 смотал свои монатки еще в четыре часа. Децкого этот
мелкий  обман  привел в бешенство. "Ладно, сволочь, - шептал он, - все равно
найду.  Не  сейчас,  так вечером, не вечером, так утром. На Луну не улетишь,
встретимся!"
     Он  поспешил на стоянку. Был час разъезда, по улице сплошным обозом шли
машины.  Децкий  долго  стоял  на  выезде,  ожидая  какого-нибудь  разрыва в
потоке.  В  два  ряда  перед ним ползли машины: то останавливались, то вдруг
срывались,   влекомые  зеленым  пятном  далекого  светофора.  Одни  водители
тормозили  плавно  и  плавно  трогались,  у  других  и  при торможении и при
трогании  машину  дергало,  переднего  пассажира  то  отбрасывало  к  спинке
кресла,  то  угрожающе  кидало  вперед.  Вот точно так, вспомнилось Децкому,
водил  свой  "Москвич"  Паша:  отчаянно  тормозил,  срывал  машину  с  места
прыжком.  И  вспомнился следом стремительный, ровный отъезд Павла от гаража,
тот  последний  его  отъезд в одиннадцать часов. Но уже нет, никак не Павел,
открылось  Децкому; за рулем сидел опытный, умелый водитель, с тренированным
зрением,   с   точным   чувством  педали,  с  развитой  шоферской  реакцией,
аккуратный  и  грамотный. Децкий даже ахнул от удачи неожиданного прозрения:
каждый   водит   машину   по-своему,   непохоже   на   других;  водительская
индивидуальность  особенно  заметна  при переключении скоростей, торможении,
трогании;  стоит  внимательно  посмотреть, чья машина ходит так, как выезжал
тогда Павлов "Москвич", - и убийца на мушке.
     Децкий  помчал к "Хозтоварам". Оставив машину за квартал, Децкий тылами
вышел  во  двор  магазина.  "Иж"  Данилы Григорьевича стоял на обычном своем
месте  у  котельной  трубы.  Ждать  пришлось  недолго.  Вместе  с Данилой из
служебного  входа  вышел  Виктор  Петрович;  полморды  последнего  закрывали
большие  солнцезащитные  очки, Децкий, угадав причину, получил удовольствие.
Два  торговца  поспешно  двигались  к машине. Децкому было видно, как Данила
Григорьевич  открывал ключом левую дверку, затем он сел за руль, потянулся и
поднял  кнопку  затвора  на  правой,  и в машину влез Виктор Петрович. Стало
слышно,  как  зафыркал  мотор.  Децкий, весь обратившись во внимание, замер,
но,  к  его  досаде,  машина поползла задним ходом, а разворот ее и выезд на
улицу  скрыли  мусорные  баки.  Тогда  Децкий ринулся к своим "Жигулям" и на
пределе  допустимой  скорости  помчал  к дому Данилы. Загнав машину во двор,
Децкий  вышел на поворот, где неминуемо должен был пройти "Иж". Он показался
через  пятнадцать  минут.  Децкий  зафиксировал  плавный  сброс газа, мягкий
поворот,  и  вдруг машина резко остановилась - это Данила Григорьевич увидел
его. Открылась правая дверка, и послышался окрик: "Садись!"
     Децкий махнул рукой: мол, езжай, пешком дотопаю.
     Он  глядел,  как  Данила  Григорьевич  пошевелил  ногами,  тронул рычаг
скоростей,  и  "Иж"  ровно  пополз  на  дворовую  стоянку.  Но этих коротких
наблюдений  для  сравнения  и  выводов  было  недостаточно,  и  Децкий решил
последить  за директором утром, когда тот будет выезжать. И Петеньку - крысу
складскую - надо подсмотреть за рулем, наметил Децкий, и Олега Михайловича.
     - Драться будешь? - спросил, подходя, Данила Григорьевич.
     - Что, уже нажаловалась эта скотина, Виктор Петрович.
     - Уж сразу и скотина. Ты ему фингал посадил.
     - Он  мне,  дрянь  облезлая, нос разбил, кровь шла, галстук испортил, -
сказал Децкий. - И то не жалуюсь.
     - Свежо  предание,  - не поверил Данила Григорьевич. - Ну ладно, пойдем
в дом.
     Семейство  -  жена  и  двое сыновей - сидело у телевизора. Жена, увидев
гостя,  встрепенулась бежать в кухню, но Данила Григорьевич свеликодушничал:
"Отдыхай, Маша, сами управимся".
     Прошли на кухню.
     - Выпьем? - спросил Данила.
     Децкий отказался:
     - Куда пить-то. На машине.
     - Может, кофейку? - предложил хозяин.
     Пока  мололся  кофе  и  кипятилась в джезве вода, молчали. Потом Данила
сказал:
     - Виктор  Петрович  -  темный, конечно, малый, но иногда не врет. Ты за
что его?
     - Наглый он, а не темный, - отозвался Децкий. - За это.
     - Слушай,  -  уставляясь  Децкому  в глаза, спросил хозяин, - ты и меня
подозреваешь?
     - Данила,  дорогой, - сказал Децкий, - не хочется врать. Понятное дело,
подозреваю.
     - Ну и как ты, если не секрет, думаешь найти вора?
     - А  зачем  мне вор? Он мне не нужен. Я свои деньги хочу вернуть. Пусть
пришлет переводом.
     - Положим,  прислал?  А  дальше  что?  Придешь  в  милицию  и объявишь:
получил переводом или бандеролью десять тысяч.
     - Четырнадцать тысяч, - поправил Децкий.
     - Четырнадцать  тысяч,  - продолжал Данила Григорьевич, - так что, дело
можно закрыть, будьте здоровы, напишите на нем "нераскрытое".
     - Это  милиции  забота:  закрывать или дознаваться, - ответил Децкий. -
Меня не волнует, она доказательств не соберет.
     - Ты-то откуда знаешь?
     - Потому что обдумывал.
     - Выходит, кого-то предполагаешь?
