Моисей Зямович Винокур. Голаны Подготовка текста: Саша Свердлов sasha001@newmail.ru ГОЛАНЫ Солдатам всех времен, павшим за Израиль В марте роту нашу перевели в Синай и разбросали по всем частям Рафидима. Осталось нас четверо: Панчо из Монтевидео-Цфата, Иоханан из Батуми-Кармиэля, Николай из Бухареста-Беэр-Шевы и я - из Ташкента-Цур-Шалома. Мы заняли просторную палатку, получили оружие, съездили в Шекем за коньяком и начали третий месяц службы в милуиме. Днем мы работали в гараже, а ночами несли караульную службу. В свободное же время загорали, играли в карты, учили иврит и параллельно русско-румынско-испано-грузинский мат. Одним словом, жили мы дружно. Висело над нами безоблачное небо пустыни, стоял мутный мир или перемирие, вероятно, таков он и есть, мир с арабами - на Голанах рвались снаряды да в сводках ЦАХАЛа передавали списки убитых и раненых. Мы просили у командира базы перевода в боевые части, но он говорил: - Каждый делает свое дело, а уж если понадобимся - нас переведут. Однажды под вечер Панчо принес почту. Он показал, что и мне есть открытка, но наотрез отказался отдавать, пока не нальют коньяк. Он пил, а я читал открытку. "Шалом, братуля, - писал мне Гершон. - Вот и я ранен. Осколком разорвало губу, но рука Б-га прикрыла меня, не дав осколку войти в голову. Нас накрыли в самую точку. Я гоню танк под сумасшедшим огнем, весь залитый кровью, и не могу закрыть люк. Херня все, зато абсорбция кончилась, и я израильтянин. Приезжай скорей, расскажи, какой он, Синай. Жду. Целую. Гришка". Иоханан умчался к командиру за увольнительной и билетом на самолет. Панчо и Николай наполнили бутылками и сигаретами мой ранец, дали денег, запасные магазины к "узи", и мы побежали к проходной. Видно, Иоханан все успел объяснить, и Рафи, наш командир, выкатывал джип из гаража. Ребята распахнули ворота. Мы понеслись к аэродрому. Приходилось ли кому-нибудь ездить с взволнованным израильским водителем? Да еще с военным водителем! Машину удерживают на дороге совсем не законы физики. Нет вообще никаких законов в бешеной этой езде, но есть огромное, искреннее желание помочь вам, и оно берет верх! Рафи поговорил с дежурным на КП, и меня протолкнули без очереди. Он крикнул мне: "Все будет хорошо!" Я помахал ему рукой. Потом был Луд. Автобус до Хайфы. А дальше тремп, тремп, тремп всю ночь. Пост на мосту через Иордан. Проверка документов. Дорога все выше и выше в гору, а утром я был у минарета деревни Хушния и увидел Гришку. Рафи был прав. Все хорошо, как всегда. Все было так, что большего и желать грешно, только на месте, куда ляпнул осколок, рос небритый островок рыжих волос. Мы вцепились друг в друга насмерть, назло ей, и Гришка орал: - Ну, падла! Нашел меня, нашел!! Потом мы пили коньяк, как воду. Пила вся батарея, и повар Йом Тов выбросил на стол все лучшее из армейских припасов. Приехал командир полка, тридцатилетний парень, выпил с нами и, чтобы сохранить боеспособность батареи, дал Гришке трое суток отпуска. Танкисты ликовали. Открытая машина везла нас в Эрец Исраэль, среди черных камней, покрывших эту землю, средь разбитых сирийских бункеров и сожженных русских танков, а головы и желудки наши горели на холодном ветру, и Гришка укрывал меня теплой своей курткой. Кончилась фронтовая полоса. Мы вытащили магазины из автоматов, сели в Рош-Пине на обыкновенный красавчик-автобус и покатили в Цур-Шалом, к маме Риве под крыло. Мы балдели всю дорогу от Рош-Пины до Чек-поста. Теперь было смешно слушать про то, как под водительское сидение попал ящик с боеголовками, и Гришка не мог закрыть люк. Хоть возьми и голову оторви. О том, как забыл иврит и кричал экипажу по-русски: "Уберите ящик!" Про нокдаун, когда ударил осколок, и рассказ командира танка: "Кричал, кричал. Потом замолчал, но танк идет. Значит, беседер! Слава Б-гу!" Я рассказал ему синайский анекдот о тремписте: "Стоит солдат у Суэцкого канала и беседует с водителем машины. - Куда едешь, бахурчик? - В Хайфу, мотек. - Аир или Адар? - Аир, мотек. - Эх, жаль, - говорит, - не по пути". Нам было легко и весело оттого, что мы в Израиле и вот проезжаем Нацерет. Оттого что нам еще только по тридцать лет, и мы в Израиле! Сбылось все, что нам снилось в Ташкенте - мы в Израиле!! Мы были пьяные вдрызг и пели: "АМ ИСРАЭЛЬ ХАЙ!", и все в автобусе улыбались и пели с нами. У Чек-поста мы вышли и привели себя в порядок. Домой хотелось явиться в приличном виде. Мы пили пиво и спорили, что подарить матушке - цветы или мясо. Я настаивал на последнем, но разве Рыжего убедишь? Он купил большой букет, обернутый целлофаном и ленточками, и теперь не знал, куда его засунуть, не тащиться же средь белого дня с автоматом и цветами. Так и стояли мы у цветочного киоска, препираясь, кому нести. Тут подходит к нам солдат, тоже с букетом, и