. Противоборством", -- подхватил Артист.
-- Дальше!
-- "Умереть, уснуть -- и только; и сказать, что сном кончаешь тоску и
тысячу природных мук, наследье плоти -- как такой развязки не жаждать?.."
-- Вот! Вот они -- ключевые слова не только для всего этого монолога,
не только для всей пьесы, но и для самого Шекспира! "Наследье плоти"! Вы
понимаете, о чем я говорю?
-- Нет, -- признался Артист и чувствовалось, что это признание далось
ему нелегко.
-- Зайдем с другой стороны, -- согласился режиссер. -- Есть ли во всей
пьесе хоть одна ремарка, хоть один намек на то, что Гамлет пытается обнять
Офелию, поцеловать -- так, как мужчина целует любимую женщину?
-- Нет. Даже наоборот -- он все время отстраняется от нее.
-- А почему?
-- Ну, у него другие проблемы.
-- Какие?
-- Мстить -- не мстить за убийство отца.
-- Если бы он был тем, кого мы называем настоящим мужчиной, встал бы
перед ним этот вопрос?
-- Думаю, нет.
-- А если бы он был женщиной? Не мужеподобной, а такой, как Офелия?..
Очень хорошо, дружок, что вы задумались. Конечно же, для такого Гамлета
ответ однозначен: не быть. "Умереть, уснуть!.."
-- Погодите. Вы хотите сказать...
-- Не торопитесь, -- остановил его режиссер. -- Надеюсь, сонеты
Шекспира вы хорошо знаете?
-- Более-менее.
-- Следите за моей мыслью. "Растратчик милый, расточаешь ты свое
наследство в буйстве сумасбродном". Сонет номер четыре. "Не изменяйся, будь
самим собой". Номер тринадцать. А вот двадцатый: "Лик женщины, но строже,
совершенней природы изваяло мастерство. По-женски ты красив, но чужд измене,
царь и царица сердца моего". И так далее. Есть ли во всех ста пятидесяти
четырех сонетах хоть один, где автор обращался бы к предмету своей любви
именно как к женщине? Нет!
-- Почему, есть, -- возразил Артист. -- "Я не могу забыться сном, пока
ты -- от меня вдали -- к другим близка". Не помню, какой это сонет.
-- Шестьдесят первый.
-- Есть и еще, -- продолжал Артист. -- "Что без тебя просторный этот
свет? Ты в нем одна. Другого счастья нет".
-- Сто девятый. Есть еще в восемьдесят восьмом, сто двадцать седьмом и
в нескольких других. Так вот, все это -- лукавство переводчиков. Я
консультировался с крупнейшими шекспироведами, нашими и лондонскими, изучал
подстрочники. И в оригинале, буквально в каждом из сонетов, либо
обезличенное "мой друг", либо мужское "ты".
-- Куда это он гнет? -- напряженно морщась, спросил Валера.
-- Сейчас, возможно, узнаем, -- ответил я. Хоть уже и догадался куда.
Артист, похоже, тоже догадался.
-- Значит, по-вашему, Шекспир был...
-- Вот именно! -- торжествующе воскликнул режиссер. -- Это была его
огромная личная драма в условиях пуританского общества. И ее-то он и вложил
в образ своего самого любимого героя -- принца Гамлета! Теперь вы поняли,
как нужно играть эту роль?
Артист тоскливо огляделся по сторонам -- на закулисную машинерию, на
штанкеты, свисающие сверху, на деревянный, подморенный серым портал.
-- "Любите ли вы театр так, как люблю его я?.." -- проговорил он и
обернулся к режиссеру. -- Теперь понял.
-- Превосходно! Недаром я верил в вас! Наш спектакль обойдет лучшие
сцены всего мира!
-- Ваш, -- хмуро поправил Артист. -- А на роль такого Гамлета вам лучше
пригласить настоящего гомика.
Он двинулся к краю сцены, к лесенке, ведущей в зрительный зал. Режиссер
попытался остановить его:
-- Сеня! Что с вами?
-- Убери руки, пидор! -- приказал Артист и пошел к выходу.
-- Злотников, остановитесь!.. Злотников, я обращаюсь к вам!
Артист и ухом не повел.
-- Злотников! Верните реквизит! -- завизжал режиссер, не придумав,
видно, ничего более подходящего.
Артист взглянул на кинжал, про который, судя по всему, забыл, и снизу,
почти неуловимым движением метнул его в сторону сцены. Клинок-то,
оказывается, был не бутафорским. Он вошел в портал в метре от головы
режиссера. И, судя по звуку, хорошо вошел, не на излете, сантиметра на три,
не меньше.
Метров с двадцати. Неплохо.
Я поаплодировал. Меня горячо поддержали Боцман и Док, а Валера --
почему-то особенно рьяно.
Артист остановился, недоумевая, откуда несутся эти дружные, но не
переходящие в овацию из-за нашей малочисленности аплодисменты. И увидел нас.
И тут же, с короткого разбега, прыгнул метра на полтора вверх, в воздухе
развернулся и с нечленораздельным радостным воплем упал спиной на
подставленные нами руки. Он только и мог повторять:
-- Боцман!.. Пастух!.. Док!.. -- И снова: -- Пастух! Док! Боцман!..
И, может быть, плакал. Во всяком случае, щека моя после объятия с ним
была мокрой. Да и у меня самого как-то подозрительно защекотало в носу.
Благо, в зале было темно и нетрудно было сделать вид, что никто ничего не
заметил.
С шумом и гамом мы вывалились из этой юдоли высокого искусства и
погрузились в "патрол". Но прежде чем отъехать, Валера оглянулся на храм
Мельпомены, Талии и потеснившего их Меркурия и убежденно сказал:
-- Это не театр. Это цирк!..
V
После полумрака зрительного зала и странного действа, свидетелями
которого мы были, Москва показалась яркой и полнокровной, как восточный
базар. И если бы я не видел этого своими собственными глазами, трудно было
бы поверить, что где-то в дебрях огромного мегаполиса, вздыбленного и
поставленного на уши тем, что именуется демократическими преобразованиями,
на голой сцене театрального зала в Кузьминках сидит человек в красном
бархатном пиджаке и мучительно размышляет, как доказать, что Шекспир и его
любимый герой принц Датский Гамлет были гомосексуалистами, и тем самым явить
изумленному миру блеск своего гения. И тратит на это драгоценное время
жизни.
У каждого свои заботы: у кого суп жидкий, у кого жемчуг мелкий. И
неизвестно еще, что для самого человека мучительней: жидкий суп или мелкий
жемчуг.
А у нас были свои заботы. И если бы этот непризнанный пока гений
театрального авангарда узнал о них, он уставился бы на нас так же
ошарашенно, как смотрели на него мы. И возможно, так же подумал бы: да на
что же они тратят время своей жизни?! И был бы, наверное, по-своему прав.
Как правы были и мы. Тоже по-своему.
Между тем время жизни нас уже слегка поджимало. На Казанский вокзал мы
приехали в начале пятого, оставили Валеру с "патролом" на стоянке, прошли на
перрон и принялись изучать расписание пригородных электричек. Шансов
отловить бывшего лейтенанта Олега Мухина на одном из маршрутов было немного,
но все-таки мы решили попробовать. Проще было, конечно, подъехать к нему
попозже, когда он после работы вернется домой. А вдруг не сразу вернется?
Вдруг отправится к какому-нибудь приятелю или к подружке, если успел ее
завести? Можно было и пролететь. А он нужен был сегодня, и как можно раньше.
Поэтому распределились: Док взял на себя Шатуру, Боцман -- Черусти, Артист
-- Виноградово и Фабричную, а мне достался Голутвин и "47-й километр".
Договорились, где встретимся после обследования маршрутов, и разошлись по
электричкам, поданным на посадку.
Я очень давно уже не был в Москве, в электричках вообще мало ездил, и
меня сначала удивило, а потом искренне восхитило то, что в них творилось.
Это был настоящий базар, но здесь не покупатели обходили продавцов, а
наоборот. Чего только не предлагали бродячие офени, переходившие из вагона в
вагон: фильтры для воды, кремы от укусов комаров и простуды, исторические
романы, даже подтяжки, выдерживающие вес в сто килограммов. Вешаться на них,
что ли? Продавали, понятно, и газеты. В основном дешевые: "Московский
комсомолец", "Мир новостей", "Мегаполис-экспресс".
Немного отъехав от Москвы, я прошел весь состав из конца в конец, в
Выхино вышел и дождался следующей электрички. В Раменском пересел еще на
одну. Продавцов газет мне попалось человек десять, но Мухи среди них не
было. Уже на обратном пути, пройдя от первого до последнего вагона еще две
электрички, я понял, что и на этот раз вряд ли мне повезет. Оставалось
надеяться, что повезет Боцману, Доку или Артисту. Но повезло все-таки мне.
Где-то на перегоне между Отдыхом и Удельной я услышал сзади знакомый
голос:
-- Господа, газета популярной информации "Мир новостей" всегда с вами!
Программа телевидения и радио на будущую неделю. Новые законы о налогах с
физических лиц. Сенсационные документы о злоупотреблениях в Западной группе
войск. Неизвестное об известном. Лучшая газета для семейного чтения. Всего
восемьсот рублей!..
И он пошел вдоль вагона, останавливаясь, чтобы дать газету и получить
деньги. Он был в простеньком спортивном костюме, на голове -- синяя
кепка-бейсболка с сеткой на затылке, с длинным козырьком и надписью
"Калифорния". Газеты он держал на сгибе левой руки, так официанты держат
салфетки, а через плечо, как у автобусного кондуктора, висела небольшая
сумка, куда он складывал деньги. Маленький, щуплый. Муха и Муха. Совсем
пацан.
Когда он поравнялся со скамейкой, на которой я сидел, я хотел было
окликнуть его, но решил, что в людном вагоне это неудобно -- сразу начнут на
нас пялиться. Поэтому вышел в заднюю дверь, на ближайшей остановке пробежал
два вагона по ходу поезда и заскочил в тамбур, рассчитывая перехватить Муху
здесь.
И как-то обстановка в этом тамбуре мне сразу очень не понравилась. Я
даже не понял чем, но здесь была какая-то опасность. И исходила она от двух
качков, которые стояли, привалившись к стенке, прихлебывали пиво из банок и
время от времени поглядывали в окошко в дверях, разделяющих вагоны. Будто
кого-то ждали. В это же окошко поглядывал и я, высматривая Муху. Минуты
через три один из парней, повыше, сказал мне:
-- Поди-ка, мужик, в вагон, не маячь тут.
-- А в чем дело? -- спросил я.
-- Во козел! -- лениво проговорил второй, плотный такой коротышка. --
Сказано тебе, вали отсюда! Не понял? Нет? Объяснить?
Я мог бы, конечно, послушать их объяснения и сам им кое-что объяснить,
но не хотелось портить себе настроение. И к тому же мне любопытно было, кого
это они здесь поджидают. И зачем.
-- Все понял, -- заверил я их и вошел в вагон. Но одной из створок
дверей не дал полностью закрыться, придержал ногой, чтобы не только видеть,
но и слышать, что будет происходить в тамбуре.
Некоторое время там ничего не происходило. Качки беспрепятственно
пропустили двух торговцев каким-то расхожим товаром, двух пассажиров,
переходящих поближе к голове состава, но когда в оконце мелькнула синяя
кепка с надписью "Калифорния", побросали банки и преградили Мухе дорогу.
Его, выходит, ждали? Странно, что им могло от него понадобиться?
-- Попался, падла? -- обратился к нему высокий. -- Опять будешь дуру
гнать, что бабки принесешь завтра?
-- Обязательно, ребята! -- заверил их Муха. -- Прямо завтра с утра! Вы
где будете? На обычном месте, у расписания?
-- Гада! -- взревел коротышка. -- Ты сколько раз нам это уже говорил?
Четыре?
-- Пять, -- признался Муха. -- Но завтра, ребята, железно! Прямо с
утра!
-- Да он изгиляется над нами, сучонок!
-- Боже сохрани! -- запротестовал Муха. -- Я -- над вами? Да вы что?!
-- Больше не будет, -- проговорил высокий. Своими клешнями он разлепил
створки входных дверей и встал в проеме, спиной отжимая одну створку, а
ногой придерживая вторую. Кивнул коротышке: -- Делай!
Тот отшагнул к противоположной двери и пригнулся, изготовясь к броску.
Я придвинулся поближе к тамбуру.
-- Не суйся туда! -- предупредил меня какой-то мужик, стоявший рядом.
-- Даже не собираюсь, -- сказал я.
И я действительно не собирался. Что мне там было делать? Мне просто
любопытно было, как все это будет происходить.
Но ничего особенного не произошло.
Коротышка спиной оттолкнулся от двери и бычком ринулся на Муху с
очевидным намерением вышибить его из электрички, которая как раз летела по
какому-то мосту или виадуку. Не выпуская из руки газет, а другой придерживая
сумку с деньгами, Муха увернулся, в нырке упал на спину и словно бы
выстрелил обеими ногами в задницу коротышке, придав ему такое ускорение, что
тот сначала выбил, как кеглю, из дверного проема высокого, а следом вылетел
сам.
Двери закрылись. В электричках они, как известно, закрываются
автоматически.
Да, эти двое, похоже, уже никому ничего никогда не смогут объяснить.
Муха отряхнулся и вошел в вагон.
-- "Мир новостей"! -- объявил он. -- Самая полная и объективная
информация обо всех важнейших событиях за неделю!..
-- Дай-ка мне, парень, твою газету, -- прервал его мужик, который
остерег меня соваться в тамбур. -- Сдается мне, это правильная газета.
-- Но самой важной информации в ней нет, -- заметил я.
-- Какой? -- не оглядываясь, спросил Муха. -- он отсчитывал мужику
сдачу.
-- О том, что лейтенант Варпаховский жив.
Он повернулся. И газеты, и сдача вывалились у него из рук.
-- Нет, -- сказал он. -- Нет.
-- Да, -- сказал я. -- Да!..
VI
Оставался Трубач. Когда все собрались и мы отъехали от Казанского
вокзала, шел уже восьмой час вечера. Улицы были забиты машинами, тротуары
кишели людьми. Мы немного поспорили, куда ехать сначала -- на Старый Арбат
или на Пушкинскую площадь. Но рассудили, что Трубач сейчас, скорее всего, на
Арбате -- еще довольно светло, день хороший, на Арбате наверняка толпы
гуляющих.
Так и было. По обеим сторонам Старого Арбата теснились столики с
тысячами деревянных матрешек, художники прохаживались возле своих картин,
развешанных по заборам и просто разложенных на земле. Стояли парни с
гитарами, а то и маленькие оркестры, у Вахтанговского театра какая-то
девушка играла на скрипке. Народ слушал, глазел, освежался пивом и чем
покрепче.
Я бы тоже с удовольствием послушал и поглазел, но времени не было. Мы
прошли Старый Арбат из конца в конец, однако Трубача не обнаружили. Пришлось
ехать на Пушку. Валера приткнул "патрол" у "Макдональдса", мы спустились в
переход под Тверской. Здесь Трубача тоже не было. Не было и в вестибюле
метро. И только на повороте второго подземного перехода услышали саксофон --
его ни с каким другим инструментом не спутаешь. А потом увидели и самого
Трубача.
Он стоял у стены между двумя длинными столами-прилавками, на одном из
которых были книги, а на другом разные "Пентхаусы" и "Плейбои": громоздкий,
как шкаф, с крупной, рано начавшей лысеть головой, согнувшись над серебряным
саксофоном, -- будто свечечку защищал своим телом от ветра. Прикрыв глаза и
отбивая такт ногой в кроссовке сорок шестого размера, он играл попурри из
старых джазовых мелодий, уходя в импровизации, а затем возвращаясь к
основной теме. У ног его лежал раскрытый футляр от инструмента, куда
слушатели бросали свои "штуки" и пятисотки.
Слушателей было немного, человек пять-шесть, одни уходили, их место
занимали другие. Иногда кто-нибудь просил сыграть на заказ, он играл, а
потом вновь заводил свое. Ему было словно бы все равно, есть слушатели или
нет, платят они или не платят, он даже не видел их. Он играл для себя.
Я остановился у стола с "Плейбоями", разглядывая роскошные формы
изображенных на обложках див, но больше прислушиваясь к сакс-баритону
Трубача. Заметив это, не слишком молоденькая продавщица, кутавшая плечи в
ветровку из-за знобкой сырости, стоявшей в переходе, поинтересовалась:
-- Нравится?
-- Ничего, -- ответил я и подумал, что соло на автомате Калашникова у
него все-таки получается намного лучше.
-- Он сегодня не в ударе, -- объяснила она. -- А когда в настроении --
такая толпа собирается, проход закрывают. Но что-то последнее время нечасто
такое бывает.
Наметанным своим взглядом она поняла, что я не из тех, кто покупает ее
товар, и ей просто хотелось поговорить.
-- За место, наверное, приходится отстегивать? -- спросил я,
демонстрируя тонкое знание современной московской жизни.
Она пожала плечами:
-- А что делать?
-- А на него наезжали? -- кивнул я на Трубача.
-- Конечно, наезжали. На всех наезжают.
-- И что?
Она как-то странно усмехнулась и ответила:
-- Больше не наезжают.
Мы обступили Трубача, вдвое увеличив аудиторию его слушателей.
Воспользовавшись паузой, Док бросил в футляр пятитысячную бумажку и
попросил:
-- Маэстро, "Голубой блюз", если можно.
Трубач сначала рассеянно кивнул, потом быстро поднял голову и сразу нас
всех узнал. И тут же как будто забыл о нас. Отбил кроссовкой такта четыре и
неожиданно мощно, чисто, свободно вывел первую фразу.
Ну, примерно так, как мы палили бы в небо из своих "калашей" в
последний день чеченской войны, салютуя своей победе. Если бы этот день
наступил, если бы возможна была победа и если бы мы до нее дожили.
И пошел! И пошел! Словно бы подменили его инструмент. Или его самого.
Спешившие по переходу люди с размаху втыкались в толпу, сразу образовавшуюся
вокруг Трубача, а те, кто успел проскочить вперед, останавливались и
возвращались обратно. Купюры полетели в футляр, как хлопья апрельского
снега. Не прекращая игры, Трубач ногой закрыл крышку футляра, но деньги
продолжали сыпаться и скоро самого футляра под ними не стало видно.
Минуты через две я сказал себе: нет, с этой серебристой загогулиной он
управляется не хуже, пожалуй, чем с "калашом". А еще через минуту
поправился: лучше. Хотя, казалось бы, лучше просто не может быть. Может,
оказывается. И намного.
Продавщица "Плейбоев" протиснулась сквозь толпу и сказала мне, сияя
глазами:
-- А что я вам говорила?
На последних тактах Трубач поднялся на такую высоту, что казалось: не
хватит ему ни дыхания, на самого сердца. Но серебряный звук его саксофона
уходил все выше и выше, как сверхзвуковой истребитель с вертикальным взлетом
вонзается в чистое небо, оставляя за собой белый инверсионный след. И где-то
там, в стратосфере, во владениях уже не человека, а самого Бога, этот след
истончился и исчез.
Все.
Трубач положил саксофон на хлопья денег, перешагнул через него и обнял
нас. Всех пятерых сразу. А заодно -- случайно, наверное, -- и продавщицу
"Плейбоев". Только у него могло так получиться.
Вот теперь мы были все вместе.
Я попросил Валеру связаться с полковником Голубковым и сказать, что мы
готовы встретиться с ним через час. Ехать в Гольяново было минут тридцать
пять -- сорок, но я взял небольшую фору, чтобы до встречи с Голубковым
успеть поговорить с ребятами. Но уже у подъезда притормозил. Вдруг дошло:
эта конспиративная квартира вполне могла прослушиваться. Черт. Как я раньше
об этом не подумал!
Я постарался вспомнить, не сказал ли чего лишнего. Но, кроме фразы "Ни
одному его слову не верю!", ничего не вспомнил. Точно, прослушивалась. И
Голубков это знал, поэтому так неопределенно реагировал на мои слова.
Значит, Волков в курсе, что я о нем думаю. Да и черт с ним. Но о чем я буду
говорить с ребятами -- об этом ему знать было необязательно. Поэтому я
сказал Валере, что мы перекурим на свежем воздухе. Он кивнул и отогнал
машину в сторонку, чтобы не светиться перед подъездом, а мы расположились в
глубине двора вокруг стола, на котором местные пенсионеры забивали "козла".
Мой рассказ выслушали не перебивая. Когда я закончил, Боцман спросил:
-- Кто такой Назаров?
Я объяснил.
Артист:
-- Что с ним сделают?
Я повторил то, что сказал мне Волков.
Муха:
-- Ты в это веришь?
-- Нет. В досье есть копии материалов уголовного дела, его завела
Генеральная прокуратура. Приписки в объемах работ, расхищение
стройматериалов. Ущерб -- около шести тысяч рублей. Квалифицировано: в особо
крупных размерах. При миллионных оборотах -- в ценах тех лет -- вряд ли
размеры эти такие уж крупные. После взрыва яхты дело закрыли -- в связи со
смертью обвиняемого.
Трубач:
-- Думаешь, теперь откроют?
-- Не исключено
-- И посадят?
-- Постараются.
Док:
-- У него будут хорошие адвокаты.
-- А у них -- хорошие прокуроры.
-- Грязное дело, -- сказал Муха.
Я кивнул:
-- Да. Но они выкупили Тимоху.
-- Выходит, у нас нет выбора? -- спросил Артист.
-- Почему? Выбор всегда есть. Сам знаешь: быть иль не быть.
-- Значит, закрыли тему, -- заключил Док.
Мне было интересно, как они отреагируют на сообщение о пятидесяти
тысячах баксов, которые я выжал из Волкова за эту работу. Вяловато
отреагировали. Лишь Трубач с усмешкой сказал:
-- С этого надо было начинать!
-- Эти бабки можно заработать более простым способом, -- заметил
Боцман.
-- Каким? -- заинтересовался Муха.
-- Банк ограбить.
-- Это, конечно, намного проще, -- согласился Муха.
Вот так они и отреагировали. И я понимал почему. Эти пятьдесят тысяч
были как орден, который любят обещать генералы, ставя трудную боевую задачу.
А какой нормальный солдат думает об ордене перед боем? Между каждым из нас и
этими деньгами стояло дело, поэтому они и ощущались как некая эфемерность.
Они словно бы еще не существовали.
Подошел Валера, напомнил:
-- Время.
Мы поднялись на восьмой этаж. Валера впустил нас в квартиру, сам
остался на лестничной клетке и запер за нами дверь. Я успел предупредить
ребят о прослушке, поэтому осматривались они молча.
В комнатах никого не было, а на кухне, как и накануне, сидел тот же
молодой парень в штатском с тем же кейсом, прикованным к руке, и читал те же
"Известия". Он никак не прореагировал на наше появление, даже мельком не
глянул, и у меня создалось впечатление, что он -- часть стандартного
кухонного набора. Как газовая плита. Или как холодильник.
Минуты через три стукнула тяжелая входная дверь, и в спальне, где мы
расположились, потому что в других комнатах для шестерых было тесно,
появился полковник Голубков, а с ним -- какой-то штатский, лет пятидесяти,
довольно высокий, в хорошо сидящем на нем темном костюме, с уверенным лицом.
Он был явно той же породы, что и Волков, разве что калибром помельче.
-- Александр Николаевич, -- представил его Голубков. -- Он руководит
операцией.
"Нифонтов, -- вспомнил я. -- Генерал-майор".
Он быстрым внимательным взглядом оглядел нас. Показал на часы на моей
руке:
-- "Командирские". Сменить.
Боцману -- на его спецназовские ботинки:
-- Сменить.
Мухе -- под курткой у него была офицерская рубашка "хаки":
-- Сменить.
Еще раз окинул нас общим оценивающим взглядом и недовольно покачал
головой.
-- Туристы, значит...
-- По легенде -- да, -- подтвердил Голубков. -- Кто откуда: из Калуги,
из Москвы, из Подольска. Случайно оказались в одной группе.
-- Туристы -- допустим. А насчет случайно... Нет. Они же -- как
горошины из одного стручка. Взвод. Посмотрите внимательно.
-- Вы правы. Команда, -- согласился Голубков. -- Может, пусть так и
будет -- команда? Спортсмены, допустим. Вторая сборная Московской области.
Легкая атлетика. Или биатлон.
-- Стрельба, -- поправил Нифонтов. -- Это им ближе. Как они оказались
на Кипре?
-- В порядке поощрения. Награждены бесплатными путевками за третье
место на первенство области.
-- А почему не за первое? -- спросил я.
-- Проверяется, -- объяснил Голубков.
-- Кто дал путевки? -- уточнил Нифонтов.
-- Национальный фонд спорта. Это в их компетенции.
-- Согласен. Позаботьтесь, чтобы в фонде были их данные.
-- Будет сделано.
-- Здравствуйте, товарищи спортсмены! -- обратился к нам Нифонтов.
-- Здорово, тренер, -- ответил за всех Трубач.
Нифонтов усмехнулся и кивнул:
-- Давайте работать.
Голубков принес из кухни планшет, извлек из него три крупномасштабные
карты и десятка полтора цветных снимков и разложил их на кроватях. На
снимках был курортный городок или поселок, чем-то напоминающий Ялту, снятый
в нескольких ракурсах белый двухэтажный дом, полускрытый высокой каменной
оградой и ветвями каких-то деревьев, и два человека -- за столиком уличного
кафе, на набережной, возле ворот дома. Один -- высокий, плотный, немного
болезненного вида, с редкими русыми волосами. Другой -- на голову ниже,
круглый, с лысиной, с сигарой во рту. Оба в летних костюмах, в рубашках с
короткими рукавами. Низенький -- в шортах, из которых довольно нелепо
торчали загорелые кривоватые ноги.
-- Высокий -- это Назаров, -- объяснил Голубков. -- Тот, что с лысиной,
-- Борис Розовский, его компаньон и друг... Это -- вилла, Розовский
арендовал ее на чужое имя. Сигнализация, видеокамеры, шесть человек
вооруженной охраны -- местные секьюрити, турки.
На плане Ларнаки он показал квадратик виллы и почти рядом -- пансионат
"Три оливы". Там нам предстояло жить.
На второй карте был остров Кипр, на третьей -- выкопировка
топографического плана участка польско-белорусской границы в стороне от
трассы Белосток -- Гродно. Название поселка или городка Нови Двор было
обведено красным фломастером.
-- От Нови Двора до границы -- пять километров, -- продолжал объяснения
Голубков. -- Дорога местная, пограничного пункта нет. В двух километрах
южнее -- сосновый бор с густым подлеском, подходит прямо к границе. За
контрольно-следовой полосой -- тоже лес. Граница охраняется из рук вон
плохо. Из Нови Двора позвоните по этому телефону... -- Он написал номер,
показал всем. -- Запомнили? -- Тут же сжег бумажку в пепельнице. -- Ответит
диспетчер. Скажете только одну фразу: "Посылка готова, встречайте ночью". И
назовете точное время. Этой же ночью перейдете границу. На нашей стороне вас
встретит майор Васильев. Ровно в двух километрах к югу от дороги, не
перепутайте. Пароль и отзыв вам тоже скажет диспетчер.
Я с сомнением всмотрелся в точку этого Нови Двора.
-- Почему выбрано это место? Там же наверняка каждый новый человек на
виду.
-- Наоборот, -- возразил Голубков. -- Там сейчас огромная автомобильная
барахолка. На территории бывшего военного городка. Со всей Европы старую
рухлядь свозят. Проходной двор. Туда полк веди -- никто внимания не обратит.
-- Как мы доберемся до Нови Двора? -- спросил Док, когда полковник
закончил объяснения.
-- Ваши проблемы. С Кипра -- паром, теплоход, самолет. Можете -- через
Турцию. Или через Грецию, Болгарию и Румынию. Транзитные визы у вас будут. С
транспортом -- тоже на месте определитесь. Купите подержанный микроавтобус.
Или две легковые машины. На заключительном этапе без своего транспорта вам
не обойтись. Деньги на это предусмотрены. Машины бросите у границы.
-- Возможны и другие варианты пересечения границы, -- заметил я. --
Через Брест, Чоп. Или морем до Одессы или Новороссийска. Вполне легальные.
Особенно если нам удастся убедить Назарова добровольно уехать с нами.
-- Абсолютно исключено, -- вмешался Нифонтов. -- Могут быть попытки
перехватить объект. Оперативное наблюдение ведут наши коллеги из смежных,
так скажем, организаций. Нет гарантий, что эта информация не поступает и к
другим заинтересованным лицам. Ваша задача: доставить объект на белорусскую
сторону границы. Живым. После этого ваш контракт будет считаться полностью
выполненным.
Еще минут двадцать уточняли детали. Но в общем все было ясно. Ясно, что
ничего не ясно. Но я не стал делиться с нашими работодателями своими
соображениями.
То ли Нифонтов что-то почувствовал, то ли спросил просто так, на всякий
случай:
-- У вас есть сомнения? В частностях или в сути?
-- В частностях -- ничего, кроме сомнений. Насчет сути... -- Я пожал
плечами. -- Вы -- заказчик. А мы -- ну, как портной. Хотите двубортный
костюм -- сошьем двубортный. Однобортный -- будет однобортный. Я только одно
могу уточнить: кепочку с пуговкой?
-- Значит, вопросов нет, -- заключил Нифонтов.
Голубков уложил карты и снимки в планшет, собрал у нас паспорта и
прошел на кухню. Вернувшись, раздал увесистые пакеты в плотной оберточной
бумаге.
-- Ваш гонорар. Можете не пересчитывать -- банковская упаковка.
Мы и не стали пересчитывать. Только Боцман разорвал на одной из пачек
бандероль и начал изучать стодолларовую купюру: смотрел на свет, щупал,
разглядывал под разными углами крупный портрет Бенджамина Франклина.
-- Боишься, что фальшивка? -- удивился Голубков.
-- Знали бы вы, сколько сейчас фальшивых баксов ходит! -- ответил
Боцман. -- У моей кассирши однажды детектор забарахлил, так за один день
налетела на две сотни!.. Похоже, настоящие, -- закончив осмотр, сказал он.
-- Я передам нашим специалистам, что вы одобрили их работу, -- пообещал
Нифонтов.
-- Самолет завтра в восемнадцать тридцать, -- напомнил Голубков. --
Сбор в шестнадцать ноль-ноль в Шереметьеве-два. Получите документы, билеты,
деньги на расходы. Летите по путевкам турагентства "Эр-вояж", в Никосии вас
встретит симпатичная девушка -- их гид. Никаких записных книжек, писем,
телефонов, только паспорта и водительские удостоверения. Никаких
самостоятельных передвижений по Москве, машины для вас будут завтра в девять
утра. Место сбора водители знают. Сегодня переночуете здесь.
-- В режиме гауптвахты? -- спросил я.
-- Это просто мера предосторожности. Мы хотим быть уверенными, что
кого-нибудь из вас не потянет искать приключений. Их у вас и без того будет
достаточно.
Нифонтов и Голубков ушли. Я выглянул на кухню -- малого с кейсом тоже
уже не было. Когда я вернулся в спальню, ребята сидели на кроватях и тупо
молчали. Поговорить было о чем, но говорить было нельзя.
-- Я чувствую себя проституткой, -- заметил Муха. Повертел в руках
пакет с баксами и добавил: -- Валютной.
-- Прогресс, -- успокоил его Трубач. -- Раньше ты был просто шлюхой,
которую имели практически за бесплатно.
-- Мы теперь, выходит, наемники, -- подытожил Артист.
А Док поправил:
-- Солдаты удачи...
На следующий день в восемнадцать тридцать мы вылетели на Кипр чартерным
рейсом Москва -- Афины -- Никосия. Но до этого Боцман успел смотаться в
Калугу на выделенной для него "Волге", а я с Валерой на его "патроле" -- в
Затопино. Я понимал, что, если отдам Ольге баксы, она с ума от беспокойства
сойдет. Поэтому спрятал деньги в чулане и показал Тимохе место. Объяснил:
-- Здесь сорок пять штук моих и тридцать тысяч зеленых твоих. Не спорь,
так решили. Считай, что это твои комиссионные за наш контракт. И если что...
Понял?
-- Никаких "если что", -- ответил он. -- Понял?..
И когда джип перевалил через кювет, отделявший деревенский проулок от
грунтовки, я почему-то велел Валере свернуть к Спас-Заулку и через четверть
часа стоял один в полутемном храме.
"Это я, это я, Господи!
Имя мое -- Сергей Пастухов.
Дело мое -- воин.
Твой ли я воин, Господи? Или царя Тьмы?..
Глава четвертая
ОБЪЕКТ ВНИМАНИЯ
I
С наступлением темноты на южное побережье Кипра обрушивался звон цикад.
Из многочисленных уличных кафе и баров на набережной доносились звуки
музыки, к полуночи они слабели, а позже исчезали вовсе. Оставались лишь
цикады, редкие гудки буксиров на рейде Ларнаки и мерный шум волн, лениво
накатывавших на пустые пляжи с выпирающими из песка ноздреватыми каменными
глыбами.
В легких струях ночного бриза с жестяным шелестом терлись друг о друга
листья дубов, покачивались вершины кипарисов и ветви алеппских сосен, в
купах которых белели обнесенные террасами виллы, делающие курортные
предместья похожими на гавань, где у причалов теснятся дорогие яхты и
многопалубные пассажирские теплоходы.
А потом все поглощала ночь -- мертвая, прекрасная, страшная.
Аркадий Назаров, человек, обозначенный в оперативной разработке
Управления по планированию специальных мероприятий как объект внимания,
полулежал в белом кожаном шезлонге во дворе одной из вилл в фешенебельном
пригороде Ларнаки. Двор был надежно укрыт от внешнего мира высоким каменным
забором и плотным строем кипарисов, по всему периметру ограды постоянно
дежурила охрана -- молодые смуглые турки, специально выписанные из Анкары.
Они не говорили по-гречески и чувствовали себя в этой части острова,
населенного греко-киприотами, как во вражеском окружении.
Рядом с шезлонгом Назарова стоял низкий белый стол с квадратной
бутылкой виски "Уайтхолл" и серебряным ведерком со льдом, в метре от стола и
шезлонга за невысоким мраморным бортиком чернела вода в овальном бассейне, в
ней отражались круглые садовые фонари.
Проклятая бессонница!
Проклятая ночь!
А ведь ночь когда-то была его временем. Ночью отпускало нервное
напряжение дня, снисходило глубокое успокоение.
Привычку к ночному образу жизни Назаров приобрел еще в юности, во время
учебы на экономическом факультете МГУ. С матерью и младшей сестрой он жил в
двенадцатиметровой комнате в огромной коммунальной квартире на Тишинке, и в
сутках было всего несколько часов, когда он мог спокойно, без помех,
заниматься на общей кухне: с часу ночи, когда в квартире засыпали, и до
начала шестого утра, когда принималась греметь чайником и кастрюлями
соседка, работавшая на швейной фабрике в первую смену.
Позже, после университета и двух лет бессмысленного нищенского
прозябания в плановом отделе Минцветмета, он попал на Колыму, в
старательскую артель, мывшую золото на отработанных приисках. Летний сезон
был короткий, работали по двенадцать часов в сутки без выходных, и молодой,
крепко сбитый, высокий и сильный Аркадий Назаров уставал не от тяжелого
промывочного лотка, не от перелопачивания отвалов, а оттого, что некуда было
укрыться от беспощадного солнца долгого полярного дня. Даже в балок, где
старатели спали, сменяя друг друга на деревянных топчанах, сквозь тряпье на
оконцах проникали солнечные лучи, не давая забыть про море света и режущее
глаза сверкание наледей на обступивших прииск гольцах. И когда после первого
сезона он вернулся в Москву и вышел из самолета на ночной внуковский
аэродром, словно бы тяжелый рюкзак спал с его плеч. Груз, привычный, как
горб, о котором он даже не подозревал.
И тогда он понял, чего хочет: быть свободным, диктовать времени свой
счет. И чтобы всегда в его полном владении была ночь. Царица ночь.
А это означало: быть богатым.
Свои первые деньги Аркадий Назаров заработал на Колыме.
После трех сезонов на сберкнижке у него было около двадцати тысяч
рублей. По тем временам, когда двести рублей в месяц считались очень
приличной зарплатой, двадцать тысяч -- это было немало, с ними можно было
начать присматриваться к какому-нибудь делу. Но тут жена, отношения с
которой разладились уже через год семейной жизни, а после рождения сына
стали и вовсе невыносимыми, подала на развод и по решению суда о разделе
совместно нажитого имущества ополовинила его счет.
Он уже собрался на Колыму на четвертый сезон, но тут его нашел Борис
Розовский, бывший его сокурсник, и уговорил ехать командиром ССО --
студенческого строительного отряда -- в Дудинку на сооружение причалов. К
тому времени ССО выродились в бригады умелых шабашников, составлявшихся не
из студентов, а из аспирантов, младших научных сотрудников и молодых
инженеров: к отпуску накапливали отгулы, всеми правдами и неправдами брали
еще месяц-полтора за свой счет и отправлялись на Крайний Север или в Сибирь,
чтобы подработать к своим инженерским или мэнээсовским ста двадцати.
Аркадий согласился. Но не потому, что подряд был выгодным. Причиной
послужила случайно прочитанная статья в "Литературной газете", автор
которой, позже ставший видной фигурой в экологическом движении, выступал за
немедленный запрет молевого и кошельного сплава леса по Лене, Оби, Ангаре и
Енисею: запани прорывает, плоты-"кошеля" разбивает на перекатах, огромное
количество леса тонет и гниет, отравляя великие сибирские реки. В
подтверждение масштабности экологического бедствия приводился пример: в
водах Карского моря и моря Лаптевых на долготе устьев Енисея, Оби и Лены
вовсю промышляют финские предприниматели, наладившиеся вылавливать
вынесенные течением бревна, грузить их на лесовозы и отправлять на свои
целлюлозно-бумажные комбинаты.
Угроза флоре и фауне великих сибирских рек оставила Назарова
безучастным, а вот информация о финских предпринимателях очень даже
заинтересовала. Если они вылавливают столько леса вдалеке от устьев, что на
этом почти дармовом сырье могут работать целые комбинаты, сколько же можно
собирать в самих устьях?
За время работы студенческого отряда в Дудинке Аркадий досконально
изучил обстановку, свел знакомство с нужными людьми из руководства порта и
Енисейского пароходства. А вернувшись в Москву, всю зиму потратил на
пробивание кооператива экологической направленности.
В те годы законами кооперативный способ производства был предусмотрен,
но создание кооперативов было обставлено таким количеством ограничений, что
пройти сквозь них было не легче, чем провести кошельную сплотку по ангарским
и енисейским порогам. Добрая половина денег, скопленных Назаровым, и все,
что сумел заработать и достать в долг Борис Розовский, ушло на подарки,
коньяки и рестораны для чиновничьей сошки, а остальное -- на подмазку
деятелей из Центробанка за разрешение на кредит.
Когда же наконец производственный кооператив "Экология-лес" обрел
официальный статус и на счету его появились сто тысяч кредита, дело пошло
живее. Назаров заключил с Дудинским портом договор на очистку акватории
порта от топляков, таранивших моторки и иногда даже пробивавших обшивку
судов, оговорив отдельным пунктом, что извлеченный в ходе работ лес
становится собственностью кооператива, арендовал на месте несколько буксиров
и три баржи-самоходки, и как только прошел ледоход, кооператив приступил к
работе.
Результаты первого сезона оказались ошеломляющими. За три с половиной
месяца навигации кооператив "Экология-лес" поставил Игаркскому лесокомбинату
столько древесины, сколько дает за год средних размеров леспромхоз. И хотя
госрасценки были мизерные, чистая прибыль кооператива -- после возвращения
кредита, оплаты аренды и щедрого расчета с рабочими -- составила около
шестисот тысяч рублей.
В следующую навигацию в низовьях Енисея работало уже двенадцать
самоходных барж и лесовоз класса "река -- море" водоизмещением в тридцать
тысяч тонн. Расчетная прибыль переваливала за миллион, но Назаров понимал,
что это не те деньги, которые может дать дело. Нужно было искать выход на
заграницу.
Это было настолько сложной проблемой, что Борис Розовский, коммерческий
директор кооператива, только руками замахал, когда Назаров изложил ему свою
идею: "И думать брось! Ничего из этого не выйдет!" Но ему не удалось
переубедить друга и компаньона.
В те годы западный рынок был наглухо закрыт для мелких российских
товаропроизводителей, даже найти возможного партнера было задачей не из
простых. Но Назаров придумал, как это сделать.
В один из дней на арендованном вертолете он прилетел на Диксон и свел
знакомство с командиром погранотряда, базировавшегося на острове. Имя
Назарова в этих краях было уже известно, быстрому сближению способствовал и
ящик армянского коньяка, запасы которого Аркадий держал как раз для таких
случаев. Преисполнившийся к гостю самыми дружескими чувствами, пожилой
майор, дотягивавший на Диксоне до пенсии, охотно выполнил его просьбу:
разрешил пойти на сторожевике в патрулирование и даже сам вызвался его
сопровождать.
Расчет Назарова оказался верным. Уже на втором часу был замечен финский
лесовоз, промышлявший сбором топляка. Командир погранотряда объяснил, что
это дело обычное и они ограничиваются в таких случаях приказом
судну-нарушителю немедленно прекратить незаконный промысел. Но на этот раз
-- по настоятельной просьбе Назарова -- командир сторожевика приказал
капитану судна оставаться на месте и подать трап для пограничной проверки.
Вмес