     Децкому хотелось выпалить: "Тебя!", но он ответил:
     - Не  так, Данила, все это просто. Конкретно я никого не подозреваю, но
подозреваю,  что  к  воровству  уже  прицепились два убийства: моя соседка и
Паша.  Или  ты  думаешь,  Паша  сам  в  час  ночи  поехал  смерть  искать на
Веселовском шоссе.
     - Пьяный был, - задумчиво ответил хозяин.
     - Он и пьяный и трезвый куражиться на машине не любил.
     - Так кого ты ищешь - вора или убийц? - спросил Данила.
     - Это - одно лицо.
     - Ищи,  если  неймется.  Только  ж  совесть  надо  иметь.  Сегодня твой
следователь  в магазин приходил. Сначала меня, потом Витьку допытывал твоими
же вопросами.
     - С  большого  грома всегда малый дождь, - сказал Децкий. - Следователь
пришел. Ну и что? Пришел и ушел. Тебе-то чего бояться, ты ж не убивал.
     - Сам знаешь чего. Он за тобою словно тень ходит: куда ты, туда он.
     - Интересно, что бы ты делал на моем месте?
     - Затих. Работал бы. У меня двое детей, их вырастить надо.
     - Но кто-то же взял, и свой взял.
     - Если  ты  полагаешь, что я тебе сочувствую, - сказал хозяин, - то это
не  так.  Сам виноват. Стахановец нашелся. Ты с точки зрения закона - вор. И
я  -  вор,  и  Петя,  и  Катя,  и  покойный  Паша - все мы преступники. А ты
сберкнижку  завел.  Идиот ты и задница. - Данила громко и матерно выругался.
- Сам горишь, так хоть других в огонь не тяни...
     Децкий  слушал  и  колебался: то казалось - точно Данила, то казалось -
не он.
     - Это  само  собой  разумеется, - перебил Децкий, - а если по существу.
Тебе ж Витька говорил, чем интересуюсь. Что, сказать нечего?
     - Это  я  судьям  скажу,  - улыбаясь, ответил Данила Григорьевич. - Вот
когда ты всех на скамью посадишь, я отвечу.
     - Как знаешь! - поднялся Децкий.
     - Шучу,  шучу, садись, - примирительно сказал хозяин. - Там на вокзале,
у  входа  в  тоннель,  киоск есть, пенсионерша в нем работает, знакомая. Я у
нее  перед  поездом  газеты  брал.  Спроси.  Марфа  Кирилловна зовут... А по
правде  говоря,  Юра, есть одна просьба: пока тянется это дело, не трогал бы
ты никого, по крайней мере, меня. Мне и без милиции хватает проверок...
     - Ладно, - грубовато сказал Децкий. - Договорились.
     Он  вышел  во  двор  в тоске и злости. День прошел, успехов же никаких,
одни  неприятности:  Витька, гнида, кровь пустил, Катькин ублюдок посмеялся,
Данила  вежливо выгнал вон, а Петька надул. И все убеждают: заткнись, молчи,
не  касайся.  "Дудки  вам,  -  зло говорил Децкий, садясь в машину. - Дудки,
милые.  Скиньтесь  по три тысячи - тогда. Это первое. А второе - кто за Пашу
ответит?"
     Доехав  до  автомата,  Децкий позвонил Петру Петровичу. Телефон ответил
молчанием. Поеду, к Катьке, решил Децкий.


     Сенькевичу   же   этот   напряженный  день  принес  несколько  успехов.
Наконец-то  ощутились загадочные, но, безусловно, существующие связи в кругу
людей,  близких  Децкому,  какой-то  таинственный  шел  между  ними процесс.
Особенно  впечатлило  странное  появление Децкого в квартире коллекционера и
недолгая  их  беседа,  которая явно Децкого расстроила. От подъезда к машине
он  прошагал  вяло,  буквально  проплелся,  потом  в  унынии сидел за рулем,
словно   раздумывая,   что   делать.   Наконец   он   тронулся,   Сенькевича
заинтересовало  -  куда? Оказалось - на завод. Это было понятно, но какая же
нужда,  думал  Сенькевич,  привела  его в рабочее время к коллекционеру? Что
общего между ними? Что Децкий выяснял? Или объяснялся?
     Проследив,  как  Децкий  вошел  в проходную, Сенькевич поехал в магазин
хозяйственных  товаров.  И  директор,  и  заведующий секцией были на работе.
Сенькевича  удивило,  что  отглаженный  аккуратненький  Виктор Петрович имел
совершенно  непристойный  свежий  синяк вокруг правого глаза. Солнцезащитные
очки  лишь  подчеркивали  внушительные  размеры этого телесного повреждения.
Сенькевич уже в разговоре не удержался спросить:
     - Хулиганы?
     - Развелось сволочи, - зло пробурчал завсекцией. - Никто не сажает!
     - Надо в милицию заявить, - посоветовал Сенькевич.
     Завсекцией   почему-то   посмотрел  на  директора  и  сказал,  тоскливо
вздыхая:
     - Знаем мы эти заявления.
     Крепко  ему  врезали, видел Сенькевич, и наверняка было больно, и одним
только  глазом  смотрел  на  свет,  но  предпочитал  человек  молчать, решил
стерпеть,  закрыться  очками  и  пережить.  Почему?  Не  верил, что найдут и
накажут?  Или  самолюбие  не пускало сказать: "Меня побили". Но это было его
дело, Сенькевич переубеждать не стал. Рассматривал обоих, слушал.
