Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     OCR: Андрей из Архангельска
---------------------------------------------------------------

     


                               повести

                   Москва "Детская литература" 1978

P2
K88
                              Об авторе

     Георгий Владимирович Кубанский (1907-1976) родился в Баку, юность
провел  в  Краснодарском  крае,  затем  учился и работал в Ленинграде.
Последние годы жил  в  Москве.  Писать  начал  рано,  первые  рассказы
появились  в журналах в 20-е годы.  В первые дни Великой Отечественной
войны добровольцем ушел на фронт,  воевал офицером  -  связистом,  был
трижды  ранен,  за  проявленные  в  боях  мужество  и отвагу награжден
орденами и медалями.  Конец войны встретил в рядах Советской Армии,  в
Австрии.  После демобилизации вернулся к литературной работе. Писатель
много путешествовал по нашей стране,  плавал на торговых и  рыболовных
судах;  в  общении  с  людьми  он находил сюжеты и героев многих своих
книг. Наиболее известные произведения Г. В. Кубанского - написанные по
впечатлениям  военных  лет  книги  "Дорога  в  Пешт",  "Мои товарищи",
"Гвардии  капитан",  а  также  приключенческие  повести  "Тайна   реки
Семужьей",  "На  чужой  палубе",  "Сашок  уходит  в  море" и кинофильм
"Мужество",  созданный по сюжету одного  из  рассказов  о  героической
работе советских летчиков в пограничных районах СССР.







     Иван Кузьмич  внимательно  осмотрел  себя  в  зеркало  и  остался
недоволен. Швы кителя лоснились: не помогли ни утюг, ни бензин. Третий
год  Иван  Кузьмич был не у дел,  жил на пенсию,  а потому и не считал
нужным обновлять морскую форму. Зачем она старому капитану, уволенному
на  покой после резкого столкновения с начальником тралового флота?  А
теперь вот как обернулось. В обком приглашают, и пойти не в чем.
     - Вспомнили!  - Иван Кузьмич сердито посмотрел в зеркало,  как бы
упрекая свое отражение. - Сам Титаренко приглашает!..
     Ничего хорошего  от разговора в обкоме Иван Кузьмич не ждал.  Всю
жизнь не везло ему с начальством:  то в  ненужный  спор  ввяжется,  то
ответит не так или разгорячится, лишнее скажет.
     Настроение старого капитана и без неожиданного  приглашения  было
неважное.
     С первых  дней  войны  Баренцево  море  стало   театром   военных
действий.  Вражеские  подводные  лодки,  рейдеры  и авиация стремились
наглухо закупорить Мурманск,  закрыть к нему доступ судов  из  союзных
стран.   Траловый  флот  прекратил  свое  существование.  Рыбаки  были
мобилизованы.   Траулеры,   наскоро   переоборудованные,   вооруженные
небольшими   пушками,   подняли  на  гафелях  военно-морские  флаги  и
превратились во вспомогательные суда.  Да и  сам  Мурманск  -  веселый
шумный  порт  - стал прифронтовым городом.  После того как наступление
немецких войск на суше было приостановлено и долина реки Западная Лица
стала  кладбищем  отборных  горноегерских  частей Германии,  противник
перенес свои усилия на море и  воздух.  Шквальные  бомбежки  сотрясали
город.  Горящие  дома  стали  в  нем обыденным зрелищем.  Искореженные
металлические конструкции,  развалины строений и пожарища, огороженные
старыми  досками  воронки  на  улицах,  битое  стекло  на  тротуарах и
заколоченные фанерой окна говорили о войне, об опасности.
     Иван Кузьмич натянул шинель, взял шапку и вышел из дому.
     Он уже подходил к зданию обкома,  когда неистово взвыли сирены. С
далеких  железнодорожных путей откликнулись тревожные гудки паровозов,
из торгового и рыбного портов - мощные гудки  пароходов.  Было  что-то
отчаянное в надрывном реве могучих машин, словно они взывали о помощи,
защите.
     Иван Кузьмич  заметил  впереди дружинников с красными нарукавными
повязками и почти вбежал в обком. Тяжело дыша, поднялся по лестнице.
     В кабинете   Титаренко   Иван  Кузьмич  увидел  бывшего  капитана
"Первомайска"  Бассаргина  и  недовольно  насупился:   он   не   любил
холодноватого   и,   как   ему   казалось,   кичащегося  своим  высшим
образованием Бассаргина. Присмотреться ко второму посетителю - мужчине
лет пятидесяти пяти, в мешковато сидящем морском кителе - Иван Кузьмич
не успел.
     - Вот и все в сборе!  - встретил его Титаренко и показал рукой на
стул: - Прошу!
     Иван Кузьмич сел и,  опершись руками на колени, выжидающе смотрел
на Титаренко.
     - Ваше письмо в редакцию "Правды", Иван Кузьмич, переслали нам, -
сказал Титаренко. - Если оставить в стороне ненужную резкость тона, то
следует   признать,  что  требования  ваши  совершенно  справедливы  и
по-настоящему патриотичны.  Кстати,  вы не одиноки.  В обком поступило
немало таких же писем. Это и понятно. Продовольственное положение наше
крайне  напряженное.  Вы  знаете,  как  висит  над  железной   дорогой
вражеская  авиация.  В  минувшем месяце нам особенно не повезло.  Люди
знают это,  требуют:  надо ловить рыбу.  Но где  ловить?  -  Титаренко
развернул на столе навигационную карту, испещренную условными знаками,
не  имеющими  отношения  к  мореплаванию.  -  Посмотрите   на   карту.
Шпицбергенская  банка  -  самая уловистая.  Неподалеку от нее проходят
караваны судов  из  союзных  стран  в  Мурманск  и  Архангельск.  Сюда
противник бросил крупные военно-морские и воздушные силы.  - Титаренко
достал из деревянного стакана карандаш.  Пользуясь им как указкой,  он
обвел  на  карте неровный круг от южных островов архипелага Шпицберген
до берегов Северной Норвегии. - Менее опасны отдаленные Новоземельская
и  Гусиная  банки.  Но  и  там  постоянно  держатся вражеские рейдеры,
стерегут пути в Белое и Карское море.  - Титаренко  показал  на  карте
силуэты  боевых  кораблей.  -  Мурманское  мелководье.  На подступах к
Кольскому заливу особенно активны вражеские подводные лодки и авиация.
Но  штабы фронта и Северного флота требуют рыбы.  Где взять ее?  Этого
нам не подскажет никто, кроме старых опытных капитанов.
     - Надо   искать   новые   районы  промысла?  -  помолчав,  сказал
Бассаргин.
     - Новые  районы  промысла,  удаленные  от  мест  активных военных
действий, - уточнил Титаренко и показал на карту. - Примерно здесь.
     - У Колгуева острова можно промышлять,  - вставил Иван Кузьмич. -
Прошлый месяц наши туда ходили.
     - Далеко,  -  сказал  Титаренко.  - А главное,  ненадежно.  Район
Колгуева и горло Белого моря вот-вот закроют льды.
     - Сложное  дело!  -  Бассаргин покачал головой.  - Поиски косяков
трески,  организация промысла... даже судовождение сейчас не похожи на
все  то,  к  чему мы привыкли в мирные годы и умеем делать.  Настоящих
рыбаков нам не собрать и на один траулер.
     - К  этому  мы еще вернемся,  - остановил его Титаренко.  - Обком
решил послать  на  поиск  трески  три  траулера:  "Ялту",  "Таймыр"  и
"Сивуч".   Капитаном  "Ялты"  мы  назначаем  вас,  товарищ  Бассаргин,
заместителем по политической  части  Корнея  Савельича  Бышева.  -  Он
показал  на  молчавшего  все  время  пожилого мужчину.  - И вас,  Иван
Кузьмич, старшим помощником.
     - А команда? - спросил Бассаргин.
     - Экипаж укомплектуем из тех,  кто писал нам,  что хотят пойти на
промысел.
     - Из белобилетчиков?
     - В основном... - Титаренко помолчал, подбирая нужные слова, - из
лиц, освобожденных от военной службы.
     - А других,  - теперь уже запнулся,  подбирая нужные слова,  Иван
Кузьмич, - не освобожденных от военной службы, не будет?
     - Просится на промысел молодежь,  окончившая ремесленное училище.
Отберем из них подходящих ребят.
     - Да-а! - озадаченно протянул Иван Кузьмич. - Команда!
     - А  как  со  снабжением?  -  круто  повернул  нелегкий  разговор
Бассаргин.
     - Обеспечим. - Титаренко внимательно осмотрел собеседников. - Это
дело добровольное. Откажетесь - никто вас не упрекнет.



     Иван Кузьмич  стоял  на  открытом  ходовом  мостике  недалеко  от
капитана.  Опираясь обеими руками на серебристый от инея поручень,  он
смотрел  туда,  где  за  высокой грядой прибрежных скал остался город,
Кольский залив.
     С востока надвигались ранние осенние сумерки. Вершины заснеженных
сопок слились с  серым  небом.  Потускнели  обращенные  к  морю  голые
каменистые обрывы.  Нигде ни огонька.  И оттого, что берег не провожал
рыбаков  веселыми  переливами  огоньков   и   задорным   подмигиванием
проблесковых  маяков  -  "мигалок",  опасность  словно  надвинулась на
судно, стала близка, почти физически ощутима.
     В темнеющем небе медленно плыли вдоль острова Кильдин три зеленых
огонька. Внизу, под трапом, вспыхнул негромкий спор. Несколько голосов
утверждали, что летят "наши". Один упорно повторял: "Они".
     - На полубаке!  - крикнул капитан.  - Почему  не  докладываете  о
самолетах?
     - Слева   по   корме   три   самолета!   -    послышался    голос
впередсмотрящего.
     - Докладывайте  обо  всем,  что  покажется  похожим   на   судно,
подводную лодку или самолет! - приказал Бассаргин.
     - Есть докладывать о судах,  подлодках и  самолетах!  -  повторил
впередсмотрящий.
     Иван Кузьмич недовольно поморщился.  Вот оно,  положение старшего
помощника!  Стоишь на вахте,  а капитан командует за тебя. Пока "Ялта"
выходила из Кольского залива,  Иван Кузьмич еще  мирился  с  тем,  что
Бассаргин вел траулер. Так заведено издавна: капитан сам выводит судно
из фиордов.  Но "Ялта" уже в открытом море,  а Иван  Кузьмич  все  еще
стоит за плечами Бассаргина, как зеленый дублер...
     Многое в этом рейсе вызывало у него нелегкие раздумья. Распорядок
жизни на "Ялте" был тщательно разработан в те несколько дней,  которые
были  затрачены  в  Мурманске  на  оборудование  траулера  и  обучение
экипажа.  На полубаке дежурил впередсмотрящий - старый опытный матрос.
Следить ему приходилось за воздухом и морем.  В любую минуту в  волнах
мог  появиться  перископ  подводной  лодки  или пенистый след торпеды.
Второй пост наблюдения находился на корме.  Непрерывно  дежурили  и  у
зенитного пулемета,  установленного на ходовом мостике. Да и вахтенный
штурман посматривал на море и небо.  В такое время лишний внимательный
взгляд не помешает.
     Особенно беспокойны были первые часы после  выхода  из  Кольского
залива.  Посты наблюдения дважды замечали еле приметные вдалеке дымки.
Избегая встречи с неизвестными судами,  Бассаргин  резко  менял  курс.
Хоть маловероятно было появление надводных кораблей врага невдалеке от
Кольского залива, все же осторожность была нелишней.
     Первая же  встреча  с  гитлеровским  военным  судном стала бы для
тихоходного и почти безоружного траулера и последней.
     Долог, очень  долог показался рыбакам полный тревог и постоянного
ожидания опасности короткий осенний день.  Зато  длинная  ночь  прошла
необыкновенно  быстро.  Словно разным временем измерялись день и ночь:
светлые часы - бесконечно длинные, темные - короткие.
     С одним  никак  не могли свыкнуться - не только новички,  впервые
ступившие на палубу траулера, но и бывалые рыбаки - с затемнением. Все
наружное   освещение   "Ялты",  даже  топовые  огни,  было  выключено.
Иллюминаторы задраены наглухо.  Лишь над входами в палубную надстройку
и  жилые  помещения  под  полубаком  еле  заметно выделялись прикрытые
металлическими козырьками синие лампочки.
     Затемнена была  и  ходовая рубка.  Укрепленная под потолком синяя
лампочка бросала расплывающийся круг  света  на  машинный  телеграф  и
штурвал, слегка отсвечивала на блестящих и светлых предметах.
     Не только работать,  даже передвигаться по палубе, загроможденной
бочками,  короткими  толстыми  досками  для  сборки  трюмных чердаков,
протянутыми от лебедки к  траловым  дугам  стальными  тросами-ваерами,
было  трудно.  Уже  после  первых учений в Кольском заливе три матроса
ходили со ссадинами, а штурман Анциферов с синяком под правым глазом.
     - Затемнение  нарушаешь?  -  посмеивались  над ним товарищи.  - С
фонарем по палубе ходишь? А еще начальник ПВО!
     - Фонарь-то   синий,   -   отшучивался   Анциферов.  -  Под  цвет
затемнения!
     Иван Кузьмич ходил по темной рубке,  прислушиваясь к доносившимся
с палубы голосам.  Тралмейстер Фатьяныч с первой вахтой  просматривал,
вернее,  прощупывал трал: нет ли в нем прорех или слабых мест? Матросы
путались в растянутой на палубе сети,  мешали друг другу.  Учить  надо
людей.   Тренировать   и  тренировать.  Но  как  тренировать?  Старые,
проверенные десятилетиями навыки полетели к чертям.  А новые?  За трое
суток ничему не научишь.
     Неожиданно в окнах рубки отразился слабый, зыбкий свет. В стороне
над морем повисла сброшенная с самолета ракета - "люстра".  Постепенно
разгораясь,  она осветила мачты и  спасательные  шлюпки,  замерших  на
палубе матросов.
     - Курс двести шестьдесят! - негромко скомандовал Иван Кузьмич.
     - Есть курс двести шестьдесят!  - также негромко ответил рулевой,
быстро перекатывая штурвал.
     Траулер круто заворачивал в сторону от самолета.  Вторая "люстра"
вспыхнула уже значительно левее.  Отсветы на мачте и шлюпках  таяли  и
скоро погасли совершенно.
     В рубку вошел Анциферов.  Иван Кузьмич сдал ему вахту. Осторожно,
на ощупь, ступая по невидимым ступенькам, спустился он наружным трапом
на палубу.  Первое,  что услышал Иван Кузьмич,  - смех и одобрительные
возгласы:
     - Вот дает!
     - Ну и травит Оська!
     Впервые с начала рейса  Иван  Кузьмич  испытал  облегчение.  Люди
смеются. Даже вражеские "люстры" не действуют на них. Хорошо!
     Не замеченный никем в темноте,  он остановился  возле  работающих
матросов.
     - ...Мне в жизни всегда везло!  - разглагольствовал Оська.  -  Во
всем.  Кроме помполитов.  Стоит мне прийти на судно, как меня начинают
перевоспитывать.  Вот  и  наш  комиссар!  Завел  в  салоне   разговор.
"Портишь,  говорит,  свою биографию".  Какую биографию?  Откуда у меня
биография?  С восьми лет меня иначе, как босяком, не звали. В десять я
бросил  школу.  Хотите  знать  почему?  В  апреле  очень хорошо клевал
бычок...
     - К  чертям  собачьим тебя с твоей Одессой вместе!  - рассердился
Фатьяныч. - Иглу обронил. Ищи теперь...
     - Минуточку!  - остановил вспыхнувший было смех Оська. - Кажется,
вы что-то сказали за чертей?  Если  нашу  Одессу  отдать  чертям,  все
святые  откажутся от рая и придется запретить прописку в аду.  Одесса!
Какой город!  Море!  А какие песенки были в Одессе?  Какие песенки!  -
Оська кашлянул и запел сиплым,  но выразительным голосом:  - "Разве ты
не знаешь,  что ты меня не любишь?.." Теперь эти песенки забыли.  Один
Оська  Баштан  их  знает.  Все старые одесские песенки запрятаны вот в
этом сундуке.  - Он звучно шлепнул себя ладонью  по  лбу.  -  А  когда
придет мне время помирать,  я запишу их на толстой бумаге, переплету в
красную кожу с золотыми финтифлюшками и велю положить со мной в  гроб.
Чего смеетесь? Мой отец, старый биндюжник, рассказывал, как семнадцать
лет назад помер лучший бильярдист Одессы Сеня Купчик. Это был человек!
Первый кий Черного моря и всех его окрестностей.  По завещанию Сени, в
гроб к нему положили:  справа любимый кий,  слева бильярдный шар,  под
голову колоду карт. А друзья Сени шли за гробом и пели: "Прощай, город
Одесса, прощай, мой карантин!.."
     - Прямо так и пели? - спросил незнакомый голос. - За гробом?
     - Очень просто.
     - И никто ничего?
     - Какое там "ничего"!  - Оська  выдержал  значительную  паузу.  -
Народу сбежалось! Давка была та... Задавили мороженщика, двух торговок
и одну лошадь.
     - В общем,  - подытожил Фатьяныч,  - как жил грешно,  так и помер
смешно.
     - Смешно!  -  Голос  Оськи  надломился.  -  А  теперь в Одессу...
стреляют.
     Смех оборвался.  Матросы  работали в полной тишине.  Лишь изредка
слышались в темноте негромкие голоса.



     Иван Кузьмич поднялся  с  палубы  в  свою  каюту.  Снял  ботинки,
китель.  Лег на койку. После гнетущего сумрака рубки и темной палубы в
каюте было спокойно,  уютно.  Каждая вещь лежала на  привычном  месте.
Словно не было ни войны, ни опасного рейса.
     Но даже и  в  освещенной  каюте  покой  оказался  непрочен.  Иван
Кузьмич  перебирал  в  памяти  минувшие  двое  суток  и  остался очень
недоволен собой.  Забегался.  Все еще  не  присмотрелся  не  только  к
команде,  но  даже  и  к своей вахте.  Народ в нее подобрался пестрый.
Старика Быкова и Оську разглядывать нечего.  Это рыбаки. А что у Оськи
правая  нога короче левой...  по военному времени изъян не ахти какой.
Беспокоил Ивана Кузьмича недавний ремесленник Сеня Малышев,  или,  как
звали его матросы, Малыш. Мальчуган старался на палубе. А вот каков он
будет у рыбодела,  возле трала?..  И уже прямое  недоверие  вызывал  у
старшего  помощника недавно освобожденный из заключения Марушко.  Была
бы воля Ивана Кузьмича - ни за что не взял бы в такой рейс уголовника,
хоть  и  очень  дорог  сейчас  на  судне каждый крепкий парень.  Ивану
Кузьмичу претило в Марушко все:  походка с несколько выдвинутым вперед
плечом,  бахвальство,  с  каким  тот  вспоминал лагерь,  внешность - в
тусклых маленьких  глазах  его  и  сильно  выступающей  вперед  нижней
челюсти было что-то хищное, щучье.
     Иван Кузьмич заворочался на койке.  Надо было заснуть.  А  память
настойчиво перебирала товарищей по плаванию.
     Непонятный человек и  помощник  капитана  по  политической  части
Корней Савельич.  В рубке он почти не появляется. Все время на палубе,
в машинном отделении или в каютах матросов.
     Иван Кузьмич  не очень-то жаловал помполитов.  В своем кругу даже
называл их "пассажирами". Но Корней Савельич не походил на помполитов,
с  которыми  доводилось плавать Ивану Кузьмичу.  И он присматривался к
Бышеву внимательно, с некоторой настороженностью.
     Корней Савельич  был  одним  из  последних представителей старого
поколения  сельских  фельдшеров.  Окончив  фельдшерское  училище,   он
приехал в Кольский уезд,  Архангельской губернии,  и за тридцать шесть
лет практики в рыбацком становище  превратился  и  в  терапевта,  и  в
кожника,  и  в глазника.  Он лечил детей,  принимал новорожденных.  Но
увереннее всего чувствовал себя Корней Савельич как хирург.  Тяжелый и
опасный труд заполярных рыбаков доставлял ему богатую практику.
     В первые же дни войны семья  Корнея  Савельича  эвакуировалась  с
полуострова Рыбачий на Волгу.  Сам он остался в Мурманске, считая, что
старому коммунисту не пристало бежать в тыл.
     Издавна привыкший к самостоятельности,  о какой не смел и мечтать
в городских условиях даже  опытный  врач,  Корней  Савельич  тяготился
положением  госпитального  фельдшера.  Дважды  он  обращался в обком с
просьбой послать его в рыбацкое становище.
     Подбирая экипажи  в траулеры,  вспомнили,  что Бышев три года был
бессменным  секретарем  территориальной  партийной  организации.   Ему
предложили  пойти на "Ялту" помощником капитана по политической части.
Заодно, рассчитали в обкоме, экипаж будет обеспечен в море медицинской
помощью. Мало ли что может случиться в таком рейсе?
     Корней Савельич пришел на "Ялту" как хозяин.  В первый же день он
сделал  замечание  боцману  Матвеичеву,  уложившему хлеб и мясо в один
рундук.
     - А куда же его? - взъерошился боцман.
     - Не знаю,  - отрезал Корней Савельич. - Мое дело указать, ваше -
выполнить.
     Весь день боцман ждал вызова к капитану,  готовился к неприятному
объяснению. Но за ужином Бассаргин велел Матвеичеву получить на складе
прядину для починки тралов,  а о  рундуке  так  ничего  и  не  сказал.
Видимо, Корней Савельич не считал нужным докладывать Бассаргину о том,
что не входит в круг прямых обязанностей капитана.
     В команде скоро заметили это.
     - Самостоятельный мужик! - говорили матросы. - Комиссар!
     Самостоятельность Бышева     вызывала     у     Ивана    Кузьмича
настороженность. Властный тон Бассаргина тоже пришелся ему не по душе,
но  был  понятен  - капитан!  Но помполит,  ни разу не обратившийся за
помощью к капитану?!..
     "Труднее всего, - рассуждал Иван Кузьмич, - придется в плавании с
Бассаргиным.  Сухарь! Всегда застегнут на все пуговицы. Говорит ровным
голосом, будто ни гнева не знает, ни радости. С командирами и пожилыми
матросами на "вы" разговаривает. Еще бы! Высшую мореходку кончил!.."
     В дверь постучали.
     - Да-да! - Иван Кузьмич поднялся с койки. - Войдите.
     - Капитан вызывает, - сказали за дверью.
     В просторной каюте  Бассаргина  собрались  штурманы  и  механики.
Несколько  в  стороне  сидел  Корней  Савельич,  чуть  пригнув голову.
Коротко подстриженные жесткие усы придавали ему уверенное выражение.
     - Я  собрал вас,  чтобы сообщить неприятную новость.  - Бассаргин
остановился  и  осмотрел  присутствующих,  как  бы   проверяя,   какое
впечатление произвело на них его предупреждение. - Только что радистка
передала мне:  "Таймыр" не выходит на связь,  не  отвечает  на  вызовы
радиостанции порта.
     - Возможно, неполадки с рацией, - сказал Корней Савельич.
     - С двумя сразу? - спросил Анциферов. - С основной и аварийной?
     - Я собрал вас не для того,  чтобы  выслушивать  предположения  о
состоянии  рации "Таймыра",  - недовольно остановил их капитан.  - Нам
следует принять весть  о  потере  связи  с  "Таймыром"  как  серьезное
предупреждение  и  немедленно  проверить  боевую  готовность  судна  и
команды. С завтрашнего дня штурманы и механики в свободное время будут
проводить  занятия  со  своими вахтами.  Тренируйте боевую,  водяную и
пожарную тревоги.  Приказ - расписание занятий по боевой подготовке  -
будет вывешен перед ужином на доске объявлений.  А вас я попрошу, - он
разыскал взглядом сидящую в стороне радистку Зою,  - выходите на связь
с "Таймыром" и "Сивучом". И обо всем немедленно докладывайте мне.
     Капитан встал, показывая, что совещание окончено.



     Рассвет выдался тусклый,  скучный.  Все было  серым:  и  небо,  и
волны,  набегающие  на  траулер.  Даже  лица  людей  казались  серыми,
скучными, как волны в море, и все, что окружало их.
     Гулко зарокотала лебедка.  Грохот ее,  отражаясь в пустых трюмах,
быстро нарастал.  Скоро он заглушил возгласы  матросов,  топот  грубых
рыбацких сапог и стук машины под палубой.
     Грузовая стрела подняла тяжелые сети  и  перевалила  через  борт.
Тралмейстер  Фатьяныч,  шаркая  по  палубе ногами,  обутыми в глубокие
калоши,  подошел к  борту.  Опираясь  обеими  руками  на  планшир,  он
смотрел,  как трал, медленно раскрываясь в воде, погружается в зыбучую
пучину.
     Иван Кузьмич  следил  из  окна рубки за двумя ваерами - стальными
тросами,  буксирующими трал  за  судном  по  дну  моря.  Через  каждые
пятьдесят  метров в стальные нити ваера была вплетена матерчатая метка
- марка.  Плавно соскальзывала она с барабана,  плыла над  палубой  и,
переползая через борт, уходила в воду.
     Четвертая марка - двести метров ваеров - ушла под днище "Ялты".
     - Сто-ой! - крикнул из окна Иван Кузьмич.
     Лебедка замедлила движение. Остановилась.
     - Взять ваера на стопор!
     Матросы быстро закрепили трал.
     "Ялта" двигалась  медленно,  слегка  заваливаясь  на  отягощенный
тралом рабочий борт, как бы прихрамывая.
     Почти все   свободные   от   вахты  рыбаки  вышли  из  надстроек.
Посматривая на море, они искали приметы, сулящие хороший улов.
     Одним из  первых появился на палубе Анциферов.  Молодого штурмана
привлекло сюда не любопытство.  На траулере он был новичком.  В первые
дни  войны  его  высадили  с  небольшим отрядом в тыл продвигающихся к
Мурманску   гитлеровцев   разведать   дорогу,   питавшую   наступление
противника. Анциферов был ранен: вражеская пуля раздробила ему локоть.
     Из госпиталя Анциферова выпустили с несгибающейся правой рукой и,
как негодного к строевой службе,  направили в райвоенкомат начальником
стола учета  офицерского  состава.  Уже  первое  знакомство  с  новыми
обязанностями  привело  молодого офицера в смятение.  Сидеть и писать!
Моряку,  штурману  погрязнуть  в  канцелярщине!  Да  он  запутается  в
писанине  сам  и  других запутает.  Анциферов услышал о комплектовании
экипажей трех траулеров и побежал в обком партии.
     Иван Кузьмич с первого же дня плавания взял молодого штурмана под
свое покровительство.  От него Анциферов узнал устройство  рыболовного
трала, способы разделки рыбы и многое другое. Но никакие объяснения не
могли заменить опыта,  и теперь Анциферов с нетерпением ждал: скоро ли
поднимут трал, приступят к обработке улова...
     Волновался не один  Анциферов.  Подъем  трала  всегда  привлекает
рыбаков на палубу.  Что даст море? Вдруг в промысловом журнале в графе
"улов в тоннах" появятся ненавистные "колеса" - нули. Но этот рейс был
особый, а потому и волнение матросов нарастало с каждой минутой.
     Не спешили лишь в рубке.  Прошли положенные  для  траления  сорок
пять минут,  пятьдесят. Миновал час. Окна рубки по-прежнему оставались
закрытыми.
     Наконец Иван Кузьмич появился в окне и подал команду:
     - Вира трал!
     Снова загрохотала  лебедка.  Нестерпимо медленно вползали на борт
лоснящиеся  смазкой  ваера  и  наматывались   на   огромный   -   выше
человеческого роста - деревянный барабан.
     Фатьяныч вскочил на плавно покачивающийся планшир.  Придерживаясь
обеими руками за ванты,  он повис над водой. Маленькие выцветшие глаза
его зорко всматривались в море.
     В глубине   замаячило   расплывчатое  молочно-зеленоватое  пятно.
Постепенно уменьшаясь,  оно становилось все  ярче,  обретало  знакомые
очертания тралового мешка.
     - "Колеса"!  - Фатьяныч сердито сплюнул за борт и  с  неожиданной
для его возраста легкостью соскочил с планшира на палубу.
     Трал был пуст.  Совершенно  пуст.  Он  не  захватил  даже  мелких
животных, которыми так богато Баренцево море.
     "Не мало ли вытравили ваеров? - подумал Иван Кузьмич. - Возможно,
трал не лег на дно, а завис в воде?"
     Он отошел от  окна  и  включил  эхолот.  Дрожащая  синяя  стрелка
показала  глубину  моря  - около двухсот метров.  Все же Иван Кузьмич,
спуская трал,  вытравил ваеров на марку больше.  Но и это не  помогло.
Снова  пришлось  записать  в  журнал ненавистные "колеса".  Теперь уже
сомнений не было: под "Ялтой" тянулось голое каменистое дно.
     - Цедим тралом соленую воду! - раздраженно бросил Иван Кузьмич.
     - Сделаем еще заход,  - ответил Бассаргин.  - Потом пробежим миль
десять на восток. Попробуем меньшие глубины.
     - Стемнеет к тому времени, - напомнил Иван Кузьмич.
     - Рано  или  поздно,  а  придется работать с тралом в темноте,  -
ответил Бассаргин. - Пускай вахты учатся.

     Ночь выдалась облачная,  безлунная. Палуба и надстройки слились с
темным  небом  и  морем.  Лишь в полукружье синего света,  падающего у
входа под полубак, время от времени серыми тенями скользили матросы.
     Спуск трала  в  темноте  был  продуман до мелочей еще до выхода в
море.  Сложнее  всего  было  следить  за  ходом  ваеров.  Сколько   их
вытравлено? В темноте матерчатые марки не видны. Но и тут нашли выход:
у траловых дуг стояли два матроса и прижимали  палками  скользящий  за
борт ваер. Стоило палке подпрыгнуть - матрос кричал:
     - Раз, марка пошла-а!
     - Раз, марка пошла-а! - откликался от второй дуги напарник.
     И снова,  еле заметно поблескивая жирной смазкой,  бежал ваер  за
борт, пока матрос не ощущал новый легкий толчок палки.
     - Два, марка пошла-а! - кричал он.
     И, проверяя себя - не ошибся ли? - ждал голоса напарника.
     Первым спуском трала в темноте руководил сам капитан. По привычке
он  стоял  у  поднятого окна,  хотя разглядеть что-либо на палубе было
невозможно.
     После шестой марки Бассаргин остановил лебедку.
     На палубе было тихо. Матросы переговаривались вполголоса. Капитан
приказал: громко говорить на палубе могут лишь штурман и тралмейстер.
     Даже опытные рыбаки,  проплававшие в Заполярье  десятки  лет,  не
могли  сегодня  усидеть  в надстройке.  Впервые за время существования
тралового флота  приходилось  промышлять  в  полной  темноте.  И  хотя
матросы  участвовали  в  учениях на Мурманском рейде и знали,  в каких
условиях придется им работать,  все на  палубе  было  для  них  сейчас
непривычно, вызывало смутное беспокойство. Ведь несколько часов спустя
они заменят товарищей у трала,  сами будут бегать, натыкаясь на бочки,
ваера...
     Наконец-то "Ялта" завернула.  На палубе оживились. Сейчас траулер
сделает  круг.  Крылья  трала сомкнутся под водой,  чтоб рыба не могла
уйти из мешка. А там и подъем...
     На этот  раз,  даже в едва заметных отсветах синей лампочки,  все
увидели грузно повисший на стреле, оплывший книзу куток трала.
     Фатьяныч надвинул  обеими  руками зюйдвестку поглубже на голову и
нырнул под  льющуюся  с  кутка  ледяную  воду.  Ощупью  нашел  тросик,
стягивающий  удавку.  Рванул  его.  Куток  раскрылся,  и  на  палубу с
грохотом вывалились огромные куски губки. Возле них послышались легкие
шлепки. Рыба!
     Бассаргин сбежал по трапу на палубу.
     - Дайте нож, - сказал он в темноту.
     Фатьяныч вытащил из брезентового чехла нож с широким  и  коротким
лезвием и подал его капитану.
     Бассаргин распорол брюхо трески.  Внимательно осмотрел при  свете
карманного  фонарика содержимое желудка.  Отбросив выпотрошенную рыбу,
вскрыл другую, третью...
     - Крепи   трал,   -  негромко  приказал  капитан,  возвращая  нож
Фатьянычу.
     Старый тралмейстер  понял  его,  вздохнул.  Желудки  трески  были
пустые. В желудке одной из рыб Бассаргин нашел даже откушенный жесткий
луч  морской звезды.  Треска голодная,  хватала все,  что подвернется.
Концентрации рыбы, то есть улова, в таком месте ждать было нечего.
     Снова "Ялта"  двигалась  на северо-восток,  рассекая волны острым
форштевнем.
     Иван Кузьмич сдал вахту. Спускаясь по трапу, он встретил радистку
Зою и невольно задержался.  Пухленькое миловидное лицо девушки приняло
нездоровый,  землистый оттенок. Задорные золотистые вихры поникли. Что
с ней?  Не могла же крепкая девчушка  вымотаться  за  несколько  дней!
Горе? Откуда оно могло свалиться в открытом море?
     - Постой-ка!  - Иван Кузьмич  взял  Зою  за  плечи  и  спросил  с
неожиданно прорвавшейся в голосе лаской: - Достается?
     - Если б вы знали!.. - Зоя зажмурилась и качнула головой.
     - Трудно?  -  снова  спросил  Иван  Кузьмич.  - На море у каждого
новичка так.  Иной отстоит вахту у рыбодела...  Спина не гнется. Руки,
ноги ломит. Плечом не пошевельнуть. Если бы не море кругом - бросил бы
все и бежал без оглядки.  А прошел еще день и еще... Глядишь - привык.
Рыбаком стал.
     - Лучше б я за рыбоделом стояла!  - вырвалось у Зои. - Не думала,
что так будет.
     - Как? - насторожился Иван Кузьмич.
     - Не надо об этом.  - Зоя уже жалела, что выдала себя. - Мне пора
на связь.
     - Что с тобой? - настаивал Иван Кузьмич.
     - По  шестнадцати  часов  в  день  наушники  не  снимаю.  -   Зоя
вздохнула.  -  Спать лягу - не могу заснуть.  Все кажется,  что именно
сейчас меня ищут в эфире, передают предупреждение об опасности судну.
     - Да-а!  - Иван Кузьмич не знал,  что ответить девушке. Не мог же
он,  старший помощник,  посоветовать радистке относиться поспокойнее к
порученному ей делу. И какое сейчас спокойствие?
     - Извините.  - Зоя справилась с охватившей ее слабостью.  - Скоро
вызов.
     И, часто стуча  каблучками  по  металлическим  ступенькам  трапа,
сбежала  вниз.  Иван  Кузьмич  понял,  что  самого главного Зоя ему не
сказала.
     А Зоя  не  могла  признаться  в том,  что не длительные дежурства
изматывали ее и даже не постоянное напряжение у рации. Четвертые сутки
жила  она в страшном мире.  За иллюминаторами расстилалось серое море.
Под палубой мерно стучала машина. А в эфире непрерывно звучали команды
на русском,  немецком и английском языках,  музыка,  брань, призывы на
помощь.  Утром Зоя поймала настойчиво повторяемую фразу: "Погибаем, но
деремся!  Погибаем,  но  деремся!"  Страшнее всего звучала в наушниках
музыка. Порой Зое казалось, что музыканты усердствуют в эфире лишь для
того, чтобы заглушить призывы гибнущих в море людей.
     Иван Кузьмич проводил Зою  взглядом  и  вошел  в  каюту.  Включил
верхний  свет  и настольную лампу.  Как ни странно,  но на затемненном
траулере лучше засыпали и крепче спали при свете.
     Приснился Ивану Кузьмичу странный сон.  Лежит он будто в огромной
ложке,  а  кто-то  невидимый  раскачивает  его,   старается   вывалить
неизвестно куда. Иван Кузьмич уперся руками и ногами в края ложки... и
проснулся.
     Качало. За тонкой переборкой ревел океан. Могучая волна ударила в
борт,  бросила траулер набок.  Чтоб не вывалиться из  койки,  пришлось
покрепче упереться локтями и ногами в ее борта.
     "Шторма только не хватало!  - огорченно подумал Иван  Кузьмич.  -
Везет!" Заснуть он уже не мог.
     Осенью штормы на Баренцевом море - явление обычное. Но для "Ялты"
каждый потерянный день был тяжким ударом.  Объяснить шторм было легко.
Примириться с ним невозможно.



     Оська Баштан пришел на "Ялту" с парой белья,  завернутой в старую
газету,  и любимой патефонной пластинкой. На людей, имеющих чемоданы и
какое-то имущество,  он смотрел как на жалких  стяжателей.  Зачем  ему
барахло?  Постельные принадлежности и полотенце даст боцман. Стеганку,
рабочие сапоги,  рукавицы тоже.  Миски и  ложки  есть  у  поварихи.  А
остальное?..  Мир вовсе не так плох,  как кажется некоторым. Оська без
раздумья делился  последним  с  незнакомым  человеком  и  с  такой  же
легкостью садился за чужой стол, не дожидаясь приглашения.
     Взгляды Оськи на жизнь были несложны.  Человечество он  делил  на
пьющих и непьющих.  К первым он относился сердечно,  на вторых смотрел
со снисходительным сожалением.  Но  уживался  он  одинаково  легко  со
всеми.
     На вид Оське можно было дать лет двадцать  пять,  даже  тридцать.
Живое,  подвижное  лицо  его  усеяли  крупные рыжие веснушки.  Круглые
голубые глазки под сильно приподнятыми короткими бровями придавали ему
удивленное  выражение.  Слушая его,  трудно было понять,  шутит он или
говорит всерьез.
     Рыбачить Оська  начал  подростком  на  родном Черном море.  Потом
погостил на Каспии и наконец обосновался в Мурманске.
     Кочевая жизнь ничего не изменила ни во внешности, ни в характере,
ни в речи Оськи.  По-прежнему он,  по неистребимой одесской  привычке,
говорил "мило" вместо "мыло", "бички", а не "бычки".
     - Оська! - приставал к нему Марушко. - Скажи "рыба".
     - Ну, риба.
     - Не "риба",  а "рыба",  -  еле  сдерживая  смех,  поправлял  его
Марушко.
     - Я ж и говорю: риба, - невозмутимо отвечал Оська.
     В каюте  первой  вахты  собрались  матросы,  очень  различные  по
возрасту и характерам. Жизнерадостный, общительный Оська сразу же стал
центром  маленькой  артели.  Старшина  вахты Быков - пожилой кряжистый
помор с неподвижным  скуластым  лицом  -  принадлежал  к  типу  людей,
непонятному для Оськи.  В рундучке у Быкова хранились две смены белья,
старенький пиджачок,  меховой жилет и масса мелочей  -  от  иголок  до
запасного,  отменной  крепости,  шкерочного ножа,  сделанного знакомым
слесарем из драчевого напильника.
     Ближе остальных  был  Оське  Марушко.  С  ним  можно обстоятельно
потолковать о шумных портовых кутежах,  когда  заработанное  за  месяц
тяжелого  труда  бездумно  спускалось  в два-три дня и к выходу в море
Оська оставался, как он говорил, "чист".
     Шторм - вынужденный отдых рыбаков. Конечно, когда волны с бешеной
силой и настойчивостью бросают судно с кормы на нос и обратно, "козла"
не забьешь. Но в каюте было тепло. И все внимательно слушали россказни
Оськи, где причудливо сплетались быль и выдумка.
     - У  пьяных  есть  свой бог!  - разглагольствовал Оська.  - Может
быть,  даже не бог,  а маленький заботливый божененок.  У  него  очень
много работы.  Бедному божененку надо присмотреть, чтобы пьяный дурень
не попал под машину,  не сломал себе шею,  не  свалился  с  причала  в
воду...  Мало ли за чем должен следить наш маленький божененок.  Он же
один,  а нас сколько?  Слушайте сюда!  Прошлый год загулял я на Первое
мая.  Утром  проснулся  в  каком-то сарае.  За городом.  Как меня туда
занесло?..  Выхожу из сарая.  Холодно. Ветер. Мокрый снег. А я в одном
тельнике. И вдруг вижу... огород! На огороде пугало. На пугале бушлат.
Зачем,  думаю,  пугалу бушлат? Мне же он нужнее. Снял с пугала бушлат.
Надел.  И  пошел  дальше.  -  Оська сделал многозначительную паузу.  -
Откуда взялся бушлат? Как я попал на огород? Божененок привел.
     В каюту   набились  слушатели.  Пришел  кочегар  Паша  Бахарев  -
огромный, с плотной жилистой шеей и постоянной смущенной улыбкой. Паша
стеснялся  своей  силы,  могучих  рук,  упругих  мышц,  выпирающих под
застиранной сатиновой рубашкой.  Он мог скрутить  любого  из  команды,
даже  двоих,  а  доктора  нашли у него какую-то болезнь,  продержали в
больнице,  а потом вместо фронта направили  на  "Ялту".  Паша  не  раз
порывался  рассказать  товарищам,  как  он  хочет  воевать.  Но  с его
медлительной  речью  рассказ  никак  не  двигался  дальше  прихода   в
больницу.
     Заглянул на веселый шум и боцман Матвеичев. С лица его никогда не
сходило  постоянное выражение озабоченности.  Вот и сейчас он сидел на
краешке койки,  будто заглянул сюда на минутку и  тут  же  побежит  по
крайне важному делу.
     - Гляжу я на тебя,  парень,  и  удивляюсь.  -  Быков  внимательно
осмотрел Оську. - Зачем ты добровольно пошел на "Ялту"?
     - Все же... "Ялта", - ответил Оська. - Курорт!
     - Было   время,  -  рассудительно  продолжал  Быков,  не  обращая
внимания на шутку.  - Хаживали мы в  море,  чтобы  заработать,  поболе
привезти домой.  В этот рейс барыши у нас будут небольшие. В сберкассу
не понесешь.
     - Зачем беспокоить сберкассу?  - Голубые глазки Оськи простодушно
уставились на Быкова. - Сперва вносить, потом выносить.
     - А  если  подкопить?  -  спросил Быков.  - Да справить,  скажем,
костюм.
     - А  вы  знаете,  как  писал великий Пушкин?  - спросил Оська.  -
"Богачу-дураку и с казной не спится.  Бобыль гол  как  сокол  -  поет,
веселится".
     - Это не Пушкин писал, - вставил Паша. - Никитин.
     - Неважно, - веско бросил Оська. - Он тоже был великий.
     - Болтаешь ты!..  - В голосе Быкова прозвучало осуждение. - А нас
в  любой  момент могут жахнуть торпедой в борт.  И полетим мы...  - Он
выразительно показал узловатым пальцем наверх.
     - Никуда мы не полетим, - уверенно возразил Оська.
     - Ты-то почем знаешь, что не полетим? - усмехнулся Марушко.
     - Не полетим,  - упорствовал Оська.  - Я счастливый.  Где Оська -
пароход не потонет.  И бомба сюда не попадет.  Хочешь на  спор?  -  Он
протянул руку Марушко.  - Если меня разнесет бомба,  я плачу тебе тыщу
карбованцев. Не разнесет - ты мне. Пошли?
     Слова его потонули в дружном хохоте.
     Шум в каюте поднял с койки Малыша.  Он осмотрел матросов  мутными
глазами и, придерживаясь руками за стену, стал пробираться к двери.
     - Бьет море? - участливо спросил Быков.
     - Болтает и болтает, - простонал Малыш. - Душу выворачивает!
     - А ты бери пример с меня.  - Оська назидательно поднял палец.  -
Утром я две тарелки борща навернул да каши с мясом.  Все это хозяйство
компотом залил. Попробуй... качни!
     - Не могу.  - Лицо Малыша страдальчески искривилось.  - От одного
запаха еды нехорошо становится.
     - Пойдем, - поднялся Оська. - Я тебя накормлю.
     - Давай, давай! - встал Быков.
     - Не надо, - попятился Малыш.
     - Так накормлю... забудешь о качке.
     Оська ухватил  Малыша  за  плечи  и,  припадая на короткую правую
ногу, вытолкнул его из каюты. За ним поднялись и остальные.
     Буря не  затихала.  Из  непроглядной  темени  вырастали  волна за
волной и с глухим рокотом разбивались об острый форштевень.  По палубе
с сердитым шипением металась черная вода,  захлестывала ноги матросов,
тащивших обмякшего, вялого Малыша в надстройку.



