него нигде ничего не болело! Первой операцией его вполне излечили. И если он явился опять в раковый корпус, то не с жалобой, а из аккуратности: написано было в справке -- прибыть на проверку 1-го февраля 1955 года. И издалека, с трудными дорогами и пересадками, он явился не 31-го января и не 2-го февраля, а с той точностью, с какой луна является на назначенные ей затмения. Его же опять положили зачем-то в стационар. Сегодня он очень надеялся, что его отпустят. Подошла высокая сухая Мария с изгасшими глазами. Она несла полотенце. Евгения Устиновна протгрла руки, подняла их, всг так же открытые до локтей, и в такой же полной тишине долго делала накатывающие движения пальцами на шее у Федерау, и, велев расстегнуться, ещг во впадинах у ключиц и ещг под мышками. Наконец сказала: -- Всг хорошо, Федерау. Всг у вас очень хорошо. Он осветился, как награждгнный. -- Всг хорошо,-- тянула она ласково, и опять накатывала у него под нижней челюстью.-- Ещг маленькую операцию сделаем -- и всг. -- Как? -- осунулся Федерау.-- Зачем же, если всг хорошо, Евгения Устиновна? -- А чтоб ещг было лучше,-- бледно улыбнулась она. -- Здесь? -- показал он режущим движением ладони по шее наискосок. Выражение его мягкого лица стало просительное. У него были бледно-белесые реденькие волосы, белесые брови. {81} -- Здесь. Да не беспокойтесь, у вас ничего не запущено. Давайте готовить вас на этот вторник.-- (Мария записала.) -А к концу февраля поедете домой и чтоб уж к нам не возвращаться. -- И опять будет "проверка"? -- пробовал улыбнуться Федерау, но не получилось. -- Ну разве что проверка,-- улыбнулась в извинение она. Чем она могла подкрепить его, кроме своей утомлгнной улыбки? И оставив его стоять, а потом сесть и думать, она пошла дальше по комнате. По пути ещг чуть улыбнулась Ахмаджану (она его резала в паху три недели назад) -- и остановилась у Ефрема. Он уже ждал ег, книжку синюю сбросив рядом. С широкой головой, с непомерно утолщгнной, обинтованной шеей и в плечах широкий, а с ногами поджатыми, он полусидел в кровати каким-то неправдоподобным коротышкой. Он смотрел на нег исподлобья, ожидая удара. Она облокотилась о спинку его кровати и два пальца держала у губ, как бы курила. -- Ну, как настроение, Поддуев? Только и было болтать, что о настроении! Ей поговорить и уйти, ей номер отбыть. -- Резать -- надоело,-- высказал Ефрем. Она подняла бровь, будто удивилась, что резать -- может надоесть. Ничего не говорила. И он уже сказал довольно. Они молчали, как в размолвке. Как перед разлукой. -- Ведь опять же по тому месту? -- даже не спросил, а сам сказал Ефрем. (Он хотел выразить: как же вы раньше резали? Что ж вы думали? Но никогда не щадивший никаких начальников, всем лепивший в лицо, Евгению Устиновну он побергг. Пусть сама догадается.) -- Рядышком,-- отличила она. (Что ж говорить тебе, горемыка, что рак языка -- это не рак нижней губы? Подчелюстные узлы убергшь, а вдруг оказывается, что затронуты глубинные лимфопути. Этого нельзя было резать раньше.) Крякнул Ефрем, как потянувши не в силу. -- Не надо. Ничего не надо. Да она что-то и не уговаривала. -- Не хочу резать. Ничего больше не хочу. Она смотрела и молчала. -- Выписывайте! Смотрела она в его рыжие глаза, после многого страха перешагнувшие в бесстрашие, и тоже думала: зачем? Зачем его мучить, если нож не успевал за метастазами? -- В понедельник, Поддуев, размотаем -- посмотрим. Хорошо? (Он требовал выписывать, но как ещг надеялся, что она скажет: -- "Ты с ума сошгл, Поддуев? Что значит выписывать? Мы {82} тебя лечить будем! Мы вылечим тебя!.." А она -- соглашалась. Значит, мертвяк.) Он сделал движение всем туловищем, означавшее кивок. Ведь головой отдельно он не мог кивнуть. И она прошла к Прошке. Тот встал ей навстречу и улыбался. Ничуть его не осматривая, она спросила: -- Ну, как вы себя чувствуете? -- Та гарно,-- ещг шире улыбнулся Прошка.-- О ци таблетки мэни допомоглы. Он показал флакончик с поливитаминами. Он уж не знал, как ег лучше удобрить? Как уговорить ег, чтоб она не задумала резать! Она кивнула таблеткам. Протянула руку к левой стороне его груди: -- А тут? Покалывает? -- Та трохи е. Она ещг кивнула: -- Сегодня выписываем вас. Вот когда обрадовался Прошка! Так и полезли в гору чгрные брови: -- Та шо вы?! А операции -- нэ будэ, ни? Она качала головой, бледно улыбаясь. Неделю его щупали, загоняли в рентген четыре раза, то сажали, то клали, то поднимали, водили к каким-то старикам в белых халатах -- уж он ожидал себе лихой хворобы -- и вдруг отпускали без операции! -- Так я здоров?! -- Не совсем. -- О ци таблетки дуже гарны, га? -- Чгрные глаза его сверкали пониманием и благодарностью. Ему приятно было, что своим лггким исходом он радует и ег. -- Такие таблетки будете сами в аптеках покупать. А я вам ещг пропишу, тоже попьгте.-- И повернула голову к сестре: -- Аскорбиновую. Мария строго наклонила голову и записала в тетрадь. -- Только точно три раза в день, точно! Это важно! -- внушала Евгения Устиновна. (Внушение было важней самого лекарства.) -- И придгтся вам поберечься! Вам не надо быстро ходить. Не надо поднимать тяжглого. Если наклоняться -- то осторожно. Прошка рассмеялся, довольный, что и она не всг на свете понимает. -- Як то -- важкого нэ подымать? Я -- тракторист. -- А вы сейчас пока работать не будете. -- А чого ж? По бюлетню? -- Нет. Вы сейчас по нашей справке получите инвалидность. -- Инвалидность? -- Прошка диковато на нег посмотрел.-- Та на якэ мини лыхо инвалидность? Як я на ии жить буду? Я ще молодый, я робыть хочу. Он выставил свои здоровые с грубоватыми пальцами руки, просящиеся в работу. {83} Но это не убедило Евгению Устиновну. -- Вы в перевязочную спуститесь через полчаса. Будет готова справка, и я вам объясню. Она вышла, и негнущаяся худая Мария вышла за ней. И сразу в палате заговорили в несколько глоток. Прошка -- об этой инвалидности, на кой она, обговорить с хлопцами, но другие толковали о Федерау. Это разительно было для всех: вот чистая, белая, ровная шея, ничего не болит -- и операция! Поддуев в кровати повернулся на руках корпусом с поджатыми ногами (это вышло-как поворачивается безногий) и закричал сердито, даже покраснел: -- Не давайся, Генрих! Не будь дурак! Начнут резать -- зарежут, как меня. Но и Ахмаджан мог судить: -- Надо резать, Федерау! Они даром не скажут. -- Зачем же резать, если не болит? -- возмущался Дгма. -- Да ты что, браток? -- басил Костоглотов.-- С ума сойти, здоровую шею резать. Русанов морщился от этих криков, но не стал никому делать замечаний. Вчера после укола он очень повеселел, что легко его перенгс. Однако по-прежнему опухоль под шеей всю ночь и утро и мешала ему двигать головой, и сегодня он чувствовал себя вполне несчастным, что ведь она не уменьшается. Правда, приходила доктор Гангарт. Она очень подробно расспросила Павла Николаевича о каждом оттенке его самочувствия вчера и ночью, и сегодня, и о степени слабости, и объяснила, что опухоль не обязательно должна податься после первого укола, даже это вполне нормально, что не подалась. Отчасти она его успокоила. Он присмотрелся к Гангарт -- у нег неглупое лицо. В конце концов в этой клинике тоже не самые последние врачи, опыт у них есть, надо уметь с них потребовать. Но успокоения его хватало не надолго. Врач ушла, а опухоль торчала под челюстью и давила, а больные несли свог, а вот предлагали человеку резать совсем здоровую шею. У Русанова же какая бубуля -- и не режут! и не предлагают. Неужели так плохо? Позавчера, войдя в палату, Павел Николаевич не мог бы себе представить, что так быстро почувствует себя в чгм-то соедингнным с этими людьми. Ведь о шее шла речь. У троих у них -- о шее. Генрих Якобович очень расстроился. Слушал всг, что ему советовали, и улыбался растерянно. Все уверенно говорили, как ему поступить, только сам он свог дело видел смутно. (Как они смутно видели свог собственное.) И резать было опасно, и не резать было опасно. Он уже насмотрелся и повыспрашивал здесь, в клинике, ещг прошлый раз, когда ему лечили рентгеном нижнюю губу, как вот сейчас Егенбердиеву. С тех пор струп на губе и раздулся, и высох, и отвалился, но он понимал, зачем режут шейные железы: чтоб не дать продвигаться раку дальше. Однако вот Поддуеву два раза резали -- и что помогло?.. {84} А если рак никуда и не думает ползти? Если его уже нет? Во всяком случае надо было посоветоваться с женой, а особенно с дочерью Генриеттой, самой образованной и решительной у них в семье. Но он занимает здесь койку, и клиника не станет ждать оборота писем (а ещг от станции к ним, в глубь степи, почту возят два раза в неделю и то лишь по хорошей дороге). Выписываться же и ехать на совет домой -- очень трудно, трудней, чем это понимают врачи и те больные, которые ему так легко советуют. Для этого надо закрыть в здешней городской комендатуре отпускное свидетельство, только что выхлопотанное с трудом, сняться с временного учгта и ехать; сперва в лггком пальтеце и полуботинках, как он сейчас, ехать поездом до маленькой станции, там надевать полушубок и валенки, оставленные на хранение у незнакомых добрых людей,-- потому что там погода нездешняя, там ещг лютые ветры и зима,-- и сто пятьдесят километров трястись-качаться до своей МТС, может быть не в кабине, а в кузове; и тотчас же, приехав домой, писать заявление в областную комендатуру и две-три-четыре недели ждать разрешения на новый выезд; и когда оно придгт -- опять отпрашиваться с работы, а как раз потает снег, развезгт дорогу и машины станут; и потом на маленькой станции, где останавливаются два поезда в сутки, каждый по минуте, мотаться отчаянно от кондуктора к кондуктору, который бы посадил; и приехав сюда, в здешней комендатуре опять становиться на временный учгт и потом ещг сколько-то дней ждать очереди на место в клинике. Тем временем обсуждали дела Прошки. Вот и верь дурным приметам! -- лгг на плохую койку! Его поздравляли и советовали подчиниться инвалидности, пока дают. Дают -- бери! Дают -- значит, надо. Дают, а потом отнимут. Но Прошка возражал, что хочет работать. Да ещг, мол, наработаешься, дурак, жизнь длинная! Пошгл Прошка за справками. Стало в палате стихать. Ефрем опять открыл свою книгу, но читал строки, не понимая, и скоро заметил это. Он не понимал их, потому что дгргался, волновался, смотрел, что делается в комнате и в коридоре. Чтоб их понимать, надо было ему вспомнить, что сам он уже никуда не успеет. Ничего не изменит. Никого не убедит. Что самому ему остались считанные дни разобраться в себе самом. И только тогда открывались строки этой книги. Они были напечатаны обычными чгрными буквочками по белой бумаге. Но мало было простой грамоты, чтоб их прочесть. Когда Прошка уже со справками радостно поднялся по лестнице, в верхнем вестибюле он встретил Костоглотова и показал ему: -- И печати круглэньки, ось воно! Одна справка была на вокзал с просьбой без очереди дать билет больному такому-то, перенесшему операцию. (Если не написать об операции, на вокзале больных слали в общий хвост, и они могли не уехать два дня и три.) А в другой справке -- для медицинского учреждения по месту жительства, было написано: {85} tumor coris? casus inoperabilis. -- Нэ зрозумию,-- тыкал туда Прошка пальцем.-- Що такэ написано, га? -- Сейчас подумаю,-- щурился Костоглотов с недовольным лицом. Прошка пошгл собираться. А Костоглотов облггся о перила и свесил чуб над пролгтом. Никакой латыни он путгм не знал, как и вообще никакого иностранного языка, как и вообще ни одной науки полностью, кроме топографии, да и то военной, в объгме сержантских курсов. Но хотя всегда и везде он зло высмеивал образование, он ни глазом, ни ухом не пропускал нигде ни крохи, чтоб свог образование расширить. Ему достался один курс геофизического в 1938 году да неполный один курс геодезического с 46-го на 47-й год, между ними была армия и война, мало приспособленные для успеха в науках. Но всегда Костоглотов помнил пословицу своего любимого деда: дурак любит учить, а умный любит учиться -- и даже в армейские годы всегда вбирал, что было полезно знать, и приклонял ухо к разумной речи, рассказывал ли что офицер из чужого полка или солдат его взвода. Правда, он так ухо приклонял, чтобы гордости не ущербнуть -- слушал вбирчиво, а вроде не очень ему это и нужно. Но зато при знакомстве с человеком никогда не спешил Костоглотов представить себя и порисоваться, а сразу доведывался, кто его знакомец, чей, откуда и каков. Это много помогало ему услышать и узнать. А уж где пришлось набраться вдосыть -- это в переполненных послевоенных бутырских камерах. Там каждый вечер читались у них лекции профессорами, кандидатами и просто знающими людьми -- по атомной физике, западной архитектуре, по генетике, поэтике, пчеловодству -- и Костоглотов был первый слушатель всех этих лекций. Ещг под нарами Красной Пресни и на нетгсаных нарах теплушек, и когда в этапах сажали задницей на землю, и в лагерном строю -- всюду он по той же дедушкиной пословице старался добрать, чего не удалось ему в институтских аудиториях. Так и в лагере он расспросил медстатистика -- пожилого робкого человечка, который в санчасти писал бумажки, а то и слали его за кипятком сбегать, и оказался тот преподавателем классической филологии и античных литератур ленинградского университета. Костоглотов придумал брать у него уроки латинского языка. Для этого пришлось ходить в мороз по зоне туда-сюда, ни карандаша, ни бумаги при том не было, а медстатистик иногда снимал рукавичку и пальцем по снегу что-нибудь писал. (Медстатистик давал те уроки совершенно бескорыстно: он просто чувствовал себя на короткий час человеком. Да Костоглотову и платить было бы нечем. Но едва они не поплатились у опера: он порознь вызывал их и допрашивал, подозревая, что готовят побег и на снегу чертят план местности. В латынь он так и не поверил. Уроки прекратились.) От тех уроков и сохранилось у Костоглотова, что casus -- это "случай", in -- приставка отрицательная. И cor, cordis он оттуда знал, а если б и не знал, то не было большой догадкой сообразить, {86} что кардиограмма -- от того же корня. А слово tumor встречалось ему на каждой странице "Патологической анатомии", взятой у Зои. Так без труда он понял сейчас диагноз Прошки: Опухоль сердца, случай, не поддающийся операции. Не только операции, но и никакому лечению, если ему прописывали аскорбинку. Так что, наклонясь над лестницей, Костоглотов думал не о переводе с латыни, а о принципе свогм, который он вчера выставлял Людмиле Афанасьевне -- что больной должен всг знать. Но то был принцип для таких видалых, как он. -- А -- Прошке? Прошка ничего почти и в руках не нгс -- не было у него имущества. Его провожали Сибгатов, Дгмка, Ахмаджан. Все трое шли осторожно: один бергг спину, другой -- ногу, третий всг-таки с костыльком. А Прошка шгл весело, и белые зубы его сверкали. Вот так вот, когда приходилось изредка, провожали и на волю. И -- сказать, что сейчас, за воротами его арестуют опять?.. -- Так шо там написано? -- беспечно спросил Прошка, забирая справку. -- Ч-чгрт его знает,-- скривил рот Костоглотов, и шрам его скривился тоже.