рики "Прогресс". Он слышал, как внизу под полом грохотали машины, вырабатывая пагубную продукцию, но остановить их он не мог, ибо невыполнение плана -- равносильно смерти. Выпускать же доброкачественную продукцию он тоже был не в состоянии. Как грозная лава под землей, под полом директорского кабинета накапливались смертоносные унитазы. В этот критический момент судьба сжалилась над обреченным Елкиным и подкинула ему на письменный стол обыкновенную спичечную коробку, его прежнюю продукцию, загоравшуюся по вдохновению. "Хранить в сухом месте", -- прочел Елкин на спичечной коробке и, осененный гениальной мыслью, ударил себя по лбу. Через месяц, когда разразился планомерный унитазный скандал, Елкин оправдал себя с честью. Вместо него полетел в тартары министр, не заметивший предупреждающей надписи на продукции фабрики "Прогресс". А новый министр оказался более дальновидным и стал засылать унитазы в глухие места, где их не могли использовать и, следовательно, не могло быть жалоб на качество. Вот и вся тайна. Сделав такое великое открытие, Гога Дельцов сразу же взял на персональное жалование с выдачей щедрых премиальных необходимых работников министерства торговли и таким образом захватил в свои руки всесоюзную унитазную монополию. Он летал на самолетах к чукчам Камчатки. Пробирался на верблюдах в безводные пески Кара-Кума. Мчал на собачьей упряжке в зоне вечной мерзлоты. И за тысячи километров от Москвы находил водобоязливые посудины. И хотя обратная перевозка стоила колоссальных затрат, Гога зарабатывал несметные деньги. -- Дельцов ворочает миллионами, -- говорили о нем в Москве завистливые спекулянты, специалисты по добыче и продаже кожи, мануфактуры, лаврового листа, дамских бюстгальтеров, керосина, чулок, мебели, детских сосок, авточастей, электропроводов, лент для бантиков, колесной мази, хомутов, галош, кастрюль, щипцов для завивки волос, английских булавок, оправ для очков и стекол к ним, примусных иголок, искусственных грудей и тысяч других давно изобретенных человеком предметов, о которых работники советской торговли имели представление после знакомства с ними на черном рынке. Приняв и обласкав местных орешниковских руководителей, Гога на ходу подрядил московских шоферов на обратную перевозку еще неразгруженного груза, и только потом направился в районный магазин к Мамкину, где и завел деловой разговор: -- Вот что, дорогой. Хочу тебя осчастливить и купить всех московских "генералов", попавших сюда по планомерному недоразумению. Я тебя спасаю от крупной неприятности невыполнения торгплана. Слов благодарности не говори. Моим именем детей своих не называй. Мы уже давно не девушки, и сентиментальность нам не к лицу. Коля, -- обратился он к Брыскину, -- выдай товарищу Мамкину под расписку причитающуюся сумму по твердым государственным ценам и добавь ему пятнадцать тысяч за жизнь в отдаленных районах. На пятнадцать тысяч расписки не требуй... Мамкин высморкался в платок и пару раз всхлипнул: -- Жалко продавать. Поймите чувство работника прилавка, когда после стольких лет у него в магазине завелся товар. -- Он пустил слезу и уткнул лицо в платок. Плечи его вздрагивали. -- Я не могу видеть мужских слез, -- с болью в голосе простонал Дельцов. -- Коля, выдай ему без расписки еще пять тысяч за нанесение морального ущерба. Осуши слезы несчастному. Но слезы несчастного не просохли и после следующих трех тысяч, выданных без расписки, как выразился Дельцов: на предмет постройки моего монумента с унитазом в руках и соответствующей надписью: "Спасшему районную торговлю". Ну, а потом слезы Мамкина, как и каждые слезы, которые льются черезчур долго, сделали сердце Гоги Дельцова черствым. Он замкнулся в себя и уселся верхом на табурет ожидать, пока трагический талант Мамкина иссякнет. Лицо Гоги сделалось каменным, как у родственника, который присутствует на похоронах тещи, пропившей все состояние и ничего, кроме долгов, не оставившей в наследство. -- Ты что, хочешь получить сталинскую премию, как известная плакальщица и вопленица Василиса? -- спросил Гога ледяным голосом после долгого молчания. -- Не хочешь продавать, так скажи сразу, что я, мол, хочу, чтобы меня посадили за срыв торгового плана. Без меня не продашь ни одной проклятой посудины! И если ты плачешь от радости, то я тебе эту слабость великодушно прощаю. Но если ты плачешь от вековечной жадности купца и стяжателя, то мы сейчас же уйдем и стряхнем с ног своих прах земли орешниковской. Гога Дельцов поднялся с табурета и сделал движение в сторону двери. -- Куда?! -- жалобно всхлипнул Мамкин. -- Куда вы удалились? -- передразнил его Дельцов. -- Мы уезжаем в древний город Углич, где за тысячу прошедших лет не построена и на следующую тысячу лет не предусмотрена постройка канализации и водопровода и куда прибыла большая партия унитазов. В Угличе работники советской торговли