Михаил Садовский. Под часами --------------------------------------------------------------- © Copyright Михаил Садовский Email: sadovsky1@yahoo.com Изд. "Зеленый век", М., 2003 Date: 31 Jul 2001 --------------------------------------------------------------- (роман) Москва 2001 Нью Йорк I. Мама, неужели для того, чтобы понять, как ты нужна и близка мне, надо было пережить тебя. И все картинки, такие яркие в памяти, нинкак не переносятся на бумагу, тускнеют, становятся обычными, даже сунсально пошловатыми, а ты была такой сдержанной и необыкнновенной. На самом деле, ну, если совсем чуть оттого, что моя мама. Слово это незаменимо. Может быть, лишь в анкете я могу против него поставить твое имя. Мама... стоило завернуть за угол старого бревенчатого дома, и начинался пустырь, поросший пижмой. Сентябрьский, солнечный день. В зеленой, выцветшей, брезентовой сумке от противогаза, в специальном ее внутреннем кармане для запасных стекол два косых среза халы, нанмазанные толстым слоем желтого масла, и в него вдавлены полонвинки кусков толстоспинной жирной селедки "залом". Это пиршество только что приготовлено тобой и завернуто в газету на целый школьный день. Но я вступаю в запах пижмы, скособочившись, расстегиваю сумку, вытаскиваю свой обед и осторожно разворачиваю, чтобы не обронить зернышки мака, стершиеся с румяной корочки халы, ссыпаю их из разнвернутой газеты на ладонь, втягиваю в рот, давлю зубами, а уж потом раскрываю рот поншире и вонзаюсь в необыкновенное мягкое чудо, сотворенное твоими руками, и съедаю медленно тут же, еле передвигая ноги, весь дневной паек... иногда еще ты вкладывала в сумку желтую прозрачную, словно налитую подслнечным маслом, антоновку... Сколько я ни старался потом -- у меня не получались такие бунтерброды, и антоновка никогда не была такой пахучей и сочной... Так ты до сих пор кормишь меня, мама, своим присутствием в каждой возникающей вкусной картине, ароматной фразе, сочной страннице, но больше всего, когда я остаюсь наедине с тобой и каждый раз сгораю со стыда, хотя не слышу от тебя ни одного слова упрека... ах, как бы я хотел многое вернуть назад, чтобы прожить по-другому, для тебя... и какая же это мука неотвязная и все усиливающаяся с годами от совершенной безнадежности что-либо изменить даже в своей памяти, как бывало в детстве -- соврать и самому поверить в то, что сказал... Только простить, простить... Я вижу сегодня в своих детях то же самое, что прошел сам. Значит, это закон жизни, очевидно, мама. Но позволь мне пригласить тебя на эти страницы, не в качестве персонажа, на такую дерзость я бы никогда не решился, - советчика в моих раздумьях. О чем бы мы ни писали, мы пишем о себе и своем вренмени, ты согласна? Ну, по крайней мере, не возражаешь... помнишь, как ты спрашивала меня: "Зачем тебе это нужно? Вся эта писанина? "... Не знаю. До сих пор не знаю... может быть, кому-нибудь еще прингодится, ну, хоть одному, незнакомому... у меня нет сил сопротивляться этой болезненной страсти... Москва, среда, 15 Сентября 1999 года Пиджак Фраза стала главным в его жизни. Он бы не смог объяснить, отнкуда она бралась. Выплывала из-под его пера, а потом тянула и его за собой за руку. После тяжких лет эвакуации работа здесь, в разбитой подмосковной школе учителем, потом директором детского дома, вдруг после какого-то выступления на совещании этот журнал с казеннным названием... и понятно, что невозможно было отказаться... журнал был "цековским". Ничтожная должность, убогая жизнь на мизерную зарнплату... переполненная электричка по утрам и пугающе пустая по вознвращении. Задавленная старыми вещами комнатушка, спящие дети, жена в затрапезном виде, вечно ворчащая и не имеющая возможности в силу характера и ума оценить, что же происходит... и его тяга писать... ну, понятно, не то, что приходится сейчас по службе, но фразе все равно. Он это понял недавно и ужаснулся -- фраза органична для него, а не для того, о чем он пишет. И поэтому получается не засушенная наункообразная галиматья о педагогике, а вполне убедительная, но, будь она неладна, так изначально лживая "правда". Он мучался ужасно. Рос по службе стремительно, уже обошел тех, кто его услышал, рекоменндовал, пронталкивал. Они недоумевали, пытались выяснить его закунлисные ходы, патронов, хитрые интриги и сами себе не верили, ничего не находя. Так не могло быть. Но они не решались покуситься на его писанния, ибо они все шли под чужой фамилией, которая тоже благодаря этому стала понявляться в списке под более высокими некрологами, среди участников совенщаний, заседаний, встреч... надо было быть идиотом, чтобы предпрининмать против этого действия без видимой для себя вынгоды, без "ведунщего", но все же "стукнули" раз, другой, и явно без ощунтимого успеха... А его фразы стали возвращаться, как новые лозунги педагогики, сверху - "из доклада" и