Виктор Астафьев. Передышка
---------------------------------------------------------------
По изданию: "Так хочется жить", повести и рассказы, "Книжная палата", М., 1996
OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com)
---------------------------------------------------------------
Вы современную песню про кольцо и про любовь слыхали?
Глупая, надо вам заметить, песня, и, мало того, она еще и в корне
неправильная, в особенности эти вот слова: "Нет ни начала, ни конца..."
Брехня! Я на факте докажу шаромыжникам, составившим песню,- есть начало, и
конец есть!..
В сорок третьем году во время летних боев мы нежданно и негаданно для
фашистов выскочили к хутору Михайловскому, что на Полтавщине. Выскочили и
подзадержались. Почитай, неделю толкались на жарко полыхающих ржаных полях,
и веселый, в садах утопающий хутор был за это время почти весь порушен и
сожжен, деревья срублены, загороди свалены, перекопанные вдоль и поперек
огороды разворочены взрывами. Словом, каждая высотка за хутором доставалась
нам большой кровью и работой.
Испеченные солнцем, копали мы землю, таскали связь, вели огонь по врагу
и дошли до того, что губы у нас потрескались, языки пораспухали без питья,
гимнастерки от соли ломались на спинах, есть мы ничего не могли, и нам
хотелось только пить, пить. Колодцы в хуторе были уже вычерпаны до дна, а
болотинка, с гектар величиной, зеленевшая в ложбине за огородами хутора,
была до того изрыта и выжата, что мы жевали мокрую траву и пробовали сосать
жидкую грязь. Немцы день и ночь били по болотцу, зная, что там всегда людно.
Но как "ни болела - померла", говорится в одной дурашливой русской
поговорке. Немцев с полтавских высот мы в конце концов сбили, и они
покатились "вперед, на запад",- как тогда шутили вояки.
Не раз и не два довелось нам потом быть в разного рода передрягах,
воевать и без воды, и голодом, и холодом, и про хутор Михайловский мы скорей
всего забыли бы, как забыли множество других хуторов и деревень, где
выпадало нам всякое военное лихо. Но после отъезда из хутора начали мы
замечать неладное в поведении шофера Андрюхи Колупаева.
Я забыл сказать, что воевал во взводе управления истребительного
артдивизиона и взвод этот: связистов, разведчиков, топографов вместе с
катушками, телефонами, буссолью, стереотрубой, планшетом и прочим скарбом -
возил по фронту на отечественном газике этот самый Андрюха Колупаев. Если бы
шоферам давали звания за умелость и талант - Андрюха наш звался бы
профессором, а то и академиком - такой он был классный шофер. "Где "студдер"
не везет, трактор буксует и олень не идет - там Андрюха Колупаев пройдет!" -
говорили про него, и через это умение шибко доставалось Андрюхе. Газик, к
которому он саморучно приделал еще одну ведущую ось, мотался по военным
дорогам почти безостановочно, и, когда машину Колупаева поставили на ремонт,
собрать ее уже не могли: вся она была изношена. Андрюхе дали тогда медаль
"За боевые заслуги" и новую трофейную машину.
Однако произошло это уже в Польше, и до события того было еще ой как
много километров! Пока же мы только-только съехали с хутора Михайловского и
обнаружили, что у Андрюхи пропал аппетит, лицо его осунулось и в
завалившихся глазах обозначалась какая-то непонятная мгла. Ну, вопросы
пошли: "Не заболел ли? Дома все ли в порядке?.. Может, письмо худое
получил?.."
"Отстаньте от меня!.. Отцепитесь!.. Чего привязались?!" - надломленным
голосом кричал Андрюха и добавлял разные слова.
Крутой нравом, занозистый мужик, еще в гражданке избалованный как
редкостный спец по машинам, Андрюха и на войне марку держал высоко. Позволял
себе возвышать голос на нас и даже вредничать с начальством, которое
относилось к нему почтительно и по возможности оберегало такого нужного
бойца от истребления.