     Шторм затих лишь на третьи сутки.  Жизнь на траулере быстро вошла
в  привычную  колею.  После  вынужденного безделья рыбаки трудились на
редкость слаженно. Обычная после шторма качка, хлещущая в шпигаты вода
почти не мешали им.
     Когда на палубе все хорошо,  незачем дергать  людей  окриками  из
рубки.  Бассаргин  молча  наблюдал  за  ними из открытого окна,  потом
отошел к Ивану Кузьмичу, прокладывающему на карте курс "Ялты".
     - Пора  бы  нам  определиться.  -  Бассаргин  показал  на  тонкую
карандашную линию на карте.  - Шли мы переменными курсами.  Да и шторм
сбил нас. Прокладка наверняка сейчас не точна.
     - Хорошо бы определиться,  - согласился Иван  Кузьмич.  -  Только
вторые сутки ни солнца, ни звезд не видно.
     - Осень, - ответил капитан. - Можно и две недели не увидеть...
     Оборвал его возглас с полубака:
     - Воздух!
     - Воздух! - подхватили на палубе. - Воздух!
     Частый, захлебывающийся бой судового колокола смешался с голосами
матросов, с надвигающимся басовым гудением самолетов.
     Анциферов, широко размахивая негнущейся правой  рукой,  огромными
скачками промчался по трапу на ходовой мостик, к пулемету.
     - Расчехляй! - кричал он на бегу. - Шевелись!
     Иван Кузьмич   в  два  прыжка  оказался  у  окна.  Увидел  быстро
приближающиеся самолеты. Шли они низко, сливаясь с серым морем, потому
и заметили их не сразу.
     Бассаргин высунулся почти по пояс в окно и закричал:
     - Занять места по боевому расписанию. Без суеты!
     Матросы разбежались  в  разные  стороны.  Один  лишь  тралмейстер
вскочил на крышку люка и что-то кричал в рубку, показывая на спущенный
трал.
     За "Ялтой"  тянулись  сотни  метров  стальных  ваеров  с  тралом.
Спущенная тяжелая снасть сковала судно,  лишила его наиболее  надежной
защиты от самолетов - маневра.
     Бассаргин побледнел.  Выхода из положения не было.  Даже обрубить
ваера и бросить трал было поздно. Покачивающаяся на волнах "Ялта" была
неподвижной мишенью для вражеских самолетов.
     На ходовом  мостике застучал пулемет.  Звук его гулко,  до боли в
ушах, отдавался в рубке, заглушал голос капитана.
     Крайний самолет   отвалился   от   группы,  с  режущим  уши  воем
спикировал на скованную тралом "Ялту" и промчался над ней,  не сбросив
бомб.  Второй вышел точно на полубак,  полоснул по палубе и надстройке
пулеметной очередью.
     - Вот оно что!  - оживился Бассаргин,  всматриваясь в пролетающий
над  траулером  бомбардировщик.  -  Стервятники  израсходовали  бомбы.
Пулеметами нас не потопишь. Побалуются и уберутся восвояси.
     Он вытащил из  кармана  папиросу  и  тут  же  отскочил  от  окна,
прижался к стене - по палубе хлестнула струя пуль.
     - Пройдите по судну.  - Бассаргин обернулся к старшему помощнику:
- Гоните всех в укрытия.
     И, словно поторапливая старпома, снова яростно залился на ходовом
мостике   пулемет.   Цепочка   светящихся   пуль  понеслась  навстречу
снижающемуся самолету.
     Сбегая по  трапу,  Иван  Кузьмич  видел,  как самолет пикирует на
"Ялту". Вой его перешел в пронзительный визг, заглушил встречавший его
с ходового мостика пулемет.  Столбики дымков просекли палубу,  ходовой
мостик.  Звонко  цокнули  пули  о   стальные   ступеньки   трапа.   На
спасательном круге появился крохотный вялый огонек.
     Иван Кузьмич проворно нырнул под трап и увидел  выглядывающих  из
входа в машинное отделение кочегаров.
     - В укрытие! - закричал он. - Кому говорю?
     Кочегары смеялись, кричали что-то, показывая на небо.
     Иван Кузьмич выглянул из-под трапа.  Самолеты строились в пеленг,
направлением на запад.
     "Боятся израсходовать боезапас, - понял Иван Кузьмич. - В пути их
могут перехватить наши".
     И облегченно вздохнул:
     - Пронесло!
     Неожиданно в окно рубки высунулся вахтенный матрос.
     - Старпома в рубку! - закричал он истошным голосом. - Старпо-ом!
     - Что случилось?  - вышел из-за надстройки Иван Кузьмич.  -  Чего
кричишь?
     - Капитана убило.  - Матрос облизнул сухие серые  губы  и  хрипло
добавил: - Насмерть.



     Бассаргин был  еще жив.  Полуприкрытые дрожащими веками глаза его
неподвижно уставились в потолок рубки.  Рядом с отброшенной в  сторону
правой рукой дымилась папироса с примятым зубами мундштуком.
     Иван Кузьмич стоял смятенный,  не замечая,  что  в  рубку  быстро
набились люди. Вошел и Корней Савельич с тяжелой санитарной сумкой. Он
молча раздвинул рыбаков,  обступивших лежащего на решетчатой  опалубке
капитана, и опустился возле него на колено.
     Бассаргин приоткрыл  глаза   и   неестественно   тонким   голосом
протянул:
     - Планше-ет... в среднем ящике-е...
     На последнем  слоге в голосе его прорвалась звучная нота и тут же
оборвалась, перешла в хрип.
     Корней Савельич  поднял  вялую  и  странно тяжелую руку капитана.
Долго прощупывал запястье - искал пульс,  потом бережно  опустил  руку
Бассаргина на пол. Взгляд его остановился на боцмане.
     - Займитесь капитаном,  - сказал,  поднимаясь  с  колена,  Корней
Савельич.  Затем он обернулся к Анциферову: - Становитесь на вахту. Мы
со старшим помощником будем в радиорубке.
     Задолго до  вызова  порта  старпом и помполит втиснулись в тесную
радиорубку.  Оба  посмотрели  на  свободное  "капитанское"  кресло   и
остались стоять.
     Корней Савельич не выдержал тяжелой тишины радиорубки.
     - Как "Сивуч"? - спросил он у Зои.
     - Берет по  полтонны  в  подъем,  -  ответила,  не  оборачиваясь,
радистка. - Рыба неровная: треска, пикша, немного ерша-камбалы.
     - Все же берут по полтонны,  - вздохнул Иван Кузьмич.  - Где  они
ловят?
     - В квадрате сорок два - шестнадцать.
     - К  берегу жмутся,  - неодобрительно заметил Корней Савельич.  -
Рискуют.
     - Не  от  хорошей  жизни  рискуют,  - нахмурился Иван Кузьмич.  -
Видно, тоже... покатались на "колесах".
     - Запрашивали,  что  делать  с  ершом-камбалой...  - Зоя оборвала
фразу и подняла руку, требуя тишины. - Капитана вызывают.
     - Стучи.  -  Иван  Кузьмич  с  неожиданной решимостью опустился в
"капитанское" кресло. - Стучи так...
     Докладывая о гибели капитана, Иван Кузьмич внутренне порадовался,
что связь на море поддерживается ключом,  а не голосом.  Волнение  его
прорывалось в сбивчивых фразах,  в раздражающих паузах.  Несколько раз
Корней  Савельич  осторожно  приходил  на  помощь:  то  нужное   слово
подскажет,  то  напомнит пропущенное.  И оттого,  что за плечами стоял
человек,  переживающий каждое слово нелегкого доклада,  Ивану Кузьмичу
стало легче.  Постепенно он овладел собой. Мысль стала точнее. Нашлись
и нужные слова...
     - Продолжайте поиск рыбы, - ответил порт. - Нападение самолетов в
вашем  квадрате  было  случайным.  Не  приближайтесь  к  берегу.   Там
опасность значительно серьезнее.
     - Напоминаю,  - диктовал радистке Иван Кузьмич,  - продовольствия
осталось дней на десять, горючего на четырнадцать.
     - И я напоминаю вам,  - ответил порт.  - "Таймыр"  мы  больше  не
вызываем.  Вы  поняли меня?  "Таймыр" не вызываем.  Вы ведете поиск за
двоих.
     Продолжать поиск!..  Ивану  Кузьмичу  очень не хотелось принимать
командование   траулером   со   значительно    подтаявшими    запасами
продовольствия,  топлива,  пресной воды. В трюмах - чердаки без единой
рыбки.  Была бы воля Ивана Кузьмина,  собрал  бы  он  на  судно  одних
поморов.  Пускай  даже  и  немолодых.  Народ этот привычный к полярным
плаваниям,  умелые рыбаки...  Да  что  думать  о  несбыточном?  Сейчас
следовало  сделать  все  возможное,  чтобы  не  уронить  доброй  славы
удачливого и смелого промысловика.  Впрочем,  какая слава? Нужна рыба.
Эти  два  слова  вытеснили все остальное.  В голове Ивана Кузьмича уже
складывался свой план  поиска  косяков  трески,  изменения  в  составе
вахт...



     Хоронили Бассаргина поздней ночью.
     Проводить капитана  вышли  все  свободные  от  вахты  матросы   и
командиры.  На палубе было тихо.  Лишь на полубаке всякий раз, когда о
борт судна ударяла волна,  слышался  легкий  удар  судового  колокола.
Мягкий, протяжный звон походил на похоронный.
     В напряженной  тишине  излишне  громко  прозвучал   голос   Ивана
Кузьмича:
     - Флаг приспустить!
     Короткое прощальное   слово   Корнея  Савельича.  Салют  из  трех
винтовок коротко разорвал тьму,  осветил пляшущие в воздухе  снежинки,
мрачные лица моряков.
     За бортом мягко всплеснула волна, принимая навечно тело моряка.
     Возвращаясь в  надстройку,  Иван Кузьмич вспомнил последние слова
Бассаргина.  Планшет!  Святая святых промыслового капитана.  Сам  Иван
Кузьмич хранил свой планшет,  как величайшую ценность. Даже оказавшись
не у дел, он три года берег карты Баренцева моря, на которых много лет
отмечал  наиболее  уловистые  подъемы,  направления  заходов траулера,
хорошие концентрации рыбы и опасные для траулера места: скалистое дно,
обильные   скопления   губки,   подобно  наждаку  протирающей  прочную
пеньковую сеть.
     С трудом преодолевая тяжелое чувство,  вошел Иван Кузьмич в каюту
покойного капитана.  Каждая  мелочь  здесь  напоминала  о  Бассаргине.
Казалось, сейчас он сам откинет полог койки и спросит:
     "Как там... на вахте?"
     Иван Кузьмич   открыл  письменный  стол,  достал  чужой  планшет.
Бережно  развернул  хорошо  знакомую  карту.  Отметки   были   сделаны
разноцветными карандашами,  аккуратно,  в расчете на долгую службу,  а
потому и разобраться в них было нетрудно.
     Склонившись над  планшетом,  Иван  Кузьмич  не  мог избавиться от
растущего удивления.  Почему капитан в последние  минуты  своей  жизни
вспомнил о планшете?
     "Ялта" вела  поиск  в  квадратах,   остававшихся   на   планшетах
капитанов чистыми.  В районе,  где сейчас находился траулер, никогда и
никто не промышлял.  Десятки лет рыбаки ловили  на  хорошо  изученных,
богатых рыбой банках. В здешние же места промысловые суда не заходили.
Разве лишь шторм загонит!
     Чисты были   пройденные   квадраты   и   на   планшете  покойного
Бассаргина.  Изломанной  линией  выделялся  на  них  путь,  пройденный
"Ялтой"  за  минувшие дни.  На местах неудачных тралений были выведены
нули.  Обычно капитаны отмечали на планшетах уловистые места,  хорошие
подъемы.  Но  никто  еще никогда не отмечал "колеса".  Эта особенность
планшета надолго заняла внимание Ивана Кузьмича.
     Изучая планшет,  он отвлекся от квадратов,  где находилась сейчас
"Ялта",  и не сразу заметил,  что на карте, помимо отметок уловистых и
опасных  для  трала  мест,  были  четким  пунктиром  выведены  границы
холодных и  теплых  течений  в  различные  месяцы.  Последний  красный
пунктир  был  на  полях  помечен:  "По данным ПИНРО от 20 октября 1941
года".
     Совсем недавняя  пометка,  сделанная  перед  выходом на промысел,
оказалась ключом, открывшим планы покойного капитана.
     По последнему  прогнозу холодная вода смещалась широким фронтом с
северо-востока на юго-запад,  теснила скопления рачков и мелкой  рыбы.
За ними отступала и хищная треска.
     Ивану Кузьмичу стало  ясно:  Бассаргин  вел  поиск  расчетливо  и
терпеливо.   Вычерчивая   по   морю   крутые  зигзаги,  он  постепенно
продвигался  на  юго-восток,  навстречу  мигрирующей  треске.   Где-то
неподалеку   она   рассеялась  в  поисках  пищи.  Этим  и  объяснялись
слабенькие уловы в полтора-два центнера.  Рано или поздно рыба  найдет
обильные кормом места, собьется в промысловый косяк...
     Разбираясь в чужом планшете,  Иван Кузьмич несколько раз  вытирал
пот с лица.  Волнение его смешалось с чувством,  похожим на обиду.  За
долгие годы работы он,  крупицу за крупицей,  собирал  опыт  капитанов
траулеров и их предшественников,  промышлявших на легких суденышках. В
этом  отношении  он  был  неизмеримо  сильнее  покойного   Бассаргина,
пришедшего  в  траловый флот лет пять назад.  Но Иван Кузьмич уверенно
ходил стежками,  что протоптали другие промысловики,  и ему  удавалось
выбирать   из  них  лучшую,  более  удачливую.  Сейчас  привычные  для
капитанов пути к рыбе закрыла война.  И Бассаргин взял на себя трудную
миссию  первооткрывателя.  Он  не  шарил вслепую по дну,  полагаясь на
случай и личное счастье. У него был точный расчет: перехватить треску,
стремящуюся уйти от натиска холодной воды.
     Иван Кузьмич взял переговорную трубку, соединяющую каюту капитана
с ходовой рубкой. Вызвал вахтенного штурмана.
     - Как последний подъем? - спросил он.
     - Центнера два взяли, - ответил штурман. - Треска.
     - Прилов какой?
     - Несколько пинагоров, скатов, зубаток. Две сайды попало.
     - Сайда?  Хорошо!  - оживился Иван Кузьмич. - Где сайда, там вода
теплая.  Будем  ждать  настоящую рыбу.  А пока...  проверьте желудки у
трески.
     Ответ штурмана  развеял  остатки  сомнений  в  правоте  покойного
капитана. Еще сутки-другие - и появится рыба.
     Немало подивились  рыбаки,  когда  новый  капитан  вызвал вахту в
четыре часа утра и приказал  приступить  к  разделке  улова  в  полной
темноте.
     Улов, сваленный между рабочим бортом и возвышающимися над палубой
люками  трюмов,  обрабатывает  обычно  вахта из четырех человек.  Один
набрасывает пикой - недлинной палкой с укрепленным на  конце  стальным
согнутым   стержнем  -  треску  на  длинный  рыбодел.  Остальные  трое
разделывают ее, стоя на высоких деревянных решетках, чтобы гуляющая по
палубе  волна  не захлестывала ноги.  Крайний рыбак захватывает треску
левой  рукой  за  угол  пасти  и  глаз,  ударом  тяжелого   головоруба
обезглавливает  и отбрасывает соседям.  Двое "шкерят" - потрошат рыбу,
ребром ладони отделяя печень, и сбрасывают внутренности под стол.
     Так было  в  мирное  время,  когда  ночами палуба ярко освещалась
прожекторами.  Сейчас приходилось работать  вслепую.  Треску  брали  с
палубы  на  ощупь  и подавали на стол руками.  Головорубщик напряженно
ловил падающие на рыбу еле приметные отсветы синей лампочки.
     Медленно, очень медленно подвигалась обработка жалкого улова. Что
же будет, когда "Ялта" попадет на косяк?
     ...Снежный заряд   налетел   неожиданно.  Закружились,  заплясали
снежинки в воздухе,  укрывая и без того еле приметную на  столе  рыбу.
Движения  матросов  замедлились.  В  недобрую минуту появилась из люка
седая от засохшей соли шапка засольщика Терентьева.
     - Брак гоните!  - закричал он,  показывая выпотрошенную треску. -
Чистый брак! Гляди-ка, что это за разрез? А здесь? Так дело не пойдет.
Солить брак...
     И тут усталость продрогших матросов перешла в злость,  обрушилась
на протестующего засольщика.
     - Ты постой на нашем месте!
     - Сознательный!
     - У тебя люстра в трюме!
     - Прикройся там, а то зубы простудишь!
     - Не примут же такую рыбу,  -  не  уступал  Терентьев.  -  Гляди!
Разрез в сторону пошел. По мясу. А кишка болтается...
     Голос его потонул в гневных возгласах:
     - Вались ты со своей кишкой!
     - Указывать каждый может!
     - Сгинь, дух соленый, а то запущу треской по шапке!
     Иван Кузьмич не знал,  кого поддержать в злом споре.  Обе стороны
были по-своему правы: и засольщик, требующий чистой обработки улова, и
люди,  шкерившие в темноте, в липнущем на лица и глаза мокром снеге. В
их  возмущении  слышалась  обида не столько на справедливые требования
засольщика,  сколько  на  свою  беспомощность.  Быть  может,  прервать
обработку улова на время снежного заряда?  Нет. Если сейчас остановить
работы,  так  что  же  будет,  когда  пойдет  настоящая  рыба?  Нельзя
прерывать разделку улова ни при каких условиях.  Пускай если не рыба в
трюмах, так навыки у команды копятся.
     Из поднятого  трала  вылили  рыбу.  Кроме  трески,  в сеть попало
несколько зубаток.
     - Зубатка!  -  Матрос со злостью швырнул в сторону крупную рыбу с
пятнистой, как у пантеры, кожей.
     Зубатку разделывают  на пласт,  прорезая мясо со спины до брюшка.
Никто не хотел первым взяться за работу, требовавшую большой точности.
     Желая хоть немного разрядить напряженную обстановку за рыбоделом,
Иван Кузьмич  распорядился  отнести  зубаток  на  камбуз.  Попутно  он
приказал боцману выкрасить столешницы рыбоделов в белый цвет. Осветить
палубу нельзя. Пускай хоть темная треска выделяется на рыбоделах.



     "Ялта", выписывая   крутые   зигзаги,   медленно   двигалась   на
юго-восток.  Подъемы  по-прежнему  не  радовали.  Даже ночью вахта без
особого напряжения справлялась с разделкой более чем скудного улова.
     В свободное  время рыбаки отсыпались,  а то часами просиживали за
домино.  В салоне тянулась  нескончаемая  беседа  о  небывало  крупных
подъемах,  удачливых  рейсах.  Так  голодающие охотно ведут разговор о
хлебе -  мягком,  душистом...  и  недоступном.  Все  напряженно  ждали
появления  Корнея  Савельича  с  большим блокнотом,  куда он записывал
сводки Совинформбюро.
     Вести с  фронтов шли не радующие.  Утешало рыбаков,  что фронт за
Мурманском держится  прочно.  Гитлеровцы  больше  и  не  пытались  там
наступать.  Зато,  даже  по скупым сообщениям Совинформбюро,  нетрудно
было понять,  с каким ожесточением  продолжалась  битва  за  Баренцево
море.  Любая  весточка  о  ней  вызывала  горячие  толки в салоне и на
палубе.  Ведь холодные волны, окружавшие "Ялту", и были фронтом, полем
боя.
     Иван Кузьмич упорно не уходил из  рубки.  Он  лично  распоряжался
спуском и подъемом трала.  А когда выливали рыбу, капитан спускался на
палубу и  потрошил  поднятую  с  глубины  треску.  В  желудках  трески
появились  мелкие  рачки  - капшак,  или черноглазка,  как их называют
рыбаки.  Двигаться на холодный восток рачки не  могли.  В  этом  Ивана
Кузьмича  убеждал  не  только  личный  опыт,  но  и  планшет покойного
Бассаргина.  Милях  в  сорока  на  восток  путь  траулера  преграждала
холодная  вода.  Следовательно,  где-то  поблизости  капшак  скопится,
образует плотную массу. За ним и треска собьется в косяк.
     К ночи трал поднял почти полтонны рыбы.  Это уже был улов. Хоть и
небольшой,  но улов. Радость живо облетела траулер. Свободные от вахты
рыбаки высыпали на палубу, ждали нового подъема.
     Напряженную тишину разрядил возглас Фатьяныча:
     - Рыба!
     С палубы ему ответил сдержанный  говор.  Матросы  словно  боялись
спугнуть рыбу.
     А сверху,  с невидимого в темноте открытого крыла ходовой  рубки,
подтверждая   сорвавшийся  у  тралмейстера  возглас,  прозвучал  голос
капитана:
     - Боцман! Поставить второй рыбодел.
     Палуба ожила, зашумела.
     Стол еще только закрепляли,  а рыбаки уже пристраивали возле него
решетчатые подножья,  пробовали на ноготь лезвия ножей  и  ожесточенно
правили  их  о  жесткие  проолифенные  рукава  роконов.  Кто-то стучал
рукояткой ножа по столешнице и радостно, во весь голос кричал:
     - Рыбы! Рыбы!
     Оборвал расшумевшихся рыбаков строгий окрик капитана:
     - Базар на палубе! Базар!
     В легких синеватых отсветах  проворно  скользили  темные  тени  -
вахта  спускала  трал.  Ивану  Кузьмичу  хотелось не мешкая проверить:
случайный ли это был подъем или же  "Ялта",  по  рыбацкому  выражению,
"оседлала косяк"?
     Из негромкого шума возле рыбодела  выделился  глухой  бас  Корнея
Савельича
     - Внимание,  товарищи!  Первая  вахта  объявляет   себя   ударной
фронтовой  вахтой  и  берет  обязательство шкерить не менее чем по три
рыбы с половиной в минуту на человека.
     Ответом ему   был  дружный  смех  работающих  за  вторым  столом.
Удивили!  Ударнички!  Три рыбины в минуту!  С половинкой! Новички и те
шкерили по пять. А тут... фронтовики!
     - Разрешите считать ваш смех ответом на  вызов  первой  вахты?  -
спросил Корней Савельич
     Смех оборвался.  Лишь сейчас  рыбаки  заметили,  как  медленны  и
неточны их движения. Три рыбы в минуту? Оскорбительная норма!
     Выручил их голос капитана.
     - Вира трал!
     Первая вахта воткнула ножи в столешницу и,  готовясь  к  подъему,
заняла свои места у лебедки и траловых дуг.
     На этот раз радость на  палубе  перешла  в  ликование.  Улов  был
настоящий.  Почти две тонны.  И чистый.  Одна треска.  Теперь сомнений
быть не могло: "Ялта" на косяке.
     И, словно утверждая общую радость, капитан приказал:
     - Боцман! Поставить третий рыбодел.
     Рыбы на палубе было достаточно.  Пора бы свернуть трал и обратить
все силы на обработку улова.  Так думала команда,  но не капитан. Иван
Кузьмич тралил сейчас очень недолго - всего двадцать минут, хотя это и
отрывало вахту от рыбодела, снижало выработку. Заваливать палубу рыбой
не следовало.  Прихватит ее морозцем, потом возись, оттаивай кипятком.
В то же время надо было выяснить, насколько велик косяк.
     К концу вахты Иван Кузьмич спустился в трюм. Осмотрел заполненные
первым уловом чердаки.  Озабоченность его усилилась.  На  трех  столах
обработали  трески меньше,  чем делали при свете прожекторов на одном.
Плохо.  И вовсе грустно стало,  когда  Корней  Савельич  объявил,  что
первая вахта не выполнила обязательства.
     В ответ прозвучал чей-то протяжный свист.  И только. Ни смеха, ни
шуток.
     Час проходил  за  часом.  Обработка  улова  в  темноте  явно   не
ладилась. И поторапливать матросов ни Иван Кузьмич, ни Корней Савельич
не рисковали.  Спешка не быстрота.  Долго ли в  темноте  промахнуться,
ударить тяжелым головорубом по руке или полоснуть ножом по пальцам?
     За минувшие дни Иван Кузьмич успел присмотреться к первой  вахте.
Матросы сработались быстро. Малыш подавал рыбу. Оська отсекал у трески
головы.   Быков   шкерил   ровно,   с    выработанной    десятилетиями
автоматической  точностью.  Легко,  без заметного напряжения работал и
Марушко.  Так было днем, при свете. Зато в темноте первая вахта быстро
"скатывалась" на последнее место.
     Иван Кузьмич оставил в  рубке  Анциферова,  а  сам  спустился  по
отвесному трапу в сырой трюм.
     Остановился он у желоба  первой  вахты.  Перехватывая  скользящую
сверху   выпотрошенную  рыбу,  капитан  внимательно  осматривал  ее  и
отбрасывал засольщикам.
     Спустя десять минут все,  что делалось наверху, стало ясно. И все
же Иван Кузьмич решил проверить свои наблюдения.
     - Чей это разрез? - Он показал Терентьеву крупную треску.
     - Быкова работа,  - ответил засольщик и охотно пояснил:  - Старик
сперва  прижмет  рыбину к столешнице.  Брюшко натянется.  Острым ножом
чуть провел - и порядок.  Разрез как по ниточке.  А вот работенка  его
напарника.  Разрез волнистый.  С краю ножа,  можно считать,  прорвана.
Почему? Нож тупой. Вот и выработка у него новичковая. На две быковских
рыбины он отвечает одной.
     Иван Кузьмич вытер руки о висящую на гвозде мешковину и  поднялся
на палубу.
     - Дай-ка нож, - подошел он к Марушко.
     - Возьмите у Быкова,- ответил Марушко. - У него острее.
     - Дай нож! - строго повторил капитан.
     Он взял нож, провел пальцем по лезвию и сказал:
     - Становись на рубку голов.
     - Да я подточу сейчас нож... - начал было Марушко.
     - Рубить будешь,  - оборвал его  капитан.  -  Баштан!  Отдай  ему
головоруб. Становись шкерить.
     На рубке голов за спину  соседа  не  спрячешься.  Стоило  Марушко
замешкаться,  как  Быков  и  Оська  уже  грохочут  рукоятками ножей по
столешницам, кричат:
     - Рыбы! Рыбы!
     Спустя два часа первая вахта поравнялась с третьей.
     Под утро  капитан  остановил работы и отправил матросов отдыхать.
Пускай люди выспятся,  пока на палубе темно.  Зато в светлое время все
три вахты будут работать с полной нагрузкой.



     Иван Кузьмич   появился   в  рубке  задолго  до  рассвета.  Людей
следовало будить расчетливо.  Нельзя было терять и пяти минут светлого
времени.  Но и для матроса,  после изнурительной ночной вахты,  дорога
каждая минута отдыха.
     Небо на востоке поблекло.  Мелкие звезды тонули в нем,  гасли. На
горизонте еле приметно наметилась светлеющая полоса.
     Пока матросы   завтракали,   забрезжил  вялый  полярный  рассвет.
Проваливаясь выше колен в рыбе и зябко поеживаясь со сна,  пробирались
рыбаки  на  свои рабочие места.  На помощь к ним вышел третий штурман,
два механика и свободные от вахты кочегары.
     Даже в  сером  рассветном  сумраке  работа шла на редкость споро.
Рыба за рыбой летели со столов в желоба, скользили в трюмы.
     Над морем  показался  край  темно-вишневого в сизой дымке солнца,
когда Корней Савельич объявил:
     - Стол командного состава опередил всех.  - Он выждал, пока затих
вызванный его словами гул на палубе, и добавил: - Делают на нем восемь
с четвертью рыбин в минуту на шкерщика.
     Командиры торжествовали недолго.  Умелые, но не привыкшие подолгу
стоять  у  рыбодела,  они  не выдержали взятого сгоряча темпа.  Вперед
вырвалась вторая вахта, правда, с более скромными результатами - около
восьми  рыбин  в минуту.  Но и этот успех оказался недолговечным.  Все
чаще за столом первой вахты слышалось боевое:
     - Рыбы! Рыбы!
     И грохот рукоятками ножей по столешнице.
     Марушко рубил  с  окаменевшим  от  напряжения  лицом.  Капли пота
сбегали по лбу  и  щекам,  покачивались  на  подбородке  и,  падая  на
промерзшую, жесткую куртку, остывали на груди мутными льдинками.
     Притих и Оська Баштан:  не до болтовни.  Быков  стоял  на  широко
расставленных ногах, прочно, с неподвижным скуластым лицом, похожий на
высеченного  из  камня  божка.  Лишь  руки   его,   большие,   ловкие,
выбрасывали через равные промежутки времени треску за треской.
     Из сизой дымки над горизонтом поднялось тяжелое оранжевое солнце.
Бронзовые  блики  залили пологие гребни волн,  траулер.  Лица матросов
словно покрылись крепким знойным загаром.
     Вместе с солнцем появились и чайки. С гортанными криками носились
они возле траулера,  выхватывая из  воды  смытые  с  палубы  вместе  с
отбросами кусочки лакомой тресковой печени.
     На палубе первое утомление схлынуло.  Ритм работ выровнялся, стал
устойчив. Первая вахта медленно, но настойчиво тянула выработку вверх,
довела ее до восьми с половиной рыбин в минуту, о чем рубка немедленно
оповестила все столы.
     Весь короткий  день  никто  из  рыбообработчиков  не  отошел   от
рыбоделов.  Лишь  когда  стемнело  совершенно,  Иван  Кузьмич приказал
команде идти на обед.
     - Прежде отдохнуть надобно,  - негромко сказал Быков. Не выпуская
из руки покрытый рыбьей слизью и кровью нож,  он привалился  спиной  к
рыбоделу.
     - Прежде по сто грамм выпейте, - сказал Иван Кузьмич. - Заслужили
сегодня.
     Усталые матросы ополоснули руки  под  шлангом,  бьющим  забортной
водой,  и потянулись в салон.  После шести часов непрерывной работы на
морозе,  в мокрых рукавицах,  отказаться от заслуженного  угощения  не
могли даже люди, равнодушные к выпивке.
     В салоне на длинных столах  уже  стояли  расставленные  поварихой
кружки. Рядом с ними - тарелки с густым борщом.
     Замысел Ивана Кузьмина удался полностью.  Водка обожгла усталых и
продрогших рыбаков. Они выпили и взялись за ложки.
     Не все после позднего и сытного обеда добрались  до  своих  кают.
Были и такие, что заснули возле столов, на обитых кожей скамьях. Никто
не  обратил  внимания  на  такое  вопиющее  нарушение  порядка.  Разве
укладывался  в строгие и разумные правила весь этот рейс?  Возможно ли
было сейчас придерживаться буквы устава?
     Пока рыбаки  отдыхали,  у них появился могучий союзник.  Высоко в
небе зародилось длинное прозрачное облачко, излучающее слабый молочный
свет.  Еле  приметные  блики его выделялись в темноте на лобовой стене
ходовой рубки,  выгнутых скулах  спасательных  шлюпок,  привязанных  к
вантам белых буях.
     - Капитан!  - крикнул с палубы одиноко маячивший там Фатьяныч.  -
Гляди-ка наверх. Заполыхает сейчас!..
     Облачко, постепенно снижаясь,  вырисовывалось на небе все  четче.
Оно уже походило на падающий столб.  Постепенно столб рос, превращался
в наклонно нависшую над морем светящуюся спираль. Витки ее становились
ярче. В глубине их появились нежные голубые оттенки.
     Блики северного сияния искрились уже и на заиндевевших  бортах  и
на  ледовых  наплывах,  свисающих  с кормы и полубака.  На темном небе
голубоватыми полосками выделялись ванты.  А вершины мачт сияли, словно
излучая   фосфоресцирующий   мягкий  свет.  К  голубым  тонам  спирали
примешивались новые, зеленые...
     На "Ялте" не замечали красот северного сияния,  тончайших голубых
и зеленых переливов.  Рыбаков радовало другое:  треска виднее была  на
белых   столешницах.   Поток  скользящей  по  желобам  рыбы  нарастал.
Терентьев больше не выглядывал из трюма. Брака в обработке не было.
     А трал в каждый заход поднимал верных полторы тонны.  За двадцать
минут траления!  Приходилось все  время  напрягать  силы:  стоит  лишь
несколько замедлить темп, и возле рыбоделов образуется завал трески.
     Цветение неба все усиливалось.  Спокойное море  полыхало  мягкими
зеленоватыми   бликами,   будто   подсвеченное  из  глубины  мириадами
крохотных лампочек.
     - Третья вахта сделала по пять с лишним рыбин в минуту! - объявил
равнодушный к буйному цветению неба и моря Иван Кузьмич.
     Палуба встретила   его  слова  одобрительными  возгласами.  После
минувшей ночи с ее изнурительным трудом и мизерными  результатами  это
была победа. Большая победа!
     - А как остальные? - кричали с палубы. - Всех назовите!
     - Первая и вторая вахты вытянули меньше пяти на брата,  - ответил
капитан.  -  Командиры  немного  отстали...  -  Он   заметил   неловко
переминающегося  рядом  с собой боцмана и недовольно спросил:  - Что у
тебя?
     - Дело такое... - Матвеичев вздохнул и переступил с ноги на ногу.
- Насчет продовольствия.
     - Да что ты за душу тянешь?  - вспылил Иван Кузьмич, уже понимая,
о чем пойдет разговор. - Выкладывай.
     - Хлеба осталось на шесть дней всего, - решился наконец боцман. -
Жиров и сахару тоже... дней на восемь.
     - Налегай на рыбку, - недовольно бросил Иван Кузьмич.
     Уйти с богатого косяка с незаполненными трюмами? Даже мысли такой
нельзя было допустить!
     - И так-то налегаем.  - Боцман снова переступил с ноги на ногу. -
Только без хлеба трещочка не идет. Работенка наша... сами знаете.
     - Сократи норму хлеба!  - сухо приказал Иван Кузьмич и отвернулся
к окну, показывая, что разговор окончен.
     Матвеичев потеребил в руках шапку и вышел.
     Иван Кузьмич стоял у окна и не видел ни палубы,  ни моря.  Досада
душила его.  Бродили по морю.  Скребли тралом  голое  дно...  И  людей
кормили  досыта.  А  теперь,  когда  с таким трудом оседлали косяк - и
какой косяк! - продовольствие на исходе.
     Капитан взглянул  на  часы.  Подходило время радиосвязи с портом.
Иван Кузьмич вызвал на вахту Анциферова, а сам прошел в радиорубку.
     Доклад его был короток, даже сух. Зоя заметила состояние капитана
и держалась деловито, по-служебному.
     - Задачу вы выполнили,  - ответил порт.  - Проверьте, старательно
проверьте  косяк  и,   как   только   останется   двухсуточный   запас
продовольствия, определитесь поточнее и возвращайтесь.
     Иван Кузьмич вышел из радиорубки. Настроение было отвратительное.
Уйти  с  такого косяка полузагруженным?  После гибели капитана,  после
каждодневного риска! Этого Иван Кузьмич даже представить себе не мог.
     Промысловый азарт  похож  на болезнь.  Он притупляет все чувства,
кроме одного:  больше взять из моря. Больше! Так получилось и с Иваном
Кузьмичом.  Стоило ему попасть в хорошую промысловую обстановку, и все
помыслы его оказались настолько заняты уловом,  что даже услышанное из
порта:   "Задачу   вы  выполнили"  -  было  воспринято  им  как  нечто
второстепенное.  Ни о чем ином,  кроме улова, он и думать не мог. Даже
война, опасность оказались оттеснены куда-то в сторону.
     Больше рыбы,  больше!  Для  тех,  кто  проливает  свою  кровь  на
фронтах,  для  их  жен,  детей,  матерей.  Несколько раз за сутки Иван
Кузьмин спускался в  трюмы,  проверял,  как  прибавляется  в  чердаках
треска.  С лица его не сходило недовольное выражение. Не раз, глядя из
рубки на неловкие движения матроса-новичка,  он с  трудом  преодолевал
знакомый зуд в руках. Взялся бы сам за нож да показал, как разделывают
треску старые поморы.
     Но капитан  ничего не мог изменить.  Запасы продовольствия таяли.
"Ялта" должна была вернуться в Мурманск загруженной лишь наполовину.
     При одной мысли об этом капитан мрачнел.
     - Давай, ребята, давай! - гремел его голос. - Пока небо полыхает,
старайтесь. Под утро погаснет наше освещение. Все отдохнете. Досыта!
     Подогревать команду было незачем.  Промысловый азарт  охватил  не
только бывалых рыбаков, но и новичков, впервые стоявших у рыбодела.
     Замолкнет капитан,  и снова на палубе тишина.  Слышен лишь мягкий
звук  головорубов да сочные шлепки падающей на желоба рыбы.  Странные,
зеленоватые с голубым отливом  люди  выстроились  по  трое  за  каждым
столом  и  плавно,  словно в ритме им одним слышной и понятной музыки,
разделывали таких же странных, зеленых с черным, рыб.



     Восьмые сутки  удачного  промысла  были  на  исходе,  когда  Иван
Кузьмич впервые позволил себе выспаться по-настоящему.  Строго наказав
вахтенному  штурману   разбудить   его,   если   произойдет   что-либо
значительное, он прилег на диван.
     Ему показалось, что он только заснул, когда дверь скрипнула.
     Иван Кузьмич открыл глаза.  На лбу его сбежались гневные морщины.
В дверях стоял боцман. Мог бы найти другое время.
     - В салон просят, - сказал Матвеичев.
     - Меня? - приподнялся Иван Кузьмич. - Кто просит?
     - Насчет хлеба.
     Иван Кузьмич давно ждал этого неприятного  объяснения  и  все  же
подготовиться к нему не успел.
     - Обратись к помполиту, - буркнул он. - Пускай разберется...
     - Корней  Савельич  там.  Только без вас невозможно,  - настаивал
Матвеичев. - Никак.
     В салоне  шестеро  матросов  сидели перед полными мисками.  Возле
каждого из них лежало по куску хлеба.
     - Что  у  вас  тут стряслось?  - с нарочитой беспечностью спросил
Иван Кузьмич.
     - С хлебом нас жмут,  - поднялся со скамьи Марушко. - Жмут так...
спасу нет. Что ни день, пайку уменьшают. Сегодня к обеду дали по куску
хлеба, и все.
     - Я приказал рыбы не жалеть. - Иван Кузьмич обернулся к боцману.
     - На одной рыбе не поработаешь, - заговорил пожилой кочегар. - Мы
все отдаем палубе.  Сил не жалеем.  Но и нам отдайте что  положено.  И
так-то замотались за неделю... Не люди стали.
     - Все?  - сухо спросил Иван Кузьмич  и  обратился  к  стоящему  в
стороне Корнею Савельичу: - Вы объяснили команде наше положение?..
     - По три раза на день объясняет,  - перебил его  Марушко.  -  Все
разъяснил. Только разъяснениями брюхо не набьешь.
     - И тем не менее,  - сухо остановил его капитан, - до возвращения
в порт придется работать на сокращенном пайке.
     - Какая ж это работа?  - проворчал кочегар.  - И так-то  ноги  не
держат.  Шуруешь,  шуруешь  у  топки.  А  потом  нож  в руки и айда на
подвахту, шкерить.
     - По  шестнадцати  часов  не  отходим  от рыбоделов,  - подхватил
Марушко.
     - Вечером,  на смене вахт, соберите общее собрание, - сказал Иван
Кузьмин помполиту. - Пускай выскажутся не трое-четверо, а вся команда.
     - Нам собрание не нужно! - закричал Марушко. - Мы хлеба хотим!
     - Матросу положено восемьсот грамм на день,  - настаивал кочегар.
- Положите их на стол.
     - Как вы разговариваете?!  - одернул его  Иван  Кузьмич.  -  Идет
война,  на фронте, не щадя своих жизней, борются с врагом ваши братья,
отцы.  Наш долг,  долг советских людей внести хоть  какой-то  вклад  в
общее дело.
     - Здесь не армия!  - дерзко уставился на капитана Марушко.  -  На
губу не посадишь!..
     - Надо будет - посажу, - жестко оборвал его капитан.
     - Сажай!  Сам-то поел досыта, побрился с одеколончиком, выспался.
А мы щетиной обросли.  Гляди.  - И Марушко провел ладонью по  небритой
щеке.
     - Я ем то же,  что и все, - с трудом сдерживая готовый прорваться
гнев,  ответил Иван Кузьмич и подумал:  "Вот чем ты перетянул людей на
свою сторону!"
     - Ничего!  - Щучий рот Марушко растянулся в злой улыбке. - Вам не
хватит за общим столом, так и в каюту принесут...
     - Чего  болтаешь?  -  неожиданно вмешалась повариха.  - Зря тебя,
паразита, из тюрьмы выпустили. Поспешили.
     - Слыхали! - Марушко обернулся к выжидающе притихшим товарищам. -
Горбатимся, калечимся круглые сутки. И нас еще попрекают!..
     Оборвала его резкая трель судового звонка.
     Все замерли.
     - Тревога! - негромко произнес капитан. - По местам!
     Тяжело дыша,  он пробежал проход,  рубку и выскочил  на  открытое
крыло.
     Над траулером кружили  три  самолета:  большой  и  два  поменьше.
Солнце  уже  скрылось  за  горизонтом.  Небо  на востоке потемнело.  В
последних закатных лучах боевые машины казались красными.  Не верилось
даже, что на красных самолетах... враги.
     И, словно отвечая на  сомнения  Ивана  Кузьмича,  крайняя  машина
отвалилась от строя.  Слегка накренившись,  она плавно разворачивалась
на траулер.
     В два прыжка Иван Кузьмич оказался в рубке. Не отрывая взгляда от
самолета, он положил руку на холодную рукоятку машинного телеграфа.
     В мертвой  тишине  рубки  очень  четко  прозвучал  шепот третьего
штурмана:
     - Торпедоносец.
     Иван Кузьмич стиснул  холодную  рукоятку.  Почему-то  вспомнилась
дымящаяся папироса рядом с белыми пальцами Бассаргина.
     Самолет стремительно  приближался.  Вот  он  выровнялся.  Лег  на
боевой курс.  Капитан скорее угадал - по тому,  как дернулся в воздухе
самолет, - чем увидел, как от фюзеляжа отделилась торпеда.
     - Лево  руль!  -  крикнул  он.  И  рывком  отвел от себя рукоятку
машинного телеграфа.
     Широкая черная   стрелка   скользнула  по  циферблату  на  "Самый
полный".
     "Ялта" круто  сворачивала направо.  Слева на темном море появился
пенистый бугор. Он быстро приближался к носу траулера.
     Пальцы капитана стиснули оконный поручень.
     Медленно, до жути медленно  заворачивала  "Ялта".  Казалось,  что
судно стоит на месте, слегка переваливаясь с боку на бок...
     След торпеды показался у носа траулера.  Мгновение!  Секунда. Еще
секунда. Бурун появился справа от носа.
     Второй самолет круто снижался на "Ялту".
     "Истребитель!" - отметил про себя Иван Кузьмич.
     Встречая врага,  яростно залился над рубкой пулемет, заглушил рев
пролетающей над судном машины.
     Резко обожгло лежащую на поручне кисть левой руки.  Иван  Кузьмич
отдернул ее,  но взглянуть на рану не успел. У форштевня и левее рубки
взметнулись высокие курчавые всплески. Бомбы!
     И снова нарастает густой басовый гул. Снова заходит самолет.
     Страшной силы удар тряхнул траулер.  Нос его подскочил высоко над
морем и тут же зарылся в волну.
     На палубе кричали:
     - В машинное ударила!
     - Тонет, тонет! Гляди, тоне-ет!
     - Бей пожарную тревогу!
     Иван Кузьмич оцепенел.  Он ничего не мог понять.  Кто тонет?  Где
пожар? И почему одни голоса звучат на палубе тревожно, почти отчаянно,
а другие радостно?
     Капитан не  видел  из  рубки,  как  истребитель,  сбросив  бомбы,
пронесся низко,  почти над мачтами, и вдруг вздрогнул, словно ударился
о   невидимое   препятствие   в   воздухе,   и,  потеряв  и  без  того
незначительную высоту,  шлепнулся брюхом о воду.  Подскочил,  ударился
еще  раз  и  еще  и  слился с темным морем.  Иван Кузьмич посмотрел на
залитую кровью кисть.
     Внизу послышался  характерный  свист  стравливаемого пара.  Судно
быстро теряло ход.
     Иван Кузьмич подскочил к переговорной трубке, связывающей рубку с
машинным отделением.  Вытащил из блестящего медного  раструба  пробку.
Дунул в него.
     - Кочемасов слушает.
     - Докладывай.
     - Бомба ударила небольшая, весом примерно...
     - Куда ударила? - перебил капитан. - Какие повреждения?
     - Бомба пробила подзор и разорвалась на фундаменте машины.
     - Короче.
     - Я не стану перечислять повреждения. Их много...
     - Не надо, - снова перебил капитан. - Проверьте и доложите: можно
исправить машину в море, самостоятельно?
     - Нечего  и  проверять,  -  ответил  старший  механик.  -  Машина
разбита. Люди тушат пожар.
     - Ясно.  -  Лишь сейчас Иван Кузьмич заметил стелющийся по палубе
дым и закрыл медной пробкой раструб переговорной трубки.
     Он увидел  в  дверях  запыхавшегося,  красного Корнея Савельича с
потертой кожаной сумкой с красным крестом.
     - Некогда мне,  некогда!  - отмахнулся здоровой рукой капитан.  -
Судно горит! - и выбежал из рубки.