     Оба  отвечали  обстоятельно,  но ничего нового не сказали: ехали врозь,
встретились  в  Игнатово,  ночевали  на  даче.  Говорили правдиво, но что-то
недоговаривали;  Сенькевич чувствовал в собеседниках какую-то напряженность;
она  возросла,  когда  спросил  о  Павле;  упала,  когда  поинтересовался их
знакомством  с  коллекционером;  опять  возросла,  когда спросил директора о
бывшей  завсекцией  Екатерине  Мелешко.  Вслух  звучала  правда,  сообщались
положительные    элементы,    и   эта   правда   представлялась   Сенькевичу
неполновесной,  канцелярской,  имевшей  основу  в  бумажках  личного  дела -
приказах,  служебных  характеристиках,  трудовой  книжке.  И  директор и его
подчиненный  отвечали  быстро,  но  с  каким-то  мгновенным,  едва приметным
запаздыванием,   словно   ответы   проходили   в   уме   цензуру,  и  что-то
выбрасывалось,   и   пропуски   тут   же   заполнялись   каким-то   неважным
наполнителем.  И у обоих Сенькевич чувствовал сгустки страха, у директора он
был  меньше,  у  завсекцией  больше,  и  эти  сгусточки  пульсировали в такт
ответам.  Но  чего  им  было  бояться?  Что настораживало этих людей? Наобум
Сенькевич  спросил,  есть  ли  у них машины. Оба односложно подтвердили, что
есть.  Тогда  он  спросил,  есть  ли  у  них  дачи. Оказались и дачи. Но эти
вопросы  и  ответы  на  них,  видел  Сенькевич,  доставили обоим сотрудникам
сильное  переживание, словно он коснулся предмета неприятного или интимного.
Все  это  было  странно,  имело  не  понятную  Сенькевичу  причину. Он решил
увидеть   их   в  домашнем  быту,  раздельно  друг  от  друга,  в  привычной
обстановке.  "Мой  дом  -  моя  крепость".  Как  они будут держаться в своей
крепости? Как эти крепости выглядят?
     Окончив  встречу, Сенькевич вышел в торговый зал. Личный интерес повлек
его   в   секцию  электротоваров,  захотелось,  благо  был  удобный  случай,
посмотреть  настольные лампы. Проходя мимо секции номер два - "хозяйственные
товары",  которой  заведовал  Виктор Петрович, Сенькевич обратил внимание на
яркую  картонную  коробку  с  довольно  смешной надписью - "Замок повышенной
секретности".  Секретность  эта,  как  он  сразу убедился, крылась в двойном
наборе  бороздок. Он поинтересовался, кто же рекламирует так безобидное свое
изделие  - и застыл: хитрые эти замочки выпускал инструментальный завод, тот
самый  завод,  где работали Децкий, и покойный Пташук, и завскладом Смирнов.
В  первую  секунду  его  и  удивило  именно  это: что тут, в секции, которой
заведует   человек,   подозреваемый   Децким,   продается   товар,   который
производится   заводом,  и  более  того,  участком  ширпотреба,  подчиненном
Децкому.  Но  вслед первому удивлению пришло другое, выстроились не понятная
еще,  но твердая цепь: завсекцией - директор - Смирнов - Пташук - Децкий - и
соединилась с другой связкой людей: Децкий - Мелешко - коллекционер.
     Приметив  краем  глаза  входящего  в  зал  Виктора Петровича, Сенькевич
тотчас  ушел  в  секцию электротоваров. Постояв здесь несколько минут у ряда
торшеров,  поглядев  на  них  невидящими глазами, он покинул магазин и сел в
машину.
     - Поехали, Валера, - сказал он.
     - Куда?
     - Покатаемся, - ответил Сенькевич. - На кольцо.
     Они  мчались  по  кольцевой  дороге,  то примыкавшей к новостройкам, то
разрезавшей  лес, то возносившейся на дамбе над заливными лугами. В открытые
окна  бил  насквозь  ветер.  В  лад  скорости  неслись  и  мысли Сенькевича,
задерживаясь,  как  и  машина,  перед  знаком  "Stop" и обгоняя одна другую,
когда   Валера  стремился  почувствовать  предел  мотора.  Люди,  о  которых
думалось   сейчас   Сенькевичу,   подобно   этой,  обнявшей  город,  дороге,
замыкались  в  кольцо,  только  коллекционер  стоял  одиночно, соединенный с
прочими  через  Мелешко, через женщину - не через дело. Екатерина Трофимовна
тоже  не  имела  постоянных  связей: когда появлялась она, отходил в сторону
Виктор  Петрович,  приходил  он  -  отодвигалась она. Сенькевич гадал, с кем
лучше  ее  соединить:  с  директором или Децким? Все остальные стояли в этом
кольце  прочно.  Потом  Сенькевич  исключил  Пташука,  и образовалась брешь:
Децкого  и  завскладом  разделило  пустотой.  Вообще, Децкий обособился; это
соответствовало  реальности  -  он  вел  следствие против знакомых, он им не
верил  или  не доверял, кого-то из них он считал способным на воровство. Все
эти  люди были повязаны и экономическими отношениями: производство - сбыт, и
здесь,  конечно,  могла  иметь место повышенная секретность: левые замочки -
средство   приработка.   Если  так,  то  дело  выезжало  на  широкую  колею;
Сенькевичу  почуялся  запах  особо  крупного  хищения. Но если хищение, если
производитель  - цех Децкого, думал Сенькевич, то почему он пришел в органы?
Зачем  было воровство? Зачем частное следствие? Пташук погиб, почему ж этих,
магазинных, пугает его имя?
     Толковые  объяснения  не возникали; требовались знания, а знал он мало,
почти  ничего,  самые  верхи, то, что собеседники допустили выставить или не
могли  скрыть.  Наяву  были  дачи, машины, гаражи, дорогостоящая обстановка,
сказания  о  давних  приятельских  связях,  совместные  пиры,  благообразные
маски,  скоординированные  ответы,  была,  наконец, кража двенадцати тысяч и
облигаций  у  Децкого,  кража  изощренная, четкая, продуманная, без следов и
улик.  Об остальном - о действительных отношениях, о действительных денежных
состояниях,  об  источниках  дохода,  о  воле,  натуре,  желаниях  каждого -
оставалось гадать.