говорит по-русски: - Я вас знаю, ребята. Вы из Цур-Шалома. - Да, - говорит Гришка, - из самого Цур-Шалома, а что? - Если домой, то садитесь, подвезу. Мы сели в его "Пежо", радуясь, что не пришлось шататься по дороге с цветами, что скоро наши Мотл и Рива обнимут нас, а потом мы примем горячий душ и нас будет ждать полный стол самой вкусной на свете жратвы. Водитель, мы так и не узнали его имени, ехал медленно. Разноцветными стремительными струями нас обтекали машины. Шел разговор, обычный в те дни: Йом Кипур. Я, сгорая от стыда, сообщил, что сидел в Ташкенте. Все покатились со смеху. Гришка сказал, что был на курсах водителей танков, а тот парень был на Голанах. "Два дня, - сказал он. - Всего два дня, а потом госпиталь". "Я был медбратом на санитарной бронемашине. Недалеко от перекрестка Шамс стоял наш разбитый танк и просил помощи. Так сообщил мне радист из полевого госпиталя. Было утро. Солнце только поднималось над Хермоном. В поле мы увидели нашу машину. Танк стоял вплотную к русскому Т-62. Вокруг ни души. Мы свернули с дороги в поле, на эти чертовы камни, и тут у нас сорвало правую гусеницу. Мы даже не стали смотреть на упавшую ленту, взяли автоматы, носилки и побежали. Смотрим под ноги, чтоб шею не свернуть, и вот, поднимаю глаза и не верю самому себе. Стоит перед нами десяток сирийцев-командос с "калашниковыми" наготове и спокойно на иврите говорят: "Бросай оружие!" Что тут сделаешь? Бросили автоматы на землю и руки кверху. Содрали они с нас часы, вывернули карманы, забрали документы и велели снять ботинки. Связали нам руки шнурками, а старший спрашивает: - Ты врач? - Нет, - говорю. Тогда он ударил меня, сука, и я упал. Дальше все было как под наркозом. Следующих ударов я не чувствовал. Я только видел, что меня бьют. Голова моя разрывалась от того, первого удара в ухо, а они все били, били... Потом нас подняли и повели. Я не чувствовал даже боли в босых ногах, хотя они были красными от крови. Не знаю, ребята, сколько все это длилось. Минуту или всю жизнь. Нас вели мимо нашего танка, и я смотрел на перекошенную орудийную башню, на открытый водительский люк и думал: "Вот и все. Должно быть, оно таким и бывает "вот и все". Просто встретят чужие морды, и окажется ВОТ И ВСЕ". Вдруг из танка ударил пулемет, и сирийцы, идущие впереди нас, упали. Очередь запнулась и хлестнула вновь. Я крикнул: "Исер, беги!", и мы бросились в разные стороны. Если это можно назвать бегом, то я бежал. Я падал на камни со связанными за спиной руками, вставал и снова бежал. Потом я упал и пришел в себя на закате дня. Я лежал на дне ямы, и все вокруг воняло порохом. Болела голова, все тело. Хватило сил доползти до камня и перетереть шнурки на онемевших руках. В этой воронке я остался до утра. На рассвете я пополз к своим. Тут не ошибешься. Надо только чувствовать, что спускаешься вниз. И еще была во мне уверенность, что я доползу. К полудню мне показалось: дрожит земля. Ничего не слыша, я встал на колени и увидел, как прямо на меня несутся танки. Наши танки - это было видно по окраске. Я поднялся на ноги и пошел навстречу, размахивая над головой руками. Они заметили меня. Одна машина чуть изменила направление и остановилась. Можно ли рассказать словами то, что было в душе моей?! Они втащили меня в башню. Еврейские парни в поту и пыли дали воды, перевязали ноги. Я лежал внизу на снарядах, плакал и молился, а эти парни делали свое дело. Танк догонял колонну. Когда санитары переносили меня в свою машину, подошел офицер. Он что-то говорил мне, но я не слышал. Тогда я рассказал ему о том, что было вчера у перекрестка Шамс. Почему-то я стал уговаривать его поехать туда. Говорил, что в машине места хватит всем, зная, что говорю обидные слова, а он слушал, опустив голову и поправляя повязки на моих ногах. Потом он ушел, и машина тронулась. Мы ехали не больше часа, пока вновь не остановились. Санитары взяли меня под руки, помогая выбраться наружу. Я узнал перекресток и наш броневик на краю поля, и тот танк вдали. - Там, - сказал я офицеру. - Только не засовывай меня опять в машину. Я тоже пойду. Они шли быстро, развернувшись цепочкой, с автоматами наготове, а я ковылял за ними и думал: вот ведь как надо было, но тогда бы нас пристрелили эти твари. Я так и не дошел до танка. Они возвращались. Они проходили мимо меня, и я видел пару носилок и этих... на брезенте. Носилки плыли мимо меня. На первой лежало тело с прижатыми к животу ногами в черном от засохшей крови комбинезоне. Обезглавленное это тело качалось перед глазами в такт шагов санитаров... На вторых носилках пронесли совсем мальчишку. Мальчишку без ног. Его лицо на брезенте было повернуто ко мне. - Больше там никого нет, - сказал офицер. - Их было только двое. Я бежал за носилками на чужих ногах и кричал, чтобы