     Корней Савельич нагнал капитана на открытом переходе,  ведущем из
надстройки в радиорубку.  Корней Савельич повидал на своем веку всяких
пациентов. И когда капитан попробовал высвободить раненую кисть из его
рук, он грубовато прикрикнул:
     - Я спешу больше вас. Меня раненые ждут.
     Иван Кузьмич стиснул зубы и притих.
     В густеющих сумерках  невозможно  было  разобраться  в  том,  что
происходит  на палубе.  Прежде всего бросилась в глаза черная пробоина
над машинным отделением.  Из  нее  вырывался  дрожащий  столб  теплого
воздуха.  Матросы  окатывали  из  шлангов  радиорубку  и прилегающие к
машинному отделению стены надстройки.  Взрыв свалил дымовую  трубу,  и
она закрыла проход на корму.
     - Эй!  Кто там на корме?  - не  выдержал  Иван  Кузьмич.  -  Руби
бакштаги! Трубу за борт!
     Возле трубы  появились  два  матроса.  Послышались  удары,   лязг
металла о металл.
     Из дыма неожиданно вынырнул Анциферов.  Легко взбежал на переход.
Протирая тыльной стороной кисти, красные, слезящиеся глаза, всмотрелся
в сторону кормы.
     - Кончай поливать радиорубку! - закричал он. - Навались на трубу,
пока никого не придавило.
     Взгляд его   задержался   на  подвешенной  руке  Ивана  Кузьмича,
приметил розовые пятна крови, просачивающейся сквозь марлю.
     - В  котельную  огонь  не  прорвался,  -  сообщил он,  успокаивая
раненого капитана. - В машинном пламя сбили.
     - Сбили! - повторил Иван Кузьмич. - А дым? Хоть лопатой отгребай.
     - Маскировка!  -  с  невольно  прорвавшейся   гордостью   ответил
Анциферов.  - Дымовые шашки у меня всегда были наготове.  Для имитации
пожара.  Как ударила бомба,  вахтенный механик сразу запалил их.  Чтоб
остальные  два,  -  он  кивнул  вслед удалявшимся самолетам,  - нам не
добавили.
     Лишь сейчас Иван Кузьмич заметил,  что дым действительно какой-то
не очень едкий.
     - На помпе!  - закричал Анциферов. - Качай, качай! Рано загорать!
- и, так же неожиданно скатившись по трапу, пропал в дыму.
     С протяжным  гулом  рухнула  в  воду  дымовая  труба.  Лицо Ивана
Кузьмича исказилось.  Все летит  к  чертям!  Машина  разбита.  Замерли
грузовые стрелы,  руль,  лебедка,  брашпиль. Стынут трубы паропровода.
Омертвела "Ялта".
     - Руку  саднит?  -  Корней Савельич заметил,  как изменилось лицо
капитана. - Это от холода. Надо бы поглядеть, что в салоне.
     - Ступай  погляди,  - буркнул Иван Кузьмич,  разгадавший нехитрую
уловку Корнея Савельича. - Мое место здесь...
     Перебил его истошный выкрик снизу:
     - Вахрушева ранило... В голову!
     Корней Савельич  подхватил  санитарную  сумку  и  неловкой рысцой
затрусил на голос.
     Иван Кузьмич остался на переходе один.  В распоряжения Анциферова
вмешиваться не следовало.  Командовать двоим нельзя. Это лишь приведет
к бестолковщине, к сумятице. И уйти нельзя. Лучше, когда команда видит
капитана, пускай даже раненого, но уверенного и спокойного, на месте.
     - Иван  Кузьмич!  - подошла Зоя.  - Перед самым налетом я приняла
сообщение,  что  в  нашем  квадрате  укрылся  поврежденный  торпедными
катерами вражеский рейдер.
     - Запроси точнее...  - Иван Кузьмич беспокойно всмотрелся в  лицо
радистки. - Ты что?..
     - Рация разбита,  - тихо ответила Зоя  и  с  трудом  добавила:  -
Аварийная тоже.
     Из машинного  отделения  волоком  вытащили  кого-то  и  принялись
срывать с него тлеющую одежду.
     - Корнея Савельича!  - закричали на палубе.  - Корнея Савельича к
машинному!
     Иван Кузьмич почувствовал, что боль в руке усилилась. Придерживая
раненую кисть здоровой рукой, он спустился в салон.
     - Что делать-то будем?  - встретила его бледная Глаша.  -  Машина
разбита.  Пара-то  не  будет.  Света-то  не будет.  Померзнем все.  Ни
сготовить людям, ни чайку согреть...
     - Запричитала!  -  с  досадой  перебил  ее Иван Кузьмич.  - А еще
поморка!
     - Да я-то...
     - Вызови боцмана.
     Матвеичев вбежал   в  салон  с  закопченным  лицом,  в  опаленной
брезентовой куртке. Брови и усы его закурчавились от жара, порыжели.
     - Наладь-ка   в   салоне   камелек!  -  приказал  капитан.  -  Да
по-быстрому.  Покамест народ работает.  Трубу  выведи  в  иллюминатор.
Выход обложи асбестом. Чтобы новый пожар не устроить.
     Иван Кузьмич проводил боцмана до дверей и  обернулся  к  горестно
слушавшей поварихе:
     - На камельке ты и рыбки поджаришь и чайку вскипятишь.  Да и люди
согреются тут после вахты.
     - Какая уж теперь вахта! - протянула Глаша.
     - Покамест  в  порт  не  придем,  каждый  будет  нести  вахту,  -
недовольно остановил ее капитан. - Поняла?
     Ответить повариха  не  успела.  Дверь широко распахнулась.  Вошел
Корней Савельич.  За ним боком протиснулся в дверь матрос с  тюфяками.
Осторожно внесли двух раненых и обожженного кочегара.  Последним вошел
в салон третий штурман.  Он бережно,  как ребенка,  нес  неестественно
толстую, забинтованную руку.
     - Стели два тюфяка на пол,  -  распоряжался  Корней  Савельич.  -
Клади людей.
     - А если на скамьях? - спросил помогавший ему матрос.
     - Узки  скамьи,  -  ответил Корней Савельич.  - На полу спокойнее
будет.
     И придержал дверь, пропуская еще двух матросов с тюфяками.
     - Куда их  столько?  -  Иван  Кузьмич  кивком  показал  на  груду
тюфяков.
     - В каютах,  под полубаком,  уже иней на иллюминаторах, - ответил
Корней Савельич. - Придется людям располагаться здесь, по очереди, что
ли.  Да и...  - он понизил голос,  чтобы слышал его один капитан, - не
весело сейчас забиваться по каютам. На людях легче.
     - Пожалуй, - согласился Иван Кузьмич.
     Освещенный двумя  свечами салон казался тесным и работающие в нем
люди - неповоротливыми.  Они все время что-то теряли,  искали,  мешали
друг другу.
     - Зажги еще свечу, - сказал Корней Савельич Глаше.
     - Третью?
     - Да.
     - Ой,  беда,  беда!  - Повариха растерянно оглянулась. - Не знаю,
куда свечи-то сунула. Вот дура-то я беспамятная!
     - Найди и зажги, - строго повторил Корией Савельич.
     Глаша скрылась в темном  камбузе,  отделенном  от  салона  легкой
дощатой перегородкой.  Загремела посуда.  Послышались вздохи, жалобное
причитание.
     Третьей свечи Глаша так и не нашла.  В приметы она,  конечно,  не
верила. Но на всякий случай... Зачем испытывать судьбу? В такое время!



     Темень укрыла подбитую "Ялту".  Прижатая  тяжелой  свинцово-сизой
тучей,  светлая  полоска над горизонтом тускнела.  О работах на палубе
нечего  было  и  думать.  Только  ручные  помпы  однообразно  чавкали,
откачивая  воду  из машинного отделения.  Нарушали мертвую тишину шаги
вахтенных да мерный всплеск волн у бортов.
     Шумно было лишь в машинном отделении. Огромное помещение освещала
горящая на стальных переходах  промасленная  пакля.  Багровые  отсветы
метались   по   потолку,  вспыхивали  на  истертых  ногами  до  блеска
металлических трапах,  отражались  в  прибывающей  воде.  Едкий  запах
горелого  масла  и  щелочи  от разряженных огнетушителей щипал глаза и
горло, мешал дышать.
     Матросы, стоя  по  колено  в  ледяной  воде,  загоняли деревянные
пробки в мелкие пробоины.  Второй механик с Пашей  и  Оськой  силились
ввести заостренный конец кола в большую пробоину.  Тугая струя била из
нее с огромной силой, отбрасывала кол в сторону.
     - Дай-ка я вперед стану.
     Оська поменялся местами с механиком,  встал первым и,  жмурясь от
бьющих в лицо брызг, подвел острие кола по борту к краю пробоины.
     - Товсь!  - Он набрал полную грудь воздуха и  хрипло  крикнул:  -
Р-разом!
     Три сильных тела навалились на кол.  Острый конец его врезался  в
край  тугой  струи,  сплющил  ее,  раздавил на десятки плоских плотных
струек.
     - Еще,  еще!  - Оська напрягся так,  что в пояснице хрустнуло.  -
Чуто-ок!
     Скользя сапогами  по  металлическому  настилу,  Оська  всем телом
навалился  на  кол.  Мелкие  струйки  били  в  плечи,   грудь,   секли
разгоряченное лицо, слепили...
     Позади глухо  бухнула  кувалда.  Оська   не   слышал   удара,   а
почувствовал его грудью, руками, всем телом, словно сросшимся с мокрым
колом.
     - Смелее бей! - прохрипел он.
     Еще удар,  отдавшийся по всему телу.  Еще.  Кол входил в пробоину
все глубже. Рваные края ее врезались в древесину, отдирая мелкие щепки
и вьющуюся стружку.
     Кол плотно   сидел   в   пробоине.  Оставалось  закрепить  его  и
законопатить последние щели.
     Оська выпрямился.  Сердце  стучало часто и сильно.  Мощные толчки
его отдавались в голове тягучим, непрерывным трезвоном.
     Рядом матросы  крепили пластырь из тюфяка,  закрывавший несколько
мелких пробоин.  Прижали  его  снаружи  дощатым  щитом.  Между  ним  и
стальной опорой забили толстую доску, намертво прихватившую пластырь.
     - Пробоины выше ватерлинии заделаем завтра,  -  послышался  голос
старшего  механика Кочемасова.  - А сейчас...  всем,  кроме вахтенных,
обсушиться,  отдохнуть.  Вторая вахта остается в машинном.  Следите за
пробоинами,  швами  обшивки.  Чуть  увидите  протечку  -  будите меня.
Случится что посерьезнее - бейте водяную тревогу.
     Оська тронул Пашу за плечо и сказал:
     - Пошли.
     Они с   трудом   втиснулись  в  переполненный  салон  и  стали  в
недоумении.
     Как и  предвидел  Корней Савельич,  в салоне,  освещенном робкими
огоньками двух свечей,  сбилась почти вся команда. Многие матросы были
мокры.  Но  пробираться  в  темноте  по палубе,  а затем искать ощупью
одежду и переодеваться в каюте не было сил.  И они жались к  камельку,
излучающему тепло; сбивались вокруг него все плотнее.
     Чад от жарящейся  на  сковородке  рыбы  смешался  с  едким  дымом
махорки, тяжелым запахом спецодежды и рыбацких сапог. Зато было тепло.
Тепло и тесно.  Невообразимо тесно.  Салон походил  на  бесплацкартный
вагон, где никто толком не поймет, как расположиться на ночь.
     Иван Кузьмич стоял у дверей,  не зная,  как держаться  в  чадном,
переполненном  людьми  салоне.  Хотелось  ободрить матросов,  поощрить
отличившихся...
     - Пропусти, - шепнули рядом. - Капитан!
     - Проходите, Иван Кузьмич, - обернулся к нему боцман. - Проходите
в капитанскую каюту.
     Матвеичев улыбнулся и черной от копоти рукой показал  на  стол  в
глубине салона.  Обычно там сидел капитан и командный состав траулера.
За столом на скамье виднелся скатанный тюфяк.
     - Правильно  сделал,  - одобрил боцмана Иван Кузьмич.  - Отдыхать
будем по очереди с первым помощником.
     - Некогда   спать,   -  ответил  сидевший  возле  раненых  Корней
Савельич.  - Тут зазевайся немного,  и кто-нибудь свалится на них  или
наступит.
     - Будете спать,  - твердо сказал  Иван  Кузьмич.  -  Не  захотите
по-хорошему - прикажу. Отдых входит в круг обязанностей моряка.
     - Есть,  - хмуро буркнул помполит,  рассудив, что командир должен
показывать подчиненным пример дисциплинированности.
     Иван Кузьмич пробрался  на  привычное  место  за  столом  и  стал
наводить  порядок.  Прежде  всего  он установил очередь на отдых.  Для
женщин выделил отдельный уголок - камбуз. Но как победить темноту?
     Со всех  сторон  слышались  голоса,  призывающие  к осторожности.
Толчея в салоне не уменьшалась. Стоило одному направиться к двери, как
толчки,  передаваясь  от  соседа  к  соседу,  волной  шли во все концы
помещения.
     Анциферов вызвал  из  салона  двух  крепких матросов.  Втроем они
спустили из  радиорубки  тяжелый  аккумулятор.  От  него  провели  три
маленькие  лампочки.  Первую  повесили  у камелька - поварихе,  вторую
возле раненых и последнюю над столом командного состава.
     Со светом   в   салоне   сразу   стало  просторнее.  Будто  стены
раздвинулись.  Матросы устраивались на ночь: на скамьях, на полу, даже
на столах. Были и такие, что заснули сидя. Усталость оказалась сильнее
тревоги,  неизвестности.  Скоро все притихло.  Слышалось лишь  шипение
сковородки на камельке.
     Последним заснул Анциферов.  Перед тем,  как лечь,  он, осторожно
ступая  между  плотно сбившимися на полу телами матросов,  погасил две
лампочки (энергию аккумулятора  следовало  беречь).  Одну  лампочку  -
возле  камелька - пришлось оставить.  Глаше надо было нажарить за ночь
рыбы на всю команду.  Какие-то крохи света падали  от  лампочки  и  на
раненых, на дежурившую возле них Зою. Остальным свет был не нужен.



     - Итак...  -  Иван  Кузьмич  осмотрел  собравшихся  в  его  каюте
командиров.  Все сидели,  в шинелях и шапках, а Корней Савельич даже в
унтах.  -  Сообщения мы заслушали нерадостные.  Машина вышла из строя.
Рация повреждена. С продовольствием плохо. Придется жарить треску...
     - На  камельке?  -  покачал головой Анциферов.  - На сорок четыре
человека!
     - Сколько  же  у  нас  осталось хлеба?  - спросил старший механик
Кочемасов.
     - На двое суток,  - ответил капитан. - Что делать дальше? Давайте
решать. У кого есть соображения на этот счет?
     - В нашем положении возможны два варианта,  - поднялся Анциферов,
- пассивный - ждать спасения на судне и активный - посадить команду на
шлюпки и добираться до берега.
     - Двести миль?  - Корней Савельич приподнял мохнатые брови.  - На
веслах?
     - Это добрых пять суток, - вставил Кочемасов.
     - А ветер-то с востока, - значительно напомнил Корней Савельич.
     - Не ветер, - поправил Анциферов, - ветерок.
     - Вполне  достаточный,  чтобы  затруднить  движение на веслах,  -
сказал Кочемасов.  - А за пять суток полярная погода может измениться.
Ветер разгуляется или запуржит.
     - Не забывайте, что у нас раненые и обожженный, - напомнил Корней
Савельич. - Для них холод и вода - верная гибель.
     - Что же вы предлагаете? - резко спросил Анциферов. - Качаться на
волнах, пока нас не расстреляют с воздуха либо с моря?
     - С воздуха либо с моря нас могут расстрелять  и  на  шлюпках,  -
спокойно возразил Кочемасов. - Особенно ближе к берегу.
     - В  таком  случае  позвольте  напомнить  вам   одну   неприятную
особенность  дрейфа,  -  сказал Анциферов.  - В нашем квадрате укрылся
поврежденный вражеский рейдер. Встреча с ним... сами понимаете, к чему
может привести.
     - Разрешите,  Иван Кузьмич?  - поднялся Корней Савельич.  - Я  не
могу  согласиться,  товарищ Анциферов,  с вашим пониманием активного и
пассивного поведения на аварийном судне. Не могу!
     - Читайте уставы, - пожал плечами Анциферов.
     - Некогда! - отрезал Корней Савельич. - И незачем. Никакие уставы
и наставления не предусматривают ни нашего рейса, ни нашего положения.
А потому я полагаю,  что уход  с  траулера  нельзя  считать  активными
действиями. Плавучесть судна надежная...
     - Вполне, - подтвердил с места Кочемасов.
     - Где  мы  находимся,  в порту знают.  К нам придут.  Не могут не
прийти.
     - Успокаивает, - шепнул кто-то за его спиной.
     - Мы должны позаботиться не только о жизни экипажа,  - настойчиво
продолжал  Корней  Савельич,  -  но и сберечь почти сто пятьдесят тонн
трески в трюмах.
     - И   выполнить  нашу  основную  задачу,  -  добавил  капитан,  -
обследовать уловистость найденного желоба.
     - Не двигаясь с места? - спросил Анциферов.
     - Судно стоит,  но косяк-то движется,  - сказал  капитан.  -  Вот
только... как проверять уловистость? Не имея хода, тралить не будешь.
     - Придется вспомнить старину,  Иван Кузьмич,  - обернулся к  нему
Корней Савельич. - Ловить на поддев.
     - Глубина здесь свыше ста метров, - напомнил Анциферов.
     - Сто тридцать, - уточнил Иван Кузьмич.
     - Оборудуем маленький ярусок,  - не уступал Корней Савельич. - Мы
не  промышлять собираемся.  Нам лишь бы проследить:  движется косяк по
дну или нет. - Корней Савельич помолчал, ожидая поддержки. - Мы должны
не только искать спасение,  но и выполнить приказ. Сдается мне, что мы
нашли новый район промысла,  удаленный от активных  военных  действий.
Уйти из него, не разведав точно...
     - Все это верно.  - Иван Кузьмич, не скрывая удивления, посмотрел
на Корнея Савельича. - Где мы возьмем крючки? На ярус!
     - Найдем.
     - Где найдем?
     - Есть у нас любители ловить глупышей на удочку, - ответил Корней
Савельич.  - По военному времени и глупыш сходит за утку. С мясом-то в
Мурманске...  сами знаете.  - Он помолчал,  ожидая возражений,  и, уже
чувствуя победу, спокойно закончил: - Маленький ярусок оборудуем.
     - У двоих кочегаров есть крючки, - поддержал его Кочемасов.
     - Хорошо! - подхватил Корней Савельич.
     - Матвеичев собирался подкормить  семью  глупышатиной,  -  сказал
Иван Кузьмич. - Стало быть, и он запасся крючками.
     - Ярус ярусом,  - продолжал Корней Савельич уже как о решенном. -
Следует  еще  подумать:  куда поместить раненых?  Держать их в грязном
салоне...
     - Это  уже  другой  вопрос,  - остановил его капитан.  - Не будем
разбрасываться.
     - Принять   меры   для  размещения  раненых  надо  немедленно,  -
настаивал Корней Савельич.  - Сейчас же.  В салоне смрад,  чад. Дышать
нечем.
     - Сделаем.  - Иван Кузьмич поднялся. - Решение такое: остаемся на
судне.  Мы  давно  не  определялись.  Работая  с  тралом,  на курсе не
удержишься.  Местонахождение "Ялты"  отмечено  на  карте  наверняка  с
серьезным отклонением. Следовательно, и косяк нанесен на нее не точно.
Придется ловить солнце или звезды, чтобы определиться и уточнить место
дрейфа на планшете. Сейчас это для нас самое главное. Бездействовать в
ожидании солнца либо звезд мы не станем.  Наладим контрольный  лов  на
ярус.  Боцман оборудует помещение для раненых.  Полагаю,  что наиболее
удобной для изолятора будет моя каюта...  Старший  механик!  На  вашей
ответственности наблюдение за плавучестью судна. Анциферова я назначаю
старшим помощником.  Попрошу вас организовать наблюдение  за  морем  и
воздухом. И напомните вахтенным: теперь мы ищем на море и в воздухе не
только врагов, но и друзей - спасение.



     Странно выглядела "Ялта" после взрыва  и  пожара:  без  трубы,  с
закопченными  шлюпками  и  простроченной  пулеметной  очередью лобовой
стеной рубки. Мрачно чернела пробоина над машинным отделением. В узком
проходе между надстройкой и бортом вились шланги, валялись разряженные
огнетушители,  чья-то затоптанная стеганка. Сваленную у рабочего борта
треску  силой  взрыва  сдвинуло,  и  она  вытянулась  косой  в сторону
полубака. Отдельные рыбины разлетелись в стороны, примерзли к палубе.
     Матросы разбились  на  кучки.  Возле опрокинутого рыбодела громко
ораторствовал неунывающий Оська.
     - Что  для  нас  хорошо и что плохо?  - Он недоумевающе приподнял
плечи и осмотрел своих слушателей.  - Я лично не знаю.  На этом  месте
нам  подпортили  машину.  А  может быть,  в двух-трех милях отсюда нас
поймала бы подводная лодка.  И  влепила  бы  нам  в  борт  хорошенькую
торпеду. Могло быть и так.
     - Брось заливать!  - Марушко цыкнул за борт  длинным  плевком.  -
Хвастался! Я счастливый! А бомбочку вмазали нам. Аккуратно вмазали.
     - Хвастался? Я? - Голубые глазки Оськи изобразили самое искреннее
изумление.
     - А бомба? - наседал на него Марушко. - Тоже счастье?
     - Что бомба?  - невозмутимо ответил Оська. - Бомба дура. Упала не
туда, куда надо. И все-таки она не потопила нас.
     - У  тебя  все  хорошо,  - криво усмехнулся Марушко.  - А машина?
Разбита.  Грелки остыли.  Света нет.  Да еще и жрать нечего. Что ты на
это скажешь?
     - Что я скажу?.. - Оська задумался. - Люблю разнообразие.
     Он увидел   возле  себя  Ивана  Кузьмича  и  замолк.  Притихли  и
остальные, выжидающе посматривая на капитана.
     - Сколько у нас наблюдателей на палубе! Опасность давно миновала,
а мы все наблюдаем.
     Иван Кузьмич всмотрелся в матросов.  Поникли ребята. Осунулись за
минувшие дни. Один Оська почти не изменился. Только на похудевшем лице
его,  поросшем  редкой  золотистой  щетинкой,  еще  больше  выделялись
безмятежные голубые глазки да крупнее, ярче стали рыжие веснушки.
     Иван Кузьмин  поправил  подвешенную  на  марлевой  косынке руку и
сменил шутливый тон на серьезный.
     - Старшина  второй  вахты!  Соберите  своих  людей.  Заканчивайте
разделку улова.
     И неторопливой  походкой,  будто  ничего  особенного  на судне не
произошло, направился дальше.
     Жизнь на омертвевшем траулере налаживалась.  За рыбоделом шкерили
треску.  Малыш отбивал ломом примерзшую к палубе рыбу.  Боцман вытащил
из  кладовой  железную  бочку  и мастерил из нее печку для капитанской
каюты.  По-прежнему ровно чавкала помпа, освобождая машинное отделение
от воды. Иван Кузьмич остановился. Почему так затянулась откачка? Надо
бы спуститься вниз,  самому посмотреть,  как заделали  пробоины.  Иван
Кузьмич поморщился,  не столько от боли в кисти,  сколько от досады на
свою беспомощность.
     Он не спеша обошел траулер,  сделал нужные распоряжения,  Быков с
Оськой оборудовали крохотный - метров на тридцать - ярусок. Он походил
на обычный перемет, каким ловят на небольших реках.
     В первый подъем попало восемь штук трески.  На нескольких крючках
наживки  не  оказалось:  возможно,  добыча  сорвалась,  пока поднимали
снасть с глубины?
     Быков принялся  потрошить  улов,  посматривая  издали,  как Оська
наживляет крючки  яруса.  Внимательно  проверив  содержимое  тресковых
желудков, он вытер нож и поднялся к Ивану Кузьмичу.
     Капитан сидел за столом в шапке и меховых сапогах.  На  плечах  у
него был наброшен альпак из цигейки.
     - Треска ровная, говоришь? - спросил он, выслушав короткий доклад
Быкова. - Кормится по-прежнему капшаком?
     - Капшаком, - подтвердил Быков.
     - Как наполнены желудки?
     - Можно сказать... набиты.
     - А печень?
     - Покрупнее стала.
     - Хорошо! - одобрил Иван Кузьмич.
     Неловко действуя  одной  рукой,  он  раскрыл  судовой  журнал   и
записал:
     "Треска продолжает двигаться под дрейфующим  траулером.  Кормовая
база  -  капшак.  Концентрация,  судя по увеличивающемуся весу печени,
устойчива".
     Иван Кузьмич   отложил  журнал  и  достал  из  ящика  промысловый
планшет.
     Быков почтительно  следил  за  тем,  как капитан делал пометки на
карте. Старый рыбак знал, что такое промысловый планшет. И оттого, что
капитан занес на карту принесенные им сведения, крохотный ярусок сразу
приобрел в глазах Быкова большое значение.
     - Продолжай  проверку,  -  напутствовал  его  Иван Кузьмич.  - За
желудком и печенью следи особенно внимательно.  Сытая рыба не  спешит,
движется еле-еле. Голодная треска мигрирует либо в поисках корма, либо
к нерестилищам.  Сегодня она здесь,  а завтра...  ищи ее. Посматривай,
чтобы крючки при спуске не путались.  Небось забыл уже,  как ярусом-то
ловят?
     - Я этим делом с малолетства занимался,  - с достоинством ответил
Быков. - Несколько лет только и знал, что крючки наживлять.
     - И по загривку доставалось? - невольно улыбнулся Иван Кузьмич.
     - Нельзя без этого, - по-прежнему серьезно ответил Быков.
     Недолгая беседа с Быковым несколько успокоила капитана. Но стоило
ему выйти из надстройки, и непрочное спокойствие сразу развеялось.
     Увиденное на  палубе  не радовало.  Приборку сделали наспех.  Под
увязанным по-походному вдоль  борта  тралом  виднелись  осколки  битых
кухтылей   -   стеклянных  поплавков,  поддерживающих  на  плаву  верх
тралового мешка.  Старший механик со своими людьми заделывай брезентом
пробоину над машинным отделением. Обработка улова шла вяло.
     - Рыба замерзла,  - доложил старшина второй вахты. - Кипятку нет.
Отогревать ее нечем. Вот копаемся: вытаскиваем с под низу рыбку, какая
еще не совсем примерзла. Не работа... Морока!
     Иван Кузьмин  представил  себе,  как солят треску в трюме почти в
полной темноте. Там сейчас больше напортят, чем насолят.
     - Ладно! - Он с деланной беспечностью махнул рукой. - Оставим эту
рыбку для камбуза.
     И тут же прикинул на глаз: "рыбки" оставалось на палубе не меньше
пяти тонн.



     С утра на море опустился плотный туман.  В двух шагах трудно было
разглядеть человека.  Помощь могла пройти в нескольких десятках метров
и не заметить бедствующего траулера. Палубные работы в тумане пришлось
значительно сократить. Зато посты наблюдения были удвоены.
     Начиная с  первого  удачного  подъема,  людей  на  палубе  "Ялты"
постоянно  не хватало.  За рыбоделы ставили всех,  кто был свободен от
своих прямых обязанностей.  Но стоило  омертветь  машине,  и  матросов
оказалось слишком много. Чем занять их?
     Стремительно сокращающийся полярный день удавалось заполнить  без
особого  труда.  Но  уже  к  обеду  траулер тонул в непроглядной тьме.
Команда  скучивалась  в  салоне.  И  тогда  появлялся  новый  враг   -
неизвестность.  Удастся  ли  тем,  кто  придет  на  помощь "Ялте",  за
короткий серый день найти дрейфующий траулер? Что делается на фронтах?
Целы  ли  семьи  в  Мурманске?..  Думы об этом не оставляли людей весь
бесконечно долгий вечер.
     Хуже всего,  что единственную действительно неотложную работу так
и не удавалось выполнить. Сперва небо заволокло тучами, а теперь туман
не давал определить местонахождение траулера.
     Лишь на третью  ночь  дрейфа  облака  расступились.  В  неширокую
полосу проглянули неяркие северные звезды.
     Вахтенный бросился будить старшего штурмана.
     Не прошло  и  трех  минут,  как Анциферов с секстаном поднялся на
ходовой мостик.
     Пока он готовился произвести нужные наблюдения,  тучи сомкнулись.
Несколько позже на западе  очистился  клочок  ясного  неба.  Но  и  он
продержался  недолго.  Мутная  пленка  затянула  его,  а потом и вовсе
закрыла.
     Остаток ночи   Анциферов  терпеливо  мерз  в  холодной  рубке,  с
опушенными инеем машинным телеграфом,  компасом и  штурвалом.  Надежда
сменялась  разочарованием и снова надеждой...  Под утро опять поднялся
туман. Продрогший до костей, спустился старший помощник в салон, желая
избежать лишь одного - вопроса капитана: " Определился? "
     Капитана в салоне не было. Его вызвал Корней Савельич.
     В холодной  каюте  помполита,  на столе,  Иван Кузьмич увидел две
эмалированные ванночки - одну с инструментами и вторую с  шариками  из
марли и ваты.
     - Опять! - поморщился Иван Кузьмич.
     - Вы боитесь перевязки, как школьник зубного врача, - укоризненно
заметил Корней Савельич.
     Последние дни  оказались  для  Ивана Кузьмича тяжелым испытанием.
Приходилось напрягать всю выдержку,  волю, чтобы скрыть от подчиненных
свое  нервное  и  физическое  состояние.  Весь день он был на глазах у
людей. А тут еще Корней Савельич со своими заботами.
     - Не вовремя вы затеяли все это,  - недовольно заметил капитан. -
Весь день я на ногах...
     - Напрасно,   -  перебил  его  задетый  словом  "затеяли"  Корней
Савельич.  - Надо больше доверять людям.  Тогда незачем  будет  одному
подменять всех. Вы вмешиваетесь в распоряжения старшего механика. Сами
ставите вахты...
     - Когда  вы  станете  капитаном,  будете  держаться по-своему,  -
перебил его Иван Кузьмич.
     - Вы капитан. Можете приказывать на судне любому! - повысил голос
и Корней Савельич. - Но когда человек ранен, не ваше слово решающее, а
мое.  Будь  вы  хоть  трижды капитаном,  а мои предписания потрудитесь
выполнять. Садитесь.
     - Что у вас за тон? - возмутился Иван Кузьмич. - Что за тон?
     - С больными я разговариваю так,  как они заслуживают. Три дня вы
не  даете мне обработать вашу рану.  Чего вас после бомбежки понесло с
раздробленной кистью на переход?  Есть и у меня  предел  терпению.  За
каждого раненого отвечаю я. За вашу руку с меня спросят.
     - На  этом  мы  закончим  ненужный  разговор.  -   Иван   Кузьмич
выпрямился и пристукнул здоровой ладонью по столу, как бы ставя точку.
     - Рано кончать,  - отрывисто бросил Корней Савельич.  - Главное я
еще не сказал.
     - Давайте... Главное!
     - Нельзя тяжелораненых и обожженных держать на голодном пайке.
     - Что же я могу сделать? Даже при нашем, как вы сказали, голодном
пайке хлеба хватит всего на два дня. Не больше.
     - Нельзя кормить раненых  только  треской  и  пересохшим  хлебом.
Нельзя! - настаивал Корней Савельич. - Им нужно молоко, масло.
     - Где я возьму вам масло? - вспыхнул Иван Кузьмич. - Молоко!
     - В аварийном запасе спасательных шлюпок.
     - Вы с ума  сошли!  -  Иван  Кузьмич  даже  отступил  на  шаг  от
помполита.ь - Окончательно сошли с ума.
     - Я предлагаю вам вскрыть...
     - Не желаю вас слушать, - оборвал его капитан. - Не желаю!
     - Я не прошу,  Иван  Кузьмич.  Не  забывайте,  что  я  не  только
фельдшер... После гибели капитана мы действовали заодно. По-моему, это
давало хорошие результаты.
     - О правах вспомнили! - Иван Кузьмич тяжело опустился в кресло. -
Так,  так!  Ответственности я никогда не боялся.  И сейчас не боюсь. -
Иван  Кузьмич  подошел  к иллюминатору,  постучал зачем-то в замерзшее
стекло и,  не  поворачивая  головы,  бросил:  -  Вызовите...  старшего
помощника.
     Спустя несколько минут Анциферов выслушал приказание  капитана  и
удивленно посмотрел на него.
     - Знаю.  Все знаю! - раздраженно предупредил Иван Кузьмич вопрос,
готовый  сорваться  у  старшего  помощника.  -  Раненых  кормить надо.
Возьмите боцмана и выполняйте.
     - А  теперь...  - Корней Савельич проводил взглядом Анциферова до
двери и произнес спокойно, словно и не было сейчас резкого объяснения,
- я обработаю вашу руку.  И попрошу,  хоть на этот раз,  не подгоняйте
меня. Садитесь.
     Он снял  повязку  с  руки  Ивана  Кузьмича.  Внимательно осмотрел
распухшую темную кисть, чернеющие края рваной раны.
     Иван Кузьмич  морщился,  глядя  на ловкие руки старого фельдшера.
Скоро ли конец этой мучительной процедуре?  Больше ни о чем сейчас  он
думать не мог.
     Анциферов вбежал в каюту без стука. Бледный, потерявший привычную
строевую подтянутость, невнятно пробормотал что-то.
     - Что случилось? - Иван Кузьмич поднялся с кресла. - Да говорите,
черт вас дери!
     - На шлюпке номер два...
     - Что на шлюпке номер два?
     - Аварийный запас вскрыт... Сухарей, спирта и еще чего-то... нет.
     Иван Кузьмич  онемел.  Замер  с ножницами и бинтом в руках Корней
Савельич. Хищение аварийного запаса! У кого поднялась рука?
     Первым опомнился капитан.
     - Заберите все,  что осталось там,  - с усилием  произнес  он.  -
Вскройте аварийный ящик на шлюпке номер один.  Несите все в мою каюту.
И никому ни слова о пропаже. Ни слова! Поняли вы меня?



     Желая сохранить чрезвычайное происшествие  в  тайне  от  экипажа,
капитан  собрал  в  каюте  помполита  лишь  трех ближайших помощников:
Корнея Савельича, Анциферова и старшего механика Кочемасова.
     В поисках предполагаемого преступника они перебирали всю команду.
Один был когда-то задержан в проходной рыбного  порта  с  припрятанным
под  стеганкой  окунем.  Другой  ушел  с судна,  не отдав долг в кассу
взаимопомощи.  Третий...  Но  так  можно  было  проверить  лишь  очень
немногих матросов,  которых знали командиры.  А как быть с теми, с кем
не доводилось плавать ни Ивану Кузьмичу,  ни Кочемасову?  Оставить  их
вне подозрения? Или подозревать всех скопом? Брать под подозрение лишь
потому, что их никто не знает?..
     Неловкая заминка затянулась.
     - Ни к чему все это  обсуждение.  -  Корней  Савельич  безнадежно
махнул рукой. - Ничего оно нам не даст.
     - Меня тревожит не только сама кража.  Подумайте,  что поднимется
на  судне,  если матросы узнают о хищении аварийного запаса.  Начнутся
взаимные  подозрения.  Да  и  мы  будем  выглядеть  в  глазах  экипажа
неприглядно. Берегли аварийный запас! Для кого?
     - Что вы предлагаете?  - спросил Иван Кузьмич. В словах помполита
ему послышался упрек.
     - Подозрительность до хорошего не доведет,  - упорствовал  Корней
Савельич.  - Особенно в наших условиях. Надо узнать имя негодяя. Тогда
мы не только не нарушим единство экипажа, а наоборот - укрепим его.
     - Ваше предложение?
     - А черт его знает,  что  делать!  -  раздраженно  бросил  Корней
Савельич,  уже  понявший  шаткость своих позиций.  - Сыщиком я не был.
Таланта такого не имею.
     - Мы тоже не сыщики, - обиделся Кочемасов. - Приходится вот...
     - Искать надо,  - упрямо повторил Корней Савельич. - В каютах, на
полубаке, в машинном...
     - Нечего искать в машинном! - запальчиво возразил Кочемасов. - За
своих людей я ручаюсь.
     - Я тоже готов поручиться за наших людей,  -  не  уступал  Корней
Савельич.  - Но продовольствие... украдено. Давайте обшарим все судно,
вместо того чтобы брать кого-то под подозрение.
     - Отберем  честных  и  крепких  на  язык  матросов,  -  подхватил
сочувственно слушавший его Анциферов.  - Чтобы все осталось  в  тайне.
Прочешем судно. От кормы до форштевня. Спустимся в трюмы...
     - Называйте людей.  - Иван Кузьмич придвинул к  себе  блокнот.  -
Кого вы предлагаете?
     - Пишите,  - диктовал Корней Савельич: - "Быков, Матвеичев, Паша,
засольщик..."
     В дверь постучали.
     - Нельзя! - крикнул Иван Кузьмич. - Занят!
     Фатьяныч зашел без разрешения.
     Иван Кузьмич знал, что делал, когда приказал Анциферову никому не
говорить о краже.  Не знал он другого. Пока старший штурман докладывал
ему  о  хищении  аварийного запаса,  потрясенный гнусным преступлением
боцман не выдержал,  поделился с кем-то из  матросов.  Весть  о  краже
быстро  разнеслась по траулеру.  Страсти накалялись.  Фатьяныч не стал
спорить с возбужденными матросами и ворвался к капитану.
     Слушая взволнованного   тралмейстера,   Иван  Кузьмич  машинально
перечеркнул карандашом ненужный больше список надежных  и  крепких  на
язык матросов и, уже не советуясь ни с кем, принял новое решение.
     Спустя полчаса Кочемасов с десятком матросов спустился в машинное
отделение.  Остальные  с Анциферовым и Корнеем Савельичем поднялись на
полубак.  Серыми тенями двигались они  в  густом  тумане,  внимательно
осматривая бухты троса, бочки, ящик, где хранились якорные цепи.
     Поиски на полубаке ничего не дали.  Корней Савельич  и  Анциферов
разбили  своих  людей  на  две группы.  Одна отправилась с Анциферовым
обыскивать каюты. Вторая с Корнеем Савельичем - осматривать палубу.
     Матросы внимательно  проверяли  привязанные к бортам по-походному
замерзшие  тралы,  обшарили  узкое  пространство  между  планширом   и
паропроводными  трубами,  идущими  по  борту  в  жилые  помещения  под
полубаком.  Фатьяныч с помощниками занялся осмотром лебедки и барабана
с ваерами...
     Пропажу обнаружили неожиданно просто.  В подпоротом с угла тюфяке
Малыша лежали завернутые в старую газету сухари,  две банки сгущенного
молока и большой кусок корейки.
     Немедленно вызвали в каюту капитана и помполита.  Привели Малыша.
Он стоял у дверей,  уставясь в пол остекленевшими  глазами,  и  упорно
бормотал:
     - Не знаю ничего... Ничего не знаю.
     - Вспомнишь,  -  угрюмо  пообещал Анциферов.  - Вспомнишь,  когда
станешь перед командой. Заговоришь.
     - Пройдемте в салон, - резко сказал капитан.
     Иван Кузьмич толчком раскрыл дверь.  Стоявший в салоне гул  сразу
прекратился.   Матросы  потеснились,  пропуская  капитана  и  старшего
помощника.  Между ними старчески шаркал не по росту большими  сапогами
Малыш.
     Командиры заняли привычные  места.  Малыш  остался  стоять  перед
столом.
     - Внимание,  товарищи!  - Корней Савельич выждал,  пока в  салоне
стихли  голоса.  -  У нас на судне совершено преступление.  Чудовищное
преступление!  Если оставить его нераскрытым,  на каждого из нас ляжет
позорное пятно.  Куда бы мы ни пошли,  нам скажут:  "Это с "Ялты". Там
украли  аварийный  запас.  Оставили  товарищей...   раненых   оставили
голодными!"
     - Пришибить такого... - злобно произнес кто-то.
     Малыш вздрогнул и еще ниже опустил голову.
     - Расскажите,  как вы  произвели  хищение?  -  обратился  к  нему
капитан.
     Малыш, не поднимая головы, что-то невнятно начал бормотать.
     - Громче! - закричали с мест. - Не слышно!
     И снова Малыш, не поднимая головы, с трудом выдавил из себя:
     - Не знаю ничего.
     - Что ж!  - Иван Кузьмич не отводил тяжелого взгляда от поникшего
Малыша. - Так и будем в молчанку играть?
     - Упирается, гаденыш! - зашумели матросы. - Колосник ему на шею -
да в воду!
     И вдруг Малыш выпрямился и, задыхаясь, крикнул:
     - Топите!
     - Позвольте  мне,-  обернулся  к  капитану  Корней   Савельич   и
обратился  к  команде:  - Послушаем матросов первой вахты.  Жили они с
Малышевым в одной каюте. У них и найдена часть похищенного...
     - Дайте  мне  сказать,  -  протолкался  вперед  Оська.  - Утопить
человека очень просто.  Так? Поставил его на планшир. Дал пинка. И нет
человека. А если тут недоразумение? Ошибка?..
     Оську слушали внимательно.  Подавленный вид Малыша, его отчаянный
выкрик  несколько смягчили озлобление матросов.  Но стоило им услышать
слово "ошибка",  и еле тлеющая искорка сочувствия погасла.  Негодующие
возгласы заглушили Оську.
     И тогда  Малыш  впервые  поднял  глаза.   Глядя   исподлобья   на
окружающих, он хрипло произнес:
     - Не ломал!.. Не брал ничего.
     - Прикройся там! - гневно крикнул Марушко. - Не брал!
     - Выйдите к столу,  товарищ Марушко, - предложил Корней Савельич.
- Скажите, что вы знаете или думаете о вашем товарище по вахте?
     - Чего говорить?  - Марушко не шелохнулся.  - Вон он...  весь  на
виду. Пацан!
     - Вы жили рядом, - настаивал Корней Савельич. - Должны знать его!
     - Капать  на  человека  не  мое  дело,  - с достоинством произнес
Марушко.
     - О  чем  толковать?  - закричали с мест.  - В канатный ящик его.
Трибунал разберет.
     Корней Савельич поднял руку, требуя тишины.
     - Имеется предложение:  арестовать Малышева  и  передать  дело  о
хищении  аварийного запаса в трибунал.  Другие предложения есть?  Нет.
Голосую...  Кто  за  предложение  арестовать  Малышева  и  сдать   под
трибунал?
     Дружно взметнулись руки.
     - Против есть? - спросил Корней Савельич.
     Он внимательно всматривался в  полутемное  помещение.  Одна  рука
поднялась. Вторая. Зоя и Глаша. К ним несмело присоединилась еще рука.
На ней и задержался взгляд Корнея Савельича.
     - Почему  вы,  товарищ  Баштан,  идете против воли коллектива?  -
спросил он.
     - Добрячок! - негромко прозвучало из темноты.
     Оська узнал голос.  Он повернулся лицом  к  матросам,  разыскивая
взглядом Марушко.
     - Добрячок,  говоришь?  Выйди  сюда.  Поговорим.  -   Он   тяжело
передохнул. - Выйди послушай, что я тебе скажу. Персонально!
     - Ну,  вот...  - Марушко,  раздвигая плечом рыбаков,  пробился  к
Оське. - Вышел.
     - Слушай,  ты... - Оська запнулся от возмущения. - Я давно уже не
босяк,  давно не хулиган.  Но во мне еще осталось достаточно хулигана,
чтобы сделать из тебя, гада, человека.
     - А что я из тебя сделаю? - негромко спросил Марушко.
     - Спрятался за чужие спины и кричишь?  Топишь парнишку?  -  почти
кричал Оська. - Подойди к капитану и скажи, что знаешь. Скажи!
     - Оська! - В тихом окрике Марушко звучала угроза.
     - Что?!  Что  "Оська"?!  -  закричал  Баштан.  -  Разве не ты мне
предлагал на пару "ошманать" шлюпку? Не ты манил меня спиртом?
     - Я?!  - Марушко рванулся к нему.  - Я из заключения.  Меня легко
утопить.
     - Трудно! Дерьмо не тонет!
     - Человек сидел...  Вали на него!  -  В  голосе  Марушко  дрожала
слеза. - Вали. Поверят. Клейменый-меченый. Пускай гниет в лагерях!
     Несколько голосов неуверенно вступились за Марушко:
     - Не болтай, Оська!
     - Доказать надо!..
     - Доказать?!  -  Оська снял со стола "летучую мышь" и поднес ее к
лицу Марушко.  - Смотрите на эту гладкую рожу! - сказал он. - А теперь
поглядите друг на друга...
     Дальнейшее произошло так быстро и неожиданно,  что окружающие  не
сразу  даже  поняли,  что  случилось.  В  руке  Марушко  блеснул  нож.
Короткий,  почти без замаха удар.  Оська выпустил фонарь  и  повалился
навзничь. Кто-то подхватил его.
     Марушко бросил нож и закричал:
     - Вяжите!  За  убийство  отвечу.  Девять  грамм  свинца  приму за
правду...
     Оборвал его бессвязные выкрики тяжелый кулак Паши.
     Пока командиры вырвали Марушко из рук разъяренных матросов,  пока
зажгли погасший фонарь,  глаз преступника уже залила темная опухоль, а
окровавленный рот казался огромным, черным.
     - Бейте!  - истерически кричал Марушко. - Убивайте! Все равно мне
не жить. Нет доверия бывшему заключенному. До ножа довели!..
     - Кончайте базар,  - неожиданно спокойно прозвучал в общем гомоне
голос капитана.  - Боцман!  Возьми двух  человек  и  запри  Марушко  в
надежное место... Анциферов! Поставьте охрану к арестованному.
     Марушко скрутили и вывели  из  салона.  Мельком  увидел  он,  как
укладывали  на  постеленный  на  полу  матрац  Оську.  Над  ним стоял,
склонившись, Корней Савельич и готовил инструменты.