за тысячу лет постигли мудрость не плакать, а наживаться. -- Берите все! -- вздохнул Мамкин тоном ограбленного в темном переулке миллионера, который просит оставить ему только жизнь. -- Талант! -- искренне восхитился Гога Дельцов. -- Век живи, век учись. Совершенно новый метод психологического воздействия на покупателя. Ты, Мамкин, за границей в два года мог бы состояние сделать. Но у нас твой талант неприменим, у нас должен покупатель плакать, умолять и биться в истерике... Древний обряд купли и продажи был совершен всего в несколько минут. Коля Брыскин с треском открыл портфель и отсчитал причитающуюся сумму. -- Прибавили бы на многодетность, -- опять зарюмсал Мамкин, заметив, что в портфеле столько денег, словно хозяева его только час тому назад ограбили государственный банк СССР и не успели истратить ни одной копеечки. -- Наверное, тебя в детстве учили не попрошайничать. Как многодетному, ответственному за воспитание потомков, тебе не следует это забывать, -- заметил Гога Дельцов, раскладывая веером на столе бумажки с разноцветными штампами и печатями. -- Не смотри на них с опаской, как нищий на найденный в кружке подаяний фальшивый банкнот. Зачем делать липовые документы, если за небольшую мзду можно получить официальное удостоверение на право покупки волжского пароходства? -- пробаритонил Гога и предложил Мамкину выбор. Выбор был большой и разносторонний. Тут были документы почти всех московских учреждений, трестов и предприятий, и в каждом из них писалось, что товарищ Г. В. Дельцов подлинно является агентом по снабжению (следовало: какого завода, фабрики, главка, треста) и что он уполномочен производить закупки, расчеты и проч. проч. -- С кем хочешь иметь торговые сношения? -- спросил Гога и Мамкин, закрыв глаза, словно вытягивая жребий, взял наугад. -- Недурно! -- улыбнулся Гога Дельцов. -- Коля, он вытащил удостоверение, любезно выданное мне фабрикой "Прогресс". Так как мы покупаем для "Прогресса" его же собственную продукцию, то мне жалко выброшенных зря двадцати трех тысяч. -- Я же плакал! -- оправдывался Мамкин. -- Ну, разве что за слезы жемчужные, -- вздохнул Дельцов и повернулся к адъютанту: -- Иди, Коля, составлять караван и поторопись на визит к местному удельному князьку. Обед у Раисы, данный Столбышевым в честь московских гостей, фамилии которых он так и не узнал и которых он называл "дорогие столичные товарищи", прошел с церемониями, напоминающими собой давно прошедшие времена Мадридского двора, когда испанская армада еще владычествовала на семи морях и океанах. Раиса носилась пухом по дому и все время закатывала глаза, складывала губы трубочкой, ахала, томным взором смотрела на гостей и, вообще, пустила в ход весь арсенал выученных у зеркала дамских чар -- Ах, это правда, что в Москве у женщин высшего света в моде прически под-мальчика?.. Ах, мне рассказывала одна подруга, что в Москве носят найлоновые платья?.. Говорят, когда Уланова поет в Большом театре, даже по блату трудно достать билеты. Эта чародейка Уланова!.. Тра-ля-ля-ля! -- запела Раиса, бросив в наступление последний резерв женского обаяния. Партизанские набеги Раисы с тыла, фронта и флангов сильно мешали Столбышеву вести тонкий дипломатический разговор. Он разозлился: -- Веди себя по-культурному, зараза! Не крути хвостом! Может, того этого, дорогому товарищу на данном этапе даже неприлично на тебя смотреть, -- воскликнул удельный орешниковский князек, на минуту забыв об этикете. -- Извините, так сказать, нас, -- сразу вежливо обратился он к гостю -- На лоне провинциальной природы сильно огрубляются чувства. Ну, как поживает товарищ Молотов? -- опять вернулся он к дипломатическому разговору. Голос его сделался вкрадчивым. Глаза хитро поблескивали. -- Ничего, пока живет, -- бесстрастно отвечал Дельцов -- Это очень и очень, так сказать, интересно!.. Живет, значит, пока?.. -- Живет. -- Очень стойкий и незыблемый товарищ. Несгибаемый товарищ! Очень приятная новость. Того этого, мерси вас, как в Москве говорят. Гм!.. Ну, а как же здравствует товарищ Каганович? -- Пока живет. -- Радостная весть, и приятно, так сказать, слышать такие речи. Товарищ Каганович -- голова и удивительной души человек. Этот не подкачает, старый соратник, вполне светлая личность и, того этого цивилизованный человек, полезный для культуры и процветания, я бы так сказал. Ну, а как Маленков? -- Пока живет. -- Интересно, живет, значит, Маленков... Мда!.. Столбышев на минуту умолк и задумчиво поковырял бок жареного поросенка вилкой. -- От холеры помер? -- поинтересовался Дельцов, отрезая от поросячьей спины ломоть. -- Мы больше на чумку списываем. Мда! Интересные новости... Значит, ничего нового. А как, того этого... Впрочем, лучше пока выпьем на данном этапе. Налей-ка, Рая, по стакану!.. -- Ах, эта вонючая самогонка... Жуть, жу-у-у-уть!.. -- Раиса сложила губы свирелью и закатила глаза с такой силой, что Гога невольно отшатнулся, увидев перед собой сплошные бельма -- В Москве, я слыхала от подруги, бенедиктин-ликер в моде у пьющих мужчин... -- Больше водку глушат. -- Неужели?! Ах, как это интересно... А я думала, что московские мужчины любят сла-ад-кое... хи, хи!. Столбышев посмотрел на пышущую жаром свою сожительницу и поспешил произнести тост: -- Так выпьем же и закусим поросенком за тех, кто день и ночь думает, так сказать, и кует счастливую жизнь для трудового народа и человечества вообще! Дорогой столичный товарищ! Успехи нашего района, благодаря неустанной заботе райкома, где я являюсь, так сказать, старшим, достигли небывалых размеров. Посевы зерновых в колхозах нашего района, по сравнению с прошлым годом, увеличены на 36 процентов. В области животноводства я добился, того этого, небывалого бурного роста и... -- Столбышев потянул из кармана большой сверток бумаги со сжатым конспектом тоста. Но подоспевший во-время Коля Брыскин спас своего патрона от пытки речами. -- Товарищ контрминистр! -- по-военному обратился он к Гоге -- Караван в Москву отправлен. Подъемные и суточные уплачены. Экипажи обещали проделать обратный рейс за пятнадцать дней, вместо одного месяца, и своевременно доставить товар на базу. За техническое состояние машин и трезвость шоферов отвечает Филимон Цуркин... Разрешите приобщиться к официальной трапезе?.. -- Добро пожаловать! -- заюлил Столбышев, усаживая гостя за стол. Жалко, что в этот момент в избе Раисы не присутствовали маловеры, относящиеся с насмешками к партийному изречению "Коммунист -- это человек особого склада", ибо Столбышев неопровержимо доказал, что данное изречение соответствует действительности. Услышав, что перед ним находится контрминистр, Столбышев не посмел сесть за стол и, находясь между сидящих напротив Гоги и Коли, с непостижимым искусством смотрел обоим, не отрываясь, преданным взглядом в лица, притом сразу обоими заплывшими жиром глазами. И каждый из гостей думал, что Столбышев смотрит только на него и готов для него разбиться в лепешку. Непроизвольно продемонстрировав главные данные, необходимые, чтобы стать человеком особого склада, Столбышев каждому в отдельности, но одновременно, задал один и тот же прощупывающий вопрос и выяснил, что Брыскин совсем не министр, как он вначале предполагал, а главный здесь -- контрминистр. После этого человек особого склада подвинул блюдо с поросенком к Дельцову, поставил рядом с блюдом бутылку и бесцеремонно сел спиной к Брыскину, преданно глядя на контрминистра. -- Будьте отцом-благодетелем, дорогой товарищ контрминистр! Объясните, того этого, когда же наше дорогое и мудрое правительство вынесло правильное и своевременное решение о контрминистрах, -- почти запел Столбышев, довольно ловко копируя все нехитрые ужимки Раисы. Дельцов бросил злой взгляд на своего помощника, но, смирившись с необходимостью, снисходительно соврал о недавнем введении должности контрминистра и добавил: -- Это так же, как и во флоте: есть адмирал и контрадмирал. Адмирал путает все дела, а контрадмирал их распутывает. Моя обязанность -- распутывать дела министра... -- Мудрое, гениальное и историческое, того этого, решение. А не слыхали ли вы, так сказать, случайно, как дорогой товарищ Кедров? Теперь тоже контрминистр?.. -- Кедров с Малой Бронной No. 6 недавно министерскую квартиру отхватил! -- вставил Коля Брыскин и Столбышев мигом поблагодарил Дельцова: -- Преогромное мерси, как в Москве говорят, за добрые вести. У меня с дорогим товарищем Кедровым личная связь. Большие государственные дела вертим, того этого. Дело секретное, -- подмигнул Столбышев, -- но вы, конечно, в курсе... В общем, я только намекну... -- Столбышев наклонился к уху Дельцова и прошептал: -- воробьепоставки... Дельцов заулыбался, понимающе закивал, но когда Столбышев хотел ему еще что-то сообщить по секрету, Дельцов со страхом отстранился от него: -- Пойдем, Брыскин, государственные дела ждут! -- нетерпеливо произнес он и встал. Отказавшись от любезно предложенной персональной машины Столбышева, они с панической поспешностью покинули Орешники. Уже за околицей, когда махавший прощально шапкой Столбышев превратился в карлика, Дельцов вытер надушенным платком потный лоб: -- Легко отделались!.. Чего доброго, псих и покусать мог... Как видно, не понял Гога Дельцов, гений всесоюзной спекуляции, значения слов секретаря райкома. Не понял потому, что, несмотря на свои организаторские способности, пытливый ум и энергию, он был только простым беспартийным человеком и не имел опыта в выполнении тысячи самых разнообразных противоречивых, неожиданных и часто странных приказов и распоряжений партии и правительства. Впрочем, удивляться непонятливости Дельцова не следует. В СССР много удивительного. Даже такой крупный специалист по сельскому хозяйству, как