     Вернувшись   в  отдел,  Сенькевич  тут  же  пошел  консультироваться  к
начальнику  ОБХСС.  Два  человека слушали его подробный рассказ, и слушали с
возрастающим  любопытством, помечая что-то на календарях. Но высказались они
осторожно:  версия  его,  Сенькевича, очень правдоподобная, такое дело могло
иметь  место  в  натуре,  и,  конечно,  было  бы интересно присмотреться и к
заводу,  и к магазину, однако тут есть несколько каверз. Поскольку возможным
участникам  преступной  группы  известно, что ведется следствие по хищению и
они  являются  подозреваемыми,  то,  безусловно,  все,  что  могло  бы стать
поличным,   уже   исчезло;   расследование   придется  вести  документально:
посмотреть   номенклатуру   заводской   продукции  и  номенклатуру  товаров,
поступавших  в  магазин, по каждому артикулу поднять документы, а их может и
не  быть;  если  магазин  имеет лоточную торговлю с выручкой, не фиксируемой
кассовыми   аппаратами,   картина   вообще  будет  искажена  и  приведена  в
соответствие  с  банковской  документацией.  Неточное  оформление документов
можно  трактовать как злоумышление, но кто поручится, что это не халатность.
Словом,  возникают  сотни  сложнейших  вопросов,  нужна тщательная ревизия и
экспертиза...  В  ОБХСС,  сказали  Сенькевичу шутливо, работа сложная, это у
вас  просто:  отпечатки  пальцев, кровь на полу, свидетели, а у нас ничего -
бумажки,  тысячи  накладных - разбирайся, в какой из них ложь. Но спасибо за
сигнал,  примем  к  сведению  и  займемся. Что же касается механики дела, то
она,  в  принципе,  элементарна:  если в заводской бухгалтерии зафиксированы
крупные  недостачи  или  крупные  списания,  то,  скорее  всего, имели место
хищения  продукции  с  последующим  ее  сбытом  через  торговую  сеть;  если
списаний  нет,  а номенклатура сходится, то допустимо думать, что существует
побочное,  отлаженное  производство,  замаскированное  сложной  технологией.
Как?   что?   где?   сколько?   -   на  это  даст  ответ  только  конкретное
расследование.  Вот,  к  примеру,  два  года назад отдел раскрыл аналогичное
хищение  на  механическом  заводе.  Но  там  было  без затей, попросту нагло
крали,  используя  слабый  учет,  поверхностный  контроль;  четверо  человек
вынесли  болтов  и  гвоздей  на  тридцать тысяч, реализация - через базарный
хозкиоск.  Но  там были улики, было взятие с поличным, признание. А тут если
что  и  налажено, так уже с левым товаром не попадутся; уже изъяли и вывезли
на  свалку  или в болотце какое-нибудь, через двадцать лет найдется, - им-то
что,  не  жалко,  не  свое  -  народное.  И человек некстати погиб, мастер с
ширпотреба.   Ширпотреб   -  место  располагающее,  а  тайный  канал  утечки
замаскирован,  например,  общими  показателями.  Но это так, схемка, десятое
приближение,  а  как  есть  на  самом  деле, в кабинете не догадаешься, надо
собственными  глазами  посмотреть, руками потрогать... Ведь вот какой-нибудь
гвоздик,  пять штук его - копейку стоит, мелочь, кажется, не стоит хлопот, а
гвоздиков  этих  расходятся  миллионы,  каждая  семья  покупает  -  то  надо
прибить,  там вколотить... Кто-то сжульничал, списал сто килограммов металла
на  брак,  другой  недопроверил,  а металл в виде гвоздиков незаконно ушел в
лавочку  и  продан.  Доход без оприходования. Яснее ясного, а доказать такое
хищение, если за руку не схватил, дьявольски трудно...
     Но  методика  следствия  ОБХСС  мало занимала Сенькевича; своих хватало
забот;  ОБХСС  хоть  документацией располагает, а у него вообще ничего нет -
догадки  и  чувствования. Однако пользу эта консультация принесла: Сенькевич
уверился,  что  дело  о  хищении  денег  с вклада Децкого затрагивает группу
людей   и   что   эту   группу   трясет   сейчас  страх.  Иного  повода  для
настороженности   торговцев   при   вопросах   о   Пташуке   Сенькевичу   не
воображалось.
     В  четыре  часа  вернулся  Корбов  и дал отчет. Личные дела директора и
завсекцией  существенных  сведений  не  содержат;  интересное, тем не менее,
имеется;  интересно,  в  частности,  что  на  директора  уже длительный срок
поступают  анонимки.  В  чем  обвиняется?  Обвиняется  "группой продавцов" в
любовной  связи  с  кассиршей  с  использованием  служебного положения. Были
проверки,  косвенно  подтверждается,  и  стул под директором уже накренился.
Теперь  о  старушке.  Жила на одной площадке с Децким. Упала в первые минуты
одиннадцатого.  Удар  затылком  вызвал  кровоизлияние  в  мозг,  приведшее к
летальному   исходу.  Обнаружена  на  площадке  сыном  примерно  в  четверть
одиннадцатого.  "Скорая  помощь"  прибыла  через  семь минут. Перед падением
старушка  находилась  во  дворе  на  прогулке. В десять часов сын видел ее в
окно.  Самый  медленный  подъем  на  четвертый  этаж  занимает минут десять,
говорил  Корбов,  он  сам  проверял.  Как раз в это время преступник покидал
квартиру,  и  была  встреча или не было, сейчас не узнать. Никто из родных и
врач  тоже не удивились, что упала; дни старушки уже были сочтены - возраст,
два   инсульта,   давление,  поэтому  падение  восприняли  естественно,  ну,
разумеется, жалели. Вскрытие не производилось.
     Теперь  сиди  и  гадай,  думал  Сенькевич,  что случилось на площадке в
начале  одиннадцатого.  Смерти  законы  не писаны, она не спрашивает, где, и
когда,  и  каким образом человеку хочется и удобно. Старушка со ступеньки на
ступеньку  перемещалась,  а  как ступила на свой этаж, тут время ее и вышло.
Но  мог  и  преступник  помочь. Особенно если он знакомый дома. Незнакомому,
чужому,  случайному  брать лишний грех на душу смысла нет - старуха древняя,
едва  ли запомнит, а запомнит - что с того, никому не расскажет. А знакомому
страшно.  Он  на  дачу  спешит;  считается,  что в это время он в электричке
едет.  Вдруг  шум,  скандал, опознание - она и укажет древним своим пальцем:
"Этот!  Он!"  Могло  быть,  могло  не  быть - спросить не у кого, решай, как
интуиция  говорит.  Решишь:  не  было  -  и  все тихо, и беспокойства нет, и
преступник  вроде  бы  не  последняя сволочь, даже с чувством веселья - ведь
книжечку  назад  положил.  Решишь:  было  -  и  все наоборот: уже не вор - а
убийца, уже не по-умному ловок, а по-звериному жесток.
     Подумав,  Сенькевич  и Корбов заключили, что для однозначного решения у
них  нет  материала:  принять  предопределенность  падения  возрастом мешает
время  падения;  назвать смерть старушки следствием какого-нибудь насилия не
дает   абсолютное   отсутствие   улик.   Но   запала,   запала  в  душу  эта
раздвоенность, мучение: сама жизнь угасла или отнята?
     Перед  концом  работы Сенькевич поехал к вдове Пташука. Здесь оказалась
Ванда  Децкая, и кстати - ее присутствие действовало на вдову успокоительно.
Утрата  мужа  еще  не  осозналась;  вдова  хоть и говорила о нем в прошедшем
времени,  но  с  таким чувством, будто случился сон, будто охвачены и она, и
все  наваждением, и скоро оно пройдет, и она проснется, и муж приедет домой,
как  возвращался  прежде  из  командировок.  В  малосвязных ее ответах Павел
рисовался  так:  он  очень  любил  сына,  очень  любил ее, много работал для
семьи,  был  мягким,  как  добрый ребенок; работа ему не нравилась, он хотел
уйти  с  этой  работы,  часто мечтал о другой работе; к проклятой машине был
равнодушен,  часто приговаривал: "Продадим, мать, а?" - и следовало продать,
но  как-то  не  решались,  медлили, тянули, ведь все ездят, все стремятся за
руль;  он чувствовал себя неудачником, счастливым чувствовал себя в отпуске,
они  втроем  уезжали  на  юг,  к  морю,  там  он капли в рот не брал, не пил
ничего,  даже  пива  никогда  не  покупал; возвращались, он шел на завод - и
опять  уныние,  вздохи,  мелкие,  но частые выпивки. Она и хотела поехать на
дачу  к  Ванде,  когда  все  собирались  на купалье, но поссорились, пустая,
ненужная  ссора,  можно  было  и  стерпеть,  и быть умнее, и избежать ссоры,
сделать   вид,   что   не   обижается,  но  обиделась,  что  пришел  вечером
подвыпившим,   что-то   ему   сказала  колкое,  он  сказал:  "Ничего  ты  не
понимаешь",  слово за слово, все глупо, резко, непонятно зачем, и она уехала
к  себе  на  дачу,  взяла сына, и вечерним автобусом уехали. Потом, конечно,
помирились:  когда  мирились,  наступали  счастливые  дни,  он  старался все
делать,  угождать... Потом пошла в отпуск, засела на даче, заготовка, ягоды,
варенье,  и  зачем они, зачем; домой ездила редко, а он сюда ездил редко, на
машине  не  любил,  только на выходные машиной. И вдруг приезжает Юра - Паши
нет,  катастрофа,  погиб.  Только  строили  планы  на  август  ехать к морю,
счастливый  месяц,  и  вот  сел  за  руль  -  и  исчез.  Всегда  ведь,  если
приходилось  выпивать,  близко  не подходил к машине, один раз осмелился - и
такая расплата.
     Весь  этот  печальный  рассказ  был очищен от прижизненных обид; ссоры,
семейные  сцены всплывали в памяти десятым отголоском; уже и плохое казалось
терпимым,  и  хорошое - прекрасным, образ мужа получал идеальное обрамление;
жалость,  и  страдание,  и  сострадание  поднимали его ввысь. Налагая на эту
информацию  мерки  своей  версии,  Сенькевич вводил поправочный коэффициент;
тем  не менее личность Пташука представилась ему сильно расколотой: какие-то
его  дела  не  были  известны  семье,  что-то он скрывал, чем-то мучился, не
посвящая  в  свои  мучения  жену,  и  это лишало его равновесия. Совершались
какие-то  темные  дела, и, как подсказывал рассказ вдовы, совершались они на
работе.  Едва  ли  его друг и непосредственный начальник Децкий не мог о них
знать  или  догадываться,  а  судя  по  его  достатку, и он имел причастие к
каким-то   окруженным   тайной  действиям.  И  вновь  возникло  недоверие  к
лихаческой  ночной поездке Пташука. Всегда избегал, всегда включался рефлекс
обходить  машину,  срабатывал инстинкт опасения, самосохранения - и вдруг не
включился,  не  сработал,  а,  наоборот,  сработал  чуждый  порыв,  порыв  к
самоуничтожению. Под влиянием чего? Водки? Количества водки?
     И  многое другое хотелось узнать Сенькевичу: когда купили дачу, сколько
стоила,  сколько  муж получал, сколько Вера Васильевна получала, приносил ли
муж  домой  крупные  суммы,  -  но  мутить  чистоту  свежего горя, вгонять в
бедствующую  душу  занозы сомнения и нового ужаса он не мог и удовлетворился
услышанным.
     Достаточно  было  сделано  за день, и можно было с чистым сердцем ехать
домой,  но  что-то  не  отпускало  от  дела.  Сенькевич  решил встретиться с
завскладом,  позвонил  ему,  долго ждал ответа, телефон, однако, не отвечал.
Тогда  Сенькевичу  вспомнилось  свое  дневое  желание  посмотреть в домашних
условиях директора "Хозтоваров".
     Въехав  во двор, он, уже без удивления, а как нечто должное, заметил на
стоянке  машину  Децкого,  и  это  очередное совпадение маршрутов, вторая за
день  неожиданная встреча усилили его подозрения. "Что он носится? - подумал
Сенькевич.  -  Что  с  такою  энергией  доискивается?" Он сказал Валере дать
задний  ход,  они  выбрались  на  улицу и, отъехав метров сто, остановились.
