Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     И.С. Соколов-Микитов: "На теплой земле"
     Л.О. изд-ва "Советский писатель", 1978, 656 стр.
     (С) Издательство "Советский писатель", 1978 г.
     OCR by Ignat
---------------------------------------------------------------



     Я не могу  определить,  сон или явь  это:  на коленях матери я  сижу  у
открытого окна,  теплого  от высокого летнего  солнца.  И  мать,  и окно,  и
теплота  нагретого солнцем, еще не выкрашенного подоконника сливаются в один
синий, звучащий, ослепительный мир.  Я еще плохо различаю в  этом сверкающем
просторном  мире  отдельные черты - пыльную за окном дорогу, красные  стволы
сосен,  высокое  небо  с  белыми  недвижными  облаками.  Мать,  подоконник с
прозрачными  капельками  смолы, синее  небо  сливаются в блаженное  ощущение
тепла, света и  удовольствия.  Я тянусь к свету, прутом изгибаюсь на  руках,
бью мягкими кулачками и смеюсь, смеюсь.
     Смутно, точно сквозь слой воды, помнится мне дом, в  котором я родился,
жил  первые  годы  моей жизни. Помню  бревенчатые свежие стены с  сучками  и
разводами смолистых  слоев,  похожими  на  сказочных  птиц  и  рыб;  цветную
картинку над  дверью  в позолоченной  узенькой  рамке: "Барышня-крестьянка";
темный угол за печью, запах глины и теплого кирпича. Памятны  мне окружавшие
дом, шумевшие по ночам столетние сосны, отец, приходивший из леса, пахнувший
смолой  и ветром, как поднимает он меня большими,  сильными руками, борода и
усы его колются и холодят.
     - Сивый, - говорит он, подбрасывая меня под потолок и смеясь, - смотри,
Сивый заяц, Москву!..
     Кроме матери,  отца,  кроме  бревенчатых  сосновых  стен  и  пушкинской
"Барышни-крестьянки" в красном платочке, запомнил я широкую, смутно белевшую
в  берегах  реку,  большой, со шлепающим по  воде длинным канатом, городской
перевоз,  губернский город Калугу, лесника Герасима, ходившего  с  отцом  на
охоту, как однажды водили меня в городской сад показывать  фейерверк и как я
кричал,  вырывался из  рук,  испугавшись стрелявших,  дождем рассыпавшихся в
звездном небе разноцветных огней.
     А всего  ярче запомнился  мне от  тех уходящих  в зыбкий  туман  времен
тогдашний  мой друг и приятель, впервые поразивший мое сердце привязанностью
и любовью, обозный солдат Серега. Вижу: высокое, обшитое новым тесом крыльцо
с облитыми солнечным светом  ступеньками  на  дорогу. Я  на крыльце строю из
ореховых  палок-бирюлек игрушечный  колодец.  Длинные  косые  тени  деревьев
тянутся к  дому. На  белой, крепко  укатанной, со  слежавшейся  пылью дороге
показываются  идущие  из  лагерей  солдаты.  Солдаты  проходят  близко, пыля
сапогами,  сморкаясь,  вытирая   рукавами  парусиновых  рубах  катящийся  по
загорелым, запыленным  лицам пот. Сзади  едут  зеленые  повозки  на  высоких
колесах, погромыхивает кухня с железной трубой.  Я бросаю свои игрушки  и  с
бьющимся  от волнения  сердцем жду. Вот с последней повозки, стукнув о землю
тяжелыми  сапогами,  ловко соскочил  молодой  солдат.  Придерживая  на  боку
обшитую сукном манерку, он подбегает, садится на корточки и подает  гостинец
- глиняную раскрашенную игрушку - свистульку-петушка.
     - Ай  да  петух! -  говорит он, сидя  на  корточках, выказывая сплошные
белые зубы, в солдатской набекрень бескозырке и парусиновой, пузырем ставшей
на  спине  рубахе.  -   Этот   петух  всем  петухам   петух,  послухай,  как
выговаривает...
     И,  двигая  всем  своим смеющимся  потным  лицом,  перебирая  пальцами,
начинает  дуть  в  свистульку-петушка.  Я  стою  очарованный,  онемевший  от
восторга  и любви  к этому  веселому,  теплому,  зубастому  человеку.  Чтобы
ответить  ему, я  бегу  хлопотливо,  спотыкаясь  обутыми  в желтые  башмачки
ногами, в комнату, где  накрыт стол,  тащу  за конец скатерти,  со  скатерти
падают на пол сахарница, хлеб, печенье. Я забираю все это и  несу ожидающему
меня, весело смеющемуся сердечному другу Сереге.
     Памятен  мне  другой  мой  приятель,  пастушок  Пронька,   ходивший  за
хозяйским стадом. Вот мы сидим на полу,  катаем большой резиновый мячик, что
привез  усатый дядя, приехавший  из города в  лес на  охоту.  Дядя  сидит за
столом,  пьет  чай и курит.  На нем высокие болотные  сапоги  с ремешками  и
пряжками, в зубах мундштук с резной собачьей головою.
     - Ну-с, - говорит он,  поворачиваясь на  стуле и выпуская из усов сизый
дым, - скажи, Сивый, кем ты будешь, когда вырастешь большой?
     Дым вылетает великолепными кольцами. Кольца под  потолком вытягиваются,
колышутся, висят синими лентами.  Я  вижу, как улыбается мать и  подает дяде
наполненный чаем стакан, как, отражаясь в зеркале  самовара, волосатой рукою
берет  из рук матери  этот  стакан дядя. Вижу тонкую  руку  матери, привычно
трогающую начищенную шишечку крана.
     - Буду генералом,  потом офицером,  потом солдатом,  -  уверенно говорю
усатому городскому дяде, - потом Пронькой-пастухом!
     Дядя смеется, пускает дым  и  звенит  ложечкой.  От  сапог его  приятно
пахнет дегтем. Пятнистая собака, помахивая хвостом, подходит к нему, ласково
кладет голову на колено.
     В этих  отдаленных воспоминаниях я не могу отличить  яви от сновидений.
Многое,  быть может, снилось, и я запомнил  это как  пережитую  явь. Многое,
бывшее наяву, стало как давно виденный и забытый сон. Не знаю, была ли наяву
или  снилась   мне  такая  страшная  картина:  пожар,  вижу  языки  пламени,
перемешанного  с  черным  дымом, столбы  брызжущих  в  нависшее  небо  искр,
освещенные пожаром, низко  согнувшиеся  над землею деревья. Какой-то мужик в
посконной,  распояской,  рубахе  завязывает  высокий, накрытый  рогожею воз.
Мужик сопит, упирается, изо всех сил тащит затягивающую воз веревку. И вижу,
как рвется веревка, как  падает в  огонь  мужик, вижу его страшное, заросшее
бородою освещенное пожаром лицо и от охватившего меня ужаса кричу, кричу...
     Я не знаю, сон ли страшное это видение - мужик, затягивающий веревку, -
или  действительное  происшествие  при переезде из  Осеков  в Кислово, когда
горела хозяйская баня и завязывались высокие, накрытые рогожами возы.
     Знаю  другое. Я смотрю на сохранившуюся уже пожелтевшую фотографию, где
на березовом  бутафорском  пне  сидит,  подобрав  в  башмачках ноги,  одетый
девочкой  мальчик. Глаза его печальны.  Что, какая  черта  отделяет  меня  -
нынешнего - от  мальчика  с  перекрещенными  пальчиками маленьких  рук? Я не
нахожу такой черты. Но знаю, что будет жить во мне,  в каждом моем слове, до
последних моих  дней  мальчик  Ваня  с  печальными  глазами, некогда  смешно
говоривший:
     -   Буду   генералом,    потом    офицером,   потом   солдатом,   потом
Пронькой-пастухом!..



     Отец мой, когда я родился, служил приказчиком по лесному делу у богатых
московских  купцов Коншиных, владевших известной Серпуховской  мануфактурой.
Жили мы в осековской лесной конторе, под Калугой. Я почти ничего не запомнил
от тех туманно-далеких для меня  времен. Знаю, что родился  я и  жили  мы  в
новом хозяйском доме, окруженном со всех сторон вековым бором, что над самой
крышей конторы ночью  и днем шумели  высокие сосны; шума этих сосен, длинных
зимних  ночей,  когда долго не  возвращался отец, боялась и  нередко плакала
мать.  Как сквозь сон помню нашу спальную комнату, освещенную скудным светом
лампадки, с  глубокими по углам тенями, с запахом жарко  натопленной русской
лежанки.  На  полу,  освещенная  мерцающим  светом, в  синей  тени, стоит на
коленях  мать.  Я вижу  ее спину,  распущенные по  плечам черные  волосы.  С
нестерпимою  силою  охватывает  меня  жалость  и  любовь  к  ней,  я  силюсь
удержаться, зарываюсь в подушку и тихонько, мучительно плачу. Мать подходит,
останавливается  надо мною, тревожно касается  моей головы рукой,  я  целую,
обливаю слезами ее  ласковую руку. Потом, притворившись  спящим, долго лежу,
смотрю  на  тоненький мигающий огонек. Я закрываю  глаза,  и  от  огонька  к
ресницам в темноте бегут и бегут, дрожат золотые стрелы-лучи.
     В  те  времена  купеческой  славой  еще  гремела  Калуга.  Мне  памятны
слышанные   в   детстве  рассказы   о   кутежах,   закатываемых   калужскими
лесопромышленниками-купцами  по  окончании  удачного  сплава,  о  смоленских
"серых" мужиках-плотогонах, которых  городские жители презрительно  называли
"польгаями" в знак былой близости Смоленщины  к  Польше, в  весенние  месяцы
наполнявших   город  шумной,  бесцеремонно  толкавшейся  по  улицам  толпою,
бестолково  забредавших в  лавки  и  магазины.  Помню  смешной  рассказ, как
какой-то калужский купец-самодур, зарядив ружье клюквой, выстрелил в мужика,
усевшегося под купцовым  забором "до ветру", и как, увидевши на  голом  заду
"кровь", завопил благим матом тот смоленский мужик на всю Никитинскую улицу:
     - Караул, братцы, ратуйте! Наших, смоленских, убивают!..
     Удивительными  кажутся мне  эти, теперь уже  далекие, времена,  когда с
такой легкостью наживались купеческие миллионы на спинах доверчивых мужиков;
сказочными показываются и самые смоленские мужики, за  полторы "красных" (то
есть всего за пятнадцать целковых, получаемых от хозяйских приказчиков после
сплава  леса) всю весну по  уши  купавшиеся  в ледяной воде, своими  горбами
умножавшие  купеческие  капиталы.  Сколько  издевательских  рассказов,  злых
анекдотов ходило тогда среди калужских мещан, высмеивавших корявых, до самых
глаз   заросших   дремучими  бородами,  по-медвежьи   ступавших   смоленских
"сиволапых  польгаев";  какие  придумывали  им  едчайшие  клички! А  бывало,
загулявший  чиновник  казенной  палаты,  выходя  из  трактирной  бильярдной,
остановив посреди  улицы мужика-плотогона, уперев руки в бока, начальнически
сверкая золотыми  орлеными  пуговицами,  начинал грозно вычитывать ломавшему
шапку "сиволапому" мужику:
     -  Гляди,  кто  перед  тобою стоит!  Что глазами, как  баран, хлопаешь?
Помнить  обязан:  ты  есть  тварь,  ничтожество!..  Кланяйся, сучий  сын,  в
землю!..
     Много   наслышался  я   о   самих  Коншиных,  хозяевах  моего  отца,  о
многомиллионном  богатстве,  огромном  размахе  коншинского дела,  - о  деде
миллионера Коншина,  простом  синельщике-мужике,  некогда  набивавшем  синие
узоры на бабьих холстах, а потом сказочно  разбогатевшем. (Рассказывали, что
в кои-то веки дед Коншина - смекалистая голова! - приобрел караван верблюдов
и  через пустыню погнал  на Восток дешевые цветистые ситцы, на  этих дешевых
ситцах были нажиты коншинские миллионы.) Помню разговор о любовницах старого
Коншина, о его незаконнорожденных детях, которых рассылали по многочисленным
коншинским имениям и конторам.*

     *  Одним  из  таких  незаконнорожденных   сыновей  миллионера  Коншина,
известный в свое время поэт Н.Н. Николаев, воспитывался некогда в смоленском
имении Коншина под  наблюдением старшего брата  моего  отца, до самой смерти
сохранявшего добрую память о рано погибшем, спившемся поэте.

     Наслышался  и  о трагической  судьбе семьи богачей  Коншиных, владевших
фабриками  и  заводами,  о   сыновьях  Коншина,  получавших  образование  за
границей,  о младшем его сыне - яром  толстовце, отказавшемся от наследства,
ходившем в мужицких лаптях; о  судьбе  другого сына, построившего  дворец на
берегу  Оки,  увлекшегося  модным  в те  времена  спиритизмом,  "по  велению
тусторонних сил" застрелившегося на глазах своей жены, красавицы американки,
которая  после смерти  мужа  приняла православие и построила  вблизи  Калуги
новый женский монастырь...
     На глазах  людей вырождалась семья  миллионеров Коншиных,  отходили  от
дела, один за другим погибали и стрелялись его образованные сыновья, но  все
еще  силен  был  сам  старик Коншин,  крепко  держали  хозяйские  руки  руль
огромного корабля. В Серпухове действовала мануфактурная фабрика, процветали
знаменитые   коншинские  конные  заводы;  в  верховьях  рек  Оки  и  Угры  у
прогоревших дворян,  покидавших  родовые  гнезда,  коншинские приказчики  за
бесценок  скупали  лесные  имения.   Фабриканта   Коншина   не  интересовали
запущенные  помещичьи  земли, запустелая  дворянская  старина. Скупавшиеся у
помещиков леса рубили напропалую, превращали в ходкий товар: дрова, бревна и
доски.  На  дешевом труде  голодных смоленских мужиков-плотогонов  вырастали
коншинские фабрики и заводы, разворачивалось и росло многомиллионное дело...
     Своих московских  хозяев отец видывал редко. Раз или два в зиму являлся
он в Москву к  старику  Коншину,  владельцу  калужских Осеков.  По рассказам
отца,  был  умерен,  пронзительно  зорок  сам  старший  Коншин. "Отчетов  не
требовал, бумажных  дел и донесений не терпел, - рассказывал, помню, отец. -
Посмотрит  в  глаза  -   человека  видит  насквозь..."  Чем-то  недоступным,
всесильным,  как   языческое   грозное  божество,   казался   нам  отцовский
могущественный хозяин.
     В калужские Осеки, образцовое лесное имение  Коншина,  наезжали изредка
ученые  люди. Не  раз  приезжал и  жил у  отца  известный  по  тем  временам
ученый-лесовод Турский. Жил Турский у нас в  конторе, запросто спал на полу,
подчас  не  снимая  болотных сапог,  рубаху не менял  неделями.  Отец  водил
знаменитого ученого по  хозяйскому нетронутому лесу,  вместе сиживали они на
живописных лесных  полянах,  любуясь  величественными  соснами,  источавшими
смолистый  аромат,  слушали  бесчисленные  голоса  птиц. Покуривая  мужицкую
махорку,  знаменитый  ученый рассказывал  отцу  о  жизни  леса,  о природных
богатствах родной страны.
     - Все-то,  бывало,  по  лесу  ходит,  в  клеенчатую книжечку  пишет,  -
рассказывал  о  профессоре Турском  отец. -  Остановится над лесным  ручьем,
бросит в воду бумажку и  на  часы смотрит. Или  начнет  деревья считать. Раз
понадобилось  вымерять лесную делянку, подсчитать, сколько выйдет  строевого
леса  и дров. Вот он ходит,  деревья считает, в книжечку  пишет. Дай, думаю,
скажу. "Так и так, говорю, Митрофан Кузьмич, считаете вы долго, позвольте, я
на  глаз  сосчитаю..." Прикинул я  глазом  делянку, шагами обмерил, еще  раз
прикинул.    "Столько-то,    говорю,   выйдет   строевой    сосны,   столько
дровянки-березы". Потом оказалось  точь-в-точь, а Турский  меня благодарил и
очень удивлялся. "Этакий, говорит, у  тебя,  братец, верный глаз!" А  я  ему
шутя отвечаю: "Походите, Митрофан Кузьмич, с мое по лесу, и вы научитесь так
считать!" (Много раз впоследствии приходилось мне удивляться опыту отца, его
поразительному уменью на глаз определить количество и высоту деревьев, число
вершков в отрубе: посмотрит, бывало, как на весы положит.)
     Кроме профессора Турского,  с которым дружил отец, запросто спавшего на
полу в болотных сапогах, наезжала в Осеки на охоту и важная калужская знать.
Прикатывал  на  паре  орловских крапчатых  рысаков калужский  полицеймейстер
Трояновский  с  лихо  закрученными  усами,  наезжал  сам  губернатор,  князь
Голицын. Этому  важному сановнику  устроил  я, говорили, маленькую  пакость.
Тогда  было мне  от  роду месяца  три.  Отец вынес меня показать  калужскому
важному  начальству. Чадолюбивый  сановник  взял  меня на руки,  причмокивая
губами, стал бережно тотошкать, и - видимо,  по свойственному мне природному
неуважению ко  всяческому  важному начальству  - от верху до низу я испортил
новенький губернаторский костюм.
     Помню разговоры о том,  как однажды приезжал  охотиться под Калугою сам
великий князь  Николай Николаевич, прославившийся  громкими  кутежами. Долго
рассказывали о том, как великокняжеские егери  ловили  по  деревням красивых
девок и  молодух, как жарили княжеские повара куриные  котлетки  для любимых
кобелей,  о  том,  как калужские  губернские дамы, встречая великого  князя,
проехавшего верхом незаметно,  по  ошибке  поднесли  букет  великокняжескому
пьяному повару, ехавшему в великокняжеском экипаже...
     Слабые воспоминания  о  тех,  давно  минувших  временах  раннего  моего
детства поддерживают немногие оставшиеся  после отца письма и старые бумаги.
Говорится  в них о вершках и бревнах, о хозяйских  рублях и копейках, о том,
как  под  тяжестью коншинских миллионов  трещали  привычные  шеи  смоленских
голодных мужиков.



     В  самых   отдаленных,  теперь  уже  почти  стершихся   в  моей  памяти
впечатлениях детства смутно  представляю мать. Я  чувствовал  теплоту груди,
прикосновения  нежных  рук,  слышал  ее  ласковый  голос. С ощущением света,
звуков и тепла  сливались мои первые воспоминания.  Еще неотделим  я был  от
матери,  от  бережных  ее  рук в  начальные  дни  моего  существования. Мать
наполняла тогда весь окружавший меня мир с его светом, теплом, разнообразием
звуков.
     По  словам  самой  матери, я  родился в  солнечный  день.  Если  верить
приметам, жизнь моя должна  быть счастливой.  В день моего появления на свет
было безоблачное небо,  весеннее пение  птиц шумно врывалось в открытые окна
просторного хозяйского дома.
     Человеческую  жизнь можно сравнивать  с ручейком, берущим начало свое в
недрах  земли. Ручейки  эти,  сливаясь,  образуют величественные реки  общей
человеческой жизни, замутненные потоками сточной  воды. Из  светлого родника
материнской и отцовской любви вытекал искрящийся ручеек моей жизни.
     Много долгих  и не всегда  безоблачных  дней протекло  с тех пор, когда
услышал я первые  звуки родной земли, увидел сверкающий  солнечный свет. И я
обращаю взор к далеким  истокам моей жизни,  к  светлым родникам  окружавшей
меня любви.
     Где родилась, как воспитывалась и росла, из каких глубин жизни народной
пришла  моя  мать,  наделившая  меня  страстной  любовью  к  светлому  миру,
женственной природой своей души?
     Нелегко было детство матери в суровом дедовском доме. Строг и суров был
ее отец - мой дед, круты, а подчас и жестоки  нравы.  С малых  лет втянулась
она в простую работу, училась прясть и ткать (вытканные,  вышитые ее  руками
тонкие  скатерти  и  полотенца и  теперь у меня хранятся; не многие  женщины
умели так тонко ткать и вышивать!).
     С детства привыкла мать рано  вставать и поздно ложиться.  "Бывало, еще
до света накинешь  шубейку  на  одно плечо, да так и  носишься весь день  по
хозяйству, - рассказывала о своей молодости мать. - То в поле, то в хлев, то
в амбар. Мечтать, сидеть сложа руки было некогда..."
     Среди лугов и полей,  в привольных  просторах калужской земли проходило
детство и девичество матери.  До  конца своих дней удивляла она собеседников
богатством  народных слов, знанием  пословиц  и  поговорок,  неутомимостью и
проворством в труде.
     По   рассказам   матери,  почти   до  совершеннолетия   сохраняла   она
привязанность к любимым детским забавам. На русской печи, в заветном уголке,
хранились любимые ее  игрушки. С этими детскими игрушками произошло  смешное
приключение. Однажды приехал сватать  ее городской жених  из Калуги. Деду не
хотелось выдавать любимую младшую  дочь, да и  молода  была еще невеста,  не
понравился деду  расфранченный, надушенный, завитой жених. О приезде  сватов
шепнули матери ее подружки.  Очень захотелось посмотреть на  жениха. Невеста
взобралась на  печь,  стала  тихонько  подглядывать, нечаянно столкнула свои
старательно  спрятанные игрушки. К ногам нарядного жениха  с печи посыпались
тряпичные куклы в ситцевых сарафанчиках и платочках.
     Ухмыльнулся, погладив бороду дед.
     - Вот  она невеста, - подмигивая, сказал дед удивленному жениху. -  Сам
теперь видишь: в куклы  играет! А  ты ее  сватать собрался. Видно,  придется
тебе, дружок, повременить...
     Уже подрастая, от окружающих меня близких людей я узнал, как поженились
мои мать и отец, как сошлись, неразрывно сомкнулись в один путь их жизненные
пути.
     О своем сватовстве, добродушно посмеиваясь,  рассказывал, помню,  отец.
Служил он  в  те времена у богача Коншина под  Калугой. Приятели нахваливали
невесту,  хвалили  зажиточный  дедов дом.  "Строговат, богомолен  старик,  -
говорили  отцу сваты, - копеечку бережет крепко. А дочь у него все хозяйство
ведет: не белоручка, не привередница, мужу на шею не сядет..."
     В   те   времена  сватовство  было  дело  обычное.  Без   родительского
благословения дочери не выходили замуж,  не  женились даже взрослые сыновья.
Соблюдая обычай,  отец отправился со  сватами смотреть  невесту. Строгий дед
любезно  принял гостей. Отец ему  полюбился,  понравилась  степенность отца,
надежной  казалась  отцовская служба. Не  пришлось по душе  только  то,  что
слишком  небрежно,  неумело  перекрестился  на  иконы  отец   (несмотря   на
предупреждения сватов, отец не мог притворяться перед будущим тестем слишком
почтительным и богомольным.)  "Крестится, словно  мух отгоняет!" -  подумал,
хмуря брови, дед.
     Ничего не подозревавшая невеста хлопотала на дворе по хозяйству. Усадив
гостей,  дед  приказал прислать со двора дочь.  Она  явилась  в чем была - в
нагольном полушубке,  в головном  вязаном платке. И платок и полушубок очень
шли к ее разрумянившемуся на морозе лицу.
     -  Ну-ка,  Машенька, - любуясь  дочерью, ласково  сказал дед. - Сбегай,
голубушка, в  амбар,  зачерпни  совочек овса. Вишь,  купцы  к нам из  Калуги
пожаловали, овес покупают...
     Не взглянув на приезжих (на двор к деду нередко заглядывали и настоящие
купцы), мать  принесла овес,  остановилась  перед гостями  - в руках совок с
золотым зерном.
     - Подхожу к гостям, - вспоминая прошлое, с улыбкой  рассказывала она об
этой первой  встрече с моим отцом. - Вижу, гости дорогие не на овес смотрят,
а больше разглядывают меня. Догадалась, каковские купцы пожаловали, какой им
нужен товар. Повернулась - да на двор...
     Отец сватался уже не  молодым, к матери заглядывали  и  другие  женихи,
помоложе.  Сватался  начальник  станции,  наведывался  купеческий  сынок  из
Калуги. Суровый дед на сей  раз не стеснял дочь. "Не мне с твоим мужем жить,
- говорил он дочери-невесте. - Жениха выбирай сама, который по сердцу..."
     По обычаю,  мать поехала  в  ближний монастырь,  в  Оптину  Пустынь,  к
знаменитому  по  тем временам  старцу  Амвросию.  Опытный  в житейских делах
старец обстоятельно расспросил мать о ее трех женихах. Простой дал совет:
     -  Выбирай, Машенька, жениха, чтоб был не вертопрах.  Благословляю тебя
выходить за Сергея, за  того лесовика. Не  горюй,  что годами постарше тебя,
слюбитесь, обживетесь, будете счастливо жить...
     Оптинский старец не  ошибся, предсказывая матери счастливую  судьбу. До
самой смерти ладно жили мать и отец, тень  раздоров и пустых неполадок редко
накрывала их семейный счастливый очаг.
     Ровно  через год после свадьбы родился в Осеках я. Мучительно досталось
матери мое появление на свет. Роды были трудные, затяжные, мать тяжко болела
после  родов.  От  тех  дней  сохранилась у меня  ее фотография: я смотрю на
родное лицо,  еще  овеянное  дыханием болезни, на  материнские  нежные руки,
некогда державшие меня у груди.
     Мучительные  роды и  перенесенные  страдания еще болезненнее, страстнее
сделали  ее любовь  ко  мне.  Всю силу сердца  вложила мать  в единственного
своего ребенка,  и подчас  - уже подрастая -  я испытывал  гнет  ее ревнивой
любви. Болезненная любовь матери наложила печать  на мое раннее  детство. Уж
слишком требовательна,  ревнива была  эта самозабвенная,  подчас мучительная
любовь.