Но хоть он и спец, хоть и дока по части техники, да в других вопросах
были у нас люди и попроницательней, и вострее его - и скрыть Андрюха ничего
не сумел, потому как не было еще и не скоро, думаю, будет такая человеческая
тайна, каковую бы не вырвал из нетей русский солдат - зрящий на три метра в
землю, а может, и дальше!
Андрюха Колупаев влюбился!
Это был первый такой случай в нашей части, и мы до того оказались
сражены, что и на Андрюху глядели совсем уж по-другому, отыскивая в нем ту
красоту и значительность, за которую господь бог ниспослал человеку этакое
чудо!
Вы думаете, мы обнаружили сказочного принца в золотых одеждах и с
пронзительным взглядом? Где там! Мы даже кучерявого лейтенанта в хромовых
сапогах и то не обнаружили! У радиатора газушки вертел заводную ручку и
матерился на весь Украинский фронт коренастый, чернявый, на бурята
смахивающий мужик.
О любовь! Ты и вправду что слепа! У меня вот, взять, шатеновые волосы,
вьющиеся, если их с духовым мылом вымыть. Нос, правда, подкачал - он у меня
коромыслом! Зато глаза - как у артиста Дружникова - задумчивые! Внешность -
хоть куда! Но завлек я кого-нибудь? Завлек?..
Через две недели пришло письмо, и Андрюха не стал его нам читать, лишь
подразнил, показав начало, где обмусоленным химическим карандашом было
выведено: "Коханый мий!" Все остальное письмо Андрюха закрыл мазутной
ладонью, а потом и вовсе уединился в кабину.
"Коханий мий!" Вот так Андрюха! Это пока мы бились за хутор
Михайловский, пока мы издыхали на высотах и у нас все засохло не только в
животе, но и в башках, он охмурял вдовицу годов двадцати двух - двадцати
трех.
Мы видели ее, эту грудастенькую, стеснительную вдовицу с черными
бровями и уважительным голосом. То-то она так проворно бегала по хате,
уцелевшей в боях, то-то она поднарядилась в фартук с лентами и все напевала:
"Будь ласка, Андрий Степанычу, будь ласка!.."
Лицо Андрюхино так блестело и сияло, будто он квашню блинов срубал во
время масленицы и сверх того пол-литра выпил. На нас он смотрел ровно бы с
парашютной вышки, не различая отдельных черт лица, как на серую, интереса не
имеющую массу.
Фасонит Колупаев Андрюха, задается! Но у него ж в забайкальском совхозе
имени Десяти замученных красных партизан имеются жена и двое детишек! Забыл?
На-по-о-ом-ним! Рассказывай, голубчик, как и что было, детально, досконально
рассказывай, иначе...
- Не могу, ребята! Хоть режьте! Любовь промеж нас зачалась гибельная!-
и грустно поведал Андрюха, как тоскует он о Галине Артюховне, и его по
правилам с машины сымать бы надо, потому как он ночами не спит и может
аварию сделать и весь взвод управления поизувечить. Он обвел всех нас
жалеющими глазами и вздохнул: - Очень, ребята, хорошо любить! Вроде бы и
мученье, а все одно хорошо!..
Поняли мы его - не чурки! - как-никак в школах учились, в пионерах иные
состояли и книжки про любовь читали. Зауважали мы Андрюху и даже потихоньку
гордились тем, что есть у нас такой боец, который вроде бы всех нас
обнадежил на будущее своей любовью.
Письма Андрюха получал с каждой почтой, иногда по три сразу. Он уходил
в лес или прятался в хлеба и читал по многу раз каждое письмо. Потом Андрюха
залисил вокруг меня, угодливым сделался, в кабину зазывал, где ехать
благодать: спать можно, пылью не душит.
Я не сразу, но уразумел, в чем тут дело. Я сочинял складные письма
заочницам с лирическими отклонениями насчет "жестокого оскала войны", где
нам тоскливо без женщин, особенно когда цветут сады, поют соловьи, где
"только пули свистят по степи, тускло звезды мерцают..." и горько пахнет
черным порохом, которым мы "овеяны". Чтобы все было натурально, солдат,
которые с моего сочинения переписывали письма, вставляя в них имена своих
заочных "симпатий", я научал тереть бумагу о закопченный котелок либо обжечь
по углам. То-то бедные девчонки в тылу переживали, получив "опаленные огнем"
письма!
