтора-два часа были мучительны для меня, так как, уединенный
от всех, я должен был проводить это время в абсолютном безмолвии и сидя без
всякого движения на одном месте. К тому же, боже сохрани, если бывало,
прозеваешь муху и дашь ей укусить спящего..." (53).
"- Прежде кто вы были? - говорит, например, Фома, развалясь после
сытного обеда в покойном кресле, причем слуга, стоя за креслом, должен был
отмахивать от него свежей липовой веткой мух.
- На кого похожи вы были до меня? А теперь я заронил в вас искру того
небесного огня, который горит теперь в душе вашей. Заронил ли я в вас искру
небесного огня, или нет? Отвечайте, заронил я в вас искру или нет?
Фома Фомич по правде и сам не знал, зачем сделал такой вопрос. Но
молчание и смущение дяди тотчас же его раззадорили... Молчание дяди
показалось ему обидным, и он уже теперь настаивал на ответе.
- Отвечайте же, горит в вас искра или нет?
Дядя мнется, жмется и не знает, что предпринять...
- Хорошо! так по-вашему я так ничтожен, что даже не стою ответа
- вы это хотели сказать? Ну, пусть будет так; пусть я буду ничто.
- Да нет же, Фома, Бог с тобой! Ну, когда я это хотел сказать?..
- Хорошо! Пусть буду я лгун!.. Пусть ко всем оскорблениям присоединится
и это - я все перенесу... " (54).
"Дни семейных праздников, в особенности дни именин отца, всегда были
для нас очень знаменательны, - вспоминает Андрей Достоевский. - Начать с
того, что старшие братья, а впоследствии и сестра Варенька, обязательно
должны были приготовить утреннее приветствие имениннику. Приветствие это
было всегда на французском языке, тщательно переписанное на почтовой бумаге,
свернутое в трубочку, подавалось отцу и говорилось наизусть" (55).
"- Что, Гаврила, неужели и тебя начали учить по-французски? Спросил я
старика, - читаем мы в 'Селе Степанчикове'.
- Учат, батюшка, на старости лет, как скворца, печально ответил
Гаврила.
- Сам Фома учит?
- Он, батюшка. Умнеющий, должно быть, человек.
- Нечего сказать, умник! По разговорам учит?
- По китрадке, батюшка.
- Это что в руках у тебя? А! Французские слова русскими буквами -
ухитрился!.. Веди же меня к дядюшке.
- Сокол ты мой! Да я не могу на глаза показаться, не смею...
- Да чего же ты боишься?
Давечу урока не знал: Фома Фомич на коленки ставил, а я и не стал. Стар
я стал, батюшка Сергей Александрович, чтобы надо мной такие шутки шутить!..
Вот и хожу, твержу" (56).
Замечу, что тема "французского языка" принадлежала у Достоевского к
числу особо чувствительных, возможно, в связи с тем, что доктору
Достоевскому, исполнявшему роль инструктора, могло не удасться привить сыну
беглого знания предмета. Болезненные чувства писателя, связанные с этим
пробелом, мог усугубить парижский выговор П.А. Карепина.
"Но будучи не совершенно тверд в французском разговоре, Федор
Михайлович часто разгорячался, начинал плевать и сердиться, и в один вечер
разразился такой филиппикой против иностранцев, что изумленные швейцарцы его
приняли за какого-то "enrageПА и почли за лучшее ретироваться" - читаем мы в
воспоминаниях доктора А.Е. Риезенкампфа (57).
Не исключено, что и И.С. Тургеневу, которому в "Селе Степанчикове" была
отведена особая ниша, зачлось его беглое знание французского языка.
2. "Я сам был связан по рукам"
"'Фома Фомич, говорю, разве это возможное дело?.. Разве я могу, разве я
вправе произвести тебя в генералы? Подумай, кто производит в генералы? Ну,
как я скажу тебе: ваше превосходительство?.. Да ведь генерал служит
украшением отечеству: генерал воевал, он свою кровь на поле чести пролил.