академик Лысенко, признался в одной из своих статей, что впервые узнал о возможности взращивания кукурузы за полярным крутом из правительственного постановления. -------- ГЛАВА IX. ШТАТНАЯ ГЕРОИНЯ ТРУДА Самым выдающимся атлетом труда в Орешниковском районе была Сонька-рябая. Она выигрывала все социалистические соревнования. Ставила массу рекордов. Считалась передовиком и новатором сельского хозяйства. И неоднократно блеснула невероятнейшими успехами в самых разнообразных областях колхозного производства. И вот теперь, на заре отечественного воробьеловства, ей надлежало и на этом поприще пожать лавры трудовой славы. Так предложил Столбышев на экстренном заседании бюро райкома и предложение его было с воодушевлением поддержано остальными членами бюро: "Сонька, она опытная, она не подведет!.." Принимая. во внимание бесконечное доверие, оказанное местными руководителями Соньке-рябой, и уверенность в ее успехе, нельзя обойти эту героиню труда непочтительным молчанием. Автор пытается быть максимально приближенным к советской действительности, и раз в Советском Союзе считается смертельным грехом замалчивание имен и нераскрытие духовных обликов передовиков труда, то и автор вынужден рассказать все, что он знает о Соньке-рябой. И приступая к этому делу, автор, следуя традиции советских писателей и литераторов, кается и признает свои ошибки, что раньше, в предыдущих главах, недостаточно глубоко раскрыл образ "лучшего человека в районе" Софии Сучкиной, -- так официально именовалась Сонька-рябая. Софья Сучкина роста маленького, кургузая и самого, что ни на есть, на редкость безобразного сложения. При выделке ее лица природа приложила меньше старания и художественного вдохновения, чем при выделке обыкновенного булыжника. Наверное, устыдившись качества работы, природа ниспослала Соньке оспу и глубокие рытвины искусственно придавали ее лицу какое-то выражение. Жениться на ней не находилось смельчаков. И она, повинуясь зову инстинктов, особенно сильно развитых у уродов, не брезгала ничьими посещениями, о чем красноречиво свидетельствовали постоянно вымазанные дегтем ворота ее дома. При всех этих физических и моральных качествах, Сонька-рябая обладала еще незаурядным даром лени. Работы она боялась хуже смерти и все свое время посвящала еде, сну, любовным утехам, бесконечному самолюбованию в зеркало и натиранию для красоты и румянца корявых щек своих свеклой, подаренной на бедность соседями или украденной у тех же соседей, ибо коммунистический взгляд на собственность был присущ ей с детства. И вот, благодаря безграничной лени, Сонька-рябая и стала героинею труда. Подобное чудо в остальном мире невозможно, но в Советском Союзе это -- обыденное явление. Возвышение Соньки в "лучшие люди" произошло так. В конце двадцатых, начале тридцатых годов в Орешниках раскулачили около двадцати зажиточных хозяйств. Хороших, старательных тружеников земли часть расстреляли, часть отправили с семьями, старыми и малыми, в концлагеря, что тоже, в общем, равносильно смерти. Террор орешан запугал, но не сломил. -- Кулак, говорят, классовый враг. Мы бедные, нас не тронут... -- Так рассуждали они и никто не хотел идти в колхоз. Тогда в Орешниках были арестованы сорок бедных хозяев, объявленных "подкулачниками", и "классово близких" постигла участь "классовых врагов". Поняв, что сопротивляться бесполезно, орешане, проклиная власть на чем свет стоит, добровольно были загнаны в колхоз. Сонька-рябая, предчувствуя, что в колхозе придется работать, пуще всех плевалась и сквернословила, чем и показала свою политическую отсталость, которой она потом, уже умудреная колхозным опытом, постоянно и, кажется, единственно этого в своей жизни стыдилась. Когда вооруженные наганами двадцатипятитысячники при помощи милиции первый раз выгоняли колхозников на работу в поле, один из партийных начальников, как водится, напутствовал мрачную толпу речью: -- Еще товарищ Карл Маркс сказал, землю надо обрабатывать коллективно, по-колхозному. А раз он сказал, значит, точка и не сопротивляться, а то душа из вас вон!.. Вы должны идти на работу, как на праздник, с красным флагом и пением интернационала. А тех недобитых и недодушенных врагов, которые не покажут энтузиазма, я возьму на карандаш и там увидят!.. Кто понесет красное знамя?.. Никто?! Хорошо же, несознательный вы элемент!!! Повторяю во-вторых: кто понесет красное знамя, не будет работать! -- Я! -- мигом нашлась Сонька-рябая, подталкиваемая ленью и бесстыдством. Целый день колхозники ломали спину в поле, а она стояла, как монумент, с красным знаменем в руках. Так продолжалось до вечера. -- Сонька, она активистка! -- говорили позже партийные руководители. -- Она самая надежная. Она с красным знаменем ходит!.. И правда, с тех пор, как Сонька взяла в руки знамя, она всегда его таскала с собой: на работу, на собрание, в очередь