они еще раз все осмотрели, что этого не может быть - экипажа из двух человек! Офицер нес носилки и плакал. - Все может быть, - говорил он. - Даже такое. Этот мальчик стрелял из пулемета уже без ног. Он умер от потери крови... " Мы медленно ехали по дороге на Цур-Шалом. Мимо нас, обгоняя, неслись машины. На тротуарах играла детвора. Гуляли женщины в легких одеждах. В придорожном пруду чайки охотились на рыбу. А я смотрел на парней, сидящих со мной в машине, на дома и деревья, на синее небо над нами... Вот такие дела были тогда в Израиле. Я в них абсолютно ни хера не понимал. Ни слов. Ни песен. ГОЛЕМ. И я не могу вам объяснить, почему с полного хода втрескался в Этот Народ по брызговики. Вы уж простите. Кажется, все... Ох, нет. Простите, еще раз простите. Я тогда же... по глупости... беспечно... наобещал Создателю, что по мере сил попытаюсь не скурвиться. ЧЕРТ Катились по отлогому спуску из Тассы в Рафидим. На исходе ночи, когда соблюдающий себя водила погасит фары, прижмется к краю дороги, отцепившись от осевой, остановится, осмотрит скаты да груз - не взбрыкнул ли где танк на повороте, поссыт и снова за баранку, рассветное время дорого. Катились по отлогому спуску под незачехленным "Патоном". Повизгивала по-щенячьи платформа, шипели колеса на росистом асфальте, "гулял" мотор на прямой передаче, и стрелка тахометра прилипла к отметке 2100. Предел. Четвертые сутки распечатывал Плешивый в Синае. Его напарник Натан по кличке Желток остался в Бат-Яме катать в покер по-крупному против строительных подрядчиков, и Плешивый не сомневался, что крутой Желток раздербанит их в пух и прах. И поделом. Сладенькие "терпилы" счет деньгам не вели: воздух, мусор. "Вот и устроились с Б-жьей помощью, - подумал Плешивый и в голос зевнул. - Весь мир из одних потерпевших". Старик Шмуэль по прозвищу Черт, громадный мужик из румынских евреев, таскал "Шерманы" еще в Синайскую кампанию, поливая на "Даймонти", простом как примус, но старье списали, пригнали новую технику, которую он не хотел, да и не мог понять, и Черт решил дождаться пенсии ценой бессмертия. Черт катался в правом кресле. Пассажир. Вчера, ужиная у танкистов, Черт "убил" Плешивого, проглотив полный поднос отварного мяса. - Куда ты, тварюга, все это пихаешь? - укорил Плешивый. Черт оторопел, бросил вилку и ушел, а Плешивому показалось, что за стеклами очков он видел слезы. Буду называть старика по имени, - решил Плешивый и тихонько позвал: - Шмулька. - А?! - Выползай. Рафидим скоро. - На хуй мне нужен твой Рафидим?! - Пиво поставлю в "Шекеме" от пуза. - Ладно, - согласился старик и крепко осмердил кабину. Плешивый опустил стекло левой дверцы и плюнул вниз на асфальт. "Шмуэлем ведь мать когда-то назвала, - осаживал себя Плешивый. - Именем пророка!" - И чувствовал, что его собственный тахометр переваливает запретные 2100. И как костыль хромому пришло во спасение: вся колода из бубновых шестерок. Недосып и "миражи", и простота бесприюта. И ушли навсегда те, кто ждали, и пустые перекрестки открещивались виновато, и от Хабаровска до Синая, все на подъем, колесишь по Старой Смоленской. Затяжной прыжок из пизды в могилу... Катились по отлогому спуску из Тассы в Рафидим. Выползал из берлоги-спальни старик Шмуэль, ушибаясь о рычаги и рукоятки. Полный кавалер шоферской славы. Он честно заслужил свой геморрой, ишиас и очки с двояковыгнутыми стеклами. Протезы зубов Шмуэль приобрел по десятипроцентной скидке, положенной вольнонаемным в армии. - Где мы? - спросил Шмуэль, устроившись в правом кресле. - В Синае. - Русский, - сказал старик строго. - Шутить будешь со своими друзьями-пьянчугами. Говори, зараза, скоро ли Рафидим? - Отсюда до первой бутылки пива минут сорок, - ответил Плешивый и нагло уперся в мутные спросонья глаза старика. - Потуши дальний свет, собака! - Полез старик на рога. - Ты вперед не наездил столько, сколько я на задней скорости. - Почему ты ехал назад? Козел старый. Сознавайся! Отступал?! - Дурак! - сказал Шмуэль. - Большой русский дурак. Иван. Так докатились по отлогому спуску из Тассы в Рафидим. Стратегический центр всех родов войск ЦАХАЛа, кроме военно-морских - "Шекем" Рафидима. Толпы военнослужащих осаждают его с утра, будто только этим и заняты в Синае. Столы завалены порожними бутылками, мятыми салфетками, огрызками бисквитов и жестянками из-под соков. "Рай земной, трижды господа мать! - подумал Плешивый. - Погост безалкоголья". Шуганув пару "салаг", досасывающих "кока-колу", Плешивый опрастал место за столом и усадил Шмуэля. - Держи, старик, место зубами. Я мигом. Плешивый возвращался, прижимая к груди пластиковый "сидор" с пивными бутылками. И водочка в нем была. Мерзлая. Сладкий холодок прожигал хлопчатобумажную ткань полевой формы. "Святым старцем наградил Господь накануне субботы. Оделил, как