-- Такие хитрые врачи стали, не прочтгшь. -- Ну, выздоравливайтэ! И вы уси выздоравливайтэ, хлопцы! Та до хаты! Та до жинки! -- Прошка всем им пожал руки и ещг с лестницы весело оборачиваясь, весело оборачиваясь, помахивал им. И уверенно спускался. К смерти. -------- 10 Только обошла она пальцами Дгмкину опухоль, да приобняла за плечи -- и пошла дальше. Но тем случилось что-то роковое, Дгмка почувствовал. Он не сразу это почувствовал -- сперва были в палате обсуждения и проводы Прошки, потом он примерялся перебраться на его уже теперь счастливую койку к, окну -- там светлей читать и близко с Костоглотовым заниматься стереометрией, а тут вошгл новенький. Это был темно-загоревший молодой человек со смоляными опрятными волосами, чуть завойчатыми. Лет ему было, наверно, уже двадцать со многим. Он тащил под левой мышкой три книги и под правой мышкой три книги. -- Привет, друзья! -- объявил он с порога, и очень понравился Дгмке, так просто держался и смотрел искренно.-- Куда мне? А сам почему-то оглядел не койки, а стены. -- Вы -- много читать будете? -- спросил Дгмка. -- Всг время! {87} Подумал Дгмка. -- По делу или так? -- По делу! -- Ну, ложитесь вон около окна, ладно. Сейчас вам постелят. А книги у вас о чгм? -- Геология, браток,-- ответил новенький. И Дгмка прочгл на одной: "Геохимические поиски рудных месторождений". -- Ложитесь к окну, ладно. А болит что? -- Нога. -- И у меня нога. Да, ногу одну новичок бережно переставлял, а фигура была -- хоть на льду танцевать. Новенькому постелили, и он, верно, как будто за тем и приехал: тут же разложил пять книг по подоконнику, а в шестую уткнулся. Почитал часок, ничего не спрашивая, никому не рассказывая, и его вызвали к врачам. Дгмка тоже старался читать. Сперва стереометрию и строить фигуры из карандашей. Но теоремы ему в голову не шли. А чертежи -- отсечгнные отрезки прямых, зазубристо обломанные плоскости -- напоминали и намекали Дгмке всг на то же. Тогда он взял книжку полегче, "Живая вода", получила сталинскую премию. Книг очень много издавалось, прочесть их все никто не мог бы успеть. А какую прочтгшь -- так вроде мог бы и не читать. Но по крайней мере положил Дгмка прочитывать все книги, получившие сталинскую премию. Таких было в год до сорока, их тоже Дгмка не успевал. В Дгмкиной голове путались даже названия. И понятия тоже путались. Только-только он усвоил, что разбирать объективно -- значит видеть вещи, как они есть в жизни, и тут же читал, как ругали писательницу, что она "стала на зыбкую засасывающую почву объективизма". Читал Дгмка "Живую воду" и не мог разобрать, чего у него на душе такая нудь и муть. В нгм нарастало давление ущерба, тоска. Хотелось ему то ли посоветоваться? то ли пожаловаться? А то просто человечески поговорить, чтоб даже его немножко пожалели. Конечно, он читал и слышал, что жалость -- чувство унижающее: и того унижающее, кто жалеет, и того, кого жалеют. А всг-таки хотелось, чтобы пожалели. Здесь, в палате, было интересно послушать и поговорить, но не о том и не так, как хотелось сейчас. С мужчинами надо держать себя как мужчина. Женщин в клинике было много, очень много, но Дгма не решился бы переступить порог их большой шумной палаты. Если бы столько было собрано там здоровых женщин -- занятно было бы, идя мимо, ненароком туда заглянуть и что-нибудь увидеть. Но перед таким гнездилищем больных женщин он отводил глаза, боясь увидеть что-нибудь. Болезнь их была завесой запрета, более сильного, чем простой стыд. Некоторые из этих женщин, встречавшиеся Дгме на лестнице и в вестибюлях, были так опущены, подавлены, что {88} плохо запахивали халаты, и ему приходилось видеть их нижние сорочки то на груди, то ниже пояса. Однако эти случаи вызывали в нгм ощущение боли. И так всегда он опускал глаза перед ними. И вовсе не просто было здесь познакомиться. Только тгтя Стгфа сама его заметила, стала расспрашивать, и он с ней подружился. Тгтя Стгфа была уже и мать, и бабушка, и с этими общими чертами бабушек -- морщинками и улыбкой, снисходящей к слабостям, только голос мужской. Становились они с тгтей Стгфой где-нибудь около верха лестницы и говорили подолгу. Никто никогда не слушал Дгму с таким участием, будто ей и ближе не было никого, как он. И ему легко было рассказывать ей о себе и даже о матери такое, чего б он не открыл никому. Двух лет был Дгмка, когда убили отца на войне. Потом был отчим, хоть не ласковый, однако справедливый, с ним вполне можно было бы жить, но мать -- тгте Стгфе он этого слова не выговаривал, а для себя давно и твердо заключил -- скурвилась. Отчим бросил ег и правильно сделал. С тех пор мать приводила мужиков в единственную с Дгмой комнату, тут они выпивали обязательно (и Дгме навязывали пить, да он не принимал), и мужики оставались у нег разно: кто до полуночи, кто до утра. И разгородки в комнате не было никакой, и темноты не было, потому что засвечивали с улицы фонари. И так это Дгмке опостыло, что пойлом свиным казалось ему то, о чгм его сверстники думали с задрогом. Прошгл так пятый класс и шестой, а в седьмом Дгмка ушгл жить к школьному сторожу, старику. Два раза в день школа кормила Дгмку. Мать и не старалась его вернуть -- сдыхалась и рада была. Дема говорил о матери зло, не мог спокойно. Тгтя Стгфа выслушивала, головой кивала, а заключала странно: -- На белом свете все живут. Белый свет всем один. С прошлого года Дгма переехал в заводской посглок, где была вечерняя школа, ему дали общежитие. Работал Дгма учеником токаря, потом получил второй разряд. Не очень хорошо у него работа шла, но наперекор материному шалопутству он водки не пил, песен не орал, а занимался. Хорошо кончил восьмой класс и одно полугодие девятого. И только в футбол -- в футбол он изредка бегал с ребятами. И за это одно маленькое удовольствие судьба его наказала: кто-то в суматохе с мячом не нарочно стукнул Дгмку бутсой по голени, Дгмка и внимания не придал, похромал, потом прошло. А осенью нога разбаливалась и разбаливалась, он ещг долго не показывал врачам, потом ногу грели, стало хуже, послали по врачебной эстафете, в областной город и потом сюда. И почему же, спрашивал теперь Дгмка тгтю Стгфу, почему такая несправедливость и в самой судьбе? Ведь есть же люди, которым так и выстилает гладенько всю жизнь, а другим -- всг перекромсано. И говорят -- от человека самого зависит его судьба. Ничего не от него. -- От Бога зависит,-- знала тгтя Стгфа.-- Богу всг видно. Надо покориться, Дгмуша. {89} -- Так тем более, если от Бога, если ему всг видно -- зачем же тогда на одного валить? Ведь надо ж распределять как-то... Но что покориться надо -- против этого спорить не приходилось. А если не покориться -- так что другое делать? Тгтя Стгфа была здешняя, ег дочери, сыновья и невестки часто приходили проведать ег и передать гостинца. Гостинцы эти у тгти Стгфы не задерживались, она угощала соседок и санитарок, а вызвав Дгму из палаты, и ему совала яичко или пирожок. Дгма был всегда не сыт, он недоедал всю жизнь. Из-за постоянных настороженных мыслей о еде голод казался ему больше, чем был на самом деле. Но всг же обирать тгтю Стгфу он стеснялся, и если яичко брал, то пирожок пытался отвергнуть. -- Бери, бери! -- махала она.-- Пирожок-то с мясом. Пота и есть его, пока мясоед. -- А что, потом не будет? -- Конечно, неужли не знаешь? -- И что ж после мясоеда? -- Масленица, что! -- Так ещг лучше, тгтя Стгфа! Масленица-то ещг лучше?! -- Каждое своим хорошо. Лучше, хуже -- а мяса нельзя. -- Ну, а масленица-то хоть не кончится? -- Как не кончится! В неделю пролетит. -- И что ж потом будем делать? -- весело спрашивал Дгма, уже уминая домашний пахучий пирожок, каких в его доме никогда не пекли. -- Вот нехристи растут, ничего не знают. А потом -- великий пост. -- А зачем он сдался, великий пост? Пост, да ещг великий! -- А потому, Дгмуша, что брюхо натолочишь -- сильно к земле клонит. Не всегда так, просветы тоже нужны. -- На кой они, просветы? -- Дгма одни только просветы и знал. -- На то и просветы, чтобы просветляться. Натощак-то свежей, не замечал разве? -- Нет, тгтя Стгфа, никогда не замечал. С самого первого класса, ещг и читать-писать не умел, а уже научен был Дгма, и знал твердо и понимал ясно, что религия есть дурман, трижды реакционное учение, выгодное только мошенникам. Из-за религии кое-где трудящиеся и не могут ещг освободиться от эксплуатации. А как с религией рассчитаются -- так и оружие в руки, так и свобода. И сама тгтя Стгфа с ег смешным календаргм, с ег Богом на каждом слове, с ег незаботной улыбкой даже в этой мрачной клинике и вот с этим пирожком была фигурой как бы не реакционной. И тем не менее сейчас, в субботу после обеда, когда разошлись врачи, оставив каждому больному свою думку, когда хмурый денгк ещг давал кой-какой свет в палаты, а в вестибюлях и коридорах уже горели лампы, Дгма ходил, прихрамывая, и всюду искал именно тгтю Стгфу, которая и посоветовать-то ему ничего дельно не могла, кроме как смириться. {90} А как бы не отняли. Как бы не отрезали. Как бы не пришлось отдать. Отдать? -- не отдать? Отдать? -- не отдать?.. Хотя от этой грызучей боли, пожалуй, и отдать легче. Но тгти Стгфы нигде на обычных местах не было. Зато в нижнем коридоре, где он расширялся, образуя маленький вестибюльчик, который считался в клинике красным уголком, хотя там же стоял и стол нижней дежурной медсестры и ег шкаф с медикаментами, Дгма увидел девушку, даже девчгнку -- в таком же застиранном сером халате, а сама -- как из кинофильма: с жглтыми волосами, каких не бывает, и ещг из этих волос было что-то состроено лггкое шевелящееся. Дгма ещг вчера ег видел мельком первый раз, и от этой жглтой клумбы волос даже моргнул. Девушка показалась ему такой красивой, что задержаться на ней взглядом он не посмел -- отвгл и прошгл. Хотя по возрасту изо всей клиники она была ему ближе всех (ещг-Сурхан с отрезанной ногой),--но такие девушки вообще были ему недостижимы. А сегодня утром он ег ещг разок видел в спину. Даже в больничном халате она была как осочка, сразу узнаешь. И подрагивал снопик жглтых волос. Наверняка Дгма ег сейчас не искал, потому что не мог бы решиться с ней знакомиться: он знал, что рот ему свяжет как тестом, будет мычать что-нибудь неразборчивое и глупое. Но он увидел ег -- ив груди гкнуло. И стараясь не хромать, стараясь ровней пройти, он свернул в красный уголок и стал перелистывать подшивку республиканской "Правды", прореженную больными на обгртку и другие нужды. Половину того стола, застеленного кумачом, занимал бронзированный бюст Сталина -- крупней головой и плечами, чем обычный человек. А рядом со Сталиным стояла нянечка, тоже дородная, широкогубая. По-субботнему не ожидая себе никакой гонки, она перед собой на столе расстелила газету, высыпала туда семячек и сочно лускала их на ту же газету, сплевывая без помощи рук. Она, может, и подошла-то на минутку, но никак не могла отстать от семячек. Репродуктор со стены хрипленько давал танцевальную музыку. Ещг за столиком двое больных играли в шашки. А девушка, как Дгма видел уголком глаза, сидела на стуле у стенки просто так, ничего не делая, но сидела пряменькая, и одной рукой стягивала халат у шеи, где никогда не бывало застгжек, если женщины сами не пришивали. Сидел желтоволосый тающий ангел, руками нельзя прикоснуться. А как славно было бы потолковать о чгм-нибудь!.. Да и о ноге. Сам на себя сердясь, Дгмка просматривал газеты. Ещг спохватился он сейчас, что бережа время, никакого не делал зачгса на лбу, просто стригся под машинку сплошь. И теперь выглядел перед ней как болван. И вдруг ангел сам сказал: {91} -- Что ты робкий такой? Второй день ходишь -- не подойдгшь. Дгма взрогнул, окинулся. Да! -- кому ж ещг? Это ему говорили! Хохолок или султанчик, как на цветке, качался на голове. -- Ты что -- пуганый, да? Бери стул, волоки сюда, познакомимся. -- Я -- не пуганый.-- Но в голосе подвернулось что-то и помешало ему сказать звонко. -- Ну так тащи, мостись. Он взял стул и, вдвое стараясь не хромать, понгс его к ней в одной руке, поставил у стенки рядом. И руку протянул: -- Дгма. -- Ася,-- вложила та свою мягонькую и вынула. Он сел, и оказалось совсем смешно -- ровно рядышком сидят, как жених и невеста. Да и смотреть на нег плохо. Приподнялся, переставил стул вольней. -- Ты что ж сидишь, ничего не делаешь? -- спросил Дгма. -- А зачем делать? Я делаю. -- А что ты делаешь? -- Музыку слушаю. Танцую мысленно. А ты, небось, не умеешь? -- Мысленно? -- Да хоть ногами! Дгмка чмокнул отрицательно. -- Я сразу вижу, не протгртый. Мы б с тобой тут покрутились,-- огляделась Ася,-- да негде. Да и что это за танцы? Просто так слушаю, потому что молчание меня всегда угнетает. -- А какие танцы хорошие? -- с удовольствием разговаривал Дгмка.-- Танго? Ася вздохнула: -- Какое танго, это бабушки танцевали! Настоящий танец сейчас рок-н-ролл. У нас его ещг не танцуют. В Москве, и то мастера. Дгма не все слова ег улавливал, а просто приятно было разговаривать и прямо на нег иметь право смотреть. Глаза у нег были странные -- с призеленью. Но ведь глаза не покрасишь, какие есть. А всг равно приятные. -- Тот ещг танец! -- прищглкнула Ася.-- Только точно не могу показать, сама не видела. А как же ты время проводишь? Песни погшь? -- Да не. Песен не пою. -- Отчего, мы -- погм. Когда молчание угнетает. Что ж ты делаешь? На аккордеоне? -- Не...-- застыживался Дгмка. Никуда он против нег не годился. Не мог же он ей так прямо ляпнуть, что его разжигает общественная жизнь!.. Ася просто-таки недоумевала: вот интересный попался тип! -- Ты, может, в атлетике работаешь? Я, между прочим, в пятиборьи неплохо работаю. Я сто сорок сантимертов делаю и тринадцать две десятых делаю. {92} -- Я -- не...-- Горько было Дгмке сознавать, какой он перед ней ничтожный. Вот умеют же люди создавать себе развязную жизнь! А Дгмка никогда не сумеет...-- В футбол немножко... И то доигрался. -- Ну, хоть куришь? Пьгшь? -- ещг с надеждой спрашивала Ася.-- Или пиво одно? -- Пиво,-- вздохнул Дгмка. (Он и пива в рот не брал, но нельзя ж было до конца позориться.) -- О-о-ох! -- простонала Ася, будто ей в подвздошье ударили.-- Какие вы все ещг, ядргна палка, маменькины сынки! Никакой спортивной чести! Вот и в школе у нас такие. Нас в сентябре в мужскую перевели -- так директор себе одних прибитых оставил да отличников. А всех лучших ребят в женскую спихнул. Она не унизить его хотела, а жалела, но всг ж он за прибитых обиделся. -- А ты в каком классе? -- спросил он. -- В десятом. -- И кто ж вам такие причгски разрешает? -- Где разрешают! Бо-о-орются!.. Ну, и мы боремся! Нет, она простодушно говорила. Да хоть бы зубоскалила, хоть бы она Дгмку кулаками колоти, а хорошо, что разговорились. Танцевальная музыка кончилась, и стал диктор выступать о борьбе народов против позорных парижских соглашений, опасных для Франции тем, что отдавали ег во власть Германии, но и для Германии невыносимых тем, что отдавали ег во власть Франции. -- А что ты вообще делаешь? -- допытывалась Ася свог. -- Вообще -- токарем работаю,-- небрежно-достойно сказал Дгмка. Но и токарь не поразил Асю. -- А сколько получаешь? Дгмка очень уважал свою зарплату, потому что она была кровная и первая. Но сейчас почувствовал, что -- не выговорит, сколько. -- Да чепуху, конечно,-- выдавил он. -- Это всг ерунда! -- заявила Ася с твгрдым знанием.-- Ты бы спортсменом лучше стал! Данные у тебя есть. -- Это уметь надо... -- Чего уметь?! Да каждый может стать спортсменом! Только тренироваться много! А спорт как высоко оплачивается! -- везут бесплатно, кормят на тридцать рублей в день, гостиницы! А ещг премии! А сколько городов повидаешь! -- Ну, ты где была? -- В Ленинграде была, в Воронеже... -- Ленинград понравился? -- Ой, что ты! Пассаж! Гостиный двор! А специализированные -- по чулкам отдельно! по сумочкам отдельно!.. Ничего этого Дгмка не представлял, и стало ему завидно. Потому что, правда, может быть всг именно и было хорошо, о чгм так смело судила эта девчгнка, а захолустно было -- во что так упирался он. {93} Нянечка, как монумент, всг так же стояла над столом, рядом со Сталиным, и сплгвывала семячки на газету не наклоняясь. -- Как же ты -- спортсменка, а сюда попала? Он не решился бы спросить, где именно у нег болит. Это могло быть стыдно. -- Да я -- на три дня, только на исследование,-- отмахнулась Ася. Одной рукой ей приходилось постоянно придерживать или поправлять расходившийся ворот.-- Халат напялили чгрт-те какой, стыдно надеть! Тут если неделю лежать -- так с ума сойдгшь... Ну, а ты за что попал? -- Я?.. -- Дгмка чмокнул. О ноге-то он и хотел поговорить, да рассудительно, а наскок его смущал.-- У меня -- на ноге... До сих пор "у меня -- на ноге" были для него слова с большим и горьким значением. Но при Асиной лггкости он уж начал сомневаться, так ли уж всг это весит. Уже и о ноге он сказал почти как о зарплате, стесняясь. -- И что говорят? -- Да вот видишь... Говорить -- не говорят... А хотят -- отрезать... Сказал -- и с отемнгнным лицом смотрел на светлое Асино. -- Да ты что!! -- Ася хлопнула его по плечу, как старого товарища.-- Как это -- ногу отрезать? Да они с ума сошли? Лечить не хотят! Ни за что не давайся! Лучше умереть, чем без ноги жить, что ты? Какая жизнь у калеки, что ты! Жизнь дана для счастья! Да, конечно, она опять была права! Какая жизнь с костылгм? Вот сейчас бы он сидел рядом с ней -- а где б костыль держал? А как бы -- культю?.. Да он и стула бы сам не поднгс, это б она ему подносила. Нет, без ноги -- не жизнь. Жизнь дана для счастья. -- И давно ты здесь? -- Да уж сколько? -- Дгма соображал.-- Недели три. -- Ужас какой! -- Ася перевела плечами.-- Вот скучища! Ни радио, ни аккордеона! И что там за разговорчики в палате, воображаю! И опять не захотелось Дгмке признаться, что он целыми днями занимается, учится. Все его ценности не выстаивали против быстрого воздуха из Асиных губ, казались сейчас преувеличенными и даже картонными. Усмехнувшись (а про себя он над этим ничуть не усмехался), Дгмка сказал: -- Вот обсуждали, например -- чем люди живы? -- Как это? -- Ну,-- зачем живут, что ли? -- Хо! -- У Аси на всг был ответ.-- Нам тоже такое сочинение давали: "для чего живгт человек?" И план дагт: о хлопкоробах, о доярках, о героях гражданской войны, подвиг Павла Корчагина и как ты к нему относишься, подвиг Матросова и как ты к нему относишься... -- А как относишься? {94} -- Ну -- как? Значит: повторил бы сам или нет. Обязательно требует. Мы пишем все -- повторил бы, зачем портить отношения перед экзаменами? А Сашка Громов спрашивает: а можно я напишу всг не так, а как я думаю? Я тебе дам, говорит, "как я думаю"! Я тебе такой кол закачу!.. Одна девчгнка написала, вот потеха: "Я ещг не знаю, люблю ли я свою родину, или нет". Та как заквакает: "Это -- страшная мысль! Как ты можешь не любить?" "Да наверно и люблю, но не знаю. Проверить надо." -- "Нечего и проверять! Ты с молоком матери должна была всосать и любовь к Родине! К следующему уроку всг заново перепиши!" Вообще, мы ег Жабой зовгм. Входит в класс -- никогда не улыбнгтся. Ну, да понятно: старая дева, личная жизнь не удалась, на нас вымещает. Особенно не любит хорошеньких. Ася обронила это, уверенно зная, какая мордочка чего стоит. Она, видно, не прошла никакой стадии болезни, болей, вымучивания, потери аппетита и сна, она ещг не потеряла свежести, румянца, она просто прибежала из своих спортивных залов, со своих танцевальных площадок на три дня на исследование. -- А хорошие преподаватели -- есть? -- спросил Дгмка, чтоб только она не замолкала, говорила что-нибудь, а ему на нег посматривать. -- Не, нету! Индюки надутые! Да вообще -- школа!.. говорить не хочется! Ег весглое здоровье перехлгстывалось и к Дгмке. Он сидел, благодарный ей за болтовню, уже совсем не стеснгнный, разнятый. Ему ни в чгм не хотелось с ней спорить, во всгм хотелось соглашаться, вопреки своим убеждениям: и что жизнь -- для счастья, и что ноги -- не отдавать. Если б нога не грызла и не напоминала, что он увязил ег и ещг сколько вытащит -- полголени? по колено? или полбедра? А из-за ноги и вопрос "чем люди живы?" оставался для него из главных. И он спросил: -- Ну, а правда, как ты думаешь? Для чего... человек живгт? Нет, этой девчгнке всг было ясно! Она посмотрела на Дгмку зеленоватыми глазами, как бы не веря, что это он не разыгрывает, это он серьгзно спрашивает. -- Как для чего? Для любви, конечно! Для любви!.. "Для любви" и Толстой говорил, да в каком смысле? И учительница вон от них требовала "для любви" -- да в каком смысле? Дгмка всг-таки привык до точности доходить и своей головой обрабатывать. -- Но ведь...-- с захрипом сказал он (просто-то стало просто, а выговорить всг же неудобно),--любовь-это ж... Это ж не вся жизнь. Это ж... иногда. С какого-то возраста. И до какого-то... -- Ас какого? А с какого? -- сердито допрашивала Ася, будто он ег оскорбил.-- В нашем возрасте вся и сладость, а когда ж ещг? А что в жизни ещг есть, кроме любви? В поднятых бровках так была она уверена, что ничего возразить нельзя -- Дгмка ничего и не возражал. Да ему послушать-то надо было, а не возражать. {95} Она довернулась к нему, наклонилась и, ни одной руки не протянув, будто обе протягивала через развалины всех стен на земле: -- Это-наше всегда! и это-сегодня! А кто что языками мелет -- этого не наслушаешься, то ли будет, то ли нет. Любовь!! -- и всг!! Она с ним до того была проста, будто они уже сто вечеров толковали, толковали, толковали... И кажется, если б не было тут этой санитарки с семячками, медсестры, двух шашистов да шаркающих по коридору больных,-- то хоть сейчас, тут, в этом закоулке, в их самом лучшем возрасте она готова была помочь ему понять, чем люди живы. И постоянно, даже во сне грызущая, только что грызшая Дгмкина нога забылась, и не было у него больной ноги. Дгмка смотрел в распахнувшийся Асин ворот, и рот его приоткрылся. То, что вызывало такое отвращение, когда делала мать,-- в первый раз представилось ему ни перед кем на свете не виноватым, ничем не испачканным -- достойным перевесом всего дурного на земле. -- А ты -- что?.. -- полушгпотом спросила Ася, готовая рассмеяться, но с сочувствием.-- А ты до сих пор не..? Лопушок, ты ещг не..? Ударило Дгмку горячим в уши, в лицо, в лоб, будто его захватили на краже. За двадцать минут этой девчгнкой сбитый со всего, в чгм он укреплялся годами, с пересохшим горлом он, как пощаду выпрашивая, спросил: -- А ты?.. Как под халатом была у нег только сорочка, да грудь, да душа, так и под словами она ничего от него не скрывала, она не видела, зачем прятать: -- Фу, да у нас -- половина девчгнок!.. А одна ещг в восьмом забеременела! А одну на квартире поймали, где... за деньги, понимаешь? У нег уже своя сберкнижка была! А как открылось? -- в дневнике забыла, а учительница нашла. Да чем раньше, тем интересней!.. И чего откладывать? -- атомный век!.. -------- 11 Всг-таки субботний вечер с его незримым облегчением как-то чувствовался и в палатах ракового корпуса, хотя неизвестно почему: ведь от болезней своих больные не освобождались на воскресенье, ни тем более от размышлений о них. Освобождались они от разговоров с врачами и от главной части лечения -- и вот этому-то, очевидно, и рада была какая-то вечно-детская струнка в человеке. Когда после разговора с Асей Дгмка, осторожно ступая на ногу, занывающую всг сильней, одолел лестницу и вошгл в свою палату, тут было оживлгнно, как никогда. Не только свои все и Сибгатов были в сборе, но ещг и гости {96} с первого этажа, среди них знакомые, как старый кореец Ни, отпущенный из радиологической палаты (пока в языке у него стояли радиевые иголки, его держали под замком, как банковую ценность), и