Как же я тебе-то скажу: ваше превосходительство?'", - пишет Достоевский в
"Селе Степанчикове", скорее всего, с оглядкой на "Дворянское гнездо" (58).
Как и в "Селе Степанчикове", приживальщиком в романе Тургенева
становится отставной генерал, отец новой жены Лаврецкого, назначенный в
"управители" поместия. По расторжении брака Лаврецких генерал высылается из
поместия. Не исключено, что, пародируя "Дворянское гнездо", Достоевский не
забыл и автора, вложив в уста Фомы Фомича наблюдение, что "с бакенбардми
дядя похож на француза и что поэтому в нем мало любви к отечеству" (59). С
панаевской сатирой созвучна тема дамского угодника, перенесенная в "Село
Степанчиково", возможно, тоже из "Дворянского гнезда".
" - Лизавета Михайловна прекраснейшая девица, - возразил Лаврецкий,
встал, откланялся и зашел к Марфе Тимофеевне. Марья Дмитриевна с
неудовольствием посмотрела ему вслед и подумала: 'Экой тюлень, мужик! Ну,
теперь я понимаю, почему его жена не могла остаться ему верной'", - читаем
мы у И.С. Тургенева. (60).
"Я уверена, защебетала вдруг мадам Обноскина, я совершенно уверена, M-r
Serge, ведь так, кажется? - что вы, в вашем Петербурге, были не большим
обожателем дам. Я знаю, там много, очень много развелось теперь молодых
людей, которые совершенно чуждаются дамского общества. Но, по моему, это все
вольнодумцы" (61),
пишет Достоевский в "Селе Степанчикове", скорее всего, пародируя в
"вольнодумце" тургеневский идеал почитателя Вольтера и Руссо, а в "обожателе
дам" самого Тургенева. Позднее, в карикатуре на Тургенева в "Бесах" тема
угождения женскому полу возникает снова, дав повод критику Г.С Померанцу
увидеть в ней признак особого писательского стиля a la Тургенев.
"В вАШБесах' не без злости подчеркивается, - пишет Померанц, - что
Кармазинов, сюсюкающий свое вАШМerci', - любимец дам, и его стиль, в плане
литературы, - такое же умение польстить женскому полу, сыграть на особых
струнках женской чувствительности, как приемы Тоцкого в обращении со своею
воспитанницей, Настенькой Барашковой" (62).
Конечно, за решением создать сюсюкающего светского повесу мог стоять
травматическоий опыт автора, восходящий не только к фельетону И.И. Панаева.
Ведь Ф.М. Достоевский не мог не сознавать, что своей внешностью и манерами
он далеко не дотягивал даже до желаемого стандарта. Как вспоминает
доброжелательный С.Д. Яновский, "роста он был ниже среднего, кости имел
широкие... держал себя как-то мешковато, как держат себя не воспитанники
военно-учебных заведений, а окончившие курс семинаристы" (63). О неловкости
манер Достоевского вспоминает и К.А. Трутовский ("Движения его были какие-то
угловатые и вместе с тем порывистые, - писал он. - Мундир сидел неловко, а
ранец, кивер, ружье - все это на нем казалось какими-то веригами") (64). В
воспоминаниях А.Я. Панаевой, особая роль насмешника над Достоевским уделена
Тургеневу. "И пошли перемывать ему косточки, раздражать его самолюбие
уколами в разговорах; особенно на это был мастер Тургенев - он нарочито
втягивал в спор Достоевского и доводил его до высшей степени раздражения, -
вспоминает она. - Тот лез на стену и защищал с азартом иногда нелепые
взгляды на вещи, которые сболтнул в горячности, а Тургенев их подхватывал и
потешался... Когда Тургенев, по уходе Достоевского, рассказывал Белинскому о
резких и неправильных суждениях Достоевского,.. то Белинский ему замечал: -
Ну, да Вы хороши, сцепились с больным человеком, подзадориваете его, точно
не видите, что он в раздражении, сам не понимает, что говорит... " (65). А
Некрасов, сам не отличающийся светскими манерами, в своем незаконченном
произведении "Как я велик!" изобразил персонажа Глажиевского (Достоевского)
как человека, страдающего от собственной неуклюжести: "он говорил, что он
человек не светский, не умеет ни войти, ни поклониться, ни говорить с
незнакомыми людьми". Если припомнить, в показаниях самого Достоевского по
делу петрашевцев звучит тот же мотив: "в обществе... я слыву за человека
неразговорчивого, молчаливого, несветского...".
Надо полагать, светскость И.С. Тургенева, выраженная в его манере
держаться с дамами, не могла не служить для Достоевского предметом тайной
зависти, наиболее эффективно нашедшей выражение в пародировании Тургеневских
персонажей. В том же "Дворянском гнезде" Ф.М. Достоевский мог заметить
психологически не оправданное, возможно, даже клишированное столкновение
Лаврецкого с будущей женой именно в театре, то есть в том месте, где
заводятся и поддерживаются светские знакомства.
"Однажды в театре... увидел он в ложе бельэтажа девушку, - и хотя ни
одна женщина не проходила мимо его угрюмой фигуры, не заставив дрогнуть его
сердце, никогда еще оно так сильно не забилось... Рядом с нею сидела
сморщенная и желтая женщина лет сорока пяти,.. с беззубою улыбкой на
напряженно озабоченном и пустом лице, а в углублении ложи виднелся пожилой
мужчина... с крашенными бакенбардами,.. по всем признакам, отставной
генерал" (66), - читаем мы у И.С. Тургенева.
Возможно, пародируя Тургеневский стандарт, Ф.М. Достоевский позволяет
персонажу "Села Степанчикова" рассказать анекдот, остроумно повторяющий
канву истории "театрального" знакомства Лаврецкого с женой.
"Ну-с, сижу я в театре. В антракте встаю и сталкиваюсь с прежним
товарищем, Корноуховым... Ну, разумеется, обрадовались. То да се. А рядом с
ним в ложе сидят три дамы; та, которая слева, рожа, каких свет не
производил... После узнал, превосходнейшая женщина, мать семейства,
осчастливила мужа... Ну-с, вот я, как дурак, и бряк Корноухову: - Скажи,
брат, не знаешь, что это за чучело выехала?.. Да то моя двоюродная сестра...
Я, чтоб поправиться... Вот та, которая оттуда сидит; кто эта? - это моя
сестра... - Вот в середине-то которая?.. ну, брат, это моя жена" (67).
Конечно, исключая те немногочисленные случаи, о которых уже шла речь,
имени И.С. Тургенева нет ни в повести, ни в переписке Достоевского. Но это
вовсе не значит, что имени Тургенева нет в тайной мысли Достоевского. О
своем интересе к публикациям Тургенева Достоевский позволил себе признаться
в "Дневнике Писателя" за 1877 год, то есть тогда, когда уже тайно считал
себя превзошедшим автора "Дворянского гнезда", но и в этом признании он
ограничился лишь похвалой "Записок охотника".
"Помню что выйдя в 1854 году, в Сибири, из острога, я начал
перечитывать всю написанную без меня за пять лет литературу ('Записки
охотника', едва при мне начавшиеся, и первые повести Тургенева я прочел
тогда разом, залпом, и вынес упоительное впечатление)" (68).
Судя по тому, что запомнилось Достоевскому, ретроспективно вернувшемуся
к "Дворянскому гнезду" в "Дневнике писателя" за апрель 1876 года, можно с
большой уверенностью предположить, что и возврат к "Селу Степанчикову", и
молниеносное его окончание были связаны, с одной стороны, с выходом
"Дворянского гнезда", снискавшим славу Тургеневу, а с другой, - с памятью о
фельетоне Панаева, вспомнившего о мнимой славе Достоевского.
