ние. Все это, оказывается, записывается потом отдельно. И главное - скучно. Забавнее - вампиры, Дракула, но и тут после третьего уже не хочется ходить. Но вообще раздолье... Квартирка их была маленькая, всего три комнаты, на третьем (по-русски - на четвертом) этаже, без лифта, это не очень устраивало Рануш Акоповну, зато район хороший, рядом парк Монсо. В хорошую погоду можно взять книжечку - Пьера Жильяра, например, воспитателя цесаревича Алексея, "Тринадцать лет при русском дворе" - и, устроившись в тени на аллейке Контесс де Сегюр, тихонько себе читать, а рядом мраморный усатый Ги де Мопассан, к которому тянется бронзовая дама в платье с турнюром, и детишки кругом, и их мамы, читающие книжки, и сторож со свистком во рту - не ленится и все свистит, высвистывая парочки, уютно устроившиеся на травке. К концу второго года поднапряглись и обзавелись маленьким, подержанным "рено-5". Водила Анриетт. Ашот все собирался пойти на курсы, да как-то не получилось. В Париже машина не очень нужна - пробки, заторы, - но на уик-энды, которыми французы, в основном, и живут, можно куда-нибудь прошвырнуться, в старинный живописный Прованс, в Фонтенбло, погулять по парку, заглянуть в замок, постоять на лестнице, где прощался Наполеон со своей гвардией. Строились планы, копились деньги, чтоб следующим летом поехать куда-нибудь на юг, очень хвалили маленький уютный Коллюр на берегу моря, возле испанской границы. Вот так и жили. Не роскошествуя, не позволяя себе лишнего. Заработков хватало, хотя к концу месяца часто случалось, что в извещении из банка (да-да, "Креди Лионэ"!) цифра на правой колонке "Кредит" перекочевывала в левую "Дебет", что значило - какие-нибудь 200-300 франков не банк тебе должен, а ты ему. Но это бывало не часто. А чаще всего - это происходило по ночам, когда не спалось - Ашот ловил себя на том, что хотя он уже и француз, но плевать ему с десятого этажа на все их выборы, на бесконечные дискуссии с пеной у рта в парламенте, чего-то требует партия Ширака, а чего-то Жискар с Барром, и на то, что заваливается у них металлургия и автомобильная промышленность, он тоже плевал. И эти вечно чем-то недовольные "агрикультеры", нашим бы колхозникам их заботы. Не интересует это его, ну вот нисколечко. А вот что там, в далеком Питере, как там Ромка с фильмом - затеял, полез-таки, несчастный, в режиссуру, - вот это волнует. И что в его, казалось бы, осточертевшем Ленинграде происходит? Писали, что новый директор студии вроде ничего. Все это свое, далекое, но свое. Мать с Эткой над ним смеются, он нет-нет да и купит в "Глобе" "Литературку" или "Советскую культуру". Вот и интересно. Какие новые фильмы, кто что сыграл на сцене, какое звание получил (подумать, Кирилл Лавров уже Герой Соцтруда!), а кто и концы отдал. В "Глобе" сдружился с директрисой Ольгой Михайловной, и она разрешала ему на субботу-воскресенье брать "Новый мир", "Юность", кое-что и там появлялось. В том же "Глобе" купил Шукшина, Распутина, Трифонова, прозу Окуджавы. Ну, а кроме того - живые москвичи, ленинградцы... Чем хорош Париж? Не только тем, что он хорош, а тем, что все знают об этом и стремятся в него. Летом не пробиться сквозь толпы американцев, англичан, немцев (западных, в основном), не говоря уже о японцах. Они везде, всюду, и все с "Канонами", "Никонами". И среди этой массы - в шортах, джинсах, майках, свитерах, босоножках и в тяжеленных горных ботинках на толстой подошве - маленькие, но плотно сколоченные группки людей в серых пиджаках и болтающихся брюках. Это советские туристы. Встретить их можно иной раз и в Лувре, и в Бобуре, но, главным образом, в магазине "Тати". Оттуда их не выгонишь - там все дешево. Дрянь, но дешевая и все-таки парижская. Но это туристы, у них маршруты, строгий распорядок, к одиннадцати, кровь из носу, быть в гостинице. А есть категории и повыше - приехавших по приглашению. На месяц, два, три. Эти живут у друзей, ходят больше по "Лафайетам", что не мешает - это уже в последние дни - и в "Тати" заглянуть. Эти держатся посвободнее. Первые дни еще озираются, от чего-то отказываются, куда-то не идут, с кем-то не встречаются, потом - парижский воздух, что ли? - срываются и - эх! была не была! - соглашаются, идут, встречаются... Так разыскали Ашота актеры театра Ленинского Комсомола, гастролировавшего в Париже, встретился он кое с кем и из моисеевцев. Побродил по Монмартру, посидел в кафе с Вовкой Симакиным из Ленконцерта, приехал тот с какой-то делегацией. От него и узнал, что Роман ударился в режиссуру, задумал и даже запустил собственный фильм то ли про Пушкина, то ли про Лермонтова. Вовка точно не помнил, нет, про декабристов, кажется, но Пушкин и Лермонтов там появляются. Это ему уже Ветряк говорил, его пробовали на одного из них. Промелькнула Верка Архипчук, старая знакомая, гимнастка, приехала на соревнования в Страсбурге. Все они были ошарашенные, растерянные, все время боялись куда-то опоздать, что-то пропустить. Только хитроглазый Валя Брудер, из ТЮЗа, по прозвищу Тюлька, он приехал простым туристом, сказал: "А имел я их всех в виду, покажи мне что-нибудь про совокупление". И они пошли на полупедерастическую картину "Любовь вчетвером". Тюлька был в восторге. "А? В матушке Москве такое? Ходынка, проломленные черепа..." Прощаясь, Ашот преподнес Тюльке номер "Плэйбоя" с большой раскладывающейся картинкой-портретом обнаженной девки не в самой пристойной позе. "Дай второй! Я таможеннику суну. Век будет благодарен. А этот провезу, будь спок!" И на фоне всех этих событий - приездов, отъездов, сидений в кафе, ста граммов с оглядкой ("А нельзя ли загнать фотоаппарат, а?"), хождений в "Тати", изредка даже в музеи, так вот, на фоне этих событий произошло еще одно, весьма знаменательное. В один прекрасный день, как писали в старину, хоть день был серенький, дождливый, вечером, где-то уже после одиннадцати, в дверь раздался звонок, вещь в Париже необычная. Ашот даже спросил: "Кто там?" В ответ что-то промычало. Ашот открыл дверь и... О Господи! Жискар д'Эстэн, президент республики. В пальто, в шляпе, с зонтиком в руках, Ашот даже попятился. И вдруг движение, раз-два, Жискар исчез, и перед ним Роман... Ромка Крымов! О! Это мгновение! Первая минута. О, эти исторгшиеся из уст - все те же, любимые и ненавистные, не меняющиеся в веках, неистребимые, невозможные в приличном обществе и все же произносимые, крепкие, крутые, обозначающие все на свете, кроме того, что они обозначают, о, эти слова, без которых не обходится ни одна радостная встреча, они были произнесены. И повторены. И Ромка затащен, усажен на почетное место, иными словами - в кресло, которое без особых на то оснований называлось "вольтеровским". - В память о тебе купил. А твое, твое, с вылезающими пружинами, живо еще? - Да живо, живо... Не знали еще, о чем говорить. Роман озирался по стенам, разглядывая обстановку - "Не очень-то буржуазно, где ж камин?" - увидел фотографию над письменным столиком, где они втроем в плащах и шляпах с перьями... - Не забыл? Помнишь? - Хо-хо! Женщины заметались, вынимали что-то из холодильника. - Чем же нам тебя угостить, Ромочка? Что это, Ашотик, бургундское? Рануш Акоповна совсем растерялась - одна бутылка, и то начатая. - Бутылка? А это что? - в руках у Романа блеснул такой знакомый сосуд с золотыми медалями. - "Столичной" не побрезгуете? Прямо от Елисеева. - Он шикарным жестом поставил бутылку на стол. - Ну, так как тебе мой Жискар? Вернее, твой, ваш. Поверил, признайся? - Да тут любого Брежнева можно купить, не удивишь... Карнавальные маски. Женщины успели уже прихорошиться, Рануш Акоповна накинула даже оренбургский платок, свою гордость. - Ладно, к столу. - Анриетт стала тащить Романа из кресла, он в шутку сопротивлялся. - Не взыщи, Ромочка, - извинялась Рануш. - Как говорится, чем богаты, тем и рады. Чего нет, того нет. - Нет? - Роман расхохотался. - Это у Елисеева нет... Сыр, правда, бывает до десяти утра, - он ткнул пальцем в аппетитный кубик с дырочками. - Ветчина - как повезет, паштет такой вообще никогда, исключено. - Роман стал разливать водку по граненым стаканам. - Ладно. Так вот, - и Роман произнес пышный тост в честь исторического собрания общества Франция - СССР, нет, ну его в баню, Париж - Москва - Ленинград, и по этому случаю... - Короче, ахнули! И чтоб до дна у меня. Ахнули, крякнули, понюхали по русскому обычаю. Рануш Акоповна поперхнулась, замахала руками, Роман тут же потянулся опять за бутылкой. - Последуем совету Антона Павловича. В каком-то рассказе у него, не помню каком, говорится: как хорошо, войдя с морозу в теплое помещение, выпить рюмочку водки и... сразу же за ней другую... Последуем же его совету. И последовали. И стало совсем хорошо. - Ну, посмотрите друг на друга, не таясь. Три года все же, не хрен собачий. Рануш Акоповна все молодеет, цветет... - Да ну тебя, Ромка, скажешь еще... - она даже вроде смутилась. - Мария-Антуанетта совсем расцвела, как алый цветочек, Слушай, слушай, а ты не беременная, а? А ну, встань. Да ты не красней, признавайся. - Нет, Ромка, пока еще нет, не торопимся, - Ашот похлопал по поджарому, как у всех парижанок, животу своей жены. - Ну, а ты, Ромка, малость того, возмужал, что ли? - Возмужал, возмужал. На почве успехов. - А есть они? - Есть. - И такое бывает еще у нас? - У нас? У вас? Ты ж, говорят, француз уже. - Француз. И все равно - у нас. Так что, случается еще? - У меня вот случилось. Нежданно-негаданно у нашего министра... И начал рассказывать, как это произошло. В этот счастливейший из вечеров - вернее, ночь - все были возбуждены. Но Роман особенно. Говорил, не умолкая, перебивая, задавая вопросы, сам тут же на них отвечая, опять задавал, делал вид, что слушает, ахал, охал, пересыпая речь - дамы ему сегодня прощали - все теми же обиходными словечками. - Фильм как будто бы ни о чем, - начал он рассказывать. - Он, она, еще один он, еще одна она. Называется "Любовь вчетвером". Не пропустили. - Тю-тю! - присвистнул Ашот. - Мы тут с одним кадром, ты его знаешь, из ТЮЗа, без зуба переднего, смотрели порно под таким же точно названием. "Л'амур ан катр" по-французски. - Амур не амур, - отмахнулся Ромка, - но у меня что-то вроде любви. Чистейшей, разумеется, советской, без всяких этих ваших штучек. Но это только канва, внешний рисунок, отнюдь не главное. И все равно к этому, хоть и не главному, а придрались... Да, а ты знаешь, что у нас чуть-чуть не пустили "Агонию"? - Климовскую? - Именно. Почти на выходе уже была. Потом оказалось, что Николай II слишком красивый и добрый, а Распутин недостаточно развратен. - И на полку, сволочи? - Бесповоротно... Так вот, на последнем просмотре сказали мне... Нет, на предпоследнем. Что ж это вы, Роман Никитич, думаете, мы совсем безмозглые, ничего не понимаем? Нет, что вы, товарищи, говорю, наоборот, именно к вам апеллирую, как к людям знающим и понимающим. И тут же, не дав им пикнуть, произнес в высшей степени патриотическую речь. Расхвалил Бондарчука, он тут же сидел, не помню уже за что, за ум, талант, за "Войну и мир", "Они сражались за Родину", вспомнил Васю Шукшина, он у него там играл, теперь Вася у нас классик, пароходы его имени, библиотеки. Кстати, ты его знал? - Нет... Видел только. На каком-то просмотре. - Отличнейший парень, прямой, честный, бухарик, правда... Давайте-ка за помин его души. Нет уж таких... "Столичную" благополучно закончили. За ней последовало то самое бургундское, начатое. Потом обнаружена была недопитая бутылка коньяка. - Зажал, думал перед сном. Без дам... Ты же у нас останешься? - А куда мне деваться? Прикорну где-нибудь в уголке. - Не боишься? - Кого? - А ты, собственно, по какой линии, как у нас говорят, приехал? - Союз кинематографистов. На Каннский фестиваль. Нет, не член делегации, отнюдь, но разрешили за собственные шиши присоединиться, вроде член и не член, консультант не консультант, Бог его знает... - Без стукача, что ли? Потому такой храбрый? - Как так без стукача? Разве можно? Такого не бывает. Но он у нас безобидный, ты его должен знать, долговязый такой, Арнольдом зовут, фамилию забыл, с "Мосфильма"... Да, но вернемся к нашим баранам. К баранам возвращались раз двадцать, опять от них уходили и возвращались, но в конце концов все же выяснилось, что картина после доделок, переделок, поправок, переозвучиваний, пересъемок получила наконец добро, Сейчас печатают. И даже приличное количество копий - сто двадцать. Называется теперь "Разрешите помечтать!". Название, конечно, говенное... А фильм, по сути, антисоветский. Ну, не то чтоб совсем антисоветский. Снаружи все гладко, а копнешь... Такой например, эпизод... У дам постепенно начали слипаться глаза. Их отправили спать. А сами устроились вдвоем на диване. Было тесно, неудобно, да и вообще о сне не могло быть и речи. - Да, слушай, а где ты работаешь? - спохватился вдруг Роман. - Треплюсь, треплюсь, а до сих пор не спросил, неловко даже как-то... - На телевидении. - На телевидении? А у нас, знаешь, что произошло на нашем Центральном? Сенсация, - и рассказал облетевшую Москву историю про завкадрами московского телевидения, который, то ли спьяну, то ли спятив, на каком-то собрании во всеуслышание заявил, что хватит, мол, врать, давайте народу иногда и правду-матку преподносить. - Ничего себе кадровик? Ну, его сейчас же под белы рученьки и в дурдом... Видимо, и впрямь тронулся голубчик. Да, так о чем мы говорили? Так проговорили они всю ночь. Ашот даже на работу опоздал. Расставаясь, Роман сказал, что у них на завтра намечена встреча с кем-то прогрессивным, но он на нее плевал, не пойдет, и надо обязательно опять встретиться. Остановились они, как выяснилось, в двух шагах от того самого злополучного "Монталамбера", в отеле "Каирэ", малость похуже, но, в общем, терпимо. - Ну, на отель мы сегодня плевали, ты у меня. А завтра - Париж! 7 Ашот часто вспоминал со своей Анриетт сомнения и терзания, одолевавшие их в Ленинграде до того дня, когда он сказал ей наконец: "Все! Едем! С завтрашнего дня начинаю собирать бумаги..." И началось. Да, тогда все было в тумане. Сейчас он малость рассеялся. И все же - это уже наедине - он иногда спрашивал себя: стоило или не стоило? Нет, что стоило, это ясно, но насколько оправдались или не оправдались ожидания, как прошел процесс переселения из одной галактики в другую, одним словом, что такое эмиграция, понятие, которое всю жизнь пугало и казалось для нормального человека противоестественным? Шаляпин, Рахманинов, Бунин, Бенуа, Куприн, Михаил Чехов, всех и не перечислишь - все они, каждый по-своему, тосковали по дому, по прошлому. Правда, в основном по тому, что было "сметено могучим ураганом", даже по осуждаемому всеми приличными людьми самодержавию. Нынешние эмигранты в несколько другом положении. Мало кого тянет обратно. Уезжают - дети там или не дети, земля предков и всякое такое, а если в корень глянуть, от въевшегося во все поры... Осточертело все... А кому и кое-что прищемили. Ну, а он, Ашот? Задохнулся? Да нет. Дышать, правда, трудновато было, иной раз и на луну завоешь, но, в общем-то, притерся как-то. Притерлись же остальные 260 миллионов. Преследовать не преследовали, топтуны за ним не ходили, обысков ни у него, ни у его друзей не делали, с работой более или менее благополучно. Ну, "Лебединый стан" Цветаевой или мандельштамовское про кремлевского горца с эстрады не прочтешь, но иногда что-то, не самое просоветское, нет-нет да и втиснешь. И радуешься. Жванецкий, например. Иной раз просто оторопь берет - и ничего, сходит. Вот и Ромка. Сейчас он сидит в "Эскуриале", сосет ледяной "хейнекен" и тоже счастлив. В Париже он впервые, и ему все интересно. "Нет, никакого метро, только автобус или пешком, обожаю пешком..." И они от парка Монсо - было воскресенье, на работу не надо - до бульвара Сен-Жермен шли пешком. По бульвару Осман, мимо оперы, зашли даже за 10 франков внутрь, поглядеть на шагаловских коз, летающих на потолке зрительного зала, потом по рю де ля Пэ, мимо Вандомской колонны, вышли на Конкорд, пересекли Сену и по бульвару Сен-Жермен дошли до "Эскуриала". Сначала Роман останавливался у каждой витрины, но так до своего кафе они никогда и не дошли бы, и Ашот, приняв руководство на себя, разрешил останавливаться только у антикварщиков и оружейных магазинов. - Хочу кольт! Кольт хочу! - орал Роман так, что на него все оборачивались. - Вот тот, видишь? И "Смит и Вессон" тоже! Без них не вернусь домой, так и знай. - На границе отберут. - У меня? Пусть попробуют. - Не только отберут, но и оштрафуют. - Поспорим. Короче, перехожу на собачьи консервы, бросаю пить и курить, но этот кольт мой. Слышишь, кольтик, ты мой! (Забегая вперед - засунутый на дно чемодана, купленный и подаренный ему Ашотом кольт с двенадцатью патронами благополучно пересек все границы, и две вороны были убиты из него в Болшево...) Зашли, понятно, и в книжный "Глоб". Романа нельзя было оторвать от полок и разложенных на столе Трифоновых, Шукшиных, Мандельштамов, Цветаевых, Сименона и Агаты Кристи... Глаза горели, щеки пылали, уста шептали нечто невразумительное. В результате, несмотря на его сопротивление ("Не очень, правда, сталинградское", - острил потом Ашот), куплен был однотомник Булгакова и сборничек стихов Шпаликова... - Ох, Генка, Генка, алкаш наш дорогой. - Ромка не раз пропускал с ним по маленькой. - Покупаю твою книжку в Париже, подумать только... В Париже... Вечером Роман уехал в Канны. - Вернусь, продолжим нашу работу. Подготовь Родена, импрессионистов и этот, как его, новый ваш центр... - Помпиду? - Вот-вот! Лувр отменяется. В следующий раз. Вернулся он через неделю, не дождавшись конца фестиваля. - А ну его, голова кругом идет. И ни черта не понятно. Отпросился в Париж. Покряхтели, но пустили. Кулиджанов - неплохой все-таки парень. За три дня они успели много. Ромка был неутомим. Ашот только радовался. Все пять этажей Бобура, он же Центр Помпиду (выставка "Три М" - Модильяни, Магрит, Мондриан), Роден, Же де Помм, импрессионисты, Оранжери, Эйфелева башня ("Смеешься? А я полезу!"), прогулка по Сене на "бато-муш", Версаль, Фонтенбло - и, в общем-то, все один, Ашот с Анриетт на работе, освобождались только к вечеру. Сходили и в "Фоли Бержер" ("Утомительно, однообразно, и очень уж их много"), прошлись по злачной Пигаль ("Эх, деньги бы, - вздыхал Ромка. - И молодость, и молодость, и счастье вно-овь, как точно подметил товарищ Гремин..."). Посидели и в ресторане. Выбран был небольшой, в районе Бастилии, под названием "Галоша", кажется, овернский. Овернь - сердце Франции. Потолок и стены были увешаны разного вида сабо, по-овернски "галош". Ели устриц, улиток - Роман первый раз в жизни, - обжигались луковым супом, потом жиго и еще что-то, пили божоле, закончили мороженым и черным кофе в маленьких чашечках... - Уф! - Роман украдкой расстегнул пояс. - Вот придут наши краснозвездные, кончатся все эти ваши улитки-эскарго, и перестанете вы гнить... Понюхаете нашего зрелого, развитого... Ох, не могу... Давай еще по коньячку ударим, на прощанье, так сказать... Возвращались домой пешком, метро уже не ходило, а на такси не было денег, все проели и пропили. Много в этот вечер говорили о Сашке. Не с завистью, не осуждали ни в чем, но в общем-то с грустью. - Слава, слава... - вздыхал Роман. - Помнишь, я тогда еще, в первые же дни говорил тебе - не выдержит. И не в деньгах дело - деньги деньгами, но главное - простор, предложения, выбирай только. Ухватил жар-птицу за хвост, держи покрепче, не разжимай кулак... Ты в чем его видел, в "Спящей"? - Нет, концерт, с бору по сосенке. А в телевизоре знаешь что? Не поверишь, в "Дон Кихоте". - Дерьмо балет. - Дерьмо. И при чем там Дон Кихот? Появляется два раза. И Сашка там какого-то влюбленного племянника изображает. Бред! И это после его Адама в "Сотворении мира". Помнишь, по Эйфелю? - Помню ли... Сколько выпито было после этого. - А здесь - тьфу! Больно смотреть. Хотя танцует, конечно, хорошо. И боюсь, что только ради денег. А их у него, судя по всему, куры не клюют. - Куры, куры... Кстати, он не спрашивал у тебя, когда вы встретились? - Нет, не спрашивал. - Ты знаешь, о чем я? - Знаю. Нет, не спрашивал. Оба вздохнули. Так не похоже на их Сашку. Роман повернулся вдруг к Анриетт, она, как всегда, помалкивала, слушала. - А знаешь, мне твой муж нравится, нравится, как он держится. Ей-Богу. Ладно, жар-птица, как Сашке, не подвернулась. Ну и что? Телевидение? Не самое интересное в жизни? Ну и хрен с ним. На жизнь дает? Дает. Машину даже имеете... - Все имеют. - И квартиру, не перебивай, и не где-нибудь, а в Париже, в центре Парижа... И на все ты положил эту самую штуку. - Ну, как сказать. - На все! Настаиваю на этом. Парторганизации нет, раз, месткома нет, два. Самой прогрессивной общественности и собраний - три. Никто не стукнет, что пьешь, болтаешь лишнее или левые ходки от жены скрываешь, пардон, мадам... Это с этой стороны. А с той? С вашей... Не надо, как тому же Сашке, думать, соображать, подсчитывать, рассчитывать. С тем надо в ресторан сходить, того не забыть на премьеру пригласить, того к порогу не подпускать. Да-да, не думай, вовсе не легко ему. Птица птицей, но хвост-то горячий, обжигает. А ты? Свободный человек на свободной земле. Захотел на Мадагаскар - поехал на Мадагаскар... - Десять тысяч туда и обратно! - Умолкни! Слышать не хочу. Ты знаешь, сколько я унижался, на брюхе перед гадами ползал, чтоб в эти Канны попасть? Плевал я на них, на все эти фестивали - тебя хотел увидеть. И увидел! Живым, здоровым, ворчливым, недовольным, но - свободным! Понял! Сво-бод-ным! Ну, давай за свободу... Мудило!.. Ашот часто вспоминал потом этот монолог слегка подвыпившего друга. И на вокзале, Гар-дю-Нор ("Обязательно будь, проводи, плевал я на всех!"), в последнюю минуту, соскочив с подножки, как тогда Ашот на Финляндском вокзале, заключил его в объятия и, тыкаясь небритым подбородком, шепнул: "Завидую! Черной, грязной, мерзкой завистью... Завидую..." А он, дурак, завидовал Ромке. Тот долго махал ему из окна, пока вагон не скрылся за поворотом. Ашот постоял, постоял и пошел в буфет. Вот так, три друга... "Модель и подруга", - вылезло вдруг откуда-то и весь день вертелось в голове. "Три друга, модель и подруга..." В этот день Ашот напился. Один. Начал с вокзального буфета, потом пересек площадь, зашел в кафе "Терминаль", посидел, попытался читать газету, не вышло, заказал еще... Вокруг Ромки суетились какие-то люди, все с туго набитыми чемоданами, и не с одним, а с двумя, тремя. А у Ромки один, маленький, и авоська. И кольт, и Булгаков со Шпаликовым, и ни одной рубашки, только джинсы, которые ему силком всучила Анриетт. Он спрашивал, между прочим, у Романа про Веру Павловну, присылает ли ей Сашка какое-нибудь барахлишко? Тот обругал себя последней сволочью - первое время заходил, потом все реже и реже, последний раз забегал с полгода тому назад. Нет, не очень балует ее Сашка. Толкового письма так и не написал. Раза три все же, а может, и четыре звонил. Прислал как-то шубу меховую и какие-то кофточки. А старушка держится, работает по-прежнему, грустит. Одинокая очень. Надо, надо, надо... Нельзя так бесчувственно относиться. Ромка опять стал себя поносить. Может, это больше всего поражало в Сашке и Ашота, и Романа. Ведь так любили друг друга, он и мама, так дружили. И вот за три года три звонка, четыре. Шуба, кофточки... Не укладывалось в голове. Закончил свое скитание по кафе Ашот где-то на Порт д'Орлеан и то лишь потому, что иссякли деньги. Взял "деми" - кружку пива и пару сосисок. Смотрел на прохожих, сосал свою трубочку. То, что Роман уехал, это естественно. Приехал и уехал. Нет, не уехал, провалился в пропасть, в преисподнюю. С советскими всегда так. Наговоришься с ними до умопомрачения, а потом как ножом отрежет. Ни писем, ни звонков. "Ты уже забыл, какие мы, - говорил ему один из моисеевцев, довольно часто бывавший в Париже. - За три года начисто забыл. Приезжаем сюда, глотнем вашего воздуха и размагничиваемся, иной раз даже стукача своего пошлешь подальше. А возвращаемся домой и сразу в свою скорлупку, всего боимся, лишнее слово сказать. Что поделаешь, так воспитали..." Домой вернулся поздно. Ни мать, ни Анриетт бровью не повели, все поняли. 8 А жизнь текла по-прежнему. Работа, дом, телевизор (главным образом, для Рануш Акоповны), чтение, изредка - кино. Очень даже изредка. Анриетт удивлялась. - В Ленинграде ни одной новой картины не пропускал, а тут даже на Феллини и Бергмана не затянешь. Пойдем мы наконец на "Механический апельсин" или нет? Ашот сам сначала удивлялся собственной, появившейся за последнее время пассивности, потом понял, что там, дома, рвались на Габена или Анну Маньяни не только, чтоб на них посмотреть, но чтоб окунуться в чужую, незнакомую и, в общем-то, соблазнительную жизнь, посидеть в парижском кафе, мчаться с бешеной скоростью по автострадам и хайвэям, развалиться в кресле у камина, посасывая бургундское. А тут недосягаемые эти соблазны под боком, разве что камина нет. К тому же и психологические извивы вокруг любовей и измен перестали трогать и не все понятно, а когда субтитры - и вовсе путаешься. И если ходил он раз в три-четыре месяца в кино, то, главным образом, на вестерны или Бельмондо, где драки, погони, стрельба, очень ловко, даже красиво у него это получается. И вообще, говорил Ашот, выяснилось вдруг, что я почти ничего не читал, преступно мало. Открыл вот Марка Алданова, замечательный писатель. А кто у нас его знает? Или Набоков. Слыхал только, что есть какая-то очень неприличная "Лолита", а он, оказывается наворотил Бог знает сколько. Я невеликий любитель стилистов, утомляют они меня, вот читаю сейчас "Другие берега", штука автобиографическая, оторваться нет сил. Великий писатель. А у нас считается порнографическим, запрещен. Ашот записался в Тургеневскую библиотеку и раз в месяц приволакивал оттуда горы книг - читатель он был аккуратный, и ему разрешали брать по десять-пятнадцать зараз. В основном, русских. С французскими было хуже, без словаря не шло. У Анриетт была своя полочка - в основном, стариков, к нынешним новшествам и "новым романам" она относилась сдержанно. Ну, а Мадагаскар? Тот самый, на который, по мнению Романа, Ашоту всегда можно поехать? Далековато... Но вот во Флоренцию взяли как-то да и двинули. "Черт знает что, - сказал по какому-то поводу, просто так, к слову Ашот. - Приехали в Париж и сидим как вкопанные, а рядом Швейцария, Италия, всякие там Шильонские замки, галерея Уффици..." Анриетт посмотрела на него и сказала: "Давай поедем в Уффици. А? И на Давида посмотрим". И они поехали смотреть Уффици и микеланджеловского Давида. Подвернулся "мост" - уик-энд плюс какой-то праздник и два дня отгула, покупку нового холодильника отменили, сели в свой "рено-5" и покатили через леса и горы, туннель под Монбланом во Флоренцию. Ах, какая это была неделя! Потом такой же вольт сделали с Испанией, с Барселоной. Попали даже на бой быков. С тех пор все это называлось Мадагаскаром. Но, в общем-то, жизнь текла тихо и спокойно - работа, дом, книги, вечерние чаепития по русскому обычаю. И вдруг случилось чудо. Как-то посреди ночи зазвонил телефон. Вероятно, ошибка, подумал Ашот, но трубку все же снял. - Ж'экут, - сказал он по-французски. - А по-русски нельзя? - раздался знакомый голос. - Ч-черт! Сашка! - Он самый. - Откуда? - С де Голля вашего, аэропорта. - Ясно, - Ашот рассмеялся. - Деваться некуда? - Не будь сукой. - Прости, но ты знаешь, который сейчас час? - Повторяю, не будь. В твоем возрасте в этот час надо как раз у девок быть, а не дома валяться. - Ладно, замнем для ясности. Что тебе надобно, старче? - Сволочь, почему ты так со мной разговариваешь? - Потому что заслужил. Я злопамятный. Воцарилась пауза. Потом донесся Сашкин голос: - Ну, виноват, виноват, виноват, знаю. Зачем топтать? - Ладно. Давай, как коммунист с коммунистом. К девяти мне на работу. Позвони в 8:15, тогда условимся. Идет? - Идет. - Сашка повесил трубку. Вроде обиделся. - Почему ты не велел ему взять такси и приехать к нам? - спросила разбуженная звонком Анриетт. - Чтоб знал... Ручаюсь тебе, летит в какой-нибудь Лондон или Лиссабон, там туман, не приняли, вот и сели в Париже. И никто не встретил. Не привык к такому. - Поэтому и надо было... - Нет, не надо. - Но это ж Сашка. - Тем более. На этом разговор кончился. Ровно в 8:15 Сашка позвонил. - Есть два предложения, - сказал Ашот. - От часу до двух, когда у меня перерыв, или после шести на целый вечер. - Конечно, второе. Денег у меня вагон. - А я думал, ты скажешь и... и... И днем, и вечером. - Вот сука. Я валяюсь у тебя в ногах, в пыли, а ты... Ладно, отряхнись и к шести тридцати изволь пожаловать в кафе "Эскуриал". Это метро "Рю дю Бак", выйдешь, сразу увидишь, на углу бульвара Сен-Жермен. - Ясно. В шесть тридцать. Они провели вместе двенадцать часов кряду - с семи вечера до семи утра. Расстались, в последний раз обнялись и расцеловались на том же "Шарль де Голль", в аэропорту - Ашот не ошибся, не в Лондон, правда, и не в Лиссабон летел Сашка, а на Цейлон, и из-за чего-то в Париже произошла задержка на целые сутки, даже больше. Двенадцать часов кряду... Развалившись в креслах аэропортовского кафе, усталые, обессилевшие, потягивая кофе, пытались восстановить маршрут. Из одного кафе в другое. Похлопывание по спинам, сопровождаемое все теми же, достаточно известными выражениями, произошло в "Эскуриале", потом, без похлопывания, но с выражениями, из кафе в кафе (одна юная туристская парочка из Цинциннати задержалась у их столика, стоявшего прямо на улице, и произнесла: "Простите, мы так давно не слышали родного мата. Музыка..."). Итак, в порядке очередности: "Флор", "Де Маго", "Липп", "Аполлинер", "Клюни" - это все на Сен-Жермен, - затем "Муфтар", это за лицеем Анри Катр, что-то на острове Сен-Луи, греческие в районе Сен-Мишель и что-то еще ночное возле Гар-дю-Нор, оттуда, когда уж было совсем светло, электричкой в Руасси, аэропорт "Шарль де Голль". В общей сложности то ли двенадцать, то ли тринадцать приземлений. Устали, но не опьянели, хотя пили не только пиво, как задумано было сначала, а нечто и покрепче, вплоть до очень дорогого, любимого Черчиллем коньячка. В промежутках, от кафе до кафе, набережные, мосты, пустынные площади, ступени Пантеона, переулки, закоулки, скверики, одну из бутылок распили на травке под иронически улыбающимся бронзовым Вольтером... О, знал бы великий энциклопедист, о чем говорили у его ног два эмигранта, два русских интеллигента, и взял бы свои книги, перечел бы и от многого отрекся, обомлев от того, что происходит сейчас на свете. О чем же говорили эти два русских интеллигента, один - взошедшая и ярко сияющая звезда с вагоном денег, другой, ну что другой - средний французский трудящийся, как сам он себя окрестил. И оба - изгои, в большей или меньшей степени тоскующие по прошлому. И три года, даже больше, не видевшиеся. О чем же они говорили? Для затравки, сидя в метро, Ашот придумал этакий шутливо-горький монолог, речь прокурора. Звучать она должна была так: - Господа присяжные заседатели. Перед вами на скамье подсудимых человек, который никого не убил, не ограбил, не изнасиловал, ни одного из писаных законов не нарушил, как не нарушили великие его предшественники Герцен и Огарев, тоже покинувшие свою родину, человек, который, напротив, талант свой, талант своего народа подарил всему миру. И все же он сейчас на скамье подсудимых. Что же привело его на нее? Что он совершил? Что нарушил? Что преступил? За что ждет его кара, которую вы, господа присяжные заседатели, определите ему? И в чем я его обвиняю? Я обвиняю его в одном из тягчайших преступлений перед человечеством. Он выключил свою память. Он забыл и попрал самое святое и возвышенное, что есть в жизни, - дружбу. Прекрасный, как казалось Ашоту, монолог этот, к сожалению, произнесен не был. Во-первых, для соответствующего эффекта нужны были слушатели, которых не было, а во-вторых, после первой же рюмки Сашка перехватил инициативу, подняв кверху руки. - Хенде хох! Сдаюсь. На милость победителя, - и тут же разлил по второй. - Пойми, несчастный, меня засосало, просто засоса-ло... Я попал в какой-то вихрь, омут, быстрину, называй как хочешь. И завертелся, закружился, забарахтался... Ведь я, уезжая, не думал бежать. Поверь мне. Все получилось как-то самой собой. Не знаю даже как. Вдруг понял - нельзя возвращаться. Увяну, скисну... А тут... сам понимаешь... Ашот молчал, слушал, жевал омлет с ветчиной. Сашка опять разлил. - Легче всего обозвать меня говном. Зазнавшимся, возомнившим, забывшим все на свете. Нет, Ашотик, ничего я не забыл... Боже, как часто я вас вспоминаю. Как мне вас не хватало. Не веришь? Понимаю, есть основания... И про маму мне тоже не говори. Очень прошу. Казнюсь! Ладно, пошли, лхаим... Выпили. Да, в том "казнюсь, пошли!" был весь Сашка. Перед ним сидел все тот же Сашка тех лет, вихрастый, возбужденный, малость растерянный, даже не малость, совсем не изменившийся, импульсивный, самовлюбленный, но, в общем, свой. И Ашот понял, что не может на него сердиться. За что? Так уж устроен человек. А в дружбе - пусть он даже изменил ей, а Ашот нет, до сих пор верит, - может быть, самое главное в дружбе - умение понять и прощать. Но было еще одно, чего он не прощал. Уже третий или четвертый час шла их беседа. Нет, это не то слово. И вообще оно почему-то до сих пор не придумано. У Даля сказано: "Беседа - взаимный разговор, общительная речь между людьми, словесное их сообщение, размен чувств и мыслей на словах". Ну что это за определение - да простит меня великий Даль? В нем нет главного - души. О каком размене чувств и мыслей может идти речь, когда перед тобой рычащий поток, Терек, Кура, камни, водовороты, вспышки, протуберанцы, дробь пулемета и трель соловья... Так вот, четвертый час они разменивали свои чувства и мысли, и, только когда устроились на ветхой лавчонке среди вздыбившихся корней столетнего платана на берегу Сены у Понт-Рояль, Ашот заговорил о том, что больше всего его тревожило. Ашот был не только артистом, но немножко и поэтом. И всякого рода явления природы, как-то: прорывающаяся сквозь тучи луна, шуршащие под ногами листья, всплеск рыбы или такие сугубо урбанистические детали, как огонек в окне, качающийся фонарь, шепчущаяся у подъезда парочка - все это располагало его к возвышенному и, главное, серьезному. В их мушкетерской троице он был самым серьезным. Так и сейчас. Луны, правда, не было, но на противоположном берегу на самом верхнем этаже светилось большое окно, очевидно, мастерская художника, а на мосту тускло горели типично парижские фонари - молочный шар, а на нем шапочка. И не привычная, правда, Нева, а Сена катила у их ног свои черные, жирные от масла волны. - Сашка, - начал он. - Хотя я и знаю: "Что наша жизнь? Игра", - но именно поэтому и именно потому, что речь пойдет об игре, я хочу прочитать тебе маленькую нотацию. - Песталоцци? - рассмеялся Сашка. - И Поццо ди Борго заодно. Только тот, корсиканец, был русским послом в Париже после Наполеона, а ты просто Поццо, как был им, так и остался. Подвыпивший Ашот был красноречив и убедителен сверх меры. Он оседлал своего конька. Сашка, мол, не понимает, какая миссия ему выпала. Стоило ли драпать, чтобы тратить время и силы на всяких минкусовских Дон-Кихотов? Это ж забивание гвоздей микроскопом. Собачий бред, халоймес. - И тебе же самому скучно, сознайся. Неужели для денег? Не верю! И неужели нет в вашем идиотском Нью-Йорке человека, который подошел бы к тебе и сказал: "Мистер Куницын, давайте перевернем мир! Пусть он ахнет и застынет изумленный, забыв о всяких там выборах, инфляции и нейтронных бомбах. Давайте поставим с вами не знаю что - "Божественную комедию", "Илиаду", Арт Бухвальда, на худой конец". Неужели ни разу никто не подошел? У вас же миллиардеров пруд пруди. И все они филантропы, не знают, куда деньги сунуть, чтоб поменьше налогов платить. Неужели среди них ни одного меломана, балетомана, в конце концов, которого можно охмурить? Ты ж у нас обаяшка по этой части. Сашка слушал молча, не перебивая. Ломал какую-то веточку, бросал в воду. Ашот вспомнил "Шинель", которой увлекся перед самым его отъездом... Акакий Акакиевич! - А может, и не Акакия Акакиевича, а саму Шинель сыграть? Мягкую, уютную, обнимающую со всех сторон, пелеринки развеваются, ветер, ночь, пустынная площадь... И исчезает с грабителями. Так ее и вижу, сорванную с плеч старика, рвущуюся к нему. И старая шинель, капот - тоже ты. Жалкая, прохудившаяся, с дырками на плечах, Одетта и Одиллия... Ах, Сашка, Сашка, само ж просится... - Ты кончил? - Кончил. - Дай-ка мне твою трубочку. Ашот протянул свою старую, прокуренную пенковую трубку. Это был знак высшего расположения, высшего доверия. У знатоков-курильщиков есть даже такая заповедь - жену, коня и трубку не уступают никому. И только с Сашкой Ашот изменял этой заповеди. Ближайшему другу разрешалось. Сашка прикурил, затянулся несколько раз. - Видишь ли, Ашотик мой дорогой. Ашот уже по этому "видишь ли" понял, что весь его заряд прошел мимо, не задев Сашку. Нет, может быть, и задев - кто не хочет быть Нижинским, особенно когда говорят, что он именно ты, - но в том, что говорил Сашка, было столько рационального, трезвого, взвешенного и так мало огня и задора, которые так отличали Сашку от всех других. - Сашка, ты ли это? - не удержался он. - Я... Нет, не я, Ашотик, Америка! Ты ее не знаешь, она прекрасна и ужасна, поверь мне. Миллионеров пруд пруди? Верно. И балетоманы среди них есть. Но Дягилевых нет. Нет у них ни Мамонтовых, ни Морозовых, есть дельцы. И от балета тоже. Да на кой хрен ему твоя "Шинель", которую он никогда и не читал, Гоголя с Гегелем путает, когда его устраивают мои антраша в любом проверенном дерьме. И на это он дает деньги и находит режиссера, сколачивает труппу, а на то, буду ли я танцевать Фавна или папу римского, ему глубоко наплевать. Был бы я! А я еще котируюсь. Все же как-никак Кировский, они считают его лучше Большого, и бежал, и относительно молод, и морда не самая отвратная, и сердце пока не подводит, верчусь, прыгаю, что еще надо? И не надо им никаких Дягилевых, Нижинских, Павловых... - Но нам-то они нужны, нам, русским! - Аркадий, не говори красиво. - Отдай тогда трубку. И разговор увял. Какое-то время сидели молча. Потом встали, перешли через мост, пошли вдоль набережной, в сторону Сен-Мишель. Потом уже Ашот с недоумением и горечью спрашивал сам себя, почему не выпалил он Сашке - Дягилев не Дягилев, но я-то рядом... Я друг, наставник, Песталоцци, знающий каждую твою черточку, каждое движение, всего тебя с головы до ног... Не выпалил. Почему? Постеснялся? Сашки? Бред. Но вот, поди ж ты, промолчал. А тому в голову не пришло. Чепуха! Пришло! Не захотел. Влип. Аме-ри-канизировался. - А может, в отель ко мне зайдем? - спросил Сашка. - У меня еще бутылка там есть. - Неохота что-то... Пойдем лучше на вокзал, Гар-дю-Нор. Оттуда и электричка. У тебя когда самолет? - Надо ж вещи еще забрать. Самолет в восемь. Пришлось зайти в отель, взять вещи - плащик и чемоданчик крокодиловой кожи. ("Шикуешь, брат?" - "Шикую. Есть и другой, из кожи бегемота, а фулиж...") Бутылка оказалась коньяком, ее-то они и раздавили у ног Вольтера. 9 В этом есть, конечно, некоторое однообразие и отсутствие фантазии, но, проводив Сашку в аэропорт, Ашот не