Сергей Каледин. Коридор Москва Известия 1991 повесть  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *  1. СНАЧАЛА До турецкой войны Петр Анисинмович был крестьянином. Под Плевной ему выбило глаз, и, когда он лежал в лазарете, ему предложили выучиться на фельдшера. В Павловский Посад Петр Анисимович вернулся ченловеком уважаемым. Собственный его глаз был огромный, голубой, ничуть не потускневший из-за отсутствия втонрого, потому что сам Петр Анисимович был человеком красивым, богатырского сложения и мягкого нрава. Петр Анисимович долго выбирал себе жену, но же-ниховался недолго. Даша для приличия закапризничанла- вроде не хотела за "кривого", но Петр Анисимович пригрозил, что уйдет в монастырь, и свадьба состоянлась. Нехорошо он себя вел только в редкий перепой, что потом переживал и винился перед женой, женщиной под стать ему доброй и покладистой. Жену свою Петр Анисинмович уважал и ценил. Советовался с ней. По утрам, когнда дети еще спали, жена ставила самовар, и они пили чай вдвоем, неспешно обсуждая домашние дела. В этот час ребятишкам запрещалось пробегать по комнате даже по нужде. Работать Петр Анисимович поступил в психиатриченское отделение городской больницы, где кроме обычных фельдшерских знаний требовались сила, храбрость и, санмое главное, умение не забывать, что здоровые с виду сумасшедшие на самом деле люди больные, большей чанстью неизлечимые. Хотя денег в доме с нарождением детей становилось все меньше, прокорм, слава богу, был: вольнопрактикунющий лекарь Павловского Посада Григорий Моисеевич, понимая, что Петр Анисимович человек казенный - на жалованье, посылал к фельдшеру своих несложных больнных. Егор родился у фельдшера последним, пятым, и потонму помельче предыдущих. В Павлопосадском реальном училище Егор занимался прилежно, но недотянул отец обучение младшего сына. Сочувствуя бедности одноглазонго фельдшера и принимая во внимание красивый почерк мальчика, директор училища помог Егору Петрову Стенпанову поступить на службу в Павлопосадское отделение Русско-французского акционерного общества хлопчатонбумажной мануфактуры учеником конторщика. Насмотревшись на запои отца, которые со временем участились, Егор, для благозвучия - Георгий, вина не употреблял вовсе и вскоре обзавелся шляпой канотье, бенлым чесучовым костюмом, как у коллег, немецким велонсипедом на красных шинах с гуттаперчевым мяукающим рожком и очками для солидности. Со своей будущей женой Липочкой Георгий познаконмился в шестнадцатом году в Москве, прибыв туда заннять предложенную ему должность конторщика на канбельном заводе. Липа, или, как было написано в ее студенческом бинлете, "госпожа Бадрецова Олимпиада Михайловна", занканчивала второй курс на математическом факультете Высших женских курсов Гирье. Липу в Москву на учение отец ее, ткацкий мастер Минхаил Семеныч, собирал собственноручно. Не доверяя женне- Матрене Васильевне, Липиной мачехе,- перепровенрял баулы, записывал, что есть, что надо будет. Комнату снял дочери в Москве по первому разряду на полном паннсионе. Только учись. И хозяйке велел еженедельно отпинсывать за отдельную плату наблюдения: как Липа учится. Училась Липа прилежно, первый раз жалоба пришла через год: курит. - Зачем же ты, Липа, куришь? - строго спросил Михаил Семеныч, срочно прибывший в Москву. Был он старовер и курение почитал большим грехом. - У нас, папаша, медички живут в квартире,- бойнко затараторила дочь,- они на мертвых телах обучаются в анатомическом театре. От мертвых тел запах. От запаха мы и курим. Ответом дочери Михаил Семеныч удовлетворился и, УСПОКОИВШИСЬ, убыл домой в город Иваново. Второй раз Михаил Семеныч примчался в Москву, прослышав про Георгия, но, узнав, что жених Липы венроисповедания старообрядческого и должность занимает благопристойную, против свадьбы не возражал. На свадьбе он, выяснив предварительно, что Георгий глазами не страдает, снял с зятя мешающие серьезному разговору очки без диоптрий, сунул их ему в нагрудный кармашек, замяв внутрь жениховский платок, пригнул к себе напомаженную голову зятя, несколько оторопевшенго от такой вольности, и произнес, но не тихо, как того предполагала ситуация, а громко и размеренно, чтобы все хорошо слышали: - Я, Георгий, богат,- не скажу, но хуже других не жил и вам хуже себя жить не позволю. Главное: по-люднски живите, без трепыханья, без дерганья. Буду помонгать.- Потом долго в упор, чуть морщась, разглядывал Георгия и закончил:-А усишки-то сброй... А то выпуснтил... Не к лицу. Эмансипированная тремя с половиной курсами Гирье Липа не захотела расстаться со своей девичьей фаминлией; покладистый же, в отца, Георгий во избежание склоки присоединил спереди к своей фамилии женину денвичью. Получилось Бадрецов-Степанов. Но бухгалтернскую документацию подписывал только второй половинной новой фамилии - своей собственной - "Степанов". ...