онголов. - Как всегда, "приказ и необходимо". Это я
понимаю. Но пока прошу отпуск.
Монголов коротко кивнул и пошел прочь от вездехода, четкая фигура на
ослепительно светлом снегу.
- Такого мужика укатать, - раздумчиво сказал вслед Сидорчук. - Людоед
ты, Илья.
- Я, может быть, людоед, но не юная школьница, - пробурчал Чинков. -
Кроме эдакого героизма и разэдакой романтики, в людях еще кое-что вижу. Я в
них, как людоед, кое-что понимаю.
36
Гурин
Седой пришел на базу на пятый день. Лицо его было кумачового цвета, и
белые волосы выглядели теперь, как венчик святого. Седой молча вынул из
кармана пистолет, в протянул его Баклакову.
- Вышел немец из тумана, вынул ножик из кармана, - успел повторить
поселковую присказку Валька Карзубин. - Дромадер с четырьмя горбами.
- Ты, - сказал Баклаков. - Что произошло? Ну-у?
- Инженер ноги сломал. На этих своих агрегатах.
- Как?
- Надо идти. Песцы там шныряют, как крысы. Обгложут инженера.
- А пистолет?
- Отнял из предосторожности. Шибко орет инженер, плачет, - Седой
покрутил головой. - Мне бы выпить, и можно обратно.
Валька Карзубин уже шуровал примус. Куценко вытащил из складской
палатки три ящика со сгущенкой, подцепил топором доску и вывалил банки на
пол палатки.
- Зачем? - спросил Баклаков.
- На горбу-то его не больно утащишь. На лыжи прибьем, получатся
нарточки. На нарточках веселее, - неторопливо ответил Куценко.
По словам Седого получилось так: они работали на самой верхушке холмов
Тачин. Со стороны реки берег крутой, со снежным козырьком. Там они поставили
палатку. Гурин каждый раз все отчаяннее съезжал вниз. Когда он, Седой,
сделал первую расчистку, задула поземка, потом пошел сильный снег. Гурин
набил рюкзак образцами, чтобы рассортировать их в палатке, и поехал вниз,
сказал, что вернется за другой партией. Через час не вернулся, через два
тоже. Работать наверху стало нельзя, и Седой пошел вниз. В палатке Гурина не
было. Седой нашел его в двухстах метрах вверх по реке прямо под обрывом.
Гурин кричал все время, но ветер крик уносил. Лыжи вдребезги, ноги сломаны
обе, хребет вроде цел.
...Через час они втроем пошли к холмам Тачин. Валька Карзубин остался
охранять базу. Седой только просил заварить чай в термос и сунул термос в
карман. Идти было светло.
В белесой прозрачной мгле они двигали лыжами по рыхлому снегу. Куценко
ушел вперед. Седой отставал.
Сергей почему-то думал о горных лыжах "мукачах". Можно было сделать из
них грузовые нарты. И до паводка уйти в горы, потому что холмы ничего
неожиданного не дали. Можно сделать еще одни нарты, а главный груз и
гуринские тяжелые образцы оставить в палатке, чтобы зимой забрать самолетом.
Седой сильно отстал, и Баклаков остановился, поджидая его.
В бледном рассеянном свете Седой в своей коротко подобранной и туго
подпоясанной телогрейке, загнутых валенках походил на лобастого,
настороженно идущего зверя. Лицо его казалось темным, почти черным.
- Беда, - сказал Баклаков. - Беда к нам пришла. Седой.
- Главное, спасти-то его как? Пока самолет вызовешь, гангрена начнется,
- вздохнул Седой.
...Снег у палатки был покрыт песцовыми следами. Из палатки доносился
веселый голос. Гурин бредил, пока они вытаскивали спальный мешок из палатки
и грузили на нарты: три ящика из-под сгущенки, приколоченные на лыжи.
- Лечу, - весело говорил Гурин. - Кувыркаюсь.
Лицо его было черным, и черной была невероятно быстро отросшая щетина.
- Лечу! Кувыркаюсь! - кричал Гурин и улыбался жутковатой улыбкой.
На половине дорога Гурин очнулся и начал кричать на одной ноте.
Баклаков сильно ненавидел его в эти минуты. Он ушел вперед, потому что
принял решение: до рации должен бежать он. Сто семьдесят километров за пару
суток осилит, иначе на кой черт было накачивать мускулы, тренироваться и
иметь звание мастера. При хорошем заводе можно за полтора суток, чтобы
сохранить ноги сокоешника. За это время Седой перевезет на нартах собранные
на холмах Тачин образцы. Куценко прошлифует долину Китама, и они сразу уйдут
в горы. В эту долину в крайнем случае можно вернуться осенью. Как всегда,
когда решение принято, Баклакову стадо легче, и теперь уже он сильно жалел
Гурина и досадовал на собственную мягкотелость. Надо было запретить Гурину
брать эти дурацкие лыжи. Под предлогом того, что мешают работе. Баклаков
жалел Гурина и думал о том, как он переносит эту боль. Жизнь Гурина
представлялась ему излишне благополучной. Благополучные люди плохо переносят
боль. Если же Гурин потеряет ноги, то ему конец. Он не из тех, кто сможет
остаться человеком без ног.
...У палатки Баклаков увидел Кьяе. Старик сидел прямо на снегу, вытянув
сомкнутые ноги, и улыбался Баклакову. Кьяе был без шапки, а в вырезе
кухлянки виднелась сморщенная коричневая кожа.
- Кьяе! - выдохнул Баклаков. - Тебя мне бог второй раз посылает.
- Разве за-а-был? - протянул Кьяе и подал, не вставая, сморщенную
ладонь. - Зимой, когда ты на самолете летал, договаривались. Все привез.
- Привез? Ты на оленях? Где олени?
- Там. Они у меня умные. Ягель едят, далеко не уходят.
- Инженер у меня ноги сломал. Везут на нарте.
- Знаю, - сказал Кьяе. - Очень плохо. Я в тундру ходил. Я тут с утра
сижу. В тундре травки нарвал. Помогает, чтоб не загнило.
Кьяе запустил руку за вырез кухлянки и вынул пучок желтой травы.
Гурин был в сознании, когда Куценко и Седой дотащили нарту на базу. Ему
дали полстакана спирта и вытащили из спального мешка. Баклаков разрезал
шнуровку на ботинках и выкинул ботинки из палатки. Разрезал штаны. Переломы
были закрытые, ниже колен. Куценко примотал ему на обе ноги дощечки от
консервных ящиков, и Гурина снова затолкали в спальный мешок. От спирта он
немного повеселел, и пот каплями выступил на черном заросшем лице.
- Извини, - хрипло сказал он, встретившись взглядом с Баклаковым.
- Брось, - сказал Баклаков.
- Извини, - настойчиво повторил Гурин. - Допрыгался я. Извини, если
можешь.
- Брось! Держись.
Кьяе пригнал нарту, и Гурина положили в спальном мешке, примотали
веревками. Нарта была беговая, и места для самого Кьяе не осталось.
- Ничего-о, я место найду, ничего-о, - сказал Кьяе. Олени с места взяли
разгон, и нарта исчезла за поворотом русла. Кьяе балансировал, стоя на
полозе нарты.
Кьяе не успел даже выехать за поворот, как нарта попала на заструги, и
Гурин начал кричать. Олени, испуганные его криком, понесли еще сильнее,
нарта прыгала, и Гурин кричал. Так Кьяе вез его километров тридцать. Когда
Гурин окончательно охрип и посинел, Кьяе остановил нарту. Он быстро вырыл
пещеру в снежном надуве под обрывом, положил туда оленью шкуру с нарты и
волоком перетащил Гурина. Рядом он поставил бутылку с водой, которую всегда
возил за пазухой, и тут же мотнулся на нарту. Олени побежали, потом,
успокоившись, пошли было шагом, но Кьяе издал короткую ноту волчьего воя, и
олени рванули как сумасшедшие. Они невесомо бежали по тундре, а нарта сзади
прыгала и исчезала между застругами, как лодочка в бурном море. Кьяе не
давал им успокаиваться и в нужный момент издавал все ту же ноту волчьего
воя.
Где-то в предутренний час олени остановились. Кьяе спрыгнул с нарты.
Правый олень подогнул ноги и тяжко рухнул на снег. Кьяе загнул веко у оленя
и отвернулся. Ездовые олени всегда умирают сразу. Второй стоял, широко
расставив ноги, вывалив язык. Бока его вздувались и опадали. Кьяе развязал
упряжь, неторопливо отнес нарту на берег на обрывчик, где ее не смоет водой.
До метеостанции осталось километров тридцать или сорок. Кьяе оглядел
мертвого оленя и второго, лежащего рядом с ним, и побежал. Он бежал по
твердому, еще не подтаявшему снегу, и бег его все еще по-юношески был легок.
...Когда Гурин очнулся, он долго не мог понять, где находится. Он видел
лишь снег. Повернув голову вправо, Гурин увидел зябкие прутики ивняка. За
прутиками тянулась снежная равнина и сливалась с небом. Он закрыл глаза, и
перед ним замаячила обтянутая кухлянкой спина старика, тряска нарты, болью
закручивавшая все тело, и еще Гурин вспомнил взгляд, глаза старика. Он сразу
откинул мысль, что тот его бросил. Такого не может быть...
Боль в ногах оттянула на себя суету, жизненное томление, и голова у
Гурина была очень ясной. Он четко увидел себя со стороны в совокупности
поступков, слов, случайностей и закономерных фактов. Чужие и самодельные
афоризмы, гордое самоудаление. Андрей Александрович Гурин, специалист
высокого класса, единичный философ. В результате он валяется сейчас в
дурацкой долине дурацкой реки и неграмотный пастух загоняет оленей, чтобы
его спасти.
Странное дело, но жалости к самому себе Гурин не испытывал. Горячие
сверла шевелились в ногах. Он приподнялся, боль хлынула к сердцу.
...Дополнительная партия рабочих, которых отправляли к Жоре Апрятину,
уже сидела в самолете. Неожиданно вышел пилот, открыл защелки двери и стал
смотреть на рулежную дорожку. Подкатила "Скорая помощь", вылез врач с
чемоданчиком.
- Отбой. Отсрочка на три часа, - скомандовал пилот работягам. Боязливо
переговариваясь, те вышли из самолета, обступили "Скорую помощь".
Они поняли все, когда через два с половиной часа самолет вернулся и из
него вынесли в спальном мешке стонущего заросшего щетиной человека.
- Ваш черед! - скомандовал пилот, и работяги, сутулясь, оглядываясь на
завывающую на полосе машину с красным крестом, пошли на посадку в самолет.
37
Кьяе опять остался один. Был лыжный след самолета, пещера в снегу. Кьяе
потоптался на месте, вслушиваясь в исчезающий гул, и нерешительно пошел к
тому месту, где остались олени. Требовалось забрать упряжь и шкуры. Но, не
пройдя и километра, Кьяе изменил решение и повернул направо, по направлению
к стаду. Идти туда пешком было трое суток. Чем дальше, тем большую усталость
чувствовал Кьяе, и поэтому он изменил решение еще раз. Пошел к базе
Баклакова. До базы он надеялся дойти часов за десять. Кьяе шел неторопливой
перевалистой пастушьей походкой и на ходу грыз галеты, которые ему дали на
метеостанции. Кьяе было тяжело. Он понимал, что совершил грех, нарушил
главный обычай "настоящих людей" - никогда не бросать ничего, что может
пойти в дело. Тем более оленей, с которых можно снять шкуры. Но он шел и
шел, медленно, но безостановочно, зная, что упорная тихая ходьба лучше, чем
быстрая с передышками. Он очень жалел оленей. Ездовых оленей тщательно
выбирают и долго учат. Они дорого стоят. Конечно, за оленей колхозу заплатят
геологи. Но деньги все же никак не олени.
Базу Баклакова Кьяе застал пустой. Палатка была застегнута и привалена
снегом. Кьяе расстегнул застежки и увидел, что в центре палатки стоит ящик
со спиртом, цинка винтовочных патронов, мешок сахара, коробка с пачками чая
и еще несколько пачек галет. "Хороший человек. Держит слово", - подумал Кьяе
о Баклакове. Как всегда, при виде хороших поступков других людей Кьяе стало
легче, и он перестал думать об оленях.
Он набрал веточек полярной березки, разжег крохотный костерок и
поставил на него консервную банку со снегом. Кьяе подряд выпил банок пять
очень крепкого и очень сладкого чая и заснул в палатке прямо на полу.
Проснувшись, он еще попил чая и тщательно застегнул палатку. Теперь он мог
идти к стаду. За продуктами на оленях приедет Канту. Подумав о Канту, Кьяе
выругал себя. Он опять вернулся к палатке, вытащил ящик со спиртом и отнес
его в камни. Заложив ящик камнями, Кьяе придирчиво осмотрел место и остался
доволен. Одну бутылку спирта он взял с собой. Теперь все было сделано
окончательно правильно, и Кьяе шагал и легонько улыбался на ходу. Он думал о
том, как перехитрил Канту или других, кто за выпивку отдаст все, даже ум.
38
- Мужики! - сказал Баклаков, как только нарта с Гуриным исчезла за
поворотом. - Умоляю не валять дурака. Если все начнем калечить себя, кто
сделает маршрут?
Вопрос Баклакова повис в воздухе. Седой вздохнул, как бы отвечая на
собственную мысль: сколько можно в жизни валять дурака?
- Илья Николаевич сказал... - наставительно начал Куценко. Но так никто
и не узнал, что именно сказал Илья Николаевич Чинков на данный жизненный
случай.
- Чг делать, начальник? Лучше что-нибудь делать, чем без дела молчать,
- громко спросил Валька Карзубин. - Насущно!
Но и ему никто не ответил. Валька Карзубин шумно расшуровал примус и
стал набивать снегом чайник.
- Старик сказал, что три дня будет морозить, а потом снег и дождь, и
все раскиснет, - сквозь рев примуса прокричал Валька. - Девальвация, а,
начальник?
- Переходим в горы, - очнувшись, сказал Баклаков. - Отдыхаем до ночи,
ночью переходим.
Ночью сильно подмерзло. На самодельную нарту, в которой перевозили
Гурина, погрузили спальные мешки, меховую одежду. Седой впрягся в нарту и
пошел на холмы Тачин. Они решили переправляться двумя этапами. Баклаков
набил рюкзак консервами, сидя, влез в него, затем поднялся на четвереньки и
встал. В рюкзаке было килограммов пятьдесят, но Баклаков мог идти всю ночь,
потому что после перехода оставался на холмах Тачин, чтобы закончить работу
Гурина.
Куценко и Валька Карзубин остались вдвоем. Куценко долго укладывал
карзубинский рюкзак, чтобы груз был на спине и затылке, потом вдруг оставил
его и вытащил резиновую лодку, взятую на всякий случай. Он заставил
Карзубина накачать ее. Когда лодка была накачана, Куценко полил ее водой,
заморозил, положил на дно распоротый мешок и снова полил водой. Мешок
примерз, и Куценко бережно нарастил на нем тонкий слой льда. В эту
импровизированную нарту они положили канистру с соляркой, ящики с
консервами, лотки и палатки. Лодка легко скользила по снегу, и они на
десятом километре догнали Баклакова. Проблема транспорта была решена.
Обратным рейсом они забрали все образцы. Баклаков остался документировать
расчистки. Был жаркий день, и, сидя в одной рубашке на вершине холма Тачин,
Баклаков все пытался понять замысел Гурина, почему тот считал этот крохотный
гранитный массивчик "готовой лабораторией". С вершины холма было видно
сверкающую тундру, уже испещренную темными проталинами. Стена Кетунгского
нагорья казалась совсем рядом. Баклаков описал зону контакта. Сбоку нахально
тявкал и негодовал песец, уже потемневший, в грязной клочкастой шерсти.
Баклаков кинул в песца камень, песец отскочил, по-кошачьи фыркнул. Баклаков
рассмеялся. История повторяется. Прошлый год он швырял камни в зайцев и
переправлялся через Ватап. Вспоминая о прошлом, он покосился на винчестер
Монголова, гревшийся на солнце.
Сосредоточенное настроение рабочего лета снова вернулось к Баклакову, и
он забыл о Гурине. Принудительная сила реальности в том, что теперь ему
придется изменить план работы. Ему придется отказаться от кольцевых
маршрутов и ходить в одиночку длинным пилообразным ходом. Седой и Карзубин
будут в группе Куценко. Теперь главное - сбить границы с маршрутами Семена
Копкова и Жоры Апрятина.
"Не суетись, не суетись, - внушал себе Баклаков. - Главное, работать
методично и без рывков, тогда тебя хватит на целое лето. Главное, работать
ежеминутно, не расслабляться, и тогда ты выдержишь это двойное лето".
Едва они успели выбраться в нагорье, как пришла пора теплых туманов. На
тундру, на сопки, на речные долины лег пронизанный солнцем и влагой парной
воздух. Снег исчезал на глазах. В тумане все казалось искаженным и
невероятным: пуночка была величиной с барана, палатка выглядела скалой.
Всюду журчала невидимая вода и мягко вздыхал оседающий снег.
От новой базы до ближайшей бочки с продуктами было шестьдесят
километров. Отсюда Баклаков решил сходить на запад, в верховья Лосиной.
Куценко готовился шлиховать верхнее течение Китама.
Собираясь в маршрут, Баклаков извлек свою трубочку с обломанным краем и
пачку махорки.
- Начальник! - изумился Валька Карзубин. - Ты разве куришь?
- Летом курю.
- Правильно, начальник. Я так считаю, что, если мужик не пьет и не
курит, лучше к нему не поворачиваться спиной. Такого лучше перед собой
иметь, на глазах.
- Летом можешь спокойно иметь меня за спиной.
- Я не про {наших}.
Подул легкий ветер, и мимо них понеслись клочья тумана. Они были желтые
и оранжевые от солнца. Из палатки вылез Куценко и протянул Баклакову
рогульку с леской. На крючок были насажены разноцветные кусочки изоляции.
- Где водичку встретишь, кинь да подергай. Один-то харюз все равно не
выдержит, схватит. Ты у него мясо вырежь и насади. После этого таскай
харюзов сколько влезет. Будут хватать.
- А если не будут?
- Я об рыбе думаю много, - серьезно ответил Куценко. - Зачем консервы
таскать, если еды под ногами полно?
- Проверим. Возьму чай, галеты и сахар. Вместо мешка - меховую одежду.
С таким грузом бегом бегать можно.
- А то! - согласился Куценко.
- Инженер вот наш не курил, - разрабатывая неизвестную мысль, сказал
Валька Карзубин. - Отрежут ему ноги или оставят? Эх, не жизнь, а кантата!
И вдруг сверху раздался посвист крыльев и тревожный гусиный гогот. Весь
этот день и всю ночь гуси сваливались к ним с перевала. Шел "главный гусь".
И всю ночь они слушали крик тревожный, как долг, и ясный, как жизненная
задача.
Снова Баклаков засыпал под похлопывание палаточного брезента. Снова ему
хватало нескольких часов, чтобы быть готовым к маршруту. Каждое утро
Баклаков благословлял мех северного оленя и старика Кьяе. Он вспоминал о нем
часто и с нежностью. "Может быть, легенды о просветленных мудрецах и святых
кудесниках имеют в основе такого вот Кьяе. Чего проще?" - думал Баклаков.
Снова зрение и слух по-звериному обострились, и Баклаков издали слышал
стук камня под копытом барана, слышал вздохи ветра и даже запах камней.
Куценко оказался прав. Хариус дуриком шел на хлорвиниловую насадку, и на
рыбалку Баклаков время почти не тратил. Останавливался у ручья, ловил, ел и
шел дальше.
На пятые сутки он вышел в верховья Лосиной. Здесь его съемка должна
была сомкнуться со съемкой Жоры Апрятина. На стыках всегда возникают споры.
Баклаков оставил весь груз и налегке с одним винчестером и молотком решил
как следует обходить окрестности.
Баклаков шел вниз по Лосиной. Целью его были скалы, последний раз
сжимавшие реку перед выходом на равнину. Вода прыгала по черным камням, но
шум ее был отличен от медлительного и грозного рокота реки Ватап, Серой
Воды, которую ему еще предстоит в это лето увидеть. Неожиданно Баклаков
услышал четкий стук металла о камень. "Может быть, Жора? Неужели так
повезло?" Но стук исчез. Баклаков заспешил вниз по реке и метров через
двести увидел Жору. Тот сидел на камне у самой воды и что-то доставал из
полевой сумки. Молоток валялся рядом, отблескивал на солнце. Жора согнулся
над книжкой или дневником. Баклаков решил было подкрасться незаметно,
ошеломить. Но вспомнил, что Жора всегда таскает на поясе расстегнутую кобуру
с пистолетом.
Баклаков пошел нарочито шумно, на самом виду. Но Жора не замечал его.
Вблизи он очень напоминал удалившегося от мира отшельника. Баклакова он
заметил, когда осталось шагов пять. Рука Жоры метнулась к поясу.
- Не дури! - крикнул Баклаков.
Жора встал, и Баклаков с удивлением заметил, что пистолета-то у Жоры
как раз и нет.
- Какой ты к черту ковбой? - сказал Баклаков. - Тебя связать как
сонного можно. Где пистолет?
- В рюкзаке, - смущенно ответил Жора.
- Разоружился в связи с отменой "Северстроя"? Жора Апрятин ничего не
ответил, лишь с неловкой торопливостью стад засовывать в полевую сумку
книгу.
- В маршруте? Книга? - удивился Баклаков.
- Это так просто, - пробормотал Жора. Баклаков бесцеремонно протянул
руку. Но Жора книгу не дал. Положил на колени названием вниз.
- Дед прислал. Пишет: полезно.
- Вроде как витамины? - жизнерадостно улыбнулся Баклаков.
- Для совершенствования души. Я деду написал про главного инженера.
Оказывается, он в буддины времена им курс геоморфологии читал. А дед прислал
мне сборник поучений Гаутамы. Пишет, что студент Чинков, если он правильно
его помнит, кличку Будда носить не может. Это противоречит истине. - Жора
оживился, взял книгу и открыл ее наугад. - Ты только не смейся, Серега.
- "Никогда в этом мире ненависть не прекращается ненавистью, но
отсутствием ненависти прекращается она", - утробным голосом прочел Жора.
- Иногда полезно и сдачи дать, - прокомментировал Баклаков.
- "Серьезные не умирают. Серьезность - путь к бессмертию. Легкомыслие -
путь к смерти. Легкомысленные подобны мертвецам", - покраснев от натужной
торжественности, читал Жора.
- Так, между прочим, и есть. Сильная мысль, - вздохнул Баклаков.
- "Хорошо сказанное слово человека, который ему не следует, столь же
бесплодно, как и прекрасный цветок с приятной окраской, но лишенный
аромата..."
- Не трепись про высокие цели, а действуй личным примером. Об этом
каждый начальник партии должен знать...
- "Трудно стать человеком, - зазвенел голосом Жора. - Трудна жизнь
смертных, трудно выслушивать истину..."
- Ты в бога, что ли, ударился? - спросил Баклаков.
- При чем тут бог?
- Ну-у! Я не Гурин, я парень простой. Но вроде религию ты мне
излагаешь.
- Для всякого человека одна религия: не дешеви, не лукавь, не пижонь,
работай, - ответствовал Жора.
- Знаешь: Гурин ноги сломал?
- Как?
- По-пижонски. Глупо и жаль очень. А?
- Все идет как положено быть, - печально сказал Жора.
- Давай съемку смыкать, - вздохнул Баклаков. - Мне на восток-спешить
надо. Река Ватап меня ждет.
- Давай, - согласился Жора. - Душа душой, события событиями, а работа
остается работой.
С нагорья в долину Лосиной ползла полоса тумана. Через час она накрыла
их, и листы карты, металл винчестера и камни сразу покрылись каплями влаги.
...Через неделю Баклаков вышел на базу своей партии. Все повторялось, и
он чувствовал привычное состояние неутомимости. Баклаков был очень доволен
маршрутом и тем, что повстречал Жору Апрятина. Конфликта на западной границе
маршрута не будет. Может быть, ему повезет и он встретит Семена Копкова. "Но
если в начале маршрута везуха, то невезуха будет в средине или в конце", -
думал Баклаков.
Палатка их стояла в долине, один край которой был голубым от цвета
составляющих его лав, второй зеленым. Сидя на склоне, Баклаков
профессионально вглядывался в контуры этой смешной долины. Он увидел
Куценко, Карзубина и Седого. Они шли с верховьев ручья. Судя по нагруженным
рюкзакам, также ходили в многодневку. Они подошли к палатке, заглянули в
нее, и все трое стали смотреть на горы. Видимо, ожидали, что Баклаков уже
вернулся. Баклаков сидел неподвижно, и увидеть его на фоне камня было
нельзя. Куценко разулся. Обостренным зрением Баклаков видел его квадратные
ступни. Куценко всегда разувался после маршрута. Карзубин с чайником пошел к
ручью, из палатки донесся шум примуса. Была предвечерняя тишина, и звуки
доходили очень ясно и четко. Баклаков поднялся и бегом на легких ногах стал
спускаться по склону.
"Мы все обреченные люди, - думал он на ходу. - Мы обречены на нашу
работу. Отцы-пустынники и жены непорочны, красотки и миллионеры - все
обречены на свою роль. Мы обречены на работу, и это, клизма без механизма,
есть лучшая и высшая в мире обреченность".
- Эпиталама! Начальник идет, - громко сказал у палатки Валька Карзубин.
Им еще предстояло, матерясь, проклиная судьбу, разыскивать во время
июльского снегопада третью продуктовую бочку. Вальке Карзубину еще
предстояло стонать ночами от ломоты в непривычных к мокрой работе руках. Им
еще предстояло выбраться в верховья Ватапа, Серой Воды, и месяц плыть по
реке, пересекать в маршрутах тундровые урочища. Им предстоял выход в
пустынное устье и переходы по штормовому осеннему морю. Им предстояли
маршруты в глубь побережья, предстояло слушать свист ветра в песчаных дюнах
и ждала работа в гиблой губе Науде, насквозь пропахшей сероводородом. Им
предстояло запомнить багровые на полнеба закаты и колебание одинокой метлицы
на галечных косах. Предстояло неделю сидеть у Туманного мыса, ежедневно
пытаясь его обогнуть. Каждый раз шквальный ветер отшвыривал их обратно, они
молча выбирались на берег, жгли костер из плавника, сушились и снова
сталкивали вельбот на воду. И снова ветер заливал их и отбрасывал обратно за
скалы.
Лишь ярость окончания сезона давала им в это время силы. Им предстояло
запомнить это лето до конца дней, потому что оно напоминало о себе перебоями
сердца, ночной испариной тела. Может быть, это было последнее лето по старой
методике "Северстроя" - "делай или умри".
39
...С тех пор прошли годы. Предвидение Чинкова сбылось: они открыли узел
золотоносных россыпей Территории с очень сложными условиями залегания и с
богатым содержанием. Для этого понадобилась удача, кадры и еще раз удача.
Для этого понадобилось упорство, безжалостный, рисковый расчет Чинкова. И
нюх Куценко. И свойственный сердечникам страх смерти перед рассветом у тех,
кто вынес на себе тяжесть первых работ. Для этого понадобились мозоли и пот
работяг под кличками и без них. Что бы там ни было, но государство получило
новый источник золота.
Поселок давно уже получил статус города. Он застроен блочными
пятиэтажными домами. Но все так же зимой и летом его сотрясают пыльные южаки
и еще стоит зажатый строительством круглый домик первооткрывателей олова. Но
скоро этот домик снесут, как снесли дом Марка Путина, потому что трепетные
легенды первых времен растворяются в приезжем многолюдстве, как растворяется
в воде хорошее вино - без осадка.
...Если была бы в мире сила, которая вернула бы всех, связанных с
золотом Территории, погибших в маршрутах, сгинувших в "сучьих кутках",
затерявшихся на материке, ушедших в благополучный стандарт "жизни как все",
- все они повторили бы эти годы. Не во имя денег, так как они знали, что
такое деньги во время работы на Территории, даже не во имя долга, так как
настоящий долг сидит в сущности человека, а не в словесных формулировках, не
ради славы, а ради того непознанного, во имя чего зачинается и проходит
индивидуальная жизнь человека. Может быть, суть в том, чтобы при встрече не
демонстрировать сильное оживление, не утверждать, что "надо бы как-нибудь
созвониться и..." Чтобы можно было просто сказать "помнишь?" и углубиться в
сладкую тяжесть воспоминаний, где смешаны реки, холмы, пот, холод, кровь,
усталость, мечты и святое чувство нужной работы. Чтобы в минуту сомнения
тебя поддерживали прошедшие годы, когда ты не дешевил, не тек бездумной
водичкой по подготовленным желобам, а знал грубость и красоту реального
мира, жил как положено жить мужчине и человеку. Если ты научился искать
человека не в гладком приспособленце, а в тех, кто пробует жизнь на своей
неказистой шкуре, если ты устоял против гипноза приобретательства и
безопасных уютных истин, если ты с усмешкой знаешь, что мир многолик и
стопроцентная добродетель пока достигнута только в легендах, если ты веруешь
в грубую ярость {твоей} работы - тебе всегда будет слышен из дальнего
времени крик работяги по кличке Кефир: "А ведь могем, ребята! Ей-богу,
могем!"
День сегодняшний есть следствие дня вчерашнего, и причина грядущего дня
создается сегодня. Так почему же вас не было на тех тракторных санях и не
ваше лицо обжигал морозный февральский ветер, читатель? Где были, чем
занимались вы все эти годы? Довольны ли вы собой?..