     В  коншинских  Осеках  под  Калугой  мы  прожили  три  года.  Потом  из
Смоленской  губернии  приехал  старший  брат моего  отца, тоже  служивший  у
Коншиных, и уговорил отца перебраться на родину. Отцу не хотелось уезжать из
Осеков,  но  доводы брата о необходимости  иметь  собственный  угол казались
убедительными; кроме того, пошли неприятности в службе (отцу не по душе были
хозяйские  требования  пожестче обращаться с мужиками). Отец  беспрекословно
отдал старшему брату скопленные на службе деньги, и наш переезд был решен.
     Больше всех от предстоящего  переезда страдала  мать. Не нравилось ей и
название  смоленской усадьбы, и "сиволапые" смоленские  мужики,  которых она
боялась,  и отдаленность  от  родных  мест, где пролетела  девичья  короткая
юность.  Помню  очень смутно, как на осековском просторном дворе увязывались
высокие, укрытые  новыми  рогожами возы,  как  шумели,  переругивались возле
увязанных возов подгулявшие возчики,  гнулись и  шумели  под  ветром высокие
сосны.  Далекое  Кислово  (так  называлась  купленная  братом  отца усадьба)
почему-то  представлялось  матери  пустырем,  новый  дом  казался  пустым  и
огромным, с высокими раскрытыми окнами и  серым, глядевшим в  них  дождливым
небом. Не нравилось матери и название смоленской деревни. Сама долгая дорога
вспоминается смутно.  Помню пыльный  большак  с плакучими  древними березами
(эти   русские  большаки,  неизменной  чертою  входившие  в  родной  пейзаж,
неизгладимое  впечатление оставили в памяти  детства).  Ехали мы на лошадях,
по-старинному: с остановками в деревнях,  с ночевками в дорожных  трактирах,
где  для  нас   грели  самовары,  а  на  застеленном  скатертью  столе  мать
раскладывала  дорожную провизию;  паром,  на который отец  осторожно  вводит
испуганно  фыркающих  лошадей;  дочерна  загорелых  бородатых  перевозчиков,
привычными движениями  перехватывавших  перетянутый с берега на берег мокрый
канат.  В  дороге произошло со мною печальное приключение. Где-то  у  берега
реки я  закапризничал,  упорно стал проситься на  козлы к  отцу,  правившему
лошадьми. Меня уговаривали  долго, потом, видя мое упорство,  отец остановил
лошадей и, чтобы меня постращать, сорвал высокую травинку, погрозил  высечь.
Мне ничуть не было больно, но непереносимой  показалась  первая в моей жизни
обида (и впоследствии болезненно чуток я был к несправедливости и обидам). Я
вырвался  из рук  отца, побежал к берегу  реки. Я бежал, раздвигая  высокую,
закрывавшую  меня  с головой  траву,  душистые полевые  цветы,  захлебывался
слезами.  Отец догнал  меня; смеясь, ласково целуя, уступив моему упрямству,
посадил рядом на козлы,  и мы поехали дальше. Надолго осталась во мне горечь
первой  и, казалось мне, невыносимой обиды,  которую нанес мне отец, никогда
не наказывавший меня и ни в чем никогда не упрекавший.
     Помню застигнувшую нас в дороге грозу. Я сидел  с матерью в деревенском
овине под соломенной крышей. В открытых, мутных от проливного дождя  воротах
голубыми  зигзагами  полыхала  молния.  Торопливо  крестилась  мать,  крепко
прижимая  меня к груди.  Я  прислушивался  к шуму  дождя, к  тяжким раскатам
грома, к грозному, раздиравшему слух, треску ударов, к беспокойному шуршанию
мышей в овсяной соломе, на которой мы сидели. Когда мы  поднялись, в воротах
еще висела алмазная  сетка  дождя;  а сквозь прозрачные  падающие  капли уже
сияло,  переливалось  лучами   летнее   радостное  солнце.   Отец   запрягал
запутавшихся  в постромках, лоснившихся от дождя, напуганных грозой лошадей,
нетерпеливо  и  беспокойно  переступавших  ногами.  Еще  веселее  показалась
обсаженная  березами, омытая  дождем дорога;  мутные  потоки  стремились  по
склонам; многоцветная  радуга  висела  над лугом,  яркое солнце  блестело на
спинах  игравших селезенками, бодро бежавших лошадей. Я  сидел рядом с отцом
на  козлах,  глядел на блестевшую лужами, извивавшуюся  впереди  дорогу,  на
уходившую темную, освещенную солнцем и все еще грозную тучу, на столб белого
дыма, подымавшегося вдалеке над  зажженным  грозою  сараем,  слушал  веселые
голоса птиц в открывавшемся мне умытом, чудесном солнечном мире.
     В смоленском  Кислове, небольшой и уютной  усадьбе, еще не был достроен
наш дом, и мы временно поселились  в сельской  школе. Помню приютившего  нас
учителя-старичка, его  подстриженную клинышком бородку,  рассыпанные по полу
складные картонные буквы,  исписанную мелом черную школьную доску. Учитель с
седой бородой, рассыпанные буквы, черная школьная доска,  особенный школьный
запах -  было мое первое  впечатление от  Кислова. Дом,  где нам  предстояло
жить, еще не был выделан, в нем вместо пола лежали  кучи  сосновых стружек и
щеп,  по  бревенчатым стенам  лазили  плотники в  посконных  серых  рубахах.
Невысокий курчавый, со стружками в черных густых волосах,  похожий на цыгана
артельщик Петр, свесивши ноги, сидел на бревне и, встряхивая волосами, ходко
рубил угол. Белые щепки  взлетали фонтаном, падали на  землю. Завидевши нас,
Петр втыкал топор, приветливо здоровался и, сидя в расстегнутой на волосатой
груди,  пропотевшей  в  подмышках  рубахе,  доставал  из  кармана сшитый  из
ситцевых лоскутков кисет. Я смотрел на него, на его лицо с черной, цыганской
бородою, на его мозолистые руки, ловко высекавшие из кремня огонь, и опять -
он,  его  руки, смолистые стены недостроенного дома, простор  окружавших нас
полей  и  синее  летнее  небо с  пушистыми  облаками  сливались  в  ощущение
близкого, просторного, меня наполнявшего мира.
     Было приятно  смотреть на добродушно шутивших со мною  плотников, на их
спорую  работу, наблюдать,  как  под  их  умелыми,  сильными  руками  растут
розовато-белые стены  дома,  поднимается  сквозная  решетка  новых  стропил.
Весело было катать по дороге отрезанные от бревен солистые пахучие кругляки.
А еще веселее, приятнее было ходить  на заросшую  ивняком и олешником речку,
где  в тихих  затонах на  зеркальной воде плавали  желтые  и белые кувшинки,
сквозь слой прозрачной волны  сквозило освещенное солнцем, заросшее зелеными
водорослями речное дно. И особенно запомнилось  от  тех  далеких,  уже почти
непостижимых времен, как  тосковавшая по  своей родине  мать водила  меня на
берег  под Семь Дубков. (Эти  семь кудрявых,  зеленых,  тесно  обнявшихся на
берегу  братьев-дубков  накрепко вошли в  отдаленнейшие  воспоминания  моего
детства.) Мы сидели на берегу, над рекою, на высоких рядах скошенной мокрой,
пахучей травы, смотрели на реку, на  противоположный берег  с волнами сизой,
дымившейся  ржи,  на  высокие,  плывшие по небу облака.  Мать гребнем чесала
распущенные  волосы  и  вдруг, засмотревшись,  уронила руку. Очнувшись,  она
положила мою голову себе  в колени,  и в  моих  волосах быстро  пробежали ее
пальцы.  Мне  на лицо  падали ее слезы, я  чувствовал  движение  ее пальцев,
умирал от жалости и  любви  к ней. Потом, поднявшись и улыбаясь, она достала
из узелка яблоко и, разломив его, дала мне  половинку. Не знаю почему  - тот
летний  день,  мать,  ее  поразившие  меня  до  глубины  душу  слезы, дубки,
разломанное яблоко остались мне памятны навсегда.



     Начало кисловской нашей  жизни совсем выветрилось из моей памяти. Помню
позднейшее,   когда  тверже  и  быстрее  стали  ноги,  окрепли  руки,  иным,
многообразным стал показываться окружавший меня зеленый и солнечный мир.
     Отрывочное осталось в моей памяти от тех времен.
     Вот  люди  сажают  сад.  Выкопаны  круглые  ямы,  чернеет привезенная с
огородов навозная  земля. В  саду  работают мужики с лопатами,  в  посконных
рубахах  распояской. Они  ходко  всаживают в  землю лопаты  с железными,  до
яркого  блеска  натертыми  наконечниками,  выкидывают  куски сырой, красной,
маслянисто лоснящейся глины.  Посреди  сада горит сухая поваленная  елка. От
елки по земле тянется белесый дым. Мне очень хочется пробежать сквозь полосу
молочно-белого  стелющегося  по  траве  дыма.  Я  крепко  зажмуриваю  глаза,
перестаю  дышать и  пробегаю раз,  другой. Теплый едкий  дым окутывает меня,
лезет в ноздри, в глаза,  горячая искра стреляет в самое ухо, и, схватившись
за ухо, я креплюсь и бегу через сад.
     На  краю  сада,  под молодыми, редкими, ярко  белеющими березками горит
невидимый в дневном свете  огонек. У огня, побросав лопаты, отдыхают и курят
мужики. Крестный Иван Никитич, в картузе, в синей  ситцевой рубахе, сидит на
корточках над  огнем,  печет картошку. В  его  руках  обожженная,  изогнутая
кочережкою  палка. Морщась от  наносимого ветерком дыма,  пошевеливает он  в
золе дымящейся кочережкой, выкатывает из огня черные, обуглившиеся картошки.
     -  Попробуй,  Сивый, нашего гостинцу, - говорит он улыбаясь,  с руки на
руку перекатывая и протягивая мне горячую картошку.
     Обжигаясь, дуя  на  пальцы,  я  разламываю  и  ем.  Ах,  какой чудесной
показывается эта, без соли и хлеба, горячая, дымящаяся, пахучая картошка!
     В обед,  воткнувши  в землю  лопаты,  мужики  идут ловить рыбу. Они  не
торопясь снимают развешанный  на изгороди  залубеневший, спутанный засохшими
водорослями невод. Скатавши, они несут  его на плечах, мерно покачиваясь, на
берег,  где на зеркально гладкой  воде, на  недвижных  лакированных  листьях
кувшинок ярко горит и переливается солнце.
     Навязавши веревки и приготовив невод, мужики лезут в воду. Передом идет
деревенский  заядлый  рыболов, длинный и кривой  Артюшонок. Перекрестившись,
ступает он  в  воду  в  рубахе и  портках  и,  поднявши  над  головой  руки,
надуваясь, бредет глубже и глубже. Рубаха  за спиною его надувается пузырем,
сцепившиеся  стрекозы садятся  на его  выгоревший, торчком стоящий над водою
картуз.  Вот он ныряет  на глубоком и, взявши  в зубы веревку, с  надувшейся
горбом  рубахой, неловко  плывет.  За  ним  плывут, колотя по  воде  ногами,
зубастый Васька и рыжий веснушчатый Окунек.
     Невод точно сам собою сползает за ними в воду, прижимая  траву и волоча
мокрый  песок. Мокрые поплавки ныряют  и вновь показываются над водою. Тащат
молчком, изредка переругиваясь. Давно известны каждая зацепина на дне пруда,
всякий подводный камень. А все же  за что-то неведомое зацепляется  невод, и
длинный, худой Артюшонок, бросив веревку, боком, отдуваясь, плывет  к месту,
где  над водою кипят пузыри.  Страшно тряся бородою, отфыркиваясь, выкатывая
глаза, ныряет он под воду.
     - Пошел! Пошел! - кричат с берега мужики.
     Невод трогается, и, завязая в илистом дне, с кисетами в картузах (чтобы
не  подмочить табак), мужики  волокут его  к берегу.  Мелкая рыбешка  дождем
перепрыгивает через поплавки. В мутной воде видно, как ткнулась в надувшуюся
под водою сеть и скрылась большая золотистая рыба.
     Мужики  тащат,  шлепая по воде,  пятясь, выволакивают на  берег мокрые,
обвешанные водорослями "клячи".  С  обвислых  порток  ручьями  льется  вода.
Артюшонок,  весь  облепленный тиной, стоя на четвереньках,  руками "сшивает"
под  водою  нижнюю  тетиву.  Толстая  спина  и  золотой бок  огромного  леща
показываются в грязной воде.
     - Есть, есть рыбка! - веселые кричат голоса.
     Вместе  с  Артюшонком,  пятящимся  по-рачьи, выходит  из воды  тяжелая,
наполненная  рыбой  мотня.  В  ней  бьется,  переливается что-то  скользкое,
серебряное  и живое.  Мужики,  побросав  крылья,  шаркая облипшими  на  теле
портками, подбегают, хватаются за шнуры.
     -  Есть, есть  рыба!  -  кричат они,  выворачивая  на берег наполненную
лещами мотню.
     - Лещи, братцы!..
     - Пудов пятнадцать!..
     -  Черти,  дьяволы, невод порвете! - надрывая  голос,  кричит в азарте,
хватаясь  за голову,  роняя трубку в осоку,  командующий рыбною ловлей  Иван
Никитич.
     Мужики и прибежавшие из  деревни белоголовые ребята  окружают на берегу
невод.  Тяжелых,  с черными  спинами,  открывающих  жабры  золотистых  лещей
начинают выбрасывать на берег в траву. Они шлепаются тяжело, бьются в мокрой
траве и, поблескивая широкими  боками, высоко подскакивают из густой зеленой
травы.
     Еще  долго  вытрясают мужики  невод, отбрасывая в реку негодную мелочь.
Потом, сложив невод,  вынув из картузов кисеты,  приступают к  дележке. Рыбу
раскладывают в кучки. Мокрый, как водяная крыса, Артюшонок,  дрожа от холода
и улыбаясь, посиневшими пальцами свертывает, слюнит, закуривает цигарку.
     - Это  ты, черт косой, наколдовал!  -  говорит ему Иван Никитич, больше
всех радуясь удаче.



     Разбуженный  громкими веселыми голосами, я открываю глаза.  Вижу спинку
кровати,  окно,  в  которое бьет утреннее горячее солнце.  Сон еще одолевает
меня, я весь в сонном, зыбком и призрачном мире, который мне жалко покинуть.
Я закрываю глаза, зарываюсь в подушки, стараюсь заснуть.  Но громче слышатся
голоса,  все  дальше уплывает, неуловимее становится  покинутый  мною ночной
призрачный мир.
     Я опять  открываю глаза  и  вижу отца.  Он стоит надо мною,  огромный и
бодрый,  ласково  щекочет  меня большой загорелой рукой. Я беру и  целую его
пахнущую душистым сеном руку.
     - Вставай, вставай, Сивый!
     И просыпаюсь  совсем. Чувство радости жизни, яркого летнего утра  полно
охватывает  меня. Я одеваюсь  торопливо и, стуча бурыми  от  загара  ногами,
выбегаю на волю.
     Солнце высоко. Под зеленой развесистой березой лежит седая роса. В тени
по-утреннему  прохладно, свежо,  а  на  крыльце  уж по-полуденному  начинает
припекать. Широкая,  искусно наведенная за ночь  паутина, вся серебряная  от
капелек  росы, отчетливо, каждой своей  ниточкой выделяется  на фоне  густой
темной листвы. В небе ни облачка; ни единый не двинется лист.
     Через  час  я в  загороди, на  берегу реки. На  лугу, в лозовых кустах,
движутся  девки и  бабы  в цветных  сарафанах,  в  белых и красных  головных
платках. Поматывая  подолами, они ходят  с граблями, разбивают и сушат сено,
сгребают в копны и накладывают  возы. На том  берегу, за  извилистой речкой,
заросшей  черным  олешником, светло-зеленым  морем  ходит,  колышется  рожь.
Солнце  стоит  высоко, печет.  В  объеденном  лозняке, в сухом  медовом сене
неутомимо,  неустанно  звенят  кузнечики.  Звон их  удивительно  сливается с
глубокой синевой и неподвижностью сухого июльского дня.
     На деревянной телеге, подоткнув сарафан, в голубом, спустившемся на шею
платке  топчет  сено девка Акулька.  Широко раскрывая  руки,  она  принимает
охапки, которые ей подает снизу Оброська-дед.  Оброська, с березовыми вилами
в  руках, неспешно втыкает рожки вил в сухое пахучее сено и, кряхтя,  осыпая
себя дождем сухих травинок, подает.  В  его путаных волосах,  в серой жидкой
бородке висят набившиеся сухие листочки. Наложив воз, понюхав из  берестяной
обтершейся  табакерки,  он неторопливо  протягивает  стоящей  на  возу девке
круглый скользкий  "гнет",  *  закидывает  и  смурыжит в  ладонях  пеньковую
веревку.

     * Длинное бревно, с помощью которого  увязывают,  "пригнетают" веревкой
возы.

     Меня подсаживают  высоко на воз. Воз скрипит, качается, я  сижу, крепко
держась за деревянный гнет и толстую веревку, смотря  с  высоты на Оброську,
идущего  с  вилами  на   плече,  на  напрягающуюся  в  оглоблях  лошадь,  на
кузнечиков,  с треском рассыпающихся из-под копыт лошади и падающих  в траву
дождем, на собаку Чубрика, устало бредущую с высунутым розовым языком.
     Чудесно и в сенном сарае, в деревянной пуньке, набитой почти до  самого
верха, под крышей, теплой от солнца. Хорошо топтать мягкое, забирающееся под
рубашку  сено,   прыгать  вниз  головою  со   скользких   балок,  ползать  и
кувыркаться. В сарае  живут голуби.  Хлопая  крыльями,  обдавая  ветром, они
проносятся  над самою головой.  Ласточки-касатки влетают в широкие, открытые
настежь, заваленные сеном ворота.
     Скрипя  и  покачиваясь,  блестя  шинами,  воз  подкатывает  к  воротам.
Оброська подворачивает лошадь и, взявшись за конец оси,  с трудом валит воз.
Опять мы лезем на сено, опять, поплевав на руки, неторопливо берется за вилы
дед Оброська...
     В  обед, в  самую  жару,  все  на  час  затихает.  Спит  дед  Оброська,
прикрывшись  от  мух  пропотелым  выгоревшим  картузом,  спит  под  телегой,
задравши  на  голову сарафан  и протянувши босые ноги,  девка Акулька, спит,
забравшись  под лопухи и щелкая мух, старый пес Чубрик. Не спит конь Фурсик,
спокойно  пощипывающий траву и хвостом отгоняющий слепней, да свистят, режут
синее небо, купаются высоко в воздухе, стрелами падают над землею стрижи.
     По накатанной,  с  горячей мягкой пылью  дороге  я бегу  к мельнице  на
плотину.  Под  старыми  ветлами,  в   нагретой,  просвеченной  солнцем  воде
дремлют-стоят толстоспинные головли. Они  стоят недвижимо, чуть  пошевеливая
плавниками. Быстрая  уклея, пуская по  воде  круги и ловя падающих  на  воду
мошек, стадами гуляет в прозрачной воде.
     На  мельнице, под  мостом, шумит вода, вертится большой  мокрое колесо,
стоят  возы  с поднятыми  связанными  оглоблями. На минуту  я  заглядываю  в
широкие,  серые от мучной пыли ворота. Там, в полутьме, что-то ладно шумит и
стучит,  видна белая  борода  мельника,  весь  белый  от пыли  мужик  совком
насыпает в мешок горячую, изжелта-белую, струйкой бегущую из лотка муку.
     Заглянув на мельницу, бегу вниз  на  речку,  где бежит-льется по камням
вода и яркое отражается на  воде  солнце.  Я  засучиваю выше колен штанишки,
ступаю в прозрачную  воду. Речка заросла  кустами, изъеденным жучками черным
ольховником,  зеленой  лозою.  Над лозою,  над  высокими  цветами  береговой
медуницы  летают и, хрустально  трепеща крыльями, останавливаются  в воздухе
темно-синие, прозрачные,  с изумрудными глазами стрекозы. Вода журчит вокруг
моих  ног.  Осторожно  ступая по  скользким  подводным  голышам, я  бреду по
речному, с  перебегающими солнечными зайчиками  дну. Осторожно поднимаю  под
водою и  отвожу  большой скользкий  камень. Там, в чуть  замутившейся  воде,
прикрытый зелеными водорослями, задом пятится рак. Я лодочкой подвожу к раку
руки.  С непостижимой быстротою исчезает под берегом рак,  а  там, где я его
видел, остается облачко мути. Я  долго брожу по  реке,  отворачиваю заросшие
зелеными  бородами  камни,  любуюсь  на   золотое  усыпанное   разноцветными
ракушками  дно, на прозрачно-желтых перебегающих по дну пескарей, слушаю шум
воды, дальние голоса на деревне...
     Возвращаюсь  полем,  через огороды.  Перелезаю  изгородь,  иду  крепкой
стежкой, протоптанной в пахучей, закрывающей меня с головою зеленой конопле.
А как чудесно засесть в густую пахучую коноплю,  в высокую золотистую  рожь,
неподвижно  сидеть, видеть  синее небо,  медленно кланяющиеся над непокрытой
головою колосья, смотреть, как по высокой коленчатой  соломинке  неторопливо
поднимается усеянная мелкими точками божья  коровка, как  высоко в небе, под
белыми облаками, распластав крылья, парит ястреб-канюк.