красовались заголовками на полосах газет и даже стеннах детских учреждений. Редактор поднялся еще выше, уже над журнанлом, и его преемник пересадил "перо" поближе к себе, сократив плонщадь двух машинисток, а потом и вовсе выделил ему два пустых дня для работы дома и творческое утро. Он быстро подобрел, потолстел от многого сидения и сменил очки на более солидные, не в круглой оправе, а эрзац роговые с переходом коричневого цвета в желнтый на наружных закруглениях у висков... теперь галстук он завязывал на двойной узел, постоянно пронверял, порой совсем не к месту, застегннута ли ширинка и обтряхивал лацканы пиджака от перхоти, отчего они совсем засалились и приндали ему законченный вид местечкового ренмесленника, вышедшего на прогулку после работы. Зато он стал Петр Михайлович, а никакой уже не Петя на "Вы", и не Пинхус Мордкович, ну кто же допустит Пинхуса к личному делу в отделе кадров. Петр Михайлович -- вполне привычно по-русски и пристойно. На конференцию в республику он должен был ехать в среду, и в понедельник, получая инструктаж, какой доклад везти на совещание, заодно выяснил, что заму главного не нравится его пиджак, и ему в понрядке премии, именно на пиджак вместе с командировочными выдадут деньги, а в этом ехать никак нельзя. Он смущался в свои сорок, как мальчик, вынужденно благодарил, проклинал все на свете, начиная с педагогики и журналистики до жены, и поплелся домой в совершенно расстроенном духе. После очередной домашней сцены, упреков о его никчемности, безобразной неряшливости и непрактичности в местном сельпо у знакомого продавца был куплен импортный костюм баснонсловно дешево даже с учетом переплаты. В домике для гостей в показательном колхозе - миллионере, где проходило республиканское совещание, инструктор ведомства, принставленная к нему для встречи, размещения, связи с начальством, понмощи по всем вопросам не поняла его молчания в ответ на явные нанмеки, "что она по всем вопросам", оставленного нетронутым и вечером, и утром графина с коньяком местного производства, слишком позднего сидения за столом над докладом и раннего подъема без опоздания... Совещание прошло "без сучка", и она сияла от похвал ему, ощунщая свою непонятную в чем причастность. А он не выпил ни рюмки на банкете и уехал в купе вечерним, ни за что не согласившись на мягкий вагон в утреннем и не обращая внимания на ее обиженно надутые пухнлые губки. Что он не умеет жить, донеслось до начальства прежде, чем он вернулся, его стали побаиваться, подозревая в чем-то тайном, пригляндываться, вычислять, не берет ли он на заметку... он же ничего этого не ощутил и работал, работал... Оказалось, что у него нет друзей. Близкий родственник в откронвенном разговоре как-то сказал ему, что он попал в ловушку, и оттуда не выбраться. Он не согласился. Потом долго думал ночью про пиджак, графин коньяка на столе, приставленную к нему чичероне в юбке, про переданную похвалу "сверху", про еще одну премию... он сам чувствонвал, как его покупают, т. е., значит, и продают, и он не мог понять, кто, но не хотел верить, что совершил ошибку, оторвавшись от своего дела с ребятами, с которыми у него всегда получался искренний контакт, и превратившись в "еврея при губернаторе"... Жена давно стала принадлежностью в жизни. Все было под ее влиянием, и он тоже, и дети... у него была только Фраза. Но... при такой жизни он чувствовал, что она порой уже дает ему знать, что хочет понкинуть его. Тогда бы он остался один и без всего, без главного, составнлявшего смысл существования. А поделиться было не с кем, кроме как с ней же, с Фразой, и чтобы получился разговор, надо было материализонвать ее - ну, хоть перенести на бумагу, и взять лист в руки. Он так и сделал в один из вечеров. Он сидел поздно под перешептывания укландывающихся за занавеской детей и ворчание жены "А фарбренен зол алц верн" и "А фаркишефтер нефеш" [1]. Потом он не знал, куда спрятать написанное, положил на гардероб и придавил старыми часами, долго ворочался рядом с женой, пытаясь побыстрее уснуть... и утром понплелся на станцию разбитый, еще больше раздвоенный и растерянный. Ему не с кем было посоветоваться, некому показать то, что он пишет, и он знал, что это никому не нужно... вернее, никому до этого нет дела и никогда не будет. Литература вдруг представилась ему огромной сканлой, о которую разбиваются волны таких вот писаний. Он почему-то вспомнил про Буревестника, ему вовсе стало тошно, потом "рожденный ползать... " Он не знал, для чего рожден, и вдруг подумал, что с тех пор, как купил этот костюм, прошло полгода, колени на брюках вытянулись, лацканы пропали, после того, как он обсыпал их в буфете сахарной пуднрой с булочек, что раньше за доклады ему выписывали гонорар, а сам он просить не может, если они забыли, и очередная передовая в журннале обошлась ему в полторы недели, а статья в газете за подписью главного, которого он уже не видел два месяца, стоила еще недели... А за это время можно было добавить страниц тридцать под часами... и он обрадовался этому: названию, неожиданно пришедшему на ум... на перо... это оно само вывело над перечеркнутым прежним "Под часами". Так он обнаружил, что растет не то повесть, не то роман и ужаснулся. Решил порвать рукопись, но понял, что это невозможно, потому что она вся была в голове, и если не перенести ее на бумагу, не освободиться от нее, то ничего написать больше не сумеет... а вернее всего, просто сойдет с ума... x x x - Ты знала, что он пишет, мама? - Нет. Я знала его, а что пишет... нет. Он приносил иногда журнал и показывал то передовицу без подписи, то изложение доклада своего патрона на конференции, то его, т. е. свою статью с его подписью, в ганзете... - И что? - У него было легкое перо. И он был совсем непрактичным человенком. Конечно, его бессовестно использовали. Но не было выбора. Сенгодня так легко быть умным задним числом... - Но рукопись сохранилась? - Думаю, что нет. - Это только научные работы устаревают, но идеи в них заложеннные, вечны -- они столбы эпохи. - Нет, нет. Рукописи пропадают. Люди уходят бесследно. Нет, нет... - Поэтому ты приходила в ужас, когда поняла, куда меня повлекла Фраза. - Это была дорога в никуда. Я ошиблась? Мне хотелось бы понсмотреть, что вышло, но в "потом" не заглянешь... - Он был хорошим человеком? - В бытовом смысле -- да... но это тоже надо уметь понять. Хотя все его любили за безвредность... - Равнодушие? - Может быть. Он жил внутри себя... Режиссер Время не обращало на нас никакого внимания и заставнляло понстонрониться. До премьеры оставалось три дня, до отъезда - четыре. Штанкет был полуопущен, и на нем висела грязная пыльнная пандога. Дежурный свет из за нее освещал только первые два ряда зала, а дальше в глухом полумраке светились овальные номера кресел. В однном из них - ровно посрендине ряда, сидел мужчина, опершись лбом на руки, положенные на спинки впередистоящих кресел. Идти домой не хотелось. Нет - было невозможно погрунзиться опять в вопросы о сыне, о ботинках, о том, что сказала соседка по плонщадке... или не дай бог, начнут раснспрашивать, как дела и сколько ченловек можно пригласить на премьеру... или, совершенно невозможно - спрашивать, как вышел костюм и не психанула ли Валентина по его понводу... это уже было чересчур, и он заволновался так, словно все уже произошло: и спросили, и пошили, и... Человек решительно встал. Натянул куртку, валявшуюся под креснлом, сунул руку в карман - последняя трешка не выпала. Он ловко нанправился вдоль ряда, потом на сцену по ступенькам слева, раздвинул задник, свернул налево и вышел в открытые по случаю приема декоранций, вернувшихся с гастролей, ворота. Никто в театре, таким образом, не знал, где он? Свернув за угол, он проголосовал и уже в салоне маншины тихо сказал: "Мне до поворота Канавы. Трешки хватит"? - Водинтель утвердительно кивнул, даже не взглянув на него. За открывшейся дверью пахло старым теплым уютным домом. Шинроченные половицы, изразцовая печка, глубокое окно с геранью и цвентущей "невестой" на подоконнике за плотным тюлем. Он любил это пронстранство, заставленное до последнего сантиметра вазами, мягкими медведями, обезьянами на свисающих лианах, буратинами и зайчатами, сидящими в нелепых позах, пианино с метрономом на крышке, колонкольцы в проеме двери, старую кровать с блестящими шарами в изголонвье и таким привычным и удобным матрацем. Они долго сидели за кругнлым столом под старинным и ни разу не перетянутым абажуром. Он пил, не переставая, и никак не чувствовал приближения хмеля. Потом, когда совсем стемнело, улеглись под толстенное одеяло, и все пять чувств его слились в одно. Утром он проснулся как всегда рано. Почувствовал, что лицо занлеплено ее рыжими, пахнущими лавандой волосами, и, перепутанные с ее ногами, ноги затекли. Он хотел повернуться на спину, но понял, что сзади кто-то лежит, с трудом приподнял голову и искоса уставился в еще одно спящее лицо. Тогда он стал до деталей припоминать весь вченрашний день, вечер, начало ночи... попытался встать, но не так-то пронсто было выпутаться... Татьяна зашевелилась, открыла глаза и уставинлась, словно видела его в первый раз: "Ты куда? Рано еще! Никогда утнром кайф не словишь... " Он продолжал молча смотреть на нее, и ей пришлось продолжить: "Ты меня вчера замучил. Пришлось Людку звать на подмогу... ну, ты же ее знаешь, моя соседка по дому... что ты молнчишь, а вчера был доволен... даже очень, ворковал: "Девочки, девочки", у тебя что, неприятности на работе? " Он на секунду опустил веки, и она восприняла это, как подтверждение своих слов. "То-то ты вчера был, как сумасшедший. Такой ненасытный! " И она смачно поцеловала его в щеку. Он приподнялся на локтях, рассмотрел спящее лицо соседки -- действительно, он ее знал, Татьяна уже приглашала ее в компанию. Спина вылезла из-под одеяла и мерзла. Тогда он упал лицом в мягкую подушку, почувствовал, как Татьяна заботливо укрыла его, и снова усннул. Последнее, что промелькнуло в голове: "Чего я на ней не женился? С ней всегда так легко и хорошо... а женился бы и все -- ни легко, ни хонрошо... " Завтракали они опять вдвоем. Людка убежала на работу. - Ты зачем ее позвала? Скажи честно. - Ты меня одну заездил. -- Он смотрел, как она сладко потягиванется напротив и заматывает на затылке свою рыжую копну. - Ничего не помню. Когда ж она пришла? - Часа в два. Правда, не помнишь? - Не-ет... - Что ты выделывал... у тебя что, действительно, не ладно в театре? - Почему ты так думаешь? - Родненький, это только почувствовать можно. - И у тебя получается? - Главное, что у тебя получается, - засмеялась она. -- Тебя, когда работа не удовлетворяет, ко мне приходишь... самоутверждаться... - Что-то часто прихожу. Пора искать другую работу, да я делать ничего не умею больше... - А когда неприятности, - продолжила она, деликатно отпивая из чашки, - неистовствуешь. Так что извини... пришлось... - Хм... и часто ты ее призываешь?... -- Она посмотрела на него долго и пристально. - Уходи. - Нельзя же сразу впадать в амбицию, этого добра мне везде хвантает. - Каждый получает по заслугам. А хамить будешь у себя в театре. - Ну, прости, ради бога, ты меня не так поняла. Ты сегодня дома? - Дома. - В четыре приду каяться... -- она молчала и не поднимала глаза. - Ладно? - Ты никогда не знал, где находится рампа. Я ведь не лезу в твою личную жизнь... - Таня, у меня целая репетиция впереди... не надо... -- итак ничего не клеится, - тихо добавил он, опершись двумя руками о стол и свесив голову. - А то, что мне целый день предстоит работать, ты не подумал? Они этого не прощают... -- и она обвела рукой комнату. Он поднял голову, будто впервые посмотрел на кукол, сидящих, лежащих, висящих со всех сторон. Фантастические наклоны головы, крошечные растопыренные ландошки. Старинные камзолы, шпаги в крошечных ноженках, торчащие ганпиты, тяги, раскрытые пасти и вытаращенные глаза... им тоже скоро на сцену. -- Прости меня, Таня, прости. -- Он поддерживал ладонью ее голову сквозь мягкий пучок на затылке и сладко-сладко долго целовал, зарянжаясь энергией и спокойствием. Потом медленно оторвался и вышел, не оглядываясь. Только на улице он вспомнил, что в кармане ни копейки, но возвращаться не захотел и решил, что когда доедет, стрельнет в бухгалнтерии десятку, чтобы еще и на день хватило туда и обратно. "Хоть бы о работе что-нибудь ворохнулось внутри, - со злостью подумал он, - ни черта. Может, правда я не на месте. Татьяна права. Женщина... моя женщина... чего я на ней не женился? Тогда бы она не была моей женщинной. Женой -- да. Женщиной? Нет. Я бы все равно искал себе другую Татьяну. Поганая натура. Говорят, отец такой же был... и что? " Подъенхала машина, и он по дороге разговорился с водителем, выясняя за сколько можно снять на трое суток фуру до Тамбова, соображая, как лучше гнать декорации на гастроли -- в кофрах багажом по железке или машиной. x x x - И ты, конечно, мама, боялась этого. Боялась, боялась. Говорила: "Этот мир"! И такая интонация у тебя проскальзывала, и ты так поджинмала губы. Ну, вот я живу в этом мире. Не сбоку, не со стороны. Пожил немного в одном мире, потом в другом, теперь вот перебрался с велинкими трудами в этот и наверняка уже - навсегда. Такая же суета, только нет равнодушных и больше обиженных, от этого высокое нервное напряжение, а все эти развраты, кто с кем спит... ой, мама, почему анекдоты сочиняют про тех, кто у власти, про самых известных, а не про самых талантливых, порядочных и достойных? Да потому что именно они известны, а то не будет смешно... что рассказывать про обычного инженера, с кем он развелся и на ком женился? Или про гениального засекреченного академика?! Вот про киноактера, он же с экрана по-другому смотрится, и каждый может к нему в постель залезть... ты их жалеешь? Они, правда, бедные, никогда вдвоем остаться не могут, а может, им это нравится... почему ты молчишь? - Так ты же слова не даешь вставить... от этого ничего не остается. Ничего нет. Ни детей, ни дома... - Ой, мама, после того, как столько людей убили... за один век убили столько, сколько жило на всей земле в прошлом веке... - Но и в душе ничего не остается. - Теперь обещают компьютеры. Даже рукопись выглядит странно -- кусок пластмассы. - Когда я была маленькая, книга была не только "лучший подарок", как писали в твоем детстве, -- она представляла богатство. Библиотеки переходили из поколения в поколение... а теперь даже идеи умирают раньше, чем поколение состарится. - Каждый имеет право жить, как ему хочется, лишь бы не мешать другому -- разве не это смысл всего, что происходит за все