за солью, и только вернувшись домой, ставила его в угол у печки рядом с рогачами и кочергами. Став активисткой, Сонька начала проявлять первые признаки коммунистической сознательности и если к ней стучался ночью гость, она, не принимая во внимание старого знакомства, требовала предъявления партийного или комсомольского билета. Так круг ее сожителей сузился и принял партийный характер. Ну, а дальше пошло все, как по маслу. Соньку стали выпускать на собраниях говорить речи "от имени собравшихся". Она по заданию райкома подписывалась на большую сумму на государственный безвозвратный заем и тем давала повод требовать, чтобы другие вкладывали последние деньги. Дальше -- больше. Сонька научилась кричать "ура!", бить себя в грудь, плакать при упоминании имен вождей от восторга, рвать на себе волосы и кричать "смерть ему!", когда очередного вождя объявляли врагом. Так, постепенно, она постигла все необходимое, чтобы стать настоящей активисткой. Потом настала пора трудовых рекордов и к Соньке прикрепили знаменитую свиноматку "Дусю". Свиноматка опоросилась четырнадцатью поросятами; в райкоме -- приписали, в обкоме -- скорректировали, в республике -- уточнили и за 22 поросенка "Дуси" -- Сонька получила орден Ленина. Ее выбрали депутатом райсовета, потом депутатом областного совета, затем, неизвестно за что, приблудился к ней орден Трудового Красного Знамени. Она стала важной. Ни с кем не здоровалась. Поступила в партию. И когда двое комсомольцев как-то в сердцах назвали ее "ленивой тварью" и припомнили историю с поросятами, она написала на них донос и обоих посадили на десять лет за клевету на лучшего человека. Вот, пожалуй, и все, что пока можно сказать о Соньке-рябой. -- Веди, того этого, Сучкину сюда! Мы из нее "Героя Социалистического Труда" сделаем! -- приказал Столбышев Тырину. И Тырин пошел. -- Товарищ Сучкина! -- закричал Тырин, подойдя к сонькиной избе. -- Тебя зовут у райком!.. Из настежь раскрытой двери избы вышла курица, посмотрела на Тырина, поскребла лапами землю, что-то клюнула и спокойной поступью вернулась в избу. -- Товарищ Сучкина! -- закричал опять Тырин. -- Тебя срочно зовут в райком!.. На этот раз из дверей избы высунула голову белая коза и, потрусив бородой, изрекла: "Мэ-э-э..." -- А, чтоб тебе!.. -- Тырин решительно пошел в избу. Сонька спала на наваленных овчинах на лавке, а под лавкой, на наплеванной шелухе кедровых орехов, нежился поросенок. Он лежал на боку, вытянув все четыре ножки и шевелил розовым пятачком. -- "Богато живет", -- подумал Тырин и принялся рассматривать окружающую обстановку. Пол был весь сплошь, на два пальца, усыпан шелухой кедровых орехов и, наверное, никогда еще доски пола не были осквернены прикосновением веника. На грубо отесанном столе валялся ломоть черного хлеба, несколько свареных в мундирах картошек и везде по столу была рассыпана соль, так что необходимости иметь солонку у Соньки не было. Печь была, как и в других избах, огромная и занимала половину всего пространства. Издали печь казалась разрисованной причудливыми тропическими узорами. Словно пальмы, кустарник, странной формы линии и зигзаги были нанесены на ней искусной рукой художника-сюрреалиста. Но при ближайшем рассмотрении Тырин установил, что это просто следы бесчисленных раздавленных клопов. На печи, как и положено, была лежанка -- убежище от лютых зимних морозов, и там теперь были свалены ворохом различные тряпки, мешки и еще что-то, чего за общим беспорядком невозможно было разобрать. В избе была одна табуретка, кадка для воды со старой консервной банкой вместо кружки, в черной пасти печи стоял задымленный чугун, а рядом на полу валялись рогач и кочерга. На стенах любовной рукой Соньки были развешаны портреты всех советских вождей, кои, видимо, с неменьшей любовью были засижены мухами. А пониже, отдельным стройным рядом с равнением направо, висели дешевенькие базарные фотографии солдат в количестве, примерно, взвода, с командиром на правом фланге. Это были участники маневров 38-го года, державшие оборону в Орешниках. Около них висели фотографии крупного формата. На одной из них, в трафаретной рамке в виде сердца с надписью "Люби меня, как я тебя", был сфотографирован небритый субъект в кепке, чудом державшейся на правом ухе. Во рту или, вернее, на самом кончике оттопыренной губы его висела папироса, а в руке он держал стакан и словно чокался с объективом. На второй фотографии были запечатлены двое в полувоенной форме, какую обыкновенно носили партийцы в тридцатых годах. Они стояли друг против друга, пожимали левые руки, в правых держали по нагану и по привычке, не глядя, целились один другому прямо в сердца. Лица их напряженно смотрели в объектив. -- На боевом посту засняты, -- прошептал Тырин, -- во время исполнения партийного задания... Осмотрев окружающую обстановку, Тырин приблизился к Соньке. Рот ее