Минут  через двадцать показалась машина Децкого; они поехали следом, и скоро
Сенькевич   удостоверился,  что  начальник  цеха  навещает  Мелешко.  Тут  у
Сенькевича  возник план пронаблюдать все завтрашние поездки Децкого, сложить
с уже известными и в этой статистике выявить что-либо важное для следствия.
     Катька  его  ждала.  Децкий  заметил  по глазам, что даже обрадовалась.
Прошли  в  комнату,  она  легла  на  грелки  и выложила новость: следователь
приезжал к жене Пташука, только что позвонила Ванда.
     - Ну, и что ж он хотел?
     - Сам  расспросишь. Ванда бегом рассказывала. Где Вера работает. Почему
муж  пил,  где,  с кем и так далее. А Верка: ах, он был самый лучший, работу
не  любил, но отдавал себя без остатка, она возражала - не надо денег, зачем
нам машина, дача и так далее.
     Децкий тяжело ссутулился.
     - Ты что? - укорила Катька.
     - Устал я, - ответил Децкий.
     - Уж  кто  слабый пол - так это вы, мужчины, - сказала Катька. - Штангу
поднять,  морду набить, брюхо бабе надуть - тут вы герои. А в серьезном деле
-  слабцы.  Это  я о тебе говорю. Петька - трус, Павел был отъявленный трус,
Данила  тоже  хороший  заяц,  и Олежка не из храбрецов, ты если не трус, так
дурак...
     - Ну спасибо! - сказал Децкий.
     - Точно  дурак  - иронизируешь. Я ведь серьезно говорю. У меня тоже был
следователь,  утром.  И  у  всех  будет.  Сам  же  ты его попросил, а теперь
плачешь...
     - Как  ты  думаешь,  зачем следователю Павел? - спросил Децкий. - Образ
жизни, деньги - пустяки все это. Тут похуже, он убийство подозревает.
     Катька опешила.
     - Так-то,  Катенька,  -  взял  реванш  Децкий. - Вот тебе и слабый пол.
Кто-то не побоялся.
     - А какие основания, доказательства? - спросила Катька.
     - Мне откуда знать, не я убивал. Может, есть, может, нет.
     Помолчали.
     - Да, - сказала Катька. - Возможно. Паша кататься не любил.
     - Вот-вот. И не пьянствовал в одиночку.
     Опять помолчали.
     Потом  Катька  попросила сменить грелки. Децкий пошел в кухню, поставил
на  газ  воду,  смолол  кофе,  для  Катьки  подогрел  липовый  чай, составив
чайнички и чашечки на поднос, принес в комнату.
     Катька  лежала на диване - поблекшая, унылая, ленивая, как все больные.
И  губы  не были намазаны, и волосы были непричесаны, и мятый халат сидел на
ней  по-старушечьи,  и  деревенский  платок на пояснице и толстил и простил,
словом,  обычной  больной бабой стала Катька, бабой одинокой, никому в своих
болезнях  не  нужной. Децкий прямо так и подумал: "А где ж умник твой? Как в
постель  -  бегом,  как  грелки  носить - ползком". Больной бабе жить плохо,
думал  Децкий,  а  больной  и  одинокой не вдвойне, в сто раз хуже. Броди по
квартире,  жди,  когда  соколика  принесет.  А  он  для  радостей прилетает;
ишачить  -  грелки менять, лекарства давать, обед сготовить - ему ни к чему,
это  муж  должен  делать.  Был  и  муж,  но  схлопотал густые рога и вышел в
отставку.  Второй  сам  умер,  а  третьего  дурака  вот  уже  десять  лет не
находится.  Но не Катю было жалеть. Отлежится, почки отпустят, думал Децкий,
-  и  опять  на  коня.  Мужа нет, детей нет, семьи нет... А что в них? Муж -
обалдуй,  сядет перед телевизором, как в тысячах квартир сидит, и корми его,
слушайся,  встречай...  А дети разве кровь и здоровье не пьют? Кто же больше
них   соки   из  родителей  выжимает?..  Вообще,  семья...  Богатой  женщине
одиночество  не  грозит. Это уборщице какой-нибудь страшно: куда ж без детей
и  мужа,  нельзя, кому же без них нужна. Никому не нужна. Только метле своей
и  лопате.  Катенька  жизнь  понимает,  думал Децкий. Пока весела, пока есть
относительное  здоровье  -  надо  выбрать  свое дотла, ничего сырой земле не
оставить,  всю  энергию  промотать,  а  уж там, как грянет бабья смерть, там
взять  тихого  трудягу-пенсионера,  чтобы  в  магазины  ходил  и на базар за
зеленью  ездил,  и  жить с ним в глубокой верности уже до гробовой доски. Но
теперь  всем  хвосты  прижало,  думал  Децкий.  Мы  трусы. А сама? По какому
поводу   почки   заныли?   Надорвалась  в  комиссионке?  От  любви  к  Олегу
Михайловичу? Страшно - вот и заныли.
     - А что у тебя с почками? - спросил Децкий.
     - Камушек, Юра.
     - Камушек?!
     - Да, камушек. Дробить надо идти.
     - Говорят, это болезненно.
     - Болезненно!  -  хмыкнула Катька. - Болезненно - это когда ты Витеньку
в глаз бил. А камушек - больно. За что ж ты его?
     - За то, что очень умный, чистюлька вонючая, вошь в белых перчатках.
     - Ну, я таких образов не понимаю.
     - Очень  точный  и  правильный образ, - сказал Децкий. - Вхожу, вежливо
предлагаю  вспомнить,  где был и что делал в тот вечер, когда Паша разбился.
Так  не  поверишь - озверел. Во, видишь, - и Децкий приподнял пальцами губу.
- И ногами прыгал в живот, как японец.
     - И  правильно  делал.  Жаль, что не попал, - сказала Катька. - Тебе не
пришло в голову, что с таким же правом можно думать о твоей вине?
     - О моей?!