Совсем обезумел Андрюха Колупаев от любви, хочет, чтобы я написал
"хорошее" письмо Галине Артюховне. Самогонки сулился достать за услугу. Сам
Андрюха происходил из темной старообрядческой деревни и грамоту имел совсем
малую. Письма он писал трудно, по нескольку дней, бывало, мусолит письмо, аж
лицом осунется. Но я хоть и считался во взводе парнем с придурью, все же
отказал ему: с заочницами, мол, баловство и развлечение, а тут дело
серьезное. Андрюха надулся на меня и в кабину больше не приглашал.
Если бы я знал, чем все это кончится!..
Но никому не ведомы девственные тайны любви. Оч-чень путаная эта штука
- любовь! Она, как хворь, у всех протекает по-разному, с разным накалом, а
поворотов и загибов в любви столько, что не приведи ты господи!..
Отвлекся я, однако. Люблю порассуждать о сложностях жизни. Меня уж
всего изгрызла за это супружница. Балаболка ты, говорит, балаболка!..
Тоже вот любовь у нас после войны была, хоть и краткая, но
головокружительная! Куда и что делось?..
Зимою, во время тяжелых боев под Христиновкой Андрюха Колупаев так
замотался со своей машинешкой, что стал путать день с ночью, ел сперва кашу,
потом суп, пилил дрова с вершины, и мы побаиваться начали, кабы не залил он
в радиатор бензину, а в бак воды и не взорвал бы нас.
Но получилось, как в худом солдатском анекдоте: Андрюха смешал адреса,
и то письмо, что назначалось в хутор Михайловский, ушло в совхоз имени
Десяти замученных красных партизан, а Галине Артюховне наоборот.
Из хутора Михайловского письма прекратились, а из Сибири месяц спустя
пришел пухлый треугольник на имя командира части. Писали тогда на фронт
много: и насчет пенсий, и насчет тыловиков, которые цеплялись к солдаткам с
корыстными намерениями, и насчет подвозки дров, сена, учебы, работы, и по
всяким разным причинам. И правильно! Кому же еще, как не командиру,
пожалобиться одинокой женщине или старикам родителям? Он, командир,- отец
над всеми и, значит, в ответе не только за боевые дела солдат. Это вот
доверие и родство только в нашей армии завелись, и не надо терять такое
качество и нынешним командирам.
Разные письма бывали.
Помню, одна бабенка спрашивала в письме о своем муже: "Где такой-то? Не
получаю писем". Наш майор аккуратен по этой части был и вежливо ей ответил:
"Так и так, ваш муж, проявив героизм, ранен был и отправлен в госпиталь
на излечение".
"Где тот госпиталь? - спрашивает бабенка в другом письме.- Я немедля
туда поеду навестить дорогого мужа".
"Я не ведаю госпиталями и, к сожалению, не знаю, где находится ваш
муж",- снова вежливо отвечает майор.
"Дерьмо ты, а не командир, коли не знаешь, где находятся твои бойцы!.."
.
Это нашему-то майору, который с пеленок приговорил себя повелевать
людьми и красоваться в военной форме,- такие слова!.. Ах бабы, бабы! Дуры
вы, бабы! Право слово, дуры!
Письмо нашему командиру части писал под диктовку неграмотной жены
Андрюхи председатель сельского Совета. В конце письма он присобачил печать,
поставил "Верно" и учинил размашистую принципиальную подпись.
Это уже документ! На него надо реагировать. Командир дивизиона пришел в
жуткую свирепость, потому что в письме ругали не столько Андрюху, сколько
его, и не просто ругали, а прямо-таки срамили: "Мы тут работаем не разгибая
спины, без сна, без отдыха, голодные, холодные, чтобы вы скорее побеждали
врага коммунизма и социализма! А в результате узнаем, чем вы там
занимаетесь..." (тут стояло слово, буквально определяющее, чем мы
занимаемся...)
Командиру части, распустившему своих бойцов, грозили, что, если меры не
будут приняты и бабник Колупаев не понесет заслуженного наказания, его семья
и все труженики славного совхоза имени Десяти замученных красных партизан
обратятся к генералу фронта, а то и к самому главнокомандующему тире
Сталину!
Молодой щеголь майор, перед самой войной окончивший артиллерийское
училище и мечтающий об академии, если уцелеет, бегал по блиндажу, позвякивал
шпорами и шептал угрожающе. Увидев, что я, дежурный телефонист, ухмыляюсь,
он выпрямился, трахнул темечком в сучковатый накат и, схватившись за голову,
рявкнул:
- Вы чего улыбаетесь?! Такой же бабник! Такой же свистун! Колупаева ко
мне! Бегом!..
Я хотел обидеться на "бабника", да не посмел и поскорее вызвал ЧМО -
такая позывная была у нашего хозвзвода. Расшифровывалась она точно: чудят,
мудрят, обманывают. Телефонист на ЧМО бросил трубку возле окопчика и пошел
искать Андрюху, а я с завистью и интересом слушал заманчивую, с моей точки
зрения, жизнь тылового взвода. Вот замычала корова, звякнула подой-ница,
следом голос: "Шоб ты сказылась, худа скотыняка!.." На кого-то покрикивал
повар: "Ты у меня получишь! Ты у меня получишь!.." Кто получит? чего
получит? - я мог только гадать. Потом хохот раздался и женский визг.
"Живут же люди, ей-богу!" - Я уши развесил, настраиваясь на женский
визг, но вятский голос старшины Жвакина занудил: "Эдак я все пораздам, а
майору-те што останется?.." Главная цель Жвакина на войне: потрафить майору,
который стращал его передовой, где, думал Жвакин, ждет его смерть неминучая.
- Чего заныл-то? - услышал я Андрюху Колупаева.- Достать надо уметь, на
то ты и старшина!
Что ответил старшина - я не разобрал. По трубке защелкали комочки
земли, зажурчало в ней, скрипнул клапан:
- Ну, каку холеру надо? Колупаев слушат!
Мне, простуженному вконец, обсопливевшему, кашляющему до хрипа в груди,
не понравилось его такое поведение - живет как у Христа за пазухой, кушает
ежедневно горячее, спит в кабине или в теплой избе, покрикивает на старшину
Жвакина и еще заносится... Лучше бы за адресами ладом следил!
- А ничего! - сказал я.- Иди-ка вот сюда, на передовую, на
наблюдательный пунктик... И тебе тут чего-то да-ду-у-ут! - пропел я на мотив
популярной до войны песни: "Мама, мама! Мне врач не поможет - я влюбился в
девчонку одну..."
Андрюха не понял моего намека и иронии моей не принял.
- Есть ковды мне ходить-расхаживать! У меня машина, понимаешь!.. Мне по
картошки ехать надо, понимаешь!.. Чтобы вы проворней воевали и с голодухи не
загнулись, понимаешь!..
Я держал трубку телефона на отлете - и по блиндажу разносило его
запальчивое "понимаешь". Майор остановил карандаш на карте, где он уточнял
наблюдения, чего-то сложное высчитывал, и протянул руку за трубкой.
- Товарищ двадцать пятый говорить будут! Командир дивизиона, жуя
папироску, все еще косился на карту - чего-то соображал.
- Колупаев? Немедленно, слышишь, немедленно ко мне!..
- Есть!..- пискнул Андрюха и добавил: - Есть немедленно...
У нашего майора не забалуешься. Когда он, по его выражению, с картой
работает - и вовсе под руку не попадайся!
- Вот так-то, товарищ Колупаев! - сказал я растерянно дышавшему в
трубку Андрюхе и пытающемуся отгадать - зачем это он понадобился майору, да
еще немедленно?!
- Слышь? - заныл Андрюха.