во сне был широко открыт, совсем, как это бывало на собраниях. На конопатом подбородке лежала, корчась в предсмертных муках, муха, а две другие, не предвидя пагубных последствий, лакомились губной помадой на сонькиных губах (производство треста ТЭЖЭ. Говорят: "Поцелуй смерти".) -- Вставай, Сучкина!.. Вставай... Услышав неясные слова, коими ее обыкновенно будили друзья по ночам, Сонька, всхрапнув, хрюкнула и открыла совершенно бесцветные глаза. -- Чаво? -- Вставай, у райком вызывают. -- И-е-е-е... Вздохнуть не дают. Все работай, да работай... -- белые ее ресницы обиженно замигали, и она еще раз тяжело вздохнув -- и-и-е-е -- не поднимаясь, вытащила из-под засаленной подушки кусок зеркала, коробку с пудрой, губную помаду и флакон очень дорогого одеколона "Красная Москва". Началось наведение красоты, Сонька пудрила заспанную физиономию; зажав в кулак помаду, терла по губам; потом смазала грязную шею одеколоном и самодовольно стала рассматривать себя в зеркало. -- Ты бы лучше умылась по-культурному... -- Умываются те, у кого денег нет, а я, чай, получаю немало... -- Ну, пошли. Шагала Сонька не быстро, косолапо, по-солдатски взмахивая руками. Сзади ее, метров на двадцать, тянулся шлейф смеси самых неожиданных запахов. -- Вот, товарищ Сучкина. Большое, того этого, тебе дело партия поручает! -- начал с хода Столбышев, жестом приглашая Соньку садиться. -- Ты должна показать производственные успехи по воробьеловству... Поставить, так сказать, рекорд. Сонька-рябая вздохнула. Как не легко ставить трудовые рекорды, но все же это связано с некоторой затратой труда. -- Чижило мне, я уже на своем веку наработалась... -- Ничего. Дело, так сказать, не пыльное, но денежное. За это Золотую Звезду получить можешь, в Верховный Совет, того этого, назначит выбрать; может, в Комитет Мира попадешь за границу поедешь, накупишь барахла разного по дешевке... -- искушал Столбышев, и Сонька согласилась. Как организовать рекорд каменщика знают все, а рекордсмен-каменщик, получив кирпичину в руки, шлепает ее как-нибудь и таким образом за день укладывает 18 тысяч кирпичей. При этом считается, что он работал один и не принимается в учет, если стена рушится. Как организовать рекорд забойщика, тоже всем известно: десяток инженеров месяц ползают по шахте и выискивают удобное место. Двадцать крепильщиков, вместо двух, работают на знатного забойщика. Ему дается лучший инструмент и он, знай себе, рубит уголь и кроме этого не делает никаких других работ, которые должен делать простой забойщик. Как организовать рекорд токаря, кузнеца, овцевода, доярки, полевода -- все знают и все это уже испытано. Но вот, как организовать рекорд по улову воробья -- это была еще неизведанная область. И к чести Столбышева надо сказать, что он не задрожал перед трудностями новаторства. Первым долгом он распорядился разбросать на большой площади за околицей Орешников полтонны пшеницы. Потом двадцать колхозников на протяжении трех дней гоняли воробьев длинными шестами отовсюду и только на месте, где была разбросана пшеница, их оставляли в покое. Одновременно с этим несколько мастеров изготовляли силки и прочую снасть для ловли. А Сонька-рябая целые дни спала, набираясь сил, как борец перед матчем. И местный фельдшер, согласно приказу Столбышева, делал ей массажи. Так, по крайней мере, говорилось в Орешниках: "Соньку, того этого, натирают..." На четвертый день Сонька при всех орденах и регалиях появилась на кишевшем воробьями месте... За ней следовали двенадцать помощников. А за ними, сохраняя тишину, чтобы не спугнуть воробьев, шло человек двадцать: партийные работники, председатели колхозов, милиция для охраны порядка, фельдшер на случай перенапряжения героини труда, представители райисполкома и возглавлял их всех сам Столбышев, имея около себя редактора Мостового для ведения летописи трудового подвига. Но одно дело -- поставить рекорд на угле и кирпиче, а другое -- на воробьях. Увидев такую массу народа и, не без основания, приняв Соньку за огородное пугало, большинство пернатых улетело. Остались только те, которые пожадничали и, обожравшись пшеницы, доживали последние часы свои. Их ловили помощники Соньки просто руками и передавали ей улов. Рекорд получился жиденький. Всего шестнадцать штук. Вернувшись в свой кабинет, Столбышев приписал к сонькиному балансу восемь воробьев, потом подумав, плюнул и округлил цифру. Получилось тридцать. -- Все равно подохнут, так какая, того этого, разница: 24 или 30? -- справедливо рассудил он. На следующий день в "Орешниковской правде" появилась фотография героини, извещение о ег трудовых достижениях и статья за ее подписью, написанная Мостовым, "Как я поймала тридцать воробьев". А еще через день Сонька и два инструктора райкома уселись на телегу, в которую были запряжены две колхозные клячи, и поехали по району делиться опытом успехов в