триппером. Но и на том спасибо, что не одному хлебать". Кровь шибанула в голову Плешивого, когда он увидел седого Шмуэля там, за столом, где он его оставил пару минут назад, всего пару минут... И вот сидит старик, и под носом его гора пустых бутылок, и конечно же вот эти "чистюли" сволокли мусор, обидев старика. И, казалось бы, уже забытое, но нет, слава Б-гу, не забытое, быстро всплыло на уровень, и руки вспомнили, для чего кулаки, и глаза точно нашли, с кого начать. - Встань, лох, и убери грязь со стола, - сказал Плешивый резервисту-пехотинцу, что покрупнее. Самому приличному, что сидел за столом. Резервист перестал жевать. И еще четко видел Плешивый, что автомат пехотинца на столе, и обойма пристегнута к патроннику, и перед ним совсем не "лох", далеко не "лох", и в этом он тоже не заблуждался, но Плешивый знал: сломает, иначе не было звериного прошлого. - Не горячись, парень, - сказал пехотинец. - Спроси старика. Он сам собрал пустые бутылки на сдачу. Со всех столов. Из-под ног у солдат. Новобранцы соблюдают себя, только вы, шоферюги, шакалите, и для вас ничто не позор. - Шмуль, - тихо позвал Плешивый. Солдаты от соседних столов смотрели на Плешивого и резервиста-пехотинца. - Шмуль, - позвал Плешивый. - Не сиди. Потом, наклонившись к самому уху старика: - Не сиди, Шмуэль. Как-то же надо выплывать из помоев. Старик покорно пошел к выходу. Бухтел, горюя за оставленное добро. Плешивый предупредил: - Обернешься, убью! Водители шли к трейлеру напрямик, след в след. Черт впереди, Плешивый сзади. Пластиковый сидор на руке Плешивого, забытый и никчемный, плавился на солнце. Черт загребал ботинками песок, и Плешивый видел, как быстро буреет на солнце рубаха Шмуэля. От пота. Они шли, не отбрасывая теней. Солнце Синая в полдень сжигает тень. ПАРИ На Песах гуляли свадьбу Моти Бреслера. В тель-авивском Доме солдата. В банкетном зале. Водители в полном составе батальона и начальство по приглашению. Одураченные штатскими тряпками, бродили шоферюги по залу, отыскивая в коверкоте пиджаков напарников по экипажу. Незнакомые красивые и очень красиво одетые женщины. Чистые, причесанные дети. Фотовспышки магния. Трезвая скованность улыбок. Разговоры: "как дела", когда на столах плотный частокол бутылок - бардак! Порядок навел оркестр. Чисто и загадочно, будто из глубины веков, шепнула певунья: "Од авину хай... " ("Еще жив праотец"), ущипнула сладко под сердцем: "Ам Исраэль хай!... " (Жив народ Израиля). И вдруг хлынула, разлилась в звоне тарелок ударных песней о Народе избранном и о царе Давиде. Мастерицей была певунья. Завела нас с полоборота. И мы потопали чередой поздравлять молодоженов. Ритуальное покрывало с кистями крученого шелка по углам на четырех столбах растянуто. Под покрывалом кресло в букетах цветов. В кресле в подвенечном пуху и кружевах - невеста. Девочка-репатриантка из Снежной страны. Модель еврейской мамы в перспективе, а пока голые шасси по имени Ципора. Загадка в желтых косичках, где ходовая часть, подвеска и трансмиссия еще не оборудованы природой. Рядом наш Моти. В синей тройке, перечеркнутый у горла бордовой бабочкой, подпирал покрывало хупы кавалергардной статью. Так в ожидании смены сигнала светофора стоят на перекрестке тяжелый седельный тягач МЕК и легковая "Лада". Очень редко, но бывает и так... Солидные чеки в запечатанных конвертах сгружали в медный таз на высокой подставке. На конверте - номера экипажей и наши имена. Времечко в стране кружилось пасторальное. И израильскую лиру уважительно называли - фунт. Решили в батальоне Мотьке квартиру купить. С рыла по тыще - пупок не развяжется. Не в кабину ж невесту волочь - не блядь. Марьян Павловский - Первый номер у Мотьки Бреслера - дежурил за инкассатора над тазом. Геморройный поляк, принимая конверт за номером 164, бурчал по-русски: "Цапнул мой Мотеле кота в мешке... Дурак-верхогляд". И попросил: "Придержите мне место. Я сегодня напьюсь!" Военный раввин в бороде и погонах подполковника попоил вином из бумажного стаканчика молодых, Мотька топнул ногой и раздавил стакан. Под крики "ле-хаим" рав благословил застолье. Пасхальная сказка утверждает, что еврейский народ прошел Красное море, как посуху. Весьма вероятно... Мы же, жестоковыйные славянские представители, изрядно промокли, переходя вброд винно-водочные потоки тель-авивского Дома солдата. Очень красивые женщины танцевали с моими сослуживцами слоу. Красиво и нежно пела певунья с эстрады. Тихо играл оркестр. Шоферюги обнимали жен, как невест. Что-то шептали им в уши. Женщины улыбались, и видно было, что не перечили. Не было драк. Даже дети не дрались. Не узнавали мы Мотьку Бреслера после медового месяца. Не мужик вернулся - утиль! Канючил у ротных не посылать в рейсы с ночевкой. В шешбеш играть не хотел и однажды, уступив