- И не спрашивай! И не приставай! Военная тайна!..- отверг я его
домогания и деликатно вынул ногтями из пачки майора папиросу "Пушка",
поскольку тот шарился по карте, втыкал в нее циркуль и, как глухарь на току,
повторял: "Тэкс, тэк-тэк!.." - должно быть, видел себя в мечтах уже
полководцем. В такую минуту у него можно было стянуть что угодно.
Я уже по всем батареям прочирикал последние известия. Дивизион
сладостно замер, ожидая дальнейших событий. Заинтересованные лица то и дело
сопели в телефон и спрашивали: не появился ли на передовой влюбленный
водитель газика?
К пехоте кухня приехала, дымилась каша в котлах. Через наших
телефонистов-трепачей, посланных в пехотный батальон для корректировки огня,
стало все известно и там. Возле кухни хохот. С дальних телефонных линий по
индукции доносило: "Но-о! А он че? Х-ха-ха-ха-а!.."
Немцы и те чего-то примолкли.
Лишь один Андрюха Колупаев ни сном, ни духом не ведал, какой ураган
надвигается на него. Он шел по телефонной линии, и я раньше всех услышал его
приближение, и, когда задергался провод и посыпались комки мерзлой земли в
окопе, примыкающем к нашему блиндажу, я шепотом известил подвластную мне
клиентуру:
- Прибывает!
И защелкали клапаны на всех телефонах, и понеслось по линиям:
"Внимание!" - как перед артподготовкой.
Андрюха царапнул по окорелой плащ-палатке пальцами, отодвинул ее,
пустил холод на мои ноги, и без того уже застывшие, скользнул по мне
взглядом, как по горелому пню, и обратился к лицу более важному:
- Товарищ майор, боец Колупаев прибыл по вашему приказанию!
Майор выплюнул потухшую папироску, прикурил от коптящей гильзы свежую и
долго, с интересом глядел на Андрюху Колупаева, как бы изучая его. А я с
трубками, подвешенными за тесемки на башку, постукивал ботинком о ботинок,
грея ноги, шаркая жестяным рукавом шинели по распухшему носу и ждал - чего
будет?
- Боец Колупаев,- наконец выдавил командир дивизиона и повторил:- Боец!
Андрюха весь подобрался, чувствуя неладное, и глянул на меня. Но я, в
отместку за то, что он скользнул по мне взглядом, как по бревну, и относился
ко мне последнее время плохо,- ничего ему не сообщил ни губами, ни глазами -
держись без поддержки масс, раз ты такой гордый!
- Иди-ка сюда, боец Колупаев! - поманил к себе Андрюху майор, и тот, не
знающий интонации майора, всех тайн, скрытых в его голосе, как знаю,
допустим, я - телефонист,- простодушно двинулся к столу, точнее, к избяной
двери, пристроенной на две ножки, и присел на ящик из-под снарядов.
- Так-так, боец Колупаев,- постучал пальцами по столу майор,- воюем,
значит, громим врага!
- Да я че, а за баранкой...- увильнул встревоженный Андрюха.- Это вы
тут, действительно... без пощады!..
- Чего уж скромничать! Вместе, грудью, так сказать, за Отечество, за
матерей, жен и детей. Кстати, у тебя семья есть? Жена, дети?.. Все как-то
забываю спросить.
- Дак эть я вроде сказывал вам? Конешно, много нас - не упомнишь
всех-то. Жена, двое ребят. Все как полагается...
- Пишешь им? Не забываешь?
- Дак эть как забудешь-то? Свои.
- Ага. Свои. Правильно...- Глаза майора все больше сужались, и все
больше стального блеску добавлялось в них.
Я держал нажатым клапан телефона, и артиллерийский дивизион, а также
батальон пехоты замерли, прекратив активные боевые действия, ожидая налета и
взрыва со стороны артиллерийского майора, пока еще ведущего тонкую
дипломатическую работу.
Атмосфера сгущалась.
Я бояться чего-то начал, даже из простуженного носа у меня течь
перестало.
- Чего случилось-то, товарищ майор? - не выдержал Андрюха.