     Оська лежал  с  напряженно  сведенными  к  переносью  бровями   и
приоткрытым ртом,  и оттого казалось,  что он силится и никак не может
понять: что же такое с ним произошло?
     Матросы растерянно  сгрудились  вокруг  раненого.  Их тела словно
слились в одно большое тело с единым горем и ищущей исхода ненавистью.
     - Воды! - бросил, не оборачиваясь, Корней Савельич. - Быстро!
     Бережно передаваемый из рук в руки  ковш  проплыл  в  воздухе  от
камбуза до постели раненого. И снова салон заполнило тяжелое молчание.
     Корней Савельич  закончил  обработку   раны,   наложил   повязку.
Товарищи бережно подняли Оську,  вместе с тюфяком и подушкой, устроили
на носилках.
     Чьи-то руки  распахнули пошире дверь.  Носилки выплыли из салона.
Впереди вспыхнула спичка.  Вялый огонек  осветил  стены,  уходившие  в
темную глубь прохода, странно высокий потолок.
     Давно закрылась дверь с красным крестом  на  верхней  филенке,  а
матросы  все еще теснились в узком проходе,  ждали.  В темноте плавали
алые  огоньки  самокруток.  Изредка  слышался  сдерживаемый  близостью
раненого голос, и снова тишина, ожидание.
     Наконец дверь  открылась.  В  слабо   освещенном   прямоугольнике
появилась коренастая фигура Корнея Савельича.
     Рыбаки двинулись к  нему  навстречу,  еще  плотнее  забили  узкий
проход.
     - Как Оська? - тихо спросил Быков.
     - Что  я  могу сказать?  - Корней Савельич задумался.  Говорить с
возбужденными матросами следовало осторожно.  Очень уж взрывчатый  это
народ.  - Ранение...  тяжелое.  В госпитале такие раны лечат. Здесь...
потруднее.
     - Бандюга! - вырвалось у кого-то.
     - Придем в порт,  передадим его в трибунал,  - поспешил успокоить
возбужденных матросов Корней Савельич. - Там разберутся.
     - У нас свой трибунал!  - ответил из темноты глухой голос. - Сами
разберемся.
     Корней Савельич  горячо   убеждал   матросов   в   недопустимости
самосуда,  мести. Его слушали молча, не перебивали. А когда он сказал,
что преступник получит по заслугам,  снова  прозвучал  тот  же  глухой
голос:
     - Получит!  Пошлют в штрафную.  Месячишко повоюет  и  чистенький.
Хоть женись!
     Огромного труда  стоило  Корнею  Савельичу  вырвать   у   рыбаков
обещание  не расправляться с преступником.  Но можно ли было верить их
обещанию? Слишком напряжены у них нервы...
     - Корней Савельич! - крикнули из конца прохода. - К капитану!
     В салоне  Иван  Кузьмич  и   Анциферов,   окруженные   матросами,
допрашивали Малыша.
     - Ты знал,  что Марушко  взломал  ящик  с  аварийным  запасом?  -
спросил Анциферов.
     - Нет. - Малыш отрицательно качнул головой. - Не знал.
     - Допустим, что ты не знал, - согласился Анциферов. - Но продукты
в каюте ты видел? Не мог не видеть. Что же ты молчал?
     - А я тоже... - Малыш запнулся и принялся теребить полу стеганки.
     - Что тоже? Помогал ему?
     Малыш молчал. Решимости у него хватило только на полупризнание.
     - Ломали вместе, - подсказал Анциферов.
     - Нет, - еле слышно выдохнул Малыш.
     - Караулил, пока Марушко работал?
     И снова Малыш отрицательно качнул головой.
     - Я...  - Он с усилием проглотил что-то  мешающее  говорить  и  с
неожиданной решимостью выпалил: - Ел с ним.
     - И тебе в горло полезло?  - презрительно спросил Матвеичев. - Не
подавился?
     Малыш поник, боясь взглянуть на разгневанного боцмана.
     - Расскажи по порядку,  - вмешался Корней Савельич. - А вас всех,
- он осмотрел окружающих, - попрошу не мешать ему.
     - Пришел я в каюту,  - Малыш глубоко вздохнул, - а он сидит. Ест.
Дал мне сухарь с маслом. "Рубай!" - говорит. Я спросил: "Откуда у тебя
сухари?" А он достал из-за голенища нож. "Продать хочешь? - говорит. -
Ешь.  Или глотку перережу". Заставил съесть. И еще дал. Сгущенки. Вот.
Так  началось.  А откуда у него сухари,  я не знал.  Думал,  заначка с
дому. У меня тоже были сухари, когда я пришел на "Ялту".
     Мягкий тон  Корнея Савельича подействовал.  Малыш раскрывался все
больше.  События прояснялись.  Аварийный запас Марушко  похитил  после
бомбежки.  Сперва  он  приносил  в каюту понемногу сухарей и сгущенки.
Затем у него появилась корейка и сливочное  масло.  Малыш  понял,  что
продовольствие попало к Марушко нечистыми путями,  но молчал.  Молчал,
не только боясь расправы,  но и сознавая себя  соучастником  кражи.  К
тому же Марушко сумел убедить его, что сам-то он в случае разоблачения
вывернется, а отвечать придется одному Малышу. Да и аварийный запас не
тронут,  пока не придется садиться на шлюпки, а капитан с палубы и сам
не уйдет и других не отпустит.
     - Слева по борту самолеты! - донесся в салон голос с палубы.
     Все бросились к иллюминаторам.  Между звездами медленно плыли три
зеленых огонька. Возможно, они несли спасение? А если гибель?..
     Зеленые огоньки растаяли в небе. Снова "Ялту" плавно приподнимала
и опускала могучая океанская зыбь. Снова тральщик был один, затерянный
в пустынном море...
     - Небо очистилось!.. - спохватился Анциферов.
     - Давай,  давай!  - нетерпеливо перебил его Иван Кузьмич.  - Бери
секстан. Беги. Определяйся.



     После ужина Паша,  охранявший запертого в каюте Марушко,  доложил
капитану,  что арестованный бушует,  грохочет кулаками и  каблуками  в
дверь, кричит: "Стреляйте, лучше сразу, чем заживо морозить человека в
темной каюте!"
     Иван Кузьмич  прошел  к  арестованному.  Марушко  ходил из угла в
угол,  зябко кутаясь в стеганку. Термометр показывал в каюте минус два
- почти как и на палубе.
     - Отведите его в салон!  - приказал Иван Кузьмич.  - Да  смотрите
там за ним.
     - Охранять  змея  такого!  -  проворчал  Паша,  пропуская  вперед
Марушко. - Сдать его ракам на дно. На вечное хранение.
     - Болтаете! - одернул его Иван Кузьмич.
     - Я  рыбак,  а  не  тюремщик,  -  огрызнулся Паша и прикрикнул на
Марушко: - Шагай, шагай! Уговаривать тебя, что ли?
     Он кипел  от негодования.  Ему поручили не столько стеречь самого
Марушко (в открытом море  бежать  некуда),  сколько  охранять  его  от
товарищей.
     У дверей салона Паша задержался.
     - Слушай,  ты!..  -  хмуро  предупредил  он Марушко.  - Я тебя не
трону.  Но если умрет...  считай себя покойником.  Ни капитан,  ни сам
черт морской тебя не спасут.
     После такого предупреждения ноги Марушко стали вялы и непослушны,
словно  чужие.  Он  не знал,  что капитан и помполит,  понимая,  что в
промерзшей и темной каюте арестованного долго не  продержишь,  сделали
все  возможное,  чтобы  убедить  рыбаков  не  отвечать на преступление
преступлением,  на удар ножом  -  самосудом.  Лишь  после  этого  Иван
Кузьмич распорядился перевести Марушко из каюты в салон.
     Ненавидящие взгляды  встретили  Марушко   в   дверях   салона   и
проводили, пока он не забился в угол за столом командного состава.
     Наконец-то погасили коптилки.  Прикрутили "летучую мышь". Матросы
спали.  Один  Марушко  сидел  настороже.  Каждый  шорох вызывал у него
дрожь. Порой ему казалось, что кто-то ползет между спящими, пробираясь
к нему, и тогда он стягивался в упругий и мускулистый клубок.
     Марушко не выдержал напряжения, нащупал в сумраке плечо Паши:
     - Ты спишь?
     - Сиди, жаба! - Паша отбросил его руку.
     Тяжелое дыхание  усталых людей давно заполнило салон.  Марушко не
спал.  Просчитался. Крепко просчитался! Три года назад держал в страхе
и  подчинении все общежитие.  Дружков подобрал подходящих.  Расправа с
непокорными была короткая.  Даже на суде свидетели не выдерживали  его
тусклого  взгляда  и  смягчали  показания.  На  траулере он тоже успел
кой-кого припугнуть.  И вдруг все перевернулось вверх  тормашками.  На
что  Оська казался "своим",  а в решительную минуту продал.  А кто мог
представить,  что до посадки в шлюпки  потребуется  ящик  с  аварийным
запасом!  Ведь все слышали,  как твердо сказал капитан: судно на плаву
держится надежно.
     ...Утром все  получили  по  два куска жареной трески,  по ломтику
тронутого плесенью хлеба и по ложке сахарного песку.
     Марушко принесли  паек  в  его угол.  Но он был рад этому.  Здесь
никто не  мог  зайти  за  спину,  ударить  сзади.  И  он  отдохнет  от
чудовищного напряжения ночи.
     После завтрака Пашу сменил хмурый засольщик Терентьев.
     "Праведник!" -  злобно подумал Марушко,  вспомнив,  как Терентьев
ругался со шкерщиками из-за брака в обработке рыбы.
     С наступлением  темноты  команда  заполнила салон.  Настороженный
слух Марушко жадно ловил обрывки разговоров. Больше всего хотелось ему
узнать,  что с Оськой.  Жив он?  Или умирает?  Возможно,  уже умер! От
одной мысли об этом тело его покрылось липким потом. Если Оська умрет,
тогда и ему конец.  Не довезут до порта, до трибунала. Сейчас трибунал
казался Марушко тихой гаванью.
     После ужина Паша занял свое место рядом с арестованным.
     Матросы устраивались на ночь. Неторопливая беседа угасала.
     Тишина, мерное дыхание спящих осилили Пашу.  Голова его свесилась
на грудь, потом привалилась к стене...
     А Марушко  все  думал  -  упорно,  об одном и том же:  выживет ли
Оська? Хоть бы до берега выдержал.
     Марушко вдруг разглядел, что помполита в салоне нет. Где он? Куда
мог уйти в такую позднюю пору?  Только к  Оське.  Значит,  плохи  дела
раненого, если Корней Савельич ночью не отходит от его постели.
     Марушко силился развеять страх,  убедить себя в том, что помполит
мог   выйти  проверить  вахту,  побеседовать  с  дежурными  на  постах
наблюдения,  просто подышать свежим  воздухом.  Но  все  это  казалось
неубедительным.   Мысль   упорно   повторяла   одно  и  то  же  слово:
"Умирает!.." Незаметно пришло убеждение,  что  Оська  уже  мертв.  Вот
сейчас  войдет Корней Савельич,  сообщит о смерти Оськи...  Теперь уже
Марушко не мог отвести взгляда от двери.  В каждом шорохе  спящих  ему
слышались шаги, Корнея Савельича.
     Марушко встал.  Потянулся,  разминая  отекшую  спину.   Осторожно
ступая между спящими, пробрался к выходу.
     - Легче! - пробормотал кто-то с пола.
     Марушко замер с приподнятой ногой.  Так он стоял, пока под ним не
зазвучал сочный храп. Марущко перешагнул через спящего и открыл дверь.



     Исчезновение Марушко всполошило  всю  команду.  Бежать  одному  с
"Ялты"?  Безнадежно.  Скрываться  на судне?  Вовсе нелепо.  Но были же
причины, побудившие преступника к бегству?..
     Иван Кузьмич   немедленно  усилил  вахту.  Анциферов  бросился  к
кладовке,  где хранилось оружие.  Замок на ней был цел,  автомат и три
винтовки  на  месте.  Старпом  облегченно  вздохнул и перенес оружие в
пустующий камбуз. Здесь оно было под постоянной и надежной охраной.
     Поиски Марушко возглавили Анциферов и Кочемасов.  Матросы плотной
цепочкой - от борта и до борта  -  неторопливо  двигались  с  кормы  к
надстройке.  В  густом  тумане  Марушко мог пройти незамеченным в двух
шагах.
     Значительно труднее   было   в   трюмах  и  особенно  в  машинном
отделении. Спускаться по трапам приходилось осторожно, нащупывая ногой
обледенелые ступеньки.  Матросы кружили в огромном пространстве, часто
перекликаясь друг с другом.  Гулкое эхо искажало голоса, повторяло их,
и оттого казалось,  что машинное отделение заполнено чужими,  неведомо
откуда взявшимися людьми. Лучи немногих электрических фонариков шарили
по  слезящимся  от  сырости  стенам  и  таяли  в  темной  пустоте  или
неожиданно вспыхивали яркими пятнами на сверкающих инеем  переходах  и
трапах.
     Продолжать поиски в таких условиях было безнадежно.  Марушко  мог
проскользнуть  между  шумящими  матросами,  найти  уголок,  где  можно
отсидеться, пока идут поиски.
     Машинная команда  вернулась  на  палубу.  Никаких  следов беглеца
обнаружить не удалось.  После недолгого раздумья Иван Кузьмич приказал
задраить наглухо оба трюма и вход в машинное отделение.
     - Если он внизу, - сказал капитан, - пускай сидит. Холод рано или
поздно выморозит его из любой щели.
     Но не холод и,  конечно,  не  голод  вынудили  Марушко  выйти  из
надежного убежища раньше, чем кто-либо ожидал.
     После обеда один из вахтенных  услышал  стук  в  дверь  машинного
отделения. Он подошел к ней поближе. Прислушался. Стук повторился.
     - Марушко? - спросил вахтенный.
     - Пить!  -  прохрипел  за дверью Марушко.  - Берите меня,  только
попить дайте.
     Его привели в салон.  Пошатываясь,  подошел он к бачку. Выпил две
кружки воды.
     - Теперь... стреляйте! - Марушко распахнул стеганку. - Бейте.
     От него несло перегаром. Он был пьян.
     - Надеюсь, теперь кончите запираться? - сказал капитан.
     - Не брал я ничего, - упрямо мотнул головой Марушко. - Ниче-го!
     - А спирт? - спросил капитан.
     - Какой спирт? - нагло уперся Марушко. - Откуда?
     Ночью он  заглянул в дверь капитанской каюты.  Зоя поила Оську из
кружки.  Пьет!  Значит,  до смерти раненому еще далеко.  А раз так - и
Марушко не расстреляют. На радостях он пробрался в свой тайник, крепко
выпил,  наелся до отвала и тут же заснул.  Проснулся  от  жажды.  Пока
искал  в  темноте  воду,  на  палубе  зашумели.  В машинное спустились
матросы.  А когда они ушли,  Марушко долго шарил в  темноте  с  мутной
головой и пересохшим ртом и наконец не выдержал, стал стучать в дверь.
     - Не знаю,  где вы прятали спирт,  - сказал капитан, - но хватили
вы крепко.
     - Водопровод в машинном замерз,  - врал Марушко.  - Наглотался  я
льду.  А он с какой-то пакостью от огнетушителей да с машинным маслом.
От этого и жажда... и запах.
     - Далеко припрятал краденое,  - сказал Корней Савельич,  не глядя
на Марушко, - потому и подсовывал понемногу в рундучок Малыша. Чтоб не
лазить каждый раз в темноте за сухарями и прочим.
     - Вы все умные!  - Марушко привалился спиной к стене  и  выставил
вперед  острую челюсть.  - Все знаете.  Один я дурак.  Зачем же у меня
спрашивать? Пойдите достаньте, что вам надо. Поймайте вора.
     - Незачем  ловить  вора,  - остановил разглагольствующего Марушко
Иван Кузьмич. - Достаточно покушения на убийство...
     - Не было покушения!  - крикнул Марушко. - Хотел пугнуть парня. А
он напоролся на нож.  Оська ж...  друг мой.  Друг!  - В голосе Марушко
знакомо зазвучала фальшивая слеза. - Я только из заключения вышел. Все
от меня,  как от волка. Один Оська оказался человеком. Это вся команда
покажет на судне. Вся! Неужели я такой подлец?..
     - Подлец, - убежденно подтвердил Быков. - Первостатейный!
     - Бей  меня!  -  Марушко  рванул  рубашку,  и она с сухим треском
разошлась до пояса, обнажив грязную тельняшку. - Стреляй подлеца!
     Марушко очень хотел,  чтобы его ударили,  избили.  И чем сильнее,
тем лучше.  Если к явным  телесным  повреждениям  симулировать  еще  и
внутренние, все это можно будет с выгодой использовать на следствии, а
затем и на суде.
     - Бросьте представляться, - охладил его Иван Кузьмич. - Никто вас
бить не станет. Придет время - расчет с вами произведут полностью.
     - Корней Савельич! - вошла Зоя. - Пройдите к Баштану.
     Марушко оцепенел. Если Оська помрет - ему конец.
     О том  же думали сейчас и матросы.  Они сомкнулись вокруг Марушко
плотной  стеной.  С  трудом   сдерживаемая   ненависть   готова   была
прорваться,  несмотря  на присутствие капитана.  Надо было любой ценой
разрядить нависшую над Марушко угрозу расправы.
     - У  капитана  с  тобой  за  Оську  свой расчет.  - Паша шагнул к
прижавшемуся к стене Марушко. - У нас свой...
     - "Оська, Оська"! - перебил его Иван Кузьмич. - Говорите вы о нем
много, а никто не навестил раненого.
     Матросы опешили.   Они  ожидали  чего  угодно,  только  не  этого
несправедливого упрека.
     - Так не пускают же! - опомнился Быков. - К Оське-то!
     - Нельзя было,  и не пускали, - ответил капитан, не замечая своей
непоследовательности.   -  А  сегодня  я  могу  пропустить  в  лазарет
двух-трех человек. Выбирайте сами, кого послать.
     Навестить раненых выделили Фатьяныча, Быкова и Малыша.
     Они вошли в капитанскую каюту,  стараясь не стучать  подкованными
каблуками.  Никто  из  них  не  заметил,  с каким удивлением посмотрел
Корней Савельич на непрошеных гостей, потом на капитана.
     Раненые и  обожженный  кочегар  лежали  на полу.  Рядом с ними на
плоских ящиках,  заменяющих столики,  стояли кружки с питьем, какие-то
пузырьки.  В  углу веяла жаром неуклюжая печка,  сделанная боцманом из
металлической  бочки.  Возле  нее  стоял  ящик  с  углем.   Свободного
пространства в каюте еле хватило для посетителей.
     - Здорово!  - Голос Быкова  прозвучал  неуместно  громко,  и  он,
спохватившись, добавил почти шепотом: - Навестить собрались.
     - Пришли?  -  удивился  Оська.  Лицо  его,  опушенное  золотистой
бородкой,  заострилось еще больше,  веснушки потемнели, стали крупнее,
четче.  И только круглые голубые глазки светились от радости. - А я-то
думал, Корней Савельич не пустит.
     - Не пускал прежде,  - подтвердил Быков.  - Говорил,  что раненым
покой нужен.
     - Покой? Мне? - искренне удивился Оська. - У меня от покоя голова
болит.
     - Скучаешь тут?  - Фатьяныч посмотрел на спящего соседа  Оськи  и
выглядывающую из-под одеяла забинтованную голову обожженного кочегара.
- Поговорить-то не с кем?
     - А  Зоя?  -  Оська показал головой в сторону,  где Зоя разбирала
перевязочные материалы.  - Шикарная девушка! Умница! Мы с ней понимаем
друг друга.  Она любит одеваться. Я тоже. Всю жизнь мечтал одеваться с
шиком.  С морским шиком!  Вы знаете,  как  одеваются  одесские  моряки
заграничного   плавания?   Картинка!   Идет   моряк.  На  нем  простой
комбинезон. Может быть, даже с дырками. А рубашечка... шик-модерн! Без
галстука.  На  ногах  туфли  -  лак  с  замшей.  Носочки стамбульские.
Фасонистая шляпа.  А у меня... Комбинезон был. Дырки были. А вот лак с
замшей...
     - Как ты чувствуешь себя?  - спросил Быков,  замечая по  взглядам
Корнея Савельича, что визит надо завершать.
     - Танцевать еще не пробовал,  - беспечно бросил Оська.  -  Музыки
нема.  А  в общем...  Вы же знаете,  какой я счастливый?  Сунули б нож
промеж ребер кому-нибудь другому...  давно б отдал концы.  А я мечтаю:
вот  война  кончится  -  покупаю лаковые туфли.  Зачем,  скажете,  ему
понадобятся лаковые туфли?  У  меня  прорезается  какая-то  биография.
Конечно,  полководца  из  меня не выйдет.  Но этот сумасшедший рейс...
Самолеты, налеты! Будет что рассказать в Одессе...
     - На  этом  мы  и  кончим  свидание,  - вмешался Корней Савельич,
услышав, что Оська заговорил про Одессу. - Прощайтесь.
     - Уже? - запротестовал Оська. - Так я ничего еще не рассказал...
     Зоя понимающе переглянулась с  Корнеем  Савельичем  и  подошла  к
Оське, загородила его от товарищей спиной.
     - Пока,  Оська! - попрощался Быков. - Поправляйся давай. Да скажи
ребятам, - он кивнул в сторону спящих, - что приходили навестить.
     - Уходите? - огорченно спросил Оська.
     - На вахту надобно, - покривил душой Быков.
     - На вахту?  - переспросил Оська, явно желая оттянуть прощание. -
Какая теперь вахта?
     - Военная, - строго сказал Фатьяныч.
     Он хотел   что-то   добавить,   но  Корней  Савельич  уже  теснил
посетителей к двери.
     Проводив матросов, он остановился перед Иваном Кузьмичом.
     - А вы подождите.
     - Опять перевязывать? - поморщился капитан.
     Корней Савельич мягко,  но настойчиво подвел его к столу. Включил
лампочку, висящую рядом с аккумулятором. Разбинтовал руку. Внимательно
осмотрел рану.
     Здоровье капитана   вызывало   у  Корнея  Савельича  все  большее
беспокойство.  Они постоянно были вместе, даже отдыхали поочередно, на
одной скамье. Ночами Корней Савельич слышал, как капитан ворочается во
сне.  Иногда Иван  Кузьмич  поднимался  и  подолгу  сидел,  поглаживая
раненую руку.
     - Что вы со мной в прятки  играете?  -  недовольно  спросил  Иван
Кузьмич.
     - Я давно вышел из возраста,  когда  играют.  -  Корней  Савельич
сердито посмотрел на строптивого пациента. - Давно-с!
     - Я тоже не маленький.  И без вас вижу,  что  у  меня  начинается
гангрена,  -  вполголоса,  чтоб не слышали раненые и Зоя,  сказал Иван
Кузьмич.  - В такой обстановке...  - он обвел здоровой рукой каюту,  -
ничем вы мне не поможете.
     Корней Савельич  не  стал  спорить.  Рука  капитана  распухла   и
затвердела   уже   до  локтя.  Оперировать  в  полутемной  каюте,  где
невозможно создать должные условия,  когда даже дистиллированная  вода
на исходе?..
     - Кончайте, - нетерпеливо потребовал капитан. - Хватит возиться.
     - Я  не  вожусь,  Иван  Кузьмич,  -  грустно  поправил его Корней
Савельич. - Принимаю решение.
     - Резать хотите? - спросил капитан.
     - Не будет иного выхода - придется.



     Вахты систематически очищали палубу ото льда.  Пустой труд!  Все,
что удавалось сделать за несколько светлых часов, к рассвету сводилось
на нет.  Оседающий на палубу туман за долгую ночь  снова  покрывал  ее
тонкой пленкой льда.
     Несмотря на все усилия командования,  настроение экипажа  заметно
ухудшалось.  В  бесконечно  долгие  темные  часы  матросы  сбивались в
салоне,  жались не столько даже к жаркому камельку,  сколько к слабому
кружку  света,  падающему  от  "летучей мыши".  Тревожные мысли упорно
лезли в голову, вытесняя все остальное: о положении на фронте, о своих
семьях,  о  своем  спасении.  А  времени  для  размышлений было много,
слишком много!..
     Беседы Корнея  Савельича  не привлекали былого внимания.  Слишком
явно сквозило в них желание  успокоить  команду,  поднять  настроение.
Услышать  бы  сводку  Совинформбюро,  знакомый голос диктора Левитана!
Тогда и каждое слово помполита снова обрело бы вес и значение.
     Особенно докучал  в  душном  салоне  чад  от  жареной трески.  Он
пропитал здесь все:  воздух,  одежду, мебель, даже стены. Ели треску с
усилием,  почти с отвращением.  Ели и мечтали о куске хлеба - мягкого,
душистого ржаного хлеба.  Но с еще большей  жадностью,  чем  о  хлебе,
мечтали  рыбаки о свете,  о простой электрической лампочке.  Вырваться
хотя  бы  на  часок  из  гнетущего  сумрака,  усиливающего  тревогу  и
раздражительность.
     После ужина  Корней  Савельич  объявлял  имена  тех,  кто   лучше
трудился  в  светлые  часы.  Но  и это проверенное издавна средство не
могло подействовать на команду.  Матросы понимали,  что работу для них
ищут,  как  отвлекающее  средство.  Какая  работа,  если даже ходить в
тумане по скользкой палубе приходилось осторожно, мелкими шажками.
     Матросы старательно  откачивали из трюмов скапливающийся на днище
тузлук.  Быков с новым напарником Малышом круглые сутки ловил рыбу  на
ярусок и в положенные сроки докладывал капитану:
     - Треска идет ровная, Иван Кузьмич. Кормится хорошо. Капшаком.
     Исправно несли   вахту   впередсмотрящие.  Не  раз  Иван  Кузьмич
назначал на пост наблюдения приунывшего матроса.  Сознание, что именно
он может заметить или услышать ищущий "Ялту" траулер, начисто изгоняло
из головы все мысли, кроме одной: "Не пропустить бы! А вдруг?.."
     Особенно напряженными  бывали  наблюдатели  ночами,  когда  туман
поднимался и скрывал море.  Сколько раз казалось людям,  что они видят
контуры недалекого судна...
     Да, все выполнялось исправно, но без души.
     В команде назревал кризис. И нечем было его не только переломить,
даже смягчить.  И когда в салон бурно ворвался возбужденный  матрос  и
крикнул:  "Самолеты!  Прямо  по  носу!"  -  все замерли,  обернулись к
капитану.
     - Дайте ракету! - вырвалось у кого-то. - Они же нас не заметят.
     - Никаких ракет! - отрезал Иван Кузьмин.
     В ответ недовольно загудели застуженные, сиплые голоса.
     - Кончайте базар! - Иван Кузьмич повысил голос.
     На этот раз слова, обычно пресекавшие ненужные разговоры, утонули
в нестройных выкриках.  В общем гомоне невозможно было разобраться,  а
потому  даже  матросы,  желавшие  помочь  капитану,  своим криком лишь
усиливали сумятицу.
     Утихомирил матросов вернувшийся в салон Анциферов.
     - А самолеты-то были немецкие,  - громко сообщил он.  - Только  у
них  так  завывают  моторы.  Пока  вы тут шумели,  я выбежал на палубу
послушать, что за гости пожаловали к нам.
     - Точно!  -  поддержал  старпом  Матвеичев.  -  Мы их в Мурманске
наслушались. Досыта!
     Слова его встретили молчанием. Будто никто не требовал только что
осветить судно ракетами, показать себя вражеским самолетам.
     ...Матросы засыпали.  Кое-где еле слышно шуршал шепоток. Но вот и
он затих.  Раздавалось лишь легкое шипение сковородки да вздохи Глаши.
Легко ли ей? По шестнадцать часов в сутки сидит согнувшись над пышущим
жаром камельком. Только и передохнет повариха, когда поставит на огонь
огромный  пузатый чайник,  а сама приляжет в камбузе,  между котлами и
шкафом, где в узких перегородочках стоят боком тарелки и миски.
     Под потолком с каждым движением траулера покачивались подвешенные
на крючках кружки...
     Корней Савельич  устроился возле дремлющего капитана.  Он один не
спал.  В тишине ощущение нависшей над командой беды  резко  усилилось.
Откуда  она свалится?  В том,  что беда созрела,  готова каждую минуту
обрушиться на него,  капитана, на всех спящих в салоне и несущих вахту
на палубе, сомнений уже не было.
     Беда грянула утром. Как ни ждал ее Корней Савельич, она оказалась
неожиданной!..   Невозможно  было  даже  сразу  представить  ее  силу,
последствия.
     После завтрака  Иван  Кузьмич подсел к Корнею Савельичу и шепотом
сообщил:  с завтрашнего дня  сухари  будут  выдавать  только  раненым.
Остальным придется довольствоваться одной треской.
     - Лед скалывать... на одной треске?
     - Придется! - нахмурился капитан. - Я сам объявлю команде...
     - Ни в коем случае,  - запротестовал Корней Савельич.  - Это  мое
дело...
     Не мог же он сказать прямо: был бы капитан здоров - не стоило б с
ним  и  спорить.  Но когда Иван Кузьмич держится на ногах одной волей,
нервами, хватит ли у него сил на нелегкое объяснение с командой?
     Спор шел  шепотом,  но  горячность  его  от этого не уменьшалась.
Уступить ни один из них не мог.
     Серые сумерки  пали на палубу,  когда Корней Савельич понял,  что
надо делать. Он быстро разыскал Анциферова:
     - Известите команду:  в восемнадцать ноль-ноль открытое партийное
собрание! Вызовите коммунистов в мою каюту к шестнадцати часам.
     Отпустив Анциферова,  Корней  Савельич  вернулся  в салон и занял
свое место рядом с дремлющим капитаном.
     - Иван Кузьмич!
     - Да? - Капитан с усилием раскрыл глаза. - Слушаю вас.
     - В восемнадцать ноль-ноль я провожу открытое партийное собрание.
Вы сделаете сообщение о положении судна. В нем и объявите о сухарях.



     Готовясь к открытому партийному собранию.  Корней Савельич сделал
все возможное,  чтобы осветить салон. Кроме "летучей мыши", горели три
масляных светильника.  И все же осилить  темноту  не  удалось.  Худые,
обросшие лица матросов виднелись смутно,  а в отдаленных углах таяли в
сумраке.
     За столом,  покрытым  кумачовым  полотнищем,  сидели:  Кочемасов,
Анциферов,  Матвеичев и засольщик Терентьев. По неписаной традиции все
они  побрились перед партсобранием,  хотя и нелегко было сделать это в
темном и тесном салоне.
     - Слово для доклада имеет капитан, - объявил Корней Савельич и на
всякий случай добавил: - Прошу внимания.
     - У нас в трюмах сто пятьдесят тонн трески, - начал Иван Кузьмич.
- Это равноценно  полтысяче  голов  крупного  рогатого  скота.  Каждую
корову надо вырастить, откормить. А мы с вами такое богатство взяли за
неполных десять промысловых дней...  Вот бы все это  подбросить  нашим
славным бойцам или отправить в тыл, ребятишкам...
     Иван Кузьмич заговорил о лучших работниках,  выдержавших проверку
в суровых аварийных условиях,  упомянул тех,  кто не способен думать и
говорить о чем-то, кроме далекого и недоступного порта.
     - До  чего дошло!  - Иван Кузьмич окончательно справился с первым
ощущением неловкости.  - Есть у нас такие, что по три дня рук не моют.
Уши копотью забило.  Трудно,  скажешь,  Иванцов? Всем тяжело. Только у
одних кость крепкая. А другие слабоваты. Но если мы дадим волю дурному
настроению, предчувствиям и прочим бабьим выдумкам... легче не станет.
Нет. Хуже будет. Испытания наши пока еще не закончились.
     - А будет ли им конец? - вырвалось у Иванцова.
     - Будет.  Без помощи нас не оставят.  Головой ручаюсь, что где-то
здесь,  в  тумане,  ищут  нас.  Возможно,  через  час  впередсмотрящий
крикнет:  "Вижу судно!" - Капитан помолчал,  давая слушателям обдумать
его слова.  - Самое важное,  что мы напали не на случайный косяк, а на
желоб, по которому треска движется на запад. Находится он в стороне от
морских путей.  В этом наша удача и беда.  Удача потому,  что мы нашли
новую устойчивую сырьевую базу,  выполнили задачу,  поставленную перед
нами.  Выполнили,  но  не  решили до конца.  Надо еще доставить в порт
рыбу,  сообщить координаты желоба  и  сброшенных  нами  буев.  -  Иван
Кузьмич осмотрел всех, как бы ожидая возражений, и продолжал: - А беда
наша в том,  что на случайную встречу с каким-либо пароходом здесь,  в
стороне от морских дорог, рассчитывать трудно.
     - Зато на фашистский рейдер можем нарваться запросто, - вставил с
места старичок консервщик.
     - Если б я не был уверен  в  том,  что  за  нашими  плечами  есть
надежная поддержка,  - продолжал Иван Кузьмич, не отвечая консервщику,
- не пошел бы на "Ялту",  в море. Пускай наш кургузый паек сократится.
- Он выдержал паузу:  как принята его осторожная разведка? - Мы знаем,
что рейс наш удачен...
     - А туман? - снова вставил консервщик.
     - Туманы здесь устойчивы, - спокойно подтвердил Иван Кузьмич. - И
это очень хорошо...
     - Хорошо?  - перебили его недоумевающие возгласы. - Что хорошего?
Как слепые тычемся тут! Туман прячет нас от своих судов и самолетов!
     - А больше недели мы ловили здесь,  не опасаясь  ни  авиации,  ни
кораблей противника.  Туман укрывал нас,  как пологом, от врагов. Хуже
всего,  - Иван Кузьмич вздохнул,  - что испытания  нам  еще  предстоят
нелегкие. Я, товарищи, не дипломат и не адвокат, а моряк. И вы моряки.
Добровольцы! А потому мне незачем искать обходные пути, чтобы сообщить
вам  нерадостную весть.  Прямо скажу:  сухари у нас на исходе.  - Иван
Кузьмич поднял голос:  - Остаться без сухарей нам  с  вами  -  тяжелое
лишение, а для раненых - это просто гибель.
     - Надо было вовремя уходить на веслах! - крикнул кто-то.
     - На веслах?  - переспросил Иван Кузьмин.  - Думали мы и об этом.
После бомбежки предлагали и такой  вариант.  Я  наотрез  отказался  от
него.  - Он помолчал,  выжидая, пока Корней Савельич наведет порядок в
салоне.  - Представим себе,  что нам удалось бы посадить в лодки  весь
экипаж.  Даже и раненых. Допустим, что в такой тесноте, не отдыхая, мы
смогли  бы  грести  пять  суток  без  передышки.  Допустим  даже  это.
Предположим,  что нам невероятно повезло:  ни ветер, ни волна не сбили
бы нас с направления.  Все гладко!  Предположим, что мы, как в сказке,
вышли  не  на  скалистые  берега,  где прибой разбил бы наши лодки,  а
прямехонько в бухту. Чудес, конечно, не бывает. Но на этот раз давайте
поверим  в  чудеса.  Скажите,  с какими глазами доложили б мы в порту:
"Нашли косяк".  - "А рыбу взяли?" - спросили б у нас.  "Взяли". - "Где
она?"  -  "В  море бросили".  - "В каком месте?" - "А мы координаты не
уточняли.  Спешили бежать с судна".  Полтораста тонн рыбы  бросить!  -
почти выкрикнул Иван Кузьмич.  - Бросить уловистый желоб! В военное-то
время!  Мы  бились  в  темноте,  вслепую,  под  пулеметным  обстрелом.
Капитана потеряли!  Трое наших товарищей борются со смертью... И после
этого бросить все и бежать?..  - Он неожиданно оборвал речь и,  тяжело
дыша, опустился на скамью.
     Корней Савельич видел, как побледнел Иван Кузьмич, и понял: рука!
     - Шуму  много!  -  сурово произнес Корней Савельич.  - Кто желает
высказаться?
     Торопливо поднялось несколько рук.
     - Вот мы тут шумим,  - встал Быков.  - Сухарей нет,  да в темноте
сидеть  невмоготу.  А как же мы прежде промышляли?  Электричества и не
знавали. Фонарь такой, - он показал рукой на "летучую мышь", - да и то
керосинчик   экономили.  В  двадцать  шестом  году  ходили  мы  искать
пропавшую шняку.  Восемь суток искали.  И не в океане искали, на Белом
море. И нашли мы ее, когда вовсе веру всякую потеряли. Как только люди
выжили  на  той  посудине?  Одной  треской  кормились.  Пресная   вода
кончилась.  Скалывали с бортов кусочки льда.  Растопят их и пьют. Вода
получалась!..  - Он безнадежно махнул рукой.  - Последние  двое  суток
треску  сырой  жевали.  Выжили  люди.  А мы завтра еще первый день без
сухарей...
     - Не  первый!  - перебили его.  - Вторую неделю на голодном пайке
сидим. Погляди на людей! Сам-то ты на кого похож?
     - А как же ленинградцы?  - спросил,  неизвестно к кому обращаясь,
засольщик Терентьев.  - Какой у них паек? А там не моряки, а женщины и
дети с ними! Они и рады бы поесть рыбки. Да где ее взять? Где?
     - А мы привезем!  - крикнул Матвеичев.  - Не дадим себя  попутать
Иванцовым да Марушко.
     - Куда понес? - возмутился Иванцов. - С кем меня сравнил?
     - Кто мешает нам - всех в один мешок!  - загремел Матвеичев. - На
войне вор, трус, паникер - один черт!
     Решительный голос боцмана подействовал на команду. В выступлениях
рыбаков все сильнее звучало:  надо  бороться  за  судно,  улов,  иного
выхода нет.
     - Итак, мнение открытого партийного собрания единодушно, - подвел
итог   Корней   Савельич.  -  Все  выступавшие  решительно  поддержали
капитана. Возможно, кто-то хочет возразить, либо имеет какие-то другие
предложения?  Нет желающих?  Какое примем решение? И не только примем,
но и выполним его.  А если окажется,  что кто-то сейчас  отмолчался  в
углу,  а  потом  станет  мешать  нам...  такого  заставим уважать волю
партийного собрания.
     Решение было короткое и не совсем обычное по форме.
     "Мы, коммунисты и беспартийные рыбаки траулера "Ялта", заслушав и
обсудив   доклад  капитана,  уверены,  что  помощь  близка,  а  потому
полностью поддерживаем намеченные командованием  меры  для  укрепления
дисциплины  и  сохранения  улова.  Обещаем положить все силы на защиту
нашей Родины  от  фашистских  извергов  и  прежде  всего  сделать  все
возможное, чтобы обеспечить треской и рыбьим жиром героических воинов,
защищающих  Заполярье,  и  раненых,   находящихся   на   излечении   в
госпиталях".



     На следующий день во время завтрака большинство матросов получали
миски с треской молча.
     После вчерашнего   напряжения   Иван   Кузьмич   чувствовал  себя
разбитым. Резкая боль отдавалась уже в плече.
     Корней Савельич незаметно следил за капитаном. Сдал Иван Кузьмич.
Сильно сдал!  Неужели придется рискнуть на почти безнадежную  в  таких
условиях операцию?
     После завтрака матросы вышли из надстройки.
     Анциферов взял  свою  вахту  - Быкова,  Малышева и Пашу.  Освещая
скользкие ступени трапа электрическим фонариком, спустились в машинное
отделение.  Еще  раз  обшарили  тут каждый уголок.  Ведь именно отсюда
Марушко вышел сытый и пьяный.  Следовательно,  только здесь могли быть
остатки похищенного продовольствия.
     Анциферов прошел в кочегарку.  В промозглом,  холодном  помещении
стоял едкий запах угля и шлака.
     Паша зажег  в  консервных  банках   масло   с   паклей   Дрожащее
красноватое  пламя  осветило  кочегарку  круглые устья остывших топок,
груду угля.
     В глубине топки Малыш нащупал остатки сгоревших досок.  Видимо, в
ночь после бегства Марушко устроился в  кочегарке  даже  с  некоторыми
удобствами: развел костерок, обогрелся.
     - Все же остатки украденного им здесь,  -  высказал  общую  мысль
Быков. - Здесь либо в бункере. Больше негде им быть.
     - Сутки буду искать, - вырвалось у Анциферова. - Не выйду отсюда,
пока не разыщу...
     Он взял длинный лом и  принялся  ворошить  груду  угля.  Быков  с
Малышом  забрались  в  топку,  осветили  электрофонариком  красноватые
шершавые стены.  Старательно шарили в  слежавшемся  шлаке,  постепенно
подбираясь к дальним углам топки.
     Остановил их ликующий возглас Паши:
     - Есть! Нашел!
     Остатки сухарей были запрятаны в углу поддувала.  Под  золой  они
были совершенно незаметны. В другом углу нашли консервы и масло.
     - Пошли  в  салон,  -  заторопил  Паша.   -   Порадуем   бандюгу.
Вещественных доказательств ему не хватало! - Вот они!
     Живо выбрались из машинного отделения. Шумно вошли в салон.
     - Вот!  -  Паша  издали  показал  Марушко  банку с консервами.  -
Вещественные доказательства! Узнаешь?
     - Что ж! - равнодушно процедил Марушко. - Погорел, - и привалился
спиной к стене.
     - Глаза  твои бесстыжие!  - всплеснула руками Глаша.  - Как тебя,
злодея такого, земля еще носит?..
     Перебил ее вбежавший в салон моторист.
     - Тревога! - крикнул он.- Все на палубу!
     Он увидел испуганно застывшую у камелька повариху и прикрикнул на
нее:
     - Бросай все! На палубу! Летом!
     Анциферов выбежал из надстройки с сухарями в руках.
     Он сразу разглядел расплывчатые контуры военного корабля.  В том,
что это военное судно,  сомнений быть не могло.  Корпус  его  тонул  в
плотном тумане,  зато мачты с характерными надстройками и прожекторами
исключали возможность ошибки.  Размеры,  класс корабля определить было
невозможно, настолько туман искажал его формы.
     - Рейдер! - глухо произнес кто-то за спиной. - Нарвались.
     Лишь сейчас  Анциферов заметил наверху,  на рострах,  окруженного
командирами капитана, услышал поскрипывание талей. Спускали шлюпки.
     Не выпуская из рук сухарей и банок,  Анциферов взбежал по трапу и
остановился.
     - ...Шлюпка  номер  два  берет  раненых,  женщин  и  держится под
прикрытием корпуса траулера!  - приказал капитан.  - Тузик идет первым
на  сближение  с  судном.  Если  корабль вражеский,  тузик кладет руль
направо и уходит в туман.  Остальные,  не получая от  тузика  сигнала,
также скрываются в тумане.
     "Еле на ногах держится,  а распорядился толково",  - с  уважением
отметил про себя Анциферов.
     - Старшим на тузике пойдет Анциферов, - объявил капитан.
     - Есть идти старшим на тузике! - повторил Анциферов.
     Он передал сухари Быкову, а сам побежал в камбуз за оружием.
     Из надстройки вынесли раненых.
     - Одеялами укройте,  - хлопотала возле них Зоя,  - двумя одеялами
каждого.
     На шлюпке матросы жались к бортам - раненые заняли  много  места.
Гребцы  недоумевающе  переглядывались:  как  тут  разворачивать весла?
Теснота!
     - Садись-ка  в  шлюпку сама,  - подошел к Зое Быков.  - Да возьми
вот... Пригодится. - И он подал ей продовольствие.
     Анциферов выбежал из салона,  нагруженный автоматом, винтовками и
подсумками. Внимание его привлекли тревожные возгласы на рострах.
     - Старпома сюда! - крикнул сверху помполит. - Быстро!
     Анциферов стремительно взбежал по трапу. Капитан лежал на рострах
без сознания. Больше старпом ничего заметить не успел.
     - Принимайте командование,  - встретил  его  Корней  Савельич.  -
Пойдете  вместо  капитана  на  шлюпке  номер  один.  -  Он обернулся к
выжидающе  посматривающим  на  него  матросам.  -   Берите   капитана.
Спускайте в шлюпку. В другую! К раненым!
     Анциферов оглянулся.  Судно в  тумане  разворачивалось  носом  на
"Ялту".
     - Расстреливать будет,  - хрипло произнес за спиной забытый всеми
Марушко.
     - Старшим в тузике,  - Анциферов  не  узнал  своего  осипшего  от
волнения голоса, - пойдет товарищ Кочемасов.
     Пока старший механик перебрался  из  шлюпки  в  тузик,  Анциферов
роздал матросам винтовки. Автомат он оставил себе. Спустился в шлюпку.
Прошел на нос. Матросы уже сидели на местах. Гребцы разобрали весла.
     Непривычно тихо прозвучала команда старшего помощника:
     - Отваливай.
     Матросы оттолкнулись от борта траулера.
     - Весла на воду! - также вполголоса приказал Анциферов.
     Борт траулера медленно отходил от него.
     Анциферов стоял  на  носу  шлюпки,  внимательно  всматриваясь   в
сторону  военного  корабля.  Туман  лежал на воде плотно,  а потому из
шлюпки не видно было  чужого  судна,  даже  его  мачт.  За  плечами  у
старпома слышалось чье-то тяжелое дыхание - шумное,  с присвистом, как
у тяжелобольного. Впереди еле приметно маячила корма тузика.
     - Одерживай! - негромко приказал Анциферов. - Спешить некуда.
     Весла ложились на воду ровно, без всплеска. Лишь под носом шлюпки
тихо журчала вода.
     - Слева гляди! - послышался за спиной жаркий шепот. - Слева!..
     Анциферов обернулся.   Неприятный   холодок   залил  спину.  Руки
привычно  вскинули  автомат.  Громко,  до   боли   в   ушах,   щелкнул
предохранитель.
     Слева еле приметно  вырисовывались  в  тумане  смутные  очертания
лодки,  вернее,  даже не лодки,  а силуэтов гребцов Казалось, что люди
сидят в молочном мареве и повторяют однообразные движения  корпусом  -
вперед-назад,  вперед-назад  За спиной Анциферова еле слышно прошуршал
тревожный шепоток.
     - Право руль! - тихо приказал Анциферов.
     - Право руль!..  Право руль!..  - скользнуло с носа на  корму.  -
Право руль!
     Нос шлюпки пошел налево: рулевой выполнил команду.
     С маленького  тузика  тоже заметили чужую лодку,  и он оторвался,
утонул в тумане.
     - Правым табань, левым загребай! - отрывисто бросил Анциферов.
     Забурлила вода под правым бортом.  Шлюпка круто,  почти на месте,
поворачивалась.  Чужая лодка проскользнула мимо, поблекла в тумане. Но
ненадолго. Снова появились ее контуры. На этот раз уже позади.
     Рыбаки навалились на весла. Перегруженная шлюпка шла толчками. Но
лодка была значительно легче на ходу.  Скоро из тумана вырисовался  ее
приподнятый острый нос.
     Резкий окрик покрыл скрип уключин,  и тяжелое дыхание гребцов,  и
ворчливый звук воды под носом шлюпки:
     - Хенде хох!
     Анциферов прикинул  взглядом  расстояние,  отделяющее  шлюпку  от
погони.
     "Не уйти,  -  понял  он.  -  А  если  ударить первыми?  Отбросить
противника и нырнуть в туман.  На худой конец, услышав стрельбу, тузик
и шлюпка с ранеными скроются от врагов".
     - К бою! - тихо приказал он.
     Автомат и три винтовки угрожающе уставились в сторону противника,
когда за кормой неожиданно и резко прозвучала очередь. Рыбаки невольно
пригнулись под прошипевшими над головами пулями.
     - Не стрелять! - закричал Анциферов. - Наш автомат! Наш!
     Рыбаки опустили винтовки и весла,  но с их лиц все еще не сходило
выражение сурового ожидания.
     Лодка приближалась  к  двигавшейся  по инерции шлюпке.  Уже можно
было различить на носу матроса с автоматом, за ним спины гребцов.
     - Свои! - закричали с кормы шлюпки. - Свои-и!
     Рыбаки бросили весла и ненужные больше винтовки.  От радости  они
кричали  осипшими  голосами  какую-то  несуразицу.  Двухпарный вельбот
подошел к шлюпке. Матросы в брезентовых робах ловко прижали его борт к
борту шлюпки.
     На корму вельбота поднялся офицер.
     - Откуда вы?  - спросил он,  всматриваясь в обросшие, изможденные
лица рыбаков.
     - С "Ялты", - ответил Анциферов.
     - С "Ялты"?  - переспросил офицер.  - Контуры у вас не похожи  на
траулер.
     - Труба сбита бомбежкой,  - объяснил  Анциферов  и,  сложив  руки
рупором, закричал: - Эй, на тузике! Э-э-эй!
     - То-то мы и не поняли,  - протянул  офицер.  -  На  покалеченный
рейдер не похоже. И на траулер...
     - Куда?  -  Паша  схватил  за  шиворот   Марушко,   попытавшегося
перескочить на вельбот, и швырнул его на днище шлюпки. - Сиди!
     Отвлекли его внимание далекие,  заглушенные расстоянием и туманом
голоса:
     - Э-э-эй!..
     - Наши! - Паша облегченно вздохнул и впервые за много дней широко
улыбнулся...