Марьяну и сев за нарды, уснул с открытыми глазами, так и не бросив кости. - Посмотрите, что курва вытворяет?! - горевал Первый номер и скрипел зубами. - Кровь из мальчишки сосет! Шофера посмеивались и скабрезничали. А Мотька спал на ходу и заговаривался: Ципи, птичка моя! Пирожок, Бамба-Осем... Комбат Милу вызвал КАБАНа. КАБАН приехал, взглянул на Мотьку и умыл руки. - Любовь! - сказал КАБАН. - Делать нечего. - Есть что делать! - сказал комбат и приказал диспетчеру оформить путевой лист на Синай. - Мне нужны шофера, а не исполнители Песни Песней. Я это дело поломаю! Так сказал комбат Милу. - Хуюшки! - засомневался батальон. - Посмотрим, - сказал полковник Милу, и Мотька выехал без второго водителя таскать "Тираны" по визе Рафиях - Бир эль Тмаде - Рафиях. "Посмотрим", - решила рота "гимель" и задымила вслед за Мотькой на юг. В Синае гудели маневры. - Испугал бабу толстым хуем! - сказал Мотька Бреслер в конце недели, имея в виду козни комбатовы. - Работой меня не прошибешь! Спорю фунт за сто против целой роты, что еще до появления первой звезды Ципи смастерит мне горячую пенную ванну и вымоет патлы шампунем. Я буду кейфовать со стаканом виски в руке, и в нем будут плавать льдинки. Птичка прикурит мне сигарету "парламент", покроцает спину мочалкой и скажет: "Отмокай, я приготовлю ужин". И это будет настоящий субботний пир, и запах спелого чолнта смешается с ароматом моей Ципи, и мне останется только решить: до или после чолнта загнать птичку на рампу двуспальной кровати. - Харман, - сказал водила по имени Альберт Полити. - Валлак, харман! - подтвердил йеменец по имени Аввави. - Помазали? - бросил в лицо роте "гимель" условия пари наглый Мотька. - Не имейте с ним дела! - пискнул аргентинец Альфредо Эспозито. - Он секс-маньяк! Мотька строго посмотрел на Альфреда. Аргентинец осекся и покраснел. - Прости мне, друг, - залепетал. - Я не должен был этого говорить. Потому что я так не думаю. Это вырвалось случайно. Испанец не может такое сказать. Любовь у испанца превыше чести. Как мог язык мой повернуться? Прости мне, друг! Я готов при... - Пошел на хуй! - оборвал Мотька испанскую балладу Эспозито и побежал к груженому трейлеру выполнять условия пари. "Так, - думал Мотька, зыркнув привычно по зеркалам заднего обзора. - Хотите фунт за сто? - заблокировал ведущие мосты. - Будет вам фунт за сто... " - и аккуратно вывел трейлер из песка полигона на серый асфальт шоссе Рафидим - Эль-Ариш. Можешь включить бойлер, моя Птичка, и начать кипятить воду - разгонял тягач-танковоз, и вот уже рычаг скорости в положении "директ" и платформа, покрякивая на выбоинах дороги, завыла, загундосила жалобно, как бесконечно печальное нытье радиостанций присмиревших соседей. "Чтоб вас, собаки, в рот и в нос... вместе с вашей музыкой", - подумал Мотька Бреслер, но справился, не дал увести себя на простреленные перехлесты дорог войны Судного дня. Давай, Ципуля, посчитаем вместе. Хочешь? Ну, поехали. Сто, сто десять километров до Эль-Ариш. Это два часа. Дорога, конечно, не блеск, но без подъемов. Колеса сегодня не заблядуют. Нет, нет, сладкая. Я конечно сегодня уебся до отрыжки. Но об этом тебе лучше не знать. Если бы мудаки-киношники порешили снимать фильмы ужасов не только в Шотландии, где и ужасов-то нет, окромя старух-фальшивоминетчиц со вставными зубами вампирш, Мотька бы им подсказал сцену: "Полуденный жар Синая, фиолетовый горизонт вкруговую, в распласт без кустика и травинки, пузыри кипящего асфальта, лопающиеся со звоном, груженый трейлер высоко поддомкрачен сбоку и похож на гигантского пса, что решил поссать и задрал заднюю лапу, лохмотья жженой резины, стекающие с ободьев колес, и фаллическая фигура шоферюги, торчащая отчаяньем, и одуревший от голода шакал увяз лапами в смоле в двух шагах от тебя и просит на идиш: "Бройд". - Только не сегодня! - попросил Мотька и вернулся к расчетам. От Эль-Ариш до Рафияха - сорок километров, но на них можно угробить часа полтора... - Почему? - спросила наивная Ципи. - Объясняю, - сказал Мотька. - Десять минут на осмотр колес и крепеж танка - раз. Дорога в Рафиях на сплошных поворотах и колдоебинах - два. Встречный транспорт - три. И я так замудохался за неделю, что тебе, Кузюнька, лучше об этом не знать. - Да, - сказала покладистая Ципора. - Женщине лучше об этом не знать. - Выходит, на полном скаку мы навалим в Рафиях через четыре часа. Поспеем к обеду, и это очень плохо, Кузюня. Это может сорвать все наши планы. Механик-водитель, конечно, жрет, и это его священное право. А пожрав, будет пить кофе и тянуть резину пока не лопнет. Срочная служба... Но считай, что уболтали. Теперь дежурный офицер. Где его искать? Притырился у солдатки-давалки и гоняет сиесту. Ну и пусть гоняет. * * * - Все будет о'кей, Птичка! - заверил Мотька супругу и, поднимая пыль дымовой завесой, развернулся против земляной насыпи - рампы танкодрома в Рафияхе. Колеса не подвели, а уж я не сломаюсь - не пацан. Теперь он катил платформу под прямым углом к брустверу. Без направляющего так угадать надо, чтобы просвет рампы не превышал полутора метров. Там "сандали" разгрузочные сбросить, цепи крепежа отпустить, ратчеры в ящик грузника спрятать, а то забудешь по запарке, и внимательно осмотреться. Нет ни души на танкодроме. Жрут и кейфуют бронетанковые силы. - Кейфуйте! - не возражает Мотька, и с грузника, перекосоебившись и, конечно же, ногами вперед в водительский люк - шмыг. В темной дыре копчиком обо что-то - хуяк! Пропадлючие танки Советов! Монголоиды! Потерпи, Мотенька. Потерпи. Перемелится - мука будет... Теперь разберись, что к чему. Как Марьян говорит: "Поимей мозгов на голове". Тумблер, правый крайний на панели, вверх - ап! Замкнулась цепь электроподачи. Заиграли стрелки-часики. Рычаг коробки скоростей в нейтралку - бенц! Кнопку стартера утопить - взыт! Захрюкал, закашлялся Товарищ! Загудел. Теперь, Моти, пройдись от конца разумных действий к истокам и проверь все. Чтоб не было "фашлы". Проверили. Так. Сцепление выжать. Заднюю скорость врубить. Стояночный тормоз ослабить и без газа, Мотя. Только без газа. Ориентир у тебя - выхлопная труба твоего тягача. Кулисы не трогай. Они тебя не трогают, и ты их не трогай. Давай, Мотька. Пошел! Почуял Мотька, как попятился "тиран", как коромыслом болтнуло на скосе платформы, на линии центра тяжести, и труба исчезла в глубине синего неба, вернулась и вновь исчезла, и Мотьке показалось, что вот он валится в синюю воду бассейна без всплеска и брызг. До дна. "Пушку, блядь, не отвернул в сторону", - вспомнил Мотька и облился вонючим мандражным потом. Танк заглох, но остро, до удушья испарялась солярка. Сгорю! - подумал Мотька, нащупал и выключил тумблер электроподачи и пополз из люка в синее небо. В космос! - Мехабэ-э-эль! - услышал Мотька налитый бешенством крик. - Слезай, скотина! Ты арестован! С пятиметровой высоты стоящего раком танка Мотька увидел влажный глянец лысины, черный распял рта и две пары обоюдоострых мечей на светло-зеленых полевых погонах. Бригадный генерал - точно определил Мотька и взмахнул руками, теряя равновесие. - Осторожно! - сказал генерал спокойно. - Спускайся осторожно. Не сюда ногу... Так... Не торопись... Мотька полз вниз по гладкому крылу брызговика. Я спускаюсь в тюрьму! - понял он. - В тюрьму и позор... - Водитель? - спросил генерал и показал рукой на трейлер. - Да. - Из Кастины? - Да. - Твой командир Милу? - Да. - Полковник Милу? - Полковник Милу, - подтвердил Мотька. - Фамилие? - Полковник Милу Гилад. - Твое фамилие, дурак! - Мордехай Бреслер. - Ты арестован, Мордехай Бреслер, - сказал генерал. И добавил: - Ты уже хорошо арестован. Иди за мной. - Командир! - сказал Мотька. - Да. - Я смогу позвонить? - В Кастину сообщат, - заверил генерал. - Я должен позвонить домой. - Н-на! - сказал генерал и, не поворачиваясь, показал Мотьке поверх погона средний палец. Мотька молча проглотил обиду. Топал, загребая ботинками серую пудру танкодрома, стараясь попасть в глубокие ямки следов генерала. Подходили к штабным баракам. - Рахель! - крикнул генерал. - Рахе-ель! Возникла Рахель. Тощая девчонка-солдатка с сифоном и стаканом в руках. - Молодец, - похвалил генерал и дважды опорожнил стакан с газировкой. Мотька шаркнул сухим языком по сухим губам. Солдатка, похожая на Ципору, посмотрела на Мотьку. Потом не генерала. - Н-на! - показал палец генерал и забрал у Рахели сифон. - Вызови мне офицера техслужбы, а этого, - он показал на Мотьку, - держи в кабинете и глаз не спускай. Я скоро вернусь. - Что ты натворил? - спросила Рахель. - А-а... - сказал Мотька и махнул рукой. - Все пропало... Рахель достала из холодильника пластмассовый кувшин. - Пей, - сказала солдатка и покосилась на дверь. - Пей скорее. "Так бы поступила моя Ципи, - подумал Мотька. - Именно так. Почему чахи не любят худых девчонок? Они добрее толстух". - М-да, - сказал бригадный генерал. - Понятно... Иди-ка ты, Рахель, погуляй. Иди, иди... У нас будет мужской разговор. И поищи офицера техслужбы. Генерал прошел в глубь кабинета, и Мотька только сейчас заметил на хлопчатобумажке полевой формы белесые подпалины соли. Такая же форма и точно такие же подпалины были и у него, у всех водителей батальона, у танкистов и у ребят из мотопехоты на маневрах в Бир эль Тмаде. Вцепился Мотька в подпалины эти, как в спасенье свое, и не отпускал. Генерал болтал по телефону, и Мотьке было безразлично, о чем он там треплется. За спиной генерала висела карта Святой Земли. "От Нила до белесых подпалин соли на рубахах полевой формы, - подумал Мотька. Так говорил полковник Милу и так научили его