века. - Нет. Разврат мешает жить другому... - Ты называешь это развратом... ты поэтому отказалась от карьнеры артистки... ведь у тебя был талант... все говорили... а то, что бы тебя остановило... для многих это норма жизни... кто прав? Кто судьи? - Ну, есть же другие, вечные, общие нормы. - Кто их установил? Религия? А ты знаешь историю папства? Свянщенники, которые продали и душу и тело власти?.. Не большевики же, которые врали и жили двойной моралью... нравственные убийцы... - Люди родили идею. Люди исковеркали ее. Люди должны восстанонвить... - Нельзя восстановить Вавилонскую башню... мама... Гири Когда он понял, как ловко и легко его купили, сам не поверил своему открытию, достал свои статьи годичной давности, стал анализинровать, перечитывать, класть рядом с последними публикациями столнбец к столбцу и ужаснулся тому, что произошло. Пиджак засалился. Педагогика отступила назад, а впереди зандрапированная в его Фразу шла демагогия... слава Богу, не под его фанмилией, но все равно близким и знакомым стыдно в глаза смотреть... и это за два свежих лацкана, не вытянутые коленки на брюках, бесплатнную бабочку на ночь и графин с коньяком на тумбочке в номере... для совершенно не пьющего человека - многовато... он понял, что оказался ни тут, ни там... для "тех" он был чужим, не в состоянии ожлобиться в силу характера, воспитания и здоровья, для "этих" стал отщепенцем, оторвавшимся от неписанных скрижалей порядочнос ти и разумности существования... и для всех - подозрительным типом, явным ловкачом, может быть, стукачом, может быть, живущим под чьей-то еще не распонзнанной крышей. Он вспомнил сорок восьмой, прошлый испуг снова сильнее сжал сердце. "Если бы я чего-то стоил, пошел бы вслед за Квитко и Бергельнсоном. Просто я им не нужен, и себе я тоже такой не нужен. То, о чем мечталось, никогда не сбудется". Потом он стал высчитывать, что же его оградило: страх патрона за то, что пригрел прокаженного, или его заступничество, поскольку все же он был ему нужен, может быть, счанстливое стечение обстоятельств, и понял, что просто до него не дошли еще руки. Он понял, что оказался в капкане, -- уйти, значило сразу же подписать себе приговор, сидеть на месте -- только оттянуть развязку... "Но не могут же они взять всех! -- Возражал он себе и отвечал -- Могут. Как сделали это со всеми крымскими татарами... в одну ночь"... Вернувшись домой, он, несмотря на поздний час, стал энергично действовать под приглушенные проклятия "А, фарбренен зол алц верн"... [2] своей ничего не понимавшей супруги, сетовавшей особенно, что он не переоделся и, как настоящий "лемушка", непременно испортит понследний костюм... Он снял со шкафа пачку исписанных листков и завернул их тщантельно в газету, потом перевязал какой-то лохматой веревкой и сунул в старую, выжженную годами сумку от противогаза, которая воняла сенледкой. Все, что хранилось в ящике под столом, он комкал и засовывал в печку. Дверца ржаво скрипела, сыпалась сухая зола на пол и со змеиным шипением растекалась по подложенному, как у всякой топки, жестяному листу. Когда ящик опустел, он вытянул заслонку и поджег все с одной спички. Пламя загудело, и тягой шевелило дверцу топки, а там, где она не плотно прилегала к раме, видно было, как мечется рыжая гонрячая стихия. На душе его стало много спокойнее. Он взял ключ от санрая, но потом передумал и повесил его обратно на гвоздик у двери. Жена давно замолчала. Она поняла, что сейчас совсем не время, понскольку дело, видно, приняло не шуточный оборот, и у нее так же защенмило сердце, как днем у мужа, но она не знала, отчего и не умела так анализировать. На улице было прохладно, он поежился и поплотнее прижал сумку локтем -- идти предстояло совсем недалеко. Он сначала стукнул тинхонько в окошко, потом в сенях во вторую внутреннюю дверь и вошел, не дожидаясь ответа. В комнате было тепло, тоже топилась печка, и на конфорке стоял чайник. Он шагнул в комнату и остановился. - Садитесь, - пригласил его человек, сидевший у стола, и встал ему навстречу. Петр Михайлович поколебался, снимать ли пальто, но решинтельно шагнул к столу и сел. -- Давно я вас не видел, Пинхус Мордкович. - Давно. Давно, Смирнов. - Что-нибудь случилось. Просто так Вы бы не пришли в такую пору. - Мужчина встал и, приволакивая ногу, поплелся к плите, поставил чайник на стол, две разномастных чашки, сахар и в плетеной корзинке сухари, обсыпанные маком. Все это он делал молча. Его гость сидел, положив одну руку на стол и опустив голову. -- Маша так и не вернулась, Пинхус Мордкович... - Я знаю, - откликнулся гость, не меняя позы. -- Ты не жди нанпрасно... - Я не жду, - перебил хозяин, - я и не жду. На фронте ждал очень, думал, как вернусь, что... -- он вздохнул. -- А помните: По рыбам, по звездам проносит шаланду, Три грека в Одессу везут контрабанду... Я вас часто вижу, как вы утром на станцию спешите... что, уже ушли из детского дома? - Слушай, Слава, - не отвечая, начал Петр Михайлович и поднял глаза, - тут вот какое дело... я... вот, здесь рукопись... - он вытянул сумку из-под пальто, - можно, конечно, и в печку, но... - Почему? -- Слава протянул руку. -- Вас понял... - Ты можешь, если почувствуешь риск, это сделать и без меня... я подумал, что это, как экзамен на зрелость... это все о нас... о вас, о нашем еврейском детском доме, ты ведь не забыл... может, пригодится. Ты одаренный мальчик был... очень... я надеялся, что писать начнешь... - Я три года в разведке шлифовал свой талант... теперь чужие книги переплетаю, а мечтал... мечтал, не скрою, вы меня заразили... иногда жалел даже, что разбередили тогда... а скажите... за это не волнуйтесь -- ни одна мышь не найдет, даже, если кто и стукнет... сканжите, я все думал, думал, когда бывало сидел и часами ждал в снегу или в кустах у чужого окопа... почему вы меня тогда спасли? Зачем так рисковали?.. Русского мальчишку уголовника в еврейский детский дом... тогда ведь тоже не сладко было... Я все никак понять не мог, занчем вам это? - Значит, плохо я воспитал тебя... -- откликнулся Петр Михайлович, - если ты мне такие вопросы задаешь. Я пойду... если что случится... со мной, не заходи к нам... ради памяти всех ребят сбереги это. -- Он встал и, не протянув руки, направился к двери. - А Машка Меламид не виновата. Вы же всего не знаете, Пинхус Мордкович. Я сам дурак все натворил... -- так что вы про нее не дунмайте, - донеслось сзади. Он обернулся и тихо ответил: - После. После. Обязательно расскажешь... обязательно... это очень важно, только после. Дома он прежде всего открыл свой портфель, достал из него ненпочатую пачку бумаги, разорвал опоясывавший ее бумажный поясок и половину листов бросил на стол, вторую половину он положил на то менсто, где прежде лежала рукопись, накрыл старой жеваной газетой и придавил часами, потом вскарабкался на табурет, убедился, что все получилось натурально, и только после этого снял пальто и переоделся. Он видел, с каким недоумением жена смотрит на него, но сделал вид, что не замечает, посидел несколько минут в оцепенении с закрытыми глазами, потом снова вскарабкался на табурет и, сам не зная зачем, рядом с часами поместил на газете две продолговатые холодные гири, соединенные цепочкой. Снова усевшись, он оценил свою работу: сверху над шкафом торчал крошечный уголок газеты... И он представил себе, как они приходят с обыском и, конечно, обнаруживают этот манок и бросаются доставать рукопись с ехидными улыбками -- нет, - непронинцаемыми лицами, и как злость искажает их, когда они обнаруживают, что достали. Он так ясно все это увидел, что невольно вслух усмехннулся. - Ха! - Вос тутцах? Что происходит? Ты можешь сказать мне, что пронисходит, или твоя жена уже такая дура, что ничего не сможет понять? - Перестань Белла. Ты же интеллигентная женщина, ты же читаешь газеты, ты же еврейка, наконец, перестань -- что происходит, то происнходит. Со всеми происходит и с нами тоже. - Ты будешь работать или сначала поешь? - Я сначала поем, а потом буду работать... я буду работать, пока меня не остановят... - Эйх мир а гройсер менч! Большой человек! Никто тебя не останновит! Кому ты нужен без работы! Ты будешь пахать на них до самой смерти! У тебя уже столько фамилий, что тебя просто потеряли! - Я же говорил, что ты умница! Они меня потеряли! Ты права! Права! Пока не построю царские палаты... это уже было... что дети? - Дети? Какие дети? У тебя что, есть дети? - Знаешь, иногда мне кажется... -- он замолчал и склонился над танрелкой. - Ну, договаривай, говори -- я ничего не вижу, меня подменили, нинчего вокруг не интересует... мой отец вовремя умер, но не каждому бынвает такое счастье... его и в местечке уважали за ум... а у нас не одни дураки жили... - Знаю, у вас в местечке родился Троцкий... дос из а глик! Это большое счастье! Но прошло ровно пол двадцатого века, и мир ничего не предложил новенького кроме способов убийства, и первые удары всенгда падают на наши головы... так если умереть, то хорошо, как Пьер и Люс... ты помнишь "Пьер и Люс"? Помнишь? Конечно, помнишь -- мы вместе вслух читали, а у тебя всегда память была лучше... лучше, лучше... так оглянись назад: стало плохо, и нас опять нашли... одними татарами и саратовскими немцами не обойдется... ты же знаешь, ты же вся в отца... x x x - И ты знала, что он пишет что-то свое? - Скорее догадывалась... такое легкое перо... но он при своей мешковатости и наивной мягкотелости был с твердым стержнем внутри... нет, я не знала, конечно. - А ты не писала что-то "свое"? - Все, что я писала и делала, было "свое" и часто не устраивало генеральную линию... но в науке нельзя выхватить одного -- это дело коллективное, я бы сказала корпоративное... тут не спрячешь ничего... а честно сказать, не было у кого спрятать... - У тебя не было друзей? - Таких, у кого можно спрятать, не было, все они нуждались сами в такой же дружеской поддержке. На этом и строилось осведомительнство в этой среде. Некоторые наивно полагали, что могут откупиться чужой судьбой и жизнью, обесценивая этим свою собственную... - А ты уже не верила в общую идею? - Если скажу "да" -- совру, если "нет" -- неправду... единственное, что я могла сделать, порвать и вынести некоторые книги... - Я помню... - И знаю, что ты их потихоньку спасал... - Этого я не знал! - Знала! - И не остановила меня? - Ты бы потом не простил мне этого... Мама, мама, кто же посмел встать между нами! Как мне верннуться туда, чтобы тогда жить с тобой одним, общим... как страшно ты спасала меня... вы жили, как обложенные волки... биологи, генетики... по-вашему выходило, что коммунистические идеи не передаются по нанследству и надо власти тратить колоссальные силы на внедрение их в человека, а потому уровень разума населения должен был быть достанточным лишь для восприятия дрессировки... сколько подписей стояло под твоими статьями -- оценивающих, разрешающих, допускающих, берунщих на себя ответственность... а кому это надо -- брать на себя ответстнвенность... сколько идей состарилось в ящиках лабораторных столов и сгорело в буквальном смысле перед предполагаемыми обысками и арестами. Мы имеем право только сожалеть -- ну не все же могли быть протопопами Авакумами, хирургами Добровольскими и стоиками Ванвиловыми. Может быть, ты и не знала, что он писал, а может, так убедила себя в этом, чтоб и под пыткой не проговориться... а ты не забыла, что с тем чемоданчиком, что стоял в прихожей у стеллажа с книгами с твоей парой белья, зубной щеткой, железной коробочкой зубного порошка и полотнянным мешочком сухарей, потом... я ездил в институт и носил в нем Термодинамику и ноты... он так и простоял без дела все аресты и погромы... ты, наверное, тоже думала, что до тебя просто не дошли руки... Авоська Смирнову очень хотелось немедленно вытащить рукопись, разнложить страницы на столе и узнать из них сокровенное о себе и тованрищах, и о Пинхусе. Они все его любили, хотя поначалу он производил неприятное впечатление своей неуклюжестью, кривой верхней губой, раздвоенным кончиком тупого носа, который то и дело вытирал или просто по привычке подбивал снизу вверх ладонью... Его бескорыстие и бесхитростность подкупали через минуту общения, и сколько потом ни проходило времени рядом с ним, он таким и оставался: преданным и жившим больше где-то внутри себя. Слава вспомнил, как Пинхус забирал его из распределителя... непонятно, почему... "Он же русский! -- Возражал заведующий, - И у меня нет разнарядки... " Пинхус не соглашался: "Руснский! Разнарядки! Ты посмотри, какие у него глаза! Он же пропадет тут! " Но чиновника переубедить не удавалось: "Как же так? У Вас же еврейская колония! " Пинхус тоже сражался: "Еврейская, еврейская! Ну, дак что? Все люди евреи -- не все об этом догадываются! " Как ему удалось переубедить, а главное -- зачем, мучило Славу уже много лет. Среди Школьников, Канторовичей, Явно, Миримских, Меламедов были и Ручкины, Заривняки, Нечитайло, поэтому Смирнов легко вписался в этот ряд, а через полгода болтал на идиш не хуже тех, кто с детства не знал другого языка и здесь учил русский... Он положил сумку на стол, вышел и вернулся с плоским резинонвым ведром, трофеем, захваченным в гараже немецкого штаба еще в Белоруссии, бережно вложил рукопись в это ведро, щелкнул клапанами, загнул верх и перетянул веревкой. Вода теперь не могла просочиться внутрь. Потом все это завернул снова в газету и втиснул в старую грязнную, когда-то бывшую белой авоську. Теперь вряд ли чье-нибудь внимание она могла привлечь. Для него содержимое было не просто памятью прошедших лет -- там, как он понял, хранилась его прошлая, теперь то ли умершая, то ли разбросанная семья. Он был "фронтовая разведка" и первым видел то, о чем и в сводках не сообщали, и в книгах не писали. Несколько раз они натыкались на концентрационные лагеря, и лучше всего о них информинровали надписи на стенах в бараках и на остатках строений. Его тованрищи не знали, что он понимал эти закорючки, оставленные на память миру в последний миг перед вечным закатом. Где могли они быть, его товарищи и друзья... он вдруг прервал свои воспоминания и остановился на полшаге: "А что же он сам не засуннул туда свою тетрадку?!.. " Но, постояв несколько мгновений, решил, что не надо все добро складывать в одно место -- армейские команды, еще прошлых веков, очень разумны, даже мудры: рассредоточиться. Он же не в наступление идет, обороняется -- не надо так рисковать... " Рано утром, когда туман медленно отступал в низинки и прянтался за низкорослыми елками на опушке, через поле медленно шел человек, сильно прихрамывая и потому не сворачивая, чтобы обойти лужи. Его кирзовые сапоги были заляпаны грязью до самого верха, арнмейская телогрейка застегнута на все пуговицы и на лоб надвинута бынвалая тоже армейская ушанка. В руке идущего болталась грязная авоська, в которой лежало что-то завернутое в газету, торчала головка бутылки, и выпирали углы тоже завернутой в газету буханки -- явно харнчишки, которые раздобыл, наверное, на станции. Человек шел неторопнливо, не глядя под ноги и не поворачивая головы. Бог его знает, куда и зачем. Картина эта была настолько обычна, что не могла вызвать ни у кого подозрения... он добрел до опушки, свернул по дороге вдоль леса, а когда достиг переложенных туманом, как ватой в ящике новогодних игрушек, елочек, вдруг резко взял влево между ними. Слегка качнунлось несколько веток, роняя капли, и человек исчез. Он и тут шел увенренно и не оглядываясь, чуть отведя назад руку с авоськой, чтобы не задевать ею ветки по сторонам. Через полчаса он остановился, снял шапку, вытер ладонью пот со лба и тихонько по особому свистнул -- нинкто не отозвался, тогда он свистнул чуть громче и замер, прислушиванясь. Его натренированное ухо уловило слабый треск веток, он усмехннулся и пошел навстречу звуку, через несколько шагов снова останонвился, и в этот момент к ногам его бросилась огромная лохматая сонбака и, слабо поскуливая и изогнув кольцом свое тело, затопталась смешно вокруг, сильно колотя хвостом по голенищам его сапог, отчего раздались редкие глухие хлопки. "Домой, домой, Лирка! " -- скомандонвал Смирнов, и собака побежала вперед, непрерывно оглядываясь на ведомого. Через несколько минут чаща внезапно уперлась в мокрый бревенчатый бок избы, пахнуло теплом из отворенной двери, и пришелец шагнул внутрь в полумрак. "А где хозяин? " -- обратился он в глубину и, не получив ответа, снова вышел на крыльцо, повторил свой вопрос, и сонбака, перекинув голову с боку на бок, рванулась в чащу. Смирнов оглянделся, пошел к покосившемуся строению, скинул щеколду с двери и, конгда вышел обратно, в руках его ничего не было. Он снова отправился в избу, разложил в печке огонь, поставил чайник, достал из самодельного шкафчика стаканы, тарелку, два ножа, положил все это на стол, вышел на крыльцо и закурил в ожидании. x x x Мама, ты помнишь, рассказывала мне сказку, как в одной стране решили избавиться от стариков, потому что страна была бедная, а уже обессиленные годами люди ничего не производили, и кормить стариков-нахлебников стало накладно. Так и сделали. Но один человек не предал своего отца и спрятал его от королевских солдат. Прошло время, и стало еще хуже, но никто не мог понять почему? Ты помнишь, помнишь? И вот настал день сеять, а в стране не было ни одного зерна -- все подчистую съели... опечаленный и беспомощный вернулся домой этот человек, и отец спронсил его, что такое страшное случилось? "Мы все погибнем, отец, - нечем засеять поле! " "Э, сынок, - сказал ему отец, - не так все это страшно. Возьми палку и других научи: идите в лес, на опушку и разворошите мунравейник -- там много припасено зерен муравьями, и надо будет только продержаться до нового урожая, а летом это вполне возможно... " Так и сделали простые жители, и спасли свое королевство, в контором с тех пор самые уважаемые люди -- старики! - Ты не помнишь, где оно находится, это королевство? -- Спросила мама. - Мама, мама, я бы тебя обязательно спрятал тоже! - Знаешь, можно все вытерпеть... когда египтяне убивали младеннцев по приказу фараона, один все же спасся... вот и старик... тоже... - Ты верила, что тебя кто-то спасет от несправедливости? - Нет, страшнее было другое... они думали, что, сдав кого-то, этим откупятся... сами ставили себя вне защиты... глупые, обманутые люди... - Они пришли из того королевства? - Да. Я хотела, чтобы ты ничего не принимал на веру. - И боялась мне это сказать?! - Сформулированное никогда не выполняется... только у естествониспытателей... Третий звонок Репетиция зашла в тупик. - Я вас прошу сделать вот так. -- Режиссер спокойно поднимался со своего кресла, шел на сцену и сам поворачивался, сдвигал стул и сандился. - А слово разделите пополам -- вы же задумались. Раскусите его, как бутерброд -- съешьте в два приема. - Все. Все понял, - убеждал актер, потирая руки. Пока режиссер шел на место, он проходил по дуге, как ему только что показали, перенставлял стул и произносил "на -- прасно". Режиссер уселся в своем ряду, дал отмашку, и... после второго раза, когда ничего не изменилось, он хлопком остановил движение, понсле третьего заорал "на-прасно"! Так, что осветитель сверху крикнул: "Седьмой убрать? " Но ему никто не ответил -- все не занятые уже тихо утекли из зала через приоткрытые за портьерами двери... от греха пондальше. - Последний раз показываю! -- вскочил из кресла режиссер! - Не надо! Я все сделаю! -- Донеслось со сцены, и режиссер занстыл на одной н