окойна, почти деловита (не впервой!), - и меня это еще больше успокаивало. Совершенно спокойно произвел я серию ласк и совершенно спокойно приступил к делу. А потом обнаружил то же, что и в случае с Ниной. "Я так боялась, - сказала девица. - Я давно думала: вот бы с тобой... Потому что остальные олухи. Я так боялась. А ты так все... Спасибо тебе". Потом я довольно долго с нею распутывался. И, конечно, не признался ей, что она у меня была первой, и она до сих пор уверена, что порушил ее девичество опытнейший и искуснейший донжуанище. Нина, выслушав это, не засмеялась почему-то, а задумалась. - В чем дело? Тебе неприятно было это слушать? - Да нет... Просто я всегда много думала об этом. Одна из самых страшных и сложных человеческих загадок. И то, как люди себя ведут, и что бывает из-за этого... Вечные вопросы. - Вся природа на этом замешана. - У людей - особенное. Они и напридумывали много, и вообще, у них мозги. Из-за мозгов-то все катавасии. Я когда совсем маленькой была, уже понимала, как это происходит. И думала: что ж такого, если все этого хотят? Подошел, сказал, получил отказ или наоборот, вот и все. В древности, быть может, так и было. Я думала даже: зачем природа так устроила? Почему для этого недостаточно, например, простого рукопожатия? Ну, не мимоходом, а - минуту. Пожали руки, сцепили пальцы, получили каждый свое удовольствие - разошлись. Сколько проблем бы разрешилось! - Любви бы не было, - сказал я глубокомысленно. Она подумала и согласилась. Я гордился ею. Я показывал ее друзьям и знакомым, как тщеславный студент, которого полюбила вдруг известная раскрасавица актриса. Не в свет выводил, какой, к черту, в дельцовской среде свет; собезьянничали, сучьи хвостики, у тех, о ком десять лет назад анекдоты сочиняли. Те же охотничьи домики, те же сауны, те же пьяножратвенные оргии "на природе" - или в ресторан закатиться, где голое варьете и где девки на шеях виснут, потея. Я заметил: у многих женщин запах денег вообще вызывает повышенную потливость. Я показывал ее дома (но она еще не жила у меня, я не хотел этого до свадьбы), приглашая кого-нибудь посидеть, поболтать. Я показывал ее однокласснику Леше Хворостову. Он, как и майор Петров, сочинял стихи, я ничего не понимал в них и честно говорил ему об этом. Он не обижался: другие тоже не понимают. Он сочинял для себя, но однажды решился и послал в Москву, в толстый литературный журнал. Выждал, скрежеща самолюбиво зубами, три месяца и только после этого позвонил с вопросом: читали ли, мол, мои стихи? А вы сами-то их читали? - ответила какая-то неведомая редакторша. С тех пор Алеша никуда ничего не посылал, занимался тем, что - жил. Когда бы я его ни спросил о работе, он досадливо махал рукой: "А-а-а!" - и переходил к разговору о Шиллере, о славе, о любви... Алеша, конечно, пил - и пил запойно. То неделями ни в рот каплей, то ударяется в загул тихий, анемичный, просто пьет и лежит, лежит и пьет. Неделю, полторы, две. Потом начинает "выходить" - с муками, с бессонницей, с тоской. Однажды в пике запоя он добрел до меня спросить денег. "Без отдачи, конечно. Ты ж видишь, я в штопоре, - и у меня ни стыда, ни совести. Даже желания подохнуть нет". Но вид у него был подыхающий, и я вызвал бригаду прекращения запоя, объявления о таких услугах все чаще мелькали в газетах. Молодой врач и ассистентка сунули ему горстъ таблеток, поставили систему. "Принесите банку, он захочет сейчас в туалет", - сказал врач. Я принес банку. Алеша захотел, но не мог. "Лежа не можете?" - спросил врач. Алеша отрицательно покачал головой. "Стесняется", - сказал я. Алеша кивнул. Ассистентка вышла. "И нас стесняется", - сказал я. Алеша кивнул. Мы вышли и зашли через минуты три-четыре. Банка была пустой. "В чем дело?" - раздраженно спросил врач. "Стесняюсь". "Кого?!" "Себя. Только в туалет". "Ну, тогда терпите, если сможете. Отведем вас потом. Хотя лежать бы надо". Но Алеша не вытерпел. Он заснул под системой и во сне сумел сделать то, о чем его бесплодно просили. С тех пор довольно регулярно на излете запоя он появлялся у меня, я вызывал бригаду и платил раз от раза все больше (в мае 94-го - 70 тысяч). Но вот он уже довольно долго - почти месяц - держался крепко и поговаривал даже, не завязать ли совсем, и я пригласил его в гости. Ну, посидели, попили чайку, Алеша оживился, был говорлив, насмешлив, остроумен - внятно, едко, не то что в стихах. Он, чего с ним сроду не бывало, даже свои стихи стал читать вслух. - Вы, конечно, не поняли? - спросил он Нину. - Самое странное, что, кажется, поняла! - ответила моя умница. - Что ж вы поняли? - Ну... Стихи не перескажешь, особенно ваши, они же не на уровне смысла, но я попробую рассказать о своих ощущениях. - И она что-то говорила (я слушал голос - не вникая), плавно поводя руками, то грустя мимолетно, то смеясь, то морща лоб в раздумье. Говорила долго. - Этого не может быть, - сказал Алеша. - Вы все поняли. Именно об этом я писал. Вы поняли даже то, о чем я только смутно догадывался. А еще? И он еще читал стихи, а она опять говорила, и он еще читал... Потом она пошла принять душ. - Время, между прочим, позднее, - сказал я Алеше. - Сволочь ты, - задумчиво сказал Алеша. - Отдай ее мне. Она первая меня поняла. Она влюбилась в мои стихи. А потом влюбится и в меня. У тебя их было... И будет... А у меня шанс. Я как раз завязываю... Навсегда... И вдруг она... Это судьба... А ты?.. Тебе ни к чему... Только тело... Найдешь еще... А мне душу... Он говорил ритмически, раскачиваясь на стуле, обхватив руками коленки. - Ты стихами, что ль? - спросил я. - Отдай. - Брат, ты же меня знаешь, я не из таких. Женщин не меняю, не продаю, не покупаю. Да и не в этом дело. У нас свадьба через две недели. Не приглашаю, потому что решили без всякого шумства. Получаем документы - и в свадебное путешествие. - Сволочь. Я тебя ненавидеть буду. - Ты вроде, кроме чая, ничего не пил. - Не проблема. Через полчаса я буду пьян. Я буду пить, пока не сдохну. Ты сволочь. - Откачаем, не впервой! - Ты меня больше не увидишь. Зачем она тебе, сволочь? - Я ее люблю, - сказал я с радостью оттого, что говорю правду, что хочу говорить это Алеше, задушевному моему дружку. - Ты знаешь, я спокойно относился к твоим подлым коммерческим занятиям, - сказал Алеша. - Я беспринципен, как и полагается всякому настоящему поэту. В таких вопросах, по крайней мере. Но тут... Тут что-то не то. Ты ее любить не можешь. Она - да, такие почему-то именно в говнюков и влюбляются. Как друг тебе говорю. Но ты - не можешь. Как друг говорю. - Могу, Алеша, - сказал я и улыбнулся, глянув в ночное окно. Тогда Алеша встал, обнял меня, словно уже налакался до стадии сентиментальности, и сказал: - Я не уйду в запой. Люби ее. Я буду приходить в гости. Откровенно буду на нее смотреть - это учти. На улице подкарауливать. Ждать - неизвестно чего. Может, дай бог, тебя пристрелят. Нина вышла из ванной. Алеша, скосив голову и не глядя на нее, - мимо, к двери, скорей, скорей. Забегая вперед: он все-таки ударился в запой. На десятый день ему стало плохо, и он по привычке приполз ко мне. Но увидел Нину, вспомнил, что она существует как реальность, а не как его поэтический бред, и хотел сбежать. Я еле удержал его, вызвал врачей. Откачали. Но почти тут же он - я полагаю, совершенно сознательно, - ушел в запой второй. Неделю готовился к нему: ходил и занимал деньги - понемногу. Понемногу давали, привычно не надеясь на возврат. Собрав определенную сумму, накупил дешевой водки, залег в своей холостяцкой квартире, пил неделю, две. Потом родители, жившие неподалеку и навещавшие его ежедневно и впустую стучавшие в дверь, обеспокоенные, стали опрашивать соседей, те сообщили, что видели его каждый вечер на балконе провожающим солнце - в стельку пьяного и иногда плачущего. А вот последние дня три он на балконе уже не появлялся. Родители вызвали врачей и милицию, взломали дверь. Алеша лежал у двери с вытянутыми руками. По каким-то там приметам милиция определила, что последние минуты своей жизни Алеша полз. Спиртного же в квартире не было - ни капли. Выпил он за две недели тридцать бутылок водки, то есть чуть больше двух бутылок в день. Но это было после. О чем я говорил? Да, о том, как показывал Нину друзьям и знакомым. Впрочем, на Алеше друзья кончились. Остались знакомые. Врач Саша Чикулаев, пьющий, как и Алеша, но умеренно, хотя и постоянно, пришел, толковал довольно занудно о своей постылой работе в больнице, в отделении травматологии. - Надоело. Режу и режу. И все равно - гангрена. Маресьеву пилили ржавой пилой - встал на ноги, то есть на протезы. А эти - не хотят выздоравливать. Я ему ступню, а гангрена - выше. Я по колено - а она выше. - А вы бы сразу по пах, - сказала Нина, которая в эти дни не понимала, что где-то могут быть несчастья. - Без толку, - даже не глянул на нее Чикулаев (он вообще словно не замечал ее). - Я по пах - а гангрена в кишки! И вот человек - самовар. Без рук, без ног. А родственники суют деньги. Чтоб хоть такой, но жил! А зачем мне деньги за самовар? Борзыми щенками вот не дают - жаль! Хотя лучше - гончими. У Чикулаева страсть - охота с гончими. На этой страсти он сошелся кое с кем из городской верхушки и мог бы давно уйти на более спокойное место, главврачом, например, в пригородный лесной профилакторий. Но он умен, он понимает, что сопьется там. Здесь же работа не позволит. Надо резать. И чтобы руки не тряслись. Он привык резать, он умеет это делать, он один из лучших хирургов города. Но характер несносный, орет на больных и персонал. Мне он доставал иногда таблеточки: транквилизаторы, антидепрессанты. Было дело, я крепко на них сидел. Было - прошло. Чикулаев, конечно, скучен. Он хирург и на работе, и дома, и в компании, и ночью - сам признавался - видит сны только про то, как режет. Я просто привык к нему и рад, когда он заходит. Первые минуты, по крайней мере. - Как тебе моя невеста? - не утерпел я в прихожей, провожая его. - Точно у такой я позавчера оттяпал обе конечности. Задние! - хохотнул он, согнувшись и пытаясь завязать шнурок на ботинке. - Торопилась на поезд, ехать к жениху, не успевала, к вагону прицепилась и сорвалась. Тебе смешно? - прошипел он вдруг свирепым шепотом, разогнувшись и притиснув меня к стенке. - Смешно?! - Вовсе нет. - А мне смешно. Потому что красавице - не жить. Гангрена будет. Никуда не денется! И ушел, так, кажется, и не сумев завязать шнурки. Однако что-то веселенький у меня получается рассказ... Но вот - подлец-компаньон Станислав Морошко, Стасик. С ним никогда ничего не случалось. Или он так держит марку. По крайней мере, я ничего не слышал. Родители живы-здоровы, а заодно и бабка девяноста трех лет, жена - известный в городе адвокат, дочь в четырнадцать лет знает три языка и уж в Америке побывала, сын в математическом колледже учится, я как-то говорил с ним - способности поразительные, он уже сейчас знает больше меня, а я не все еще растерял из своих университетских знаний. Стасик может и выпить - но никогда не мучается с похмелья. Стасик может и роман завести - и ни разу его не заподозрила жена, ни разу не хворал от любовных последствий. Впрочем, роман - деликатно сказано. Он, всегда аккуратно одетый, имеющий своего мастера в парикмахерской, своего закройщика в ателье, своего массажиста в сауне, своего спарринг-тренера на теннисном корте и т.п., амурные приключения обожает с душком - и даже иногда припахивает криминалом: когда ему находят, например, пятнадцатилетнюю девочку, слегка лишь испорченную, едва початую, как он выражается. - Статик, не понимаю, - смеялся я. - Твоей же дочери тоже скоро пятнадцать. Как ты можешь! Я бы если представил, что и мою дочь могут... - Я в газете читал, - хладнокровно ответил Стасик, - что одна девочка тринадцати лет влюбилась - не в отца, правда, в отчима. И домогалась его. И домоглась. - Ах ты, гнусь. Ты бы и дочь мог бы! Ведь смог бы? - У нас очень примитивные об этом понятия, - косвенно ответил Стасик, пахнущий дорогим одеколоном и гладко выбритый, а я подумал: ведь смог бы, зараза! Хотя он и колоритен, но по-человечески мало мне интересен. Он, как я уже говорил, компаньон, мы с ним участвуем деньгами и хлопотами в одном деле. И он, и я могли бы все взять в одни руки, но понимаем, что тогда и ответственность - на одного, и спрос - с одного, и опасность вся - одному достанется. Лучше уж при случае кивать друг на друга. Я бы, может, и не стал, но поскольку уверен, что он меня продаст, не задумываясь, то и сам, буде придется, продам его без малейших зазрений. Мы пили шампанское тихим вечером: Нина, Стасик и я. - И как же мне теперь быть? - весело спрашивал Стасик. - Я ж теперь убью Сережу, а вас, Ниночка, увезу в далекий горный аул, запру в башне и буду морить жаждой и голодом, пока не согласитесь меня полюбить. Ну и прочая трепотня в том же духе. Мне даже надоело, хотя вроде бы именно этого я хотел. Поболтав с часок, Стасик сказал: - Ниночка, нам бы пятнадцать минут о деле. - Потом нельзя? - спросил я. - И от нее у меня секретов нет. Она скоро женой будет. - Вот от жен как раз секреты и необходимы, - изрек Стасик бытовую премудрость, пахнущую кухней. Хорошо, я попросил Нину оставить нас на пятнадцать минут. Я знал, о чем хочет поговорить Стасик, - и не ошибся. - Деньги? - спросил Стасик. - Нет. - Ладно. "Мерседес" новый. - Нет. - Дача на берегу Волги, можно жить зимой: отопление, вода, дом, а не дача. - Нет. - "Мерседес" и дача. - Нет. - Все. - То есть? - Все, что имею. До последних штанов. А сам меняю паспорт, уезжаю с ней к одному дружку в Питер и начинаю новую жизнь. - Нет. Да и врешь ты. Стасик залпом выпил шампанское, налил еще, опять залпом. - Самое смешное, что не вру. - Вы рехнулись, что ли, все? - Кто-то уже торговал? - Было. - Любовь, значит? - Хуже. Женюсь. - Ладно. Теперь бойся меня. - Давно боюсь. - По-настоящему бойся. Будь здоров. И ушел Стасик Морошко. Я не стал, конечно, рассказывать Нине о нашей торговле. Я лишь подумал: как-то и смешно, и не смешно это. Та же мыльная опера, 444-я серия - когда фантазия авторов истощилась, и герой из 444-й серии талдычит то же, что герой из 443-й, и сюжет уж больно пошл. Нет, хватит. Чтобы не было 445-й серии - никаких гостей. Правда, маму ее пришлось, конечно, пригласить, будущую тещу Евгению Иннокентьевну. С таким именем-отчеством ни в коем случае нельзя выбирать профессию школьного учителя, а она именно выбрала, заставляя ежедневно и по многу раз учеников ломать язык, произнося "Евгенокентьна!" Женщиной она оказалась еще молодой, совсем ненамного, в сущности, старше меня - лет на пять. Ровесники почти - но то ли въевшееся в кровь отношение к учителям как к старшим, то ли положение ее в виде будущей моей тещи, то ли мое ощущение молодости, не совпадающее с возрастом: я вел себя с нею (и по этим причинам, но и с расчетом, но и с удовольствием!) как сущий пацан, школьник, суетящийся, заискивающий, заглядывающий в рот. Нина помирала со смеху - про себя, конечно. Но мне не пришлось много стараться, чуть освоившись, Евгения Иннокентьевна заговорила - и говорила без умолку все три или четыре часа, которые гостила в нашем доме. (Вот как уже сказалось: в нашем!) Она говорила, что не ожидала, что дочь так рано соберется замуж, что отнеслась к этому сперва неодобрительно, а потом еще больше неодобрительно, когда узнала, что жениху под сорок, но в жизни все меняется на глазах, в том числе и ее собственные, Евгении Иннокентьевны, воззрения на жизнь, она была уверена, что проносящиеся с риском для своей и чужих жизней молодчики в шикарных машинах сплошь жулики, грабители и воры, а теперь вот видит вполне интеллигентного человека, увлекающегося чтением так, как теперь никто уже не увлекается, от этих постоянных изменений мировоззрения, нет, то есть мировоззрение у нее остается прежним, но каких-то мыслей, понимаете? каких-то частных, так сказать, постулатов, так вот, от этой смены в себе постулатов и каких-то мыслей она устает, и у нее развивается форменный какой-то невроз, это, конечно, ерунда, потому что невроз у всех, а особенно это заметно на детях, которые недавно, например, устроили всем классом, ну, не всем классом, а человек шесть, групповой, извините, секс, буквально три, четыре, ну, пять лет назад об этом и слышно не было, и помыслить никто не мог, конечно, ее воззрения на секс тоже меняются со временем и с возрастом, она и раньше могла многое понять в отличие от ее довольно ортодоксальных коллег, потому что вы даже представить себе не можете, насколько консервативна учительская среда, что, возможно, объясняется и сплошь женским ее составом, ведь не женщины, как известно, а мужчины стремятся к чему-то новому, женщины же быстро привыкают тянуть одну лямку и ни о чем больше слышать не хотят, это касается не только школьной жизни, но и семейной, правда, тут сам черт не разберет (щегольнула она выраженьицем, доказывая свою неортодоксальность и показывая заодно, что она, черт побери, молода еще, ну и вообще...), поскольку женщины приобрели мужские качества, а мужчины наоборот, но есть какие-то незыблемые вещи, я многое могу понять, но когда люди, например, поженившись, через две недели и даже раньше, это не голословно, чего стоит один пример моих соседей по лестничной площадке, он приличный юноша, рабочий, непьющий, вернулся из армии, приятной внешности, правда, несколько замкнутый, но, что характерно, очень любил возиться с детьми, сядет с ними в песочнице и возится, друзья, само собой, смеются над ним, а он не обращает внимания, ведь это надо иметь независимость характера, согласитесь, так вот, этот юноша и его одноклассница, тоже милая девушка, дружили еще до армии, она училась у меня, не сказать, чтобы очень развитая девочка, но тут, скорее, особенности характера, а не ума, то есть, например, плохо говорит, нескладно - и вдруг выскажет нечто такое оригинальное, что отличникам сроду не додуматься, они дружили, приятно было смотреть, она ждала его два года, пока он был в армии, причем, насколько мне известно, никакого слова он с нее не брал и она ему никаких обещаний не давала, то есть ничем не была связана, тем не менее она его ждала, дождалась, и вот свадьба, и через три дня, то есть я даже ошарашена была: ну, неделя, месяц, полгода, - нет, через три дня она уходит от него, не объясняя причин, не знаю, может, тут ваш пресловутый секс виноват, несовместимость и тому подобное, но я, извини, Нина, имею некоторый опыт и знаю, что эта несовместимость вполне может быть преодолена, и вам, Сергей, это тоже должно быть известно, причем побольше моего, у вас, я думаю, опыт достаточно богатый, и в этом нет ничего дурного, и в этом, может быть, как раз гарантия того, что называют старомодным словом верность, за Нину же я вполне могу поручиться, поскольку она в меня, я это знаю точно, а я, без похвальбы скажу, не склонна была - и до сих пор - к чему-то там, то есть принципы для меня святое дело, и если приходится менять по ходу времени какие-то постулаты, какие-то частные мысли, то мировоззрение мое... Нина очень завидовала мне, когда я, после ухода Евгении Иннокентьевны, полчаса буквально катался по полу от хохота - вырвалось долго сдерживаемое. - А я вот не могу смеяться. Я это каждый день слышу. Одно и то же. Она странная. То есть не странная... Ведь эта история про солдата и уход молодой жены через три дня, этой истории десять лет. Понимаешь, у обычных людей новое приходит в душу, в ум, а старое понемногу - в архив. Иногда только вдруг - вспомнится. Она же ничего не забывает, все в ней живет одновременно. До смешного - в магазине вдруг пятисотенные начинает считать за пятидесятирублевки. Ее обманывают, она приходит - плачет. Она и замуж второй раз не вышла, потому что для нее мой отец - будто только сейчас дверью хлопнул и, может, еще вернется. Нет, правда, я знаю, она надеется. Отец довольно плохо живет с новой семьей. Они даже, кажется, встречались тайком, представляешь? Он бы, может, и вернулся, но там навешал на себя: дача, квартира, машина, двое детей, жена цепкая... А она ждет. Она держит себя в форме: бегает, гимнастика и все такое. Если подумать: романтическая история. Сюжет для лирической комедии. - Иди ко мне, - сказал я. И еще один визит был не только вне программы, но и совсем неожиданный, непонятный. Ко мне заявилась моя вторая жена - та самая, которая ушла от меня сперва к Фазану, задушевному и несчастному, Царство ему небесное, а потом нашла всемирно известного психиатра. Это было примерно за две недели до нашей свадьбы, точнее - бракосочетания. (Я, кстати, мог бы устроить оформление документов в три дня, но мне почему-то захотелось, чтобы как все граждане: подать заявление, постояв в очереди, выслушать напутствия, выждать положенный срок, мне это доставило какое-то особенное удовольствие.) Я вернулся после своих дел довольно поздно, хотел поужинатъ и отвезти Нину домой - после первой ночи и до самого дня получения документов она ни разу не оставалась у меня на ночь. Нина сказала: - Тебя там какая-то женщина ждет. - Какая? Долго ждет? - Часа три. - Что?! И ты ее не выгнала? - Ей хорошо, она пьет коньяк и слушает радио. Она хотела со мной говорить, но я терпеть не могу говорить с пьяными. Я сказала ей об этом - и ушла читать. Она пыталась еще, мне пришлось повторить. Она успокоилась, сидит одна. Я поцеловал Нину, прошел на кухню. Моя вторая жена уже не только пила коньяк, но и кушала. Она достала из холодильника холодную вареную курицу и вот, отломив курью ногу, рвала ее белыми крепкими зубами, вытирая жирный рот рукавом белой блузки. - Чем обязан? - спросил я. - Просто зашла, - сказала она, интересуясь, кажется, курьей ногой больше, чем мною, и, может, сожалея, что приходится говорить, вместо того чтобы спокойно поужинать. - Вс╕-таки какая-же ты сволочь, - невнятно сказала она, жуя. - Что? - Все-таки лучше мужика я не знала, - повторила она, прожевав и икнув. - Ты пришла, чтобы мне это сказать? - Только это. Сказать и уйти. Без эмоций. Просто сказать. Иногда язык чешется до смерти: хочется произнести какую-нибудь фразу. У тебя бывает? Сижу раз на заседании кафедры, и смертельно охота сказать вслух матом: ".....!" Совершенно непонятно почему. И настроение нормальное, и погода ничего, и вообще - а вот вдруг! До истерики! Хоть рот зажимай. Ну? Пришлось сделать вид, что живот скрутило или - ну, мало ли, по женской части, в общем, выбежала в сортир, там никого, и я громко: ".....! .....! .....!" Раз двадцать. Только тогда успокоилась. - Ты потише. - Ах, да, там девушка. Невеста. Или уже жена. Совсем юная. С горшка снял, воспитал, чистой-невинной взял. Мужчины некоторые, истаскавшиеся сами которые, обожают такие варианты. Я глядел на нее и думал: странно. Вот она, моя тонкая умом и талией филологиня. Чем старше становится, тем почему-то грубее, презрительнее, что ли, по отношению и к себе, и к другим - а сейчас и вовсе похожа на подпившую мясо-молочную продавщицу, пришедшую излить матерные обиды своему хахалю. - Ну и сказала бы свои слова, если язык чешется, дома, когда мужа нет. - Они - адресные. Лучше тебя мужика я не знала. Лучше тебя мужика я не знала. Лучше тебя мужика я не знала... Она повторяла это действительно без эмоций, без интонации, словно вела счет чему-то неведомому: "Первый... Второй... Третий... Сто пятнадцатый..." - устав при этом считать. - Что ж, - сказал я. - Спасибо. И до свидания. Мягко сказал. Хотя подумал вдруг: ведь это из-за тебя, тварь ты продажная, которую я, по несчастью, любил когда-то, то есть не только из-за тебя, но и из-за тебя тоже, я пришел в нынешнее состояние, когда - счастлив, но словно предсмертно счастлив, потому что должен убить самую красивую и умную женщину, какую только встречал. Должен - решено и подписано. И твоя подпись, мразь ты такая, тоже есть! - Я должна объяснить тебе загадку, которая тебя мучает. Я должна объяснить, почему я от тебя ушла. Я хотела объяснить это твоей чувихе - или жене, извини, я немного выпимши, чтобы она тоже - руки в ноги и тикать. Сейчас объясню. Объяснять она собралась обстоятельно и со вкусом: налила коньячку, вынула сигарету - чтоб выпить, закурить - и начать. Я выплеснул коньяк в мойку, мягким, но точным движением выхватил из ее пальцев сигарету, сломал, бросил в пепельницу, полную окурков. - Пошла прочь, гадина, или я тебе в морду дам. - Дай! Дай! - вскочила и завизжала она совсем уж как базарная торговка. - Дай, убей - чтобы я не боялась тебя! Я всегда хотела, чтобы ты меня лучше бил, делал что-то такое - чтобы не ждать, чтобы не так страшно было! Я и сейчас тебя боюсь, не сейчас, тут, а там, где живу, я оттуда тебя боюсь - что ты придешь и мщения потребуешь. Это не-вы-но-си-мо! - орала она мне в лицо, брызгая слюнями и ошметками непрожеванной курятины. Я взял ее за холку (кофточка затрещала) и, подбадривая пинками, вывел на лестницу и захлопнул дверь. Она звонила, стучала, в общем, колобродила как могла, но скоро устала, умолкла. Послышались шаги. Домой. К мужу-психиатру. Авось подлечит. - Это и есть твоя вторая жена? - спросила Нина. - Да. - И ты ее любил? - Да. - А теперь нет? - Я же рассказывал. - Помню. Она тебя бросила. Ни с того ни с сего. Но ведь не так уж много времени прошло. А ты говорил с ней как с совсем чужой женщиной. Ты так обиделся на нее? - Да. - А я вот не умею обижаться. Совсем не умею. Абсолютно. - Ладно. Отвезу тебя домой, хорошо? - Ты голодный. - Нет. - Почему бы мне не остаться? Мать спокойно отнесется к этому. И даже если я совсем к тебе перееду. - До свадьбы - нет. Это мой маленький каприз. - Не понимаю. Оригинальничаешь ты, что ли? Она задавала вопросы, потому что у нее была необходимость спрашивать, но спросить, конечно, хотела о другом: в чем смысл истерических криков моей второй жены? Что она собиралась мне объяснить? Я мог бы подсказать ей: не мучайся, спроси. При условии, если смог бы ответить. Оставалось совсем немного до нашего тихого бракосочетания - и тут начались странности. На мое дело, в котором я компанействовал со Стасиком Морошко, а также на все другие дела и предприятия, где я хоть малой толикой участвовал, одновременно напустились налоговые инспекции, различные городские и районные комиссии, включая даже комиссию по охране природы. Дураком надо быть, чтобы не увидеть в этом целенаправленную кампанию, а направление цели - я собственной персоной. Пришлось взять за грудки Стасика Морошко: неужели ему настолько маниакально полюбилась моя любимая, что он на все готов, лишь бы навредить мне? Стасик заверещал, что он не самоубийца, не такой идиот, чтобы топить себя вместе со мной. Будь спокоен, сказал он, сам слегка успокоившись, когда мне понадобится тебя убрать, я тебя уберу. Но я ж реалист и понимаю, что сейчас этим ничего не добьюсь. Юная невеста тебя любит - и даже дохлому тебе будет верна. А вот когда она от тебя приустанет, когда ты ей надоешь - потому что не бывает так, чтобы жить с человеком - и он бы не надоел, вот тогда... Я стал раскидывать мозгами - и раскидывал, надо сказать, недолго. Конкурентов и недоброжелателей у меня хватает, но всем известно, что я могу за себя постоять (и еще кое-кто может за меня постоять), поэтому связываться со мной - себе дороже. Значит, остается один-единственный непреложный вариант: Александр Сергеевич Петров, и никто иной. Он свой человек в милицейских кругах, ему ничего не стоит получить обо мне и моих делах достаточную информацию. И - спустить на меня борзых, а борзые только рады. Предполагаю, что Александр Сергеевич, художник, поэт и целитель, гуманист до мозга костей и вообще человек почти возрожденческого душевного многообразия, не сразу решился вот так вот грубо со мной поступить. Он мучался совестью. Он страдал. Он понимал, что это не совсем хорошо: ради женщины (и пусть даже ради хорошей и большой любви) - подличать. А потом его осенило: жизнь одна, годы уходят - и уходит счастье, которое он нашел с таким трудом и которое, как ему представлялось, может стать наградой за все его постылые предыдущие годы. Что ж, придется его навестить. Но он навестил меня сам. Он встретил меня у подъезда около одиннадцати вечера, когда я отвез Нину и вернулся домой. - Ба! - весело поприветствовал я его. - Воистину на ловца и зверь бежит. Мудры русские поговорки. Вы любите русские поговорки? Вы любите вообще русский народ? Он промолчал. Молча дождался, пока я поставлю машину, молча поднялся со мной на девятый этаж (лифт не работал), не проявив, кстати, никаких признаков усталости, одышки, а я шел очень быстро, почти бежал. Нет, не отстал Александр Сергеевич, и когда я открывал дверь, он стоял за моим плечом. Молча вошел в квартиру, молча прошел, увидел кресла для утопающих и миновал их, сел на венский стул возле большого письменного стола (стол академический, широкий, двухтумбовый, может, даже красного дерева или карельской березы - не разбираюсь в этом; рабочие, втаскивавшие его, ругались: "Тяжельше пианина, сволочь!" Я сам, когда был студентом, подрабатывал грузчиком в мебельном магазине - имея там, конечно, знакомство в виде молоденькой замдиректорши - и очень их понимал: пианино у профессионалов плеча и руки считается одним из самых неудобных, тяжелых и громоздких грузов). - Кофе, чай? - спросил я. - Я бы выпил покрепче. Водки! - упредил он меня, полагая, наверное, что я по-купечески открою винные погреба и начну хвастаться коллекционными напитками. - А у меня кроме водки и нет ничего. Разве шампанское. - Водки. Немного. - Конечно. Вы же человек меры! - Откуда вы знаете? - Очень просто. Вы ведь целитель, почти врач, а всякий врач знает: первое условие здоровья и долголетия - мера во всем. Он недовольно поморщился. Еще бы, ему, конечно ж, не хотелось выглядеть человеком меры; решившись на злодейство, ему злодеем и хотелось казаться. Поэтому когда я дал ему водку, высокий стакан тонкого стекла, лед и нарзан - и колбасы с сыром наскоро порезал, чтобы уж чин чином, он набухал почти полный стакан (полбутылки ушло) - и выпил двумя глотками, шумно втянув после этого в себя воздух и потом выдохнув, к еде же и нарзану не прикоснулся. У нас, русских, так: выпить нигде не считается зазорным, даже в доме врага (не пить же - нелепо, как, например, взять и не дышать), а вот угощаться пищей врага - нельзя, грех, западло. - Вы, конечно, понимаете, зачем я пришел, - сказал он, машинально вертя в пальцах мои ключи от двери, которые я бросил на стол. Я глупо подумал, что один из них, длинный, остроконечный, может запросто послужить орудием убийства. Майор поймал мой взгляд и, словно поняв мои мысли, положил ключи. - Понимаю, - сказал я. - Вывернетесь? - Конечно. - Вряд ли. Есть ведь люди, которые не просто хотят вас попугать. Они вас посадить хотят. - Куда? - полюбопытствовал я. - В тюрьму, родимый, в палаты каменные, - вспомнил он ментовский юмор, - где нет, однако, алмазов пламенных, а есть общество, совсем для вас не подходящее. Тут он правильно угадал, да и легко угадать: не тюрьма мне страшна, а люди тюрьмы, это самое "общество". Положим, я сумею и в этом обществе найти свое независимое место, но обернется мне это большими моральными потерями и убытками: по слухам, братья уголовнички, охотно сотрудничающие с нами на свободе, там, в своей среде, начинают нас резко не любить и притеснять. - Нет, - сказал я, - в тюрьму меня не посадят. - Это почему же? - Да неохота мне! - Довод веский. И тем не менее. Я знаю, что у вашего компаньона Морошко жена адвокат. Знаю, что у вас самого есть, так сказать, свой адвокат. И даже в прокуратуре у вас знакомства. Звонили уже им? - Сами звонили: встревожены, беспокоятся. Но главное-то не это, Александр Сергеевич! Главное - я чист. Я делец новейшей формации, скажу больше - делец будущего. За большими барышами не гонюсь, зато - чист. - А если я знаю, что нет? - Не блефуйте, Александр Сергеевич! И не тратьте даром ваше время и усилия. Вот вы мной занялись, а к вам ведь очередь, вас больные ждут. Глядишь, двое-трое не дождутся, помрут. Вот и еще три трупа к тем полторам, полторум, полторем? - ох, неотесанность моя! - которые на вас уже висят и не дают вам спокойно спать по ночам. Или ничего, спите? - Ну и сволочь же ты! - негромко сказал майор Петров. - Знаете, скажу честно: был бы в самом деле сволочью - согласился бы! Честное слово. Но не могу согласиться. Потому что это неправда. Вам не повезло, Александр Сергеевич! Конечно, вам легче было бы знать, что Нина выходит замуж за подлеца и негодяя, за махинатора, жулика. Но я всего лишь заурядный честный тип с небольшими коммерческими способностями, с умением налаживать контакты, причем без пособий Карнеги, а благодаря собственному умственному развитию и чутью. Вот и с вами я знаю, как себя вести, - не умея, подобно вам, проникнуть в ваш глубокий духовный мир. Одним чутьем! Я ерничаю, согласен, я даже злорадствую, тут уж вредность характера, но раз я это делаю, Александр Сергеевич, а не дрожу, как сучий хвостик, то, значит, чувствую за собой такое право? Или не право, ну, неважно. А я ведь не дурак, и если бы унюхал хоть небольшую с вашей стороны опасность, то вел бы себя совсем по-другому. - Ты просто хамничаешь. Как ты сказал тот раз - на понт берешь. - На понт берете вы. А для меня это слишком дешево. Неужели вы, так в меня проникший, не понимаете этого? Александр Сергеевич уныло выпил еще водки. Проникнуть-то он в меня проник, но понимал, что сделать со мной ничего не может. Поэтому и пришел. А я хоть и не проник, но точно знал, что этот разговор - лишь начало. Я ждал, когда он перейдет к основной части. И он перешел. - Ладно, - сказал он. - Пусть ты отмоешься. Даже скорее всего. Все вы, сволочи, сейчас заодно. Я не стал уточнять, с кем это я заодно, хотя терпеть не могу присоединения меня к куче, стае, шобле - и т.п. Он продолжил: - Но учти. Веришь ты или нет, а я в людях разбираюсь. Я чувствую. Нине от тебя добра ждать не приходится. Да, я не скрываю, люблю ее. Вчера сказал ей об этом. - Вы у нее были? Она не говорила. - Об этом потом. - Как же потом? Она моя невеста! - Потом! - пристукнул он слегка кулаком по столу - как пристукивал, выйдя из терпения, на какого-нибудь явно завравшегося (зарвавшегося) мазурика у себя в кабинете, где обшарпанный стол с шатающимися ножками (под одну подложена свернутая в несколько раз газета), где унылый учрежденческий шкаф дешевой полировки, где лампа дневного света вот уж год хочет перегореть и противно жужжит - а сама не очищена еще от мела после ремонта, имевшего быть три года назад, где зеленые стены, стулья для посетителей и свой точно такой же стул с засаленным сиденьем, где накурено, окна зарешечены - и уныло висят бледно-розовые шторы на металлическом карнизе, кольца, которыми они прикреплены, противно визжат при раздергивании и задергивании штор... - Потом! Потом об этом. Или сейчас... Коротко. Она выслушала, поняла. Но понять не захотела. - Вы не окосевши, Александр Сергеевич? Как это: поняла, но понять не захотела? Он некоторое время смотрел на меня белыми глазами с красными прожилками. - Именно так! Понимая - не захотела понять! Ясно? И вот я пришел к тебе. - Вас тоже можно на "ты"? - Все шутишь? - А что? Злые чары нашлете? Экстрасенсы это умеют. - Чары? Да нет, у меня несколько иные планы. Тут он резко поднялся и дал мне пощечину. Постоял и грузно опустился на стул. Я, любезно склонив голову набок, ждал продолжения. Искалечить его я всегда успею - имея на это полное право как гражданин, подвергшийся в собственной квартире нападению пьяного хулигана. Я ждал. - Ну вот, - удовлетворенно сказал майор, будто дельное дело сделал. - Теперь так. У тебя пистолет, конечно, есть? - Есть. - У меня тоже. Ты берешь двух своих друзей, я двух своих, и стреляемся. Или можно по одному другу - свидетелей меньше. Ну, секунданты то есть. Ко многому я был готов - а тут, признаться, чуть челюсть не отвесил. - Это что, дуэль, что ли? - Вот именно. - Ну, вы... А если я не соглашусь? - Тебя еще раз угостить? - Приму, - не стал возражать я. - Ударившему тя по левой щеке подставь правую. Продолжаем тему христианства. Но майор был готов к такому варианту. - Если ты не согласишься, то я в одностороннем порядке. То есть я пристрелю тебя сейчас, вот и все. И вытащил пистолет. Несмотря на то что он пил водку, рука у него была тверда и держала оружие уверенно. - Ну стреляйте, - сказал я. Майор передернул затвор. Круглое дуло, высунувшееся при этом, глянуло как-то одновременно и неправдашно, киношно, но и вполне реально: вот через эту металлическую трубочку вылетит кусок металла и ударит в мое сердце, и я перестану быть. В сущности, не страшно - но обидно уходить, не исполнив задуманного. Редкий случай: я не знал, как поступить. Майор держал меня на мушке уверенно, сидел от меня на расстоянии двух метров, напасть нельзя. Вопрос один: насколько серьезна его готовность меня убить? Этот вопрос сопрягается с другим: готов ли он сесть в тюрьму - или надеется каким-то образом замести следы? От растерянности я задал эти вопросы прямо: - Значит, пиф-паф - и застрелите безоружного? И наказания не боитесь? И светского, и высшего - ежели в Христа веруете? - Светского не будет. Высшего боюсь. Дважды боюсь: потому что после тебя - себя убью. Два греха, второй страшней первого. Верней, первый вообще не грех - верю, что дьявола убиваю. За это, может, и второй грех простится. Не мне судить. Главное - я готов. Так. Это уже достоевщина, которая растолковала, что русский человек (русский благородный человек!) из-за денег не убьет, спасая себя - не убьет, рвясь к власти - не убьет, а вот из-за теории - убьет. А теория у Александра Сергеевича готова: я дьявол. Антихрист. Змея подколодная. А по народным поверьям, кто змею пристукнет, тому сорок грехов прощается. - Хорошо, - сказал я, - дуэль. На каких условиях? - Пятьдесят шагов, стрелять поочередно по жребию. До смерти. - Нечестно, гражданин майор! - сказал я, выпив тоже немного водки. - Пятьдесят шагов! У вас глаз пристрелямши. Для вас чем дальше, тем шансов больше. Мои условия - десять шагов. - Это как же? Это рулетка получается! Кому первому выпадет, тот и убьет? - Зато справедливо. Вы, я вижу, совсем стыд и совесть потеряли. Хотите наверняка меня прибить. А я стрелял-то всего раза три по консервным банкам. Я и с десяти шагов-то не попаду! Он подумал. - Хорошо. Рулетка так рулетка. Если ты меня убьешь - она поймет. Не может не понять. Итак, завтра на стройке химкомбината. За городом, глушь, стройка лет десять как заморожена, подвал весь водой залит. Труп - в воду. Завтра утром не позже семи заезжайте за мной, чтобы полвосьмого на месте быть. В это время там на десять километров вокруг никого нет, выстрелов не услышат. - Выстрела. - Да, выстрела. Честь имею. Майор встал, чуть ли не прищелкнув каблуками и слегка поклонившись - уважая меня теперь как противника - или уважая суть завтрашней мистерии, имя которой: смерть. После его ухода я выпил еще водки и стал думать.