думать за шесть лет в батальоне. - Там, куда вы привезли танк, граница закрыта". Мотька почувствовал, что падает глубоко вниз, в ту глубину, в которую не позволял себе спускаться много-много лет. Из самого детства увидел матушку, пожираемую саркомой, огромные карие глаза на узком бледном лице и высоко взбитые подушки. Мать читала запоем романы, курила свернутую в газету махорку и выхаркивала в поллитровую банку с водой смарагдовые островки мокроты. Бедная мама... Как она хотела, чтобы я читал романы... - Мотя, - говорила мама. - Покажи дневник. - Вот, мама, - говорил я и плакал. Так было легче. Мама листала дневник, и ее трясло, как в ознобе. - Шнур! - говорила мама тихо. - Неси, сволочь, шнур от утюга. Я опускал шлейки матросского костюмчика и ложился поперек кровати. Мама хотела, чтобы я стал человеком. Очень хотела... Но боль не проходила, и силы иссякали, и шнур уже не хлестал, а елозил, и мама обнимала меня крепко, до визга, и протезы зубов иногда выпадали... - Мотя, - плакала мама. - Ты должен учиться. Ты не должен брать пример с отца. Я не допущу, чтобы ты стал шоферюгой... Охуительная была мама. Пророчица! - Эй! - сказал генерал. - Ты где? Тебе кондиционер не мешает? Скажи... Я выключу. Мотька выплыл из любви покойницы матушки. - Не надо меня подъебывать, командир, - сказал Мотька. - Молчать, - крикнул генерал. - Тебе лучше помолчать! - Я устал, - сказал Мотька. - Почему я должен слушать тебя стоя? - Садись, - сказал генерал и указал на диван. - Мне все равно. - Что ты имеешь в виду? - Ты уже сидишь, и я позабочусь, чтоб ты сидел долго. - Нет, - сказал Моти. - Ты не должен этого делать. - Заткнись. - Ты не должен так поступать. - Ты угробил боевую машину. - Я, - признал Мотька. - Но еврею нельзя так поступать. - Хохмолог, - сказал генерал. - Гой пристрелил бы тебя на месте. У танка. И я думаю, что поступил бы правильно. - Четыре месяца назад я женился. - Это не мое дело. - Не берут евреи на войну женатого в первый год до рождения первенца. - Не волнуйся, - успокоил генерал. - Ты пойдешь не на войну. Моти почувствовал запах карболки и шерсти драных одеял военной тюрьмы. В кабинет вошел подполковник в комбинезоне из термостойкой ткани. - Вызывал, командир? - Да, - сказал генерал. - Надеюсь, ты уже в курсе дела. Вот он. Полюбуйся. Подполковник посмотрел на Моти и ничего не сказал. - Я не хочу видеть памятник на танкодроме. Бери все танки-спасатели, всю технику и действуй. - Да, командир, - сказал подполковник и вышел. - Приказ о погрузо-разгрузочных работах тебе знаком? - Да, командир. - Но в тюрьму тебя не отсылать? - Ципи не сможет без меня. Ты просто не видел мою Ципи. - Асмодей! - заорал генерал. - Почему ты не думал о Ципи, когда уничтожал танк? Кто мне Ципи? Ципи поможет восстановить ущерб? Я очень подозреваю, что именно к Ципи тебя и несли черти, и ты ни о чем, кроме Ципи, не думал! - Ты прав, командир. Посмотри. Мотька достал из нагрудного кармана рубахи портмоне и протянул фотокарточку генералу. Цветной любительский снимок изображал желтые косички, плоскую грудь и мальчиковые бедра. Только очень синие глаза смотрели со снимка хорошо. "Как она выдерживает такого верзилу?" - подумал генерал и сказал: - Хамуда! Очень милая девушка, - солгал генерал. - Я тебя понимаю. "Ищите женщину", - подумал генерал и тут же отбросил эту мысль. Здесь искать нечего. Тут женщину надо было выдумывать. Он этого сделать не мог, как не мог разглядеть в солдатке Рахели женщину. Ему нравились женщины Польши с высокой грудью и тяжелыми бедрами. Ленивые и развратные в постели. Зимних женщин любил бригадный генерал. - Она похожа на нашу Рахель, - сказал генерал и вернул Мотьке снимок. - Очень. - Вот и прекрасно. Бумаги на тебя оформит Рахель. - Значит, ты ничего не понял, - сказал Моти Бреслер. - Теперь поступай, как знаешь. Вернулся подполковник из техслужбы. - Убрали, - доложил. - А ну-ка выйди, - сказал генерал Мотьке. - И жди, когда позовут. - Спички хоть дайте, - сказал Мотька. Генерал хмыкнул. Подполковник щелкнул зажигалкой. Мотька угостил сигаретой. Прикурили. - Иди, - сказал генерал. Мотька искренне рад был перекуру. Ну сколько можно полоскать мозги лысому черту? Виноват вкруговую, и нечего было трепать карточку Ципи. Все это походило на нарушение знака "Стоп" - проезд без остановки запрещен. Можно втяхаться под красный свет и отбрехаться. Вломиться под "кирпич" и что-то вякать, взывая к милосердию судейскую кочерыжку. За знак "Стоп" оправдания нет. Профессионал Мотька в этом пункте правил был полностью на стороне закона. "Яйца отрывать мерзавцам!" - считал он достойной мерой наказания. Так что же ты хочешь за уничтоженный танк? Если за "Стоп" - яйца? - Есть у тебя счастье, шофер, - сказала Рахель. - Танк не пострадал. - Ля?! - Клянусь! - сказала