Старый фельдшер второй месяц уже спал в детской. После смерти жены он продал дом в Павловском Посаде, жил по детям, и теперь пришла очередь Георгия. Прислуга Глаша перетащила свое спанье в кладовку. Сегодня Аня, младшая внучка, проснувшись, изо всех сил старалась не заснуть снова - дождаться, пока дендушка встанет. Она ждала долго, даже пальчиками понмогала глазам не закрываться, но все равно задреманла... И вдруг пружины под дедушкой заскрипели, Анечка встрепенулась, тихонько повернулась в его сторону... Из разговора старших она слышала, что у дедушки как бы нет одного глаза, и услышанному очень удивлянлась, потому что у дедушки были оба глаза, правда ненмного разные по цвету, и один почему-то не моргал в то время, когда моргал другой. Аня ночью, когда просыпанлась на горшочек, подходила к Люсиному дивану, на контором спал теперь дедушка, и каждый раз видела непоннятное: на дедушке была косынка, повязанная через правый глаз. Сперва Аня думала, что дедушка от холода повязывает голову маминым платком, но платок каждую ночь сползал почему-то именно на правый дедушкин глаз, чего, конечно, просто так быть не могло. ...Дедушка сидел, спустив с дивана огромные ноги, и держал двумя пальцами голубой шарик. Глаз. Он обнтряс его, обдул, перехватил поудобнее и загнал на место. Потом поморгал другим глазом и взглянул в маленькое зеркальце. - А я все ви-и-ижу,- тихо пропела Анечка. - Ктой-то? - заерзал Петр Анисимович.- Ты поченму не спишь? - Деда, а где твой глазик настоящий?.. - Лопнул от старости, Анечка. Мне ведь сто лет. - Ты, деда, врешь,- убежденно сказала внучка.- Сто лет не бывает. - Тогда спи,- сказал Петр Анисимович, и Аня понслушно заснула. - ...Петр Анисимович!.. Вы где-е? Петр Анисимонвич! - кричала Глаша, будто играла в прятки. Она воншла в детскую.- Где дедушка-то? - спросила она пронснувшуюся Аню.- Э-эх, зла на вас не хватает, деда-то проспала всего! Ладно, одевайся быстрей завтрикать... Куда он подевался-то? И так уж одного глаза нет, а все ходит... Аня не стала надевать платье, в ночной рубашке она выбежала в пустой коридор, подергала закрытые соседнские двери и даже заглянула в черный низкий шкаф в пенредней, где внизу стояла огромная черная с белым нутнром гусятница, медная ступа с пестом и безмен для карнтошки. Дедушки не было. - Де-да-а, где ты? - жалобно выкрикивала она.- Де-да-а!.. Она заглянула в уборную, вышла на лестницу. Потом побрела в кухню. По дороге она потеряла в темноте один тапок и до кухонной двери доскакала на одной ножке. - Де-да-а... Кухня молчала. Входить туда Аня боялась из-за танраканов, но надо было обязательно найти дедушку, и она, зажмурив глаза, толкнула дверь. В кухне было пунсто, только тараканы быстро ходили по стенам и потолнку. Дверь на черный ход была распахнута. Оттуда надвингалось недовольное бормотанье Глаши: - ...Восемьдесят лет, а вино жрать - конь молондой...- Глаша закрыла за собой дверь и присела отдыншаться.- Чего стоишь, простынешь вся. Тапьки где? Конму сказала! На подоконнике ворчали голуби. Аня потянулась к ним: - Гули, гули... - Этих только здесь и не хватало! - Глаша сердито замахала на голубей.- Кыш! Кыш! Тесто тут, а они ходят... Аня уже поняла - с дедушкой случилось то, что иногнда случалось: дедушка ушел пить вино. Она оделась, понзавтракала и пошла во двор. Если дедушка ушел рано, он мог уже вернуться... Конец двора упирался в старый каретный сарай: нончью там стояли пустые пролетки без лошадей. Днем под навесом было пусто, только одна сломанная коляска, накренившись, зарылась пустой осью в землю. Иногда дедушка, попив вина, забирался в нее поспать. Девочка заглянула внутрь пролетки: пусто. Она уперла руки в бока, как это делала Глаша, и сказала сварливым голосом: - И так одного глаза нет, а все ходит...- Сказала и задумалась: и почему Глаша, когда бранится, всегда гонворит, что дедушка ходит куда-то, ведь он ходит не кунда-то, ходит пить вино. Ее раздумья прервал звонкий шлепок по крыше санрая, Аня вздрогнула: дедушка с Глашей выскочили из головы, потому что наверху проснулись бельчата. Она на цыпочках, крадучись, выглянула из-под навеса. По земле бегали крохотные рыженькие бельчата, задрав пуншистые хвостики. Аня взглянула вверх: из скворечника, прибитого к палке над сараем, высунувшись наполовину, торчали два бельчонка, мешая друг другу выбраться. Они упрямо пыжились до тех пор, пока Аня не засмеянлась. Бельчата внизу в страхе замерли на мгновенье и, прошуршав россыпью по стене сарая, с разгона затолкннули упрямую родню внутрь скворечника. И тут же занстряли сами, беспомощно царапая скворечник и друг друга коготками длинных лапок. - ...Все гуляешь,- ровно ворчала Глаша, как будто не переставала ворчать все время, пока Аня гуляла. Руки у Глаши были в тесте.- Гуляй-гуляй, один вон уже с утра гуляет... Поди-ка глянь лучше, кто приехал! Тетя Маруся стояла перед трюмо и причесывалась. Длинные рыжеватые волосы закрывали всю спину. Через несколько минут, обцелованная теткой, Аня синдела за столом и, урча, ела грушу. Груша была почти с ее голову; Аня с трудом удерживала ее двумя руками, Сок капал на платье, но тетя Маруся стояла спиной и безобразия не видела. - А дедушка где? - Вино пить ушел, наверное,- сказала Аня. Тетя Маруся резко повернулась, ошарашенная спонкойной интонацией племянницы. - Не говори глупости, Аня! Да ты все платье заканпала!- Тетя Маруся достала из сумочки душистый нонсовой платок и за косички небольно оторвала племяннницу от груши.- Ну-ка встань. Господи!.. - Ничего... Я другое одену.- Аня положила недоенденную грушу на стол, облизалась. Тетя Маруся подошла к трюмо, взглянула в зеркало и снова обернулась: - Ну-ка. У тебя пальчики маленькие, выдерни-ка,- она дотронулась указательным пальцем до двух маленьнких родинок на губе и подбородке. На каждой родинке рос тоненький, еле заметный прозрачный волосок,- нонготками... В комнату вошла Глаша. - Нет, ты глянь! - всплеснула она руками.- Все платье изгваздала!..- Глаша подошла к шкафу, на двернце которого деревянная цапля на одной ноге держала в длинном клюве виноградную гроздь с растрескавшимися ягодами, достала белое блюдо и, недовольная Аней, а еще больше беззаботностью Марьи Михайловны, поднжала губы. Тетя Маруся сделала строгое лицо, подтверждающее ее солидарность с домработницей, но как только Глаша вышла из комнаты, напомнила племяннице: - Ноготками и - сразу, а то больно, ну... Управившись с волосками, тетя Маруся взяла с поднзеркальника шпильки. Она туго зачесала волосы и воткннула в голову широкий гребень. Пучок получился огромнный. Тронула стеклянной палочкой за ушами, провела по шее... - Зачем? - спросила Аня, снова въедаясь в грушу. - Ты почему не переодеваешься? - спросила тетя Маруся.- Это лаванда. - Как духи? Ответить тетя Маруся не успела, потому что в дверь позвонили. Так звонил только Михаил Семеныч: нажинмал кнопку и держал, пока не откроют. Тетя Маруся тяжело вздохнула и пошла открывать. Аня с грушей -за ней. Михаил Семеныч Бадрецов переступил порог как обычно: руки за спину, картуз на бровях. - Здравствуйте, папаша,- почтительно сказала тентя Маруся и поцеловала отца в щеку, для чего ей пришнлось немного вывернуть голову и пригнуться - мешал картуз, а подставляться под поцелуй поудобнее, упронщать встречу Михаил Семеныч не желал. - Почему сама дверь отворяешь, где прислуга? - строго спросил он и только теперь снял картуз, подал дочери. К внучке он присел на корточки: целуя ее, иснпачкался соком груши, но сердиться не стал, потянул из кармана брюк носовой платок, такой большой, что однним концом он вытирал лицо внучки, а другой еще глунбоко сидел в кармане.- Здравствуй, Марья,- только теперь сказал он, распрямившись. Дочь, опустив голову, приняла в сторону, уступая ему дорогу. Михаил Семеныч бросил сердитый взгляд в угол, как бы ища икону, хотя прекрасно знал, что здесь ее нет и быть не может. "Нарочно себя растравляет",- мысленно отметила Марья, вслед за отцом войдя в комнату. Михаил Семенныч перекрестился двумя пальцами по-староверски, донстал из внутреннего кармана пиджака маленькую металнлическую иконку, поцеловал ее и снова спрятал в карман. - Аграфена!-крикнул он.- Ты где? Аграфена! "Нарочно из комнаты орет, чтобы на кухне слышно не было",- подумала Марья и шепнула Ане: - Глашу позови. - Тощая-то чего какая, не ешь, что ли, ничего? Триднцать лет бабе - и никак тела не нагуляешь! - Какая есть. Примчалась Глаша. Поздоровалась и молча встала на пороге. Михаил Семеныч дал ей выстояться перед ним в покорности и лишь тогда неспешно произнес: - С извозчиком рассчитайся, у меня мелочи нет. Поклажу сюда! - Чаю поставить, папаша? - смиренно спросила Марья. - Она поставит,- отец махнул головой вслед Гла-ше.- Пока кипятку дай холодного, жарко...- Он подоншел к Ане, короткопалой широкой ладонью поводил по ее затылку, как бы очищая его для поцелуя, и еще раз поцеловал.- Подросла. А сестра твоя где? - Она в пионерлагерь уехала. - Мать с отцом слушаешься? Аня кивнула. - Я тебе конфет треугольником привез.- Михаил Семеныч полез в карман пиджака и достал несколько расплющенных трюфелей.- Жарко. Там еще в чемондане три фунта.- Он секунду посмотрел на внучку и пенрекрестил ее.- Ну, и слава богу... - Хм, недовольно кашлянула Марья.- Может, вам кваску? - Не хмыкай,- буркнул отец, не оборачиваясь к дончери.- Молча будь!.. А квас сама пей. На квас у меня живот чуткий. Помнить должна. Все позабывала со своей партией?.. Чем кончилось?.. Обжаловала? Технический руководитель Ивановской ткацкой фабнрики, бывшей Саввы Морозова, Михаил Семеныч Бадренцов был похож на ровно набитый плотный мешок без выпуклостей, углов и вмятин - ровный, гладкий с плеч донизу. Да и большая круглая голова в картузе на толнстой короткой шее тоже подчеркивала общую плотную ровность его туловища. Он был в черной тройке, несмотнря на жару, в картузе и сапогах с калошами. Моду эту он выбрал себе лет тридцать назад и с тех пор от нее не отступал. Правда, когда появились рубашки под галнстук, он с удовольствием предал косоворотку - ему поннравилось чувствовать под горлом солидную тугую блямбу узла. Марья Михайловна рылась в сумочке. Руки ее чуть заметно дрожали. На пол упала помада, фотография... - Вот,- протянула она отцу бумажку. - Сама читай,- оттолкнул ее руку Михаил Семенныч.- Мне света мало. - "Выписка из протокола заседания Партколлегии МКК по рассмотрению обжалования по проверке ячейки губотдела Союза совработников..." - Дальше! - рявкнул Михаил Семеныч. - Ну что дальше? - Марья положила бумагу на-стол.- В поведении невыдержанна, с младшими служанщими обращается по-чиновничьи... - Тут они в точку! Зазналась... Марья с досадой махнула рукой: - Да не это главное. Главное - дочь служащего, в Красной Армии не служила, непонятны причины вступнления в партию. Одним словом, идейно чуждый элемент. - В суд подала?! - Зачем? Все же выяснилось. Московская контрольная комиссия проверяла, проверила парторганизацию. Восстановили. Михаил Семеныч стукнул кулаком по столу. - В суд я велел!.. Кто выгонял? Фамилия? Я что вам, так, кататься приехал? Филькины грамоты слуншать?! Меня замнаркома вызвал. Через него в суд на твоих подадим. Затоптать!.. Я им дам "дочь служащего", я им дам "непонятны причины"!-Михаил Семеныч тряс в воздухе кулаками, побивая обидчиков старшей дочери.- А ты им сказала, дуракам, что из-за их партии мужа лишилась?! Что тебя самою на вилы мужики под Самарой сажали?! Что нерожахой теперь до конца дней плестись будешь, как скотина пустобрюхая!.. - Дедушка, не кричи на тетю Марусю,- захныкала Аня, не выпуская грушу из рук. - Ладно, не плачь! Георгий когда придет? - буркннул Михаил Семеныч, от волнения наливая холодную воду в блюдце. - Холодная, папаша,- сказала Марья, стоя за его спиной. - Без тебя знаю! - отрезал Михаил Семеныч и, не уступая логике, поднял блюдце на широкую короткую растопыренную пятерню.- Георгий, говорю, когда будет? Сзади не стой, сядь. Что я, как Дурень, буду вертеться?- В данном случае Михаил Семеныч даже и в уме не имел сравнивать себя хоть на мгновенье с неумным человенком: Дурень - был у него дома в Иванове попугай. - Папа в три часа приходит,- в связи с прожевы-ванием груши не сразу ответила Аня. - А Липа опять на бирже сшивается? - Мама работу ищет,- кивнула Аня. - А развелись на кой черт?! Прости мою душу грешнную!- Михаил Семеныч перекрестился.- Все молчком! От отца скрыли. Марья достала из буфета чашки, расставила на стонле. Чашки показались ей недостаточно чистыми, она станла перемывать их в полоскательнице. - Зачем сама? Прислуге дай. Аграфена!.. - Да не кричите вы, ради бога,- не выдержала Манрья.- Специально вам Липа не сообщила, чтобы не волнновать. Найдет работу, время получше станет - снова зарегистрируются. Ведь вы же знаете: ситуация в стране сейчас с работой временно сложная... Если один из супнругов работает... - Ты меня не учи. Сам знаю. Ситуа-ация... Господь бог семьей командует, а не ситуация. Ясно? Молчи. Михаил Семеныч отставил блюдце, встал и медленно прошелся по комнате. Марья сделала ошибку, что навенла его на мысль о недостаточной чистоте посуды. Он пондошел к мраморной доске камина, провел по нему пальнцем; поднес палец к окну и морщась стал его разглядынвать. Потом показал Марье. Подошел к трюмо и провел пальцем по зеркалу. Вошла Глаша. Плюхнула на пол два чемодана в чехнлах из суровья. - Куда их? Михаил Семеныч задержался у зеркала, стоя к домнработнице спиной, потом отошел в сторону, жестом пригнлашая Марью и Глашу посмотреть. А сам вытянул тем временем платок, вытер палец, которым вывел на запынленном зеркале крупные буквы: "Срамъ!" Глаша подхватила фартук, намереваясь протереть зеркало, но Михаил Семеныч осадил ее: - Оставь, пусть до хозяев! Этот - Липе.- Он ткнул в правый чемодан: - Тот - Роману. Купил зимнее... В техникуме была? - Он поднял на Марью недовольный взгляд.- У начальства? - За ним следить не нужно - своя голова на пленчах!- резко ответила Марья.- Активный комсомолец!.. - Акти-и-ивный... А к отцу никакого уважения! Все ты пример подаешь. Пишешь письма - почему Алекнсандре поклон не передаешь?! - Это я ей кланяться буду?! - Будешь! Будешь кланяться! Она мне жена веннчанная!.. Марья опустилась на .стул, медленно переложила с места на место полотенце. - Неужто расписался?.. - Венчались. - Ну, помяни мое слово,- по складам сказала Манрья, постукивая коротким, как и у отца, пальцем по столу.- Она тебе еще устроит! Венчанная... Помяни мое слово... Михаил Семеныч слушал старшую дочь, не перебинвая: он знал, что Марья грубости по-отношению к нему не позволит и, если уж она съехала на "ты" в разговоре с отцом, да еще отца жизни научает, значит, надо принслушаться. Марья человек с авторитетом: три состава она была членом Моссовета, работала управляющим денлами правления ГУМа, была секретарем партбюро ГУМа. Короче, Михаил Семеныч слушал дочь, не перебивая, и, мало того, когда она кончила говорить, немного помолнчал- вдруг у старшей есть что добавить. Но Марья от сообщения отца сникла и еще более оробела оттого, что так резко с ним говорила. - Все сказала? - пробурчал наконец Михаил Семенныч.- На стол собери, есть хочу... Шестьдесят лет - в самой поре мужик... Варенья подай... Без бабы жить долнжен? Сама знаешь: не развожусь - бог прибирает... Сливового... - Тебе шестьдесят три,- уточнила Марья и вышла из комнаты. - А ты чего мне привез кроме конфет? - спросила Аня. - Валеночки,- размягченно ответил Михаил Семенныч, но тут же опять насупился, как бы продолжая разнговор с Марьей: - А кто за мной под старость ходить будет? - А куда с тобой ходить надо? - поинтересовалась Аня.- Я пойду. - Да эт.. ладно, во-от... Чего еще тебе привез?.. Носочки козьи привез... Их тебе связала тетя Шу... В комнату с самоваром в руках вошла Марья, и Минхаил Семеныч на имени новой жены поперхнулся. - Тебя же сватали,- продолжила Марья тоном нинже.- Елена Федосеевна - чем не жена? И хозяйка, и... - Пятьдесят лет?! Что она мне - на дрова?! - У тебя теперь новая жена будет? - спросила Аня. Михаил Семеныч открыл рот, намереваясь заговонрить, но в комнату вошла Глаша с горой пирогов на блюнде, и он закрыл рот. - Каждая божья тварь, Анечка, должна жить сенмьей,- сказал Михаил Семеныч, когда Глаша вышла, и погладил внучку по голове. - Именно что тварь...- пробормотала Марья. - Что-что? - нахмурился Михаил Семеныч. Слава богу, что он был глуховат, как все ткачи, и тихих поднробностей не схватывал, а переспрашивать считал для себя зазорным. Кроме того, он начал есть пироги и перебивать аппентит спорами не считал нужным. - Вы же завтра собирались приехать,- сказала Манрья, возвращаясь на "вы".- Что-нибудь случилось? - Ничего не случилось, захотел - приехал. На балнкон пойду, подышу. Аграфене скажи: пирогами доволен... - Зачем вам на балкон? - забеспокоилась Марья.- Зы лучше полежите... Но Михаил Семеныч не послушался, вытянул бронзо-Бый шпингалет у балконной двери и вышел. Но ненадолнго, как и предполагала Марья. Каждый раз Михаил Семеныч, когда наезжал к младншей дочери, покушав, шел подышать на балкон и кажндый раз, обнаружив там голую каменную женщину, отпнлевываясь, возвращался в комнату. - Тьфу! Пропади ты пропадом!.. Марья подлила ему чаю, чтобы не разошелся снова. Отец сел к столу. - Вот, вызвали...- уже другим тоном заговорил он.- Хотят, чтобы я Вигоневый трест взял. - А вы? - А я его брать не буду. В Москве жить не желаю... Анкета у них есть, биографию велели записать. - Так если вы не хотите, зачем биографию? - пожанла плечами Марья. - Пусть знают,- буркнул Михаил Семеныч.- Сейнчас и напишем. Садись к свету. Бумагу бери, карандаш... Я- рассказывать, ты - писать. Потом Георгий перепиншет чернилами. Пиши... Марья положила перед, собой лист бумаги. - Говорите... - "Моя биография..." - Не так,- поморщилась Марья.- Автобиография. - Я сказал: "Моя биография". Пиши... "Я, Михаил Семеныч Бадрецов, родился в 1865 году. В сентябре. Сын крестьянина. Мать моя со мной трехлетним оставинла дом моего отца и переехала на фабрику Саввы Моронзова в Иваново..." "Все врет,- подумала Марья,- не было у тебя нинкакого отца", но спорить не стала. - "...Во время нашей казарменной жизни при фабнрике я рос шустрым мальчиком, отчего и получил кличнку "Бодрец", которая и по настоящее время составляет мое фамилие. Семи лет мать определила меня на ватера в съемщики..." Марья замотала головой, не успевая за ним, и вопронсительно подняла голову. - Чего смотришь? - рявкнул Михаил Семеныч.- Шпули мотал, очесы сгребал... Пиши. Чего смотришь? Марья, промолчав, склонилась над бумагой. - "...Мать по слабости здоровья перешла кухаркой скобы. Казарма так называется, где и умерла вскорости от чахотки. Я работал, как малолеток, восемь часов в сутки в две смены. Переведен был на должность поданвальщика проборного отдела. В 1881 году по назначеннию правления фабрики окончил Ткацкую ремесленную школу, после чего получил профессию ткач и должность подмастерья..." Михаил Семеныч заглянул через плечо дочери и увинденным остался недоволен: - Почему "ткач" с малой буквы? Переправляй. "...До 1913 года работал Ткацким Мастером на фабриках Иванновской губернии. Потом заведующим ткацких фабрик в тех же губерниях. После революции работал по размо-розке законсервированных текстильных предприятий по многим губерниям как специалист..." В квартиру позвонили два раза. Михаил Семеныч достал из жилета часы; - Кто еще? Рано. - Мань!.. Ты здесь?..- Высокие двери распахнулись, и в ком-нату влетел запыханный Роман, с разбега не увиндел сидящего отца.- Нэп скоро накроется! Ты в курсе?.. Марья молча покосилась на сидящего сбоку отца. - Здравствуйте, папаша! - осекся Роман.- Как донехали? - Ори дальше,- спокойно сказал Михаил Семеныч, наливая себе чая из самовара.- Точку поставила? Еще варенья.- Посмотрел на сына: - Балабон!.. Марья послушно положила ему в розетку варенья и, защищая брата, напористо заговорила: - И правильно. Хватит отступать перед мелкобурнжуазным элементом. Рома, садись за стол. - Элеме-е-ентом!..- передразнил ее отец.- От дунраки! Жрать чего будете?! Элеме-е-ентом!.. Роман смиренно сидел напротив отца, он был ладнный, но лицом некрасив, с таким же, как у отца, разланпистым носом, что было Михаил Семенычу приятно. У девок-то носы в мать, земля ей пухом, уточкой. Ниченго парень, отметил про себя Михаил Семеныч, хоть и дурак. Роман достался ему дороже всех, поэтому и люнбил его больше всех. Ну, не больше, конечно,- Михаил Семеныч даже заерзал от этой мысли - он всех детей любил одинаково, но все-таки, те - девки, а парень - другое дело. В десять лет Ромка с приятелями поджег сарай соседа, в двенадцать из поджиги чуть не убил товарища, За сарай Михаил Семеныч заплатил сто рублей и отондрал сына карчеткой, какой чистят трепальные станки. За пробитую голову дал уже двести и драл сына, пока не устал. В пятнадцать Роман отчубучил похлестче: вступил в комсомол. Михаил Семеныч привычно взялся за карчетку, но Ромка, набычившись, пригрозил, что уйдет из донма, а в комсомоле все равно останется. Михаил Семеныч поглядел на него и увидел, что перед ним уже не шелундивый пацаненок, а высокий костлявый парень с прынщавым подбородком, и опустил руки. Потом, когда гнев его сошел, подумал, что ведь и сам не против Советской власти, еще при царе ссыльным одежонку на этап посынлал. Вспомнил, что, когда в семнадцатом году его денсять тысяч в банке стали достоянием свободного пролентариата, как говорила Марья, утрату переживал недолнго. Да он бы и в партию вошел, если бы коммунисты - не против бога. - А волосы-то на виске так и не растут? - спросил он, покачав головой. - Не растут. В прошлом году Роман проходил практику на Кожунховской подстанции, и там произошла авария с транснформатором. Роман отличился при тушении пожара, но обгорел крепко. Примчался Михаил Семеныч и месяц не давал житья врачам, чтоб лечили лучше. Врачи взмонлились, чтобы Липа с Марьей забрали отца, но Липа сказала, что на отца, конечно, постарается повлиять, хонтя трудно, и добавила, чтобы лечили все-таки получше. А в назидание рассказала, как сорок лет назад, когда умер от скарлатины первенец Михаила Семеныча Конленька, отец пришел с фабрики, перекрестился, добыл где-то револьвер и пошел убивать доктора, заставившенго его положить мальчика в больницу. И гонял его до ночи по всему Иванову, пока не пришел к выводу, что врач неповинен. - Зусмана сегодня встретила,- сказала Марья, отнводя предыдущий разговор подальше.- В Англию едет. Хотел зайти перед отъездом. Михаил Семеныч поморщился. - Жидов-то зачем привечаете?.. Служба - одно, а Домой к чему? - Да он же тебе понравился в тот раз,- от отцовнской несправедливости Марья даже покраснела.- Сам говорил; умница! Кудрявый такой, высокий... - А-а... Этот? Ну пускай тогда. Видный мужчина. Михаил Семеныч, будучи сам роста небольшого, тернпеть не мог мелких женщин, а мужчин и подавно. А еснли человек роста удовлетворительного, так не все ли равно, какой нации. Тем более что много инженеров - старых и новых товарищей Михаила Семеныча - были из евреев. А насчет "жидов" - это он так, подразнить начальственную Марью. - Да, он красивый...- вздохнула Марья.- На Петю даже чем-то похож. - Самая-то замуж собираешься? - спросил Михаил Семеныч, исподлобья взглянув на дочь.- Или так и бундешь вдоветь до морковкина заговения? Марья молча вышла из-за стола, достала из сумочки платок и еще что-то, повернулась спиной к столу. Муж Марьи Петя-прапорщик, георгиевский кавалер, после войны вернувшись домой, обнаружил, что его монлодая жена Машенька уже не просто Машенька, а член укома Марья Михайловна. Он же как был калькулятонром на фабрике до войны, так им и остался. Машенька приходила поздно, куда-то все ездила по партийным денлам. Петя ревновал. Потом добрые люди навели его на мысль, что ездит она не только по партийным делам. Петя достал цианистый калий и умер. ...Михаил Семеныч почувствовал неудобство: что это - дочь спиной встала к отцу и стоит. Он тихо подоншел к ней, заглянул через плечо, встав на цыпочки: Манрья, смахивая носовым платком редкие слезы, смотрела на фотографию, где Петя лежал в гробу. - Тьфу ты, господи! - расстроился Михаил Семенныч.- В гробу-то он тебе на кой хрен теперь нужен?! Спрячь, сказал!..- Он даже топнул ногой от раздраженния и мешающей ему жалости к дочери и, резко раствонрив дверь на балкон, опять вышел на воздух. - Да не ходи ты туда, ради бога! - всхлипывая, крикнула Марья, памятуя про нелюбовь отца к голой женщине. - Орет ктой-то,- обернувшись, громко сказал с балнкона Михаил Семеныч.- Аграфена! Глянь. Глаша, прибиравшая со стола, с чайником в руках вышла на балкон. Кричал дворник Рашид. - Э-эй! Папашу бери!..- доносилось снизу.- Папанша ваша!.. Глаша перегнулась через перила: - Чего крик поднял? Рашид тыкал пальцем в пролетку под балконом: _ Папаша... папаша... совсем больная... Глаша сразу поняла, в чем дело. _- Петра Анисимовича привезли. Выпивши. _ У-у-у! - зарычал Михаил Семеныч, задом убиранясь в комнату.- С черного хода пусть подают. Срам-то!.. - Во двор вези! - перевела дворнику его слова Глаша. - Ты подумай,- улыбнулся Роман.- Опять напился с утра пораньше. - Ладно! - ударил Михаил Семеныч кулаком по столу.- Сопляк! С его поживи! Ступай, принять помонги!- Он полез в карман, достал деньги.- Аграфена! На. Дай татарину. "А говорил - мелочи нет",- механически отметила Марья. - Я тоже пойду за дедушкой,- сказала Аня.- Монжно, дедушка? - Ну, сходи,- пробурчал Михаил Семеныч.- Дедуншка старенький - заболел... - Нет,- замотала головой Аня.- Он вино выпил. Несмотря на соседство с кабельным заводом, котонрый сам по себе был вонюч, двор пах мокрым лесом. Монщные, тесно посаженные деревья не пропускали к земле солнечное тепло, и мокрая от росы трава, от которой шел густой запах, просыхала только к вечеру, к началу вечерней росы. Под кленами стояли влажные, черные, от старости уже даже не гниющие скамейки. Посреди двора увядала не обогретая солнцем клумба. Рашид спрыгнул с подножки пролетки, показывая, куда сгружать Петра Анисимовича. Рядом с дедушкиной большой сонной рукой лежал сплющенный фунтик винонграда, несколько ягод выкатилось. - А вы дедушку разбудить хотите? - спросила Аня.- Пусть он лучше поспит, он старенький. Он всегда так спит. Вон там! - она показала на каретный сарай. Роман обернулся к сестре: - Может, правда туда? А то на четвертый этаж... - Нет,- решительно сказала Марья и поставила ногу на ступеньку пролетки. Пролетка заскрипела и накренилась. Петр Анисимонвич тихонько что-то пробормотал. - Аня! Не ешь виноград - грязный,- раздраженно спросила Марья. А вон мама идет! - крикнула Аня.- И папа! Марья сняла ногу со ступеньки - пролетка выпряминлась: Петр Анисимович опять что-то сказал. Марья поншла навстречу родственникам. Роман следом. Аня подонбрала с пола пролетки виноградины и быстро засунула их в рот. 2. ПУСТЫЕ ХЛОПОТЫ В тридцатом году в квартиру Бадрецовых-Степано-вых пришел комендант и сказал, что так дело не пойдет: шестьдесят семь метров на четверых (Глаша не в счет) - по нынешним временам слишком жирно. Пожелнтевшее удостоверение Георгия в том, что он, "...выполнняя ответственную работу на дому, имеет право на донполнительную площадь в размере 20 квадратных арншин", не произвело на коменданта впечатления. Липа кинулась искать обмен, пока не уплотнили. Переехали утром, после ухода соседей на службу, без лишних глаз и еле успели. Когда взопревший комендант прибежал останавливать самоуправство, было уже позд-, но: последний ломовик, груженный скарбом и Глашей, успокаивающей на коленях кота, зашитого в наволочку, выезжал из Пестовского. Новый дом в Басманном был задуман как студенчеснкое общежитие: шесть этажей - шесть длинных коридонров- один над другим. По обе стороны коридора манленькие квартирки, в каждой уборная и безоконная трехнметровая кухня. В конце и в начале коридора - огромнные балконы, планируемые для коллективного отдыха и используемые для сушки белья. Задуман дом был в нанчале нэпа, выстроен - в конце и заселен не студентами, а обыкновенными семьями. На двухкомнатную квартирку в двадцать пять метнров на четвертом этаже этого дома Липа и выменяла две царские комнаты в Пестовском с мраморным каминном и каменной женщиной на балконе. Из всей родни Липа теперь единственная имела отдельную квартиру с телефоном, чем очень гордилась. Поскольку осуществить Липину мечту - отдать Люнсю в немецкую школу - не удалось: принимали только детей рабочих,- Люся училась в обыкновенной школе, а немецким занималась у фрау Циммер на улице Карла Маркса. А в клубе железнодорожников на Ново-Рязаннской она училась художественному свисту. Никаких напастей не было до тех пор, пока Аня не заболела дифтеритом. Дифтерит осложнился параличом, и ополоумевшей от ужаса Липе сказали, что, раз девочка умирает, пусть умрет дома. Аню протерли спиртом и вынписали из больницы. Три месяца Липа моталась в поверхностной дреме на табуретке возле кроватки дочери, специально на табунретке, потому что со стула можно и не упасть, если занснешь. Днем же Липа работала старшим экономистом на Метрострое. Подключить Георгия к ночным дежурстнвам ей даже не приходило в голову, впрочем, и ему - тоже. По вечерам он учился на Высших счетно-экономинческих курсах и работал уже бухгалтером. Аня выздоровела. Но Липа, похудев на восемнадцать килограммов, сама заболела чем-то непонятным. В коннце концов выяснилось, что в голове у нее образовалась опухоль, врач говорил: от переутомления. Липа сначала полечилась, потом бросила это беснсмысленное занятие и начала сосредоточенно готовиться к смерти. В семье последнее время никто не умирал, еснли не считать Петра Анисимовича, тихо скончавшегося в Рязани у старшей дочери, и поэтому Липа, оказавшись первой кандидаткой на тот свет, старалась подготовитьнся как можно обстоятельней. Главное - дети. Дочери. Аня завещалась Марье, потому что младшую пленмянницу Марья любила, а Люсю недолюбливала. Была и вторая причина: Марья, мобилизованная в счет "тынсячи", окончила сельскохозяйственный институт и рабонтала в Курской области директором совхоза, а деревеннский образ жизни полезнее для восстановления здоровья Анечки, нежели городской. Люся оставалась у Георгия, хотя спокойнее Липе было бы знать, что старшая дочь перейдет на воспитанние к брату Роману. Хоронить Липа велела себя в голубой шелковой кофнточке, под цвет глаз, и обязательно не забыть хрустальнную брошь. Похороны чтобы были скромные - в долги не влезать. В старой, рассыпающейся записной книжке - по ней Липа прощалась с людьми, помогавшими ей в жизни,- она углядела почти стершийся карандашный телефон профессора Кисельмана, у которого лечилась, будучи курсисткой, и решила позвонить, просто так - отвести Душу. Кисельман был жив, говорил бодро и пригласил Липу показаться ему. "Сколько мне осталось жить?" - спокойно спросила Липа профессора после осмотра. Ки-сельман отвечать на глупые вопросы не стал, а назнанчил ей своей властью огромную дозу рентгена и велел никому об этом не говорить. Рентген так рентген. Липа махнула рукой и пошла облучаться. На четвертом сеансе она почувствовала себя лучше, а еще через две недели стала прибавлять в весе. Скоро она забыла, что собиралась умирать. Кисельман денег не взял, объяснив, что расплатиться за спасение жизни никаких денег у нее не хватит. От смертельного рентгенна у Липы на короткое время вылезли волосы на затылнке, потом отросли, но очень жидкие, и было смешно смотреть, как она по привычке поводит запрокинутой назад головой, распуская по спине несуществующую тенперь волосяную тяжесть. Хрустальную брошь стала надевать Люся на занятия художественным свистом. Ночью из Иванова позвонил Михаил Семеныч и, планча, сообщил, что совсем болен, Шурка его бьет... Липа сразу же, ночью, понеслась на вокзал. ...Отец лежал один, грязный, не в себе. Дом был пуснтой, даже кадки с пальмой, куда Роман в детстве вылинвал из озорства горшок, и той не было. Липа не стала ничего выяснять, собрала в чемодан что осталось и на следующий день вдвоем с извозчиком на стуле принесла отца на четвертый этаж - лифт в Басманном, как всегнда, не работал. В Москве отец захулиганил. Во-первых, запретил нанзывать последнюю свою жену, теперь уже бывшую, "Шуркой". - Она мне - не так себе!.. Она мне жена венчаннная!.. Александра Васильевна! И все тут! - Он стукнул слабой рукой по постели, выбив из одеяла легкую прозрачную пыль.- Глаше велеть вытрясти. Липа послушно кивнула и в конце кивка уперлась взглядом в отцову руку. Ладонь была широкая, коротнкопалая с тупыми ногтями. Липа смотрела на свою руку: такая же, одна порода. Отец полежал несколько секунд без слов, отдохнул от гнева и снова зашевелился. - Икону - туда,- он вяло ткнул пальцем в угол, где висела подвенечная фотография Липы с мужем.- Тех снять! - Это ж мы с Георгием, свадьба... - Тогда перевесить... - В комнате икону держать не буду! - заупрямилась Липа.- Люся - комсомолка, Аня - пионерка, Роман - член партии! Хочешь - на кухню? Отец, насупившись, промолчал - согласился. - "Устав" сюда! - пробурчал он. - Ты же не видишь ничего,- тихо огрызнулась Липа. - Не твое дело. И кури меньше, пахнет мне. "Уснтав"!.. Липа полезла под кровать за чемоданом. Достала старинную книгу в кожаном тисненом переплете и с бронзовыми застежками. - И образцы,- пробурчал отец. - Раскомандовался!..- Липа опять заковырялась в чемодане. Она положила на постель толстенный альбом с обнразцами - кусочками ткани,- рисунки и выделку котонрых отец сочинял почти всю жизнь. Старик установил альбом с образцами у себя на грунди, раскрыл его наугад и сквозь лупу посмотрел на ярнкие тряпочки. Подвигал лупой от себя, к себе, вправо, влево и закрыл альбом: - Не вижу ни хрена! Спрячь. Липа уложила образцы