- Да ничего особенного... На вот, почитай! - Майор протянул Андрюхе
размахрившийся, припачканный в долгой дороге треугольник. Бумага на письмо
была выдрана из пронумерованной конторской книги, и заклеен треугольник по
нижнему сгибу вареной картошкой. Где-то треугольник поточили мыши.
Андрюха читал письмо, шевеля губами, и я видел, как сначала под носом,
потом под нижней губой, а после и на лбу его возникали капли пота, они
набухали, полнели и клейко текли за гимнастерку, под несвежий подворотничок.
Командир дивизиона одним махом чертил круги циркулем на бумаге и с нервным
подтрясом в голосе напевал переиначенную мной песню: "Артиллеристы, точней
прицел! Разведчик стибрил, наводчик съел..."
Никаких поношений и насмешек об артиллеристах майор не переносил,
сатанел прямо, если замечал неуважение к артиллерии, которая была для него
воистину богом, и вот сатирический куплет повторяет и повторяет...
Худо дело, ребята! Ох, худо! Я отпустил клапан трубки и полез в карман
за махоркой.
Андрюха дочитал письмо, уронил руки на колени. Ничего в нем не
шевелилось, даже глаза не моргали, и только безостановочно, зигзагами
катился теперь уже разжиженный пот по оспяным щербинам и отвесно, со звуком
падал с носа на приколотую карту.
"Хоть бы отвернулся. Карту ведь портит..." - ежась от страха, простонал
я.
Телефонисты требовали новостей, зуммерить начали.
- А, пошли вы!..
- Ладно, ладно, жалко уж!..
Голос мой, видать, разбил напряженность в блиндаже. Майор швырнул
циркуль с такой силой, что он прокатился по карте и упал на землю.
- Воюем, значит, боец Колупаев?! - подняв циркуль и долговязо нависнув
над потухшим и непривычно кротким Андрюхой, начал расходовать скопившийся
заряд командир дивизиона.- Бьем, значит, гада!
Андрюха все ниже и ниже опускал голову.
"Заступница, матушка, пресвятая богородица! Пусть майора вызовут
откуда-нибудь!.." - взмолился я.
Никто майора не вызывал. Меня аж затрясло. "Когда не надо - трезвонят,
ироды,- телефон рассыпается!.."
- Вы что же это, ля-амур-р-ры на фронте разводить, а?!
- Ково? - прошептал Андрюха.
- Он не понимает! Он - непорочное дитя! Он...- Майор негодовал, майор
наслаждался, как небесный пророк и судия, своим праведным гневом, но я
отчетливо почувствовал в себе удушливую неприязнь к нему и догадываться
начал, отчего не любят его в дивизионе, особенно люди не чинные, войной
сотворенные, скороспелые офицеры. Но когда он, обращаясь ко мне и указывая
на Андрюху, воззвал с негодованием: - Вы посмотрите на него! Это ж невинный
агнц! - я качанием головы подтвердил,- что мол, и говорить - тип! И тут же
возненавидел себя за агнца, которого не знал, и за все...
- Сегодня вы предали семью! Завтра Родину предадите!
- Ну уж...
- Молчать, когда я говорю! И шапку, шапку! - Майор сшиб с Андрюхи
шапку, и она покатилась к моим ногам: "Ну, это уж слишком!" - Я поднял ее,
отряхнул, решительно подал Андрюхе и увидел, что бледное лицо его начинает
твердеть, а глаза раскаляются.
"Ой, батюшки! Что только и будет?!"
- Если будете кричать - я уйду отсудова! - обрывая майора, заявил
Андрюха.- И руками не махайтесь! Хоть в штрафную можете отправить, хоть
куда, но рукам волю не давайте!..
- Что-о-о? Ч-что-о-о-о?! А ну, повторите! А ну...- Майор двинулся к
Андрюхе на согнутых ногах.
Андрюха встал с ящика, но от майора не попятился.
И в это время!.. Нет, есть солдатский бог! Есть! Какой он, как выглядит
и где находится,- пояснить не могу, но что есть - это точно!..
- Двадцать пятого к телефону! - По капризному, сытому голосу я сразу
узнал штабного телефониста и скорее сорвал с уха трубку:
- Из штаба бригады, товарищ майор!
- А-а, чь... черт! - все еще дрожа от негодования, командир дивизиона
выхватил у меня трубку.- Двадцать пятый! Репер двенадцатой батареи?
Пристреляли. Да! Четырьмя снарядами. Да! Остальные батареи к налету также
готовы. Связь в пехоту выброшена. Все готово. Да. Чего надо? Как всегда,
огурцов. Огурцов побольше. Чем занимаюсь? - Майор выворотил белки в сторону
Колупаева.- С личным составом работаю. По моральной части. Мародерство? Пока
бог миловал... Да. Точно. До свидания, товарищ пятый. Не беспокойтесь. Я
знаю, что пехоте тяжело. Знаю, что снег глубокий. Все знаю...
Он сунул мне трубку. Она была сырая - сдерживал себя майор, и нервы его
работали вхолостую, гнали пот по рукам. Не одному Андрюхе потеть!
- Ну как там у вас? - послышался вкрадчивый голос.
Прикрыв ладонью трубку, я далеко-далеко послал любопытного связиста.
Майор достал из полевой сумки два листа бумаги, пододвинул к ним
чернилку с тушью, складную железную ручку достал из-под медалей, залезши
пальцами в карман.
- Пиши! - уже утихомиренно и даже скучно сказал он, и я тоже начал
успокаиваться: если майор перешел на "ты", значит, жить можно.
Андрюха вопросительно глянул на майора.
- Письмо пиши.
Андрюха обернул вставышек железной ручки пером наружу, вынул пробку из
чернилки-непроливашки, макнул перо, сделал громкий выдох и занес перо над
бумагой - три класса вечерней школы! С такой грамотой писать под диктовку!..
Майор, пригибаясь, начал расхаживать по блиндажу:
- Дорогая моя, любимая жена...
Андрюха понес перо к цели, даже ткнул им в бумагу, но тут же, ровно
обжегшись, отдернул:
-- Я этого писать не буду!
-- Почему? - вкрадчиво, с умело спрятанной насмешкой поинтересовался
майор.
- Потому что никакой любви промеж нас не было.
- А что было?
- Насильство. Сосватали нас тятя с мамой - и все. Окрутили, попросту
сказать.
- Ложь! - скривил губы майор.- Наглая ложь! Чтобы при Советской власти,
в наши дни - такой допотопный домострой!..
- Домострой?! Хужее!.. Я было артачиться зачал, дак пахан меня
перетягой так опоясал... Никакая власть, даже Советская, тятю моего
осаврасить не может.
- Давайте, давайте,- покачал головой майор.- Вы посочиняйте. Мы -
послушаем! - И снова улыбнулся мне, как бы приглашая в сообщники. И я снова
угодливо распялил свою пасть.
Андрюха тем временем сложил ручку и поднялся с ящика:
- Не к месту, конешно, меня лукавый попутал... Всю ответственность
поступка я не понимал тогда. Затмило! Но, извините меня, товарищ майор,-
артиллерист вы хороший, и воин, может быть, жестокий ко врагу, да в любви и
в семейных делах ничего пока не смыслите. Вот когда изведаете и то, и другое
- потолкуем. А счас разрешите мне идти. Машина у меня неисправная. Завтре
наступать, слышу, будете. Мне везти взвод...- Андрюха достал из-за пазухи
рукавицы.- Письмо семье и в сельсовет ночесь напишу. Покажу вам. Покаянье
Галине Артюховне так же будет сделано... Разрешите идти?
- Идите!
Я удивился: в голосе майора мне почудилась пристыженность.
Андрюха поднялся, оправил телогрейку под ремнем, закурил, ткнувшись
цигаркой в огонек коптилки, и пояснил свои действия хмуро глядевшему майору:
- Шибко я потрясенный. Покурю в тепле,- и курил молча до половины
цигарки, а потом вздохнул протяжно: - Жись не в одной вашей Москве
протекает, товарищ майор... По всему Эсэсэру она протекает, а он, милый,
о-го-го-о-о-о! Гитлер-то вон пер-пер да и мочой кровавой изошел! Оказалась у
него задница не по циркулю пространствия наши одолеть! И на агромадной такой
территории оч-чень жизнь разнообразная... Например, встречаются еще народы -
единым мясом или рыбой без соли питающиеся; есть, которые кровь горячую для
здоровья пьют, а то и баб воруют по ночам... И молятся не царю небесному, а
дереву, скажем, ведмедю или даже змее...
Майор, часто моргая, глядел на Андрюху Колупаева и вроде бы совсем его
не узнавал.
Плюнул в ладонь Андрюха, затушил цигарку, как человек, понимающий
культуру.
- Вам вот внове знать небось, какой обычай остался в нашей деревне? -
Андрюха помолчал, улыбнувшись воспоминанию.- Родитель - перетягой или
вожжами лупит до тех пор, пока ему ответно не поднесешь...
- К-как это? Вина?
- Вина-а! - хмыкнул Андрюха.- Вина само собой. Но главное - плюху!
Желательно такую, чтоб родитель с копытов долой! Сразу он тебя зауважает,
отделиться позволит... Я вот своротил тяте санки набок и, вишь вот, до
шофера самоуком дошел! Кержацкую веру отринул, которая даже воевать
запрещает... А я, худо-бедно, фронту помогаю... Не в молельню ходил,
божецкие стихиры слушать, а в клуб, на беседы. Оч-чень я люблю беседы про
технику, про устройство земного шара, а также об окружающих мирах...
- Идите! - устало повторил майор.
Андрюха, баскобайник окаянный, подморгнул мне, усмехнувшись, натянул
неторопливо рукавицы и вышел на волю.
Все правильно. Все совершенно верно. Знала Галина Артюховна, кого
выбрать из нашего взвода. Боец Андрюха! Большого достоинства боец! Не то что
я - чуть чего - и залыбился: "Чего изволите?" - Тьфу!..
Командир дивизиона попил чаю из фляги, походил маленько по блиндажу и
снова уткнулся в карту.
- Ишь какой! Откуда что и берется! - буркнул он сам себе под нос.-
Снюхался с хохлушкой, часть опозорил! А еще болтает о мирах! Наглец!.. Н-ну,
погодите, герои, доберусь я до вас! Наведу я на этом ЧМО порядок!..
Письма Андрюхины майор проверил или, как он выразился, откорректировал,
что-то даже вписал в них от себя, но только те письма, которые были домой и
в сельсовет. Письмо к Галине Артюховне не открыл, поимел совесть, хотя и
сказал, насупив подбритые брови и грозя Андрюхе пальцем:
- Чтобы не было у меня больше никаких ля-амурчи-ков!
"Э-э, товарищ майор,- отметил я тогда про себя,- и вас воспитает война
тоже!"
Андрюха Колупаев с тех пор покладистей стал и молчаливей, ровно бы
провинился в чем, и беда - какой неряшливый сделался: вонял бензином, брился
редко, бороденка осокой кустилась на его щербатом, заметно старящемся лице.
Иной раз он даже ел из немытого котелка, чего при его врожденной обиходности
прежде не наблюдалось.
Лишь к концу войны Андрюха оживать стал и однажды признался нам в своей
тайной думе:
- Эх, ребята! Если б не дети, бросил бы я свою бабу, поехал в хутор
один, пал бы на колени перед женщиной одной... О-чень это хорошая женщина,
ребята! Она бы меня простила и приняла... Да детишков-то куда же денешь?
Но не попал Андрюха Колупаев ни на Украину, ни к ребятишкам своим в
Забайкалье... Во время броска от Берлина к Праге, не спавший трое суток,
уставший от работы и от войны, он наехал на противотанковую мину - и машину
его разнесло вместе с имуществом и дремавшими в кузове солдатами. Уцелели из
нашего взвода лишь те разгильдяи, которые по разным причинам отстали от
своей машины. Среди них был и я - телефонист истребительного артдивизиона -
Костя Самопряхин.
1971 г.
Last-modified: Sun, 21 Oct 2001 13:40:36 GMT