воробьеловстве. И в тот же день райком разослал во все колхозы циркуляр следующего содержания: "При составлении норм для колхозников по ловле воробья было допущено преступное снижение (камешек в огород Маланина). Трудовые успехи мастеров воробьеловства опрокинули все нормы, составленные без учета производственных возможностей. Поэтому райком ставит вас в известность, что с сего числа дневная норма улова для колхозника считается в количестве двенадцати штук вместо прежних пяти. За выполнение дневной нормы колхознику причитается один трудодень. И т. д." -- Ну, не сволочь ли эта Сонька? -- возмущался, узнав о новых непосильных нормах, дед Евсигней. -- Убить паразитку мало. Ну, кто же теперь сможет выполнить норму и заработать эти проклятые 300 граммов зерна на трудодень?.. Шлюха несчастная, мерзость и навоз... Вот посмотришь, она на этом еще орден заработает... Мирон Сечкин улыбнулся про себя и не спеша вытащил кисет с махоркой: -- Не заработает Сонька ничего. Перебью я ее рекорд. -------- ГЛАВА Х. БЛИЖЕ К МАССАМ -- Стыдно вам, товарищи, того этого, отрываться от масс! Долг партийного работника -- быть, так сказать, ближе к массам. Надо работать в гуще народа, воспитывать народ, своим жертвенным примером вдохновлять народ на трудовой подвиг, а не сидеть по кабинетам, -- распинался Столбышев на собрании актива. Почему засели по кабинетам? -- он сурово оглянул всех и остановил свой взгляд на Маланине. В кабинете было тесно. Многочисленные работники райкома еле помещались в нем. А на два метра вокруг стула Маланина была зона отчуждения. Туда никто не решался вступить. -- Забюрократились, того этого?!! Приросли к письменным столам?!! Уборочная на носу, -- стал считать по пальцам Столбышев, -- сельхозинвентарь отремонтирован на двадцать с половиной процентов. Агитация за, того этого, добровольную сдачу государству зерна сверх плана не проведена. Транспорт не подготовлен... Столбышев насчитал двадцать восемь неотложных дел, и ни одно из них не было как следует подготовлено. -- А воробьепоставки?! Куда это годится? Скоро из Москвы приедет приемочная комиссия... Тяпкин! На сколько процентов мы выполнили воробьепоставки? -- Утром было три процента и 65 сотых, а к вечеру пять воробьев сдохло, значит, полпроцента долой... -- Вот видите?! Позор! Не государственное, так сказать, отношение!.. Предлагаю сделать выговор Маланину. -- А я то при чем? -- взмолился опальный. -- Ставлю на голосование... Маланину единогласно вынесли выговор. Потом часов до трех ночи обсуждали кому в какие колхозы ехать наводить порядки. Рано утром заспанный и помятый Столбышев сел в райкомовский старенький лендлизовский джип. -- Дела, дела... так сказать, ни сна, ни отдыха... Погоняй-ка, Гриша, в колхоз "Ленинский путь", -- обратился он к шоферу. Джип заскрипел, как телега немазанными частями, и покатил по пыльной улице. Скоро Столбышев, освеженный душистым и прохладным утренним ветерком, сладко потянулся и, раскинувшись на сиденьи, запел: -- Эх, дороги, пыль да туман, Холода, тревоги, да степной бурьян... Но как только джип выехал за околицу Орешников и с грохотом, треском запрыгал на ухабинах и колдобинах, Столбышев прекратил петь и, уцепившись обеими руками за борт машины, болезненно застонал: -- Осторожно, Гриша, не убей!.. О, Господи! Да, не убей же! Гриша сидел, крепко держась за руль, с фатальным выражением на лице и напоминал собой героя-танкиста, ведущего машину на пролом через противотанковые надолбы. Раньше здесь была дорога "лежневка", построенная еще в незапамятные времена. Большие, толстые бревна лежали сплошными рядами поперек дороги и хотя на них порядком потряхивало, но весной в распутицу и во время осенних дождей по дороге вполне сносно можно было ездить. В начале тридцатых годов на дорогу вышли комсомольцы с песнями, флагами и плакатом "Лежневка -- пережиток проклятого прошлого. По асфальту к социализму!" За несколько дней комсомольцы дружно разваляли бревна и с песнями, флагами и плакатами вернулись в Орешники. С тех пор прошло более четверти века, а область, приказавшая разломать "лежневку", не прислала ни единого грамма асфальта, хотя бы для чисто образовательного назначения и знакомства людей с этим невиданным материалом. Поэтому, вначале к социализму, а когда его построили, то к коммунизму, приходилось ехать по оголенной от бревен дороге. И дорога мстила за головотяпское отношение к себе рытвинами, колдобинами, пылью, ухабами и непролазной грязью. После небольшого дождика даже джип, работая всеми четырьмя колесами, буксовал и за час мог проехать по ней не больше 5-7 километров. А весной и осенью дорога вообще делалась непроходимой: на ней буксовали гусеничные трактора, и много смельчаков тонуло в глубоких и бурных дорожных лужах. Сейчас было сухо. Благодаря содействию погоды, опытный и лихой шофер Гриша довел машину до деревни Короткино без аварий и поломок. Расстояние в 15 километров преодолели в сказочно короткий срок: один час, двадцать одна минута. Короткино, где находился колхоз "Ленинский путь", лежало на пригорке и было видно еще издалека. Покосившиеся избы, сколоченные кое-как из досок и бревен собственные сараи крестьян выгодно выделялись своим сравнительно прочным и благоустроенным видом от колхозных строений. Колхозные конюшни, амбары, сараи -- серые и неприглядные, -- глядели в небо ободранными крышами. Окна в них зияли пустотой, кое-где на стенах были оторваны доски. В общем, они напоминали собой разбитые бурей галеры древних римлян, выброшенные на берег и чудом сохранившиеся до наших дней. Джип въехал на пригорок и поравнялся с первой избой. Около избы, на приусадебном участке, копошился пожилой колхозник. Босой, в старых военных ватных штанах, подвязанных вместо пояса обрывком веревки, в рубашке из серого домотканного полотна. -- Где, того этого, председатель колхоза? Колхозник разогнул спину, выпрямился и уныло посмотрел на остановившуюся машину: -- А где же ему быть? Пьет, наверное, в правлении... -- Так рано и уже пьет? -- А то как же? Всегда так день начинается... -- Поехали, Гриша, а то еще опоздаем, -- всполошился Столбышев. В колхозе "Ленинский путь" председателем был Утюгов. Четыре кладовщика были тоже Утюговы, родные братья председателя. Из восемнадцати счетоводов колхоза, из тридцати двух бригадиров, нарядчиков, полеводов добрая половина носила фамилию председателя, а остальные являлись дальними и ближними родственниками Утюгова-старшего. Колхозники называли их "семейство Кагановичей", страшно не любили, но поделать с ними ничего не могли. Когда на общих собраниях все сто шестьдесят колхозников начинали робко выражать недовольство, все пятьдесят пять членов "семейства Кагановичей" монолитной стеной обрушивались на них и криком, угрозами приводили непокорных к повиновению. Кроме этого сам Утюгов был на хорошем счету у начальства, умел "подмазать", польстить, и бороться с ним было бесполезно и опасно. В колхозе "Ленинский путь" было 60 коров, 40 свиней, 4 гуся и 500 гектаров пахотной земли. Многоголовое утюговское руководство дружно разворовывало и пропивало колхозное добро и из года в год колхоз хирел, чем и оправдывал свое название. -- И как это он так с утра пьет? Ай-ай-ай! -- всю дорогу до правления колхоза причитал Столбышев. -- Плохой он, того этого, пример показывает подчиненным!.. -- Ты уж пьян, Утюгов? -- в позе воплощенной укоризны остановился Столбышев в дверях правления и горестно покачал головой. За большим столом помещалось восемь Утюговых: пять братьев -- предколхоза и четыре кладовщика, родной дядя -- заведующий птицефермой (4 гуся); и два двоюродных брата -- бригадира. Прислуживали им еще три Утюговых, но более отдаленных ветвей геральдического дерева. Увидев в дверях секретаря райкома, Утюгов-старший изобразил на лице божественный восторг, умиленно замигал заплывшими жиром свиными глазками и, оттолкнув прильнувших к нему, как две печальные ивы к могучему дубу, двоих родственников, с трудом встал. Одна печальная ива, родной дядя, не выдержала толчка и брякнулась о пол. Не предпринимая напрасных попыток встать, он все же продолжал нежно шелестеть губами: -- Макар Федорович, к-кормилец наш.. Мы за тебя во огонь и во воду... -- А, товарищ Столбышев, отец родной! -- стал выливать нахлынувший восторг Утюгов-старший. -- Вождь нашего района и организатор всех побед! Какая счастливая звезда привела вас к нам?! -- Утюгов качнулся, придал своему телу уклон в нужном направлении и, борясь с незыблемым законом земного притяжения, прошел несколько шагов, отделявших его от начальства. -- Многие лета!.. -- неожиданно дьяконским басом запел он, обнял Столбышева за плечи и пустил слезу умиления. Остальные Утюговы, за исключением заснувшего на полу дяди, дружно подхватили "многие лета", а еще через минуту песня перенеслась за стены правления, потом дальше до самого края деревни Везде, где находились члены семейства Утюговых, везде, где в этот момент они сосредоточенно воровали, обвешивали, обсчитывали, они на минуту бросили свое занятие и, став по команде "смирно", подхватили заздравную: "Многие лета! Многие лета!.." -- Ну, быть беде, -- с тоской и суеверным страхом шептались рядовые колхозники. Столбышев, слегка побледневший и взволнованный, с чисто коммунистическою скромностью прослушал до конца заздравную и затем крепко пожал руку Утюгову-старшему: -- Спасибо за прием!.. -- Налейте дорогому отцу нашему встречный кубок! Столбышев выпил до краев налитый чайный стакан и закусил соленым огурцом, с поклоном поднесенным ему отдаленной ветвью геральдического дерева. Его мигом подхватили под руки и бережно, как архиерея, повели к столу. Там он выпил еще один стакан и опять закусил соленым огурцом. -- То-о не ветер ве-етер ве-