     - О  твоей,  -  повторила  Катька. - Ванда рассказывала, что ты куда-то
ездил поздно вечером.
     - Ездил,  да,  -  согласился Децкий. - А как скоро вернулся, Ванда тебе
не  сказала?  Спроси.  А  когда Паша погиб, знаешь? Он в час ночи погиб. А я
вернулся в половине двенадцатого.
     - Бог  с  тобой.  Не  сомневаюсь.  Не  хватало  только, чтобы ты друзей
убивал.  Но  другие-то  тебя меньше знают. Ты всех посещаешь, выспрашиваешь;
что  им  остается думать, может, ты таким макаром следы путаешь. Сам посуди:
ну  какой резон Витюше или Данилушке убивать Павла, они с ним дела не имели.
Более  всех  он  опасен тебе. Сейчас, когда Паши бедного нет, ты практически
неуязвим.  Это я предположительно говорю, - быстро добавила Катька, заметив,
что Децкий начинает звереть. - Так они думают.
     - Кто они? - строго спросил Децкий.
     - Кто, кто. Все. Петр Петрович, например.
     - Вот  сволочь,  -  дохнул  злобой  Децкий.  -  Мне Паша опасен? А ему,
значит,  не  опасен. Да они напарники были. Тебе ли объяснять?.. Вот же гад,
вот  гад! То-то прячется тля складская... Может, это он следы и путает. А ты
уши развесила, веришь.
     - Возможно,  -  сказала  Катька.  -  Может, он темнит, может, Павел сам
разбился. Лучше не лезть в эти дела.
     - Ну  конечно,  я  должен  залезть  в  конуру и хвост поджать, как меня
Данила  Григорьевич,  Витька, твой аморант и ты учите. А четырнадцать тысяч?
А кто Пашу смолотил на камнях? А кто старуху в гроб положил?
     - Ну,  Юра,  ты  психопат,  -  объявила  Катька.  - Хочется - делаю. Не
ведаешь,  что  творишь. Кто ж тебе признается, что деньги украл. Ты ведь его
сразу убьешь.
     - Зачем, - сказал Децкий, - не убью.
     - Ну,  побьешь,  ребра  сломаешь.  У  тебя мозги бычьи, подразнили - ты
очертя  голову  и  понесся.  Учила я тебя, да, жаль, недоучила. Тебе бы жену
такую, как я.
     - Отбудем срок - поженимся! - пошутил Децкий.
     - По лбу себя постучи, дурак, - сказала Катька, - не то черт услышит.
     Проболтали еще полчаса, и Децкий отправился домой.
     Отъехав  три  квартала,  он  побежал в телефонную будку звонить Петьке.
Ничего  ему сейчас так сильно не хотелось, как услышать Петькин голос, потом
встретиться,  взять  за грудки и ударить о стену, а потом слушать. Но молчал
телефон,  никто не снимал трубку. Может, нарочно не снимает, подумал Децкий,
с него, гадины, станется. И решил поехать к завскладом домой. Поехал.
     Ведь  какой  гад,  думал  Децкий,  гад подколодный, просто гадюка. Экую
сплетню  придумал.  Стало  ясно, почему Виктор Петрович бесился и укрылся за
дверью,   -  убийца  пришел;  он  физически  боялся,  и  душевно  боялся,  и
негодовал,  что  его  стараются  примазать к убийству. Стало понятно, почему
Данила  твердил про совесть - мол, ты убил, дело твое, но нас, но меня зачем
приплетать?  По  этой  причине  коллекционер  отгородился.  А Петька, змея и
крыса,  делает вид, что даже увидеть боится. И все они друг дружке передают:
у  меня  был,  выспрашивал,  ангелом  притворялся. Убийце же радость. Он при
случае  и  Сенькевичу  доведет:  в  тот вечер Децкий ездил по городу. Куда в
такое  время?  Зачем? Без свидетелей? Почему сразу не сказали? Какие причины
имели  для  сокрытия?  И  Ванда  -  дура  болтливая,  думал Децкий, в туалет
сходишь  -  уже все знакомые знают, что сходил. На полчаса отлучился - звон.
Кормишь,  поишь, одеваешь дуру холеную - она же и накаркивает. Хоть возьми и
язык  ей  отрежь. И следователь, черт шустрый, на пятки наступает. Что его к
вдове  понесло.  Хоть  бы  совесть  имел;  не  успели  вынести человека, как
здравствуйте  -  уголовный  розыск.  Следит  он,  что ли? Децкий рефлексивно
заглянул  в  зеркальце  - сзади шел мотоцикл, а за ним, насколько видна была
улица,  машин  не  следовало никаких. Нет, не следит, решил Децкий. Иначе не
столкнулись  бы  у  коллекционера;  к  тому  же  у  Данилы  он побывал, Веру
навестил  -  все по другим маршрутам. Да и какой прок от слежки - с поличным
не  возьмешь,  все адреса ему бюро поставляет. А если делать нечего, следит,
так ему и хуже, кто следит, тот не обгонит.
     Подкатив  к  подъезду,  где  жил  завскладом, Децкий поднялся на второй
этаж  и  долго  звонил  и,  прижав  ухо  к  замку,  слушал. Тишиной веяло от
замочной  щели,  никто не ходил там на цыпочках, пусто было в квартире. Куда
этот  гад  заполз,  думал Децкий. Разве что на дачу свою метнулся, лежит там
клубком  на  диване,  посмеивается.  Но  не  ехать  же было на дачу за сорок
верст.  И  домой,  весь  вечер  смотреть  на дуру-Ванду, тоже не хотелось. И
оставаться одному не хотелось. Децкий сел в машину и поехал к Адаму.
     Но  зачем  было  ехать  к  Адаму? Рассказывать свои беды? Так никому из
честных  рассказывать  свои беды нельзя, а брату меньше всего. Советоваться?
О   чем?   О  том  советоваться,  как  суда  избежать?  Так  опять  же  надо
рассказывать,  и  какой  он  может  дать  совет? Что он знает о такой жизни?
Слыхал  ли  он  о  ней вообще? Просить помощи? Но чем он может помочь? Что в
его  силах?  И  какой  помощи?  Двенадцать тысяч вернуть? Облигации вернуть?
Петра  Петровича  зарезать складным ножом? Ни одного повода не было для этой
поездки.  Но  чем крепче слагались в уме одна к другой веские отговорки, тем
сильнее   хотелось   Децкому   увидеть  брата.  По  пути  он  остановился  у
"Гастронома"  и  взял  -  не  с  пустыми  же руками идти - бутылку марочного
коньяка и две плитки "гвардейского" шоколада.
     Адам был дома, тарахтел на машинке с рукописи.
     - У тебя есть время? - спросил брат после объятий.
     - Чего, чего, а времени у меня навалом, - сказал Децкий.
     - Так подожди полчаса, закончу главку, тут две странички осталось.
     Децкий  сел  на  жесткий,  продавленный  диванчик  и закурил. За стеной
надрывался  телевизор,  в  кухне  ляпала  молотком  - верно, отбивала мясо -
Адамова  соседка.  Старая  дрянная машинка стучала, как штамповочный станок.
Смешно  было бы здесь, в этом гаме и трескотне, сказать: "Хорошо тебе, брат,
завидую  тебе,  а  у  меня  горе!" - смешными, насмешливыми, понимал Децкий,
стали  бы  такие  слова, но именно так ему и чувствовалось - он завидовал. И
чему,   казалось,  завидовать  -  скособоченным,  требующим  ремонта  туфлям
(Децкий  такие  и  не  ремонтировал,  выбрасывал  на  помойку,  а обувался в
новые),  сберегаемой бутылке "Наполеона", нестроганым доскам, окну без штор,
золотой  рюмочке  (сам  же и подарил некогда комплект из шести - где прочие?
продал   в   тяжелые   времена?),   столу  за  десять  рублей  из  мебельной
комиссионки,  пластмассовому  абажуру - убогая была обстановка, все - пятый,
десятый  сорт,  но  как  раз  эта  скудость и питала сейчас чувство зависти.
Другой  здесь  был  достаток,  даже избыток - спокойствие. Тут стало Децкому
еще  и  стыдно:  давно  мог  и  был должен как брат помочь с квартирой, дать
денег  на  кооператив  и не просто сказать, как говорил: "Хочешь, одолжу", а
настойчиво,  а  потребовать: "Бери. Ведь полжизни соседи отнимут телевизором
да  диким  смехом  в кухне". А не настаивал, наоборот, посмеивался: "Бросай,
Адам,  науку. Иди ко мне - слесарем, триста рублей чистыми обещаю". И сейчас
вдруг  сказать  -  закрался  я,  страшно  мне,  грозит мне лишение свободы и
лишение  всего.  А раньше о чем думал? А Паша всего не лишился? Не подходило
к  этой комнатке такое признание. Лопашил, финтил, а чего ради финтил? Чтобы
Ванда  сегодня  в котиковой, завтра - в каракулевой шубе ходила. А одной так
уже и мало, недостойно ее, уже ей страдание - хуже других.
     - Ну что, нашлись твои деньги? - спросил Адам, отрываясь от работы.
     - Где там нашлись. Вовек не найдутся.
     - Найдутся, - успокоил брат. - Слишком крупная сумма.
     - Дай-то бог!
     Адам  меж  тем  опустился  на  колени и раздобыл из-под дивана складной
дорожный столик.
     - Собери, - сказал он, - я пойду поесть приготовлю.
     Столик  собирался  легко,  Децкий  придвинул  его к дивану и поставил в
центр  принесенную  бутылку. Надо было решать: пить - не пить. Децкий решил:
выпью, а попадусь, отнимут права, и черт с ними - не то грозит.
     Минут  через  десять  Адам  принес  сковородку  поджаренных  магазинных
пельменей и помидоры:
     - Вот, больше ничего нет.
     - Так и этого много, - сказал Децкий.
     - Давно  мы  не  встречались  вдвоем,  -  весело  сказал Адам и заменил
марочный коньяк "Наполеоном".
     - Ты что? - растерялся Децкий. - Зачем? Пусть стоит...
     - Пусть   течет,   -  сказал  Адам,  скручивая  пробку.  -  Чего  добру
пропадать...
     Может,  тот  марочный молдавский не уступал "Наполеону" вовсе, но такой
мировой  славы  у  него  не  было  и  вчетверо  дешевле  он стоил. Как легко
выпилось,  как сразу кровь посвежела - об этом, читатель, не рассказать, это
надо  лично испробовать, только тогда станет понятно, почему братья, вкусив,
в  один  голос  сказали:  "Да,  эликсир!  Да,  восьмое  чудо!"  Если  бы еще
телевизор  заглох  да соседи перестали шуметь в кухне, то вообще наступил бы
для  братьев час райских ощущений. Но гремела за стенами чужая жизнь, в окно
влетал  пулеметный  треск облегченного мотоцикла - и забыть тот мир, хлопоты
его  и  чувства, испытать полное спокойствие Децкому не удавалось. Адаму же,
видел  Децкий,  было дано. И завидовал. И мечталось иметь такую же комнатку,
такой  же  диванчик,  а  можно  и  раскладушку, читать на ней или весь вечер
стоять за кульманом...
     Но  ведь  было, подсказывала зло память, было так, еще и лучше было: не
комнату  -  двухкомнатную  дали  квартиру,  и  действительно, кульман стоял,
подрабатывал  на  нем  вечерами,  а  потом  бросил - чего мозги сушить, есть
другой  способ,  золотую  рыбку  словил,  и Паша навещал, и Адам приходил, и
бутылку распивали до часу ночи... Было, все было, имели разбитое корыто...
     - Давай Пашу помянем, - сказал Адам. - Жалею о нем.
     Помянули.
     - Жениться не собираешься? - спросил Децкий.
     - Квартиру надо получить. А так - куда ж? Не сюда ж.
     - Перетерпеть можно, - в ход своим мыслям сказал Децкий. - Зато семья.
     - Легко  тебе  говорить:  перетерпеть можно, - ус