     1963 г







     Самохин ходил из угла в угол,  стараясь не смотреть в окно. И все
же  он  отчетливо представлял,  что происходило сейчас на единственной
улочке поселка,  еще не имевшего названия.  Два года назад чья-то рука
вывела  на  карте слово "Строительство".  Так называли тогда рабочие и
инженеры,  жители райцентра и оленьи пастухи,  случайно  заходившие  в
отдаленную от жилых мест лощину,  десяток утепленных палаток на правом
берегу Тулвы. Время шло. Бревенчатые дома теснили потемневшие палатки.
За  ними  растянулись  вдоль  дороги  строения  подсобного хозяйства -
скотный двор, конюшня, свинарник, парники. Ниже по течению Тулвы серое
здание   гидроэлектростанции   перекрыло   кипящую  на  камнях  речку.
Образовалось продолговатое озерко-запруда.  За плотиной высился  копер
шахты  с венчающей его красной звездой.  От шахты к горбатому строению
рудоразборки тянулись  тросы  подвесной  железной  дороги  с  готовыми
начать  свой  бесконечный путь серыми вагонетками.  С противоположного
конца лощины из-за округлого утеса плавно  выскальзывала  серая  лента
шоссе и,  разрезав поселок надвое, сворачивалась в кольцо у шахты... А
на карте так и осталось - "Строительство".
     Два года  с  лишком Самохин жил,  не замечая дней,  недель,  даже
месяцев.  Календарь у него был свой,  особый.  Время измерялось  здесь
построенными   домами,   километрами   проложенного   в  горах  шоссе,
готовностью объектов к сдаче в эксплуатацию.  И теперь, когда осталось
оборвать  последний  листок  этого своеобразного календаря - разрезать
ленточку у входа на обогатительную фабрику и пригласить рабочих пройти
в цеха, над комбинатом нависла угроза; нависла не в переносном смысле,
а в прямом. Она затаилась где-то на невидимом в метели склоне Кекура с
выделяющимися  над  снежным  покровом крупными валунами и низкорослыми
северными березками.
     Три дня бесновалась метель,  сковавшая жизнь затерянного в горной
глуши поселка. На четвертые сутки пришла телефонограмма:
     "Обратите самое   серьезное   внимание   угрозу   схода   лавины.
Организуйте круглосуточное наблюдение снежным покровом склона  Кекура.
Крестовников".
     Крестовников!..
     Впервые Самохин  услышал  о нем три года назад,  на ответственном
заседании.
     ...Уже несколько   человек  высказались  за  утверждение  проекта
комбината, когда председатель объявил:
     - Слово   имеет  кандидат  географических  наук  Олег  Михайлович
Крестовников.
     К столу подошел худощавый мужчина лет тридцати,  поправил тонкими
пальцами очки.
     Уже первые фразы его заставили Самохина насторожиться.
     Крестовников утверждал, что комбинат и поселок намечено построить
на лавиноопасном участке,  настаивал,  чтобы почти утвержденный проект
вернули на доработку. Завязался спор.
     Самохин яростно дрался за свое детище.  Он запасся записями бесед
со старожилами района.  Никто из них не слышал  о  лавинах  в  теснине
Тулвы.  Привез  он  фотографии  склона  Кекура,  поросшего низкорослой
березой.  Могла ли сойти здесь лавина  и  не  оставить  разрушительных
следов  в  зарослях  березняка?  Но  главный довод Самохина был таков:
анализ геологической карты местности показал,  что в районе Тулвы  нет
другого выхода руды,  пригодного к разработке и транспортировке. Шахту
можно было строить только здесь.
     Когда Крестовников  начал  говорить,  Самохин  был уверен в своей
победе,  но  постепенно  эта  уверенность  стала  таять   под   веским
аргументом: отсутствие сведений о сходе лавин на склоне Кекура, считал
Крестовников,  не может служить доказательством безопасности площадки,
выбранной  для будущего комбината.  Свои доводы Крестовников подкрепил
примерами,  когда лавины в  Австрии  и  Швейцарии  обрушивались  после
полувекового перерыва и наносили огромный ущерб не только поселкам, но
даже городам.
     - Я  прошу  комиссию  отнестись  к моему предупреждению с должной
серьезностью,  -  настаивал  Крестовников.  -   Геоморфологические   и
геоботанические  признаки,  о которых я вам доложил,  свидетельствуют,
что   на   склоне   Кекура   имеются   возможности   для   образования
катастрофической  лавины.  Еще раз напоминаю,  что пологий внизу склон
горы выше переходит в кручу  и  дальше  -  в  скальную  гряду,  где  в
метельные  годы  толщина  снежного  покрова значительно возрастает.  В
особо благоприятную для образования лавин  зиму  оторвавшийся  крупный
карниз  может  привести в движение снег на склоне.  Основная масса его
обрушится на площадку,  где изыскатели предлагают построить  комбинат.
Крупный  знаток  альпийских лавин Матиас Здарский писал:  "Невинный на
вид белый снег - это не волк в овечьей шкуре, а тигр в шкуре ягненка".
Ссылаясь   на  опыт  Здарского,  известный  специалист  Вальтер  Фляйг
предостерегает тех,  кто ошибочно считает себя в безопасности  потому,
что в этой местности не наблюдалось схода лавин.  Продолжая и развивая
мысли  Вальтера  Фляйга  применительно  к  нашим  условиям,  профессор
Тушинский   пишет:   "Нередко   перерывы  в  падении  лавин  вводят  в
заблуждение недостаточно опытных изыскателей и строителей,  которые на
основании расспросов жителей, недавно поселившихся в районе изысканий,
делают поспешный вывод,  что поскольку...  катастроф здесь не было, то
лавины опасаться нечего". На этом разрешите закончить мое сообщение.
     Крестовников настоял   на   своем.    Проект    был    переделан.
Обогатительную   фабрику   и   поселок   вместе   со  вспомогательными
мастерскими   и   складами   отнесли   в   сторону    от    шахты    и
гидроэлектростанции.  Объем  работ  значительно  возрос.  Удлинились и
сроки пуска объектов.
     И без  того нелегкая задача - построить комбинат в горной глуши -
намного усложнилась.  Самохин  дрался  за  рабочих,  за  каждый  вагон
строительных материалов,  выжимал из суток часы,  из недель сутки. Ему
удалось сократить срок пуска предприятия больше чем на два  месяца.  И
теперь,  когда  прибыли рабочие,  завербованные в центральных областях
страны,  когда вот-вот должна была пойти на-гора руда, разбушевавшаяся
метель  остановила  жизнь в поселке,  замела снежными увалами дорогу в
райцентр.
     И снова напомнил о себе Крестовников. Оказалось, что он все время
следил издалека,  из Москвы,  за склоном Кекура.  И вот на столе лежит
телефонограмма, короткая и требовательная, как приказ. Раздался звонок
телефона, и Самохин вышел в приемную.
     - Что нового?
     Секретарша Анна Павловна торопливо раскрыла папку с надписью:  "К
докладу".
     - "Звонил прораб Мартынов,  - читала она.  - Снег продавил  крышу
склада..."
     - Что еще?
     - "Вербованные   требуют,   чтобы   их   обеспечили  валенками  и
ватниками,  иначе они не выйдут на наружные работы...  Трактор повалил
угол забора..."
     - А  как  райцентр?  -  спросил  Самохин  вне  всякой   связи   с
услышанным. - Молчит?
     - Да кто же в такую погоду исправит линию?
     Положение осложнялось  с каждым часом.  Хуже всего,  что никто не
мог определить, насколько велика нависшая над комбинатом угроза. После
телефонограммы Крестовникова прошло почти двое суток. Почти двое суток
поселок жил без связи  с  райцентром,  областью.  Продавленная  снегом
крыша,  требования вербованных...  Все это не ново. Аварии случались и
прежде,  как и недоразумения с новичками. Но лавина! Возможно, правда,
что все это лишь страхи кабинетного ученого!
     Как на грех, и надежды на восстановление связи с районом никакой.
     Каждый из  телефонных столбов,  поднимающихся на каменную гряду и
осторожно спускающихся к поселку,  связисты устанавливали  по-особому.
Один  вбили  в  щель  и зажали камнями,  другой стоял в сколоченной из
бревен  загородке,  заваленной  валунами,   третий   заклинили   между
обломками скалы. Для местности, где господствовал серый камень, слегка
припорошенный  наносной  почвой,  не   годились   умные,   проверенные
десятилетиями наставления по службе связи. В штормовые ветры столбы не
выдерживали,  ломались.  А кто сможет пробраться  к  ним  сейчас?  Как
подвезти   бревна,  установить  их,  навесить  провода?  Да  тут  и  в
нормальных-то условиях труд связиста - подвиг!..
     Самохин увидел сидящую в напряженной позе Анну Павловну.
     - В   восемнадцать   ноль-ноль   соберите   аварийный   штаб,   -
распорядился он. - Вызовите ответственных за участки.
     И, вернувшись в кабинет, снова зашагал по диагонали: восемь шагов
- поворот, восемь шагов - поворот.

     Управление комбината  походило на штаб воинской части перед боем.
В приемную входили и  выходили  запорошенные  снегом  люди,  о  чем-то
спорили.  Кто-то  пристроился  у  столика  с графином воды и торопливо
строчил докладную.  В углу на полушубке спали  дежурный  тракторист  и
связист.
     Из кабинета Самохина выглянула Анна Павловна.
     - Потише,  пожалуйста,  -  сказала  она,  - идет совещание,  - и,
окинув приемную строгим взглядом, закрыла за собой дверь.
     - Итак,  прошу  доложить,  что  делается  на участках.  - Самохин
внимательно оглядел всех собравшихся.
     - Продолжаем  крепежные  работы,  -  поднялся начальник шахты.  -
Откачиваем воду  с  нижнего  горизонта.  Копер  шахты  и  рудоразборку
укрепили  откосами.  Со  стороны горы они прикрыты каменным валом.  На
подземных работах настроение бодрое.  Наверху - похуже.  За  последние
сутки были случаи недисциплинированности.
     - У шахтеров? - насторожился Самохин.
     - Люди  разные.  Из  поселка  на  работу и с работы им приходится
пробираться больше километра чуть не по пояс в снегу...
     - Я  приказал,  чтобы  дорогу  к  шахте и электростанции пробивал
трактор, - недовольно напомнил Самохин.
     - Если  б  не  трактор!  - воскликнул начальник шахты.  - Сугробы
наметает за ночь...  Есть места,  где и трактор с  трудом  пробивается
через них.
     - Виноват в снижении дисциплины... снег. - Самохин неодобрительно
покачал головой и обернулся к главному инженеру. - Слушаю вас, Николай
Федорович.
     - ...Для меня ясно одно.  - Николай Федорович глубоко вздохнул. -
Надо продолжать строить противолавинные сооружения.  Но прикрыть  весь
комбинат, весь поселок от массы снега, несущегося с огромной скоростью
и ударной силой, - дело безнадежное. На это у нас не хватит ни сил, ни
времени, ни материалов. Поэтому следует прежде всего подумать о людях.
Их около девятисот человек.
     - Что вы предлагаете?
     - Что я могу предложить?  - Николай  Федорович  помолчал.  -  Всю
жизнь я проработал на шахтах Караганды.  О противолавинных сооружениях
имею крайне слабое  представление.  Насколько  эффективны  будут  наши
защитные валы?  Точных расчетов мы не имеем. Не знаем и возможной силы
удара лавины. Поэтому я и считаю: главное - позаботиться о людях.
     - Как позаботиться? - жестко спросил Самохин.
     - Надо поразмыслить.  - Николай Федорович  уклонился  от  прямого
ответа.
     Но все его поняли. Понял и Самохин: эвакуация. Еще утром директор
обогатительной  фабрики  предложил  подготовить  стоявший в стороне от
поселка склад, на случай, если придется укрыть от лавины людей.
     Итак, было  два  выхода:  либо  готовиться  встретить удар лавины
неизвестно какой силы и на каком участке,  либо эвакуировать население
поселка, оставив в нем лишь аварийные группы.
     Поднялась секретарь парткома Фетисова, потеребила угол косынки:
     - Детей из поселка надо вывезти немедленно.
     - Куда вывезти? - спросил Самохин. - Об этом вы подумали?
     - Подумала,   -  твердо  ответила  Фетисова.  -  В  дом  дорожной
дистанции. В нем можно разместить ребят. На несколько дней.
     - А дорога? - напомнил Самохин и оглянулся в поисках поддержки. -
Вы видели дорогу?
     - Можно промять колею тягачами. - Фетисова настойчиво смотрела на
начальника комбината и,  словно подсказывая ему  ответ,  повторила:  -
Можно.
     - Посылал я тягач в том направлении, - устало произнес Самохин. -
На первом же километре он застрял в сугробах. - Он поднялся. - На этом
мы закончим.  Решение я приму утром. Сейчас в темноте все равно ничего
сделать нельзя. - Самохин перехватил укоризненный взгляд Фетисовой и с
подчеркнутым  спокойствием  произнес:  -  Попрошу  всех  разойтись  по
участкам. К шести утра представите мне сводки о ходе работ.
     ...Самохин принадлежал  к  породе   людей,   выращенных   первыми
пятилетками. За плечами у него осталась нелегкая жизнь: завод, учеба -
сперва на рабфаке,  затем  на  заочном  отделении  института.  Самохин
никогда не был так называемым молодым специалистом, диплом он получил,
уже  будучи  заместителем  начальника  цеха.  Окончив  институт,  стал
изыскателем,  втянулся  в  новое  для  него  дело.  Поиски  медных руд
занимали все его время,  помыслы.  Искал  он  упорно,  год  за  годом,
забывая  о  личной  жизни.  Жену и дочь ему приходилось видеть лишь по
три-четыре месяца в году.
     Пока Самохин  искал  богатые  залежи,  техника  добычи ископаемых
выросла.  Был разработан  план  добычи  меди  из  залежей  Приполярной
области,   считавшихся   прежде  нерентабельными.  Кто-то  вспомнил  о
заводском опыте Самохина,  и его назначили начальником  комбината.  Но
едва у подножия Кекура разбили палаточный лагерь,  как пришло известие
о смерти жены.
     Впервые в   жизни   Самохин   оставил  работу,  когда,  казалось,
невозможно было оторваться от площадки с новенькими палатками.
     За несколько часов,  проведенных в самолете,  Самохин передумал о
многом,  понял, как неполна была его семейная жизнь. Перед его глазами
стояло грустное лицо жены в добрых мелких морщинках.  И оттого, что не
стало человека,  знавшего его думы и чаяния, у которого он столько лет
находил поддержку в трудные минуты, ощущение беды и горя вытеснило все
другие чувства...
     После смерти  жены  Самохин  заметно  изменился.  Теперь он щедро
отдавал дочери внимание и заботу,  которых так  не  хватало  покойной.
Люся регулярно получала от него обстоятельные письма.
     А на днях,  дождавшись студенческих каникул,  прилетела в поселок
навестить отца...
     ...Люся вошла в кабинет и остановилась: не помешала ли? Последние
дни  она не находила себе места.  Поселок жил в постоянном напряжении.
Отец почти не появлялся дома. Все заняты, озабочены, спешат. Одна Люся
не знает, куда девать себя. Дачница!
     Самохин встретил дочь усталой улыбкой.
     - Не спится? - спросил он.
     - Ты тоже не спишь.  - Люся подошла к отцу. - Я прочла телеграмму
от Крестовникова.  Почему ты не обследовал склон Кекура? Неужели никто
из ребят не поднимался на гору, не знает тропинок?
     - Какие  тропинки!  Тропинки прокладываются там,  где люди ходят.
Кого понесет на Кекур?  Зачем?  Эта горушка так же не исследована, как
какой-нибудь семитысячник в Гималаях.
     - Но ведь подняться на нее не очень сложно,  - возразила Люся.  -
Даже не зная тропинок.
     - Подняться можно.  - Самохин понял недосказанное дочерью.  -  Но
зачем?  Я  бывал  в  горах и кое-что знаю о них.  Если люди несведущие
проверят  состояние   снега,   это   может   принести   только   вред,
дезориентировать   нас.  Ты  студентка  географического  факультета  и
прекрасно понимаешь это.
     - А  если  б  я  поднялась  на  гору?  -  Люся  смотрела  на отца
настойчивым взглядом, как бы прося его согласия. - Не одна. Найдутся в
поселке крепкие лыжники...
     - Поднимешься,  - раздраженно проговорил отец.  - И  что  ты  там
сделаешь? Голыми руками?
     Люся молчала.  Как ни хотелось ей помочь замершему  поселку,  она
понимала:  отец прав. Что можно сделать в горах, не имея даже снежного
зонда,  термометра?  А если  б  они  и  были?  Люся  знала  устройство
гляциологических  приборов,  но  никогда ни один из них не применяла в
горах.  Да и сумеет ли она самостоятельно определить,  что  за  лавина
образуется на Кекуре, насколько велика угроза?
     Самохин понял состояние дочери.
     - Приехала,  называется,  навестить  отца.  - Он обнял Люсю.  - А
батя... то носится по комбинату, то безвылазно сидит в кабинете.
     - Мне  двадцать  один  год.  -  В голосе Люси прозвучал упрек.  -
Других такого же возраста ты  посылаешь  в  метель  работать,  строить
противолавинные  сооружения.  Одна  я живу тут...  -Люся запнулась и с
усилием выдавила конец фразы: - Дачницей живу.
     - Затихнет  метель,  -  продолжал Самохин,  не отвечая дочери,  -
пошлю нарочных в райцентр. На лыжах. Ты горнолыжница. Пойдешь с ними.
     - Не пойду.
     - Пойдешь.
     - Нет.
     - Если б ты была нужна здесь,  я и не подумал бы об этом, но твое
место в университете.
     - В обычных условиях.  - Смуглое лицо Люси  с  чуть  приподнятыми
скулами   и   узко   прорезанными  глазами,  черными,  горячими,  было
решительно. - А сейчас никуда я от тебя не уйду.
     - Я уважаю смелость, - сказал Самохин. - Но смелость ценна только
в сочетании с деловым расчетом.  Каникулы твои кончаются.  Во имя чего
ты  должна пропускать занятия в университете,  если в этом нет никакой
надобности?
     - Никуда  я в такое время из поселка не уйду,  - упрямо повторила
Люся.  Из всего сказанного отцом ей запомнилось лишь  справедливое,  а
потому  и  особенно  обидное  утверждение  о  том,  что она не нужна в
поселке. - Не пойду.
     - Объясни тогда, в чем смысл твоего пребывания здесь?
     - Хотя бы в том,  что сейчас я заставлю тебя лечь спать.  Да, да!
Анна Павловна не может потребовать, чтобы ты отдохнул. А я потребую...
     - Перестань...
     - ...Заставлю тебя отдохнуть.  - Люся достала из дивана клетчатый
плед,  подушку.  - А потом ты  со  свежей  головой  найдешь  выход  из
положения.
     - Остановлю лавину?
     Люся не ответила.  Она стала у дивана,  упрямо пригнув голову,  и
ждала. Лучше не спорить с ней сейчас - лечь. Тогда она уйдет.
     Самохин снял китель. Лег.
     Но Люся не ушла, она устроилась в кресле у стола.
     Желая обмануть дочь, Самохин закрыл глаза... и заснул.
     Люся затенила настольную лампу  и,  сбросив  туфли,  забралась  с
ногами в кресло. Кутаясь в серый пуховый платок, свернулась калачиком.
В полумраке комнаты было спокойно,  уютно.  Доносившийся с улицы свист
метели настраивал на размышления.
     Отец! Человек,  которого она любила и  тем  не  менее  не  всегда
понимала.  Крупный,  какой-то весь прочный, с гулким властным голосом,
заставлявшим в детстве замирать  ее  в  ожидании  чего-то  необычного,
важного.  Всегда он был в движении,  постоянно спешил,  с кем-то или с
чем-то боролся, негодовал или ликовал. Даже то немногое время, которое
отец проводил дома,  он держался так,  будто готов был взять чемодан и
исчезнуть надолго.
     Люся не заметила,  как тоже заснула.  Спала она спокойно, крепко.
Опасность? Возле отца не могло случиться ничего страшного. В этом Люся
была  убеждена.  Детская вера в силу отца вытеснила мысли о лавине и о
замершем в глухой тревоге поселке.

     Разбудил Самохина стремительно приближающийся  грохот.  Дребезжал
на подносе стакан. Дом трясся в мелкой, пугливой дрожи.
     Самохин сорвался с дивана.  Не замечая волочащегося за ним пледа,
выскочил в приемную.  С порога он увидел Люсю,  ее пальцы,  стиснувшие
спинку стула,  неестественно выпрямившуюся за  столом  Анну  Павловну,
бледную,  с  застывшей  на лице гримасой,  словно она собиралась не то
засмеяться, не то закричать от ужаса. Лавина?!
     Грохот докатился до стены и оборвался.  В мертвенно-тихую комнату
пробивался лишь ровный рокот. Сознание отметило: "Мотор!"
     Надо было выбежать,  узнать, что делается на улице, а Самохин все
еще не мог справиться с охватившим его оцепенением.
     В тишине,  нарушаемой  лишь  звуком  приглушенного мотора,  гулко
прозвучали в коридоре шаги. Дверь распахнулась. Вошли двое. В альпаках
и унтах.
     Один из вошедших,  не снимая  очков,  старательно  протер  стекла
рукавицей.  Потом  откинул с головы меховой капюшон и сказал осипшим с
мороза голосом:
     - Промерзли.
     Самохин узнал  его  и  невольно  отступил,   как   от   призрака:
"Крестовников! Здесь! В такое время!"
     - Неважно!  -  прогудел  второй  гость,  расстегивая  негнущимися
пальцами меховой альпак.  - Зато добрались. - И, прищелкнув каблуками,
представился: - Гвардии майор Шихов.
     Первой опомнилась  Анна  Павловна:  достала  из  шкафа  чайник  и
выбежала из комнаты.
     - Надо бы экипаж обогреть,  - сказал майор, стягивая непослушными
руками альпак. - Досталось ребятам!..
     В кабинет  вошли трое в серых комбинезонах и рубчатых танкистских
шлемах. Крупные, плечистые, с испятнанными маслом лицами и руками, они
до смешного походили друг на друга.
     Танкисты привлекли общее внимание.  Никто не заметил,  как взгляд
Крестовникова  удивленно  задержался  на Люсе.  Но Крестовников тут же
справился с собой и обернулся к Самохину.
     - Не  ожидали увидеть меня?  - спросил он.  - Я телефонограмму от
вас так и не получил.  Позвонил в область.  Мне сказали,  что связи со
строительством  нет  и,  пока  не кончится метель,  восстановить ее не
удастся.  А  сведения  метеослужбы  о  направлении  ветра  и   осадках
становились  все тревожнее.  Что делать?  - Крестовников развел руки с
болтающимися на шнурках рукавицами.  - Вспомнил я,  что  наша  кафедра
помогала военным вести гляциологическую разведку на границе.  Позвонил
туда. Два часа спустя меня отправили вертолетом, а потом автомашиной я
добрался  в  райцентр,  где  меня  ждал танк от командующего округом с
сопровождающим. - Он показал на Шихова. - Дальше все было просто.
     - Не очень-то просто, - вмешался Шихов.
     - Дорожка!  - вздохнул один из танкистов.  - Два раза  заваливало
снегом. Не знаю, как и выбрались.
     - Пройдемте ко мне, - пригласил Самохин и посторонился, пропуская
гостей.
     В кабинете Крестовников сразу перешел к делу.
     - Каковы  результаты  ваших  наблюдений над снегом?  - спросил он
хозяина, потирая ознобленные иссиня-красные руки.
     - Наших наблюдений!  - невесело усмехнулся Самохин. - Кто полезет
в метель на гору?  И потом... наблюдения несведущих в науке людей едва
ли ценны для вас.  - Он заметил, что говорит раздраженно, с неприязнью
к собеседнику, и замолчал.
     - Несомненно,  -  поддержал его Крестовников.  - Вот я и приехал,
чтобы вам помочь.
     - Тогда с чего же мы начнем?
     - Со снежной разведки, - ответил Крестовников.
     - Чтобы  определить  толщину  покрова  и  плотность?..  - ядовито
бросил Самохин.
     - И  структуру  снега,  - добавил Крестовников.  - От нее зависит
образование лавины, ее ударная сила. А по состоянию снега я постараюсь
определить,  когда сойдет лавина,  направление удара. Потом решим, что
делать.
     Вошел задержавшийся  с  танкистами Шихов.  За ним Анна Павловна и
Люся внесли чайник, поднос с бутербродами.
     - Как связь?  - спросил Самохин и,  угадав по выражению лица Анны
Павловны  ответ,  махнул  рукой.  -  Остальное  меня  не   интересует.
Впрочем... прогноз слышали?
     - Ветер северо-западный,  умеренный,  до сильного,  - ответила за
Анну Павловну Люся. - Временами снегопад.
     - Временами? - переспросил Самохин. - Это лучше.
     - Я попрошу вас подобрать двух-трех крепких лыжников,  знакомых с
местными условиями.
     - Разрешите вас сопровождать? - спросил Шихов.
     - Думаю, что здесь вы будете нужнее.
     - Я немало походил по горам, - сдержанно настаивал Шихов.
     - Знаю.  Именно потому, что вы не новичок в горах, вам и придется
остаться внизу.  - Крестовников заметил недоумение Шихова и пояснил: -
На случай, если у нас наверху возникнут осложнения. В горах необходима
страховка.
     - Понятно.
     - Сколько  времени  понадобится,  чтобы  подобрать  людей  в  мою
группу? - спросил Крестовников.
     - Подобрать и подготовить, - уточнил Самохин. - Три-четыре часа.
     - Эти три-четыре часа я, с вашего разрешения, отдохну.
     - Устраивайтесь  здесь.  -  Самохин показал на диван с подушкой и
пледом. - Вам, товарищ майор, я предложу...
     - Успею.  Мне  в  разведку  не  идти.  - Шихов поднялся.  - Схожу
посмотрю, как устроились мои люди.
     - Я пройду с вами, - Самохин тоже встал.
     Люся проводила их взглядом до двери и взяла чайник.
     - Вам покрепче? - спросила она.
     - Погорячее.  - Крестовников внимательно  следил  за  бегущей  из
чайника струйкой. - Спасибо.
     Он пил чай молча, смакуя каждый глоток.
     - Олег  Михайлович!  -  не  выдержала  Люся.  - Возможно,  я буду
полезна в вашей группе?
     - Не думаю.
     - Хотя бы в эти трудные минуты не переносите на меня ваши счеты с
отцом...
     - О чем вы говорите?  - Крестовников  приподнял  брови.  -  Какие
счеты?  Разговор  о справедливых и несправедливых преподавателях очень
стар. Я тоже когда-то делил учителей на злых и добрых.
     - Вы  не  хотите  понять меня.  - Голос Люси задрожал.  - В такое
время одна я, здоровая студентка, сижу без дела.
     - Вынужденное бездействие тягостно.  Понимаю. - Тон Крестовникова
стал мягче.  - Но это  не  повод,  чтобы  идти  в  горы.  Разведка  не
времяпрепровождение,  а  необходимость.  А если вы вспомните,  сколько
времени нам отпущено на разведку,  то поймете,  что это  тяжкая,  даже
рискованная необходимость.  В таких условиях в горах нужны мужчины.  А
теперь...  Не примите мои слова  за  новое  проявление  моего  плохого
отношения к вам, но на отдых мне осталось меньше четырех часов.

     Весть о прорвавшемся в поселок танке бежала от дома к дому.  Люди
спешили в управление  комбината,  набились  в  коридоре,  в  приемной,
обступили Анну Павловну.
     Стоило Самохину выйти с Шиховым из кабинета,  как негромкий говор
в приемной затих.
     - Позвоните в комитет комсомола,  - сказал Самохин Анне Павловне.
-  Надо подобрать двух-трех крепких лыжников для группы Крестовникова.
- И обернулся к сидящему в углу трактористу: - Поедем.
     Самохин вышел из управления и поднялся в кабину тягача.
     Разрывая сугробы,  грузная машина двигалась по улице, оставляя за
собой широкую голубоватую канаву.
     У обогатительной  фабрики  тягач  остановился.  За   стеной   ее,
обращенной к Кекуру, выделялась на снегу уложенная углом высокая гряда
крупных валунов.  Промежутки между ними были забиты  камнями,  местами
заполнены цементом.
     Увиденное успокоило Самохина ненадолго.  Так защитить можно  лишь
основные промышленные сооружения. А жилье, дома? Ремонтно-механическая
мастерская?  Склады, гаражи, стоящие на отшибе от поселка, амбулатория
и детский сад? Все это растянулось на добрый километр. Не прикроешь.
     - В клуб, - отрывисто бросил Самохин водителю тягача.
     По пути  он  мрачнел  все  больше.  Парниковые  рамы  -  гордость
подсобного хозяйства - несколько дней не обметались.  Некоторые из них
не  выдержали  тяжести  снега,  провалились.  Скотный  двор  замело  с
наветренной стороны по окна,  а местами и по застреху.  В снегу  мягко
голубела траншея, промятая к силосной башне.
     У входа в клуб Самохин увидел Фетисову и Шихова.
     - Ждем  вас,  -  встретила  его  Фетисова.  - Хотим вместе с вами
потолковать с людьми.
     - Очень хорошо, - ответил Самохин и первым вошел в клуб.
     В ярко освещенном зрительном  зале  было  шумно.  Люди  сидели  в
верхней одежде, в шапках и походили на пассажиров, ожидающих посадки в
поезд. Воздух был напитан устоявшимся табачным чадом.
     - Вербованные.  -  Фетисова показала глазами на зал.  - Почти все
здесь собрались.
     - Не  только  вербованные.  -  Самохин  всмотрелся  в державшихся
особняком женщин.  Некоторые из них пришли с детьми  и  узлами.  -  Не
только...
     Хмурые лица, недобрая тишина насторожили Самохина.
     - Почему в помещении в верхней одежде?  - громко спросил он.  - В
шапках! С вещами! Как на вокзале!..
     - Что ж,  выходит,  нам и помощи не будет никакой? - перебила его
женщина с ребенком на руках.
     - Будет, - ответил Самохин. - Сами себе поможем.
     - Нечего нас уговаривать!  - злобно  бросил  кряжистый  детина  в
потертой стеганке. - Не маленькие. Видим, что на дворе творится.
     - Зачем уговаривать? - спокойно возразил Самохин. - Придет время,
прикажу выйти на работы...
     - Прежде чем приказывать,  обеспечьте нас!  - закричали в зале. -
Валенки дайте! Стеганки!
     - Какой из меня работник в  пальтушке?  -  подскочил  к  Самохину
курчавый  парень  в  узконосых туфлях.  - Полы путаются в ногах,  снег
гребут.
     - Вас   завербовали  для  работы  на  обогатительной  фабрике,  -
по-прежнему сдержанно ответил Самохин. - На работающих в цехах валенок
на  комбинате  нет.  Тут  и  спорить  не  о чем.  Надо будет - пойдете
работать.
     - Без валенок? - спросил курчавый. - На улице?
     - Что ж,  по-вашему,  когда буря  бьет  корабль,  матросы  калоши
требуют, чтобы ноги не промочить?
     Самохин увидел,  что вместо делового разговора его  затягивают  в
ненужные  и лишь раздражающие рабочих препирательства.  Сопровождаемый
недовольным гулом,  он поднялся на сцену,  выждал,  пока затих шум,  и
обратился к притихшему залу:
     - Одни трудятся на морозе по двенадцать часов в сутки,  а кое-кто
тут... санаторий устроил.
     - А ты посиди в этом санатории!  - закричали из зала.  - Давай  к
нам! Разговаривать легко, сверху-то!
     Самохин понял, что начал неудачно, хотел поправиться.
     - Минуточку!
     Договорить ему не дали.
     - Прежде чем требовать, обеспечьте людей!
     - Мы тоже знаем свои права!
     Чьи-то руки  взяли  его за плечи и отодвинули в сторону.  Самохин
оглянулся и увидел Фетисову.  Ее в поселке любили.  Старожилы помнили,
как  она  штукатурила  первые  здания,  мерзла  в  палатках  и  всегда
оставалась спокойной  и  ровной  в  обращении  с  товарищами.  Рослая,
по-мужски  широкая  в  кости,  с  красным,  обветренным лицом,  она не
боялась острого спора, умела озадачить противника неожиданным доводом,
простецкой на первый взгляд репликой.
     Фетисова вышла вперед.
     Шум в зале быстро спал.
     - Давай! - озорно крикнул кто-то. - Агитируй!
     В недружном хохоте неожиданно прозвучал вопрос Фетисовой:
     - У кого есть дети ясельного и дошкольного возраста?
     Над головами торопливо взметнулись руки.
     - Пройдите к сцене.  - Фетисова показала,  куда пройти,  и  снова
обратилась к залу: - У кого дети школьного возраста?..
     На этот раз она не успела закончить фразу,  как женщины торопливо
направились к сцене. Некоторые подталкивали перед собой детей.
     - Я понимаю,  почему вы пришли сюда, - обратилась к ним Фетисова.
- Работать в такое время, да еще и болеть душой за ребят...
     - Ишь  заливает!  -  закричали  из  задних  рядов.   -   Охмуряет
православных!
     Выкрики утонули  в  гуле,  из  которого  выделялись  злые  голоса
женщин, возмущенно одергивающих крикунов.
     - Начальник  комбината  принял  правильное  решение,  -  Фетисова
выждала,  пока зал затих,  - укрыть детей в безопасном месте.  Тогда и
родители смогут трудиться,  не оглядываясь на дом. Кончим нашу беседу,
пройдете со мной в фойе.  Там я объясню,  как собрать ребят и что дать
им с собой.
     Фетисова отошла  в  сторону.  Неподалеку  от  нее надежной опорой
сбились в плотную кучку женщины.
     На место Фетисовой вышел Шихов.
     - Демобилизованные  по  последнему  приказу  министра  обороны...
встать!
     В зале послышался неровный грохот. Поднялось человек тридцать.
     - Старшины, в проход.
     Из рядов вышел коренастый крепыш в ладно пригнанной шинели.
     - Постройте  демобилизованных  и  выведите сюда.  - Шихов показал
рукой влево от сцены.
     - Выходи строиться!  - привычно подал команду парень в шинели.  -
Разобраться по два.
     Он подровнял группу, вывел к сцене и доложил:
     - Товарищ майор!  Демобилизованные в  количестве  двадцати  шести
человек построены.
     - Вольно! - Шихов осмотрел стоящих парней и обернулся к залу. - А
теперь потолкуем с остальными. Вернее, с теми, кто не желает работать.
     - Да в чем работать-то!  -  вскочил  с  узла  курчавый  парень  и
выставил ногу в узконосой туфле: - Гляди!
     - Полно тебе,  - громко вмешалась Фетисова.  - Который  год  живу
тут,  а  не  видела  еще  дурачка,  чтоб  приехал  на Север в таких-то
бареточках.  - И, не давая возразить себе, закончила под одобрительный
смех: - Развяжи сидор свой. Развяжи! Если не будет в нем другой обуви,
сниму с себя валенки и отдам тебе.  При всех говорю.  Сниму!  Босая по
снегу пойду!
     - Давай,  давай!  -  закричали  со  всех  сторон  опешившему   от
неожиданности парню. - Разуй ее! Развязывай сидор!
     - Да идите вы!..  - Парень злобно  выругался,  и  это  прозвучало
признанием своей собственной вины.
     Пока в  зале  угасал  озорной  шумок,  Фетисова  быстро   сказала
Самохину:
     - Решайте с эвакуацией ребят.  Нельзя оставлять их в клубе. Какой
здесь покой! Матери будут бегать сюда надо и не надо...
     "Ты сама  за  меня  решила,  -  подумал  Самохин,  -   а   теперь
подкидываешь мне свое решение".
     - Делайте,  - согласился он. - Вы отвечаете за эвакуацию детей. -
И  обратился к залу:  - Вечером все незанятые на работах будут разбиты
на  аварийные  бригады.  Я  убежден,  что  все  честные  люди  помогут
сохранить предприятие...
     - А если найдутся нечестные? - Курчавый парень нагло уставился на
начальника  комбината.  -  Сачки?  Будут  сидеть  в клубе.  Что с ними
делать? Вот вопрос!
     - Пускай сидят,  - с неожиданным для всех спокойствием согласился
Самохин.  - Все работающие будут жить и питаться побригадно,  в домах.
Рабочему   человеку   надо  не  только  отдохнуть,  обогреться,  но  и
обсушиться. А где тут обсохнешь?
     Слова его были встречены одобрительным гулом,  в котором потонули
голоса недовольных.



     Самохин вышел на крыльцо.  Морщась  от  бьющего  в  лицо  резкого
ветра, поднял меховой воротник куртки.
     По широкой  безлюдной  улице  привольно  скользили  мутные  волны
поземки. Края крыш курились снежком.
     За сверкающим изморозью танком с налипшими  на  лобовой  броне  и
опорных  катках  комьями  мерзлого  снега  стоял  гусеничный трактор с
прицепом-санями.  Возле него трое в лыжных костюмах увязывали покрытую
зеленой   парусиной   горную   лодочку,   привезенную  Крестовниковым.
Несколько в стороне от них стояла Люся.
     Из танка,  источающего  резкие  запахи  горелого  масла и стылого
металла,  выбрался  Крестовников,  вытащил  из  люка  охотничьи  лыжи,
подбитые серебристым мехом нерпы.
     Люся увидела его и отвернулась.  Лицо у  нее  стало  отчужденным,
безучастным.
     Самохин присмотрелся к дочери, после короткого раздумья подошел к
ней.
     - Ты  знаешь  его?  -  Он  показал  легким  движением  головы  на
Крестовникова.
     - Столько слышала от тебя...
     - Я не о том, - перебил отец. - Ты с ним знакома?
     - Олег Михайлович у нас преподает,  -  ответила  Люся  как  можно
безразличнее.
     - Ты никогда мне о нем не говорила.
     - Зачем? И без того ваши отношения...
     Она увидела подходившего к ним Крестовникова и оборвала фразу.
     - Итак,  - сказал Крестовников,  - выходим. Маршрут вам известен.
Возвращение в восемнадцать ноль-ноль.
     Спутники Крестовникова   надели  поверх  лыжных  костюмов  теплые
куртки и проворно забрались в кузов саней.  Танкисты подали им  горную
лодочку, лыжи.
     Маленький плотный лыжник деловито проверил имущество и неожиданно
звонким девичьим голосом поблагодарил танкистов:
     - Спасибо, хлопцы!
     - Буркова! - Самохин узнал в маленьком лыжнике секретаря комитета
комсомола. - Я просил тебя подобрать парней.
     - У   нее   второй   разряд   по  альпинизму,  -  мягко  вмешался
Крестовников. - Да и не время сейчас заменять кого-либо в группе.
     - Кекур  не  Белуха.  - Буркова посмотрела на Самохина спокойными
серыми глазами.  - Если я уйду на несколько часов, ничего тут без меня
не случится.  - И для большей убедительности добавила: - Не на вершину
поднимаемся.
     - Поехали!  - поспешно крикнул Крестовников, заметив, что Самохин
хочет что-то возразить.
     Трактор выстрелил синим клубком дыма и двинулся по улице.
     Вслед ему махали руками, платками и шапками, пока он не свернул в
проулок.  Люся  тоже  помахала  рукой.  Потом  она сбежала с крыльца и
быстро направилась к дому.
     Почему она утаила от отца, что знакома с Крестовниковым?
     Впервые она   встретилась   с    ним    два    года    назад    в
спортивно-оздоровительном   лагере   и   стала   с  недоброжелательным
любопытством присматриваться к  человеку,  причинившему  отцу  столько
огорчений.  Однако скоро поняла, что студенты его любят. Общительный и
подвижный в лагере и неутомимый в горах,  он сразу стал душой  молодой
компании.  Спортивная  закалка,  утверждал он,  - одна из особенностей
профессии  географа.  При  сдаче  кандидатского  минимума   необходимо
требовать  от  будущего  лавиноведа  не  только  знаний  по избранному
предмету,  но и сдачи норм  по  альпинизму  или  хотя  бы  по  горному
туризму.
     Недоброжелательность Люси   быстро   таяла,   тем    более    что
Крестовников  явно  выделял  ее:  звал на тренировки,  ставил в пример
другим.
     Близился день  отъезда  из  лагеря,  когда  Люся  и  Крестовников
отправились вдвоем в горы.  Отдыхая,  он начал рассказывать,  как стал
лавиноведом.  В памяти его студенческая пора поблекла, зато отчетливо,
в  мельчайших  подробностях  сохранились  перипетии  сложной   борьбы,
которую он вел последние годы.
     Едва получив  диплом,  Крестовников   принялся   за   диссертацию
"Противолавинная служба".  Защита прошла блестяще.  Оппоненты особенно
выделяли практическую  ценность  труда  молодого  ученого.  Окрыленный
успехом,  он  стал  добиваться  ассигнований  на  организацию  опытной
станции лавинного прогноза.
     Ему не  отказывали.  Говорили  о  ценности  его  предложения,  но
просили более  доказательно  обосновать  возможность  прогнозирования.
"Более доказательно"! Какие резиновые слова! А время шло.
     Работая в   университетской   лаборатории,    Крестовников    вел
наблюдение над тремя горными районами.  За минувшие годы он восемь раз
предупреждал о лавинной опасности.  Все эти лавины сошли на  пастбища,
горные дороги.  А один раз он вмешался в действительно серьезное дело:
принял бой с начальником будущего комбината...
     Сейчас Крестовников заговорит об отце, станет осуждать его. Этого
допускать нельзя.
     - Знаю,  знаю,  -  поспешно перебила она собеседника.  - Как вы с
отцом похожи...  Словно  два  одинаковых  портрета,  только  в  разных
рамках.
     - С отцом?  - растерянно переспросил Крестовников.  Он снял очки.
Излишне старательно протер стекла.  Странно, ему раньше не приходило в
голову, что Люся имеет какое-то отношение к начальнику комбината.
     С этого дня отношение его к Люсе заметно изменилось. Крестовников
не сторонился ее,  по-прежнему называл по имени,  но  вот  простота  в
общении с девушкой исчезла. Исчезло и дружелюбие.
     Обидное превращение  Крестовникова  из  внимательного  и  доброго
старшего  товарища  в  человека,  способного оттолкнуть и даже обидеть
другого,  стало очевиднее,  когда он пришел преподавать  на  четвертый
курс:  теперь он попросту не замечал Люсю,  а,  принимая у нее зачеты,
останавливал,  не дослушав до  конца,  и  лишь  легким  кивком  головы
показывал, что удовлетворен ответом.

     Самохин долго не мог отвести взгляда от удаляющегося тягача.
     Вывела его из оцепенения Фетисова.
     - Дети собраны, - сказала она.
     Самохин вопросительно посмотрел на Шихова.
     - Мои люди готовы, - ответил Шихов. - Где ваши машины?
     И, словно отвечая ему, вдалеке зародился глухой рокот. Разваливая
перед  собой  пушистые снежные усы,  из проулка появился тягач,  потом
второй. За ними двигались крытые грузовики.
     Шихов легко  поднялся  на  танк  и  скрылся  в люке.  Мотор глухо
заворчал. Танк в голове колонны направился к клубу.
     Когда Самохин   подошел   к  клубу,  посадка  ребят  в  грузовики
заканчивалась. Матери торопливо помогали ребятам подняться по лесенке,
совали им в руки узелки, сумки.
     - Все сели? - спросила Фетисова и подняла руку: - Поехали!
     Танк, медленно переваливая сверкающие траки, свернул на шоссе. За
ним двинулись оба тягача, автомашины, женщины. На шоссе матери, увязая
в снегу, ускорили шаг.
     Фетисова забралась   с   крыльца   на   грузного   рыжего   коня.
Придерживаясь обеими руками за луку седла, она рысью догоняла колонну.
     За поселком крутой утес прижал шоссе  к  речке.  Справа  от  него
темнел  окаймляющий  берег Тулвы голый ивняк,  слева поднималась почти
отвесная каменная стена, кое-где припорошенная снежком.
     Широкие гусеницы  танка легко приминали рыхлые сугробы.  Двигался
он осторожно, так как местами шоссе приходилось угадывать под снегом.
     Высокая снежная гряда пересекла дорогу.
     - Начинается! - Водитель взялся за рычаг.
     Танк задержался   у  гряды,  словно  всматриваясь  в  противника,
оценивая его силы,  и с нарастающим грозным рычанием врезался в крутой
склон.
     Шихов закрыл люк.  В машине стало темно.  Тускло светили лампочки
приборов.
     - Назад! - приказал Шихов и поднялся к верхней смотровой щели.
     - Как  там?  -  крикнул  водитель,  голос его еле слышался в гуле
мотора.
     - По  башню  засыпало,  -  ответил  Шихов.  -  Еще  назад!..  Еще
немного!.. Прямо!
     Танк попеременно то передним,  то задним ходом старательно уминал
снег.  А тот упорно стекал со склонов,  заваливая промятый  гусеницами
проход.
     Утомительная качка вперед-назад,  вперед-назад продолжалась, пока
снег  не  стал стекать с высившихся по сторонам бугров устало,  вялыми
струйками.
     Шихов открыл люк,  посмотрел назад. За машиной оставалась широкая
бугристая колея.
     Раздался низкий  басовый  гудок  танка.  Тягач,  утюжа гусеницами
примятый снег, двинулся за ним.
     Пока гусеничные  машины  пробивали  путь,  к  колонне подтянулось
стадо коров.  Привыкшие к теплым стойлам,  животные шли  плохо,  часто
останавливались.  Испуганное мычание, даже не мычание, а истошный рев,
отдаваясь от стен  лощины,  оглушал  и  закутанных  в  платки  доярок.
Раскатистое эхо повторяло звуки,  искажало их,  и оттого казалось, что
не только коровы,  но и сами горы испуганно кричат со всех  сторон  об
опасности.
     Танк оторвался  от  колонны.  Но  Шихов  не  заметил  этого.   Он
беспокойно  всматривался  в  подступивший к самому шоссе крутой обрыв.
Вчера на этом месте  рухнувшая  с  откоса  небольшая  лавина  завалила
машину по башню. Пришлось выбираться из снега почти вслепую.
     Запомнилось это место и водителю. Он вел танк на первой скорости,
почти  не  отрывая  взгляда  от  смотровой  щели,  с  одеревеневшим от
напряжения потным лицом.
     - Резче! - отрывисто приказал Шихов. - Рывком вперед!
     Танк дернулся и с воем врезался в сугроб.  Разрывая рыхлый  снег,
танк  пробивался  к  гребню  завала,  когда  с  обрыва словно сбросили
колышущийся белый занавес.  Он прикрыл и каменные выступы,  и одинокие
кусты. От промятой гусеницами колеи остался лишь еле приметный след.
     - Легонько назад,  - приказал Шихов, - а потом тряхни горушку еще
раз!
     После второго рывка с обрыва  потекли  узкие,  тающие  в  воздухе
струйки снега.
     - И откуда только он берется! - воскликнул водитель.
     - Ты другое скажи.  - Шихов положил руку на его плечо.  - Хорошо,
что присыпало нас,  а не их.  - Он показал взглядом назад,  в  сторону
отставшей колонны.
     - Да-а! - Водитель понимающе кивнул и взялся за рычаг.
     Обрушившегося с  обрыва  снега было достаточно,  чтобы сбросить с
шоссе грузовик. Грузовик, но не танк!
     Колонна давно   подтянулась  к  завалу,  а  танк  с  изматывающим
однообразием все двигался вперед-назад, вперед-назад.
     В хвосте   застрявшей   колонны  теснились  перепуганные  коровы.
Ворочая молочно-синими глазами, они уже не мычали, а хрипели, оттесняя
измученных  доярок  в  глубокий снег.  Сзади напирали лошади.  Молодая
горячая кобыла вклинилась между коровами и,  вытягивая тонкую  упругую
шею, пронзительно ржала, еще более усиливая сумятицу.
     Фетисова не выдержала. Нахлестывая рыжего, она с трудом пробилась
к танку. Но конь испугался режущих глаза отработанных газов и звучных,
похожих на выстрелы,  выхлопов мотора,  шарахнулся в сторону и увяз по
плечи в сугробе.  Всхрапывая и дрожа всем телом, он не желал двигаться
в сторону страшной машины.
     Шихов не  видел  ни  Фетисову,  ни  колонну.  Внимание  его  было
поглощено   маневрами   танка.   Утомительная,   однообразная    качка
вперед-назад, вперед-назад изнуряла больше тяжелого физического труда,
а главное - требовала огромного напряжения: ведь рядом был откос, а за
ним скрытая снегом Тулва...
     Потный водитель вопросительно посматривал на командира.
     - Хватит, - решился наконец Шихов. - Дальше давай.
     Он посмотрел на часы.  Сколько прошла колонна?  Много ли осталось
до дорожной дистанции?
     - Место вроде знакомое.  -  Водитель  приподнялся  с,  сиденья  и
заглянул в смотровую щель.
     - Не спеши,  - охладил его Шихов.  -  Свалишься  в  речку...  тут
вытаскивать некому.
     Он открыл передний люк.  Свет ударил в глаза.  Шихов  прищурился.
Укрывшие  дорогу  однообразно  белые,  с легкими сизыми тенями горбы и
камни  по  сторонам  и  редкие  деревца  медленно  скользили  в   ярко
освещенном прямоугольнике люка, как на экране.
     Шихов поднялся в башню.  Впереди ничего похожего на жилье. Позади
ни тракторов, ни автомашин. Колонна отстала. Что там случилось?
     Снежные заструги укрыли шоссе  и  кюветы.  Разворачиваться  здесь
было  опасно.  Пришлось  осторожно  пятиться,  пока  из-за поворота не
появился головной трактор.
     Помощь танкистов  запоздала.  Водители  второго тягача уже успели
завести трос к буксующему грузовику.
     Трактор осторожно взял с места. Трос натянулся, заскрипел. Задние
колеса грузовика вращались с бешеной скоростью  в  вырытых  ими  ямах,
поднимая  клубы  снега.  Рывок  троса - и грузовик,  надрывно завывая,
вырвался из рытвины. Трос ослабел, провис.
     Связанные машины,  покачиваясь  на буграх,  а порой и заваливаясь
набок,  тянулись  за  тракторами.  Усталые  шоферы   смотрели   вперед
слезящимися  от  напряжения  глазами,  не  чувствуя  прилипших к спине
мокрых от пота рубашек.
     Вплотную за  грузовиками  топтались,  порой  забираясь по брюхо в
снег,  кони.  Коровы  отстали,   рассеялись   по   дороге.   Некоторые
отказывались идти. Доярки обнимали упрямиц, гладили заиндевевшие морды
и уговаривали животных:
     - Ну  полно тебе реветь-то!  Чего испугалась?  Пойдем помаленьку.
Совсем немного осталось идти-то.  Сенца там вдосталь.  Ступай, родная,
ступай. Вот так. Еще немного. Видишь? Не страшно вовсе.
     Успокаивая животных,  как детей,  доярки тянули  понемногу  стадо
вперед.
     ...Здание дорожной дистанции  открылось  неожиданно.  Укрытое  от
ветра  высокой  скалой с пестрыми разводами лишайников,  оно выглядело
спокойным,  надежно защищенным от метели.  За высоким дощатым  забором
виднелись  крыши  сараев,  бульдозеры.  Из  высокой трубы лениво вился
дымок.
     Обрадованный водитель  танка  включил  вторую скорость и,  далеко
опередив колонну,  затормозил у вытянувшегося вдоль шоссе одноэтажного
дома.
     ...С утра Самохин не находил себе места.  Оставаться в управлении
он  не  мог.  Давила тишина в кабинете.  В сдержанном говоре за стеной
звучало что-то тревожное.  Тянуло туда,  где слышались лязг тракторных
кранов,  грохот  подтаскиваемых  тягачами  валунов,  голоса осипших от
усталости и долгого пребывания на морозном ветру рабочих.
     Самохин понимал,   что  помощь  его  здесь  не  нужна  (руководил
наращиванием  противолавинного  вала,   прикрывающего   обогатительную
фабрику,  опытный инженер),  но уйти отсюда не мог. В прошлом он и сам
немало полазил по горам,  а  потому  живо  представлял,  как  работают
наверху разведчики и как злой, леденящий ветер режет глаза, выбивая на
ресницы слезу за слезой,  и как они, падая на грудь, застывают мутными
льдинками.  Мысли  об этом мешали сосредоточиться,  отвлекали от того,
что делалось на площадке.  Порой  хотелось  самому  взяться  за  ручки
носилок    и   тяжкой   физической   усталостью   заглушить   растущее
беспокойство.
     Внимание Самохина   привлекла   группа   новичков,  работающих  у
тракторного крана.
     - Кто  так  стропит  рельс?  -  Он  крупными  шагами направился к
рабочим.  - Это же не дерево,  а металл. Сорвется рельс - мокрое место
останется от человека.
     Самохин стал  увлеченно   показывать,   как   следует   стропить.
Наконец-то понадобилось его вмешательство.
     Стальной трос надежно  прихватил  рельс,  когда  Самохин  заметил
пробирающуюся по торной стежке курьершу.  Женщина согнулась в глубоком
поклоне порывистому встречному ветру.
     - Приехали!.. - крикнула она издали.
     Дальше Самохин не слушал.  Он сорвал с головы шапку и, размахивая
ею, побежал наперерез проходившему стороной тягачу.
     Тракторист затормозил.
     - К управлению! - Самохин поднялся в кабину. - Быстро!
     Еще издали он  увидел  темную  глыбу  танка.  Шихов  вернулся.  А
Крестовников?
     Шихов рассказывал  о  нелегком  пути  к  дорожникам,  а   Самохин
нетерпеливо посматривал на часы. Шестой час! Мог бы и Крестовников уже
вернуться. А если с ним что-то случилось?..
     Самохин гнал   недобрые   мысли,  а  они  становились  все  более
назойливыми.  Разведчики могли провалиться в укрытую снегом расселину,
соскользнуть с кручи, попасть в небольшую "местную" лавину. Да мало ли
что может случиться в горах!
     Самохин с  досадой  тряхнул головой.  Что с ним?  Шести часов еще
нет, а он не может отделаться от зловещих предположений.
     Время тянулось медленно, невыносимо медленно! Но вот минуло шесть
часов. Четверть седьмого, половина...
     - Надо  было  снять  с  танка рацию и дать ее Крестовникову,  - с
досадой произнес Шихов, - тогда бы мы могли получать с горы информацию
о ходе разведки.
     Самохин молча  достал  из  ящика  письменного  стола  пистолет  с
толстым стволом, банку с ракетами и вышел на крыльцо.
     Звонко щелкнул выстрел. Ракета прочертила в воздухе дымную полосу
и повисла над поселком.
     Прошла минута, вторая.
     Самохин нетерпеливо  прошелся  около  управления.  Достал  вторую
ракету.  Неторопливо загнал ее в ствол  пистолета,  но  выстрелить  не
успел.  Над  склоном Кекура,  совсем,  казалось,  недалеко от поселка,
взвился ответный белый огонек. Он коротко завис вверху, разгорелся и с
нарастающей скоростью устремился вниз.

     Крестовников вернулся  в  начале  девятого.  Пока  его продрогшие
помощники сгружали с прицепа заснеженную  горную  лодочку,  он  устало
сидел на крыльце.
     - Пройдемте ко мне,  - пригласил Самохин.  - Имущество  приберут.
Все будет в сохранности.
     Он ни о чем не спросил промерзших до костей  разведчиков.  Прежде
всего надо было обогреть их, накормить.
     На столе появилась бутылка коньяка.  Люся  внесла  сковородку  со
шкворчащей - только с плиты - колбасой.
     - Садитесь,  садитесь,  -  торопил  Самохин  неловко   замявшихся
парней. - Ждать никого не будем.
     И стал разливать коньяк.
     - Не   откажусь.  -  Шихов  поднял  рюмку,  полюбовался  на  свет
золотистым напитком. - Хорош!
     - А   ты   что  смотришь?  -  обратился  Самохин  к  притихшей  в
непривычной обстановке Клаве Бурковой.  - После  такого  похода  рюмка
коньяку не помешает.
     Разведчики ели молча,  даже сосредоточенно,  наслаждаясь отдыхом,
теплом.  Никогда  еще  горячая  колбаса не казалась такой вкусной.  Не
успели покончить с нею,  как  подоспела  яичница.  Снова  поплыла  над
столом  бутылка.  Ничто  в  эти  счастливые  минуты  не  напоминало об
опасности.
     Первым заговорил Крестовников:
     - Вам,  понятно,  хочется знать,  с чем мы вернулись оттуда. - Он
кивнул  в сторону Кекура.  - Я не могу точно определить,  когда сойдет
лавина.  Но в том,  что она сойдет,  нет никаких сомнений.  Она  может
обрушиться ночью или протянет еще неделю-две. Хуже другое! Чем позднее
она сойдет, тем сильнее будет ее удар.
     - Утренний   прогноз   обещает  прекращение  осадков,  -  вставил
Самохин.
     - Это ничего не изменит,  - ответил Крестовников. - Слишком много
снегу навалило на горе.  В особенности на восточной части склона.  Под
воздействием  солнца  и  ветра  на  снежной  поверхности  со  временем
образуется  толстая  корка,  или,  как   принято   говорить   у   нас,
гляциологов,  "снежные доски".  К весне,  когда корку пригреет солнце,
она может достигнуть метровой толщины и больше.  Лавина обрушится, как
масса   рассыпного   кирпича,  несущегося  со  скоростью  пятьдесят  -
шестьдесят километров в час.  Представьте  себе  ударную  мощь  такого
тарана!
     Самохин не разбирался в тонкостях лавиноведения.  Но как  инженер
он   живо   представил   себе  несущуюся  по  склону  со  стремительно
нарастающей скоростью массу огромных кирпичей из слежавшегося крепкого
снега.
     Непрочный покой в доме сразу развеялся.
     - Что вы предлагаете? - спросил Самохин.
     - Прежде чем предлагать,  придется сделать кое-какие  расчеты,  -
ответил Крестовников.
     - Все же? - настаивал Самохин. - Не эвакуировать же предприятие?
     - Что   вы!   -  воскликнул  Крестовников.  -  Надо  сделать  все
возможное, чтобы не допустить этого.
     Горячность, с  какой  ответил  Крестовников,  несколько успокоила
Самохина.  Он достал из шкафа карту и, сдвинув посуду, разостлал ее на
столе.
     Все поднялись с мест, стеснились у карты.
     С севера  на  юг карту разделяла темная гряда Кекура.  Выделялась
над нею скала со странным названием Петушиный Гребень и отметкой  1682
метра.  Внизу,  в  лощине,  голубой  тесьмой  вилась Тулва и уходила в
продолговатое  озерко  -  запруду   гидроэлектростанции.   От   озерка
отделялись  уже  две  тесемки.  Слева  тоненькая - отводный канал,  по
которому в весенний паводок спускали лишнюю воду, не проходившую через
рабочую  часть  плотины.  Тулва  вырывалась  из-под  плотины  и  круто
сворачивала на запад.  Впрочем,  все,  что было за поворотом реки и на
западном склоне Кекура, никого в кабинете сейчас не интересовало.
     - Обратите внимание на это место. - Крестовников взял карандаш и,
пользуясь  им,  как  указкой,  обвел  продолговатый круг под Петушиным
Гребнем.  - Здесь метелевый снег образовал длинную складку толщиной до
трех  метров.  Несколько  выше  навис  снежный  мешок,  представляющий
наибольшую угрозу.  Основа его - крупнозернистый сухой снег - лежит на
голом   камне   и   практически   не   имеет   сцепления.   Достаточно
незначительного увеличения тяжести снежного мешка или легкого толчка -
и  он  скользнет  вниз,  приведет в движение снежный покров на склоне.
Лавина сойдет широким фронтом.  - Крестовников помолчал и  добавил:  -
Значительно более широким, чем я предполагал.
     - А точнее? - спросил Шихов.
     - Для  точного  определения  возможного  фронта  лавины следовало
сделать не десяток замеров и проб снежного горизонта,  а много больше.
Я исследовал лишь вероятную точку отрыва лавины.
     - Времени нет заниматься исследованиями, - поддержал его Самохин.
     - Широкий  фронт лавины заденет не только защищенную валом шахту,
- продолжал Крестовников, - возможно, достанет и до поселка.
     - Снег защитного вала перед поселком не прошибет.
     - Лавина - не только  снег,  -  возразил  Крестовников.-  Десятки
тысяч тонн снега сметают со склона все:  деревья, валуны. Камень весом
в тонну и больше несется с горы с бешеной скоростью.  Представьте себе
его  ударную  силу.  Он  если и не пробьет вала,  то может перескочить
через него и разрушить стоящие за ним здания.
     - Все  же  я  попрошу вас поделиться со мной своими практическими
соображениями, - сказал Самохин. - Что делать дальше?
     - План мой очень прост.  - Крестовников придвинул к себе карту. -
Я предлагаю: не дожидаясь схода лавины, обрушить ее взрывом.
     - На шахту? - спросил Самохин.
     - Рано или поздно удара в этом направлении не избежать, - ответил
Крестовников.  -  Только  сила  его со временем нарастет,  станет куда
больше.
     - Много ли надо взрывчатки? - спросил Самохин.
     - Под  Петушиным   Гребнем   снег   еле   держится,   -   ответил
Крестовников.  -  Достаточно одной-двух толовых шашек.  Я умышленно не
останавливаюсь на деталях. Это займет много времени.
     - Не надо.  - Самохин задумался:  "Одна-две толовые шашки... Снег
действительно еле держится на склоне". - Какая вам нужна помощь?
     - Прежде  всего  надо  сделать  необходимые  расчеты,  -  ответил
Крестовников. - Времени мало, а расчеты довольно трудоемки.
     - Кого вам дать в помощь? Хорошего инженера? Горняка?
     - Было бы лучше,  если б мне помог человек, имеющий представление
о гляциологии.  - Крестовников обернулся к молчаливо сидящей в стороне
Люсе: - Вы поможете?
     Люся недоумевающе посмотрела на него:
     - В таких условиях можно не спрашивать.

     Она разбудила Крестовникова в  полночь.  Борясь  с  дремотой,  он
включил полный свет, выпил стакан крепкого чая и сказал:
     - За дело.
     Самохин в кабинете не появлялся.  Решение Крестовникова подорвать
лавину значительно облегчало положение.  Теперь незачем было распылять
силы.   Сооружаемый   с   огромным   напряжением  защитный  вал  перед
обогатительной фабрикой стал не нужен.  Рабочих перебросили на восток,
к месту ожидаемого схода лавины.
     На пустынной каменистой площадке,  между шахтой и склоном Кекура,
было  людно,  шумно.  Ярко  освещенные  прожекторами  тракторные краны
наращивали защитный вал. Строительный материал находился рядом - груды
отвальной  породы.  Мощные тягачи,  переваливаясь на буграх и скрежеща
гусеницами о камни,  подтаскивали к кранам тяжелые валуны,  рельсы.  В
стороне жарко пылали огромные костры, выбрасывая в низкие рыжие облака
клубы дыма.  Ветер бросался на упругое пламя,  прижимал его к земле и,
срывая крупные искры, уносил их в сумрак. Временами костер выплескивал
огненные языки вверх,  и тогда яркий свет вырывал из  темноты  розовые
тракторы, розовые валуны в моховых шубках, розовые силуэты рабочих.
     Незадолго до рассвета Крестовников закончил работу  и  подтвердил
свое  решение обрушить лавину.  Знакомясь с рельефом горы,  он обратил
внимание на прорезавшую склон неширокую вмятину -  гигантский  "шрам",
память  ледниковой  эпохи.  Начиналась  впадина  от надломившей хребет
седловины.  Спускаясь к лощине,  она постепенно  расширялась  и  между
шахтой и поселком почти сливалась со склоном. Стоило подорвать наверху
снег,  и лавина устремится по склону,  приведет в движение покрывающие
его   сугробы.  Вмятина  не  даст  ей  распространиться  на  запад,  в
направлении поселка.
     Большого ущерба  хорошо  защищенной шахте удар лавины не нанесет.
Пострадают  лишь  строения   подсобного   хозяйства:   скотный   двор,
свинарник,  конюшня  да  теплицы.  Наверняка  сметет  лавина  столбы -
электрические и телефонные.
     Разговор Самохина  с Крестовниковым был короток.  Правота ученого
была очевидна. Самохин утвердил его план и приказал немедленно вывезти
из обреченных строений все ценное.  В ремонтно-механической мастерской
спешно готовили светильники.  Их должны  были  установить  на  высоких
шестах, когда погаснет электричество.
     Освещение особенно беспокоило  Самохина.  На  улице  он  разыскал
прораба, намечавшего места для светильников.
     - Установите-ка один, - сказал Самохин. - На пробу.
     Рослый парень  в  армейском  бушлате  долбил ломом мерзлую землю;
долбил,  вкладывая в каждый удар все силы. Под тонким слоем промерзшей
почвы был камень. Удары лома высекали из него искры, и только.
     - Хватит,  -  остановил  взмокшего  от  пота  рабочего  прораб  и
предложил: - А если прибить шест к стене дома?
     - Пожалуй, - согласился Самохин и, заметив стоящего рядом Шихова,
спросил: - Вы ко мне?
     - Да.  Вас  не  беспокоит,  что  после  схода  лавины  управление
останется без связи с шахтой и электростанцией?
     - Что вы предлагаете? - спросил Самохин.
     - Протянуть  от  управления к шахте полевую телефонную линию.  На
опасных участках ее можно закопать в снег. От осевой линии дадим шлейф
на электростанцию. Тогда управление будет обеспечено устойчивой связью
с отдаленными объектами в любых условиях.
     - Отлично!  -  подхватил  Самохин.  -  Берите  в  помощь старшего
линейного надсмотрщика Кушниренко.  Кабель и индукторные аппараты есть
на  складе.  Рабочих  подберет  Кушниренко.  Мужик он толковый и людей
знает. Старожил наш!
     Старшего линейного   надсмотрщика   Шихов   нашел  на  телефонной
станции.  Оказалось,  что Кушниренко служил в армии командиром  взвода
связи.   Телефонное   дело   он   знал   основательно   и  вполне  мог
самостоятельно справиться с нехитрой задачей.
     Перебила их беседу курьерша.
     - Насилу разыскала вас!  -  Она  с  трудом  перевела  дыхание.  -
Товарищ Шихов, Крестовников вас ждет. Очень вы нужны ему. Так и просил
передать. Очень!

     - Хорошо,  что вы пришли, - радостно встретил его Крестовников. -
Ждал вас с нетерпением.
     Он явно не решался приступить к разговору, и Шихов помог ему.
     - Если я могу быть чем-либо полезен...
     - Очень!  - подхватил Крестовников.  - Самохин  передал  мне  ваш
разговор о рации.  В разведке она была не нужна. Но сейчас необходима.
Вот так!  - для большей убедительности  он  провел  ребром  ладони  по
горлу.
     Шихов не спешил с ответом.  Он объяснил особенности своей  рации,
осторожно прощупывая познания Крестовникова в радиоделе.
     - Лучше всего... - он коротко подумал, - я пойду с вами.
     - Я  полагал,  что  вы  останетесь здесь,  - Крестовников явно не
ожидал такого поворота, - и возглавите аварийную группу.
     - И  я  так полагал,  - согласился Шихов.  - Но передать танковую
рацию гражданскому лицу...
     Он развел руками, показывая, что это выше его возможностей.
     Шихов схитрил.  Из короткого разговора с Крестовниковым он понял,
что  Крестовников  мог включить и настроить рацию,  но не больше.  А в
горах возможны всякие  неожиданности.  Справится  ли  с  ней  человек,
далекий от техники?
     Крестовников в армии не служил,  о воинских порядках  имел  очень
смутные представления, а потому принял слова Шихова на веру.
     - Что ж!..  - Он задумался.  - Оставим старшей  аварийной  группы
Клаву  Буркову.  В  горах она держалась хорошо:  уверенно и с разумной
осторожностью,  характерной  для  опытного  и  смелого  человека,   не
боящегося,  что его обвинят в трусости. - Он помолчал и, убеждая себя,
добавил: - Буркова справится.
     Словно отвечая  на  недосказанное  собеседником,  Шихов  спокойно
заметил:
     - Постараемся обойтись без участия аварийной группы.



     Крестовников уверенно  вел  маленькую группу по проложенной вчера
лыжне. Широкие охотничьи лыжи, подбитые мехом нерпы, хорошо держали на
подъеме,  и  он  несколько  опередил своих спутников.  За ним,  сильно
налегая на палки,  осторожно двигался Шихов.  За плечами у  него  была
приспособленная  для  переноски  танковая  рация  -  груз  не особенно
тяжелый,  но капризный. Замыкал маленькую колонну румяный крепыш Саня,
получивший строгий наказ Крестовникова: на трудных участках страховать
Шихова.
     Крутизна склона возрастала. Все чаще лыжи проскальзывали, сбивали
дыхание.  Настойчивый западный ветер теребил полы  штормовок,  парусил
рюкзаки.  Вскоре  пришлось подниматься лесенкой - боком,  переступая в
сторону и оставляя за собой на насте следы, похожие на ступеньки.
     Крестовников остановился  на  небольшом  выступе с одинокой голой
березкой, вытер разгоряченное лицо.
     - Пора  выходить на связь,  - сказал он.  И,  отдыхая,  навалился
грудью на лыжные палки.
     Шихов снял с плеч рацию.
     Пока он связывался с поселком,  Крестовников осмотрелся. В сжатой
горами  лощине четко выделялась Тулва с темнеющими на льду промоинами,
замерзшее озерко,  плавно огибающий электростанцию  канал  для  спуска
паводковых вод. Чуть правее плотины, недалеко от речки, чернел дощатый
копер шахты и рядом с ним рудоразборка, какие-то строения. Сверху дома
поселка казались плоскими, словно их вдавили в сугробы.
     Над лощиной взвилась ракета. Радиосообщение в управлении приняли.
     И снова  три  лыжника,  три  еле  приметные  на склоне горы точки
поползли вверх,  оставляя за собой на насте неровную  лесенку  следов.
Усталость  чувствовалась  все сильнее,  чаще стали короткие остановки.
Движения лыжников потеряли необходимую в горах уверенность, точность.
     Крестовников остановил  спутников,  достал  из  рюкзака  веревку.
Дальше из предосторожности они шли на связке.
     Чем выше  поднималась  маленькая  группа,  тем меньше становилось
снега,  чаще проглядывали из  него  острые  грани  камней.  Наст  стал
крепким,  почти  не  поддавался под лыжами.  Стоило поскользнуться,  и
покатится человек под гору,  где черными зубами выделялись под  снегом
каменистые  выступы.  На  твердом насте даже связка не всегда надежна.
Пришлось снять лыжи и двигаться дальше пешком,  временами проваливаясь
выше колен в сугробы.  Особенно трудно пришлось Шихову с его капризным
грузом.  Он шел осторожно,  прощупывая снег лыжной  палкой.  Связанные
вместе лыжи тянул волоком идущий последним Саня.
     За взгорком открылось сравнительно ровное место.  Над  ним  круто
вздымалась  почти  отвесная  стена  с  источенным  ветрами  каменистым
гребнем.  Широкие наплывы снега свисали с него,  тянулись вниз пухлыми
языками. К стене прижимались наметенные ветрами снежные заструги.
     Крестовников дал спутникам передохнуть после тяжелого  подъема  и
свернул налево,  повел их между застругами. Теперь ветер из противника
превратился в помощника - подталкивал в спину.  Саня  попробовал  даже
завести  беседу,  однако  привыкший  к строгой горной дисциплине Шихов
остановил его.
     Из-за скалистого   выступа   показалась  неровная  гряда  камней,
некогда  отброшенных  спускающимся  ледником.  За   ними   угадывалась
прорезавшая горный кряж вмятина.
     - Отдохнем, - остановился Крестовников.
     Шихов прикинул взглядом расстояние:
     - Идти-то осталось немного.
     - И все же мы отдохнем, - повторил Крестовников.
     Шихов понял,  что нечаянно нарушил одну из основных заповедей:  в
горах  с  руководителем не спорят.  Он невольно покосился на Саню - не
заметил ли тот его промаха - и снял рацию.
     Крестовников достал  из  футляра  бинокль.  Внимательно  осмотрел
свисающие с вершины снежные наплывы.  Они  походили  на  перелезающего
через   зубчатый   хребет  белого  медведя:  две  лапы  ухватились  за
каменистый обрыв,  между ними любопытно заглядывающая  вниз  голова  и
чуть  подальше  -  крутые  плечи.  Еще  вчера  мощный  снежный  карниз
обеспокоил  Крестовникова.  Одной  "лапы"  снежного   "медведя"   было
достаточно, чтобы засыпать маленькую группу.
     Лыжники подкрепились   горячим   кофе,   бутербродами.   Отдыхая,
Крестовников еще раз напомнил,  как должен вести себя лыжник, попавший
в лавину. Особенно важно, подчеркнул он, закрыть рот и нос, иначе снег
забьет дыхательные пути, задушит человека. Потом он поднялся, приказал
спутникам высвободить руки из ремней  лыжных  палок  и  растянуться  -
держаться метрах в пятидесяти друг от друга.
     Идти в одиночку тяжело.  Кажется,  что и ветер сильнее,  и подъем
круче. Даже в рюкзаке словно бы груза прибавилось.
     А Крестовников шел впереди ровным,  размеренным шагом,  почти  не
оглядываясь.  Все внимание его поглощало наблюдение за "медведем":  не
покажутся  ли  под  свисающими  с  хребта  "лапами"  легкие  дымки   -
предвестники отрыва карниза.
     Наконец он  остановился.  Подождал  спутников.   Все   облегченно
вздохнули: опасное место осталось позади.
     - Видите  камень?  -  Крестовников  показал  лыжной   палкой   на
небольшую  скалу  с  обращенным к долине ребристым обрывом.  - За ним,
метрах в трехстах, будет точка отрыва лавины.
     Остаток пути прошел незаметно. Когда видишь цель, легче идти. Под
скалой с  плоской,  словно  примятой,  вершиной  Крестовников  сбросил
рюкзак,  расправил онемевшие плечи,  осмотрел небольшую,  почти ровную
площадку.
     - Здесь мы укроемся после взрыва, - сказал он.
     - Укроемся? - переспросил Шихов.
     - Обязательно.  -  Крестовников  встретил  вопросительный  взгляд
Шихова и пояснил: - Если б даже я не был так стеснен во времени и смог
обследовать не только точку отрыва лавины, но и весь участок (он обвел
лыжной палкой широкую полосу склона),  то и в этом случае пришлось  бы
искать  укрытие.  Даже  в  самые  точные  расчеты  горы  могут  внести
нежелательные поправки.  Пренебрегать опасностью не следует. Кстати, -
круто  повернул  разговор  Крестовников,  -  отсюда  можно будет снять
редкостные и ценные кадры:  отрыв и движение лавины.  - Он обернулся к
Шихову: - Возьмите у Сани кинокамеру и приготовьтесь.
     Крестовников держался спокойно,  словно подрывать лавины было для
него привычным делом.
     - Кинокамеру изготовили?  Отлично.  А теперь развертывайте рацию.
Сообщите  в  поселок  о  выходе на место и ждите моего сигнала.  Я иду
закладывать взрывчатку.  Как только управление подтвердит готовность к
встрече лавины, быстро свертывайте рацию и беритесь за кинокамеру.
     - Ясно! - привычно отчеканил Шихов.
     - Снимайте  взрыв  и момент отрыва лавины.  Эти кадры,  как я уже
говорил, будут не только интересны, но и ценны для науки.
     Крестовников достал  из кармана рюкзака толовую шашку,  запальный
шнур и,  оставив товарищей под скалой,  направился к  снежному  мешку,
нависшему над склоном и уже готовому сорваться от собственной тяжести.
Шел он осторожно, не отводя взгляда от снежного мешка, как бы небрежно
брошенного на склон.  Несколько раз он останавливался, вслушиваясь: не
скрипит ли снег, предвещая опасность? Нет, тишина полная.
     Метрах в   десяти   от   выпуклой   снежной   стены  Крестовников
остановился.  Вырыл лыжной палкой неглубокую ямку. Прикрепив запальный
шнур к желтой, похожей на кусок мыла, толовой шашке, опустил ее в ямку
и забросал снегом.
     Потом он поднял палку: внимание!
     Шихов ответил ему так же: все готово!
     И, словно  подтверждая его сигнал,  над лощиной поднялась красная
ракета.
     Пора!
     Крестовников ослабил лыжные крепления, зажег спичку.
     Вялый огонек лизнул кончик шнура и сразу стал красным, упругим.
     Теперь только бы не оступиться,  не упасть!  Слегка  отталкиваясь
палками,  Крестовников  плавно  скользил  к  ожидающим  его товарищам.
Скала-укрытие приближалась  медленно,  нестерпимо  медленно.  Хотелось
налечь на палки в полную силу...  Спокойно,  спокойно!  Время в запасе
есть.  Смотри,  как Шихов прильнул к кинокамере. Еще несколько широких
шагов - и Крестовников скользнул под скалу.
     За спиной что-то ухнуло.
     Крестовников обернулся.  Мог  ли он упустить редкостное зрелище -
отрыв лавины?
     Грузный снежный  мешок дрогнул и,  разваливаясь в падении,  тяжко
рухнул.  Склон перед ним пришел в движение.  Четкие сизые  тени  рвали
крепкий наст.  Куски его сталкивались, дыбились, собирались в неровные
складки;  складки сливались в шершавую белую волну; волна скользила по
склону,  набирая скорость, устремилась вниз. Быстро расширяясь клином,
она  захватывала  все  большее  пространство.  Темные  трещины  юркими
змейками разбегались в сторону от места отрыва лавины,  приближались к
камню,  под которым укрылись Крестовников,  Шихов и Саня.  Уже и возле
камня  наст  медленно  оплывал.  Разрывающие  его  трещины становились
темнее, резче, проворнее...
     Крестовников тревожно оглянулся.  С дальней от него стороны камня
снег тоже двинулся,  пополз.  Шорох его быстро  нарастал,  глушил  гул
катящейся под гору лавины.
     - К скале!  - закричал  Крестовников,  силясь  перекрыть  громкий
шорох снега. - Плотнее к скале! Рот закройте! Рот!
     Голос его утонул в надвинувшемся гуле.  Снег обтекал скалу справа
и  слева  все  быстрее,  быстрее.  Комья  его  уже  стали неразличимы,
сливались в иссиня-серые дрожащие полосы.  Клочок  неподвижного  наста
под обрывом быстро таял.
     Над скалой с глухим рокотом взметнулся клубящийся снежный султан.
     "Вот она!..   -  мелькнуло  в  сознании  Крестовникова.  -  Белая
смерть!"
     - Рот!..
     Это было  последнее,  что  он  успел  крикнуть.  Что-то   упругое
подкатилось  сзади  под  ноги.  Уже падая,  Крестовников рывком поднял
кашне,  прикрывая лицо.  Новая упругая волна толкнула в спину.  И  тут
сверху обрушился кипящий белый поток,  швырнул Крестовникова в сторону
и с силой прижал к шершавому граниту... Казалось, все неровности камня
вжались  в  спину.  Но  тут же скала будто отступила от Крестовникова.
Снежные тиски сжали тело со всех  сторон.  Шум  оборвался.  Не  слышно
стало   ни   гула,   ни  шороха.  Неожиданная  пугающая  тишина.  Лишь
неправдоподобно громко билось сердце.

     Самохин не мог избавиться  от  неприятного  ощущения,  что  забыл
сделать  что-то  очень  важное.  Снова  и  снова перебирал он в памяти
события минувшей ночи, последних часов. Аварийные бригады распределены
по  участкам.  Краны  отведены в укрытия.  Тракторы рассредоточены и в
любой момент выйдут туда,  где может понадобиться их помощь.  Медпункт
переведен  в  цокольный  этаж  клуба  -  наиболее  безопасное  место в
поселке.  Полевая  телефонная  линия  протянута,  закопана  в  снег  и
проверена...  И опять он мысленно перебирал сделанное,  до мелочей.  А
неприятное ощущение не уходило.
     Так и вернулся он в управление,  полный смутного беспокойства.  В
кабинете сбросил  куртку,  валенки.  Лег  на  диван.  Лишь  сейчас  он
почувствовал,  как устал.  Хотелось курить.  Но шевельнуться,  достать
портсигар из кармана висящей на  спинке  стула  куртки  не  было  сил.
Тридцать шесть часов Самохин не спал. Почти все время в напряжении, на
ногах.  Но и сейчас заснуть было невозможно.  Он лежал,  вслушиваясь в
ноющее от усталости тело, и ждал; ждал вести оттуда, с Кекура.
     ...Стук в  дверь  подбросил  его  с  дивана.  Самохин  выбежал  в
приемную  в одних носках.  В комнате было как-то по-особому тихо,  так
тихо,  что Анна Павловна сердито  взглянула  в  его  сторону.  Самохин
застыл на месте.
     В приемнике послышались шорох,  щелчок,  потом  какой-то  грохот,
словно  в горах все уже рушилось,  валилось,  летело к чертям.  Грохот
оборвался. Из динамика четко прозвучало:
     "Раз, два,  три,  четыре, пять! Пять, четыре, три, два, один! Даю
поверку!  Даю  поверку!  Движемся  благополучно.  Сроки   выдерживаем.
Находимся на траверзе гидроэлектростанции.  Повторяю: вышли на траверз
электростанции.  Как вы меня поняли?  Прошу  ответить  ракетами.  Жду.
Шихов".
     Приемник замолк.
     Первой опомнилась Люся. Взяла ракетницу и выбежала на крыльцо.
     Сочный хлопок выстрела. Второй. За окном вспыхнула ракета. За нею
вдогонку  устремилась  другая - сигнал:  "Слышали вас отлично.  Поняли
все".
     Самохин вернулся в кабинет. Лег. Закрыл глаза.
     За стеной дежурили у радиоприемника Анна  Павловна  и  Люся.  Они
знали,  что следующий выход на связь будет только через час,  и все же
не отходили от приемника.  А вдруг он заговорит, обратится за помощью?
Горы! Люся знала, что такое горы.
     Анна Павловна никогда в жизни не ходила по горам,  и оттого  все,
что происходило сейчас наверху, казалось ей еще страшнее.
     И все же Самохин заснул. Заснул мертвым сном усталого человека.
     Разбудил его громкий голос Люси:
     - Вышли на место!
     Самохин вскочил с дивана. От нетерпения он не мог попасть ногой в
валенок и вышел в приемную, когда ее заполнил низкий голос Шихова.
     - ...В  поселке  все  должно  быть  наготове:  люди  в  укрытиях,
аварийные группы на местах.  Подтвердите готовность к  взрыву  красной
ракетой. Ждем красной ракеты.
     Комната была полна народу.  А тишина стояла в ней,  как в наглухо
закрытом  погребе.  Слышалось  лишь  чье-то  тяжелое дыхание да легкое
потрескивание приемника.
     - Отдохнули?  -  встретил  Самохина  дежурный  по  штабу  Николай
Федорович.  Держался он подчеркнуто спокойно,  уверенно,  и  это  было
приятно. - Принимайте командование.
     Самохин кивнул в ответ и,  чувствуя на  себе  ожидающие  взгляды,
сказал Люсе:
     - Ракету.
     Люся взяла пистолет и вышла из комнаты.  Шаги ее четко простучали
в коридоре. Хлопнула наружная дверь.
     - Ракету вашу видим, - снова раздался голос Шихова - Крестовников
закладывает   взрывчатку.   -   Из   приемника   послышались    легкое
покашливание, какие-то шорохи. - Шашка заложена. Следующий сеанс связи
через час. Ровно через час. Внимание! Ждите взрыва. Связь кончаю.
     Щелчок. Все устремились на улицу.  Одна Анна Павловна осталась за
столом и закрыла лицо ладонями.
     Самохин и Люся остановились на крыльце.
     Поселок замер.  На улице ни души.  Лишь у крыльца управления люди
сбились  в  плотную  кучку.  Тишина.  Только  в палисаднике еле слышно
поскрипывал флюгер.
     Все напряженно ждали взрыва,  и никто его не услышал. Вдалеке, на
склоне Кекура,  взметнулся еле приметный глазу  белый  султанчик.  Еще
один, на этот раз пониже.
     - Лавина! - шепнул кто-то.
     В бинокль было видно,  как белый склон пришел в движение. Снежный
покров стягивался в крупные подвижные складки.  Скоро бинокль стал  не
нужен.   Неровно   изгибающийся   мохнатый   вал   скользил  по  горе,
стремительно приближался.  Местами над ним  вспыхивали  белые  плотные
облачка.  Они быстро росли,  рыхлели, временами опережали лавину. Тигр
сбросил шкуру ягненка. Злобно шипя, устремился он в лощину, сметая все
со своего пути.
     Клубящаяся масса мчалась по  склону  с  злобным  воем,  с  силой,
которую ничто не могло остановить или ослабить. В белых клубах исчезла
метеорологическая станция.  Разлетелся  одинокий  сарай.  Приподнялась
крыша  и  растаяла в белесой мути.  Раза два в кипении снега мелькнуло
какое-то темное пятнышко. Было ли это бревно, доска или обломок крыши,
разглядеть никому не удалось.
     Лавина вырвалась из-под окутавших ее снежных туч, с бешеной силой
обрушилась на прикрывающий шахту каменный вал и встала дыбом. Отвесная
стена с увенчивающим ее курчавым гребнем коротко замерла и с громовыми
раскатами  рухнула  на  неожиданное  препятствие.  Крепкие белые клубы
накатились на шахту.  В разрывах между ними выглянула красная  звезда,
установленная  на  вершине  копра,  и  исчезла.  Все смешалось в белом
хаосе.  Клубы снега бурлили и кипели,  сливаясь в сплошную колышущуюся
завесу.  Она  плотно  накрыла  шахту  и  прижавшиеся  к  ней строения,
добралась до гидроэлектростанции.  Что делалось  за  нею?  Как  шахта,
люди?
     Самохин, отодвинув кого-то с дороги,  пробежал  в  управление.  В
приемной  он бросился к полевому телефону.  С силой провернул рукоятку
индуктора.  Снял с аппарата трубку, прижал ее к уху и услышал частые и
гулкие удары в виске.
     - Аварийный пост "Шахта" слушает, - ответил сочный мужской голос.
     - Что у вас там? - нетерпеливо спросил Самохин.
     - Присыпало крепко,  - ответил дежурный.  -  Выдавило  два  окна.
Вместе с предохранительными щитами. Стена рудоразборки пробита камнем.
В остальном пока не разобрались.
     - Не разобрались, - повторил Самохин.
     Сгоряча бросил трубку на  стол.  Но  тут  же  поднял  ее,  продул
микрофон.  Убедившись,  что трубка в порядке, он бережно положил ее на
аппарат.
     - Дежурный по штабу!
     Вошел Николай Федорович и выжидающе остановился в дверях.
     - Разошлите людей по объектам! - приказал Самохин. - Выясните там
обстановку,  нанесенный лавиной ущерб, где нуждаются в срочной помощи.
В первую очередь... Запишите.
     Николай Федорович достал записную книжку,  сел за круглый столик,
отодвинул графин с водой.
     В углу,  где  стоял  столик,  было   темновато.   Анна   Павловна
поднялась, щелкнула выключателем. Лампочка не вспыхнула.
     Лицо Самохина  исказилось.  Словно  невидимая   рука,   огромная,
грубая, схватила его в горсть, стиснула.
     - Что с вами? - испуганно воскликнула Анна Павловна. - Вам плохо?
     Самохин хотел   ответить   и  не  смог,  только  шевельнул  сразу
пересохшими жесткими губами.  Он забыл...  Нет.  Упустил из вида, что,
если   не  будет  электричества,  радиоприемник  перестанет  работать.
Управление не могло принять с горы ни доклада,  ни призыва  о  помощи.
Оно стало глухим.
     - Ищите...  - с усилием произнес он, глядя куда-то в сторону мимо
замерших женщин,  Николая Федоровича.  - Найдите... где угодно найдите
приемник, работающий на батарейном питании.
     Лишь теперь все поняли его.  Остолбенели в растерянности. Бледное
лицо Анны Павловны под расчесанными на прямой пробор черными  волосами
стало почти белым.
     Люся крупными шагами подошла к вешалке,  сорвала с крюка  пальто.
Натягивая его на ходу, она почти выбежала из комнаты.
     ...Самохин не удивился бы,  узнав,  что за минувшие пять минут он
поседел.  Мысли  о  том,  что  делалось на шахте,  электростанции,  на
Кекуре, не давали присесть, сосредоточиться. Несколько раз подходил он
к полевому телефону,  даже брался за рукоятку индуктора и останавливал
себя. Рано. В такие минуты нельзя отрывать людей от дела. Разберутся в
обстановке, сами доложат.
     Ждать становилось все труднее.  Несколько раз Самохин  выходил  в
приемную.  Люси  там  не  было.  Анна  Павловна  сидела у омертвевшего
приемника.  Николай Федорович стоял у  окна,  не  отрывая  взгляда  от
протоптанной к управлению дорожки.
     Нет. Нельзя терять времени. Надо что-то делать. Но что?
     Самохин решительно   подошел   к   телефону,  провернул  рукоятку
индуктора.
     - Аварийный  пост  "Электростанция"  слушает,  -  ответил  низкий
женский голос.
     - Докладывайте.
     - Что я могу доложить?  - В  трубке  было  слышно,  как  дежурная
вздохнула. - Начальство еще у пульта управления.
     - Вернется Фарахов,  пусть доложит о положении электростанции,  -
сухо приказал Самохин. "Шахта"! Где там "Шахта"?
     - "Шахта" слушает! - ответил знакомый мужской голос.
     - То же самое,  - сказал Самохин.  - Освободится начальник шахты,
пусть позвонит мне.
     - Есть передать начальнику шахты, чтобы по возвращении немедленно
позвонил вам! - четко повторил дежурный.
     Стало легче от мысли, что люди на самом трудном участке действуют
спокойно,  четко.  Захотелось  поделиться  своей  маленькой  радостью.
Самохин подошел к Анне Павловне, увидел замерший приемник и помрачнел.
Неужели в поселке не найдется  приемника,  работающего  на  батарейном
питании?  Хотя...  кому  он  нужен?  Во  всех  общежитиях  установлены
репродукторы, возле клуба и управления мощные динамики...
     Самохин посмотрел  на  часы.  Время идет.  А он все еще ничего не
сделал, все еще ждет...
     - Где Люся?
     - Ищет приемник, - напомнила Анна Павловна. - Вы ее послали.
     - Через тридцать пять минут он будет не нужен.
     Анна Павловна молча приподняла плечи. Что она могла ответить?
     Самохин круто повернулся к стоящему у окна Николаю Федоровичу:
     - Сколько же еще ждать?
     - Кроме  Люси,  я  послал двоих,  - ответил Николай Федорович.  -
Ищут!..
     - Ищут!  - вспыхнул Самохин. Крупное скуластое лицо его с резкими
морщинками   у   углов    рта    побагровело.    -    Где    начальник
радиотрансляционной сети?
     - Сейчас вызову. - Николай Федорович направился к двери.
     - Зачем он мне? - Самохин терпеть не мог промахов подчиненных, но
свои упущения приводили его в состояние,  близкое к ярости.  -  Бегать
взад-вперед!  Время  терять.  Передайте  ему:  если не найдет...  - он
посмотрел на часы,  - за двадцать пять минут  приемник  на  батарейном
питании...
     Перебил его продолжительный звонок телефона.
     Самохин отстранил Анну Павловну и поднял трубку:
     - Слушаю.
     - Докладывает начальник электростанции Фарахов.  Все наши объекты
в порядке...
     - Как снег? - нетерпеливо перебил его Самохин.
     - Лавина  разбилась  у  защитного  вала,  -  ответил  Фарахов.  -
Основная  масса  ее  образовала  перед  шахтой снежный конус метров на
двадцать высотой.  Возможно, даже больше. От него вниз по течению реки
тянется снежная гряда.  Что там дальше, за конусом и грядой, от нас не
видно.
     - А как шахта?
     - Я так думаю...  - Фарахов  помолчал.  -  Самостоятельно  им  не
откопаться.
     - Поможем,  - бросил Самохин, хотя совершенно не представлял, чем
и  как  можно  помочь  сейчас  шахтерам.  Дорогу к ним не проложить ни
лопатами, ни тракторами. Но и ждать, пока снег растает, не будешь.
     Фарахов понял состояние начальника комбината и сдержанно возразил
ему:
     - Думаю, что шахтерам самим надо действовать.
     - Ясно,  - поставил точку Самохин,  хотя ничего о положении шахты
так толком и не выяснил. - Где там "Шахта"?
     - "Шахта" слушает, - ответил дежурный.
     - Где начальник?
     - Ваше  приказание  передано,  -   ответил   дежурный.   -   Могу
напомнить...
     - Не надо.
     Самохин увидел  Люсю.  Она  вошла  запыхавшаяся,  в  сбившейся на
затылок шапке.
     "Не нашла",  -  понял  Самохин  и  уставился  тяжелым взглядом на
Николая Федоровича.
     - Подгоните радиста. Объясните ему, что я не шучу...
     Самохин запнулся.  Выручил его продолжительный телефонный звонок.
Самохин  не  любил  припугивать  подчиненных,  но  сегодня  его не раз
сносило с привычного,  выработавшегося годами тона, и он поспешно снял
трубку.
     Докладывал начальник шахты.
     - ...Я   посоветовался   с  шахтерами,  -  закончил  он  короткое
сообщение о положении на шахте,  - и решил самостоятельно пробивать  в
снегу выход к кольцу шоссе.
     - Хорошо!
     - А вот до кольца придется вам...
     - Сделаем.
     - Работать будем кипятком,  - объяснил начальник шахты.  - Пустим
две большие трубы.  Не хватит,  введем еще. Котельная у нас в порядке.
Минут через десять приступим.
     - Дорогу к пятачку пробьют тягачи,  - подхватил Самохин. - Сейчас
дам команду.
     Он положил трубку и обратился к Николаю Федоровичу:
     - Отправьте  три  тягача  проминать  дорогу к шахте...  - Самохин
увидел в дверях мужчину в облепленных  снегом  валенках.  -  Заходите,
заходите.
     Вернулся первый из разосланных Николаем Федоровичем людей и  стал
рассказывать о положении на обогатительной фабрике.
     Анна Павловна сидела рядом с Самохиным и записывала  сообщение  в
толстую синюю тетрадь - аварийный дневник.
     Положение прояснялось.   Сильнее   всего   пострадало   подсобное
хозяйство.  Большая  часть  парников  была  раздавлена лавиной,  часть
сметена начисто.  Конюшню разметало по бревнышку.  От скотного двора и
бревен  не  видно.  Проложенную  за  последние  сутки  колею  на шоссе
завалило снегом,  и она стала непроезжей,  а  подальше  от  поселка  и
непроходимой.
     Слушая короткие донесения,  Самохин делал  заметки  в  настольном
блокноте.
     - Основные силы мы сейчас бросим на расчистку дороги  к  шахте  и
электростанции,  -  сказал  он и обратился к главному инженеру:  - Вы,
Николай Федорович,  займитесь установкой столбов под  электропроводку.
Подберите руководителя, людей...
     Самохин увидел  в  окно   спешащего   в   управление   начальника
радиотрансляционной  сети.  В  его  руках тускло поблескивал маленький
чемоданчик - серый, с серебристым отливом.
     - Все будет хорошо!  - неожиданно воскликнул Самохин.  - На чем я
остановился?
     - Нашли!    -   Начальник   радиотрансляционной   сети   поставил
серебристый чемоданчик перед Самохиным.
     - "Турист"! - Самохин нахмурился. - Надежен ли он?
     - Область принимаем!  - воскликнул радист.  - А тут по  прямой...
рукой достать можно.
     Самохин посмотрел на часы. Лицо его стало озабоченным.
     - До  выхода  на  связь  осталось  шесть  минут.  - И обернулся к
ожидающим   его   людям:   -   Восстанавливать   электролинию   начнем
немедленно...

     После томительного   ожидания,   вынужденной  бездеятельности  на
Самохина обрушился шквал донесений,  вопросов,  телефонных разговоров.
Все   это  быстро  вернуло  его  в  привычное  состояние  собранности,
готовности к действию.
     Только что он торопил бригаду поскорее выйти на установку столбов
для  электрической  и  телефонной  линий,  а  сейчас  резко  отчитывал
заведующую столовой, запоздавшую с обедом и задержавшую выход рабочих:
     - ...Никаких причин для канители с  обедом  не  было  и  быть  не
могло.  Если  у  вас находятся уважительные причины,  что тогда скажут
люди,  работающие на улице. В мороз, в ветер. По сравнению с их трудом
у вас санаторий. Не желаю ничего слушать. Обеспечивайте питанием...
     Завстоловой пыталась возразить, оправдаться.
     В кабинет ворвалась Люся:
     - Шихов не вышел на связь.
     - Я  сказал все!  - Самохин положил бормочущую трубку и подошел к
дочери.
     - Не вышел? - Самохин оторопел. Всего ожидал он, только не этого.
     А дочь смотрела на него,  ждала.  Она все еще  верила  в  силу  и
всемогущество отца.
     - Запроси  ракетами,  -  сказал  он.  -   Пускай   покажут   свое
местонахождение.
     Люся качнула головой.
     - Запрашивали, - понял Самохин.
     - Две банки ракет сожгли.
     Самохин задумался.
     - Где Буркова?
     - Готовит аварийную группу.
     Люся помолчала,  выжидая,  что скажет отец.  Потом посмотрела  на
него и глухо сказала:
     - Я пойду с Клавой Бурковой.
     По тону,   каким   это  было  сказано,  Самохин  понял:  дочь  не
спрашивает разрешения,  даже не ждет его согласия,  а лишь сообщает  о
своем решении. На этот раз он не смог возразить. Люся пойдет на Кекур.
Разве он сам на месте дочери поступил бы иначе?
     - Пойду готовиться, - сказала Люся.
     И вышла из кабинета.
     Настойчивый звонок телефона вернул его к столу.
     - Слушаю.  Шахта?  Говорите,  рыхлый снег?  Надо дать ему осесть.
Сколько понадобится на это времени?  Я тоже не специалист по снегу,  а
приходится... Разберитесь на месте, тогда и решим. Тракторы уже вышли.
-  Он  увидел в дверях Клаву Буркову и нетерпеливо закончил:  - У меня
все.
     - Товарищ  начальник  штаба!  Аварийная  группа  в  составе  семи
человек готова к выходу в горы.
     - Быстро  вы!..  Молодцы!  - Стараясь не выдавать охватившего его
волнения, Самохин несколько переигрывал. - Молодцы!
     - Мы были наготове.
     На круглом лице Клавы Бурковой,  усеянном мартовскими веснушками,
не  было  и  тени  тревоги.  Серые  с легкой прозеленью глаза смотрели
из-под падающих на лоб рыжих кудряшек спокойно.  Что это?  Уверенность
знающего свои силы человека или же самонадеянность молодости?
     - Действуй решительно,  - напутствовал Буркову Самохин,  - но  не
забывай и об осторожности.
     Ему хотелось добавить,  чтобы Клава не давала Люсе горячиться, но
неловко было выделять дочь.  Он с силой пожал маленькую крепкую ладонь
девушки:
     - Жду с удачей.
     Трактор со спасательной группой тарахтел где-то на краю  поселка,
когда к управлению подошла запыхавшаяся Люся. В руках у нее были лыжи,
за плечами рюкзак.  Она оглядела пустое крыльцо,  улицу  и  вбежала  в
приемную.
     - Где Клава Буркова?
     Анна Павловна вместо ответа показала рукой в сторону Кекура.
     Лишь сейчас Люся поняла,  что за выхлопы она  слышала  в  стороне
ведущего  к  горе  проулка.  Она привалилась плечом к стене.  Глаза ее
сузились, смотрели неприязненно.
     - Ушли! Без меня...
     - А кто знал? - растерянно спросила Анна Павловна.
     Такого Люся в жизни не испытывала.  Почему ушли без нее?  Отец ее
бережет!  Не хочет,  чтобы дочь рисковала.  Но с Клавой Бурковой пошли
ребята  менее подготовленные.  А она,  горнолыжница,  опять осталась в
поселке.  К черту!  Надо  взять  лопату  и  разгребать  снег,  таскать
тяжести... Что угодно, только не безделье в такую пору.
     - Ушли! - повторила Люся.
     В голосе  ее  прозвучало  столько  горечи,  что  Анна Павловна не
выдержала.
     - Выручи меня.  Подежурь у приемника, - попросила она. - Мне надо
срочно заняться аварийным дневником.
     Люся бросила  в  угол  ненужный рюкзак.  Вяло опустилась на стул.
Приемник  молча  светил  зеленым  глазом  с  черным  зрачком,   словно
сочувствовал ей.

     Крестовников очнулся  от  боли в ноге.  Сколько времени он пробыл
под снегом?  Что с ногой - вывих  или  перелом?..  Вопросы  беспокойно
клубились  в  голове,  теснили  друг друга.  Лишь одна мысль навязчиво
возвращалась,  глушила все остальное:  "Вот это и зовут во  всем  мире
Белой смертью".
     Тупая боль в ноге  становилась  все  настойчивее.  Желая  принять
более удобное положение,  Крестовников шевельнулся.  Боль рванулась от
голени вверх к колену.
     Крестовников замер.  Нет. Лучше не шевелиться. Он перенес тяжесть
тела на здоровую ногу. Стало легче.
     Снова кипуче заработала мысль. Где Шихов, Саня? Живы ли они? Целы
ли?  Перед взрывом Крестовников предупредил, чтобы они ослабили лыжные
крепления,  но  не  проверил,  выполнили  его наказ или нет.  Особенно
беспокоил  Саня.  Удар  лавины  всегда  кажется   внезапным.   А   где
внезапность, там и растерянность.
     Стараясь успокоить себя,  Крестовников думал о тех, кто остался в
поселке.  Не  получив  радиоинформацию,  они,  конечно,  пойдут искать
пропавшую группу. Только не просто это - искать засыпанных лавиной, не
имея ни опыта, ни нужного снаряжения.
     Стоять становилось все труднее.  Тяжесть давила сверху,  с боков,
теснила дыхание.
     Крестовников много читал о людях,  засыпанных  лавинами  в  самых
различных условиях и обстоятельствах.  Но то,  что испытывал сейчас он
сам,  совершенно не походило на  запомнившееся  из  книг.  Снег  давил
равномерно со всех сторон,  словно все тело плотно забинтовали.  Чтобы
приподнять руку, приходилось преодолевать упругое сопротивление снега.
Стоит ослабить усилие, и снова рука прижата к телу.
     Оставаться неподвижным было невозможно.  Крестовников  с  усилием
поднял  руку.  Осторожно  опустил с лица кашне.  От дыхания снег около
головы  подтаял,  образовалась  пустота.  Велика  ли  она?  Разглядеть
невозможно.   В   сплошной   тьме   не  было  даже  проблесков  света.
Основательно их засыпало. Лавина обрушила снег не только со склона, но
и с гребня.  Накатившийся верхний вал и завалил скалу,  под которой он
со своими спутниками укрылся.  Основная масса лавины сошла,  наверное,
западнее,  чем он рассчитал. Если она перебралась через вмятину, тогда
и поселку пришлось плохо,  и засыпанным под скалой нечего рассчитывать
на помощь.
     Больше всего угнетала Крестовникова в  эти  минуты  не  мысль  об
опасности,  о  возможной гибели,  даже не боль в поврежденной ноге,  а
тишина,  полная,  абсолютная тишина,  какую нельзя представить себе  в
обычных  условиях.  Не случайно о засыпанных лавиной принято говорить,
что они попали в белую могилу.  Но почему в белую, а не в непроглядную
плотную  тьму?  Говорят,  глаза привыкают к темноте.  Чепуха!  Темнота
утомляет в шахте, изматывает ночью в лесу, в поле. Здесь, в мертвенном
безмолвии, она ощущалась как физическая тяжесть, сковывала тело, волю,
доводила до состояния, близкого к полному оцепенению...
     Крестовников вслушался,  не  подаст  ли  голоса  кто-либо  из его
спутников,  хотя и понимал,  что кричать в  снегу  бессмысленно:  звук
гаснет в нем, как в вате. Но все же...
     Оставаться дальше в бездеятельности Крестовников больше не мог. С
усилием  он  вытянул  руку  вперед,  потом в сторону.  Пальцы нащупали
шершавый камень. Скала!
     Крестовников оперся на здоровую ногу. Слегка пошевеливая плечами,
а затем и всем корпусом,  он медленно вжимался телом в  упругий  снег.
Потом  с трудом переставил поврежденную ногу и снова,  выставив вперед
плечо, несколько продвинулся к скале.
     Холодный камень   становился  все  ближе,  доступнее.  Наконец-то
удалось привалиться к нему спиной.  Давление снега сверху уменьшилось.
Свободнее стало и рукам. Очевидно, Крестовников находился под выступом
скалы.  Теперь можно было и отдохнуть.  Хорошо бы вытереть пот с лица.
Крестовников  сделал  неловкое  движение.  Резкая  боль  рванулась  от
лодыжки к колену...
     Пришлось смириться  с  неподвижностью.  Он  стоял,  вслушиваясь в
медленно затихающую боль.  Незаметно пришло дремотное состояние,  а за
ним и ощущение полного безразличия.
     Сколько времени пробыл он в таком  состоянии?  Снег  вокруг  него
подтаял,  отступил.  Образовалось  нечто  вроде  пещерки  с  неровными
жесткими стенками. Крестовников в полусне нащупал выступ в камне. Сел.
Боль в ноге затихла. Дремота незаметно перешла в сон.
     В окутавшей Крестовникова плотной тишине послышался легкий скрип.
Еще  скрип.  Сон развеялся.  Появилась мысль,  настороженная,  четкая.
Возможно,  это,  как говорят  лавиноведы,  "кричит  снег"?  И,  словно
отвечая замершему в напряженной позе Крестовникову, вдалеке послышался
женский голос.  Мигом исчезли остатки дремоты.  Пропало и безразличие.
Неужели он действительно слышал голос? Женский!..
     И вдруг Крестовников дернулся всем  телом  в  сторону.  Его  лица
коснулась  ледяная  рука.  Он  явственно  ощутил прикосновение четырех
пальцев. Казалось, на щеке остались их холодные четкие следы.
     Он никогда  не  верил  ни  в  бога,  ни  в черта,  никогда не был
суеверен. Но прикосновение ледяных пальцев бросило его в пот.
     Опомнился он,  услышав  справа  опять  какой-то  царапающий звук,
легкий шорох.
     Крестовников повернулся  на этот звук,  пошарил в снегу и схватил
чью-то руку.
     - Кто   это?  -  Голос  был  глухой,  словно  человек  говорил  с
завязанным ртом.
     И все же Крестовников узнал его: Шихов!
     - Я...  - От волнения  дыхание  Крестовникова  участилось,  стало
прерывистым. - Это я...
     Он даже не спросил, как Шихов оказался рядом с ним, почему молчал
столько  времени.  Крестовников  крепко держал руку в холодной кожаной
перчатке, будто страшась, как бы она не исчезла.
     В положении  Крестовникова  ничего не изменилось.  И все же стало
легче. Значительно легче! Рядом был человек. Можно было посоветоваться
с ним, обсудить положение, наконец, просто услышать живой голос.
     Опять послышался шорох. Шихов пробивался к товарищу по несчастью.
     Скоро они  стояли  плечом  к  плечу  и негромко переговаривались.
После  невыносимой  тишины  человеческий  голос  звучал  успокаивающе,
настраивал мысль на поиски спасения.
     - Почему вы молчали?  - спросил Шихов.  - Я  кричал.  Без  толку.
Потом  пригрелся  и заснул.  А сейчас не выдержал неподвижности,  стал
пробираться вдоль скалы и наткнулся на вас.
     Крестовников понял,  что,  оглушенный ударом лавины, он долго был
без сознания, и подумал о Сане.
     - Вам никто не ответил? - осторожно спросил он.
     - Нет.
     Первая радость   слабела,  уступала  место  безразличию.  Вялость
охватывала тело все сильнее.  Слипались глаза.  Странное  двойственное
состояние: и сон снится, и понимаешь, где находишься.
     - Слышите? - взволнованно ткнул соседа рукой Шихов. - Вы слышите?
     Крестовников очнулся.  Тишина.  Ни звука.  Хотелось спросить, что
услышал Шихов,  и страшило,  как бы не заглушить не  вовремя  заданным
вопросом легкий скрип снега над головой.
     Слух уловил  невнятный  возглас.  Возможно,  это  Саня?   Возглас
повторился. Женский голос! Поселок невредим. Люди целы!
     - Э-эй! - закричал Крестовников. - Сюда! Сюда-а! Здесь мы-ы!..
     Он кричал, не думая о том, что кричит. Он не мог не кричать.
     Звуки собственного  голоса,  отражаясь  от   обледенелых   стенок
крохотной  пещерки,  глушили,  тяжко,  до  боли  в ушах,  отдавались в
голове.
     Рядом кричал что-то непонятное Шихов.
     Наконец они замолкли. Тяжело дыша, вслушались.
     Тишина.
     Шихов закричал  снова.  Сорванный,  осипший  голос   его   звучал
надрывно.
     На этот раз Крестовников не поддержал его.
     - Что же это? - воскликнул Шихов. - Оглохли они, что ли?
     - Нет. - Крестовников все еще тяжело дышал. - Не оглохли. У снега
есть  одна  особенность:  засыпанный слышит звуки сверху,  а его голос
глохнет уже на небольшой глубине.
     - Свет  к  нам  не  пробивается.  Над нами наверняка больше метра
снега.
     Шихов грузно заворочался. Из-под пробитой ледяной корочки на руку
Крестовникова потекла струйка снега.
     - Что вы делаете? - спросил он.
     - Хочу высунуть из сугроба лыжную палку, - ответил Шихов.
     Крестовников терпеливо ждал.
     - Ну, как у вас... палка? - наконец спросил он.
     - Поднял.  -  Шихов  с трудом перевел дыхание.  - Но видна ли она
сверху?
     Крестовников не ответил.
     Снова тишина.  Тревожные мысли. Слабая надежда на то, что наверху
заметят лыжную палку, таяла. Неужели люди ушли?
     - А если я попробую  пробиться  на  другой,  менее  крутой  склон
камня? - спросил Шихов. - Возможно, там удастся выбраться наверх?
     - Не думаю,  - ответил Крестовников. - Выбраться с такой глубины,
из рыхлого снега...
     И со страхом подумал, что снова останется один. Опять окружит его
проклятая,   сковывающая   рассудок   и   волю   тишина.  Да  и  Шихов
переоценивает свои силы.  Застрянет в снегу,  выбьется  из  сил  и  не
вернется.
     - Надо же что-то предпринять,  - не  унимался  Шихов.  -  Если  я
оставлю рацию и рюкзак...
     - Рацию?..  -  перебил  его  Крестовников.  -  Скажите...  нельзя
развернуть рацию под снегом?
     - Есть, конечно, риск, что попадет влага... - неуверенно произнес
Шихов.
     - Рискуйте! - приказал Крестовников. - Разворачивайте.
     Наконец-то Шихов   услышал   в  голосе  Крестовникова  решимость,
знакомые волевые интонации.
     Он ворочался долго, нестерпимо долго; иногда задевал неподвижного
Крестовникова.  А тот,  плотно прижимаясь спиной к  камню,  напряженно
вслушивался в тишину. Неужели они ушли? Вчера Клава Буркова была с ним
здесь,  видела скалу.  Не могла же она заблудиться!  От одной мысли об
этом по спине пробежал леденящий озноб.
     - Что у вас? - не выдержал Крестовников. - Не получается?
     - Надо  прикрыть  рацию  от  снега,  -  ответил  Шихов.  -  Никак
штормовку не сниму.
     - Дайте  рацию  мне,  -  сказал  Крестовников.  -  Я  сам  поведу
передачу.

     Клава Буркова шла широким накатистым шагом. За нею почти на сотню
метров  растянулась  маленькая колонна.  Двое тащили укрытую брезентом
горную лодочку с аварийным имуществом и привязанными сверху дюралевыми
трубками, заменявшими щупы.
     После длительного подъема по крутому  склону  идти  стало  легче.
Тяжело приходилось лишь на встречных застругах.  Сильный боковой ветер
сносил легкую лодочку.  Приходилось не только втаскивать ее на рыхлый,
поддающийся  под  лыжами  гребень,  но  и  придерживать  с наветренной
стороны.
     Буркова нетерпеливо  рвалась  вперед.  Ей казалось,  что товарищи
тянут лодочку вяло,  слишком часто меняются в лямках. Но в горах можно
поправить  неумелого  товарища,  объяснить  что-то  неопытному.  А вот
подгонять, а тем более упрекать отстающего не допускается.
     Остановилась группа  у  нового подъема.  Лыжные следы круто пошли
наверх лесенкой.  Вскарабкаться здесь с лодочкой нечего было и думать.
Опять пришлось тащить ее на веревке.
     - Последняя круча,  ребятки,  - подбадривала Буркова. - Дальше до
самой вмятины лыжня пойдет почти по ровному месту.
     Пока поднимали  лодочку,  Буркова  не  раз  смотрела   на   часы.
Спасательная   группа   двигалась  по  проторенной  лыжне  значительно
быстрее,  чем вчера разведывательная.  И все же озабоченность  старшей
непрерывно возрастала.
     - Вася!  - окликнула она крупного,  грузноватого парня. - Я пойду
вперед. Все остальные пускай идут с грузом.
     Клава отрывалась от группы все больше.  Хотелось поскорее увидеть
место,  где придется искать людей, заранее без спешки обдумать, с чего
начать спасательные работы.
     За горной складкой открылась прорезавшая кряж знакомая вмятина.
     Клава скользнула по пологому спуску.  Резко и часто  отталкиваясь
палками,   взлетела   на   противоположный   склон  и  остановилась  в
недоумении.
     Вскоре, однако,  недоумение сменилось чувством, похожим на страх.
За  вмятиной  лыжня  исчезла.  Впереди,  насколько  хватало   взгляда,
виднелся рыхлый снег, испещренный идущими сверху вниз полосами, словно
по склону горы прошла гигантская  борона.  Обнажились  камни.  Местами
из-под   неглубокого   снега  проглядывали  обломанные  стволы  мелких
березок. Вдалеке виднелся резко выделяющийся на склоне огромный бугор.
     Буркова хорошо  помнила  нависший над склоном снежный мешок,  где
Крестовников собирался подрывать лавину.  Сейчас ничего даже отдаленно
напоминающего  знакомое место перед нею не было.  А если она сбилась с
пути?  Клава тряхнула головой. Придет же такая чепуха в голову! Шли-то
они по знакомой лыжне.
     Буркова рванулась   вперед.    Стараясь    сориентироваться    на
неузнаваемо изменившейся после схода лавины местности,  она выписывала
крутые зигзаги по  изрытому  снегу.  Найти  бы  хоть  обрывок  бумаги,
окурок,   горелую  спичку!..  Ничего.  Кругом  снег  и  снег.  Кое-где
камень...
     Спасательная группа   давно  перебралась  через  вмятину.  Ребята
стояли,  поеживаясь, под порывистым ветром, не зная, куда идти. Почему
не возвращается Клава,  зачем выписывает какие-то вензеля?  Наконец-то
она повернула. Возвращается.
     - Сима!  -  окликнула  Буркова  рослую  девушку  в  плотном синем
свитере. - Придется тебе спуститься вниз.
     - Спуститься? - удивленно переспросила Сима. - Одной?
     - Да.
     Буркова коротко  объяснила  Симе  положение,  в  каком  оказалась
спасательная группа.  Надо было доложить обо всем Самохину и попросить
помощи или хотя бы указаний, что делать.
     - Я пойду в поселок, а вы?
     - Будем искать пропавших.
     Клава проводила взглядом быстро уменьшающуюся фигурку  девушки  и
обернулась к остальным:
     - Пошли.
     Они остановились  у  основания огромного снежного бугра,  который
широким,  сужающимся кверху клином поднимался к небольшому каменистому
выступу.  Справа  и  слева  от бугра наст был сорван.  Остатки его еле
прикрывали склон. Искать там было нечего.
     - Доставайте   щупы!   -   приказала  Клава,  прикрывая  растущую
неуверенность властным тоном.
     Спасатели разобрали  трехметровые  дюралевые трубки.  Выстроились
плотной цепочкой у нижнего угла снежного бугра.
     Клава понимала,    что    искать   засыпанных,   не   зная   даже
приблизительно,  где  их  накрыла  лавина,  почти  безнадежно.  Но   и
спуститься  ни  с  чем  или  в бездеятельности ждать помощи из поселка
нельзя.  И она старательно вгоняла щуп в сугроб,  вытаскивала и  снова
вгоняла. На ее круглом лице появилось ожесточенное выражение. Намокшие
рыжие кудряшки потемнели,  потеряли задорный  вид.  Ветер  ожесточенно
толкал сбоку, рвал из рук легкий щуп.
     Украдкой наблюдая  за  своими  ребятами,  Буркова  заметила,  что
движения их становятся все менее энергичными.  Что это?  Усталость?  А
если к ней примешивается и неверие в удачу?..
     Клава понимала товарищей.  Ведь и сама она испытывала примерно то
же самое.
     И все  же не следовало давать расти сомнениям.  Надо было разбить
их.
     Клава остановилась. С размаху всадила щуп в сугроб. Достала из-за
пазухи карту. Ориентируясь по компасу, привязала ее к местности.
     Ребята сбились вокруг в плотный кружок.
     - Правильно ищем,  - сказала Буркова,  складывая карту.  - Берите
щупы.
     Короткий отдых.  (Что за отдых на пронизывающем ветру?) И снова с
легким  скрипом  уходят  щупы в однообразный рыхлый сугроб,  настолько
однообразный,  что порой  спасателям  кажется,  что  они  не  движутся
вперед, а топчутся на месте. Можно ли отыскать трех человек, утонувших
в белой пучине?  Живы ли они?  А главное - здесь ли следует их искать?
Сомнения  крепнут,  но  никто  не решался высказать их,  даже ослабить
усилия,  чтобы не выдать себя.  Нельзя вернуться в поселок,  не сделав
все  для спасения засыпанных лавиной.  Какими глазами посмотрят на них
товарищи,  близкие?  Да и людей - живы они или мертвы - в белой могиле
не оставишь...

     Сидя у приемника,  Люся давно потеряла ощущение времени,  забыла,
где находится.  Неподвижные глаза ее уставились в  светящийся  зеленый
зрачок,  словно  она  ожидала  увидеть в нем гору,  место,  где лавина
завалила Крестовникова и его спутников.
     Люся не  замечала  входивших  и  выходивших людей.  А когда к ней
обращались, она, еле шевельнув губами, коротко отвечала:
     - Ничего.
     Из кабинета выглянул отец.  Люся встретилась  с  ним  взглядом  и
отвернулась, будто была виновата в случившейся беде, в том, что молчит
приемник.
     Их безмолвное объяснение прервал телефонный звонок.
     Самохин снял трубку:
     - Слушаю.
     - У   меня   плохие   вести,   -   прозвучал   голос   начальника
электростанции Фарахова.  - Ниже нас по течению лавина завалила Тулву.
Вода поднимается.
     Самохин всмотрелся в бурлящую под окном Тулву. Она была такой же,
как месяц,  как год назад.  Летом ребятишки перебирались через нее  по
камням,  взвизгивая от обжигающей ноги студеной воды.  Тысячелетия так
же бурлит речка, стиснутая каменными берегами. Не верилось, что Тулва,
испытанная, верная помощница людей, может стать их врагом.
     - Не замечаю подъема воды,  - сказал Самохин. - Вижу лед, обычные
промоины.
     - В поселке ничего не заметите,  - ответил Фарахов.  - Вы забыли,
что  плотина  построена  на  порогах.  Перепад  высот между запрудой и
нижним течением Тулвы свыше двух метров.
     Самохин, не  выпуская  трубки,  достал  свободной  рукой из стола
карту. Нашел крутой поворот Тулвы.
     - Где завалило речку? Точнее.
     - Часть лавины отделилась от основной массы,  сошла по  отрогу  и
перекрыла Тулву на быстрине. Вода заполняет лощину пониже плотины...
     Начальник электростанции не закончил свою мысль, но Самохин понял
его.  Сразу  за  электростанцией  левый берег Тулвы - невысокий обрыв.
Справа небольшая ровная площадка,  упирающаяся в подножие  Кекура.  На
площадке  шахта.  Дальше  по течению горная складка подходит к речке и
справа.  Стиснутая  крутыми  берегами  Тулва  стремительно  несется  в
теснине,   ворочает   камни...  В  голове  Самохина  уже  складывается
примерный расчет:  дебит  речной  воды,  площадь  ровного  места,  где
расположена шахта, степень нарастания угрозы, наводнение...
     Сидевшая в стороне  Анна  Павловна  обеспокоенно  придвинулась  к
Самохину. Она поняла, о чем доложил начальник электростанции.
     - Возможно,  вода  прорвет  завал?  -  неуверенно  спросила  Анна
Павловна.
     - А если не прорвет? - зло бросил Самохин, не отрываясь от карты.
- Немедленно соберите аварийный штаб...
     Перебил его громкий голос из радиоприемника:
     - Внимание! Внимание! Говорит "Гора"! Говорит "Гора"! У микрофона
Крестовников.
     Все замерли.  В  комнате  слышалось  лишь странно близкое дыхание
Крестовникова.
     - Каждый,  кто  услышит мое сообщение,  пускай немедленно запишет
его и любыми средствами  передаст  управляющему  комбинатом  Самохину.
Пишите. - Пауза была долгой, мучительно долгой. Если б не постукивание
ногтем по микрофону,  можно было подумать,  что связь снова  потеряна.
Наконец   послышалось   легкое   покашливание,   а   затем   и   голос
Крестовникова: - Пишите. Засыпало нас под большим камнем. Находится он
в  створе:  гидроэлектростанция  -  скала  Петушиный Гребень.  Точно в
створе,  метрах в трехстах от вершины. Над нами примерно метра полтора
снега.  Самочувствие мое и Шихова...  нормальное.  Где Саня - не знаю.
Нас   разбросало.   Итак,    повторяю,    ищите    нас    в    створе:
гидроэлектростанция  -  скала  Петушиный  Гребень.  Мы слышали голоса.
Отвечали.  Но звук под снегом гаснет,  и люди не услышали  нас,  ушли.
Через  каждые полчаса я буду выходить на связь и передавать сведения о
нашем местонахождении. Ждем помощи. Каждый, кто запишет наше обращение
или хотя бы услышит,  пускай немедленно,  любыми средствами,  передаст
его начальнику комбината Самохину или тем,  кто нас ищет.  Перерыв  до
следующего сеанса на полчаса.
     Приемник умолк,  и люди все еще  не  могли  оторвать  взгляда  от
желтого шелка динамика.
     - Это все надо срочно передать Клаве Бурковой. - Самохин осмотрел
обступивших  приемник  людей.  - Как можно скорее.  Немедленно.  Створ
можно засечь только засветло. В темноте наши сведения не помогут.
     - Я передам.  - Люся встала,  сорвала с вешалки ватиновую куртку,
подхватила брошенный в угол рюкзак.
     - Постой!  - Самохин шагнул к дочери. - Возьми приемник. - Вам на
горе нужнее получать информацию от Крестовникова.
     Люся завернула  приемник  в  поданное  Анной  Павловной  мохнатое
полотенце и поспешно уложила его в рюкзак.
     - Запомни, - подошел к ней отец. - Если с тобой что случится, они
погибнут.  Не зная точно,  где их завалило, ни Буркова, ни сам черт их
не отроет.



     Синеватая лыжня поднималась, плавно огибая встречные препятствия,
а заодно и смягчая крутизну  склона.  Двигаться  одной  легче,  чем  с
группой: можно выбрать удобный темп, если надо, изменить его.
     Впервые за трое суток Люся испытала чувство  облегчения.  Желание
поскорее  добраться  до  места  катастрофы  заслонило  все  остальное.
Хотелось ускорить движение.  Но Люся знала,  как важно в горах  беречь
силы,  и сдерживала себя. Отец прав: если с нею что случится, никто не
найдет похороненных заживо людей.
     За плечами остались два больших подъема.
     Она взглянула на часы.  До очередного сеанса связи около двадцати
минут.
     Лыжня вела к невысокой горной складке,  выступающей из склона.  В
ней можно было укрыться от назойливого ветра, колючей поземки.
     "Дойду вовремя", - мысленно прикинула Люся.
     И продолжала двигаться в том же размеренном темпе.
     Но расстояния в горах обманчивы.  Все круче становился  подъем  -
больше петляла лыжня.  Горная складка приближалась медленно.  Пришлось
ускорить шаг.
     Последнюю часть подъема Люся преодолела по промятым чужими лыжами
неровным ступенькам. Тяжело дыша, бережно достала из рюкзака приемник.
Включила.
     В динамике зародился далекий,  постепенно  приближающийся  голос.
Крестовников  повторял  почти  слово  в  слово  то же,  что и в первой
передаче.
     Укладывая приемник  в  рюкзак,  Люся  увидела спускающуюся с горы
лыжницу.
     - Что случилось?!
     Сима сдвинула носки лыж и, распахивая снег "плугом", остановилась
около Люси.
     - Влипли!  Ой,  влипли мы!  - и торопливо  пересказала  поручение
Клавы.
     - У меня есть точные координаты камня и вот... - Люся показала на
рюкзак, - приемник.
     - Что же мне теперь делать?..  - Сима вопросительно посмотрела на
Люсю. - Вернусь. Нечего мне болтаться в поселке.
     ...Выслушав Люсю,  Клава достала из-за  пазухи  порядком  измятую
карту. Посмотрела под гору, на электростанцию, мысленно провела от нее
линию к высящейся над хребтом  одинокой  скале  с  источенной  ветрами
вершиной,  несколько  напоминающей  гребень  петуха.  Плоский выступ у
вершины бугра оказался точно на воображаемой линии. Следовательно, это
был  не  выступ,  а вершина небольшой скалы,  под которой Крестовников
хотел укрыться после взрыва.
     - Мы  на  месте,  - сказала она,  пряча карту.  - Забирайте щупы,
лодочку.
     - Но через шесть минут Крестовников включит рацию. - Люся сняла с
плеч рюкзак.
     Мутные волны  поземки,  хищно  прижимаясь  к склону,  скользили с
запада на восток и с  разбегу  бросались  на  съежившихся  спасателей,
осыпая их колким снежком. От долгого пребывания на морозном ветру лица
у всех задубели, словно покрылись тонкой жесткой корочкой. Стыли ноги,
спина.  Но  хрипловатый  мужской голос из приемника заглушил и шипение
поземки и легкий скрип снега под лыжами.
     Крестовников опять  объяснял,  как  искать  его.  В заключение он
посоветовал не спешить, беречь силы...
     - Внимание!  -  Буркова  выждала,  пока все затихли.  - Через час
станет совсем  темно.  Нам  с  вами  придется  нелегко.  Поэтому,  кто
чувствует  себя  плохо  или  устал,  я  разрешаю  вернуться в поселок.
Сделать это можно только сейчас,  до наступления  темноты.  С  началом
спасательных работ никакие разговоры об усталости,  отдыхе я и слушать
не стану.  Мы не уйдем с горы,  пока не разыщем  людей,  хотя  бы  нам
пришлось искать их сутки, двое, трое.
     Ей никто не  ответил.  Один  лишь  нетерпеливый  Вася  недовольно
буркнул:
     - Хватит агитировать! Время-то идет! Да и холодно стоять.
     - Пошли.
     У еле  выступающей  из  снега  вершины  скалы  Буркова  построила
группу.  Уверенность в удаче обострила внимание спасателей.  Каждое их
движение стало  собранным,  точным.  Быстро  прощупали  грань  обрыва,
отметили ее лыжными палками.  А вот глубину сугроба у скалы установить
так и не удалось.  Щупы уходили в него  почти  до  конца.  Над  снегом
оставался  лишь  небольшой  кусок  скользящей  в  рукавицах  дюралевой
трубки. До грунта она не доставала.
     Темнело. Последние  лучи  солнца  вызолотили  заснеженный  пик на
противоположной стороне ложбины и плотные облака.  От  неровностей  на
склоне ползли голубоватые тени.  Они росли,  вытягивались, становились
четче.  Из-за  горы  выкатилась  луна,  желтая,  грузная.  В   глубине
потемневшей лощины трепетали крохотные желтые огоньки.
     Остановил работающих спасателей осипший от радости голос Васи.
     - Есть!.. Сюда!..
     Все покинули свои места, бросились к Васе. Не верилось, что удача
пришла  так  скоро  и  просто.  Но  вот  и второй щуп уперся во что-то
мягкое.
     - Сима! - распорядилась Клава.- За лопатами. Веревку возьми.
     Сима не донесла лопат до Бурковой.  По  пути  ребята  нетерпеливо
расхватали  лопаты.  Широкими  сильными  взмахами  они разгребали снег
вокруг щупов.
     Сперва яма  росла  быстро.  Потом  рыхлые стенки стали осыпаться:
копать сухой снег все равно что черпать воду лопатой. Яма расширялась,
но почти не углублялась.
     - Стойте!  - Вася снял вязаную шапочку,  вытер  влажное  от  пота
лицо, лоб. - Так мы и к утру не доберемся. Давайте я нырну вниз.
     - Нырнешь?
     - Именно, - кивнул Вася. - Опущусь в снег и вытащу их наверх.
     Васю обвязали веревкой.  Он  отстегнул  крепления  лыж,  сошел  в
рыхлый снег и сразу погрузился в него выше колен. Резко работая ногами
и туловищем, Вася зарывался все глубже и скоро ушел в сугроб по грудь.
     - Есть! - восторженно закричал он. - Живой! За ногу ухватил.
     - Тащи, тащи! - нетерпеливо кричали сверху. - Давай его на-гора!
     Вася попробовал достать засыпанного рукой.
     - Не ухватить,  - с огорчением произнес он. - Глубоко. Придется с
головой нырять.
     - Погоди.  - Буркова сняла с себя шерстяной шарф,  завязала  лицо
Васи. - Ныряй.
     Вася рывком  присел,  несколько  энергичных  движений  руками   и
корпусом - и он скрылся в сугробе с головой.  На месте, где только что
виднелось его  раскрасневшееся  лицо,  слегка  шевелился  снег.  Клава
крепче  намотала  на руку конец веревки,  к которой был привязан Вася.
Стараясь не выдавать растущего  волнения,  она  говорила  отрывистыми,
короткими фразами.
     Люся успела сбегать к лодочке за аптечкой и  спиртом,  а  веревка
висела по-прежнему вяло.
     - Что он там?.. - не выдержал кто-то за спиной Клавы. - Загорает?
     Клава не ответила. Глаза девушки не отрывались от ямы.
     Глядя на старшую, притихли и остальные.
     Один лишь ветер не унимался,  осыпал зябко съежившихся спасателей
мелким снежком.
     Дно ямы приподнялось. Появился облепленный снегом Вася.
     - Тяните! - прохрипел он.
     - Давайте,  ребята!  - подхватила Буркова.  - Легче,  легче.  Без
рывков.
     Пока Вася  выкарабкивался  из  ямы и вставал на лыжи,  из сугроба
вытащили  Саню  вместе  с  рюкзаком.  Ему  помогли  выбраться  наверх,
отряхнули от снега.  Он ошалело хлопал заснеженными ресницами и не мог
ответить на самые простые вопросы:  где Крестовников и Шихов,  в какой
стороне их искать?
     - Ребя-ата!.. Ре-е-бя-ата! - бормотал Саня, стаскивая трясущимися
руками  рюкзак.  -  Ни-ич-чего  я  не-е зна-аю.  Ни-и-чего не ви-идел.
Чу-уть не за-адохся.
     - Чего это он? - прошептал Вася. - Заикается!
     - Тебя бы сунуть головой в сугроб на полдня, - рассердилась Сима,
- еще не так заикался бы!
     - Помогите ему добраться до спального мешка. Пусть отогреется.
     По тону Бурковой все поняли, что рано обрадовались. Поиски далеко
еще не закончены.  А вид Сани,  его  неожиданное  косноязычие  усилили
притихшие было опасения за участь Крестовникова и Шихова.
     Большая луна поднялась над хребтом,  высеребрила снежные  наплывы
на вершине.
     Теперь работали молча.  И  работать  в  темноте  становилось  все
труднее.  Короткая  передышка,  и снова спасатели,  осторожно вгоняя в
снег щупы,  медленно продвигались вдоль скрытой под сугробом  каменной
стены. Но она круто оборвалась. Все остановились в недоумении.
     - Может, проскочили их как-то? - неуверенно спросил Вася.
     - Люся! - позвала Буркова. - Включи приемник.
     - Мы пропустили сеанс, пока поднимали Саню.
     - Сколько же осталось до следующего сеанса?
     - Минут десять.
     - Включай.

     В густеющем  сумраке не видно было ни приемника,  ни рук Люси.  И
оттого,  что все придвинулись к  ней,  сомкнулись  плотным  кольцом  в
маленьком кругу, стало еще темнее.
     Из приемника вначале послышалось лишь  невнятное  бормотание.  Но
постепенно голос стал четче:
     - ...Куда вы ушли?  Еще раз спрашиваю:  почему вы  ушли?  Мы  вас
слышали  совсем близко.  Потом вы удалились и больше не приближаетесь.
Почти полчаса стоите на месте.  Почему?  Слышите ли вы меня?  Еще  раз
прошу: если слышите, крикните три раза любое слово. Вас я хоть и очень
плохо, но слышу. Жду вашего голоса. Жду. Отвечайте.
     Буркова подняла обе руки:
     - Ребята!.. Три-четыре!
     Семь молодых голосов четко прокричали:
     - Слы-шим! Слы-шим! Слы-шим!
     Горное эхо подхватило крик,  понесло в лощину, повторяя на разные
голоса - гулкие, воющие, поющие.
     - Я  вас  слышу,  -  ответил приемник.  - Но плохо.  Очень плохо.
Слушайте меня внимательно.  Двигайтесь и кричите.  А я буду  говорить,
приближаетесь вы или уходите. Начинайте. Жду.
     Цепочка спасателей двинулась вдоль обрыва.  Последней  шла  Люся.
Включенный  приемник  она  держала  на  руках.  Из  динамика слышалось
тяжелое, как у больного, дыхание.
     Вот Клава  остановилась,  подождала,  пока подтянулись отставшие.
Взмахнула рукой.
     И снова загремело в горах, темнеющих, пустынных:
     - Слы-шим! Слы-шим! Слы-шим!
     - Удаляетесь.  -  Голос Крестовникова звучал менее хрипло.  В нем
появилась  уверенность.   -   Повернитесь   и   пройдите   немного   в
противоположную сторону.
     Спасатели повернули.  Миновали  место,  где  они  начали   поиск,
сделали еще несколько шагов.
     - Голоса стали яснее,  - ответил приемник.  - Двигайтесь в том же
направлении.
     Перекличка спасателей и Крестовникова продолжалась, пока приемник
не произнес:
     - Слышу вас почти над головой. Сделайте еще два-три шага влево.
     Следующий ответ Крестовникова был короток:
     - Здесь. Стойте.
     Вася и  Сима  взялись  за  щупы.  Они  вгоняли в сугроб дюралевые
трубки осторожно, боясь задеть голову или лицо ожидающих помощи.
     - Есть! - взвизгнула от восторга Сима. - Держит щуп! Держи-ит.
     - Держит щуп Шихов,  - сказал стоящий в стороне  приемник.  -  Не
шумите.  Слушайте  меня  внимательно.  Откапывать  нас слишком долго и
трудно.  Не знаю,  хватит ли у вас на это сноровки и сил. Спустите нам
лучше на втором щупе веревку, а потом вытащите. Поняли меня?
     - Поняли, - ответила за всех Буркова.
     - Жду веревку, - повторил приемник. - Рацию свертываю.
     Буркова отстранила от еле приметной в лунном сумраке ямки Симу  и
Васю,  сама  закрепила  веревку мертвым узлом на конце щупа и опустила
его в снег.
     Первым вытащили из сугроба Крестовникова.
     - Спасибо,  - еле слышно произнес он и повалился на  снег.  -  Не
трогайте меня.  Нога... - И, избегая расспросов, предупредил: - Шихова
поднимайте осторожно. Он с рацией.
     После долгого  пребывания  в  абсолютной темноте свет полной луны
показался  Крестовникову  нестерпимо  ярким,  резал  глаза.  Кружилась
голова.  Хотелось  двигаться,  размять  онемевшее  тело.  Он попытался
сесть,  и снова резко напомнила о себе больная нога.  Потом он  увидел
серебристый   склон,   за  ним,  внизу,  темную  лощину  с  мерцающими
огоньками, обступивших его спасателей.
     Пока Буркова  спускала в сугроб веревку,  рядом со щупом из снега
поднялся конец лыжи. За ним выглянула и вторая лыжа.
     Шихова тащили  долго  и  трудно.  Он  берег  рацию,  и это мешало
спасателям.  Порой казалось,  что  он  упирается.  Когда  его  наконец
вытянули, он походил на деда-мороза; только вместо привычного посоха в
его руке была лыжная палка, а на груди покачивалась кинокамера.
     Шихов встал  на  заботливо  придвинутые  к нему лыжи и сокрушенно
покачал головой:
     - Никак не мог вторую палку найти.  Я ее высунул из-под снега. Вы
не видели?..
     - Ну ее... вашу палку! - воскликнула сияющая от радости Буркова.
     - Не ну!  - озабоченно покачал головой Шихов.  - Нам еще придется
спускаться. С горы! В темноте...
     Он увидел лежащего в  стороне  Крестовникова  и,  оборвав  фразу,
подошел к нему.
     - Ногу ломит... - сказал Крестовников, - уже в колене.
     - Ничего!  -  улыбнулась  Клава.  -  Мы  вас  в лодочке в поселок
доставим.
     - Вы захватили лодочку? - оживился Крестовников. - Отлично...
     Огромный багровый сполох раскрылся в лощине, взметнул черно-белые
тяжелые клубы. Розовые отсветы окрасили скалу на вершине, заколыхались
на склоне и острой грани плоского камня.
     - Что это? - Крестовников с усилием приподнялся.
     - Похоже...  электростанция горит,  - нерешительно ответил кто-то
из темноты.
     - Электростанция в стороне,  - вмешалась Сима.  - Вон она.  А что
там блестит?
     - Не стоит гадать,  - остановил ее Крестовников, недовольный тем,
что  его неосторожный вопрос вызвал ненужные разговоры.  - Собирайтесь
побыстрее в путь.
     - Прежде я осмотрю вашу ногу, - строго сказала Клава.
     С появлением Крестовникова она не понимала, кто же теперь старший
в группе и как ей следует держаться.
     - Приходится подчиниться,  -  невесело  пошутил  Крестовников.  -
Соблюдай заповедь: чти начальство.
     Не отвечая на шутку,  Клава достала из рюкзака велосипедную  фару
на  круглой  пружине  и  надела  ее на голову.  В ярком свете фары она
внимательно осмотрела распухшую лодыжку Крестовникова.
     - Ничего опасного. Вывих. Но идти вы не сможете.
     Крестовникову помогли добраться до горной лодочки.
     Саня уже  успел  после  пережитого  прийти  в себя.  Увидев,  что
кого-то ведут под руки,  он вывалился из лодочки и сразу увяз в  снегу
выше колен.
     - Ка-ак же я по-ойду? - растерянно спросил он.
     - Лыжи под снегом оставил? - упрекнул его Шихов.
     - О-отшвырнуло  их  в  сторону,  -  оправдывался  Саня.  -  Ка-ак
кру-утануло ме-еня...
     Выручила его подошедшая Клава.
     - Ракетница у тебя? - спросила она.
     - Есть!  -  Саня  с  готовностью  полез  в  рюкзак.  -  Се-ей-час
до-оста-ану.
     - Дай три белые ракеты. Пускай в поселке знают: задача выполнена.
     Белый огонек прорезал светлеющее на востоке небо,  гася встречные
звезды,  и вспыхнул наверху,  озаряя качающимся светом склон,  вершину
Петушиного Гребня,  замерших с поднятыми лицами людей. Ракеты были для
них салютом победы, салютом спасения людей, вырванных у Белой смерти.

     Совещание затянулось.  Все  сходились  на  одном:  надо  вызывать
вертолет  с  подрывниками.  Но  как  его  вызвать,  не  имея  связи  с
районом?..
     А вести  с  электростанции  шли  недобрые.  Вода  наступала.  Под
плотиной уровень ее поднялся на восемьдесят сантиметров выше ординара.
Вода покрыла крупные камни, залила низменный правый берег за плотиной.
По расчетам гидротехника электростанции через  шесть  -  восемь  часов
вода подступит к шахте. Человек, посланный Фараховым к завалу, не смог
до него добраться.  Рыхлый снег осыпался под ногами, грозил обрушиться
вместе  с  лыжником в воду.  Рядом с речкой лавина образовала огромный
бугор,  а потому и подрывать перекрывший Тулву снежный затор следовало
точно в центре, чтобы не вызвать нового обвала с берега.
     - А если направить в район нарочных?  -  предложила  Фетисова.  -
Метель утихла. На лыжах пробраться можно.
     - Пока  они  доберутся  да  там  снарядят  помощь,  нечего  будет
спасать. - Самохин уперся взглядом в стену. - Надо действовать самим.
     - Как действовать? - спросил Николай Федорович.
     - А  если  потолковать  с  танкистами?  - предложила Фетисова.  -
Возможно, они разрушат завал пушечным огнем.
     - Толковал,  боезапаса у них нет, - ответил Самохин. - Если б они
на учения выехали. А так... не положено брать боезапас.
     Решение нашлось  неожиданно,  хотя  против  него выступил главный
инженер, а потом и Фетисова. Да и самому Самохину оно казалось слишком
смелым,  неосуществимым.  Но  и  ждать,  пока вода зальет шахту,  было
нельзя.
     - Если других предложений нет,  - поднялся Самохин,  - я принимаю
план начальника электростанции.
     - Но это же бессмыслица!  - почти крикнул Николай Федорович.  - И
технически безграмотно, и практически невыполнимо...
     - Если у вас имеется иной,  лучший выход,  предложите,  - перебил
его Самохин.
     - Вы требуете невозможного.
     - Невозможно лишь  одно:  заниматься  рассуждениями,  когда  вода
подступает к шахте.

     На берегу   Тулвы,   несколько   ниже   электростанции,  плотники
сколачивали плот;  сколачивали его из  старых  сухих  бревен,  прочно,
будто  служить ему предстояло долгие годы.  Бревна скрепляли железными
скобами - так было быстрее и крепче.  На хвостовой части его  укрепили
высокий щит из жести - подобие паруса.
     Пока одни  вязали  плот,  другие  разбирали  выдвинутый  вниз  по
течению  реки  сарай  электростанции.  Подвезти  на  берег бревна было
невозможно, и Самохин решил пожертвовать сараем.
     Темнело. На  берегу  пылали  поднятые  на  высоких шестах факелы.
Багровые  отсветы  костра  метались  по  покрывшей  лед  Тулвы  черной
спокойной   воде.  Подвижные  тени  людей  то  вырастали  до  огромных
размеров,  трепетали на снегу,  на  остатках  разваленного  сарая,  то
стягивались  в  приземистых рукастых уродцев,  пляшущих вокруг жаркого
костра.
     Тяжелее всех  пришлось  тем,  кто тянул к берегу Тулвы тракторный
кран.  Не более двухсот метров отделяло его от  строящегося  плота,  а
десятка  три рабочих больше часа подталкивали грузную машину,  помогая
мотору.  Гусеницы то с громким  режущим  слух  скрежетом  упирались  в
укрытый  снегом  камень,  то  проваливались  в незаметную под сугробом
рытвину.  В критические минуты люди  облепляли  машину,  напрягая  все
силы,  толкали ее вперед,  мостили под гусеницы жерди,  бросали мелкие
камни, ломами отбивали примерзшие к грунту небольшие валуны.
     Пока закончили плот и подтянули тракторный кран,  река продолжала
наступать на берег. Плотники работали уже стоя по щиколотку в воде.
     - Хорошо,  мужики,  -  подбадривал  артель бригадир.  Невысокий и
худощавый,  он выделялся всклокоченной светлой бородой и внушительным,
не по росту, басом. - Вода ближе - спускать плот легче. Хорошо!
     Осторожно подошел к  воде  тракторный  кран  и  стал  грузить  на
покачивающийся  плот бочки с машинным маслом и тавотом.  Закрепляли их
стальными тросами,  намертво.  Между бочками  навалили  паклю  и  мох,
пропитанные загустевшим на морозе мазутом.
     Плот оседал все глубже. Скоро он уже чуть возвышался над водой.
     - Не перейдет через камни, - волновался бригадир и свирепо ерошил
тугую бороду. - Сядет. Ой сядет!
     - Сам не перейдет - подтолкнем, - громко сказала Фетисова. - Всем
поселком влезем в Тулву, а протолкнем.
     Она подтянула высокие резиновые сапоги и первой вошла в реку.  За
спиной у нее  забурлила  вода  под  десятками  ног.  Резиновые  сапоги
смешались с кирзовыми.
     В плот уперлись багры.  На  всех  багров  не  хватило.  Появились
прочные березовые колья и легкие сосновые жерди,  взятые из перекрытия
разваленного сарая.
     Бородач махнул рукой и свирепо крикнул:
     - Дава-ай!
     На плот  навалились  десятки сильных тел.  Гнулись крепкие древки
багров. Громко треснула жердь. Подбадривая друг друга возгласами, люди
сдвинули плот. По спокойной воде разбежались частые, мелкие волны.
     - Пошел, поше-ол! - гремело над Тулвой.- Еще-о!
     Плот вели  вдоль  берега.  Отойти  подальше было нельзя:  глубина
покрывающей лед воды достигала уже метра с лишком.
     Плот набирал  скорость.  Быстро  приближались  скрытые  под водой
камни.  Большинство рабочих отстало.  Лишь наиболее горячие продолжали
толкать  плот,  на  котором  остался  один бородач в лихо сдвинутой на
затылок шапке с болтающимися ушами.
     - Навались, народ! - кричал он. - Жми, чтобе ходу!..
     Сильный толчок чуть не свалил его в воду. Плот сел на камни.
     - Сюда-а!  - Бородач сорвал с головы шапку и широко взмахивал ею.
- Давай сюда-а!
     По берегу  спешили  на  помощь  люди.  Разбрызгивая  ногами воду,
бросились они к застрявшему плоту.  Передняя половина его с  протяжным
скрипом приподнялась. Еще раз.
     Протолкнуть тяжелый  плот  рывком  не  удалось.  Пришлось   снова
взяться  за  багры  и  колья.  Пользуясь  ими,  как рычагами,  рабочие
приподнимали  плот,  постепенно  продвигая  его  вперед.  В   багровых
отсветах факелов мелькали багры, колья, руки, разгоряченные лица.
     - Еще,  еще-о!  - гремело  над  разлившейся  Тулвой.  -  Взяли-и!
Р-разо-ом!..
     Плот все больше переваливался через камни.  От  разгорающегося  в
бочках  пламени полыхало жаром.  Едкий запах горелого масла становился
все сильнее.  Последнее общее усилие - и плот  со  скрежетом  сошел  с
камней.  Дружный  толчок  направил  его  к  запирающему Тулву снежному
завалу.
     - Давай,  дава-ай!  -  облегченно напутствовали плот с берега.  -
Жми-и!
     В радостные голоса врезался испуганный женский выкрик:
     - Человек там! Человек!
     Лишь сейчас  все  заметили  за  разгорающимся  в  бочках пламенем
контуры человека.
     - Куда? - закричал Самохин. - Прыгай! Я приказываю...
     - Ничего!  - загремел с плота бородач,  сильно  и  точно  работая
багром. - Мы архангельские! Снег да вода - самая наша еда!
     Самохин стиснул кулаки до боли в пальцах.  Приказ тут не поможет.
Распалился человек. Теперь уже его никто не остановит, не удержит.
     На берегу люди жадно ловили каждое  движение  смельчака.  Ударами
багра он умело направлял плот к центру завала.
     Подгоняемый багром и ветром,  плот с ходу врезался в рыхлый снег.
Белые струйки устремились сверху на бочки, вспыхнули легкими клубками,
укрыли бородача. Темный силуэт его временами появлялся ненадолго из-за
пара и огня и снова исчезал.  А на месте,  где только что был человек,
поднимались дрожащие язычки огня.
     "Мазут поджигает", - понял Самохин.
     На фоне  разгорающегося  пламени   показался   силуэт   человека.
Взмахнув руками, он грузно плюхнулся в воду.
     Берег притих.  В мертвой тишине слышались лишь шипение факелов да
легкие всплески плывущего бородача.
     Мазут разгорался быстро.  Над плотом клокотали  и  бурлили  клубы
пара.  Временами  они  вспыхивали,  из них вылетали клочья пламени и с
яростным шипением врезались в снежный склон.
     Немногие смотрели  сейчас  на  ожесточенную  борьбу огня и снега.
Общее внимание устремилось к тяжело  плывущему  человеку.  Гребки  его
становились короче,  слабее.  Несколько рабочих вошли в воду и держали
наготове багры.  Двое сбросили стеганки.  Кто-то снял с шеста факел  и
поднес его к самому берегу, чтобы не терять пловца из виду.
     - Давай, Андрей Егорыч! - кричали с берега. - Докажи!
     Наконец сильные  руки  товарищей  подхватили  пловца.  Он  тут же
вырвался и, разбрызгивая воду ногами в белых шерстяных носках, побежал
по берегу, проваливаясь выше колен в рыхлый снег.
     Ему поспешно уступали дорогу, кричали вслед:
     - До сторожки беги! На печку, Егорыч, сразу! На печку!..
     Отвлек их  от  бесстрашного  пловца  пушечный  грохот  у  завала.
Подточенная  снизу  жаром,  снежная  гора  рухнула  на бушующее пламя.
Взметнулись огромные  вьюжные  клубы.  Клочья  огня,  опережая  пар  и
клубящийся снег,  взлетели вверх,  врезались в белый склон,  испятнали
его черными дырами. Снова утремился снег на поднявшееся пламя. На этот
раз  уже  с трех сторон.  Казалось,  сейчас он завалит огненные языки,
придушит их. С резким злобным шипением сжималось пламя, приседало, как
бы собирая силы. И снова с раскатистым грохотом и воем взлетали наверх
пар, снег и клочья огня.
     А ветер настойчиво вжимал пылающий островок в рыхлый завал. Пламя
бушевало, пробивая дорогу в кипящем хаосе снега, пара, огненных брызг.
Струйки  горящего  мазута стекали с плота,  жались к рыхлеющему снегу,
подтачивали его снизу...
     Победил снег.  Казалось,  не было силы,  способной остановить его
неистовый напор.  Он завалил глубоко врезавшийся в затор плот, задушил
ослабевшее   пламя.   Лишь   обгоревшие   концы  бревен  слабо  тлели,
распространяя над водой смрадный едкий дымок. Изредка вспыхивал на них
легкий  язычок  огня.  Подталкиваемый ветром,  он скользил по бревну и
словно прятался в снежный скат.
     - Я говорил:  ни черта из этой затеи не выйдет,  - бросил Николай
Федорович.- Растопить снежный завал! Бредовая затея!
     Самохин отвернулся  от  главного инженера.  Он с трудом сдерживал
готовое прорваться раздражение.
     - Как вода? - вмешалась Фетисова. Она заметила состояние Самохина
и хотела предотвратить столкновение директора с "главным". - Кто знает
последний замер?
     - Поднялась еще на двадцать сантиметров, - ответил Фарахов.
     - На двадцать? - переспросил Самохин. - Вы не ошиблись?
     - Теперь вода разливается по большей площади, - объяснил Фарахов,
- а потому и подъем ее несколько замедлился.
     Аварийный штаб сбился на берегу в плотную кучку.  Рядом теснились
рабочие, вслушивались в негромкий разговор.
     - Эх, было бы радио! - вздохнул Фарахов.
     - Радио!  -  повторил  Самохин.  Ожила  притихшая было тревога за
дочь,  за Крестовникова, за всех, кто находился в темных горах. - Если
б радио!
     - Надо  подорвать  завал,  -  сказал  Фарахов.  -  Пробраться  на
обгоревший плот и с него подорвать...
     - Попробуйте,  -  насмешливо  покосился  в  его  сторону  Николай
Федорович. - Рискните.
     - Послушайте!..  - Самохин круто обернулся к нему и, задыхаясь от
гнева, почти шепнул: - Уйдите отсюда.
     Николай Федорович  гневно  выпрямился,  хотел  что-то  сказать  в
ответ,   но,  взглянув  в  перекошенное  лицо  Самохина,  осекся.  Ища
поддержки,  он посмотрел на Фетисову,  но та явно избегала смотреть  в
сторону недавнего единомышленника.
     - Плот врезался в центр завала,  - развивал свою мысль Фарахов. -
Перемычка   за   ним   осталась   небольшая.  Если  с  плота  заложить
взрывчатку...
     - А это запросто, - прогудел рядом сиплый голос.
     Самохин обернулся и увидел бородача - Андрея Егоровича.
     И в  то  же  мгновение  над склоном горы взвилась ракета.  Вторая
ракета, третья.
     - Живы!  - крикнул Самохин. - Все живы! - И, покрывая растущий на
берегу  радостный  шум,  обратился  к  Фетисовой:   -   Раиса,   пошли
кого-нибудь навстречу группе Крестовникова, пусть доставят сюда Шихова
с рацией.
     - Сделаю.
     Багровая в отблесках факелов фигура Фетисовой,  быстро  удаляясь,
таяла в сумраке.
     - Не успеют,  - тихо  сказал  Фарахов.  -  Пока  люди  в  темноте
поднимутся в гору да вернутся, вода зальет шахту. Надо взрывать завал.
Надо.
     Самохин смотрел   на  залитый  серебристым  светом  луны  хребет.
Фарахов был прав, и все же...
     - Нельзя  упускать  и  этой  возможности,  - сказал он.  - Ничего
нельзя упускать...
     За спиной Самохина снова раздался знакомый сиплый бас:
     - Покуда вы  тут  думали-гадали,  ребята  мои  взялись  сколотить
плоточек махонький. В два бревна.
     - Так,  так!  - с откровенным интересом поощрил  его  Самохин.  -
Плоточек!
     - Подъеду я на нем туда.  -  Андрей  Егорович  показал  рукой  на
мерцающие   на   черной  воде  в  глубине  завала  огоньки.  -  Заложу
взрывчатку. Дай только поболе. Чтобы ахнуло!
     - А  ты  сам?  -  Самохин  посерьезнел.  - Против такого ветра на
легком плотике не выгрести.
     - Справлюсь!  -  беспечно отмахнулся бородач.  - У нас,  на Ужме,
каждую весну ледовые  заторы.  Так  мы  сами  такое  хозяйство...  Без
вертолетов! Заложим взрывчатку да как ахнем! - Для наглядности он даже
руками показал, как взлетает в небо ледовый затор. - Чисто работаем!
     Самохин не ответил.  Он не мог разрешить смельчаку пойти почти на
верную гибель.  В то же время трудно было отказаться  от  единственной
возможности разбить завал.
     Неловкое молчание нарушил Фарахов.
     - Дайте  Андрей Егорычу взрывчатку,  - сказал он.- А я дам тонкий
кабель в хлорвиниловой изоляции.  Дотянет он кабель до завала, заложит
взрывчатку.  А мы поставим на берегу аккумулятор. Тогда пускай он хоть
час добирается до берега.
     - Прекрасно!  - оживился Самохин. - Посылайте за кабелем. А ты, -
он обернулся к невозмутимо ожидающему бородачу,  - укрепи свой плотик.
Сделай  его на три бревна.  - Неожиданно Самохин взял его за плечи:  -
Ну! Не знаю, что и сказать. Озолотить тебя мало.
     - Нет! - мотнул ушами шапки Андрей Егорыч. - За такое дело золото
не берут.  А вот... - он лукаво оглянулся на стоящих за ним плотников,
- спиртишку бы выписать. Попировать по такому случаю.

     За Шиховым пошли два танкиста. Третий остался у машины.
     Слушая подошедшую  Фетисову,  Самохин   внимательно   следил   за
последними приготовлениями на берегу.
     Резкие порывы ветра рябили серую  воду,  трепали  пламя  ненужных
больше   факелов.   Продрогшие   люди  запахивали  стеганки  и  куртки
поплотнее, но не уходили.
     Андрей Егорыч   прыгнул   на   качнувшийся  плотик.  В  уверенных
движениях бригадира виден был опытный сплавщик леса.
     - Бревнышки! - Он постучал багром по плотику и вслушался в чистый
звонкий звук. - Не бревна - сухари! Маслом помажь, и есть можно.
     С берега  ему  подали  катушку  тонкого  провода и длинный шест с
привязанным к его концу пакетом.  От катушки  тянулся  к  шесту  конец
провода.
     Фарахов проверил аккумулятор и махнул рукой:
     - Трогай!
     Сильный толчок багром.  Плотик скользнул от  берега.  Подгоняемый
ветром,  он  быстро  двигался  к завалу.  За ним по серой плотной воде
временами появлялась паутинно тонкая полоска - след провода.
     Большой обгоревший   плот  образовал  в  центре  снежного  завала
глубокий выем и застрял в нем.  Туда и  направил  Андрей  Егорыч  свой
плотик.  Вот он прижался к черным,  обгоревшим бревнам.  Андрей Егорыч
нахлобучил шапку поглубже, поднял шест, упруго пружинящий под тяжестью
привязанной  к  его  концу взрывчатки,  и перешел на плот.  Осторожно,
пробуя ногой скользкие бревна,  сделал несколько  шагов.  Дальше  плот
покрывал осыпавшийся с завала снег.  Мрачно чернели в нем обуглившиеся
бочки.
     Андрей Егорыч пробирался к завалу,  разрывая ногами грязный сырой
снег,  иногда проваливаясь в  него  выше  колен.  Остановился.  Прочно
уперся  ногой  в  бочку,  с  размаху всадил шест в снежную перемычку и
навалился на него всем телом.  Медленно  вращая  шест,  Андрей  Егорыч
загонял взрывчатку в завал все глубже.  Покончив с этим, он выпрямился
и что-то крикнул в сторону берега. Ветер отнес его слова.
     По-прежнему осторожно  прошел  он  по  черным  скользким бревнам.
Легко перепрыгнул на шаткий плотик. Поднял багор.
     Светало. Теперь  Андрей Егорыч,  напрягая все силы,  отталкиваясь
багром,  уходил от большого плота.  Встречный ветер норовил развернуть
верткий  плотик  боком  и  прижать  к  завалу.  Приходилось непрерывно
работать багром,  не только подталкивая плотик,  но и  подправляя  его
вихляющее движение.
     - Подходи к любому месту! - не выдержал кто-то на берегу.
     - Давай на прямую! Бережком проскочишь.
     Андрей Егорыч  словно  не  слышал  товарищей.  Упорно   гнал   он
непослушный плотик к месту, где его ждали товарищи.
     Плотники сбежали в воду, подхватили плотик баграми.
     Андрей Егорыч  легко  перепрыгнул  с него на прибрежный камень и,
оглаживая растрепанную бороду, подошел к Самохину.
     - Загнал взрывчатку в снег!  - с трудом сдерживая дыхание, сказал
он. - Метра на полтора засадил. В самую середку завала.
     - Ну и как она? - Самохин не мог справиться с неуместной улыбкой.
- Ахнет?
     - Ахнет, - невозмутимо подтвердил бородач.
     И отошел к ожидающим его плотникам.
     Фарахов присел   у   аккумулятора   и  вопросительно  смотрел  на
начальника комбината, ожидая команды.
     Самохин перехватил его взгляд и, сразу посерьезнев, махнул рукой.
     Фарахов соединил зачищенные концы провода.
     В глубине  завала  блеснуло  пламя.  Мохнатый султан черного дыма
развалил снежную перемычку,  рванулся  в  небо.  Высокие  белые  стены
поднялись  над  нею.  Увенчивающие их пенистые гребни коротко замерли.
Глухо рявкнуло.  Вода рванулась в открытое  взрывом  русло,  закружила
снежную кашу,  понесла. Белые стены сомкнулись наверху и с нарастающим
гулом обрушились на клокочущий  поток,  заклубились,  поднимая  легкую
белесую дымку.  Ветер подхватил ее,  понес над Тулвой, открыл медленно
движущуюся в глубь завала подвижную снежную массу.
     Еще не  затихли раскаты взрыва,  как склон высокого рыхлого бугра
на правом берегу пришел в движение.  Широкий  поток  снега  устремился
вниз,  накрыл узкий разрыв в завале.  Придавленная навалившейся сверху
тяжестью,  вода прорывалась под медленно шевелящимся  на  ней  снегом,
постепенно  подмывая  его  снизу.  Лишь  по  бурлящему в центре завала
водовороту угадывалась не видная с  берега  яростная  борьба  снега  и
воды.  Плотная  струя подтачивала теснящий ее снег,  с хищным клекотом
отжимала его в стороны.
     Люди на  берегу  застыли.  В  напряженной  тишине  слышалось лишь
шипение  догорающих   факелов.   Странно   громко   прозвучал   чей-то
срывающийся шепот:
     - Все!.. Накрылось.
     И, словно  в  ответ  на  эту  реплику,  левая  сторона  завала не
выдержала растущего  напора  воды,  медленно  сдвинулась  с  места  и,
разваливаясь на ходу,  открыла поворот Тулвы. С бугра на правом берегу
все  еще  сбегали  снежные  ручьи,  иногда  увлекали  с  собой  глыбы,
сломанное   деревцо.  Но  они  уже  были  бессильны.  Клокочущая  вода
подхватывала их и стремительно уносила за поворот реки.
     Самохин увидел влажное от пота лицо Фарахова, каменно-неподвижную
спину Фетисовой,  застывшего с  восторженно  приоткрытым  ртом  Андрея
Егорыча и провел ладонью по лбу. Неужели все кончилось?.. Кончилось!
     Первой опомнилась Фетисова.
     - Напрасно  я  погнала  ребят в горы.  - Она глубоко и облегченно
вздохнула.
     - Не напрасно.  - Самохин посмотрел на Кекур,  освещенный первыми
лучами далекого еще солнца Петушиный Гребень. - Люди еще не вернулись.
     За плечами  у  него  нарастал  радостный  гомон.  И с новой силой
вспыхнула тревога за дочь,  за тех,  с кем она  делит  опасности  этой
страшной ночи.

     Такого спуска не помнили ни Буркова,  ни Люся,  ни даже Шихов. Но
труднее всех  пришлось  Крестовникову.  Лежать  в  колышущейся  горной
лодочке и бессильно вслушиваться в тяжелое дыхание тех, кто, выбиваясь
из сил,  тащит его!..  Иногда Клава оборачивалась. В луч фары попадали
туго  натянутые  серебристые  лямки,  чье-то неузнаваемо изменившееся,
белое,  словно отлитое из  гипса,  лицо,  лыжника  или  лыжницы  -  не
разберешь.  А потом снова тьма,  шумное дыхание усталых людей да шорох
снега под днищем.
     Вела группу  Клава.  Укрепленная  на  ее  лбу  фара освещала лишь
клочок лыжни да иногда вырывала из темноты камень.  Зато  дальше  мрак
становился настолько непроглядным,  плотным,  что казалось, сделай еще
несколько шагов - и до него можно будет дотронуться рукой.
     Саня с    трудом    тянулся   за   группой.   Не   раз   товарищи
останавливались,  помогали ему выбраться из сугроба...  Часть  склона,
где  лавина  сорвала  основную  массу снежного покрова,  он прошел без
особых  усилий.   Но,   уже   спускаясь   во   вмятину,   остановившую
распространение  лавины,  Саня  провалился по пояс в сугроб.  Еще шаг,
другой - и он увяз по грудь.  Кто-то заметил  барахтающегося  в  снегу
парня и выручил, бросил ему веревку.
     Наклон усилился.  Все  чаще  лыжи   проскальзывали.   Приходилось
притормаживать.  Особенно доставалось тем,  кто шел в лямках.  Лодочку
уже не столько тянули, сколько придерживали на скате.
     - Ребята! - Буркова подождала, пока подтянулись отставшие. - Надо
бы поставить на лыжи Саню. Хоть на время.
     Вася молча нагнулся и стал отстегивать крепления.
     - Нет,  нет!  - остановила его Буркова. - С твоим весом по такому
снегу недалеко уйдешь.
     - Бери лыжи.  - Люся успела отстегнуть крепления и сошла с лыж  в
сугроб. - Я меньше всех устала.
     - Правильно,  - поддержала ее Буркова. Она видела в поступке Люси
лишь справедливое и разумное решение. - Устанешь, не пижонь, скажи.
     Люся шла тяжело.  Под толстым слоем рыхлого метелевого снега  был
слежавшийся хрупкий наст. Он не выдерживал тяжести ноги, проваливался.
Желая отвлечь себя от растущего ощущения усталости, Люся стала считать
шаги.  Сбилась.  Снова начала считать,  стараясь не смотреть на редкие
огоньки поселка. Они по-прежнему оставались далекими, недоступными.
     Такой усталости Люся в жизни не испытывала. Несколько раз она уже
была готова признаться в ней, остановить Буркову и не могла. Остальные
устали не меньше. У кого можно попросить лыжи? Ребята, часто меняясь в
лямках, тащили лодочку с Крестовниковым. Клава ведет группу.
     - Надо отдохнуть, - не выдержала Люся.
     - Пора, - согласилась Клава.
     Люся тяжело  опустилась  на  уложенные  по  борту  лодочки  щупы.
Взглянула на часы и недоверчиво  поднесла  их  к  уху.  Идут!  Неужели
группа   движется  всего  пятьдесят  минут?  Сколько  же  они  прошли?
Километра два? Или двести метров?
     На ее холодное запястье легла теплая мужская ладонь.
     - Устали? - спросил Крестовников.
     - Не больше, чем остальные, - качнула головой Люся. - Я не слабее
других.
     - Не слабее,  - мягко согласился Крестовников.  - Знаю. Зато куда
упрямее.  Еще по лагерю помню.  А как вы требовали,  чтоб я взял вас в
разведку.
     - Знали б вы,  как я чувствовала себя все эти дни  в  поселке!  -
Люся помолчала,  подбирая нужные слова.  - Как человек,  сидящий сложа
руки в горящем доме.
     Из темноты прозвучал голос Бурковой:
     - Подъем, ребята.
     От одной мысли,  что надо встать, усталость с новой силой сковала
тело.  Но Вася и Шихов уже  взялись  за  лямки  лодочки.  Поднялись  и
остальные.
     - Люся! - позвала Буркова. - Становись на мои лыжи.
     - А кто поведет? - спросил Шихов.
     - Люся и поведет.  - Клава передала Люсе фару.  - Лыжня  хорошая,
четкая.
     На лыжах Люся ожила.  После изнуряющего  пешего  передвижения  по
сугробам  у  нее  как  бы  появилось второе дыхание.  Буркова отстала,
затерялась в темноте. Люся остановилась, подождала старшую.
     - Я отдохнула... - начала было Люся.
     - Следи за лыжней, - строго сказала Клава. - Не отвлекайся.
     Над иззубренным  хребтом повисло подрумяненное с востока облачко.
В светлеющем глубоком небе тонули мелкие звезды.  Зато  склон  впереди
стал еще темнее.  Лыжи стремились выскользнуть из-под ног, держали все
тело   в   постоянном   напряжении.   Приходилось   почти   непрерывно
притормаживать.
     За спиной послышался сдавленный возглас.  Саня скользнул вниз, но
успел вовремя свалиться на бок, под рванувшуюся по откосу лодочку.
     - Привал! - крикнула Люся и отыскала взглядом Клаву. - Бери лыжи.
Дальше я пойду пешком.
     - Я сама  скажу,  когда  мне  понадобятся  лыжи.  -  Клава  легла
навзничь, широко раскинув руки, расслабила все тело.
     Люся тоже легла на спину.  Она смотрела на голубеющее над хребтом
прозрачное небо. Сколько же времени длится их спуск?..
     Буркова не спешила с выходом.  Крутизна склона все увеличивалась.
Спускаться  усталым  людям,  да  еще  и  с нагруженной лодочкой,  было
опасно.  И Клава зябко ворочалась, глубже засовывала руки в рукава, но
команды "подъем" не подавала.
     Первые лучи солнца  достали  гребень  горы,  вызолотили  снежного
медведя,  оставшегося без одной лапы, окрасили в багрянец выщербленный
камень. Предрассветный сумрак отступал медленно, прятался под скалами,
неохотно  уползал  в  расселины,  таял  в  снежных складках.  Но утро,
золотистое,  яркое,  постепенно спускалось с  гребня.  Все  в  природе
прихорашивалось в ожидании солнца,  заблистали снежные карнизы наверху
и гребни заструг на склоне, даже камни жадно ловили мшистыми вершинами
первый розовый свет.
     - Пошли,  ребята!  - Буркова отряхнула налипший на лыжный  костюм
снег.
     Продрогшие, они поднимались медленно. Люся видела понурые фигуры,
усталые лица,  серые, обветренные губы в розовых трещинах. Она потерла
ознобленные, негнущиеся руки, с трудом разгибая ноющие ноги, встала.
     - Дальше мы пойдем несколько иначе.  - Буркова обернулась к Люсе:
- Дай лыжи.
     Люся молча отстегнула крепления и сошла в снег.
     - Мы пойдем так,  -  сказала  Клава,  -  Люсю  посадим  на  корму
лодочки.
     - Почему именно меня? - вырвалось у Люси.
     - Ты легче,  чем я или Сима. Спуск становится все круче. Придется
больше тормозить  лодочку,  чем  тянуть.  Вот  ты  и  займешься  этим.
Скользнула  лодочка  -  опускай  ноги  в снег,  тормози.  Мало будет -
соскочи, придержи ее руками.
     Но Люся  просидела  на  остром  борту  лодочки  недолго.  Лодочка
рыскнула вниз и боком поехала в сторону.  Притормозить  ее  ногами  не
удалось.  Люся  соскользнула  в  снег  и  навалилась грудью на тонкий,
режущий даже через теплую одежду борт...

     Обессилевшие люди - спасатели и спасенные - сидели продрогшие, со
стянутыми  холодом  лицами.  Усталые тела требовали только одного - не
двигаться.
     Люся сжалась в комок на краю лодочки.
     Вдруг она   вскочила,   выпрямилась,   напряглась.   Неужели   ей
почудилось?..
     - Люди! - неожиданно звонким девчоночьим голосом закричала Клава.
Она  стояла  на  краю ската и,  взмахивая над головой лыжными палками,
повторяла: - Люди-и!.. Люди иду-ут!..
     Спасатели и спасенные бежали к ней, проваливаясь в снег, падали и
снова вскакивали на ноги.  Даже Крестовников оперся обеими  руками  на
борт лодочки и приподнялся.
     По круче поднимались двое  в  серых  комбинезонах.  Один  из  них
остановился и помахал рукой.
     - Теперь пойдем веселее! - воскликнул Шихов, увидев своих людей.
     - Ребята   здоровые.  Не  устали.  Черта  сволокут  под  гору!  -
подхватил Вася.
     Первым поднялся на гору старшина.  Вытер ладонью потное,  красное
лицо.
     - Товарищ  майор!  -  Он  кашлянул,  восстанавливая  сбившееся на
подъеме дыхание.  - По приказанию начальника комбината прибыли за вами
и рацией.
     - За мной?  -  Шихову  стало  неловко  под  обращенными  на  него
взглядами измученных товарищей. - Почему именно за мной?
     - В поселке  дела  неважные,  -  произнес  старшина  уже  другим,
неофициальным тоном.
     Он коротко рассказал о  новой  опасности:  подступающей  к  шахте
воде.
     - Вот что,  старшина!..  - Шихов  подумал.  -  Возьмешь  рацию  и
спустишься в поселок...
     - В  поселок  пойдете  вы,   товарищ   Шихов,   -   перебил   его
Крестовников.
     Все удивленно обернулись к нему.  За весь долгий и  сложный  путь
Крестовников ни разу не вмешался в распоряжения Бурковой,  никого ни в
чем не поправил. И вдруг такой категорический тон, почти приказ.
     - Командую танкистами я, - сдержанно напомнил Шихов.
     - Здесь нет танкистов или рабочих,  - настаивал  Крестовников.  -
Есть подрывники и спасатели.
     - Товарищ Крестовников!..
     - Командующий приказал вам помочь выполнить задачу и сделать все,
что только в ваших силах, - твердо произнес Крестовников. - Опасность,
грозящая комбинату,  еще не устранена.  И я требую, чтобы вы выполнили
приказ командующего.
     Шихов молчал, потирая ладонью щетинистый подбородок.
     - В поселок пойдут товарищ Шихов с рацией и один из танкистов!  -
приказал  Крестовников.  - Второй танкист останется с нами,  заменит в
группе майора.
     - С этой кручи спустимся вместе, - сказал Шихов. - Дальше я пойду
со старшиной.
     Это было невероятно трудно - спускать лодочку с привязанным к ней
Крестовниковым по откосу с выступающими камнями.  Двое придерживали ее
сверху веревками,  и один направлял снизу. Лодочка шла неровно, иногда
задерживалась на камне,  и тогда приходилось оттягивать ее в  сторону,
выводить на лучшую трассу.
     Трудно пришлось всем. Но никто не знал, какой ценой достался этот
спуск  Крестовникову.  Лодочка  наклонялась  все  больше.  Как  он  ни
берегся,  все же пришлось нечаянно  опереться  на  поврежденную  ногу.
Резкая  боль  ударила  под колено.  Желая ослабить давление на больную
ногу,  Крестовников выбросил обе руки вверх, ухватился за нос лодочки,
с   усилием   подтянулся.  Хорошо,  что  никто  сейчас  не  видел  его
искаженного лица, не слышал участившегося хриплого дыхания.
     А спуск тянулся бесконечно. Время от времени Шихов гулко кричал:
     - Потравлива-ай! Помалу!
     Дрожала уже  и  здоровая нога.  Каждый толчок днища о склон кручи
отдавался острой болью во всем теле.
     А снизу повторялось однообразное:
     - Потравлива-ай!
     Да будет ли этому конец? Голоса приближались так медленно. А тело
оставалось напряженным до предела,  ждало очередного толчка,  боль  от
которого  била  уже  в  поясницу,  в  спину,  отдавала тяжким звоном в
голову.
     Наконец лодочка   стала   выравниваться.  Остановилась.  Над  нею
склонились Люся, Шихов.
     - Как добрались? - спросил Шихов.
     Крестовников облизнул сухие  жесткие  губы.  Крупные  капли  пота
скользили по лицу, нависли на подбородке.
     - Спустился...  как на эскалаторе,  - с усилием,  не очень  ловко
пошутил он.
     Шихов понял неуместность своего вопроса  и  постарался  исправить
допущенный промах.
     - Придется пока отдохнуть,  - спускать вас будем в три приема.  -
Веревок на всю кручу не хватит.
     Крестовников приподнял голову. Сверху неровной вереницей тянулись
люди. Впереди с лыжами в руках Саня, последней в цепочке Клава.
     Дальше крутизна склона несколько смягчилась. Лодочка пошла легче.
Возможно,  и  люди  приноровились,  выбрали  более  удачную трассу для
спуска.  И все же, пока лодочка доползла до конца склона, Крестовников
был измотан вконец.
     Люся дала ему несколько глотков крепкого черного кофе.
     - Двигаться надо, - поморщился он. - Много отдыхаем.
     - Впереди еще два спуска, - напомнила Люся.
     - Два больших спуска, - уточнил Шихов. - Не считая малых.
     - Ни пуха ни пера вам,  майор.  - Крестовников протянул  руку.  -
Дальше мы доберемся сами.
     Беспечный тон его не очень подходил к  бледному  потному  лицу  с
глубоко запавшими глазами и запекшимися губами с четким следом свежего
прикуса.
     - Старшина! - позвал Шихов. - Берите рацию.

     Люся лежала  на  снегу,  расслабив  все  тело и не спуская глаз с
Клавы.  А та облизывала  потрескавшиеся  губы  и  не  решалась  подать
команду  к  движению.  Идти осталось совсем немного.  Последний крутой
скат.  Дальше знакомая лыжня.  Но и силы иссякли.  Даже здоровяк  Вася
лежит  неподвижно,  с  закрытыми глазами.  Саня не дотянул до привала,
свалился метрах в пятидесяти от остальных.
     Люся прислушалась.   Голос!   Она  с  усилием  села.  Над  кручей
появилась голова. Еще одна.
     Помощь!
     Дальше все  шло  как  в  тяжелом  и  мучительно  долгом  полусне.
Какие-то  люди  завладели лодочкой.  Потом были ступеньки.  Бесконечно
много рыхлых, поддающихся под ногой ступенек. И наконец лыжня! А внизу
тягач  с  санями.  Радостные  лица...  Сознание  выделило  голос отца:
"Молодцы,  ребята!  Молодцы!",  стоящий вдалеке  вертолет  (быстро  он
прилетел!), обжигающее распухшие губы какао и прикосновение теплых рук
врача.
     - ...У одного парня обморожены пальцы ног,  - донесся до Люси его
голос. - Есть ознобленные...
     Сильные руки  подсадили  Люсю  в  кузов  саней.  Приятная теплота
нагретых одеял окутала продрогшее тело.

     Крестовников открыл глаза.  Первое,  что  он  ощутил,  -  странно
тяжелая нога. С трудом дотянулся рукой до туго забинтованной лодыжки и
подумал вслух:
     - Крепко же я спал!
     - И крепко, и долго, - произнес в стороне знакомый голос.
     В углу поднялась со стула женская фигура в белом халате.
     Люся! Крестовников увидел бледное лицо девушки,  темные тени  под
глазами.  Сколько  времени  провела  она  у его постели?  Откуда у нее
столько сил?
     - Все входит в нормальное русло, - успокоила его Люся. - Вертолет
готов. Скоро вылетите в райцентр. А там Москва, университет...
     - Никуда я не полечу, - перебил ее Крестовников, даже не спросив,
когда появился в поселке вертолет, откуда. - Не полечу. - Крестовников
неприязненно  покосился  на бугром выпирающую под одеялом ногу,  потом
осмотрел незнакомую комнату,  белую тумбочку у  кровати,  застекленный
шкаф, марлевые занавески на окнах. - Что с моей ногой?
     - Ничего серьезного,- ответила Люся. - Вывих.
     - А намотали на нее!..
     - Вы долго оставались без помощи,  - сказала Люся. - Это ухудшило
травму.
     Крестовников лежал на спине,  не отрывал неподвижного взгляда  от
беленого  потолка.  Низкое солнце отпечатало на нем оконные переплеты.
Что это?  Восход?  Не может быть.  Закат?  Сколько же часов  он  тогда
проспал?
     - Могу я повидать вашего отца? - отрывисто спросил Крестовников.
     - Он несколько раз справлялся по телефону, не проснулись ли вы, -
ответила Люся.
     - Сообщите,  пожалуйста, что я проснулся и очень хочу его видеть.
- Крестовников по-прежнему не отрывал взгляда от потолка.
     Люся, мягко ступая узорчатыми меховыми туфлями, вышла из комнаты.
     Крестовников и сам не понимал,  зачем  ему  понадобился  Самохин.
Улететь из поселка?  Сейчас? Это невозможно. На планшете были помечены
еще две точки, где предполагался сход лавин. Надо все проверить.
     Он потянулся  к лежащей на тумбочке полевой сумке.  Острая боль в
лодыжке отбросила его обратно на постель. Нога!..
     Крестовников услышал  приближающиеся по коридору шаги.  Торопливо
поправил подушку. Лег поудобнее.
     В комнату  вошли трое.  Полный мужчина с глубокими залысинами над
высоким гладким лбом размашисто протянул больному руку.
     - Заместитель председателя облисполкома Медведев,  - представился
он и показал на стоящего за  ним  старичка:  -  Главный  инженер  ОКСа
Мелентьев.
     - Как  чувствуете  себя?  -  осведомился   маленький,   сухонький
Мелентьев.
     - Так он вам и скажет, как себя чувствует! - усмехнулся Медведев.
     По тону,  каким это было сказано,  Крестовников понял,  что о нем
уже говорили,  и  вопросительно  посмотрел  на  присевшего  в  стороне
Самохина.
     - В альпинисты пока не гожусь, - прикрылся он шуткой.
     - Стоит  ли  разводить  дипломатию  с человеком,  который схватил
черта за рога и отделался легким испугом? - вмешался Самохин.
     - Вот это верно!  - Медведев опустился на стул рядом с койкой.  -
Будем говорить прямо. - И с подкупающей откровенностью признался: - Мы
недооценивали  лавинную  угрозу.  А  теперь  подсчитали,  что выгоднее
десятки лет тратиться на противолавинный прогноз и  защиту,  чем  один
раз  попасть под удар.  Вот мы и хотим договориться с вами на будущее.
Создайте станцию противолавинного прогноза в наших горах.  Приполярная
область  чуть  меньше  Англии  и  Ирландии,  вместе  взятых.  Вы  вели
наблюдение из Москвы за тремя горными районами.  Начните с одного -  с
нашего.  Накопите практический опыт.  Разберитесь в нем. Наконец, если
вы научитесь видеть  дальше  и  сможете  давать  лавинный  прогноз  на
Тянь-Шань...  -  Он  заметил  протестующее  движение  Крестовникова  и
повторил:  -  Допустим  такую  смелую  мысль:  вы  дали   обстоятельно
обоснованный  прогноз  для  далеких  от  нас  горных районов...  Очень
хорошо!  Мы не страдаем местничеством.  Поработайте в наших  горах.  А
сделаете   что-то  сверх  нужд  области  -  прекрасно!  Все  пойдет  в
общегосударственную копилку.
     - Мне трудно ответить сразу... - сказал Крестовников.
     - А мы и не будем ждать ответа, сидя у вашей постели, - остановил
его Медведев.  - Продумайте,  как сделать, чтобы и станция была, и вам
не расставаться с университетом. Ведь не хочется бросать преподавание?
     - Очень не хочется, - подтвердил Крестовников.
     - То-то!  - Медведев встал.  - Прежде чем решать, продумайте все.
Мы увидимся еще до вашего вылета в Москву.
     Крестовников проводил   взглядом   посетителей   и    внимательно
посмотрел на Люсю:
     - Вот что,  Люсенька,  решать,  как мне поступить,  на  этот  раз
придется вам, ясно?
     Алая тонкая ниточка в лампочке под абажуром стала вдруг  светлее,
ярче.  Вместе с нею светлело исхудавшее и постаревшее за минувшие двое
суток лицо Крестовникова...

Last-modified: Thu, 13 Nov 2003 19:46:21 GMT

Оцените этот текст: