руки французского драгуна. Пусть полковник передаст Бонапарту, что русский генерал, которого он спас когданто, убит французским драгуном, а австрийский учитель, изнза которого началась эта война, расстрелян на московской улице, и теперь император может спокойно возвращаться в свою Францию. В Калужской губернии есть сельцо Липеньки, где я буду Вас ждать по окончании войны. Я знаю, что Вы русская душою. Прощайте, дорогая Луиза, и не поминайте лихом... Ваш Тимофей Игнатьев. Солдатский плащ, раскинув пустые рукава, прикрывал холодное сено. За окном вставал сентябрьский серый рассвет. О Тимоша, Тимоша, я знала, что так должно случиться! ...В Москве в те дни нельзя было горевать долго. "Москва слезам не верит", -- сказал мне господин Свечин с обычным раздражением. Я обреченно кивнула ему, но не смогла согласиться с этой бессердечной пословицей. -- Да где же вы усмотрели бессердечие, сударыня? -- удивился он, не глядя на меня. -- Наша история была слишком сурова, чтобы придавать значение такой мелочи, как слезы (нельзя было понять, шутит он или говорит всерьез). Что значат горести отдельных людей среди всеобщих страданий? Это говорит скорее о мужестве, о силе духа... -- Он объяснялся со мною так, словно я в чемнто перед ним провинилась. -- И все же я предпочитаю слезы и обычные слабости и умение быть к ним снисходительным, -- упрямо возразила я. -- Слезы одного человека гораздо горячее, чем все ваши славословия мужеству и силе. Я слышу достаточное количество восклицаний, но Тимоша, прежде чем уйти, плакал, милостивый государь... -- Да я и не отрицаю права плакать, -- сказал Свечин, еще более раздражаясь. -- Вы судите о предмете пондамски. Плачьте сколько угодно, да есть ли в том толк? И все же меня постепенно переставала угнетать его манера говорить со мной, выказывая чуть ли не отвращение. Зато потом (я знала), когда вино снимет с него искусственные оковы, я увижу его молодую улыбку и почувствую горячую ладонь на своем плече. "Ради этого стоит терпеть", -- думала я. Какнто я спросила полковника в одну из его свободных минут, кто такой господин Свечин. -- Трудно сказать, -- пожал он плечами, -- он был замечательным студентом, теперь остыл, одиночество придумало ему маску. Он лишился почти всего, но это, как видите, не очень его огорчает. Ко мне относится хорошо, но завтра забудет, как, впрочем, и вас, -- и при этом внимательно на меня посмотрел, -- он оставался в Москве с какиминто туманными намерениями, кажется, собирался вести дневники, но летописец из него не получился, ибо он хоть и лазает по Москве самым добросовестным образом, но возвращается столь удрученным, что поддерживает свой дух вином, становится мягче и приветливей, однако к перу не прикасается. Он всегда жил для себя, как мне кажется, но, может быть, так мне лишь кажется. Он в высшей степени благороден и смел, но Москва, как видите, сгорела, а когда мы бессильны, у нас искажаются лица... -- А кто же эта дама на портрете, дорогой Пасторэ? -- спросила я как бы между прочим. -- Не знаю, -- пожал он плечами, -- не помню, чтонто там, видимо, было: то ли он ей не угодил, то ли она ему... Во всяком случае, гденто у него есть жена и, кажется, дочь... -- Уж не она ли? -- спросила я равнодушно. -- Ах нет, -- засмеялся полковник, вглядываясь в меня, -- это фантазия живописца. Русские жены обычно дородны и немного испуганны. Было начало октября. Дни стояли великолепные, однако по ночам выпадал иней, и скоро следовало ждать снега. Ловкач Франсуа раздобыл мне какоенто платье, украл ли, выпросил ли, это не имело значения, оно было изрядно поношено, зато стеганое, теплое и могло хорошо мне послужить. Я как могла приспособила его под свой рост, и полковник наградил меня аплодисментами. -- Луиза, -- вдруг сказал он, -- к середине октября мы покинем Москву. Великая драма завершилась. Вам следовало бы сделать выбор. Я услышала его слова, но думала о том, что нелепо соперничать с красавицей на портрете. И всентаки какиенто цепкие узы протянулись от меня к железному сердцу господина Свечина. Ах, я не строила иллюзий и вовсе не собиралась приносить свою молодую жизнь в жертву случайной страсти, но маска этого человека, о которой упомянул полковник, казалась мне бумажной и малоопасной, особенно после всего, что мне пришлось пережить... Полковник Пасторэ ждал от меня ответа. -- Я уже выбрала, -- ответила я спокойно, -- когда французская армия покинет Россию, я вернусь в Петербург и все начну сначала. -- Но вы француженка, Луиза. Россия стала кладбищем. Кроме того, здесь долго будут ненавидеть все связанное с вашей родиной. А там, -- он указал рукой вдаль, подразумевая Францию, -- там найдутся почитатели вашего таланта. Я помогу вам... "Вполне вероятно, -- подумала я, -- в один прекрасный день, когда все вокруг снова станет прекрасным, господин Свечин скинет свою маску и обомлеет от лицезрения моей молодости, когда я явлюсь перед ним в белом платье из батиста, в темном бархатном спенсере, в розовой шляпе со страусовым пером, окруженная моими былыми друзьями..." Я засмеялась. Господин Пасторэ вздохнул и в шутку погрозил мне пальцем. -- Я люблю Россию, -- сказала я. -- Там, во Франции, я была слишком юна, легкомысленна и наивна и у меня были прозрачные крылышки, а здесь я приобрела плоть и научилась понимать жизнь и даже могу вполне сносно разговаривать понрусски, хотя здесь это почти не обязательно. "Кроме того, -- подумала я, -- когда я начну все сначала, все пойдет быстрее, чем в первый раз, и мне не придется затрачивать лишних усилий, чтобы восстанавливать свои потери. У меня будут две шубки из легких шкурок сибирского зверька, я сниму квартиру на Мойке..." -- У меня будут две шубки из легких шкурок сибирского зверька, -- сказала я полковнику, -- две вместо одной, украденной французским офицером, я сниму квартиру на Мойке. Ваши пророчества меня не пугают -- Россия всегда была добра ко мне. За окном лежали обгорелые развалины. Влажный запах пепелища, с которым мы давно свыклись, я ощутила внезапно, словно впервые. Более недели я не выходила из дому и постепенно, не соприкасаясь с царящим на улицах адом, стала приходить в себя. Гденто там, за стенами, за картоном в окнах, продолжались, видимо, бесчинства, но здесь, под защитой молчаливого жилистого Франсуа, в окружении моих пожилых спасителей, царили мир и спокойствие. Я понимала, что мир тот выдуман, что спокойствие временно, что еще предстоит не ведомое никому из нас и, может быть, самое худшее, но полковник Пасторэ, изредка отрываясь от дел, успевал дарить мне тепло и симпатию, а мой милый жестокосердный Свечин, третируя меня и презирая, постепенно всентаки расслаблялся под действием вина, и тогда проступала истинная его сущность -- ранимая, утонченная и страдающая. Я больше всего боялась остаться одна и лихорадочно принимала меры, хотя -- что это были за меры? Я расточала свое жалкое обаяние перед полковником, чтобы он не забывал обо мне среди повседневных хлопот, я старалась, как могла, услужить суровому своему господину Свечину, чтобы приручить его, словно дикого лесного зверя. Однако если мне удалось преуспеть с первым и интуиция подсказывала мне, что полковник внимателен к бедной французской нищенке не только благодаря ее несовершенным проискам, то со вторым я была бессильна. Понпрежнему он презирал меня и отталкивал и замечал лишь во хмелю, с удивлением разглядывая, и лишь на короткий миг его колючие карие глаза теплели... Впрочем, мне хватало и нескольких участливых слов, чтобы не впасть в отчаяние. Иногда по ночам до меня доносились изнза окон выстрелы, и я понимала, что жива лишь по милости Божьей. В воздухе пахло переменами. Предсказания полковника уже не казались фантастичными. Выпал первый снег И растаял. Франсуа все с большим трудом раздобывал доски для камина. Ах, Свечин, жизнь сама распоряжалась нашими судьбами покруче, чем любой из царей, а тут еще мы сами... вы сами... Чтонто должно было случиться. Наш призрачный союз не мог продолжаться вечно. Мифический императорнзлодей замерзал в своем логове. Как будто он не мог в свое время ограничиться Австрией, Пруссией, ну, Испанией или Италией, покорил бы, наконец, Англию, вместо того чтобы вторгаться в Россию и переворотить мою жизнь за какихнто тринчетыре месяца! Полковник Пасторэ все настойчивее предлагал мне собираться в дорогу. Его уговоры походили на предложение руки и сердца. Было бы мне за тридцать -- лучшего шанса и не представить. Но кому я нужна во Франции, полковник? Или стать содержанкой до первых морщин? -- Дорогая Луиза, не говорите глупостей, -- сказал он, -- нам с вами ни о чем не придется сожалеть. Кроме того, вы уже сейчас сможете зарекомендовать себя с самой лучшей стороны. Представьте, граф Боссе, префект двора, собирает труппу, чтобы дать несколько представлений и концертов перед императором. Он уверял меня, что вы приятная певица. Считайте, что это начало вашей французской карьеры. В конце концов, войны войнами, а искусство вечно... -- Как! -- поразилась я. -- Я должна буду петь перед императором?! Но ведь я очень скромная певица романсов и маленьких песенок, и потом, кто мог рассказать обо мне графу Боссе? И потом, где труппа в этом сумасшедшем доме? -- Поверьте, -- сказал он, улыбаясь, -- артисты есть. Подобно вам, они ютились в скворечниках, на ветках, в стенных щелях, но Мельпомена созвала их, и они слетелись... Если вы истинная актриса, вы не сможете удержаться от соблазна продемонстрировать свое искусство... -- Да, но перед императором... -- сказала я упавшим голосом. -- Тем более, -- засмеялся он. -- Он разорил страну, которую я люблю, -- почти крикнула я, -- лишил меня всего, что я имела, и вы предлагаете ублажать его на этих развалинах. -- Луиза, -- поморщился он, -- вам не к лицу выкрикивать политические лозунги. Теперь уже ничто не имеет значения. Я думаю не об императоре, а о вас. -- И тихо добавил: -- И, если хотите, о себе. Я прикинулась дурочкой. -- Да, но он большой знаток, -- сказала я многозначительно, -- ему трудно угодить. Одна мысль об этом парализует меня. Вечером в присутствии полковника я рассказала о его предложении Свечину. Я загадала: если он отнесется ко всему этому с обычной своей язвительностью, я откажусь выступать перед императором захватчиков. -- Разумеется, -- сказал он с ужасающей гримасой, как всегда, глядя мимо меня, -- если французская шансонетка может доставить удовольствие французскому Тамерлану, да еще он ей за это пожалует русское кольцо с большим сапфиром, так отчего же и не спеть? Было бы странно видеть французскую даму, ублажающую русского государя таким способом, а своего -- отчего же? Я поняла, что мне следует отказаться, но сказала полковнику с вызовом: -- Передайте графу Боссе, что я согласна. Усилиями полковника Пасторэ я была приодета и познакомилась с графом. На нем был генеральский мундир, но манеры и интонации выдавали в нем человека невоенного. Он был весьма любезен, я быстро справилась с робостью, и мы вскоре остановились на одном знакомом мне водевиле. Начали собираться некоторые артисты, оставшиеся в Москве и чудом извлеченные людьми графа из самых невероятных укрытий. Среди них оказалось несколько знакомых, в том числе и старый Торкани, с которым мы, бывало, пели всевозможные дуэты. Мы принялись делиться впечатлениями последних месяцев, радуясь встрече и плача об утратах. Постепенно профессиональные привычки делали свое дело, и мы с головой погрузились в работу. И вот, когда ощущение роли и сцены вновь начало возвращаться ко мне и гитара в моих руках превратилась из жесткого, равнодушного предмета в теплую, милую партнершу, когда голос мой зазвучал в привычном тембре, и, как оказалось, бури и страсти нисколько его не надломили, и ощущение счастья и театральной лихорадки охватили меня, в этот момент полковник Пасторэ сообщил мне, что мы уже не вернемся, увы, в прежний залатанный дом господина Свечина, чтобы более не обременять хозяина. Мне будет выделена небольшая квартирка, годная даже для маленьких приемов. -- Неужели я не смогу даже попрощаться с господином Свечиным? -- спросила я непослушными губами. -- Он был так добр ко мне и Тимоше... В конце концов, это просто неучтиво. -- Ах, до учтивости ли тут, -- сказал полковник вяло, -- он очень ожесточен последнее время, и я рад, что мы можем его оставить в покое. -- И добавил, вглядываясь в меня: -- Кроме того, разве вы не поняли, что ваше волшебное обаяние ему безразлично? Что поделаешь... Это было ужасно, но пришлось смириться. "Я не дама с большими синими глазами, -- подумала я с горькой усмешкой, -- я актриса, у меня иная роль. Мной руководит попутный ветер искусства, а он уносит меня в другую сторону". Однако это не принесло мне успокоения. Играть мы должны были в Поздняковском театре на Большой Никитской, единственном театре, уцелевшем от огня. При нем же, как оказалось, была и моя квартирка, показавшаяся мне роскошной. Вчерашняя нищенка, я вновь становилась на ноги. "Нужно уметь падать", -- говорила я себе. Театр приспособили к спектаклям. Нашелся коенкакой реквизит. Раздобыли цветы и ленты. И вот пришел день первого представления. Все обошлось как нельзя лучше. Затем последовало второе. Мы играли с большим успехом, и репертуар наш разрастался. Сначала я очень боялась увидеть императора и думала, что, увидев его, упаду в обморок, но, когда однажды ему наконец пришла фантазия присутствовать на спектакле и я увидела его, страха почемунто не было. Гденто передо мной, теряясь в полумраке, сидел он в кресле, маленький, располневший, весьма скромно одетый. Давалась пьеса "Открытая война". Я пела на сцене у окна выбранный мною романс. Аплодисментов не полагалось в присутствии императора, но этот романс, которого еще никто не слышал, произвел впечатление. Раздались аплодисменты. Ко мне за кулисы явился граф Боссе с просьбой повторить романс. Я была очень взволнована, я пела, не сводя глаз с Бонапарта. Он оставался неподвижен. Он слушал, а может быть, делал вид, думая о чемнто своем. О чем он думал в этот момент: о словах ли романса или о собственной судьбе? Ожесточался или сожалел? Его поредевшая армада еще была жива, но рука мертвой Москвы лежала на всем вокруг тяжким камнем. Не об этом ли он думал, застывши в кресле и обратив на меня белое лицо? Меня поздравляли. Клеман Тинтиньи, ординарец императора, преподнес мне цветы, но янто знала цену этому успеху. "Теперь или никогда", -- решила я, машинально принимая цветы и поздравления. Я попросила у графа Боссе какойннибудь экипаж, который тут же был мне предоставлен, наскоро привела себя в порядок и отправилась на Чистые пруды. "Он дома, он пьет, страдая от одиночества, -- без надежды думала я, -- он будет расслаблен и улыбчив, но жалкая замарашка явится перед ним, и кто знает, не захочется ли ему вновь прикоснуться ладонью к моему плечу?.." Дверь в доме была распахнута. В вестибюле царил все тот же хаос. Медленно и задыхаясь, я поднималась по темной лестнице наугад, на ощупь, уже не заботясь о последствиях своего визита, желая только одного, чтобы он был добр и набрался терпения вслушаться в мои слова. Я сильно постучала и распахнула дверь. В зале было темно и тихо. Внезапно отворилась дверь его комнаты, и вышел он со свечой в руке. Лицо его было жестче, чем обычно. -- А, это вы... -- сказал он мрачно. -- Но господин Пасторэ уверял меня, что теперь я буду предоставлен самому себе... Сердце разрывалось от жалости. В клетчатом жилете, с не очень свежим шарфом на шее, он казался мне совершенством, но совершенством для иного мира, не этого, утопающего в крови и пепле. Я была бессильна произнести то, что я намеревалась сказать ему. Во мне все кипело -- страсть и губительная нежность, слепой восторг и ужас -- как перед падением в пропасть. -- Мне страшно подумать, что вы в полном одиночестве, -- выпалила я, едва переводя дыхание, -- я хочу вам сказать, что могу приходить к вам... заботиться о вас... Вы совсем один, мне это ничего не стоит... у меня достаточно времени, чтобы прислуживать вам... -- Дорогая, -- сказал он, теряя терпение, и это "дорогая" прозвучало как пощечина, -- одиночество для меня привлекательнее, чем присутствие малознакомой дамы с чуждыми мне привычками. -- Вам это кажется! -- выкрикнула я. Он сделал движение рукой, словно указывая мне на дверь. -- Я люблю вас, -- выговорила я с трудом и крепко зажмурилась. Он помолчал, затем сказал с оскорбительным спокойствием: -- Вы сошли с ума. Что между нами общего? Да и потом, вы слишком молоды и слишком француженка, чтобы нам было о чем с вами говорить... Внезапно мною овладела ярость. Мне захотелось ударить его, унизить, оскорбить, заставить отшатнуться, чтобы свеча вывалилась из его рук и все загорелось: этот дряхлый шарф, портрет этой дамы, его дурацкие книги... Скажите пожалуйста, не о чем говорить! -- Зато у меня есть коенчто еще, так что можно будет обойтись и без разговоров! -- крикнула я, ожесточаясь почище, чем он. Я крикнула и отшатнулась, потому что мне показалось, что он хочет меня ударить. Рушился мир. Мне бы следовало целовать ему руки, валяться в ногах, взывать к его великодушию. -- Этим обладают все женщины, -- сказал он очень спокойно, -- в равной степени. Я повернулась и пошла прочь. Та самая русская барыня провожала меня взглядом. Они понимали друг друга. Они существовали в своем мире. Это я была пришелицей, и мои притязания были напрасны. Он нагнал меня в темном вестибюле. -- Послушайте, -- проговорил он, задыхаясь, -- мне хочется разбить себе голову о стену, потому что я все потерял... а тут еще вы с вашим французским вздором! Я все потерял... я ничего не могу... Да погодите же!.. А тут еще вы... Это все равно что потерять руку, а плакать об утрате перчатки... стремиться сохранить перчатку... Ах, моя перчатка! Как я покажусь в свете?.. Да? Вы меня поняли?.. Вы меня поняли?.. -- Да, -- сказала я, прикасаясь к его руке, чтобы его успокоить, -- разумеется... На следующий день я была бледна. Играла плохо. Господин Пасторэ, не пропускавший ни одного спектакля с моим участием, был очень удручен, но молчал, и я видела по его лицу, что он догадывается, мудрый интендант, куда я неслась в предоставленном мне экипаже и что произошло потом. Когда спустя несколько дней мне удалось немножечко успокоиться, так как актриса не может умирать вечно, я поняла, что должна снова отправиться к этому человеку. Но теперь уж я явлюсь к нему не жалкой попрошайкой, а спасительницей, добрым ангелом. "Мой дорогой, -- думала я, -- мне ведь ничего от вас не нужно, вглядитесь: разве я похожа на женщину, собирающуюся стать русской барыней? Поверьте, я бескорыстна, как луговая ромашка... Так чего же ты хочешь?" -- спросила я сама у себя, обливаясь слезами. Какой злосчастный миг столкнул меня с этим господином! Мало выпало на мою долю горестей, чтобы в довершение всего еще такое! Благодаря доброте графа Боссе мне удалось раздобыть несколько бутылок красного вина, которые я с трепетом уложила в плетеную корзинку, чтобы снова предпринять беспримерный вояж на Чистые пруды, как вдруг стало известно, что французская армия покидает Москву... И вот все кончилось. Театр умер сам собой. Никому не стало дела до искусства. Под холодным дождем по разрушенной Москве молча двигались одна за одной колонны. Говорили, что гвардия выступила раньше. Вид солдат, да и офицеров, был ужасен. Я отсиживалась в своей пустой холодной квартире в полном отчаянии, не зная, что же наконец предпринять. Полковник Пасторэ заглянул ко мне на несколько минут и попросил меня собираться и ждать его сигнала. Что было собирать? Какая насмешка. Все, что я имела, было на мне да бесполезная корзинка с красным вином. Может быть, выпить за вас, господин Свечин? Однако былое благоразумие не совсем оставило меня. Оно шепнуло мне, что все в моей власти и если у меня хватило сил дожить до этого часа, то предстоящие испытания -- ничто рядом с предшествующими. Полковник Пасторэ не может быть моим спасителем. Эта роль не для него. Я не отталкивала его, я просто не могла продать душу. Душа моя оставалась здесь, в этом несчастном городе, превращенном в кладбище моими соотечественниками. Я вглядывалась в их молчаливые колонны, дрожа от холода и безнадежности, и слышала им вслед свист и улюлюканье всей Европы. Мои соотечественники, мои братья в грязных мундирах, в рваных сапогах, ослепленные собственным кумиром!.. Верните мне мою шубку из шкурки сибирского зверька! Верните мне мое легкомысленное прошлое, полное очаровательных надежд!.. Всю ночь я плакала, а когда наконец сон сморил меня, я увидела императора. Он стоял напротив меня спиной к окну в сером сюртуке и лосинах. Восковое лицо его выступало из полумрака, в глазах стояла такая тоска, что я не выдержала и закричала... Было серое утро. Полковник Пасторэ разбудил меня и торопливо сообщил, что Клеман Тинтиньи предоставил в мое распоряжение прекрасный экипаж и что мне пора выходить, как бы ни было поздно. -- Ваш кучер -- мой Франсуа, -- сказал он, -- он все знает и отвезет вас в назначенное место. Я машинально вышла из дому. Полковник Пасторэ, помахав мне, отъезжал в своей коляске. Перед моим домом стоял отличный дормез, который предназначался мне, французской актрисе. На козлах восседал Франсуа. Тут я вспомнила о своем решении и, чтобы не возобновлять ненужных разговоров, погрузила в экипаж плетеную корзинку со своим богатством. -- Франсуа, -- сказала я, -- езжайте к Страстному монастырю и ждите меня у ворот. У меня остались еще коенкакие дела... Он кивнул мне и тронулся по направлению к монастырю. "Бедняжка, -- подумала я, -- тебе придется ждать меня вечно!" Я осталась одна, предоставленная самой себе, и ощущение былой легкости снизошло на меня. Дождь не прекращался. Дул промозглый ветер... Чтонто изменилось вокруг, но я не сразу поняла, что это неприятельские войска оставили город. И вот уже замаячили отдельные фигурки жителей Москвы, они вылезали на свет божий из всевозможных щелей и укрытий, их становилось больше, и они медленно, украдкой двигались в том направлении, куда ушла французская армия. Какойнто господин в помятой шинели, выйдя из ворот, тихо крикнул: "Ура!" Все молча шли, еще не совсем доверяя происшедшему. Они приблизились: господин в помятой шинели, старуха с сучковатой палкой в руке, мужик с рыжей бородой, какиенто мастеровые по виду, горничная, торговка с пустым лотком. Боже мой, какие у них были лица: желтые, отекшие, с блуждающими глазами; как они были грязны и оборванны! Я пошла рядом с ними. Мы шли медленно, почти крались, выглядывали изнза углов зданий, и новые жители присоединялись к нам. -- А французынто тюнтю, -- сказал один мастеровой, и все тихо засмеялись. -- Теперь они больше не вернутся, -- крикнула я понрусски, ликуя, -- я знаю! Можно не бояться... Vive Moscou!1 Они внезапно остановились. Ктонто спросил: -- А ты кто такая?.. -- Я француженка, -- сказала я упавшим голосом, -- но я давно живу в Москве, и я осуждаю моих соотечественников... -- Сучка, -- прохрипел господин в помятой шинели. Они тотчас окружили меня. Они задыхались от злобы, чтонто клокотало в них. Я сделала попытку вырваться из их кольца, но старуха, разевая беззубый рот и чтонто крича, ударила меня в грудь палкой... -- Что вы делаете! -- закричала я. -- Я ни в чем не виновата! -- Меня схватили за волосы, ктонто бил по спине, чьинто пальцы подбирались к горлу. -- Сжальтесь! Сжальтесь! -- кричала я. Они били меня, я видела среди них Свечина и даму с громадными синими глазами. Затем чтонто обрушилось, и я потеряла сознание. Очнулась я на том же месте. Я лежала под дождем. Сначала вокруг никого не было, затем стали появляться одинокие прохожие. О, как они были невинны и кротки, как робка была их походка, как сдержанны жесты... "Скорей, скорей, -- подумала я, с трудом подымаясь, -- скорей, пока они вновь не собрались в толпу!" К моей великой радости, дормез все еще стоял в условленном месте, Франсуа нетерпеливо вертелся на козлах, и лицо его выражало испуг. -- У вас было, как видно, непростое дельце, сударыня, -- сказал он, оглядев меня, и тронул лошадей. Я ехала по Москве, и слезы катились по моим щекам, и, плача среди этого смрада и пепла, среди развалин, несправедливости и тихого ликования, я поняла, что уже ничего воротить невозможно, и навсегда покинула Россию. Часть третья О ТОМ, ЧТО ВСПОМНИЛОСЬ В ПРЕКЛОННЫЕ ЛЕТА 1 Судя по рассказам, ликование в Петербурге выглядело ленивым празднеством рядом с московскими безумствами. Нынче, конечно, все видится как бы в синей дымке, но ароматы, звуки, радостные улыбки и стенания, переливы мартовских сугробов живы в памяти. Да еще сильный дух махорки... Конечно, если бы не Свечин, я бы всего этого не запомнила. Подумать только, лишили жизни императора Павла и почти все веселятся и ликуют! Он был отнюдь не дурным человеком, но публика всегда печется о собственных выгодах, а все остальное ее мало касается. Впрочем, если уж стремиться быть справедливой, ему были присущи и тяжелые недостатки. А кто не без греха? Я знала многих достойных людей, искренно его оплакивавших, хотя и переживших в связи с ним много печального. Я даже, помню, краснела всякий раз, как слишком громко хохотали, слишком истерически поздравляли друг друга с падением тиранства или взрывали петарды, будто сама была причастна ко всему происшедшему. Однако тиранство никому не мило, даже такое болезненное и жалкое, ибо все устали каждый день считать последним, устали от глупейших запретов, и мне понятны страх и негодование благородных людей, не застрахованных от кнута и розги по высочайшему бзику. И вот все высыпали на улицы Москвы, едва лишь известие до нас докатилось, и все суетились, бегали взапуски, раскрасневшиеся от мартовского морозца, и пили шампанское, а купчишка и челядь -- водку, целовались взасос... Все перемешалось. А одежда была так внезапна, так неправдоподобна -- снова круглые шляпы на мужчинах, запрещенные почившим императором, снова французские фраки под распахнутыми шубами, и военные все словно разом отрезали гатчинские косички, и воистину помнится, как чернели на желтом весеннем снегу то там, то здесь черные ленты с мужских косичек, похожие на мертвых птиц, как самозабвенно их топтали, пританцовывая... И сильный запах махорки, не успевший выветриться, это запомнилось. Да, все целовались. Кто с кем. Тут уж было не до приличий, ибо безумие заразительно, как инфлюэнца, а безумие радости особенно. Я тоже сподобилась, попав в этот круговорот, и уже почти не отдавала себе отчета: зачем, почему, для чего... Сначала меня одолела пожилая дама громадных размеров, и я запуталась в ее руках, в ее шубе и оглохла от ее причитаний, хотя отчаянно старалась укрыть губы от разверзшегося влажного рта, что мне и удалось, так что поцелуй ее пришелся в щеку. Затем подкатился кавалергард и очень обстоятельно и долго впивался в меня, на мгновение отводил мою голову, разглядывал меня с восторгом слепца и спешил приложиться вновь; тут уж я была в полной его власти, напоминая самой себе тряпичную куклу, так он был силен, ловок и опытен. Я уже не могла выйти из этого заколдованного круга, чтонто со мной тоже стряслось: ликовать в двадцать четыре года даже без видимых причин -- всегда наслаждение. И, уж теперь точно не припомню, я переходила из рук в руки, постепенно теряя присущее мне чувство брезгливости и сливаясь со стонущими толпами, хотя машинально еще укрывала губы... И вдруг передо мной возник молодой господин (видимо, судьба распорядилась), немногим старше меня, такой же разгоряченный обстоятельствами, всей этой вакханалией и все же показавшийся мне менее безумным, чем все вокруг. Не понимаю, что со мной произошло, но не он, а я первая его оценила, увидев его прищуренные насмешливые глаза, слегка впалые щеки и столь же насмешливые яркие губы. "Чего мне стыдиться! -- подумала я с внезапным облегчением. -- Уж если меня обнимали все кому не лень, даже пропахшие дегтем и водкой чудовища, пусть он целует..." И приблизилась к нему, протянула руки. Запах лаванды, молодого свежего тела, мартовского морозца -- все перемешалось. Я закрыла глаза. Природной расчетливости моей как не бывало. Рука сама обхватила его шею, пальцы сами скользнули по прохладному меху его воротника... Что это было? Озорство, вожделение, каприз или глубокие предчувствия? Не знаю, но, видимо, и то и другое, в противном случае разве я устремилась бы к нему? Все длилось мгновение, а казалось -- вечно. Я почувствовала, что задыхаюсь, и он разжал объятия и внезапно покраснел, наблюдая, как моя рука медленно и неохотно выползает изнпод его воротника. Я покраснела тоже. Надо было кинуться прочь и затеряться в беснующейся толпе (подумаешь, катастрофа!), но ноги не слушались. Да и он не спешил. Не хватало слов, чтобы все обратить в шутку. "Возможно ли?" -- со страхом и надеждой подумала я, подразумевая свое, тайное, глубоко запрятанное и единственное, как мне тогда казалось. Впрочем, нынче понимаю, что ничем не отличалась от любой малонмальски нормальной московской барышни, хотя и успела побывать в замужестве, печальном и несуразном, подобном пустому, стершемуся сновидению. Нужно было чтонто сказать, но слов не было. Он мне нравился, этот молодой господин, и расстаться с ним так просто и, конечно, навсегда представлялось бедствием. Но где же таилась та ниточка, с помощью которой только и можно было бы спастись, удержаться на этой земле всего лишь мгновение, достаточное, чтобы не раствориться в равнодушном московском воздухе? Впоследствии, спустя много лет, в редкую минуту расположения ко мне, он сказал какнто, что лихорадочно думал о том же и мечтал придумать и выкрикнуть нечто такое, волшебное, способное пригвоздить меня к московской мостовой, не нарушая правил приличия и не вызывая во мне ужаса. Существуют ли такие слова? Но тогда мы стояли безмолвные среди разверзшихся стихий, постепенно приходя в себя и приближаясь к той роковой минуте, когда и вступали в силу те самые правила приличия, перед которыми был бы бессилен даже вкус его поцелуя на моих губах. Слов не было. Видя нашу беспомощность, природа делала свое дело. Я рассердилась на него, затем на толпу, на Москву, на себя, на запах лаванды, а может быть, и махорки, исходивший от его шубы. Я не нашла изъянов в его лице, если не считать слегка впалых щек, которые мне как раз и нравились. Он смотрел на меня с удивлением, слегка наклонив голову, будто живописец на неодушевленную модель. Слов понпрежнему не было, и мы разошлись, даже не поклонившись друг другу. Когда же страсти в России отбушевали и новый император Александр Павлович, с приятным румянцем на щеках, с аккуратной слегка рыжеватой шевелюрой, оглядел нас голубыми глазами, все улеглось, и можно было подумать, что излишние страсти теперь уже неуместны. Хотя кто может похвастать своим умением определять грань, за которой кончаются наши иллюзии? Думаю, что никто, как не мог и новый император, оказавшийся, кстати, моим ровесником. В последующие годы я молилась за него, ибо судьбе было угодно доверить ему наше спасение и он оказался на высоте. И хотя в те годы, кроме радостных надежд на него, никто почти иных чувств и не испытывал, однако мрачные пророчества всентаки возникали то здесь, то там, исподволь, как бы случайно, но нынче, спустя четверть века, я понимаю, что общество тем самым само разрушало себя, нисколько о том не беспокоясь... Итак, все улеглось, и следовало продолжать прежнюю жизнь, но оказалось, что молодой господин, которого я сама выбрала в толпе и бесстыдно целовала, он не забылся. В общемнто, банальный случай: любая бы на моем месте, да в мои годы, да не склонная к ханжеству, не смогла бы устоять перед таким соблазном и уж обвилась бы вокруг непременно. Что я и сделала. Но спустя некоторое время воспоминание отнюдь не потускнело, а, наоборот, ожило, ожило, одухотворилось, заполнило меня. Ктонто не слишком благородный старался во тьме ночной, придумывая способы усложнить мою жизнь. Видимо, удача ему сопутствовала. Юная барышня, читающая эти строки, пожмет плечами оскорбленно, что в подобных случаях делала и я, покуда загадочная моя судьба не заставила меня кинуться самой на шею первому встречному. Уверена, что в моем доме и среди моих знакомых не было никого, кто мог бы похвастать, что разглядел во мне внезапную перемену. Да это не утешало. В зеркале я выглядела привычно и вполне пристойно, но червь точил изнутри. Мои доброжелатели и всяческие опекуны, родственники, дальние и близкие, -- все вокруг продолжали печься о моей судьбе как ни в чем не бывало, не замечая глубокой пропасти, разверзшейся предо мною. Они видели двадцатичетырехлетнюю особу с имением в Губине, с собственным домом в Москве, в Староконюшенном, с приличным годовым доходом, неглупую, с приятными чертами лица, несколько, может быть, непокладистую, даже трудную, успевшую погубить молодого, ленивого, доброго, пустого мужа (скончался после развода от неуемного пристрастия к еде), рано потерявшую родителей, а потому слишком рано познавшую слабость к независимости... Перед ними маячила эта молодая особа, которую следовало прибрать к рукам и приспособить к привычному образу семейной дамы, не выходящей из общего круга, не пугающей и их самих, и унылых дочерей и не приводящей их сыновей в состояние опасного экстаза. Должна признаться, что я и не отвергала их намерений, слишком очевидных и посему добрых, и с легкостью отдавалась этой житейской игре, натурально навострив ушки, чтобы по милости их добросердечия однажды не попасть впросак. "Служи, Варвара, их прихотям, -- говорила я себе, -- но предпочтение отдавай своим собственным". И Варвара им служила, кланялась, и расточала благодарности, и всплескивала руками в нужные моменты, и все это чтобы не разрушить их самозабвенных усилий и чтобы не остановить нормального течения жизни. По природе своей она не была разрушительницей и злодейкой, да и замуж заторопилась, чтобы спасти, как ей казалось, удачливого молодого добряка от московской лени и излишнего жирка. "Что за беда, -- твердили ей, -- если у человека потребность, прости господи, напузыриться до отвала? На сытый желудок творятся добрые дела". Добрые дела оставались в области фантазий, и она с ним рассталась. С горя, в одиночестве страсть его разгорелась пуще, и на том все кончилось. Коенкто втихомолку считал ее виновницей несчастья, но живые пекутся о живых, и они вновь принялись за привычное дело. Я воспринимала их усилия всерьез и даже с благодарностью, хотя гденто в глубине души чувствовала, что хлопоты эти пустые. Не то чтобы претенденты на мою благосклонность, которых они мне подсовывали, были дурны или порочны. Многие мне даже нравились, но яд былой неосмотрительности еще присутствовал в крови. Я не спешила. А тут этот поцелуй. Но так как он исчез бесследно, этот молчаливый господин, не объявив ни имени своего, ни звания, мне оставалось проклинать собственную нерешительность тогда, когда я почти держала его в руках, да одуревать от бессильных фантазий, которые нам только и остаются при утратах. Шли дни, постепенно забывались его черты, облик, лишь ощущение жаркого поцелуя на губах было свежим и губительным. И тут уж, видимо, не какиенто там высшие соображения руководили мной, не чувство долга, не движение души, не всякие там высокопарности, а вездесущий голос плоти. В фантазиях мой гений выглядел уже другим, и я рассказывала в вечернем кругу об одной молодой особе, так неправдоподобно столкнувшейся на мгновение с избранником судьбы, канувшим в московском водовороте, "у Чистых прудов, господа...". Я рассказывала эту историю довольно часто, вызывая повышенный интерес, и не удивилась бы, узнав, что к Чистым прудам сходятся любопытные толпы. Весна уже вступила в полную силу, а страсть моя и боль не утихали. Все прочее было мне безразлично. "Но если страсть ее, как вы рассказываете, не утихала на протяжении многих лет, -- говорили мне, -- стало быть, это знамение, а не пустой случай, и вашей знакомой надо было не покладая рук искать свою пропажу..." -- "Не покладая ног..." -- нервно посмеивались иные. На какоенто время мой красочный рассказ, как мне показалось, даже затмил успехи молодого Бонапарта и первые шаги нашего нового царствования. Но что же было делать не героине моего рассказа, а мне самой, живой и трепетной, со всем этим свалившимся на меня несчастьем? Уже если это был не пустой вульгарный поцелуй, а знак судьбы, значит, и следовало ждать, как она сама, судьба, распорядится. Но ждать недоставало сил. Мне было впору уподобиться воображаемым барышням и толочься у Чистых прудов ежедневно с рассвета до сумерек -- авось он промелькнет за стволами дерев. Я пренебрегла самолюбием и отправилась в злополучное место. Это было то самое место, но преобразившееся. Свежая листва украшала деревья. Снега не было и в помине. Публики не было. Трава спускалась к самой воде. Молодой гусар объезжал скакуна. Денщик держал стремя. Проезжая мимо меня, гусар подбоченился. В зеленой воде отражались майские деревья. Тонкий запах лаванды витал в воздухе. Теряла ли я надежду? Отнюдь. Я уже отвергла случайность и уверовала во вмешательство высших сил, и это меня поддерживало. Мартовский поцелуй жег губы, и никакая сила, даже моя природная насмешливость, не могла бы теперь помешать мне надеяться и ждать. Нет, я не обольщалась, что первое же мое появление у Чистых прудов вознаградит меня за дни отчаяния, но судьба судьбою, а не мешало и самой быть расторопнее и зорче. Я поняла, что отныне мне суждено являться в это место и обреченно бродить вдоль зеленого берега, иначе я прокляну сама себя, оскорблю ближних, взорвусь, подожгу Москву... И тут я увидела его. Он шел в мою сторону в тени деревьев в сером фраке, как мне показалось, держа под руку даму в малиновом наряде, шел, размахивая тростью и беспечно смеясь... Дама выглядела расплывчато, зато он был четок, словно омыт весенним ливнем. Я хотела отбежать в сторону, но ноги не слушались... и эта дама... "Возможно ли?" -- подумала я, холодея. Они приблизились. Это был не он... Доходило до нелепостей. Однажды мы пили чай на прогретой майской веранде. В тот год еще продолжали восторгаться Суворовым. Я ничего не имела против прославленного генералиссимуса, но постоянные восторги окружающих побуждали меня к бунту. В самый разгар очередных панегириков молодой Преображенский капитан, мой давнишний доброжелатель Арсений Бочкарев, взорвал бомбу в самом центре стола, меж самоваром и калачами, произнеся, как всегда, шепотом: -- Бонапарт уничтожил сословия, и крестьянин, французский крестьянин, который у него в солдатах, рассчитывает на одинаковые с командирами награды, я уж не говорю, что солдат этот сам может стать командиром... Представляете, как он дерется! Они ведь в большинстве своем, французы, замухрышки, но как они дерутся!.. Нашего солдата дома секли, в строю секут... Представляете, какая сила у французского генерала! Наш солдат терпелив... Вот что важно... Суворов, конечно, гений, но одним гением ничего не сделать. Случилось легкое замешательство, и все молчали. Я вспомнила, как год назад обидела бедного генерала Опочинина, молодого великана с круглым лицом и детским взором, вернувшегося из швейцарского похода и пышущего батальным вдох