     В самом  отдаленном периоде детства, для меня  уже  почти незапамятном,
ближе  мне была мать. Мать я чувствовал  как  весь  окружавший  меня  мир, в
котором я еще не умел различать отдельных предметов, -  как  теплоту  и свет
яркого  солнца, на которое  меня выносили, как  полюбившееся мне  купанье  в
корытце, как сладкую теплоту материнского молока. Мне тепло и приятно было у
нее на  руках, была приятна близость ее рук и груди, ее  голос; я узнавал ее
по знакомому запаху и по чему-то особому,  еще  кровно соединявшему  нас, и,
чувствуя ее  запах, слыша знакомый звук голоса, смеялся, всем тельцем лез из
пеленок. Отец казался чем-то  огромным, колючим, пахнувшим менее приятно.  И
мать тогда наполняла меня, вливалась в широкий, ослепительный и непостижимый
мир,  окружавший  меня в  первые  дни моего  детства.  Сливался  и я с  этим
видимым, слышимым, осязаемым мною миром.
     Чем больше я  подрастал - дальше уходил из этого теплого, растворявшего
меня  мира, отчетливее видел и осязал предметы,  чувствовал  земные  запахи,
слышал  живые голоса.  И чем  дальше  отходил  от  матери - ближе, понятнее,
роднее становился отец.
     После переезда в Кислово я почти не расставался с отцом. Ночью мы спали
в  одной постели, днем уходили  в залитые солнечным светом  поля, любовались
зелеными рощами, в которых встречали нас веселые голоса птиц. Глазами отца я
видел раскрывавшийся передо мною величественный  мир родной русской природы.
Чудесными казались тропинки,  широкий простор полей,  высокая синева  неба с
застывшими белыми облаками. Мы ходили на реку, где  я  слушал журчание воды,
протекавшей в заросших осокою берегах, треск кузнечиков и  шелест листвы  на
деревьях.
     Навсегда в  моей памяти  остались  эти  первые наши прогулки.  Особенно
помню любимый Ровок, где в тени под дубами росли ландыши  (эти лесные цветы,
их  тончайший  аромат и теперь неизменно возвращает меня к первым  радостным
восприятиям  детства), а  в июньские жаркие  дни я  собирал  в  густой траве
душистую   землянику.  Счастливый,  взволнованный  новыми  впечатлениями   я
возвращался из этих прогулок.
     Особенно запомнил я  зимние деревенские вечера, нашу семейную комнату в
доме, скудно освещенную огоньком синей  лампадки. Нередко я засыпал на груди
отца.  Вот  я  лежу  подле  него, всем детским тельцем чувствуя теплоту  его
большого, сильного тела. Уступая  моим настойчивым  просьбам, сам  увлекаясь
своей выдумкой, он рассказывает мне сказку.
     Я не упомню  всего, о чем рассказывал мне в долгие  вечера отец. Помню,
что  называлась  наша  любимая  сказка  "Плотик", что  сказывалось в  ней  о
приключениях  двух  смелых  мальчиков  Сережи  и  Пети.  Связанные  братской
любовью,  Сережа и Петя  построили из бревен плотик  и отправились на  нем в
далекие,  сказочные   страны.   Уж  не  припомню  теперь  всех  удивительных
похождений  Сережи  и Пети, всех чудесных встреч и  приключений, но и теперь
волнуют меня  давние переживания,  -  отчетливо  помню, как  дрожал  я,  как
впивался в каждое слово  отца, придумывавшего  новые  и новые подвиги  наших
героев.
     Сказки отца, от которых, быть может,  пошла моя страсть к путешествиям,
распаляли  воображение.  Чудесный  плотик  уносил  меня в  страны вымыслов и
приключений. Зажмурив глаза,  я  плыл в тридевятое  царство,  где нас  ждали
сказочные приключения, творились невиданные чудеса.
     Сила  вымысла  мною  владела.  Долго не  засыпал я,  поддавшись  полету
фантазии. Почти наяву слышал голоса, видел вымышленных героев.
     Хорошо  помню,  как,  ежась  под  одеялом от предстоящего удовольствия,
говорю начинавшему похрапывать отцу:
     - Расскажи о плотике! Ты обещал рассказать...
     - Спать пора, Сивый, - с напускной строгостью, сонным голосом отвечает,
бывало, отец. - Вчера я уже все рассказал. Спи!
     -  Пожалуйста,  расскажи...  Ну,  еще один  разочек.  Расскажи, как они
повстречали медведя...
     И,  уступая  моей настойчивой  просьбе, оживляясь по мере  рассказа,  в
сотый раз начинает отец давно знакомую сказку:
     - Ну, слушай, Сивый: в  прошлые  времена, в  далекие годы жили  в  селе
Щекине,  на   речке  Невестнице  два  маленьких  брата  Сережа  и  Петя.  (В
придуманной  им  сказке отец  рассказывал  о  себе самом и о  своем  младшем
братишке  Пете, с которым  дружил  в детстве.) Они  часто  ходили  в  лес по
малину.  Раз они  взяли топор, позвали собаку Полкана и пошли  в лес. А надо
было  речку  переходить, вот младший  брат  Петя  и говорит: "Давай  сделаем
плотик, поплывем по реке в далекие страны..."
     Воодушевляясь вымыслом, отец сочиняет что придет в голову, а я слушаю с
замиранием  сердца.  Вместе  с Сережей и  Петей,  с умной  собакой  Полканом
отправляемся мы в воображаемое далекое путешествие. За темные леса, за синее
море,  за высокие горы несет  нас по  речке Невестнице сказочный  плотик.  И
неприметно мне, как гаснет  в  углу лампадка, как поднимается от бревенчатых
стен что-то мохнатое и большое, ласково накрывает меня, шепчет в самое  ухо:
"Спи, Сивый, Спи!" Не слышу, как отец вынимает из-под моей головы свою руку,
укладывает рядом с собою. Не  слышу, как  он засыпает. Мир ночных сновидений
властвует надо мною. В царство этих видений несет меня сказочный плотик...

     _______

     Казалось, все было светло и  безоблачно  в окружавшем и радовавшем меня
мире, где в неведомые далекие страны каждую  ночь  уносил меня наш сказочный
плотик. Светлы  и почти безмятежны  были дни.  Был молод, бодр, весел  отец;
тиха и нежна,  ревнива  своею любовью  мать.  Нужда, непоправимые несчастья,
болезни, утраты и самая смерть, казалось, щадили наш дом. В раннем детстве я
не знал и  не видел тяжелых обид, ожесточающих человеческие сердца. Ласковые
руки поддерживали  меня и  берегли.  И я  благодарю судьбу, наградившую меня
светлыми днями детства, - теми счастливыми днями, когда в нетронутых сердцах
людей закладываются родники любви.
     Но уже  в  первом сознательном периоде детства смутно чувствовал я, что
не все справедливо и благополучно в  окружавшем наш теплый дом мире. Я видел
заходивших  в дом голодных нищих,  жалких калек,  оставлявших  в душе тяжкие
впечатления,  видел  окружавшую  нас  нужду  и несчастье.  Само  безоблачное
счастье  казалось   тогда  признаком  грядущих  утрат,  неизбежных   тяжелых
испытаний.
     В часы  беспредметной  детской тоски  мучительно  сжималось мое сердце.
Воображением постигал я муки одиночества, остроту и несправедливость обид. Я
воображал  себя  одиноким, видел  обиженных  близких  людей. В этом  детском
неосознанном чувстве не было и капли сентиментальности, слащавого сюсюканья,
которое я всегда  ненавидел. Чувство жалости, которое я испытывал к людям, -
была  любовь. Чем сильнее, мучительнее была эта любовь  - острее испытывал я
чувство жалости, захватывавшее меня почти с невыносимою силой. Любовь и была
тот  сказочный  плотик, на котором, минуя опасности,  свершал  я многолетний
жизненный путь.



     В те  времена, когда  перебрались мы с родины матери в отцовскую глухую
Смоленщину, уже  многое менялось,  иным становилось в окружавшей нас  жизни.
Редели дремучие леса, для опытных старых  охотников редкостью стал обычный в
смоленских  лесах  крупный  зверь.  На деньги  предпринимателей-капиталистов
строились   и  прокладывались   железные   дороги.   На   смену  прогоревшим
помещикам-дворянам,  имевшим  свои родовые гнезда,  шел  хищник-купец,  мало
интересовавшийся   лирической   усадебной  тишиною.   Исчезали   поэтические
ларинские усадьбы. Богатые и некогда знатные помещики-дворяне,  под  нажимом
грубой купеческой руки, бросали насиженные дедовские  дома и старые усадьбы,
разбегались в столичные, губернские и уездные города. Мелкие "омужичившиеся"
дворяне, утратив  прежнюю спесь, помалу спивались, жили  неряхами, бирюками,
становились шутами, на потеху издевавшимся  над ними  мужиками. Давно  исчез
старинный помещичий  быт,  описанный  в тургеневских романах;  заколоченными
стояли  старинные усадебные  дома, зарадужелыми окнами  слепо глядевшими  на
новую  жизнь. Лопухом и крапивою  зарастали мраморные  памятники в церковных
оградах, где еще можно было разобрать начертанные золотом забытые имена...
     Кое-где  по деревням  шатались  совсем  спившиеся, прогоревшие дворяне,
потомки  бывших  крепостных  владык. За  полбутылки водки  им  срезали косою
бороды,   заставляли  плясать   и   кривляться.  Странное   дело:  к   таким
"прогоревшим"  дворянам  деревня,  особенно  деревенские сердобольные  бабы,
относились  милостиво, считали их "своими".  "Вон наш "дикий барин" идет!" -
скажут,   бывало,   показывая  на   приближавшегося   человека,   одетого  в
полугородской,  в  полудеревенский костюм. Был и в наших местах такой "дикий
барин". Жил он где-то в лесной деревеньке, показывался иногда у "монопольки"
или на мельнице. Как жалок,  убог был его вид!  Помню его  соломенную шляпу,
летний чесучовый  пиджачок,  камышовую тросточку в  смуглой костлявой  руке.
Помню шутливые разговоры, которые выли с ним на мельнице мужики.
     -  А ну, Гамзей Гамзеич, - говорил  какой-либо мужик,  - подсаживайся к
нашей компании!..
     "Дикий барин"  подсаживался  к  мужикам, трясущейся  рукой  брал чайную
чашку, которою ему подносили,  с  жалкой улыбкой благодарил и жадно  выпивал
водку,  запрокидывая  голову  и  дергаясь кадыком  на  необыкновенно  тонкой
жилистой  шее. Я  с  острым детским  любопытством смотрел на  него,  на  его
двигающийся под сморщенной кожей кадык, на  узкую седеющую бороденку.  И еще
жальче, покорнее  была его беспомощная улыбка. Умер он,  как тогда говорили,
бесприкаянно.  Нашли  его  у  дороги,  у  развалившегося мостика,  под тремя
старыми березами (с тех пор это место, на  котором был поставлен  деревянный
крестик, нам  было  особенно страшно). "Весу-то в нем  почесь никакого!" - с
усмешкою вспоминали  мужики, которым пришлось  хоронить  "дикого барина"  на
деревенском кладбище  рядом с могилами бывших  крепостных рабов его вымерших
предков...
     Собственно, еще  до моей сознательной  жизни сам собою начал рушиться в
деревне  старый, отживавший  мир.  Что-то  чуждое, сказочное виделось  нам в
окнах  пустого  огромного  дома  дворян  Пенских,   давным-давно  покинутого
владельцами,  нежилого почти  с  крепостных времен.  Дом  этот,  стоявший  в
соседнем селе, навсегда запечатлелся в моей памяти. С какой жаждой чудесного
заглядывали мы в высокие мертвые окна, за  которыми сквозили рассыпавшиеся в
прах занавеси, какие фантастические ходили среди ребят и взрослых рассказы о
привидениях,  о  старой  барыне  Пенчихе, якобы  бродившей  по  комнатам  со
свечкой! Казался  таинственным  старый помещичий парк с  дуплистыми древними
липами, в которых гнездились галки, ночные сычи.
     Изменялась помалу  и  самая жизнь  простого  народа,  пережившего своих
прежних  крепостных владык. Все изменялось тогда в деревне. Все чаще и чаще,
страдая от безработицы и безземелья, уходили мужчины на  заработки в города,
переселялись на шахты, на заводы. Возвращавшаяся из города молодежь, хлебнув
иной жизни, привозила новые слова, новые слышались в деревне речи...
     Но еще оставалось много старого, почти нетронутого в глухой  смоленской
деревне, во многом отличавшейся  от калужских мест. Еще стояли кой-где леса.
Как при  Иване Грозном,  пахали  мужики  деревянной  сохою, боронили  еловой
бороной.  Колдунами и знахарями  был  полон  край.  И  раннее  детство  мое,
проведенное в деревне,  надолго запечатлелось в душе: без малейшего сомнения
верил  я в колдунов,  в  нечистую  силу,  в  "анчуток"  и  домовых, смутными
страхами  наполнялась  впечатлительная  душа.  На  печи, где  пахло лучиной,
наслушался я много страшных рассказов. Детские страхи эти, увеличенные силою
воображения,  усиливала  и  закрепляла  церковь,  церковная мрачная  служба,
темные лики  святых,  всегда вызывавшие в моей  душе смутный трепет и страх.
Страшны, неприятны были попы, приезжавшие к  нам по большим праздникам -  на
рождество  и  на  пасху, -  их потертые, тусклые  ризы, голос седого дьячка,
выводивший непонятные странные слова, неприятным и страшным казался  сам поп
Иван,  под  благословение  которого  насильно   заставляли  меня  подходить.
Колдуны, страшные сказки, церковь, попы поселяли первый болезненный страх  в
моей чуткой душе,  едва не превратившийся в болезнь (ночами, после сказок  и
церковных  молитв,   посещали   меня  тяжелые  болезненные   видения,   одно
приближение  которых   меня  ужасало).  Спасла  меня  от  этой  болезни,  от
одолевавших  детскую душу  страхов,  как и впоследствии спасала  не  раз,  -
природа:  свет яркого  солнца, голубизна чистого  неба,  приволье окружавших
меня полей.  Здоровое влияние оказывал на меня отец -  его веселый,  светлый
характер, неизменная его доброта...


     Яснее,  живее  был для меня другой, близкий и  доступный мир. Не было в
этом  отчетливом  мире ни  дворянских обширных  палат, ни страшных сказочных
преданий. Были просты  и  понятны окружавшие  меня  люди, особенно близок  и
дорог стал отец.
     Закончив службу у  Коншина, перебравшись с братом в общее гнездо, скоро
почувствовал он  себя не  у дел. Да и не  хватало денег  на  жизнь, пришлось
искать  службу. В  ту пору открылась  в  России "монополия", и отец поступил
сборщиком денег. Служба  была несложная.  Два  раза  в  месяц  отец объезжал
вверенный ему  участок. В  дорогу  отец брал с собою большую кожаную  суму и
тяжелый   шестизарядный  револьвер.   В  своем  воображении  я   представлял
опасности,  которые грозили в  дороге отцу.  Да и в самом деле,  рискованная
была  у  отца  служба!  Грезились страшные разбойники,  поджидавшие  его  на
дороге, и  немало  бессонных  ночей провела тогда  мать. С  горькими слезами
каждый раз провожал  я  в дорогу отца,  и как радостны, как приятны были его
возвращения!  Помню,  как,  отдохнув  и  пообедав, отец  принимался  считать
казенные  деньги.  Из кожаной  сумы  он  вынимал  золото: круглые  маленькие
пятирублевики, десятирублевые и пятнадцатирублевые червонцы  (бумажных денег
тогда  в обращении было  мало), раскладывал их в высокие  красивые стопочки.
Мне очень  хотелось  поиграть  в  эти  блестящие  маленькие  игрушки,  но  к
отцовскому столу меня не пускали...



     - Вставай, вставай, Сивый, заспался!
     Надо  мною  опять  стоит  отец,  оживленный  ранними сборами,  пахнущий
утренней свежестью,  холодом,  сбруей,  туманом.  Он осторожно  теребит меня
своими большими руками, ласково смеется:
     - Вставай, пора в дорогу!
     Я открываю глаза, неохотно возвращаюсь из  сонного, покинутого, полного
видениями  мира. Прорываясь  сквозь густую листву, утреннее  солнце  бьет  в
окно. Его  золотистые лучи  скользят, бесчисленными зайчиками рассыпаются по
бревенчатой,  с сучками и смолистыми разводами, стене,  по спинке кровати. С
радостью вспоминаю вчерашние  сборы, разговор о дальней поездке. Загоревшими
на солнце руками быстро сбрасываю одеяло.
     Радость предстоящего путешествия наполняет меня.  Вчера мы договорились
о дальней  поездке  в  Вербилово  - к  старшему племяннику  отца,  чудаку  и
холостяку, одиноко живущему  в  Заугорских лесах,  в глухой  своей  берлоге.
Наспех умываюсь  у  звякающего  медным гвоздем, брызгающего  холодной  водой
умывальника, завтракаю ржаными лепешками, которые так вкусно печет в русской
печи мать.
     Запряженный в  дрожки смирный гнедой меринок терпеливо ждет у  крыльца.
Золотистые клочья тумана стелются  над рекою. Бесчисленными алмазами блестит
на листьях деревьев роса.
     Отвязав  меринка,  усаживаемся  на  кожаном   сидении  дрожек,  и  отец
отвязывает, разбирает в руках вожжи.
     -  Ну, с  богом! - говорит мать, целуя меня  в голову. - Будь молодцом,
слушайся отца!
     Я отвечаю ей что-то совсем невпопад, дрожки трогаются с места, оставляя
за собою темные полосы следов на покрытой росою траве.
     Едем по  пыльной, крепко  накатанной проселочной дороге. Крепко держась
за  нагретую солнцем подушку, сижу  за  спиною отца. На небе ни  облачка, на
открытых местах  начинает уже припекать.  Серая клубится  под колесами пыль.
Над вымазанной дегтем  седелкой, над  потемневшей спиной меринка жадно снуют
слепни. Концом кнутовища и вожжами отец сбивает липнущих к потной лошади мух
и оводов. Среди полей и кудрявых перелесков вьется веселая укатанная дорога.
     Погромыхивая  шкворнем,  мягко  катятся  дрожки  по  наполненным  пылью
колеям. Вокруг - родные, знакомые места: золотятся, колосятся овсы, голубыми
нежными звездочками цветет лен.  Исконные края, наша родная Смоленщина: поля
и  перелески, старинные  большаки  с  вековыми  плакучими  березами,  голые,
безлюдные проселки!  Разбросанные деревеньки, жердяные  околицы, за которыми
качается,  душно  пахнет  высокая  зеленая конопля.  Высоко над  соломенными
крышами, задирая голову, скрипят колодезные журавли...
     Небольшие, с соломенными крышами деревеньки как бы затерялись в полях и
лесах. В летний день на улицах одни беловолосые ребятишки. В деревнях пахнет
навозом, дымком. В некоторых избах под окнами белеют холщовые полотенца. Это
значит,  что здесь  был покойник, закончивший  земное  свое  бытие  человек.
Странным,  страшным кажется  мне  старинный  языческий  обычай.  "Сорок  ден
душенька  по родному дому  тоскует, - вспоминаю  разговоры баб,  - прилетит,
хлебца откушает, водички напьется, ручником утрется!" Но и волнуют, разжигая
воображение,  эти  народные  поверья.  Радуют  дорожные  встречи:  одетые  в
сарафаны бабы,  бородатые  мужики в  картузах,  приветливо  здоровающиеся  с
отцом.  Радостно  волнует  и самая дорога:  поля  и  леса,  заросшие  черным
олешником овраги и речки,  бревенчатые  дырявые мосты, по которым с грохотом
катятся наши дрожки...
     Далекие времена, почти сказочные воспоминания! Но все ли так радостно и
безоблачно в этих детских  воспоминаниях? Сквозь туман отжитых годов я  вижу
много  печального.  Я  вижу  узенькие, жалкие  нивы, засеянные  крестьянским
хлебом.  ("Колос  от колоса -  не слыхать человечьего голоса!" - говаривали,
бывало,  в деревне.)  Боже  мой,  сколько  бесхозных,  запустелых,  заросших
сорняками "вдовьих" нив! Множество васильков синевеет по бесчисленным межам.
А  как  жалки покрытые ветхой  соломой,  по  окна  вросшие в  землю  хатенки
деревенских  безземельных  бедняков-бобылей.   Убоги   деревянные  сохи,  за
которыми, переступая  по сырой борозде босыми,  залубенелыми  ногами, ходили
длиннобородые  пахари,  не раз  воспетые  поэтами в стихах. Допотопны еловые
рогатые  бороны,  которыми  наши  смоленские  мужички еще  при  царе  Горохе
ковыряли "неродимую", тощую землицу...
     Вот,  как  бы подчеркивая  острое чувство контраста  между  бедностью и
богатством, катит со станции в  новой заграничной  коляске  богатая помещица
Кужалиха. Кучер, в  плисовой  безрукавке, в  шапке  с  павлиньими перьями, с
широкими,  раздувающимися  на  ветру рукавами шелковой  рубахи, туго  держит
плетеные вожжи. Коляска с кружевной старой барыней проносится как видение, и
надолго  наполняет мою  душу недоброе  чувство  отчужденности  и  неприязни.
Следом  за  Кужалихой  едет  волостное  начальство:  полицейский  урядник  и
волостной  старшина.  Рожа  урядника  сияет  как  тульский  самовар,  черную
старшинину бороду  относит в  стороны  ветер. Старшина и  урядник косятся на
дрожки, на отца и, поднимая облако пыли, прокатывают мимо.
     Но все  покрывает и скрашивает счастливая  молодость,  светлое детство!
Мир кажется ясным  -  пусть  пропадут все  барыни  Кужалихи!  -  по-прежнему
веселой кажется дорога, чудесными  - кудрявые  перелески, нарядными - бедные
нивы, заросшие васильками!
     На краю глухой, маленькой деревеньки Выгорь (это название деревеньки  и
теперь осталось  в  моей памяти) отец останавливает лошадь. Из узкого оконца
амбарушки,  у самой дороги,  высовывается  обнаженная, высохшая  как  черная
кость,  рука.  Здесь,  в  пустой амбарушке, живет разбитый  параличом  мужик
(калеки, нищие, слепые особенно  поражали тогда детское мое воображение). Он
мычит  что-то  непонятное,  кивает  заросшей  густым  волосьем головою. Отец
слезает  с дрожек и,  передав мне вожжи,  достав из кармана старый, потертый
кошелек, кладет в руку калеки милостыню. На всю жизнь памятна мне эта глухая
деревенька, несчастный калека, отец, подающий милостыню!..
     Но как  чудесен, несказанно свеж, хорош и пахуч казенный бор, в который
въезжаем  мы за  деревенькой! Направо и налево  над  нами высятся  столетние
сосны.   В  голубое,  с   легкими  летними   облаками  небо  возносятся   их
темно-зеленые вершины,  красноватой бронзой отсвечивают освещенные  солнцем,
покрытые толстой корою стволы.
     Соскочив с дрожек, мы идем по обочине песчаной лесной дороги.  Толстые,
узластые, изъезженные  колесами корни стелются  над землею.  В  лесу  пахнет
багульником,  смолой,  земляникой.  Вверху,  на   березах,  пересвистываются
невидимые  иволги,  барабанят  дятлы.  В  глубине бора таинственно  дудукает
сказочная птица удод.


     Подъезжаем  к  Вербилову  под  вечер.  Ведя  под  уздцы  меринка,  отец
осторожно спускается по крутому размытому косогору  на берег  реки, к броду,
отвязывает от дуги повод, распускает чересседельник.  Обнюхав бегущую  у ног
воду,  прижав уши, осторожно и долго пьет  меринок. Напившись, отфыркиваясь,
поводя боками,  он  задумчиво  поднимает голову. С  отвисшей  бархатной губы
меринка прозрачными каплями стекает вода.
     Отец  опять  усаживается  на дрожки,  берет из моих рук  вожжи.  Лошадь
осторожно  ступает  в  быстро бегущую, играющую  солнечными зайчиками  воду.
Гремят  по хрящеватому  дну  колеса, блестит  обмытое железо  шин.  Глубже и
глубже, поводя ушами,  входит меринок  в воду;  подобрав  ноги,  все  крепче
держусь я за жесткую кожаную подушку за спиною отца.
     Перейдя вброд реку, напрягаясь, блестя обмытыми ляжками, меринок быстро
выносит  на берег  дрожки. Весело светит  солнце, серебряной  лентой блестит
река. Пропадая в небе,  над дорогой заливаются жаворонки. Легкая пыль вьется
под копытами меринка.
     Пьем  чай  и  останавливаемся   ночевать  у  моего  двоюродного  брата,
племянника отца.  Меня поражают  маленькие комнатки,  нежилой странный запах
одинокого,  холостяцкого жилья. С обычным своим добродушием отец подшучивает
над племянником --  старым  холостяком, уговаривает  его  жениться,  обещает
подыскать невесту...
     Спим в сарае,  на  сеновале.  Душно, медово пахнет сено:  всю  ночь над
головою что-то ползает  и шуршит. В  щели драночной крыши пробивается  яркий
свет месяца, серебря в сене травинки.
     Я  долго  не  сплю,  взволнованный  переживаниями  дня.  Потом  засыпаю
внезапно и  просыпаюсь, когда  уже высоко  пригревает  солнце,  а над  самой
головою -- то и дело ныряя в раскрытые ворота -- весело носятся длиннокрылые
касатки-ласточки...



     Я вижу его так, точно это было вчера. Вот он сидит за освещенным лампой
с  голубым  абажуром,  накрытым  суровой скатертью  столом.  Он  только  что
вернулся из бани, где, по слову добрых людей,  был такой  дух, что трещал на
голове  волос. Воротник  широкой,  стираной, с  нераспустившимися  складками
рубахи как-то особенно опрятно обнимает его стариковскую красную,  в  мелких
морщинках, шею.  Седые на  висках волосы аккуратно зачесаны на косой пробор.
Ладная, с мучнистой проседью, аккуратно подстриженная борода особенно идет к
его загорелому приятному лицу. Пахнет от него веником, дегтярным мылом и еще
чем-то,  похожим на  запах печеного хлеба и на  то,  как  пахнет осенью  под
дубами,  -- и этот приятный  смешанный запах мыла, стираного ситца, крепкого
трубочного  табака и печеного хлеба создает особенное впечатление старческой
крепости и чистоты.
     Он  сидит на  своем месте,  расставив  под  столом  ноги  в коротеньких
шерстяных носках  и  кожаных  опорках,  в  очках на  большом,  с  поперечной
складкой, носу. Стакан крепкого, как деготь,  чаю стоит  перед ним на столе.
Лицо его до половины освещено лампой, левой рукой с оттопыренным мизинцем он
подпирает голову, козырьком  держа над глазами сложенные пальцы,  правая,  с
узлами  старческих жил, с крепкими  горбатыми ногтями,  лежит на развернутой
газете.  Читая газету, он трясет  под  столом  коленкой, изредка  поглядывая
поверх очков.
     В  комнате светло,  шумит самовар.  В запотевших  окнах сине отражается
ночь. Проснувшиеся большие зимние мухи бьются над лампой о потолок.
     В  нем  много  оригинального,  своего,  принадлежащего  ему  одному:  в
походке, в манере смеяться и говорить, даже в том, как он держит за столом в
кулаке свою  деревянную ложку. Глядя, бывало,  как бежит он под  ветлами  по
мельничной плотине мелкими своими шажками,  с накинутым на  руку  пиджачком,
добродушно говаривали о моем крестном отце сидевшие на мельнице мужики:
     - Гляди, гляди, Микитов строчит!..
     Со  времен коншинской службы крестьян он знал наперечет во всей широкой
округе, всех  узнавал  в  лицо, и далеко  знали люди о самом  Иване Никитиче
Микитове. Терпеть он не мог начальства, воевал с приставами и урядниками,  с
хозяйскими приказчиками-плутами, ненавидевшими  его  за  доброе отношение  к
мужикам  (да  и со службы  пришлось  ему  уйти за  это хорошее  отношение  к
мужикам; так и сказал ему на прощанье хозяин: "Слаб, слаб, с мужика надо три
шкуры  драть,  а у тебя на то руки  непригодные!").  Самые  замечательные, с
необыкновенной меткостью, умел он давать мужикам клички, и чуть не  половина
уезда ходила с Микитовыми меткими кличками.
     Бывало, сидя  на бревнышке, выколачивая трубку,  смеясь особенным своим
смехом, притопывая ножкой, говорил  он лохматому, вспыльчивому  куму Ведехе,
дравшемуся со своей бабой, всегда и везде лезшему на рожон:
     - Ты, брат, как самовар, - гляди, конфорку собьют...
     И на весь век свой, по крылатому слову крестного, вздорный мужик Ведеха
остался Самоваром.
     Не знаю, была ли  в его жизни любовь. Помню смешной рассказ  о том, как
еще  в  молодые  годы задумал крестный  жениться на француженке, гувернантке
соседних помещиков-господ,  но  неведомо почему расстроилась  свадьба. Помню
его холостяцкую комнату, всегда чисто прибранную, с волчьей на стене шкурой.
Порядок он  любил  необыкновенно,  жары  и  холода не страшился. И  до самой
смерти  своей никогда не хворал, никогда не баливали у него зубы, никогда не
жаловался он на недомоганье.
     Для меня самое значительное в комнате крестного был столярный верстак и
черный,  висевший   над  верстаком  шкафчик.  Шкафчик  открывался  редко,  в
исключительных  случаях,  когда  требовалась  в  хозяйстве починка.  Я очень
любил,  когда  распахивались  дверцы  заветного  шкафчика,  за   которыми  в
аккуратнейшем порядке были разложены всевозможные инструменты, висели долота
и стамески,  лежали рубанки,  клещи и молотки. А сколько бывало шуму,  когда
сам Иван  Никитич  брался  за  дело,  сколько  на  все  стороны  выпускалось
добродушных ругательных  словечек. (Этим  самым  словечкам, со  свойственной
детям подражательностью, быстро я научился; помню, с каким ужасом замахал на
меня  в  монастырской гостинице, где  мы  однажды  остановились  с  матерью,
старичок  монах,  услышав,  как  с  каждым  словом   поминаю  я  черта;  как
сконфузилась за меня мать.)
     Теперь,  когда  Ивана  Никитича   нет  и  все  это  стало  давнишним  и
трогательным прошлым, понимаю  я,  какой в сущности  добрейший, а  по-своему
одинокий он был человек. Замечательны  были и отношения его  с  братом, моим
отцом.  Годами жили они вместе,  всякий день садились за один  стол, глубоко
друг друга  любили,  а случалось, по  целым  месяцам не вымолвят  слова. Еще
задумав жениться, приезжал  Иван Никитич  в  Калугу к моему  отцу,  три  дня
промолчал  и уж на вокзале, прощаясь,  когда  пробил  третий звонок, наконец
молвил:
     - А я, брат, женюсь, к тебе приехал посоветоваться...
     Так и недослышал отец,  о  чем хотел  посоветоваться с ним мой крестный
Иван Никитич, какую выбрал себе  невесту,  -- паровоз громко свистнул, поезд
пошел.
     Постороннему  глазу могло  показаться, что в нашей семье не все  ладно,
ненаблюдательному  человеку  мог  и  сам  Иван  Никитич  показаться  слишком
неразговорчивым   и  угрюмым.   А  как  расходился  он,  как   веселел,  как
заразительно  смеялся, рассказывал и притопывал  ножкой,  когда  заходило  о
медвежьей охоте, об охотничьих приключениях, рассказывать о которых крестный
был большой мастер!
     Любимым  же  коньком  крестного  были   рассказы  о  прежней  службе  у
Погодиных,  о знаменитом  историке Михайле Петровиче  Погодине,  которого он
нередко видел, о виденных чудесах в  московском погодинском  доме, куда Иван
Никитич  возил  в подарок хозяину  мед и  убитых медведей. Рассказывал  и об
Арсеньевых, родственниках Лермонтова, в доме которых был принят и любим.
     Службу   свою  четырнадцатилетним  мальчишкой  начал   Иван  Никитич  в
Ельнинском уезде, у генеральши Бологовской, близкой  родственницы Погодиных.
От нее перешел  конторщиком к  Погодиным в село Гнездилово  (всю  дальнейшую
судьбу нашей семьи решила эта служба у Погодиных). В  те времена еще был жив
сам  знаменитый  историк  Михайло  Петрович,  наезжавший  гостить  к  своему
женатому  сыну,  писавший  в Гнездилове историю  Петра. Иван  Никитич хорошо
запомнил его  -  черный  длиннополый  сюртук,  мохнатые брови, шишку на щеке
возле носа. Был похож Михайло Погодин на корявого  крепкого мужичка. Бывало,
придет  в  церковь,  станет  в  уголку,  за   свечным  ящиком,  с  суковатой
можжевеловой  палкой  в руках. Чуть разговорятся о своих делах бабы,  он тюк
костылем по макушке:
     - Здесь вам, бабы, не ярмарка!
     Раз встретил  его  в парке Иван  Никитич.  Идет по  дорожке, задумался,
мохнатые брови висят. Крестный  Иван Никитич,  чтобы не помешать, отбежал на
цыпочках за старую липу, схоронился. А он - зоркий! - увидел.
     - Ты зачем стал? Ты стал, и я стал, а дело кто будет делать?
     Постучал костылем, бровь поднял. Лучше бы Ивану Никитичу провалиться.
     Другой раз в поле, во ржах, на дороге остановил, спросил:
     - Карандаш у тебя есть?
     Стал Иван Никитич по карманам шарить, а карандаша, как на грех, нет.
     - Плохо, плохо, - наставительно  сказал старик,  - у всякого грамотного
должен быть в кармане карандаш.
     Бывал  крестный Иван  Никитич и в московском  доме, на Девичьем Поле, у
Погодина,  который  за что-то полюбил и  приласкал его,  -  видел знаменитое
древлехранилище,  что  после  смерти  Погодина по рукам  разволокла  челядь,
своими глазами видел гоголевскую замусоленную жилетку, видел сюртук Пушкина,
простреленный  на дуэли, бережно хранимый Погодиным в стеклянном футляре. На
память о себе Погодин подарил Ивану Никитичу с надписью свою книжку "Простая
речь о  мудреных вещах".  Этою Погодинской  книжкой до самой смерти гордился
мой крестный Иван Никитич.
     Наивна и трогательно была жизнь  нашего  дома. В  смоленских краях Иван
Никитич  слыл  чудаком, был не  похож на окружающих людей. Именно поэтому не
совсем   долюбливало  его   местное   начальство.  Нещадно   воевал   он   с
"долгогривыми"  попами  (что ему не  помешало  быть  избранным  от  крестьян
церковным старостой, стоять в церкви за свечным  ящиком), не ладил с местной
полицией,  урядниками и приставами,  косо  поглядывавшими  на  дружбу его  с
мужиками, в которой усматривалось опасное "вольнодумство".
     Мне  странно   перебирать   теперь  оставшееся  после  Ивана   Никитича
"наследство":  старательно  подшитые его рукою, успевшие пожелтеть письма  и
деловые  хозяйственные бумаги.  С  удивлением,  странным  бережным  чувством
смотрю  на  них,  вспоминаю  его  лицо,  его голос,  быструю  торопливую его
походку. Теперь это лишь пепел, прах.



     Микитовыми стали нас кликать по деду моему, дьякону щекинской заштатной
церкви. В те времена стояло село Щекино  в  большом дремучем лесу, на берегу
тихой  и светлой  речки Угры, и белая  светилась между деревьями колокольня.
Село было  бедное, деревни  кругом -- голытьба, и кормился дьякон, как Адам,
на земле:  пчелами  и  садом.  Было  у деда  девять  человек  детей.  Понять
невозможно, как он успел выходить, вырастить, всех выпустить в люди.
     Деда мне не довелось видеть,  а по рассказам отца,  был  дед  невеликий
ростом, сухой, любивший всякую деятельность, очень веселый и очень подвижной
человек.  В  прошлые  времена  был на нем грех: любил дьякон выпить.  Умирая
после родов,  жена  его,  моя бабка,  просила деда бросить пить, детей  всех
поставить на ноги. И  обливаясь слезами,  прощаясь  с  ней, дал дед  крепкое
слово, слово  выдержал до  конца.  Последние  времена жил он у еще холостого
отца моего,  имевшего маленькое на службе хозяйство (по окончании городского
училища  отец мой некоторое  время  был  сельским  учителем, потом бросил,--
слишком ответственным  показалось ему  учительское дело), водил пчел и ловил
раков, с колодою карт в кармане подрясника бегал на  мельницу играть в "свои
козыри"  с замельщиками-мужиками.  До  самой  своей смерти не переставал  он
суетиться, ездить и хлопотать. Отлично знали его в смоленской консистории, и
старичок архиерей однажды ему  сказал так: "Ты,  Никита, как ерш, покою тебе
нету,  все  суетишься, все  судишься, пора  бы и  остепениться..." И видимо,
любил дьякон  складный  словесный  оборот, красно вымолвленное  словечко.  В
единственно  сохранившемся  у меня писанном  его рукою  письме, адресованном
какому-то московскому  гостю, начальству  моего отца,  в особенных  складных
выражениях  сообщает  он  о  "пламенном  своем  желании  побывать  в Москве,
привезти  подарок  -  кутьи  и  липового  лучшего меду". Был  дьякон, как  и
свойственно подвижному, живому человеку, большой  рыболов и охотник. За  век
свой пережил  он на селе полдесятка попов,  великую вел  дружбу  с пономарем
Семеном,  во всем ему покорявшимся,  и не раз,  состряпав прошение, выживали
они из села нелюбых  попов. Помню много раз слышанный от отца рассказ о том,
как  однажды в  весеннее  время, крепко  попарившись в  бане  и  выскочив на
крыльцо отдышаться,  увидел  дед,  что  в осоке  у  самого  берега  "трется"
превеликая щука. И так обуяла дьякона охотничья страсть, что, побросав шайку
и ковшик, прикрывши веником  наготу. Через все село побежал он к пономарю за
французским длинным ружьем и, схвативши ружье, примчался на берег. Выстрелив
из ружья, верхом засел дьякон на  щуку,  и - уж верить не верить  - потащила
щука деда под воду, а и там не помиловал ее дед, и, покатавши его под водою,
покорилась, сама вынесла деда на берег...
     Не  могу  я  похвастать ни дворянскою чистою кровью,  ни происхождением
знатным, ни  бывшим богатством,  ни чинами и орденами  моих  босых  предков.
Знаю, что был у меня прадед пономарь Иван Егорыч, что ходил прадед в лаптях,
наравне с  мужиками ковырял сохою землицу,  что ни  единая теперь не  укажет
душа, где, в  каких  местах, под которой березою лежат  прадедовы  кости.  О
Щекине, о деде, о щекинской поэтической речке Невестнице слышал  я от самого
отца. Раза  два ездили мы в Щекино,  на его  родину,  на могилу  моего деда.
Хорошо помню  эти поездки - зыбучую песчаную лесную дорогу, протянутые через
дорогу узластые сосновые коренья, цветущий сухой вереск, ягоды - толокнянку,
за которой, соскочив с дрожек,  хожу по сухой,  мягкой,  покрытой  скользкой
сосновой хвоей земле. Помню и самое село Щекино  - церковь, чай  у заросшего
львиною  гривою  седого  попа,   толстую  матушку;  помню   могилу   деда  с
похинувшимся крестиком,  на которой отец  заказывал  панихиду;  дым  и запах
кадила, странно не идущий к  ослепительному летнему дню, К треску кузнечиков
в  зеленой,  покрывавшей могилу  траве, слабый  на ветру голос дьячка; блеск
парчи на поповской ризе.
     Особенными, полными  значительности  показывались  отцовские  места  --
место, где стоял  дедовский  домик, одна уцелевшая  яблоня,  берег  реки, на
котором некогда играл и бегал отец; строился, плыл в  тридевятое царство наш
сказочный плотик...
     Детство  отца,  о  котором он  сам  рассказывал мне в наши таинственные
вечера,   казалось  мне  сказкой.  Сказочным  представляется  мне  тогдашнее
отцовское Щекино с косматыми медведями, приплывавшими через реку ломать пчел
на огород к моему деду; речка  Невестница, в которой водились необыкновенные
лини и  щуки,  а раков было  столь  великое  множество,  что  в  пору, когда
зацветает на полях лен, нужно было брать с собою на ловлю большой  осьминный
мешок.  Сказочным  представляется отцовское  ученье  в городе Дорогобуже,  в
городском училище, куда, наклавши сухарей в сумку, с младшим братишкой Петей
пешком сорок верст босиком топали они по лесным  дорогам, рассказ о том, как
встречал  их каждый  раз  на  полдороге  любимый пес Полкан.  Теперь,  когда
вспоминаю  отца, его простую ясную душу, по-прежнему со всею силою чувствую,
как  значителен  был нас связывавший нерушимый и  светлый мир взаимной нашей
любви.



     Читать  и  писать  меня   учила  вдова  младшего  брата  отца,  Наталья
Даниловна, одинокая, несчастная женщина, которую я звал просто Натальей. Уже
тогда я  знал  о печальной  смерти единственного  сына ее, двоюродного моего
братца  Митрофанчика,  фотографическая  карточка  которого хранилась в нашем
семейном альбоме. Необычайною смертью умер ее  муж, любимый брат отца, также
служивший  у  Коншиных,  неудержимо и  много пивший. В  зимнюю морозную ночь
мертвого из гостей привезла его на двор лошадь.
     Всем сердцем я привязался к моей тетке Наталье.  Болезненно привязалась
и  она  ко  мне, заменившему  ей  погибшего  Митрофанчика  (эта  болезненная
привязанность нередко делала меня предметом ревности и раздора между матерью
и  Натальей).  Удивительно умела  она делать и  вырезать  игрушки, клеить из
бумаги цветы. Строгий крестный  Иван Никитич недолюбливал Наталью Даниловну,
считал  ее повинной  в  неудержимом  пьянстве  покойного  брата. Пила и сама
несчастная тетушка Наталья.  Раз в году  ездила она на свою родину,  в  село
Великополье,  на могилу  сына, возвращалась  оттуда странно  возбужденная, с
неестественно блестевшими глазами, с незнакомой конфузливой улыбкой.  Сурово
поглядывал на нее крестный, хмурилась и сердилась мать.
     О Наталье, учившей меня читать и писать, вырезавшей и клеившей игрушки,
я знал,  что родилась  и выросла она при каком-то помещичьем доме, а ее отец
был у помещика крепостным музыкантом. От отца ей осталось старинное разбитое
фортепьяно с  порванными струнами  и пожелтевшими  провалившимися клавишами,
хранившееся в амбаре...
     Дальнейшее   мое  обучение  было  поручено  проживавшей  в  нашем  доме
деревенской   учительнице  Клавдии  Владимировне,  очень  худой  и  высокой,
окончившей  городскую  гимназию женщине со  странной  прической  и холодными
бледными пальцами, которыми она  помогала  мне  выводить буквы. С двоюродной
сестрой Маней мы сидели за  маленьким столом у замерзшего, покрытого узорами
окна, на котором были нарисованы диковинные цветы и снежные сказочные птицы.
     В раскрытых тетрадях с линейками старательно писали мы толстые и тонкие
палочки, крючочки.  Поставив  кляксу,  сестра  Маня  делала гримасу,  трясла
головою, косички ее смешно шевелились.
     С Клавдией Владимировной мы зубрили таблицу умножения, "коренные" слова
с "ятью":
     -  Бег,  беда,   белый,  бес...   -   назубок,  торопливой   деревянной
скороговоркой выпаливали мы эти заученные слова.
     Наизусть, в один голос, читали стишки из грамматики, в которых наглядно
разъяснялось правило ударений:

     На пути я вижу срок
     Резво скачущих сорк.
     Этот вид мне очень дрог
     Средь неведомых дорг...

     Не знаю почему, именно эти нелепые придуманные стишки произвели на меня
тогда особое впечатление  (может быть, больше всего и поражала их навязчивая
нелепость). Необузданное детское воображение рисовало белую снежную пустыню,
разбегавшиеся ленты "неведомых" дорог, одинаково  скачущих по  этим  дорогам
сказочных  длиннохвостых  сорок, своим присутствием  подчеркивавших грустную
безлюдность воображаемой пустыни...
     Каждое  слово, каждое  движение,  всякий  доносившийся  звук дополнял я
тогда своим воображением, все сливалось в сказочные образы и представления.
     Необыкновенно  быстро я  научился  читать. И каким  мученьем и радостью
стало  для  меня  ненасытное  чтение  книг! Семи-восьми лет от  роду  я  уже
проглатывал  книги,  подчас  совсем  не  по  возрасту.  Первыми прочитанными
книжками были неряшливо напечатанные, с выпадавшими серыми листками лубочные
брошюрки с раскрашенными картинками: "Еруслан Лазаревич",  "Королевич Бова",
"Волшебный   рог  Оберона".  Содержание   книг  до  болезненности  распаляло
воображение, ночами мне снились богатыри, рыцари  в шлемах  (впечатление  от
этих  лубочных  книжек  равнялось впечатлению от  страшных  сказок,  которые
рассказывал мне на печи работник Панкрат). Решительно ничего  не осталось  в
моей памяти от  выписанного отцом  детского журнала "Малютка",  наполненного
слащавыми  картинками  и стишками,  рассчитанными на  городских  маменькиных
сынков...
     Раз,   два  раза  в  зиму  происходило  в  доме  событие,  надолго  нас
потрясавшее. У засыпанного снегом крыльца останавливались два воза, закрытые
рогожами  и  крепко  увязанные  веревками.  По  ступенькам  крыльца,  обивая
кнутовищем высокие  валенки, не  спеша  поднимался черноволосый, похожий  на
цыгана,  уже  знакомый  нам человек. От него пахло  овчиной, морозом  и  тем
самым,  чем  пахнет  за  прилавками в  лавках:  ситцами,  рогожами, краской.
Веселая,  возбужденная вбегала  со двора  девка Акулька, сообщала  радостную
весть:
     - Венгерцы приехали!
     Из развязанных, раскрытых возов в  дом  вносили  тяжелые холодные тюки,
наполненные "красным товаром". Разъезжие купцы (их  почему-то  было  принято
называть  "венгерцами")  раскладывали  на столах  пахучие  ситцы,  сарпинки,
свертки красного кумача и синей китайки, цветастые женские платки.
     Женщины  тесным   кругом  собирались  у   заваленного   товаром  стола,
рассматривали, отбирали понравившиеся  гостинцы. С удовольствием наблюдал я,
как мелькает  в  руках  венгерца железный аршин, как ловко, с сухим треском,
отрезает он от куска ситец, холодный накрахмаленный коленкор...
     С  великим нетерпением  ожидали мы,  когда принесут и раскроют  большой
лубяной  короб с "мелочами". На глазах наших развязывалась, снималась крышка
тяжелого  короба. Один за  другим на  столе  появлялись раскладные картонные
листы с разложенным "мелким  товаром": катушками, пуговицами, мылом, духами,
гребешками, наперстками, стеклянными  бусами, зеркальцами.  Как  сейчас вижу
эти раскрывавшиеся перед глазами, потрясавшие  нас  богатства. На самом  дне
короба  лежали  игрушки: картонные плясуны, мячики,  раскрашенные  картинки,
книжки.  Вот  эти-то  лубочные  книжки,  вместе  с  детскими  пистолетами  и
картонными плясунами, были для нас главной приманкой...
     Уже хорошо грамотным пошел я в деревенскую школу.
     До  сих  пор  отчетливо  памятно  мне  исслеженное  детскими  лапотками
крылечко, кислый запах холодной прихожей,  где висели на  стенах полушубки и
суконные зипунишки учеников,  бревенчатый класс с  иконой в углу, с доскою и
длинными  партами,  за  которыми  сидели  мы  по  четыре  человека.  Памятны
пахнувшие  хлебом, овчиною деревенские  приятели-ребятишки, в одних холщовых
рубашках вываливавшие с  крыльца  на снег...  Добрую память  оставил учитель
Петр Ананьич, высокий, обросший бородою, похожий на медведя человек, нередко
захаживавший в  наш  дом. Помню, как усаживал он меня за парту (в  классе по
возрасту я был самый младший), как заставлял петь, наклоняя к моему лицу ухо
(петь я не умел и не имел хорошего  голоса,  музыкального слуха), помню, как
приезжал  из села  раз в неделю батюшка о. Иоанн, неприветливый и волосатый,
учивший читать по-славянски из "Часослова", спрашивал строго молитвы...
     И весь этот школьный  деревенский период детства остался  как  далекое,
почти исчезнувшее воспоминание.



     По  словам отца,  наш микитовский род славился наследственной  красотою
женщин,  необычайной подчас их  судьбою.  Справедливо  слыла красавицей Маня
Атлярская,  дочь  покойной  сестры  отца, круглая  сирота, вместе  с  другой
двоюродной сестрой, Добровой Маней, воспитывавшаяся в нашем кисловском доме.
За писаную красоту сосватал некогда  мою бабушку, родную тетку отца, помещик
Смирнов. Ко  времени  нашего  переезда  недалеко  от Кислова жида  эта давно
овдовевшая богатая  бабушка в  своем небольшом имении со  странным названием
Кочаны.  Даже в глубокой  старости сохранила  она на своем лице  следы былой
красоты.  Ходили  слухи,  что  еще  в  молодости,  выйдя   замуж  из  бедной
дьячковской семьи, скоро стала она показывать в супружеской жизни строптивый
характер.  Муж  бабушки, мелкий помещик  Смирнов,  чудаковатый,  болезненный
человек, во вред своему  слабому здоровью любивший прикладываться к рюмочке,
до  страсти  увлекался чтением книг (остатки  его  старинной библиотеки, уже
много лет  спустя, я обнаружил  в углу бабушкиного амбара:  переплетенные  в
кожу книги  были  изгрызены  крысами  и мышами).  Красавица  бабушка держала
покойного мужа под башмаком. Рассказывали, что однажды, вернувшись из города
с  ярмарки, привез  он  молодой  жене ценный  подарок. Поссорившись с мужем,
бабушка выбросила из сундука  драгоценный голубой  атлас и, схватив ножницы,
стала резать,  кромсать. Перепуганный муж бегал вокруг,  со  слезами  умоляя
супругу не  портить  его  подарок.  Уже  много позже.  Вспоминая  молодость,
признавалась бабушка, что хотела тогда припугнуть мужа:
     - Кромсаю,  ножницами  режу,  а он-то вокруг  меня  куропаткою  бегает,
ладошки  сложил,  Христом-богом  молит:  "Голубушка,  опомнись!   Голубушка,
очнись!" Не понимает того, -  лукаво  улыбаясь, рассказывала бабушка, -  что
ножницами  орудую  лишь  для  одного  виду:  режу,  как  для  кройки  платья
полагается, ни одного кусочка атласа не испортила!..
     Скончался бабушкин  муж еще  молодым,  от скоротечной чахотки,  оставив
вдове   небольшое  именьице  в  смоленской  глуши.  Во  младенчестве   погиб
единственный  сын   бабушки.  "Куском   сахару  за   столом  подавился!"   -
рассказывали, помню, люди о нелепой смерти бабушкиного сына. Печально угасла
жизнь взрослой  дочери,  Марьи Васильевны,  тихой,  спокойной  женщины  (мне
хорошо  запомнилась ее тихая улыбка, пуховый белый  платок, в  который зябко
кутала  она  свои  плечи):  жестоко   обманул  ее  городской  "образованный"
проходимец, испытанными  путями пробравшийся к доверчивому женскому  сердцу.
Никогда не езживала  кочановская бабушка по железным  дорогам,  не бывала  в
больших городах.  Отжитыми, гоголевскими,  временами  веяло  от  бабушкиного
старого   дома   с  обвитым  хмелем  крылечком,   с  крошечными  комнатками,
обклеенными бумажными  обоями,  от  изразцовых  печей  и  жарко  натопленных
лежанок. Отец недолюбливал  богатую и капризную кочановскую  бабушку, падкую
на лесть и притворство.  Недолюбливала и она моего отца, не умевшего лгать и
прикидываться, кривить душою.
     Несколько раз  в году,  по большим праздникам,  мы навещали кочановскую
бабушку.  Мне особенно  запомнились святочные поездки  (уступая  настойчивым
просьбам,  мать  иногда брала и  меня): скрипучая  зимняя  дорога,  алмазное
мерцание снегов, набегавшие  из темноты вешки, которые  детское  воображение
превращало  в  живых  волков. Прокатив  деревенской  улицей  со светившимися
пятнами мерзлых окон, сани со скрипом останавливались у бабушкиного крыльца.
Закутанные  в тяжелые  тулупы  и полушубки,  ряженные цыганами  и цыганками,
гости  шумно  вваливались   в  маленькую  переднюю,  где  было  трудно  всем
разместиться. Дух  молодой,  свежий  врывался  в  бабушкины покои.  Веселыми
голосами наполнялся старый дом. Уже в  передней пахло пирогами,  поджаренной
рождественской колбасой.  Не  очень  ласкова  была  бабушка  и  со  мною.  С
некоторым страхом  смотрел я на  ее лицо,  на сухие,  старческие и  все  еще
красивые руки, слушал ее  голос,  произносивший  обычные  слова.  С  великим
аппетитом уничтожали  гости бабушкино  вкусное  угощенье:  слоеные пироги  с
вареньем,  медовые пряники  и "воловские"  орехи, прикладывались и к сладкой
бабушкиной  наливке. Кто знает, может, и самой строгой бабушке нравился этот
молодой праздничный шум...
     Забравшись  в угол, с восхищением  смотрел я на веселившуюся, плясавшую
молодежь. До сих  пор звучат  в  ушах моих  слова старинных веселых песен  -
"Конопельки" и "Селезня":

     Как повадился, как повадился
     В мою конопельку, в мою зеленую,
     Вор воробей!
     Вор воробей!

     Сама  кочановская  бабушка  в  это  время  сидела  в  маленькой  душной
гостиной, окруженная гостями, рассказывала им  свои вещие сны, как ходила во
сне по мукам,  видела в аду всех врагов своих,  кипевших в котле со  смолою,
жаловалась  на  убытки,  бранила  баб  и  мужиков.  С  особенным  выражением
рассказывала она о пьяном индюке, который однажды вывел индюшат.
     - Миленькие мои, - громко  говорила  бабушка, обводя  строгим  взглядом
почтительно слушавших ее гостей. - Вот какая вышла в моем хозяйстве история.
Сидела у меня на  гнезде индюшка.  И стряслась с этой индюшкой  беда.  Одной
только недели не досидела, - околела от куриной  холеры. Вижу, пропадает все
гнездо. Хотела было курицу-наседку на  ее место  посадить, яйца  досиживать,
да, как на  грех, ни одной рассидевшейся  курицы на дворе  нет.  Всю деревню
обегали,  на  село,  помню,  к  попадье посылали.  Богу  молилась:  "Помоги,
господи, в моей беде!"  И что вы думаете,  явилась тот день из деревни  кума
Степанида, ровесница моя. "О чем, спрашивает, убиваешься, Анна Осиповна, али
стряслась  беда?" -  "Как, говорю,  не  быть беде:  вишь,  индюшка  околела,
пропадает все гнездо!" - "Не тужи, говорит, дам тебе совет"...
     На этом месте рассказа кочановская бабушка почти до шепота снижала свой
громкий голос:
     - "Индюк-то, - спрашивает Степанида,  - у тебя, Анна Осиповна, есть?" -
"Как не быть индюку!" - "А что он у тебя делает?" - "Известно что: по двору,
чай, ходит, соплю распустивши!" - "А ты, матушка, с индюком вот что сотвори:
прикажи-ка его изловить да сама, своими ручками влей ему в рот хорошую чарку
водки, как мужикам нашим в праздники подносишь. Заснет  после чарки индюк, а
ты  его,  пьяненького,  заместо покойной  индюшки  на  гнездо  посади. Утром
очухается, проснется, - водичкой холодной с  похмелья попотчуй,  дай  овсеца
поклевать да опять ему чарочку! Так за неделю,  глядишь, и выведет индюшат".
И  что думаете, - заканчивала  свой святочный рассказ кочановская бабушка, -
ведь вывел, пятнадцать индюшат у меня вывел  пьяненький  индюк. Только после
беда  случилась:  с  утра,  как  очухается,  отправляется,  бывало,  прямо к
казенному кабаку, где мужики на  бревнышках водку пьют. Кой-кто ради смеху и
поднесет  ему.  По вечер  только и возвращался, об индюшках  совсем позабыл.
Завалится пьяный в крапиву,  а  индюшки  кругом ходят, убиваются: "Клю, клю,
клю! Клю, клю, клю!"... Вот дело какое получилось...
     Гости  почтительно   слушали  бабушку,  сидевшую  в  кресле,  прикрытом
холщовым  чехлом,   поддакивали   ей,  иногда  перемигивались  между  собой,
смеялись. С удовольствием слушал и я бабушкин святочный рассказ.
     Уже позднею  ночью,  усталого, возбужденного, укладывала  меня  мать  в
глубокие бабушкины перины. И еще долго-долго слушал я, как  шумят в комнатах
гости, как звенят мужские и женские голоса:

     Кому мои кудри, кому мои русы
     Достанется расчесать!

     Вернувшись   домой  в  Кислово,  двоюродная  сестра  Маня  Атлярская  с
удивительным  мастерством   передразнивала  кочановскую  бабушку,  передавая
рассказ о пьяном индюке:
     - "Клю, клю, клю! Клю, клю, клю!" - выговаривала она голосом бабушки, и
мы все долго покатывались со смеху...
     Кроме   кочановской  бабушки,   угощавшей  нас  слоеными   пирогами   и
рассказывавшей о  пьяном  индюке,  ездили  мы  к  другой  отцовской  родне -
Атлярским  в  Левшино. От Левшина я запомнил  бедный  дом.  Старинные часы с
кукушкой,  заросший маленький садик,  где мы собирали  летом  сладкие сливы,
покрытые  сизым, стиравшимся под пальцами  налетом. Отец  иногда брал меня к
старшему  брату  осиротевшей семьи Атлярских, чудаку,  холостяку и домоседу,
жившему  в  маленьком  домике  за  Угрою,  заставленном  старинною  мебелью,
заваленном книгами и журналами - "Родиной", "Нивой". Духом отжитого прошлого
уже тогда веяло от этого исчезавшего, аксаковского и гоголевского, мира...
     Из такого же  исчезавшего, но более стойкого и цепкого мира  был редкий
наш гость  Василий Деич, сосед и приятель кочановской бабушки, необыкновенно
подвижной,  лысый  и маленький человек,  поражавший  меня своими смешными  и
злыми рассказами. Обычно приезжал  Деич на сытом жеребчике и, привязав его у
крылечка,  шумно  вкатывался в дом. Отец  отзывался  о Деиче неодобрительно,
говорил о темных его делишках. В прошлые времена, еще до "монополии", держал
Деич  трактир на  большой дороге. В  рассказах  его было  много свойственной
городским кулакам-мещанам злой насмешки над "серыми" наивными мужиками.
     -  Заезжает раз ко мне в трактир  один  мужичок, - рассказывал,  помню,
Деич. - Ездил в  Вязьму пеньку  продавать.  Купил новые  рукавицы, гостинцев
набрал бабам. Ввалился в трактир с морозу. Рукавицами похваляется: расписные
кожаные  рукавицы! Скинул  тулуп, рукавицы на полку положил. Начал хвастать:
"В Вязьме, говорит, был я в  городском трактире, там господа  и купцы сидят,
поджарку кушают,  канарейка в  клетке поет!  Можешь,  говорит, ты мне  точно
такую  поджарку  сготовить  здесь?"  -  "Отчего  не  могу,   с  полным  моим
удовольствием!"  Подмигнул я пареньку Мишке, незаметно  стянул Мишка с полки
одну  рукавицу. Приказал  я ту рукавицу топором мелко-намелко изрубить да на
сковородке  с  лучком  и  сметаной  поджарить.  Заказал  мужичок   полштофа,
выпивает,  ест,  кушанье  похваливает:  "Ай  да  господская  поджарка!"  Всю
сковородку  вылизал,  водку  допил, стал  одеваться: хвать,  а рукавицы нет!
"Где, куда  подевалась моя рукавица?"  А я  так  спокойненько говорю: "Съел,
брат, ты  свою рукавицу, всю до основания,  -  вот и  живые свидетели у меня
есть, все подтвердят, как ты рукавицу ел да похваливал!.."
     Уже и тогда  не  нравились, смущали меня  Деичевы насмешливые рассказы.
Неприятным  казался  сам лысый, слишком  подвижной бабушкин  приятель  Деич,
необычным шумом наполнявший наш тихий дом.



     Раз в лето, к медовому Спасу, когда заканчивалось  меженное время и  на
полях оставались одни яровые, уезжали мы с матерью на  лошадях на ее родину,
в Калужскую губернию. Каждую  нашу поездку гостили  мы  в Хвалове, на родине
матери, по нескольку дней.  Мне хорошо запомнился хваловский большой сад, со
старыми,  сплетавшимися  в одну зеленую  крышу  высокими  деревами; широкий,
заросший  лопухами,  двор;  сажалка с мутной зеленоватой  водою, по  которой
белыми  корабликами  плавал  гусиный  пух;  деревянное скрипучее колесо  под
навесом  у колодца  и особенный, весь  дом наполнявший, принадлежавший  всем
жившим в хваловском дома, домашний хваловский запах. Пахло в хваловском доме
медом,  сушеными  яблоками,  нюхательным  табаком,  который  употреблял дед,
особыми,  хваловскими, полюбившимися  мне  пирогами-ситниками  и  еще чем-то
своим, свойственным каждому  дому. Особенно был силен этот хваловский  запах
от самого деда, ходившего в порыжелой, с отвисшими карманами, жилетке поверх
длинной  рубахи,  носившего  седую,  медово-желтую,  волочившуюся  по  груди
бороду, гладко  примасленные,  кружочком курчавившиеся вокруг головы волосы.
Помню, как целовал он меня в губы,  щекоча бородою, пахнувшею этим особенным
хваловским запахом и нюхательным табаком.
     Теперь,  когда  вспоминаю его,  слушаю  сохранившиеся  о  нем рассказы,
смотрю  на  уцелевшую  его фотографию, мне понятно,  какой  это был  образец
чистопородного крестьянина-великоросса. Его  речь, нравившаяся  мне и тогда,
неторопливая, с обилием ласкательных  слов;  весь  его облик и  образ жизни,
чуть-чуть сбивавшийся к староверству (дед и крестился двуперстно, размашисто
кладя  кресты и поясно  кланяясь,  хотя и ходил в православную церковь); его
чудачество и веселый, живой --  порою крутой --  нрав; дедовы веселые шутки,
бесчисленные пословицы  и поговорки,  которыми сыпал он  как из  рукава; его
медовая  борода;  жилетка с  обвисавшими,  обтершимися  до блеска карманами;
короткие сапожки; нюхательный табак, нюхать  который  он  уходил  за  печку,
чтобы никто не смотрел, - сливаются для меня в одно  представление цельного,
старинного, давно уже вымершего человека.
     Жила    в   последние   времена   хваловская   большая   семья   жизнью
благополучного,   со  старинным  строгим   укладом  крестьянского  дома.  До
благополучной своей жизни многое  испытал дед. Никто толком не знает, откуда
пошел,  был кто, где похоронен прадед мой, дедов отец. Знаю,  что звались мы
по  деревне  Васины -  и  теперь  так зовутся  оставшиеся в деревне  дальние
родственники наши, -  что Новиковыми  (фамилия матери) окрестил  деда барин,
при  котором дед  состоял  доезжачим,  что  прадеда  моего, тоже крепостного
охотника, выменяв на борзых, барин вывез откуда-то из Новгородской губернии.
Мать моя  смутно запомнила  далекое, тяжелое для  нее время: широкий зеленый
двор, белые,  обглоданные собаками  конские кости  (собак, господнюю псарню,
которую барин сохранил и после  отмены крепостного права,  кормили кониной).
Всех,  мал  мала  меньше,  было  у  деда  десять человек детей,  и мать была
младшенькая (родилась мать в сарае, в зимнюю студеную ночь, когда приехали к
деду господские гости, а бабке пришел час  рожать; ушла она в сарай, в сено,
закрыл ее там  на замок приходивший за сеном псарь, да так, забытая всеми, и
пролежала  там с ребеночком  до  утра). Помнит она,  как, держась за сарафан
бабки, бегает по двору.
     Не ведаю я и как уходил от барина дед. Знаю, что до самой смерти барина
были  они  в большой дружбе, что старый холостяк-барин  любил деда преданной
любовью и, как  бывало нередко, побаивался  его не  в шутку, что в молодости
был дед неутомимым  и горячим охотником-доезжачим, а умирая,  барин будто бы
посылал за ним,  чтобы передать завещание, но случилось, что самый  тот день
прислали на село  нового  попа, дед пошел  слушать попов  голос и  прослушал
большое  наследство:  барин  помер, а ловкие люди выкрали завещание, деду от
Баринова добра не досталось на понюх табаку. Хваловский дом и сад он купил у
дорогобужского купца Колупанова и долго по частям  возил в Дорогобуж деньги,
выпрашивая у купца отсрочки.
     От  прежней  охотничьей  страсти  к  псовой  охоте, бешеной  гоньбе  за
затравленным  зверем на  всю  жизнь осталась  у деда граничащая  с цыганской
страстью   к   лошадям   и   канарейкам.   Да   и   приятельствовал   он   с
лошадниками-цыганами, нередко табором останавливавшимися на большой проезжей
дороге, с  цыганками  и  голыми  цыганятами, любил  менять,  любил объезжать
молодых горячих  лошадей. И - дело  давнишнее -  не раз по горячим цыганским
следам,  гремя колокольчиком,  прикатывал  на дедов хваловский двор становой
пристав...   Матери   моей   каждый  год   дед   дарил   хваловского  завода
жеребенка-третьяка, и помнится, как водили мы на поводу этих дареных жеребят
в Смоленскую губернию. Помню  и самый  дедов  табун, -  как, бывало,  широко
распахнут ворота  и  выбегут  во двор,  стреляя,  лоснясь гладкими  спинами,
задрав  хвосты  и  прядая  ушами, серые  (дед особенно любил  серую  масть),
караковые,  вороные  и  пойдут  играть и резвиться  по  широкому,  поросшему
зеленой  мелкой  муравой лугу. Сам  дед стоит  посреди двора в  широкополой,
глубоко надвинутой  на  голову  шляпе, с выпущенным из-под  жилетки  длинным
подолом синей  в  горошек рубахи,  с  грушевым  костыликом в правой руке,  -
любуется, как, блестя  на солнце, поддавая и  покусывая, подбегает табун  на
водопой к колодцу, к длинной, вросшей в землю, долбленой комяге.
     Канареек водил дед во множестве. (В прежние  времена под Калугою многие
важивали канареек, было  это вроде особенной охоты  и соревнования,  а еще и
теперь  на  Полотняном Заводе, на родине  Натали  Пушкиной, супруги великого
русского поэта, по старой памяти кой у кого сохранились канареечные садки  и
заводы.) В те  времена, когда  мы приезжали гостить,  в Хвалове  еще был цел
большой  канареечник,  обтянутый   железною  сеткою,  с  гнездами  и  сухими
деревцами,  по  которым перепархивали, чистили перышки  небольшие золотистые
птички,  много  висело на чердаке пустых клеток,  в которых  в прежнее время
сидели на  гнездах, выводили птенцов кенарки. В выводе канареек, в искусстве
певцов-кенаров (был у деда  когда-то  особенный  дорогой кенар,  за которого
давали  заводского  жеребца, и дед поскупился, не  променял кенара, умершего
тот же год  от куриной  холеры)  соперничал  дед  с соседом  и сватом  своим
Карповым,  жившим через дорогу, и не раз  ссорились из-за птичьего пения, на
долгое время расходились сваты.
     Нас, редких смоленских гостей, дед встречал особенной ласкою. Мать была
его любимая  младшая  дочь  (да и похожа  она целиком  на  деда). Помню, как
кликал   он   ее  Машенькой,  как  гладила  мою  голову   его  шершавая,   с
протабаченными пальцами, пахнувшая нюхательным  табаком рука. И воспоминание
хваловского дома неотделимо в сознании моем от этого особого дедова запаха и
шершавой дедовой ласки.