Рахель. - Прибористы проверили. - Как зовут генерала? - Шуки. Но он не любит, когда его так называют чужие. Дядька он добрый, но ты называй его "командир". - Он хочет меня посадить. - Не знаю, - сказала Рахель. - Я так не думаю. Шуки кризионер, но не злой. Все будет в порядке. - Рахель! - услышал Мотька голос генерала по селектору. - Пусть водитель войдет. - Слушай, парень, - сказал генерал. - Ты себя хоть виновным чувствуешь? - Да, - сказал Мотька. - Ты мне так засрал мозги с мобилизацией, еврейством и Ципи, что, выходит, всему виной я. Не буду скрывать. Танк в порядке. Но ты нарушил приказ. Тебе понятно? - Да, - сказал Мотька. - Вот письмо твоему командиру. Пусть он разбирается. По мне, так только тюрьма. Сегодня же доставишь письмо и вот это. Скажешь: побратим прислал. Мотька смотрел на черненую медь в раме - чеканный контур Святой Земли, где от плато Голан, от истоков Дана плыл по наклонной вниз сверкающий МЕК, груженный "центурионом", через центр страны к узкому мысу залива Соломона. - Класс! - сказал Мотька. - Мои умельцы сделали! - сказал генерал и добавил вдруг: - Пошел бы ты на склад поменять робу. Неудобно все-таки - Рахель! А на тебе рубаха не гнется. Мотька вылетел из танкодрома в Рафияхе. Пятнадцать часов семь минут. Хан Юнес... В гробу бы я видел Хан Юнес! Газа... Горела б ты синим огнем, мандавошка арабская. Ашкелонский перехлест проутюжил, аж пасть у полицейского отвисла. От Кфар Сильвер ушел вправо через Джулис и вот она - Кастина. Вот и шлагбаум поднят. Ахалан, ласточка. Дом родной! Чин-чинарем запарковался в ряду. Путевку сдал. Диспетчеру сказал: "Время отметь и запомни. Семнадцать ноль ноль". По рюмке коньяка с полковником Милу выпили. Читал письмо, аж прослезился. - Ай да Шуки, - говорил, - класс мужик! - А что про меня там пишет? - Ты-то при чем? - удивился Милу. - Езжай домой. Отоспись. Надеюсь, поумнел за неделю? Экипаж развалил, сопляк. А я хотел тебя в Первые перевести. Едет Мотька в такси на Холон. Удивляется генералу. Ай да Шуки! - думает. - Ай да Шуки!!! - Ну, ты, - понукает Мотька таксера. - Совсем уснул. Падла! "Ты у меня, одна заветная... " - поет душа Мотьки Бреслера. Будто и не было маневров в Бир-эль-Тмаде, не было танка, стоящего раком, и выпадания матки в кабинете генерала. Хотели, тварюги, получить с меня фунт за сто? Считать запаритесь. Не поверите диспетчеру - полковник подтвердит. Бесшумно, как рысь, прыгает Мотька по ступеням пролета на второй этаж к своей квартире. Испугаю птичку до икоты... Зацелую, затискаю... Кузюньку мою... Пирожок... Бамба-Осем... Обгрызу, обглодаю до косточек... Дверь входную, как вор, по-тихому. Крадется по коридору в салон. Где же ты... Что за бред? - столбенеет Мотька. - В это время гонят порнуху? Облошадели на телевидении! Время-то... У соседей дети не спят! Видит Мотька, еб твою мать! Телевизор вообще не включен. Это в спальне, взахлеб... жена... Кути, милый!... Ах, вот... еще! Вот... уже! Ах, вот... Ю-у-у-у! * * * ... Есть в Кирьт-Малахи забегаловка "Али Баба". Марокканец Проспер Каркукли хозяин там. Очень кошерный и гостеприимный еврей этот Проспер. Говорили: сидит на игле. Ну и что? Пидор лучше? Гудела рота "гимель", выставляя Мотьке пари. Веселый мальчишник. Притулился Марьян Павловский к плечу напарника. Не разлей вода. Глушил водку, как не в себя, и зверел, шляхта. Помню, Моти вообще не пил. Улыбался странно и прятал глаза. А я с тех пор никогда не слыхал, чтоб жен называли птичками. А уж Бамба-Осем тем более. ПАРОЛЬ "ВЕТКА ПАЛЬМЫ" Глава первая Оружейных дел мастер Саид Хамами с женой Аюни и узлом носильных вещей прибыл в Сион на крыльях орла из Йемена. В изначалье Пятого царства. Во времена Давидки-бомбардира. Того самого Дуделе, что приказал обстрелять и затопить пароход "Альталена" с репатриантами-бейтаровцами на борту в виду берегов Святой Земли. И потопил! Накаркало воронье напасть державе той, низкорослого, патлатого фараончика, и не смыть его имя с надгробья истории... Да. Но не о нем речь. Чудо с орлом и йеменцами сотворило Еврейское Агентство. Появились на улицах Адена, на базарных площадях и в молитвенных домах опасные люди издалека, говорящие шепотом. В сумерках приходили они и исчезали в ночи, но от сказанного "безликими" умолкали раввины, да старухи пророчили беду. Переполнились сердца ивриим страхом, а души томлением. Закрывал теперь лавку Саид Хамами задолго до вечернего намаза правоверных, терял покупателей в весенний месяц Ияр - месяц охоты на перепелов и бойкой торговли. Уходил, прятался в комнате, прилепленной к лавке, где земляной пол был сплошь покрыт лоскутным одеялом в две ладони ребром толщиной. Ждала его там девочка Аюни - жена его из почтенной семьи, что выпекали лепешки на продажу, а в праздник Песах - мацу. В красном, золотом шитом