"У Тургенева в "Дворянском гнезде" великолепно выведен мельком один
портрет тогдашнего окультурившегося в Европе дворянчика, воротившегося к
отцу в поместье. Он хвастал своей гуманностью и образованностью. Отец стал
его укорять за то, что он сманил дворовую невинную девушку и обесчестил, а
тот ему: "А что ж, а и женюсь". Помните эту картинку, как отец схватил
палку, да за сыном, а тот в английском синем фраке, в сапогах с кисточками и
в лосинных панталонах вобтяжку, - от него через сад, через гумно, да во все
лопатки! И что же, хоть и убежал, а через несколько дней взял да и женился,
во имя идей Руссо, носившихся тогда в воздухе, а пуще всего из блажи, из
шатости понятий, воли и чувств и из раздраженного самолюбия: "вот, дескать,
посмотрите все, каков я есть!" Жену свою потом он не уважал, забросил,
измучил в разлуке и третировал ее с глубочайшим презрением, дожил до
старости и умер в полном цинизме, злобным, мелким, дрянным старичишкой..."
(69)
Если через 17 лет после написания "Села Степанчикова" Достоевский мог
извлечь из памяти "выведенный мельком" персонаж Тургенева, принужденный
отцом жениться на обесчещенной им дворовой девушке, то надо думать, что у
Достоевского были все основания запомнить этого персонажа. Не послужи
"окультурившийся в Европе дворянчик" прототипом молодого Ростанева,
"племянничка", "что в ученом факультете воспитывался" (70), у Достоевского
вряд ли так хорошо сработала память. Тургеневский мотив возврата "к отцу в
поместье" оказывается перенесенным в "Село Степанчиково" с той лишь
модификацией, что речь идет о дяде и племяннике вместо отца и сына, а
тургеневский мотив женитьбы повторяется с той только разницей, что у
Тургенева сын приезжает, делает беременной "дворовую невинную девушку",
после чего женится, а у Достоевского племянник вызван, чтобы жениться на
обесчещенной дядей девушке, Насте. Даже в костюме отца Насти: "Он был во
фраке, очень изношенном и, кажется, с чужого плеча. Одна пуговица висела на
ниточке; двух или трех совсем не было. Дырявые сапоги, засаленная фуражка
гармонировали с его жалкой одеждой" (71) мог пародироваться костюм самого
соблазнителя ("английский синий фрак", "сапоги с кисточками").
3. "Федя богу не молился, "Ладно, - мнил, - и так!""
В пользу того, что линия "Села Степанчикова" началась, вернее,
выправилась, пародированием "Дворянского гнезда", говорит наблюдение,
сделанное А.С. Долининым. ""Злобный, мелкий, дрянной старичишка, умерший в
полном цинизме", - пишет он, явно цитируя строки из воспоминания
Достоевского о персонажах "Дворянского гнезда", приведенного в "Дневнике
писателя", - развернуть эти черты в иной сюжетной ситуации, и получится
Федор Павлович Карамазов, величайший в русской литературе образ
разложившегося дворянства, к концу дней своей истории дошедшего до последней
степени падения" (72).
Мне возразят, что ни в письме к брату Михаилу от 9 мая 1859 г., ни в
"Дневнике писателя" за апрель 1876 г. Достоевский не меняет своей
положительной оценки "Дворянского гнезда", что отвергает тезис о
пародировании. ("Чрезвычайно хорошо!", - писал Достоевский о "Дворянском
гнезде" в частном письме к брату, "Какая прелесть этот рассказ у Тургенева и
какая правда!", - повторил он свое суждение о том же произведении через 17
лет). Однако, если заканчивая "Село Степанчиково", Достоевский мог выразить
свое подлинное мнение о "Дворянском гнезде", хотя и этомне кажется
маловероятным, то в статье "Дневника писателя" явно имеется второе дно. За
два месяца до восторженного воскресения тургеневского романа имя автора
"Дво