     От хваловского дома особенно запомнилась  мне большая  дедова комната с
иконами в переднем углу, полутемная от росших под самыми  окнами  молодых  и
кудрявых  лип; со старинным, красного  дерева,  шкафчиком-поставцом, имевшим
много  потайных,  пахнувших сухими  лечебными  травами  и цветами  выдвижных
ящиков, из  которых,  провожая нас,  дед доставал  и  дарил  мне  завернутые
столбиком  серебряные  маленькие  пятачки;  с широким старинным диваном,  на
котором спал дед; с висевшей  на стене  картиной, изображавшей заходящее над
рекой  солнце  и опрокинутую  лодку  на заросшем  деревьями  берегу.  В этой
комнате  молился по вечерам  дед. Помню наступавшую тишину, когда становился
на  колени дед, как перешептывались и на цыпочках ходили по дому взрослые  и
ребята. В открытую выкрашенною голубой потрескавшейся краской  дверь я видел
дедову спину и отвисавшую на жилетке медную пряжечку, лежавший на полу подол
длинной  рубахи, дедов  затылок с седыми,  промасленными,  курчавившимися на
концах волосами. Он читал молитвы,  вслух произнося каждое слово, и по всему
дому  был  слышен его  голос, произносивший  имена бесчисленных, ему  одному
известных святых.  Помню, как поражало  меня  это,  производившее непонятное
страх и тишину, шепотом произносимое: "Дедушка молится!.."
     В большие двунадесятые праздники, еще до еды, молились обычно в большой
дедушкиной комнате всею семьею. Внуков и внучек дед заставлял снимать сапоги
и башмаки,  девицы стояли перед иконами на коленях, выставив из-под  платьев
голые  пятки.  Дедушка  читал  молитвы вслух,  сурово  хмуря брови  и шевеля
медовой своей бородою, перед каждым молящимся  крест-накрест кадил старинной
староверской   кадильницей,  от  которой  по  всему  дому  растекался  синий
приторный  дымок  ладана.  После  молитвы,  сморкаясь  и кашляя, чинно шли в
столовую,  садились  за  накрытый  домотканой  скатертью  стол   с  шумевшим
начищенным  бузиной самоваром  и целой кучей  румяных пшеничных  пирогов  на
подносе. Перекрестившись  широким  крестом,  встряхнув волосами,  дед обычно
говорил:
     - Ну, девки и ребята, беритесь-ка теперь за горячие пироги!
     Помню, моя  двоюродная  сестра  Маня,  первая  проказница  и шалунья  в
хваловском доме, не выдержав торжественного благочестия праздничной молитвы,
стоя  на коленях  сзади любимой дедушкиной  внучки  Вавочки, усердно клавшей
земные поклоны, поддавшись  искушению, тихонечко пощекотала  ее выставленную
голую  пятку. Отчаянный визг  нарушил торжественную  строгость  молитвы. Дед
выгнал  проказницу Маню на улицу, не  позволил садиться за  стол,  пригрозил
больно высечь.
     Несмотря   на  показную  суровость,  приверженность  деда  к  старинным
правилам и  обрядам, многое уже менялось  и в хваловском строгом доме. Давно
вывелись жестокие наказания, смелее держалась наезжавшая  гостить  молодежь.
Тихонько поговаривали старшие  внуки и внучки, что был не  безгрешен некогда
сам дед, что, несмотря на всю  строгость его и богомольство, живет в деревне
его бывшая любовница Акулина и теперь - по старой памяти  -  дед посылает ей
из хваловского сада подарки, Яблоков и меду, что  когда-то, в дни молодости,
ревнивая наша бабка Авдотья Петровна, застав деда с любовницей, откусила нос
у соперницы своей Акулины...
     По-прежнему непримирим был дед к модникам ухажерам, повадившимся ходить
в Хвалово к  внучкам-невестам. Придут  из  Бабынина, с новой железнодорожной
станции,  франты  телеграфисты  в   высоких  накрахмаленных  воротничках,  в
фуражках с  желтыми  кантами, заведут  с барышнями разговоры, начнут  писать
чувствительные стишки в  альбомы.  Напудренных  сердцеедов-телеграфистов дед
бесцеремонно называл "беспортошными". Выйдет, бывало, в сад, увидев незваных
гостей, насмешливо вслух скажет:
     - Господам беспортошным мое почтение!
     От стыда сгорали от этих неприличных  дедовых слов стыдливые хваловские
девицы...
     Вместе  со скаредной скупостью, показной  строгостью были  в хваловском
доме  и  настоящее  добродушие,   простая   доверчивость.  Открытое  русское
хлебосольство. Внуками  и внучками  полнился дом. Почти безбоязненно бродили
мы по старому  хваловскому саду, с глубокими карасевыми сажалками и высокими
деревами,  облепленными гнездами  грачей, залезали на яблони, трясли груши -
бабушкин  бергамот и  бессемянку,  объедались  сладкими  сливами.  Не  очень
страшил  нас костыль,  которым дед  грозился  на проказников,  затаившихся в
вершине  яблони  или  груши.  Детские наши  сердца  безошибочно  чувствовали
доброту деда,  скрытую под напускной  его строгостью. Чутко чувствовал  и  я
скрытое добродушие хваловского деда. Бывало, подзовет меня,  пощекочет своей
бородою, ласково скажет:
     - Расти, Сивый, велик, расти высок - во-о-от какой!..
     И  своими  старческими, но все еще сильными руками, беззубо  усмехаясь,
обдавая знакомым запахом нюхательного табака, поднимет под самый потолок.
     Мне, любимому  внуку,  редкому  гостю,  разрешалось  бывать  в  дедовой
комнате.  С  волнением  разглядывал   я  дедовы  вещи:  столярные  и  шорные
инструменты, долота, клещи, молотки.  Из многих  вещей особенно  запомнилась
изящная  атласная туфелька,  бережно  хранимая  дедом  в  ящике  старинного,
красного дерева, поставца.  Уже много позже  узнал я от матери романтическую
историю атласной туфельки, еще больше укрепившую во мне уважительное чувство
к деду.
     Эту  трогательную историю, помню, мать рассказывала так. Некогда. Еще в
своей молодости, будучи  крепостным, жил дед у своего помещика Филимонова, в
селе Матюкове. Раз вышел он ночью на  крылечко - видит,  зажегся в церковных
окнах свет. Дед  подумал,  что в  церковь  забрались воры, побежал к ограде,
чтобы  ударить в  набат. Подбежав  к ограде, увидел  он  за  церковью тройку
запряженных в карету лошадей, от нетерпения рывших копытами землю. Догадался
дед, что кто-то венчается тайно в церкви, и только успел ступить на паперть,
а  навстречу ему спешат молодые,  уже  из-под венца.  Дед  узнал  под  фатою
невесту - это была соседнего богатого помещика единственная дочь. Признал  и
ее жениха  -  отставного  драгунского  офицера,  забулдыгу  и мота,  на  всю
губернию  прославившегося  кутежами  и  картежной  игрой,  давно спустившего
отцовское состояние.
     Только  вышли  молодые  из  церкви -  слышат,  за  ними  летит  погоня,
подкатывает к воротам церковной ограды отец невесты. Услыхала невеста  голос
отца,  упала в обморок. Подхватил ее на руки молодой муж и  при помощи деда,
любившего рискованные приключения, стал пересаживать через высокую  каменную
ограду.  В торопливости  и  спешке  обронила с ноги  атласную белую туфельку
насмерть перепуганная, бесчувственная невеста.
     Самую эту  туфельку бережно  спрятал за пазуху дед и, в воспоминание  о
пережитом  в молодости романтическом  приключении,  свято  хранил  до  своей
смерти.
     Рассказывала мать, что  отец похищенной невесты до самой реки гнался за
молодыми, и, когда подкатила к перевозу его замыленная тройка, беглецы  были
уже на том  берегу. Выхватив из рук перевозчика  топор, похититель перерубил
перекинутый через реку канат, ничем не удерживаемый паром поплыл по течению.
Долго стоял  на берегу, потрясая над головою кулаками, грозясь своему врагу,
проклиная смертным проклятием родную дочь, оскорбленный отец.
     Как это  обычно  бывало,  жестоко  несчастна  была  в  браке  обманутая
проходимцем невеста;  зло насмеялся, выгнал ее  из  дома развратный муж.  До
самой  смерти, так  и не  добившись прощения  от  разбитого параличом  отца,
скиталась она с детьми по чужим людям. Даже на смертном одре, когда, прося о
пощаде, припала  дочь к  холодеющей отцовской  руке, не простил ее умиравший
отец,  все  свое  состояние  отказавший  посторонним  людям.   У  отцовского
смертного одра еще раз услышала она его последнее жестокое слово:
     - Проклинаю!..
     Атласная  белая   туфелька,   бережно   хранимая  дедом,  печальный   и
трогательный рассказ о несчастной поруганной женщине еще и тогда производили
на  меня  неизгладимое  впечатление.  Подолгу  держал  я  в  руках  атласную
туфельку, и пылкое мое воображение отчетливо рисовало несчастную невесту, ее
беспощадного деспота отца.
     Рядом с большой комнатой, где  жил  и молился дед, а в ящике старинного
поставца  хранилась  заветная  атласная  туфелька,  напоминавшая деду о  его
молодости  и  отошедших  временах,  в  отгороженной  маленькой комнатенке  с
оконцем, выходящим в зеленый, гудящий пчелами  сад, недвижимо лежала больная
водянкой родная  бабка моя Авдотья Петровна. Я совсем не  помню ее здоровой,
ходящей на  своих ногах.  Помню, как  всякий раз,  приезжая в  Хвалово, мать
плакала над  постелью бабки и посылала за  фельдшером в село, как приезжал в
Хвалово  этот самый фельдшер с побелевшей от пыли  бородою  и  от него пахло
карболкой.  Мало  осталось  в  моей  памяти от  старой  хваловской  бабушки.
Запомнились тяжелый наполнявший ее комнатку воздух, как сидит, плачет  у  ее
изголовья  мать,  а  она  лежит недвижимо,  закрывши  глаза,  тяжело  дышит.
Запомнились  ее  неподвижные  руки,  доброе  желтоватое  лицо  с  татарскими
глазами. Так же как о своем деде, по рассказам людей я знаю, что  до болезни
своей  была  бабка  неутомимой хозяйкой, что  и не успевала она  надевать  в
рукава шубу, зимою и летом летая по хозяйству,  - без  устали носили ее ноги
от  одного  к  другому делу.  И  еще  запомнился мне бабушкин  медовый квас,
которым  она  меня  угощала,  -  как шипит, пенится, бьет в  нос  любимая ее
шипучая водица.
     А  всего  больше  из  хваловского  дома  запомнилось большое  застолье.
Садилось в Хвалове всякий день за стол не менее  пятнадцати человек, больших
и малых, в глубокой долбленой чашке подавались на стол деревянные ложки. И у
всякого была своя, отмеченная зарубками, ложка. На пятнадцать больших кусков
делил  дядя Аким над столом  хлеб.  Хлебали  все  из  одной  большой  чашки,
подставляя  под ложки кусочки черного хлеба, кладя  на  стол  ложки  горбами
кверху. Сам дед хлебал кипарисовой монастырской ложкой с  резным  крестом на
стебле. И плохо приходилось тому, кто положит ложку на горб, уронит  кусочек
хлеба или хихикнет невзначай за столом.
     - Ах ты, таракан запечный! - скажет, бывало, дед, и дедова монастырская
ложка пребольно хлопнет виновника по лбу.



     В  те времена,  когда мы  приезжали  гостить в  Хвалово,  уж терял  над
домашними  свою грозную власть старый наш дед  Иван. Недвижима, в водянке  и
пролежнях,  лежала  бабка,  верная  помощница  деда. По  старой  памяти  еще
побаивались  домашние  деда,  притихал по  вечерам  на  время  молитвы  весь
хваловский дом, еще с хозяйской точностью выходил дед любоваться на водопой,
на  игравший и кусавшийся  табун, - а уж не  те были  люди, не те  наступали
времена.
     В самую силу свою дед ходил от крестьян выборным гласным, правил своими
и  общественными  делами.  Несмотря  на  свою  деловитость,  всю  жизнь  дед
оставался  безграмотным,  не  разбирал  букв  и цифр, сложную  хозяйственную
бухгалтерию вел на  своем обтершемся от рук костыле. Костыль,  с  которым не
расставался дед,  служил  ему приходо-расходной и памятной  книгой.  Бывало,
продавши  на  стороне хлеб или дрова, посылал он с покупателем костыль  свой
для  передачи  своему ровеснику  и  однодеревенцу  Федору,  единственному  в
Хвалове человеку,  совсем  не боявшемуся деда, и Федор, один разбиравшийся в
дедовых  крестиках и мудреных зарубках, говаривал пытавшемуся  его обмануть,
божившемуся, крестившемуся на иконы прасолу-мещанину:
     - Верю,  верю,  дружок,  что у тебя все заплачено, не  божись, не гневи
бога.  А  лучше выкладывай  денежки по уговору либо оглобли  поворачивай  со
двора...
     В  прежние  времена,  когда еще  не  была  замужем  мать,  не  знали  в
хваловском доме железных  замков  и  запоров.  Амбар  и кладовая  запирались
попросту на дубовые задвижки, открывавшиеся дубовыми же крючками. Висели эти
крючки на своем  месте,  под притолокой,  у  выходной двери.  Замки  и ключи
завелись  позже, когда  стал  попивать,  стал горько загуливать  дядя  Аким,
младший сын деда.
     Не знаю,  как  и  когда стал пить дядя Аким. Слышал я позже, что  силою
женил его дед на дочери приятеля своего и соседа, некрасивой и вялой девушке
Марье, что  еще до  женитьбы была у дяди где-то  в  городе любовная  связь с
молодой  и веселой  купчихой-вдовой,  что на коленях валялся он перед дедом,
прося отпустить,  выдать  паспорт,  но  на своем  настоял  строгий  дед.  На
собственной свадьбе  впервые мертвецки напился дядя Аким  и с  тех пор  стал
пить запойно. Однажды, повздорив с дедом, дядя Аким убежал от нелюбимой жены
в Москву. Знакомые люди видели дядю  Акима  в Москве, на церковной  паперти,
протягивавшим руку вместе с попрошайками-босяками. Много раз  подсылал дед в
Москву  верных  людей, чтобы уговорить сына  вернуться. Однажды  на Хитровке
посланцам  удалось  залучить дядю Акима, привести  в чайную. Там, за чаем  и
закуской,  дедовы посланцы  стали его  убеждать вернуться домой к  покинутой
семье, рассказали, как трудно деду управляться с хозяйством, от имени самого
деда обещали  прощение всех старых  обид. Дядя  Аким  слушал речи  посланцев
внимательно, потом, вдруг задумавшись, попросился на минуту отлучиться и  не
вернулся совсем. Уж во второй раз дедовы посланцы хитростью заманили дядю и,
напоив  мертвецки,  силком,  чуть  не  связанного  доставили  в  Хвалово,  в
дедовский дом.
     Пил дядя Аким  в  периоды  запоя  безудержно, пропиваясь  до  последней
нитки, и не раз приводили его в дом полумертвым. Тогда запирали дядю Акима в
пустую кладовку, в саду, и он, мучаясь жаждой, жгучим желанием опохмелиться,
сидел  у  прорубленного  в  стене  оконца, жалобно плакал.  В такие разы его
выручали племянники, игравшие в лопухах за кладовкой. Бывало, подманит нас к
окошку, станет просить-умолять:
     - Ребятушки, голубчики, налейте мне рюмочку, хоть самую маленькую...
     - Нету у нас, дяденька.
     -  А  вы  на село  сбегайте, купите.  Вам  тетя  Маша  по двугривенному
подарила...
     Дядя Аким так жалобно просил, так  горько плакал и обливал слезами наши
маленькие  руки,  что  нельзя было  не  пожалеть его.  И, с детским  горячим
желанием  помочь несчастному дяде Киму, мы бежали на станцию,  к Потапычу, с
великими  предосторожностями  приносили водку, купленную на  подаренные  нам
моей матерью деньги.
     - Вот вам, дяденька, - говорили мы, просовывая из лопухов бутылку.
     А дядя Аким отказывался брать целую бутылку, жалобно говорил:
     - Вы мне, ребятушки, самую маленькую, только полрюмочки налейте да сюда
в руки подайте.
     Мы  наливали,  протягивали  ему  водку  в  оконце. А как плакал  тогда,
благодарил, целовал наши  загорелые руки несчастный дядя Аким.  Через час он
опять призывал нас, просил налить еще  полрюмочки, опять плакал, трогательно
нас благодарил.
     Когда  бывало выпито все вино,  дядя Аким  становился  вдруг  строгим и
трезвым, говорил твердым голосом:
     - Теперь ступайте, ребятки, кличьте дедушку!..
     По  нашему зову  дедушка брал ключи, шел освобождать дядю Акима. А дядя
падал перед дедушкой на  колени, целовал землю, клялся и зарекался больше не
пить. Слово свое  держал  иногда долгие месяцы,  потом  срывался, -  и опять
привозили его растерзанным, потерявшим человеческий облик, он опять плакал и
каялся, просил хоть капельку опохмелиться.
     Кроме  дяди Акима в многолюдном хваловском доме  жил, помню, из близких
людей родной брат деда, холостой дедушка Михайло. Жил он и ночевал в бане, в
дом приходил обедать, в хозяйстве занимался  птицами и  пчелами; шапку свою,
большой выгоревший картуз, вешал всегда на одно место, на стену под часами с
длинным качавшимся маятником.
     - Дедушка  Михайло, а дедушка Михайло, а гусыни-то все яйца перебили, -
скажем, бывало, ему за столом.
     - Ах вы,  разэтакие, вот я вам! -  рассердится дедушка Михайло, ввернет
крутое словечко.
     - Ты бы полегше, Михайло! - строго заметит, бывало, дед Иван. - Чай, за
столом сидишь.
     -  А что  же  они,  туды-растуды,  над дедкой  смеются! -  еще  солонее
запустит по всему застолью Михайло-дед.
     А запомнился мне дедушка  Михайло пчелами:  как идет, бывало,  с  дядей
Акимом  с пчельни,  в  лубяной,  надетой  на  голове сетке,  с новым липовым
корытом в руках, полным чистого  сотового меда; как лакомились мы намазанным
на зеленые огурцы душистым и теплым дедушкиным медом!



     Уже  много  позже  я  узнал,  как мучительно,  трагически умер, страдая
раком, неугомонный дядя Аким. Люди рассказывали, что лежал он в гробу тихий,
под  образами, где обычно  молился  наш дед. Приглашенная из Калуги старушка
монашка,  третью ночь  читавшая псалтырь, выпив  для поддержания сил рюмочку
крепкой вишневой  наливки,  задремала  над  покойником,  уронила  на тюлевый
покров  зажженную  свечу,  легкий тюль  вспыхнул,  сгорели волосы и борода у
покойника,  оголилось,  помолодело лицо.  Вдова дяди  Акима  Марья Петровна,
убивавшаяся  по мужу (несмотря на муки и все жестокие издевательства, своего
мужа она любила мучительной, беззаветной любовью), подводила к гробу гостей,
показывая на неузнаваемо изменившееся мужнино лицо, с улыбкой говорила:
     - Посмотрите-ка, как помолодел,  похорошел мой голубчик. Опять женишком
стал...
     Невыразимо тяжела была в суровом хваловском доме судьба этой несчастной
нелюбимой  женщины.  Смутно  помню  ее  бледное,  некрасивое,  с  нездоровой
желтизною лицо, бледные  вялые руки,  черную  косынку.  Помнится,  почти  не
выходила она  из своей полутемной  комнатки,  занятой двуспальной деревянной
кроватью,  с единственным оконцем в  сад.  В хваловской семье она  не  имела
голоса, все, что  делалось в доме - даже судьба  ее родных детей, - решалось
помимо  ее воли, ее  желаний. Насильно выдал  хваловский дед ее старшую дочь
Алену  за  безграмотного  богатого  мужика.  Жених  был  нелюб  невесте,  не
нравилось  его  простое деревенское имя:  Никита. "Нос-то  у  твоего  жениха
утиный!" - нашептывали невесте подружки. И  впрямь  неказист,  дурковат  был
этот  нелюбимый жених. Головой  билась она о пол  перед свадьбой, валялась у
деда в  ногах, но был неумолим к  девичьим слезам суровый  наш дед.  Подобно
деду, неумолимым оказался и родной отец. "Стерпятся -  слюбятся!" - твердили
они в один голос на все мольбы убивавшейся невесты.
     Перед самым венцом порвала она на себе  подвенечное  платье, разбросала
белые  восковые  цветы,  которыми украшали  ее голову. В  тот  день,  хоть и
приказано было женщинам не спускать  с нее глаз, убежала она в сад, пропала.
Жившая в черной  избе дурочка  Феня видела, как  тайком по снегу пробиралась
невеста  к  пруду. "Не велела  сказывать никому!" - твердила  на все вопросы
Феня. Строго допросив Феню, кинулись по следам невесты в сад. Нашли Алену на
пруду  возле  проруби. Бросившись в  узкую прорубь, безуспешно  пыталась она
утопиться. Привели  ее в  дом мокрую, с растрепавшимися обмерзшими волосами,
наспех одели  и причесали,  отправили под  венец в церковь. Так и стояла она
под  венцом с непросохшими  черными  косами.  Предсказание  деда,  казалось,
сбылось. Через  год родила Алена  первого ребенка. "Стерпятся - слюбятся!" -
упорно твердил дед, во всем упрекая  нелюбимую сноху, несчастную мать Алены.
Но, видно, не прошли для Алены ее сердечные тяжкие муки:  рассказывали  люди
потом, что, народив много детей, сошла Алена с ума, вообразила себя собакой,
по-собачьему  лаяла,  бросалась на людей,  ходила  на  четвереньках.  Еду ей
ставили в  собачьей  плошке  в  углу.  Садиться за  общий  стол  она  упорно
отказывалась.
     Приезжая  на  праздники  в Хвалово, мать с  особенным ласковым участием
относилась  к своей несчастной золовке. Не раз настойчиво защищала ее  перед
дедом,  спорила с  дядей  Акимом,  не страшилась говорить правду в глаза.  С
приездом матери оживала, смелее  смотрела  на  людей забитая Марья Петровна,
румянец появлялся  на вялых ее щеках. И - странное дело - с приездом  матери
как  бы  оживал  хваловский  дом,  добрее  разговаривали между  собой  люди,
приветливее смотрел суровый хваловский дед.
     Еще раньше  дяди  Акима  умерла в хваловском  доме моя бабка Авдотья. В
прошлые времена, до тяжкой болезни, надолго уложившей ее в постель, не знала
она покоя. Сама  вела  в  доме  хозяйство, возила в Калугу продавать яблоки,
битую дичь. Еще задолго до смерти тайно  от деда составила она завещание,  в
которой принадлежавшую ей часть купчей  земли завещала своим дочерям: Любови
и Марии. Завещание бабушки, как водилось тогда, в сороковой день на поминках
огласил  матюковский  поп.  Когда  подали  кисель,  он  торжественно  встал,
оправляя  волосы,  внятным  голосом от слова  до  слова прочитал  завещание.
Побагровел, стал пунцовым дед, зашумели обделенные братья Аким и Алексей. Со
злобою глядя  на родных сестер, вспыльчивый дядя Аким при всех людях крикнул
сестрам через поминальное застолье:
     - Разорили, обули нас, братьев, в лапти родные сестрицы! Хомут придется
надевать...
     Покойный  дядя  Аким преувеличивал, был неправ. Еще  много оставалось у
деда земли,  был нетронут  и молод  сад,  велика  была  хваловская  пчельня:
хватило бы добра и не на одну  семью. Но уж  так водилось в прежние времена:
наследство разделяло и ссорило подчас самых близких людей.
     С  тех  пор как  бы  надорвались отношения  у моей  матери с хваловским
родным  домом.  Не  могла  она  гостить  подолгу  в Хвалове,  несправедливой
казалась нанесенная  покойным братом обида, отвратительной казалась жадность
обделенных наследников.
     Все  наследство  свое  -  землю  и   деньги  -  мать  уступила  старшей
многодетной сестре  своей Любе, проживавшей с семьей в Сухоломе. Мой отец не
перечил.  "Делай  как  знаешь,  -  сказал  он моей  матери с  обычным  своим
добродушием, - твое добро - твоя воля!"



     Всякий раз, возвращаясь из Хвалова в  нашу лесную  Смоленщину, заезжали
мы по дороге к старшей и любимой сестре моей матери - в шумный, многолюдный,
веселый Сухолом.
     Помню  пыльный  большак, старые развесистые  березы, калужские  села  и
деревни,  которыми  мы  проезжали:  покрытые  соломой  бедные  избы,  жалкие
деревушки,  над которыми  с пронзительным  свистом  носились в  голубом небе
стрижи. Возбужденная близкой встречей с любимой сестрой, мать рассказывала о
своем детстве, о том, как когда-то ездила с дедом по этой дороге.
     Незабываемое впечатление произвел на  меня сухоломский  дом, с утра  до
позднего  вечера полнившийся  звоном  голосов, топотом  детских  ног.  Всего
оглушительнее, покрывая крики и смех детей, раздавался голос мужа тети моей,
Александра  Александровича  Доброва,  отца  многочисленного  семейства.  Как
сейчас вижу его  обожженное  солнцем  доброе, круглое,  с  морщинками вокруг
серых глаз лицо,  большие руки, которыми  он размахивал при  разговоре,  его
трубный голос,  весь день раздававшийся то в просторных  комнатах старинного
барского дома, то на широком дворе, то в убранном поле за ригой, где гремела
конная молотилка, то  в старом саду - прибежище наших игр и проказ. Несмотря
на  свою вспыльчивость, напускную  шумливость,  был  Александр Александрович
умелым  и дельным  хозяином, разумно  правил  хозяйством, которое  снимал  в
аренду   у  проживавших  в  городе  некогда   богатых  и  знатных  помещиков
Филимоновых,  забросивших  свое родовое  гнездо. Сухоломский  дом всегда был
полон гостями. Званые и незваные  садились в Сухоломе за стол,  жили во всех
больших и  малых комнатах старинного  просторного дома, ночевали в беседках,
на сеновалах, в саду.  И удивительное дело: на всех званых и незваных гостей
хватало и места и  хлеба в гостеприимном  доме, каждому  новому гостю  шумно
радовалась добродушная семья. Казалось, сама фамилия  этой семьи:  Добровы -
необыкновенно  подходила  к  сухоломскому  дому,  славившемуся  радушием   и
хлебосольством.
     Даже  теперь,  спустя  многие  годы,  с  особенным чувством я вспоминаю
сухоломский дом, большую  и шумную добровскую семью. Вспоминаю тетю  Любу, в
облике  которой  многое напоминало мне родную мать, приветливую  и тихую  ее
улыбку,  вспоминаю ее мужа  Александра Александровича,  громовой его  голос,
как, вернувшись с поля, наводит он, бывало, в своей шумной семье порядок. Но
больше  всех  из  сухоломского многолюдного дома запомнилась  родная  сестра
Александра Александровича,  которую  мы,  дети, ласкательно называли  Титией
(так  назвала ее  когда-то старшая  дочь тети Любы, и это  ласкательное имя,
произнесенное  еще младенческими устами, осталось за ней навсегда). Все свое
многолюбивое  сердце отдала  эта одинокая женщина семейству брата. На  руках
Титии  - от мала до велика - выросли добровские  дети, вся огромная и шумная
добровская семья.  Дети любили  Титию  нежной,  преданной  любовью,  детские
сердца безошибочно чувствовали ее глубокую самоотверженную доброту.  Никогда
ни  перед кем из  детей  она не  заискивала,  ни  на  кого  не раздражалась,
умиротворенно  и ласково  звучал  ее  тихий  голос.  Помню  сухую  худенькую
фигурку, взгляд добрых глаз, папироску в маленькой, быстрой руке,  бородавку
на ее морщинистом лице (казалось, самая эта бородавка особенно  подчеркивала
доброе  выражение ее лица). Помню, как, окружив  тесным кольцом, теребили ее
племянники и племянницы, как наперебой слышалось:
     - Титиюшечка, Титияшечка, Тития!..
     Верной нашей защитницей была Тития, когда самым неугомонным проказникам
грозило наказание  (в сухоломском доме розги и строгие наказания применялись
лишь  в  исключительных  случаях). До  самой  смерти,  пользуясь  неизменной
любовь,  прожила она  в семье  брата, по-прежнему заботясь  о  взрослых, уже
поженившихся,  вышедших замуж своих племянниках  и  племянницах,  с  той  же
ласкою произносивших дорогое всем имя:
     - Титиюшечка, Титияшечка, Тития!..
     Из  бедной  дворянской семьи происходил  сам Александр Александрович, в
молодости служивший офицером.  Говорили, что поигрывал он некогда  в  карты,
что не полюбилась  ему  беспутная  жизнь в пехотном полку. Выйдя в отставку,
женился  он на сестре моей  матери -- тихой и очень спокойной  женщине, стал
служить,  арендовал у помещиков  землю.  (Хозяин  он был  замечательный, эти
хозяйственные способности передал своим детям, из которых двоюродная  сестра
моя Маня, пользующаяся  общей любовью,  и  по  сие  время  руководит большим
цветочным хозяйством.) Даже в самой внешности Александра Александровича было
что-то  от  прошлого, от  старых,  отжитых времен.  Такие  лица  видел  я на
портретах людей в старинных книгах и  журналах.  Отец мой, изредка наезжая в
калужские края,  дружил с  Александром Александровичей.  Вместе посмеивались
друзья-свояки  над   мужицкою   скаредностью   тестя,   над  его   напускным
богомольством. Нет, не был похож сухоломский шумный и веселый дом на суровое
и строгое дедовское Хвалово...
     Нас, редких смоленских гостей, в сухоломском доме встречали с особенным
вниманием  и любовью.  Помню,  как  радовалась встрече  с сестрою мать,  как
запирались, не  могли наговориться после  долгой  разлуки родные сестры, как
подхватывал  меня  незнакомый  и  шумный водоворот сухоломской жизни.  После
кисловского вынужденного одиночества, поэтических сказок отца, после любимых
моих уголков, где  я непосредственно сливался с природой, сухоломская шумная
жизнь  меня потрясала. С утра  до  вечера  носились  мы  по  старому  парку,
взбирались на чердаки, где с покрытых пометом балок  и гнезд шумно срывались
голуби. Тайнами, сказочными чудесами был полон для нас сухоломский старинный
дом.  Братья и  сестры шепотом рассказывали  о  привидениях, о  таинственных
шагах,  раздававшихся  по  ночам  на чердаке.  С  трепетом  заглядывали мы в
замочную скважину запертого кабинета, где еще с  крепостного времени, вместе
с кадушками  овса хранилось охотничье снаряжение, висели  на  стенах  старые
седла, ружья и пистолеты. Эта таинственная, никогда не отпиравшаяся  комната
была  источником  вымыслов и наших  страхов.  Не раз видели здесь  покойного
сухоломского барина, с трубкой в руках, в колпаке и халате. Досужие рассказы
распаляли наше  детское воображение. Взявшись  за  руки,  тайно  от  верного
нашего стража Титии, выходили мы слушать таинственные шаги. Дрожа от ночного
холодка,  в одних  рубашках, босиком стояли  мы  в большой нежилой комнате с
балконом в сад. Лунный  свет лился в окна, отчаянно бились сжимаемые страхом
маленькие  наши  сердца.  Помню холодок ужаса, пробежавший  по корням волос,
когда бойкая проказница сестра Маня, умирая от страха, мне прошептала:
     - Идет, слышишь, идет!..
     Я не знаю,  кто производил эти загадочные звуки (быть может, гомозились
на чердаке голуби или наше воспаленное воображение само их создавало), но мы
все  отчетливо тогда  слышали  приближавшиеся таинственные  шаги.  Кряхтя  и
покашливая,  кто-то  спускался   с  чердачной  лестницы.  Объятые  трепетным
страхом,  держась  за руки,  убегали  мы в детскую комнату, где горела тихим
светом  лампадка,  спокойно  и  мирно похрапывая, спала  в  своем уголку  не
подозревавшая о наших ночных похождениях верный наш страж Тития...
     Забившись  под одеяло,  долго не мог  я  заснуть.  Мир  ночных  ужасов,
фантастических   страхов,   с  непостижимою   силою  притягивавших  к   себе
воображение,  властвовал  над  болезненно восприимчивой  душою.  И  особенно
радостным  казалось  тогда  пробуждение:  яркий  свет  солнца,  бодрый  крик
петухов,  вместе  с  утренним  ветром  врывавшийся  в раскрытые окна детской
спальни, ласковый и спокойный голос будившей нас Титии.
     В  шумном, многолюдном  Сухоломе  гостили  мы целую  неделю.  Всю  зиму
вспоминался   мне   Сухолом,  многолюдная  добровская  семья,  наши  детские
приключения и проказы. И особенно запомнились  таинственные шаги в старинном
сухоломском  доме,  ночные  детские страхи,  надолго оставившие  след в моей
впечатлительной душе.



     Короток  кисловский  зимний  день. Бывало, проснешься рано, разбуженный
грохотом  посыпавшейся  на  пол  вязанки дров.  На замерзшем  окне  алмазами
переливается  солнце.  Хорошо полежать,  пригревшись, думать,  что на  дворе
мороз и  отлично  должна замерзнуть политая с  вечера опрокинутая у  крыльца
"коза". Хорошо  вскочить и, ежась от холода, бежать  через сени в  избу, где
жарко топится печка, а проворная девка Кулинка с закутанной в платок головой
хлопочет и  носится по хозяйству. Холодно --  бррр!  -- умываться обжигающей
водой, в которой  плавают,  стеклянно  стукаются прозрачные льдинки.  Хорошо
стоять у полыхающей печи, греть спину, слушать, как  в сенцах чьи-то скрипят
шаги, в тяжело открывшейся двери вместе с  облаком пара  показывается нищий.
Он  останавливается  у  порога,  неторопливо  стаскивает  шапчонку  с  лысой
восковой  головы,  крестится  на угол, где  на столе  под  полотенцем  лежит
початая коврига, здоровается мирно:
     - Хозяину и хозяюшке хлеб да соль!
     - Замерз, дедушка? -- ласково говорит Кулинка,  вытирая о фартук мокрые
руки, подходит к столу.
     -  Бяда,  милая. Совсем  застыл,  --  весело,  точно  чему-то  радуясь,
отвечает ей нищий.
     Он  стоит у  дверей,  потирая заколяневшие  пальцы,  повесив на костыль
шапку.  На нем  короткая, с пришитыми старыми полами шубейка, поверх шубейки
ветхий, подпоясанный лыком  зипун. Через плечо висит длинная холщовая сумка.
На бороде его, на усах тают сосульки.
     Кулинка, двигая локтями, отрезает, подает нищему  большой  ломоть. Он с
поклоном принимает хлеб, кладет в сумку.
     - Издалече идешь, дедушка?
     -  Дальние мы, -- отвечает  дед, с  трудом засовывая в суму  ломоть, --
дальние, дочушка, заугорские, нуждишка погнала.
     - Да ты погрейся, садись.
     Дед садится на  край  высокой  скамейки, не выпуская костыль, расставив
тяжелые обмерзлые лапти.
     -  Мороз -- бяда, -- говорит он  громко, сгребая с усов сосульки. -- На
мельнице анадысь сказывали: девяносто пять градусов. Крепче шпирту...
     Кулинкины локти  двигаются  быстро.  Она загребает  переливающие  жаром
угли, бойка поматывая подолом, заметает мокрым помелом печь. Маленькие серые
глазки из-под косматых бровей привычно  и  благожелательно глядят на быстрые
Кулинкины локти,  на Кулинкину широкую спину. Сколько раз видели эти  глаза,
как бабьи  руки вынимают  тесто,  бросают  на  осыпанную  мукою лопату,  как
вырастает, ладится под быстрыми пальцами сырая хлебная коврига!..
     - Чаю выпей, погрейся,  дедушка,  -- ласковым голосом  говорит Кулинка,
отрываясь на малую минутку, запястьем вытирая запотевший под платком лоб.
     Прислонив к стене костыль, старик неторопливо подвигается  к столу, сам
наливает  чашку из погасшего  самовара. Крестясь, дуя на одубеневшие пальцы,
держит  за донышко  блюдце.  Я с великим любопытством, со странным  чувством
влечения и  страха  (дед страшен:  страшны его  тяжелые  руки, его  косматые
брови)  смотрю на  его  заросшее  седыми  волосами лицо,  черные  его, точно
налитые чугуном руки,  на серые,  нечеловечески  зоркие глазки,  на сплошные
желтые  зубы, которые открываются  под съеденными зеленоватыми усами. Есть в
нем что-то пугающее меня.  Нечеловеческими показываются его голос, спокойная
неторопливость его движений,  звериная косматость его лица. Пугает  он  меня
этой  косматостью,  громовым  своим  голосом,  привлекает  своею  простотой,
бедностью одежды.
     - Сколько годов тебе, дед? - спрашивает, возясь у печи, Кулинка.
     - Годов-то7 Годов, дочушь, много, чай, за сотню перекатило...
     - Зубы-то у тебя!
     - Зубы у меня как сад! - смеется дед.
     Он выпивает  десять  чашек,  выцеживает  остатки  и.  опрокинув  чашку,
перекрестившись, садится к окну, на прежнее место.
     -  Вот и  отогрелся, спасибо, дочушь, - говорит он,  усаживаясь  и беря
костыль.
     Я,  не  спуская  глаз,  смотрю на его  лицо,  на  полы шубенки, на  его
обмотанные оборами ноги, на обтаявшие новые лапти.
     Он сидит долго, греется, потом, попрощавшись, выходит на мороз, слышно,
как скрипит ступеньками, сходит с крыльца. Я одеваюсь,  закутываюсь, выбегаю
следом за  ним. На воле ослепляет отраженное в снегах солнце,  перехватывает
дыхание  мороз.  Жмурясь  от   яркого  света,  чихая,  натягивая  рукавички,
спускаюсь на снег. Береза, вся в белом, роняет легкие, крутящиеся в морозном
воздухе хлопья. На  ольхе  висят  черные шишки. Хорошо, прикрывши рукавичкой
лицо,  бежать  по  поющему  алмазному снегу! Ярко блестит дорога,  отчетливо
чернеет на снегу обледенелый навоз. За деревней,  под мельницей, катаются  с
горки ребята.  Замороженная  "коза" летит,  подскакивая  и кренясь, я обеими
руками крепко  держусь  за  ее верхнюю доску, в  лицо дует  и свистит ветер.
"Эй-эй, берегись!.. - кричу, вылетая на раскатанную у мельницы дорогу.
     Снег поднимается  пылью,  забивается  в  рукава,  под сбившийся башлык.
Приятно горят  руки,  щиплет  щеки  мороз,  а еще не  скоро,  весь  в снегу,
возвращаюсь домой, и, оттирая щеки, укоризненно говорит мне мать:
     - Вот подожди, набегаешься, отморозишь нос!..



     А всего милее мне было,  когда по большим праздникам - на  рождество, в
никольщину, на  масленой  -- собирались  у  нас  гости. Над выскобленным,  с
коробившейся доскою, с набившейся в щелях грязью столом, стоявшим в переднем
углу,  горела под жестяным,  засиженным  мухами  щитком  лампочка. Гости  --
молчаливый   Панкрат   с  цыганской  курчавившейся   бородою  и  такими   же
курчавившимися   на  голове  черными  волосами,  в  чистой,  застегнутой  на
стеклянные пуговки рубахе;  пастушонок Егор, веселый и белобрысый, с  белыми
зубами  и безбородым вечно смеющимся лицом, с шрамом на  подбородке; Андрей,
чахоточный  и высокий, сидевший чрезвычайно прямо, с испитым птичьим лицом и
рыжеватой просвечивающей  бородой, -- все  гости  сидели за столом, играли в
"свои  козыри" на баранки. Оброська,  в шапке, в застегнутой старой шубейке,
сидел на скамейке, насасывал  глиняную, изображав-шую  человеческую  голову,
трубочку, плевал и хрипел грудью.
     В избе тепло от большой русской печи, пахнет хлебом и хомутами. В углах
и за печкой  таинственный полумрак. Желтый шипящий  в пузыре огонек освещает
мужицкие  волосатые головы, стол с  кучками пятачковых замызганных бара-нок,
лицо сидящего в углу под иконами  азартно  спорящего и приступами кашляющего
Андрея.
     Я  присаживался к не  обращавшим  никакого  внимания  на  меня игрокам,
начинал внимательно наблюдать.  Азартнее всех играл и  горячился  чахоточный
длинный Андрей. Он пря-тал под стол зажатые в руке, согнутые желобком карты,
подолгу думал, сердился, а при удаче громко шлепал о стол разбухшей  колодой
и хрипуче  смеялся,  открывая  гнилые черные  зубы.  Егор,  наваливавший под
Андрея, играл весело, заразительно скалил сплошные белые, как чеснок, зубы и
то и дело закатывался своим заразительным смехом,  и тогда  казалось, что  в
нем смеется каждая его черточка: его руки, голубые глаза, обтянутые холщовой
рубахой плечи и  даже проступавший  на голом подбородке шрам.  Панкрат играл
молчаливо, толстыми пальцами  неловко заскребал со стола карты. В картах ему
явно везло, он обыгрывал всех, и куча баранок подле него росла.
     - Везет  дьяволу! - зло,  сворачивая  папироску дрожащими,  желтыми  от
махорки пальцами, говорил ему проигравший Андрей.
     Скаля  зубы, подмигивая на тянущуюся через стол Кулинку, поправлявшую в
лампе огонь, Егор замечал:
     - Ему девки ворожат.
     -  Отвяжись,  черт  косой, вон  ряжку  какую  наел,  скоро  в дверь  не
пролезешь!  -  притворно,   замахиваясь  на  его  зубастое  смеющееся  лицо,
огрызалась Кулинка.
     Карты  сдавал проигравший Андрей.  Он с трудом отдирал карты, то и дело
плевал на костлявые длинные пальцы и, сдавши, прятал под стол руки. Зубастый
Егор, ходя  под Андрея,  наваливая, смеялся  так,  что в лампочке над столом
моргал огонек.
     -  Ишь  его  разбирает, -  захлебываясь кашлем, отплевываясь,  сердился
Андрей. - Подожди, брат, насмеешься...
     Мне  очень  нравился  веселый Егор  и  было  жалко больного, кашлявшего
Андрея. В душе я был  на стороне молодого и веселого Егора, заражавшего меня
своим  смехом,  весело  шутившего  над Андреем. Но  покорил мое  воображение
черный Панкрат.  С почтительным чувством удивления смотрел я на его курчавую
освещенную лампой голову, на черные, медленно двигавшиеся над столом руки.
     Андрей,  живший на деревне у брата, к нам  приходил часто. Я знал:  был
Андрей  когда-то в солдатах,  потом жил в  Москве, в людях. Разору и болезни
его  много  способствовала жена,  тоже жившая в Москве, в кухарках, любившая
веселую городскую жизнь. В деревню приезжала она редко и щеголяла в шелковых
платьях,  мужа презрительно называла мужиком. Пить он стал  с  Москвы, после
военной службы. Пил сперва жестоко, запойно, потом стал мучиться невыносимо,
стал  кашлять  кровью  и после каждой выпивки  неделями  пластом  валялся  в
соломе, клялся и  зарекался  не брать на язык ни капли, а вытерпев небольшой
срок, срывался, опять чернел.
     На  дерене жил  Андрей у  богатого старшего брата. Как  все чахоточные,
твердо он верил в свое выздоровление, ждал нечаянного  богатства. Из желания
выиграть  садился  он  за карты,  всегда появлялся там, где заводилась игра.
Играя на деньги, бледнел он смертельной бледностью, тощею, трепетавшею рукою
вытирал катившийся со лба пот. А так и не выиграл  он богатства, не дождался
своего счастья: выгнанный богачом-братом, ушел скитаться; нашли его в шерсти
верстах мертвым в мороз в кочках, запорошенного снегом. На месте, где Андрей
умер, по тогдашнему обычаю, поставили люди у самой дороги сосновый крест.



     Оброська,  сидевший у окна на скамейке и не принимавший прямого участия
в игре, хрипел чубуком маленькой своей обсосанной трубки и, внимательно кося
серыми глазками, следил за игроками,  изредка вставляя свое словечко. Был он
невелик ростом, узок  в плечах и сер. Серо было его неподвижное, никогда  не
улыбавшееся лицо.  Серы, цвета печной золы,  были редкие  волосы, посконная,
видневшаяся под  шубейкой  рубаха;  серы  и  неуследимы были его  маленькие,
хоронившиеся  глазки. Не в лад с маленьким ростом, непомерно велики и тяжелы
были кисти его лежавших на  коленях иссиза-чугунных  рук. В избе он сидел  в
шапке, не двигаясь, изредка поднимая правую руку, и,  к негодованию Кулинки,
не выпуская, насасывал вонявшую махоркой, пускавшую синий дым трубку.
     - У, дьявол, -- говорила Кулинка зло, -- всю избу табачищем провонял!..
     И на сердившуюся Кулинку Оброська не обращал ни малейшего внимания.
     К нам в  Кислово он приходил из соседней деревни, где жил на краю,  над
речкой,  в похинувшейся, по самое окошко  вросшей в землю  избенке.  Из всей
деревни удивительна была  эта Оброськина избенка, с иззелена-бархатной, мхом
поросшею крышей, с единственным, заткнутым  обрывком старой овчины, окошком.
Нельзя было представить, что живет в этой избенке,  летует и  зимует, спит и
думает свои думы живой человек. На деревне он был безземельным, кормился чем
приведет бог.  И, как водится, за  беспутство  деревня ненавидела  Оброську;
каждое  лето  бивали его  мужики  смертным боем,  и он в крови,  облепленный
мухами, подолгу лежал у дороги в канаве; отлежавшись, приходил на деревню --
опять  лез на рожон. Терпелив он был невыразимо, спокоен  как пень. Падай на
землю небо, гори деревня, погибай родной его сын -- не выпустит Оброська изо
рта слюнявую свою трубку, пальцем -не шевельнет.
     Случалось, под хмельную  руку  приходил  он на мельницу, где на  мешках
сидели  замельщики-мужики,  шумела вода на колесе  и  в  раскрытых  воротах,
перебирая  красными лапками, бочком, надуваясь, ходили сизые голуби. Там, на
потеху замельщикам, за полбутылки продавал он  кулаку-мельнику  свою бороду.
Когда под смех  мужиков отрезал ему мельник бороду - по-прежнему был спокоен
и невозмутим Оброська, точно и не над ним смеялись мужики.
     Полною  противоположностью  Оброське  был  черный Панкрат.  Был Панкрат
высок ростом, широк в плечах, по-мужицки жаден на  всякую работу. На своем и
чужом   работал  он  без   устали,  не  покладая  рук,  ничего  не  оставлял
недоделанным. За  летние  месяцы  он  ссыхался  от  работы,  делался  черней
головешки.  И, как  бывает нередко,  не везло ему  в  жизни, одно за  другим
валились на него несчастья.  То  умирала в самое горячее время жена, оставив
малых детей, от сгорал со  всем хлебом овин, то - у одного из всей деревни -
падала  ни  с того  ни с сего  скотина.  Несчастья  свои  Панкрат  переносил
мужественно, обстраивался  и  вновь  обзаводился хозяйством, потом неизбежно
сваливалась на  Панкратову голову  новая  негаданная беда, опять приходилось
начинать сызнова. Окончательно разорило  Панкрата последнее горе:  в  третий
раз  сгорел  его  двор, погорели коровы и овечки. И  опять,  не упав  духом,
тянулся, с черепка начинал новую жизнь Панкрат.
     Особенно  загадочным,  внушавшим  страх  и  таинственность казался  мне
Панкрат  за то, что  когда-то убил человека. Человека Панкрат убил давно, на
шахтах; по несчастной случайности. Я со страхом и трепетом смотрел на черные
Панкратовы  руки.  Самое  же главное, что внушало мне уважение к Панкрату, -
сказочная Панкратова  сила, в которую веровал я  непоколебимо. Верил  я, что
Панкрат одним махом может  побить целое войско и что по силам Панкрату любой
подвиг. Случалось, я забирался к нему на печь, где он спал зимою, где  душно
пахло  овчиной,  слушал  Панкратовы  рассказы.  Я закрывал глаза,  дрожа  от
волнения, с  почтительным трепетом чувствуя  возле себя лежавшего  на спине,
почесывавшегося, белевшего в темноте рубахой сказочного богатыря.
     Кроме  Оброськи  и  Панкрата,  кроме  зубастого  пастуха  Егора  хорошо
запомнился мне  наш  кисловский  мужик,  пьяница  Аниська.  Ходил он  всегда
пьяный, далеко было слышно,  как  кричит истошным  голосом. Зовет  жену свою
Катюху: "Ка-тюх!.. Ка-тюх!.."
     Уважали Аниську деревенские  собаки. Визжа от радости, виляя  усеянными
репьями кудластыми хвостами, кидались они на грудь Аниське, лизали  ему руки
и  лицо.  И  Аниська разговаривал  с  ними как с живыми  людьми,  жаловался,
изливал свое горе.
     Не страшились Аниськи и деревенские  ребятишки. Толпою ходили за ним по
плотине, просили крикнуть:
     - Анись, крикни!
     Чтобы  потешить ребят, Аниська  останавливался, задирал голову и, стуча
кулаком в грудь, кричал:
     - Ка-тюх!.. Ка-тюх!..
     Сказывали, что  в молодости был Аниська  дельный и благополучный мужик,
что и  не было умнее его на деревне, что запил он и загулял после того,  как
сошлась   с   мельником,  "спрокудилась"  единственная  его  дочь.  Пил   он
беспросыпно, пропивал  все; ворочаясь  домой, бил окна и горшки  в печи.  На
наших  глазах Аниська утонул. Раз, выпив  и накричавшись, поплыл через пруд.
Смеявшиеся  над  ним  ребята  видели  с плотины, как стал па  середине пруда
нырять Аниська, поднимать над водой руки. И никому  не прошло  в голову, что
Аниська  тонет, что надо его спасать. Вытащили Аниську под вечер, часа через
четыре. В облипшей на костлявом теле рубахе, с набившейся во рту тиной лежал
он  на  берегу под олешником,  а  кругом  толпился народ. Мне  было  страшно
подходить близко, я смотрел  издалека, и  после долго боялись мы выходить по
вечерам на пруд, где все виделось лежавшее на берегу Аниськино тело, чудился
знакомый голос:
     - Ка-тюх!.. Ка-тюх!..



     Помню: ясный летний день, на синем и знойном небе недвижно стоят пухлые
белые  облака. С  утра парит, над  лесом, над соломенными  крышами  дрожит и
зыблется  нагретый воздух. Пара  разномастных лошадок,  Смольник  и  Фурсик,
вскидывая гривами, побрякивая кольцом на уздечке, бойко мчит нас по усохшей,
накатанной, покрытой слоем  пыли, вьющейся  среди дозревающих  ржей  дороге.
Куда ни глянь,  волнами  ходит  рожь, синим туманным  кольцом замыкает  поля
дальний  зубчатый  лес; внизу,  над рекою, чернеют  крыши соседней  деревни.
Впереди в облаках пыли с грохотом скачут по накатанной дороге телеги. В них,
свесивши ноги, держа в руках вожжи, сидят  мужики в вышитых рубахах; бабы, в
разноцветных сарафанах и  лиловых повойниках  с широкими лентами, трясутся в
телегах,  вытянув ноги.  Белоголовые  ребятишки торчат  в  телегах  грибами.
Иногда,  чтобы не дышать пылью,  облаком стоящей  над  дорогой, мы  обгоняем
трясущиеся, подскакивающие телеги, иногда  обгоняют  нас.  Пыль  серым слоем
лежит на придорожной подъеденной мелкой траве. Едем по ржи, уже дозревающей,
медово-желтой,  с синими звездами васильков.  Колосья  качаются и, поникнув,
висят недвижимо. Мы догоняем празднично одетых  девок и баб, бойко ступающих
босыми загорелыми, печатающими на пыли ногами. Девки несут в  руках башмаки,
останавливаются, смотрят, - на их загорелых лицах оживленно и весело блестят
молодые глаза.  Слепни  и мухи вьются  над  лошадиными  спинами,  липнут  на
пропотевшее  дно Панкратова  картуза. Панкрат  сидит  бочком,  расставив  на
передке  ноги,  привычно  покрикивает на  лошадей,  перегибаясь,  кнутовищем
сбивает из-под прыгающей шлеи налипших оводов и слепней.
     Перед самым  селом  нужно вброд переезжать  речку.  Коренник  осторожно
спускает по  усыпанному  каменьем, разъезженному колесами  косорогу. В  воде
шуршат по каменьям колеса, струится, обмывая шины, вода. Через речку, подняв
сарафаны, держа  в  зубах  узелки с  башмаками, переходят  бабы,  садятся на
берегу  обуваться. С  обмытыми, блестящими шинами и мокрыми  ступицами бойко
выезжаем на берег,  по мягкой  дорожке легко катимся дальше. Ярко блестит на
солнце, дугою уходит  река,  белеет впереди  колокольня,  и,  подчеркивая ее
белизну,  темнеет  позади церкви  старинный  господский  парк. На скате  под
церковью разливается  море  сарафанов, мужичьих голов. Чудесным показывается
на зеленом,  изумрудном лугу  этот живой  пестрый ковер. Народу  все больше;
бабы  и девки, мужики в пиджаках и белых рубахах, белоголовые  ребятишки  со
свистульками-петушками;  на  распряженных,  застланных  веретьем телегах,  с
поднятыми оглоблями,  с жующими  овес лошадиными  головами, сидят  старики и
бабы с грудными детьми, едят, разложив  баранки и сало. Груды новых, облитых
дегтем колес, разложенные на лугу горшки, целые возы лык  и корья; дальше  -
где гуще народу - под колокольнею белеют над толпою верхи палаток, густеет и
шумит  толпа,  а над  всем  этим  -  высокое  небо,  облака и падают-вьются,
стрелами в воздухе свищут стрижи.
     Медленно  пробираясь  в  расступающейся  толпе,  подъезжаем  к  ограде,
привязываем лошадей. Хорошо  побежать к палаткам, где стеною  ходит и  стоит
толпа.  На высоком  дощатом  прилавке разложены  картинки  и  книги;  худой,
костлявый,  с  рыжею  щетиной  на   подбородке  мещанин-продавец  перебирает
заросшими рыжею шерстью руками,  подсовывает  календари, песенники, книжки с
заманчивыми  названиями.  На   краю,  окруженная   толпою  зрителей,   стоит
уставленная   стеклянной  посудой,   зеркальцами,  кусочками  мыла  рулетка.
Загорелый, зубастый  мещанин  в картузе, подмигивая бабам,  кричит  весело и
задорно:
     -  Эй,   красавицы,  подходи!..  Беспроигрышная!..  Сама  катает,  сама
летает!.. Крути, молодой человек!
     И я  робко пускаю  рулетку, мягко  бегущее  по  гвоздикам гусиное перо,
смотрю, не спуская глаз, и с волнением беру из рук мещанина  свой выигрыш --
копеечное, с нарисованным цветком  зеркальце, а мещанин уж кричит, подзывает
других, завидующих моему счастью:
     - А ну катай-валяй, наваливайся!..
     Смех  и  крики,  шуршанье  подсолнушков,  раскусываемых   зубами,  крик
черта-бабы,  звонко ругающей своего  загулявшего мужика, ржанье  лошадей  --
сливаются в один ярмарочный гул  и шум. Пахнет  дегтем, навозом и кумачом. В
полотняных палатках,  бойко  отмеривая аршином, щелкая ножницами,  с треском
рвут,  свертывают  продавцы  ситец,  белый, блестящий,  пахнущий  апрельскою
свежестью  коленкор.  Гроздья  стеклянных  бус,  золотой  позумент, красные,
желтые, голубые пущенные  по ветру  ленты; облитые  сахаром пряники,  жамки,
стручья,  горы  и предгорья  соблазнительно  пахнущих подрумяненных баранок;
хомуты, лапти, кожа; у телеги с брусками и косами гурьбою стоят мужики, бьют
потылицей о грядку, прислушиваясь к звону, пробуют на язык бруски; внизу, на
проезжей  дороге,  бойко торгует  кабак, выходят  на  крыльцо,  засовывая  в
карманы бутылки, мужики. На  лугу за церковью стоят, торгуются,  проваживают
лошадей барышники-цыгане. По ярмарке, в толпе,  взявшись  за  плечи, гуськом
проходят нищие-слепцы. Они останавливаются у ограды на солнечном при-пеке и,
ощупав  костыльками землю, садятся. Страшны и  черны их  безглазые лица,  их
косматые, заросшие волосьем головы.
     В обед негаданно собирается туча, гремит  гром. Дождь крупными каплями,
поднимая пыль, стучит  по прибитой, усы-панной подсолнечной  шелухою дороге,
по головам и плечам девок, бегущих с задранными на головы сарафанами в парк,
под  деревья. Синяя, с огненными  краями туча грозно висит  над колокольней.
Ветер  хлопает потемневшими верхами  палаток и  балаганов,  раздувает ленты.
Пустеет, суетится, разбегается потревоженная  дождем и грозою ярмарка. А все
чаще  и  быстрее носятся  над землею  ласточки,  громче  и  страшнее  гремит
приближающийся гром. Вся ярмарка, краснеясь сарафанами, стоит под деревьями.
Но  быстро, как начался, проходит  и кончается летний  дождь. Яркая  радуга,
упершись одним концом в реку, еще серо-молочную от дождя, широким полотенцем
раскидывается над  ярмаркой, над  колокольней.  И опять,  точно  умывшись  и
повеселев,  собирается, оживленнее прежнего шумит  народ,  а  над обмытой, с
катящимися  мутными  ручьями  землею по-прежнему падают и  свистят стрижи. И
опять кричит, зазывает повеселевший зубастый мещанин:
     - А вот  обмылись, помылись, подмолодились!..  Подходи, девки-бабы,  не
жалей!..  Плохое разобрали, хорошее осталось!.. Вот  бокальчики, стаканчики,
серебряные розанчики!.. Подходи. Красавицы!..
     Солнце  косо  светит из-за  лиловой  миновавшей тучи  на колокольню, на
потемневшую,  со следами  босых ног и колес.  Дорогу. Ярко зеленеет  на лугу
трава, маслянисто блестят, роняя капли, листья старого дуба, и сладко пахнут
обмывшиеся молодые  березы.  С  ярмарки  начинают разъезжаться после  обеда.
Первая уезжает  помещица Кужалиха. Окруженная толпою,  она садится в обмытый
дождем, с  опущенным  верхом экипаж, усаживает с  собою  востромордую борзую
собаку. И, громыхнув бубенцами, экипаж трогается с места. "Э-эй!"  -  кричит
на сторонящихся, разбегающихся баб и ребят, туго держа синие  вожжи  в обеих
руках, плечистый, в шапочке с павлиньими перьями, с желтыми,  выпущенными из
плисовой безрукавки рукавами сердитый кучер.
     К вечеру больше пьяных,  шумнее, азартнее за кабаком и на  распряженных
телегах. Ниже груды колес и кадушек, меньше остается на лугу горшков, и  уже
осипшим,  другим голосом покрикивает  мещанин у рулетки. Помалу расходится и
разъезжается  шумная  ярмарка,  сереет  от  подсолнечной  шелухи луг,  много
валяется теплого, дымящегося  навоза. Еще шумят пьяные мужики, баба на  возу
унимает раскричавшегося ребенка,  а  уж  близится над селом  вечер;  опустив
головы, последними расходятся с ярмарки нищие-слепцы.



     Многое  переменилось  за  эти годы,  много утекло в  море воды,  а  мы,
пережившие это  время, стоим как бы на другом берегу. И как в тот,  дальний,
смутно зыблющийся  берег,  вглядываюсь в далекое свое  детство, в тогдашнего
окружавшую меня жизнь. Много еще живет людей, переживших, как и я, эти годы,
живы пахнувшие хлебом, овчиной  и  избяным дымом приятели мои Ваньки, Семки,
Петьки, ходившие со мною к нашему учителю Петру Ананьевичу в школу, игравшие
в  рюхи  и  сучку;  быть  может, где-нибудь жив  и  сам любимый  наш учитель
Ананьич, а уж  трудно узнать этих прошедших огни,  трубы и чугунные повороты
Семок, Петек  и Ванек. Перемени-лось, стало неузнаваемо  и  прежнее Кислово.
По-прежнему стоят, смотрятся  в  воду  широкие  зеленые  ветлы, выплывают  в
полдень на солнце,  недвижимо  стоят  красноперые головли, по  вечерам низко
носятся над рекою, задевая крылом и оставляя разбегающийся на воде кружочек,
белогрудые ласточки; по-прежнему  встает  и заходит,  играя  и  переливаясь,
солнце. И  по-прежнему  колосятся,  волнами  ходят за рекою  хлеба,  чернеют
деревенские крыши, шумит на  мельничном колесе вода, и стучат, отбивая косы,
за деревней молотки, грохочет по мосту телега, в  которой, свесивши с грядки
ноги, сидит рыжий, в нахлобученном картузе, мужик. Еще стоит наш  кисловский
домик, а  уж  давным-давно нет  Ивана  Никитича, в  земле  лежит  мой  отец,
рассказывавший мне о чудесном сказочном плотике, и ничего не знаю и не узнал
я о  кучерявом и  черном  богатыре  Панкрате,  рассказывавшем  мне  на  печи
страшные сказки. Уж  больше не  водят деревенские  молодухи и девки на  лугу
хороводов, редко-редко покажется на улице  сарафан, и редко сыграют  ввечеру
старинную  протяжную пес-ню. Во многом переменилась самая  местность: исчез,
точно и  не было, кудрявый  зеленый деревенский лесок, а на  том  месте, где
стояла при большаке волость и каталась по большаку барыня Кужалиха, уж идет,
движется новая, ничем не похожая на старинную, жизнь.
     Мне  нечего  жалеть из этого прошлого. Жалко лишь тетеревиных выродков,
деревенских песен и сарафанов, жалко-
     некогда наполнявшего  меня детского чувства радости  и любви,  которого
никакими  силами   невозможно   теперь  вернуть.   А   многое  невесело  мне
вспоминать...
     Вот на заросшей  зелено-черным  олешником-подседом полянке, за кабаком,
начинают драку  фурсовские  и бурмакинские  мужики, косяком  ходит,  скрипит
зубами,  быком ревет  рябой  мужик Николай, воробьями рассыпаются в стороны,
визжат  ребята и плачут бабы. Издали  похоже,  что  играют  мужики в жмурки.
Яркое светит солнце,  свистят и купаются в  синем прозрачном небе  стрижи, и
странно смотреть  на бегающих с кольями  в руках  по изумрудному  блестящему
лугу дерущихся мужиков.
     Вот, спускаясь от  деревенской  школы,  катит  по белой пыльной дороге,
мягко покачиваясь на рессорах, побрякивая упряжью, запряженный в дышло парой
лоснящихся, высоко  вскидывающих ноги,  екающих  селезенками гнедых  рысаков
нарядный шарабан на высоких желтых колесах.  В шарабане, держа  новые вожжи.
Сидит  в  белом кителе и голубой гвардейской  фуражке, с болезненной синевой
под  глазами  высокий худой офицер;  барыня.  В кремовом  платье и кружевной
шляпе с прилипшим  к  щеке трепещущим  шарфом, сидит затянуто  и  прямо. Они
быстро  прокатывают.  Шурша  колесами по песку,  и, как привидение пронесясь
мимо стоящих на мосту, разевающих рты мужиков, начинают медленно подниматься
на размытый, краснеющий глиной,  усыпанный каменьями косогор. Впереди, часто
оглядываясь.  Быстро  мелькая пятками, бегут деревенские  ребятишки.  Барыня
белой рукой бросает конфеты, и, как воробьи, ребятишки кидаются поднимать, а
из открытого  окошка ближней избенки высовывается старушечья,  в  повойнике,
голова,  грозит ребятам  пальцем.  Навстречу лакированной  коляске  едет  на
дрожках волостное начальство: писарь и старшина. Оно почтительно сворачивает
в рожь и, поклоняясь низко, трясется дальше на дребезжащих дрожках, поставив
на передок ноги в смазных, запыленных добела сапогах. У старшины  широкая, с
проседью  борода,  висят  из-под пиджака  концы плетеного пояска. Начальство
останавливает  у  волости  лошадь  и,  замотав вожжи,  неторопливо  слезает,
поднимается на крыльцо, где сидят, дожидаются  просители-мужики,  скрывается
за дверью.  Мужики, подмигивая, идут  следом, за  перегородку  с  прибитыми,
засиженными мухами портретами царей и цариц, и уж бежит, отстукивая пятками,
волостной сторожек Петька в кабак за водкой.
     Вот, в августовский тихий и прозрачный вечер, с газетою в руках выходит
на мельничную  плотину наш деревенский ученый и грамотей, фельдшер Трофимыч.
Он  стоит долго  на  деревянном,  с пляшущими мостовинами  мосту  и, набивая
табаком  нос.  Важно  сбочив  лохматую  голову,  любуется  на  перегорающую,
отразившуюся   в  зеркальной  поверхности   зорю,  на   садящееся  за   лес,
переливающее жаром солнце и, сопя, вещает сосредоточенно и учено:
     -  Сие  есть  великолепное  явление  природы:  горизонт  с   атмосферой
сошелся...
     ____

     Нет, приятнее и веселее мне вспоминать и описывать совсем другое...
     На зеленом, освещенном высоким июньским солнцем, усыпанном подсолнечной
шелухою, утоптанном полсапожками широком луну ходят хоровод бабы. Там и там,
в  густых ольховых кустах над рекой, под мельницей, мелькают яркие сарафаны,
кучками толкутся ребята. На лужку, подле лавки с  открытыми настежь дверями,
вертится  карусель,  играет шарманка, глухо  ухает  бубен. Можно, заплативши
копейку  пучеглазому   карусельщику,  сесть   на  деревянного,  выкрашенного
облезлой краской,  покачивающегося  коня.  Карусельщик  звонит в  колокол, и
карусель двигается, сперва медленно, потом быстрее и быстрее. Ветер задувает
в лицо, шевелит за спиной рубашку, и все быстрее проносятся мимо, сливаясь а
одну  розово-белую полосу, лица  и бабьи сарафаны, мелькает в толпе  высокая
фигура отца. Я крепко сижу  на деревянном  коне, держась  за железный  прут,
жмуря глаза от мелькающего розово-белого  круга. Карусель  вертится, пока не
раздастся звонок,  и  медленно  останавливается. Не спеша  слезаешь с  коня,
чувствуя, как еще ходит и кружится под ногами земля и куда-то соскальзывает,
проваливается в толпе смеющееся  лицо отца. Улыбаешься и сам, а на коней уже
влезают другие, усаживаются розовые и голубые девки с узелками  в крепких, с
оловянными колечками на загорелых пальцах, руках...
     Хоровод  стоит  на лугу  широким  цветистым  кругом.  Можно  пробраться
вперед, протолкавшись среди пахнущих кумачом и солнцем девок и баб. В словах
хороводной,  выпеваемой  бабьими  звонкими  голосами  песни можно  различить
отдельные слова:

     Как по морю, морю синему,
     По синему да по Хвалынскому,
     Плыла лебедь с лебедятами,
     Со малыми со детятами...

     По   просторному  кругу  парами   ходят   девки  и  парни,   по   песне
останавливаются друг против дружки, машут  платками и идут  дальше. В  конце
песни парни снимают фуражки,  троекратно, крест-накрест, целуются с девками,
а  девки  и  молодухи,  вытирая  платочками  губы,  смотря в  землю,  быстро
расходятся в круг  по  местам. Солнце светит,  жарко  выворачивая  наизнанку
листья, дует с полей легкий  летний ветер; на пруду на солнце ярко блестит и
рябит  вода,  плавают белые лилии и желтые кувшинки. Девки и молодухи бегают
на  берег  пить;  подобрав  сарафаны,  становятся  на колени,  черпают  воду
горстями.
     Вместе  с ребятами я толкаюсь между пахнущим кумачом и чем-то солнечным
и здоровым,  щелкающих подсолнушки девок и молодух, любуюсь на кучерявого, в
лаковых  голенищах,  в  синем  франтовском   картузе  на  кудрях  шахтера  и
гармониста  Кузьку, на пляшущих в кружке  подле лавки, помахивающих носовыми
платками, вытирающих запотелые лбы девок и ребят.
     Ввечеру, побросав все,  все  бегут  куда-то  по  обоим берегам реки,  и
далеко видно, как розовыми и голубыми комочками катятся по  берегу  девки  и
бабы. И сам собой бежит по людям слух, что под берегом у Семи Дубков утонул,
купаясь,   гармонист  Кузька.  Там.   Под  темно-зелеными  кудрявыми,  тесно
сросшимися дубками, на крутом берегу, лежит гармонь и синяя фуражка. Высокий
голый мужик  со  свисшими  на глаза  мокрыми волосами, отдуваясь, ныряет под
дубками.  Выныривая  из воды, он  сморкается,  фыркает и,  как конь,  трясет
головой. Народ стоит на берегу молча, девки и бабы останавливаются подальше.
Вот показывается над  водой безжизненно  повисшая, с распустившимися мокрыми
кудрями  голова Кузьки,  его скользкое  бледно-восковое  тело. Его  выносят,
кладут  на  берег,  потом  долго качают, высоко подбрасывая на руках.  А все
напрасно,  - и рядом  с гармонью и франтовским картузом, с  кучкой сложенным
пиджаком, прикрытый рогожкой, он остается лежать всю ночь.
     Народ расходится понемногу, и опять слышны песни,  глухо,  как выпь  на
болоте, ухает бубен. И всю ночь неподвижно лежит над рогожкой Кузька; сидят,
расставив  колени, караульщики, и  огонь освещает, колышет над  ними низкие,
выступающие из темноты ветви дубков.

     1929-1953

Last-modified: Wed, 26 Apr 2006 04:19:42 GMT

Оцените этот текст: