надежды сдержать она не могла! -- Нет, но просто знаю. Всг ж пересекается. -- Дузарский!?? Не встречали?.. Нигде?.. Она всг-таки надеялась! Встречал... Сейчас расскажет... Дузарский?.. Чмокнул Олег: нет, не встречал. Всех не встретишь. -- Два письма в год! -- пожаловалась она. Олег кивал. Всг -- нормально. -- А в прошлом году пришло одно. В мае. И с тех пор нет!.. И вот уже дрожала на одной ниточке, на одной ниточке. Женщина. -- Не придавайте значения! -- уверенно объяснял Костоглотов.-- От каждого два письма в год -- это знаете, сколько тысяч? А цензура ленивая. В Спасском лагере пошгл печник, зэк, проверять печи летом -- ив цензурной печке сотни две неотправленных писем нашгл. Забыли поджечь. Уж как он ей мягко объяснял и как она давно ко всему должна была привыкнуть,-- а смотрела сейчас на него диковато-испуганно. Неужели так устроен человек, что нельзя отучить его удивляться? -- Значит, сынишка в ссылке родился? Она кивнула. -- И теперь на вашу зарплату надо его поставить? А на высшую работу нигде не берут? Везде попрекают? В какой-нибудь конурке живгте? Он вроде спрашивал, но вопроса не было в его вопросах. И так это всг было ясно до кислоты в челюстях. На толстенькой непереплетенной книжечке изящного малого формата, не нашей бумаги, с легко-зазубристыми краями от давнишнего разреза страниц, Елизавета Анатольевна держала свои небольшие руки, измочаленные стирками, половыми тряпками, кипятками, и ещг в синяках и порубах. -- Если б только в этом, что конура! -- говорила она.-- Но вот беда: растгт умный мальчик, обо всгм спрашивает -- и как же его воспитывать? Нагружать всей правдой? Да ведь от нег и {324} взрослый потонет! Ведь от нег и ргбра разорвгт! Скрывать правду, примирять его с жизнью? Правильно ли это? Что сказал бы отец? Да ещг и удастся ли? -- мальчонка ведь и сам смотрит, видит. -- Нагружать правдой! -- Олег уверенно вдавил ладонь в настольное стекло. Он так сказал, будто сам вывел в жизнь десятки мальчишек -- и без промаха. Она выгнутыми кистями подперла виски под косынкой и тревожно смотрела на Олега. Коснулись ег нерва! -- Так трудно воспитывать сына без отца! Ведь для этого нужен постоянный стержень жизни, стрелка -- а где ег взять? Вечно сбиваешься -- туда, сюда... Олег молчал. Он и раньше слышал, что это так, а понять не мог. -- И вот почему я читаю старые французские романы, да впрочем только на ночных дежурствах. Я не знаю, умолчали они о чгм-нибудь более важном или нет, шла в то время за стенами такая жестокая жизнь или нет -- не знаю и читаю спокойно. -- Наркоз? -- Благодеяние,-- повела она головой белой монашки.-- Близко я не знаю книг, какие бы не раздражали. В одних -- читателя за дурачка считают. В других -- лжи нет, и авторы поэтому очень собой гордятся. Они глубокомысленно исследуют, какой просглочной дорогой проехал великий поэт в тысяча восемьсот таком-то году, о какой даме упоминает он на странице такой-то. Да может это им и нелегко было выяснить, но как безопасно! Они выбрали участь благую! И только до живых, до страдающих сегодня -- дела им нет. Ег в молодости могли звать -- Лиля. Эта переносица ещг не предполагала себе вмятины от очков. Девушка строила глазки, фыркала, смеялась, в ег жизни были и сирень, и кружева, и стихи символистов -- и никакая цыганка никогда ей не предсказала кончить жизнь уборщицей где-то в Азии. -- Все литературные трагедии мне кажутся смехотворными по сравнению с тем, что переживаем мы,-- настаивала Елизавета Анатольевна.-- Аиде разрешено было спуститься к дорогому человеку и с ним вместе умереть. А нам не разрешают даже узнать о нгм. И если я поеду в Озгрлаг... -- Не езжайте! Всг будет зря. -- ...Дети в школах пишут сочинения: о несчастной, трагической, загубленной, ещг какой-то жизни Анны Карениной. Но разве Анна была несчастна? Она избрала страсть -- и заплатила за страсть, это счастье! Она была свободный гордый человек! А вот если в дом, где вы родились и живгте отроду, входят в мирное время шинели и картузы -- и приказывают всей семье в двадцать четыре часа покинуть этот дом и этот город только с тем, что могут унести ваши слабые руки?.. Всг, что эти глаза могли выплакать -- они выдали давно, и вряд ли оттуда ещг могло течь. И только, может быть, на последнюю анафему ещг мог вспыхнуть напряжгнный сухой огонгк. {325} -- ...Если вы распахиваете двери и зовгте прохожих с улицы, чтоб, может, что-нибудь купили бы у вас, нет -- швырнули б вам медяков на хлеб! И входят нанюханные коммерсанты, всг на свете знающие, кроме того, что и на их голову ещг будет гром! -- и за рояль вашей матери бесстыдно дают сотую долю цены,-- а девочка ваша с бантом на голове последний раз садится сыграть Моцарта, но плачет и убегает,-- зачем мне перечитывать "Анну Каренину"? Может быть мне хватит и этого?.. Где мне о анааас прочесть, о анааас? Только через сто лет? И хотя она почти перешла на крик, но тренировка страха многих лет не выдала ег: она не кричала, это не крик был. Только и слышал ег -- Костоглотов. Да может ещг Сибгатов из тазика. Не так было много примет в ег рассказе, но и не так мало. -- Ленинград? -- узнал Олег.-- Тридцать пятый год? -- Узнагте? -- На какой улице вы жили? -- На Фурштадтской,-- жалобно, но и чуть радостно протянула Елизавета Анатольевна.-- А вы? -- На Захарьевской. Рядом! -- Рядом... И сколько вам тогда было лет? -- Четырнадцать. -- И ничего не помните? -- Мало. -- Не помните? Как будто землетрясение было -- нараспашку квартиры, кто-то входил, брал, уходил, никто никого не спрашивал. Ведь четверть города выселили. А вы -- не помните?.. -- Нет, помню. Но вот позор: это не казалось самым главным. В школе нам объясняли, зачем это нужно, почему полезно. Как кобылка туго занузданная, стареющая санитарка поводила головой вверх и вниз: -- О блокаде -- все будут говорить! О блокаде -- поэмы пишут! Это разрешено. А до блокады как будто ничего не было. Да, да. Вот так же в тазике грелся Сибгатов, вот на этом месте Зоя сидела, а на этом же -- Олег, и за этим столиком, при этой лампе они разговаривали -- о блокаде, о чгм же? До блокады ведь ничего в том городе не случилось. Олег вздохнул, боковато подпгр голову локтем и удручгнно смотрел на Елизавету Анатольевну. -- Стыдно,--сказал он тихо.-- Почему мы спокойны, пока не трахнет нас самих и наших близких? Почему такой человеческий характер? А ещг ему стало стыдно, что выше памирских тиков вознгс он эту пытку: что надо женщине от мужчины? не меньше -- чего? Как будто на этом одном заострилась жизнь. Как будто без этого не было на его родине ни муки, ни счастья. Стыдно стало -- но и спокойней гораздо. Чужие беды, окатывая, смывали с него свою. -- А за несколько лет до того,-- вспоминала Елизавета Анатольевна,-- {326} выселяли из Ленинграда дворян. Тоже сотню тысяч, наверно -- а мы очень заметили? И какие уж там оставались дворянишки! -- старые да малые, беспомощные. А мы знали, смотрели и ничего: нас ведь не трогали. -- И рояли покупали? -- Может быть и покупали. Конечно, покупали. Теперь-то Олег хорошо разглядел, что женщине этой ещг не было и пятидесяти лет. А уже шла она по лицу за старушку. Из-под белой косынки вывисала по-старчески гладкая, бессильная к завиву космочка. -- Ну, а вас когда выселяли -- за что? как считалось? -- Да за что же? -- соцвреды. Или СОЭ -- социально-опасный элемент. Литерные статьи, без суда, удобно. -- Ваш муж -- кто был? -- Никто. Флейтист Филармонии. В пьяном виде любил порассуждать. Олегу вспомнилась его покойная мать -- вот такая же ранняя старушка, такая же суетливо-интеллигентная, такая же беспомощная без мужа. Жили бы в одном городе -- он мог бы этой женщине чем-то помочь. Сына направить. Но как насекомым, приколотым в отъедингнных клеточках, каждому была определена своя. -- В знакомой нашей семье,--уже теперь, прорвавшись, рассказывала и рассказывала намолчавшаяся душа,--были взрослые дети, сын и дочь, оба пламенные комсомольцы. И вдруг -- всю семью назначили к высылке. Дети бросились в райком комсомола: "защитите!" "Защитим,-- сказали там.-- Нате бумагу, пишите: прошу с сего числа не считать меня сыном, дочерью таких-то, отрекаюсь от них как от социально-вредных элементов и обещаю в дальнейшем ничего общего с ними не иметь, никаких связей не поддерживать." Сгорбился Олег, выперли его костлявые плечи, голова свесилась. -- И многие писали... -- Да. А эти брат и сестра сказали: подумаем. Пришли домой, кинули в печку комсомольские билеты и стали собираться в ссылку. Зашевелился Сибгатов. Держась о кровать, он вставал из тазика. Санитарка подхватилась взять тазик и вынести. Олег тоже поднялся и, перед тем как ложиться спать, побргл неизбежной лестницей вниз. В нижнем коридоре он проходил мимо той двери, где Дгмка лежал, а вторым был у него послеоперационный, умерший в понедельник, и вместо него после операции положили Шулубина. Дверь эта закрывалась плотно, но сейчас была приоткрыта, и внутри темно. Из темноты слышался тяжглый хрип. А сестгр никого не было видно: или при других больных, или спали. {327} Олег больше открыл дверь и просунулся туда. Дгмка спал. Это стонуще хрипел Шулубин. Олег вошгл. Приоткрытая дверь давала немного света из коридора. -- Алексей Филиппыч!.. Хрип прекратился. -- Алексей Филиппыч!.. Вам плохо?.. -- А? -- вырвалось как хрип же. -- Вам плохо?.. Дать что-нибудь?.. Свет зажечь? -- Кто это? -- испуганный выдох в кашель, и новый захват стона, потому что кашлять больно. -- Костоглотов. Олег.-- Он был уже рядом, наклонясь, и начинал различать на подушке большую голову Шулубина.-- Что вам дать? Сестру позвать? -- Ни-че-го,-- выдохнул Шулубин. Не кашлял больше и не стонал. Олег всг более, всг более различал, даже колечки волос на подушке. -- Весь не умру,-- прошептал Шулубин.-- Не весь умру. Значит, бредил. Костоглотов нашарил горячую руку на одеяле, слегка сдавил ег. -- Алексей Филиппыч, будете жить! Держитесь, Алексей Филиппыч! -- Осколочек, а?.. Осколочек?.. -- шептал свог больной. И тут дошло до Олега, что не бредил Шулубин, и даже узнал его, и напоминал о последнем разговоре перед операцией. Тогда он сказал: "А иногда я так ясно чувствую: что во мне -- это не всг я. Что-то уж очень есть неистребимое, высокое очень! Какой-то осколочек Мирового Духа. Вы так не чувствуете?" -------- 35 Рано утром, когда ещг все спали, Олег тихо поднялся, застелил кровать как требовалось -- с четырьмя заворотами пододеяльника, и на цыпочках ступая тяжглыми сапогами, вышел из палаты. За столом дежурной сестры, положив густоволосую чгрную голову на переплетенные руки поверх раскрытого учебника, спал сидя Тургун. Старушка-няня нижнего этажа отперла Олегу ванную, и там он переоделся в свог, за два месяца уже какое-то и отчуждгнное: старенькие армейские брюки с напуском "галифе", полушерстяную гимнастгрку, шинель. Всг это в лагерях вылежалось у него в каптгрках -- и так сохранилось, ещг не изношенное до конца. А зимняя шапка его была гражданская, уже купленная в Уш-Тереке и мала ему очень, сдавливала. День ожидался тгплый, Олег решил шапку совсем не надевать, уж очень обращала его в чучело. И ремнгм опоясал он не шинель, а гимнастгрку под {328} шинелью, так что для улицы вид у него стал какого-то вольноотпущенника или солдата, сбежавшего с гауптвахты. Шапка же пошла в вещмешок -- старый, с сальными пятнами, с прожогом от костра, с залатанной дырой от осколка, этот фронтовой вещмешок тгтка принесла Олегу в передаче в тюрьму -- он так попросил, чтобы в лагерь ничего хорошего не брать. Но даже и такая одежда после больничной придавала осанку, бодрость и будто здоровье. Костоглотов спешил скорее выйти, чтобы что-нибудь не задержало. Нянечка отложила брусок, задвинутый в ручку наружной двери, и выпустила его. Он выступил на крылечко,-- и остановился. Он вдохнул -- это был молодой воздух, ещг ничем не всколыхнутый, не замутнгнный! Он взглянул -- это был молодой зеленеющий мир! Он поднял голову выше -- небо развгртывалось розовым от вставшего где-то солнца. Он поднял голову ещг выше -- веретгна перистых облаков кропотливой, многовековой выделки были вытянуты черезо всг небо -- лишь на несколько минут, пока расплывутся, лишь для немногих, запрокинувших головы, может быть -- для одного Олега Костоглотова во всгм городе. А через вырезку, кружева, перышки, пену этих облаков -- плыла ещг хорошо видная, сверкающая, фигурная ладья ущерблгнного месяца. Это было утро творения! Мир сотворялся снова для одного того, чтобы вернуться Олегу: иди! живи! И только зеркальная чистая луна была -- не молодая, не та, что светит влюблгнным. И лицом разойдясь от счастья, улыбаясь никому -- небу и деревьям, в той ранневесенней, раннеутренней радости, которая вливается и в стариков и в больных, Олег пошгл по знакомым аллеям, никого не встречая, кроме старого подметальщика. Он обернулся на раковый корпус. Полузакрытый длинными метлами пирамидальных тополей, корпус высился в светло-сером кирпиче, штучка к штучке, нисколько не постарев за свои семьдесят лет. Олег шгл -- и прощался с деревьями медицинского городка. На клгнах уже висели кисти-сергжки. И первый уже цвет был -- у алычи, цвет белый, но из-за листов алыча казалась бело-зелгной. А вот урюка здесь не было ни одного. А он уже, сказали, цветгт. Его хорошо смотреть в Старом городе. В первое утро творения -- кто ж способен поступать благо-рассудно? Все планы ломая, придумал Олег непутгвое: сейчас же, по раннему утру, ехать в Старый город смотреть цветущий урюк. Он прошгл запретные ворота и увидел полупустую площадь с трамвайным кругом, откуда, промоченный январским дождгм, понурый и безнадгжный, он входил в эти ворота умирать. Этот выход из больничных ворот -- чем он был не выход из тюремных? В январе, когда Олег добивался больницы, визжащие, подскакивающие {329} и перенабитые людьми трамваи замотали его. А сейчас, у свободного окна, даже дребезжание трамвая было ему приятно. Ехать в трамвае -- был вид жизни, вид свободы. Трамвай тянул по мосту через речку. Там, внизу, наклонились слабоногие ивы, и плети их, свисшие к жглто-коричневой быстрой воде, уже были доверчиво зелены. Озеленились и деревья вдоль тротуаров, но лишь настолько, чтобы не скрыть собою домов -- одноэтажных, прочно каменных, неспешливо построенных неспешливыми людьми. Олег посматривал с завистью: и живут же какие-то счастливчики в этих домах! Шли удивительные кварталы: широченные тротуары, широченные бульвары. Ну да какой город не понравится, если смотреть его розовым ранним утром! Постепенно кварталы сменялись: не стало бульваров, обе стороны улицы сблизились, замелькали дома торопливые, не гонкие за красотой и прочностью, эти уж строились, наверно, перед войной. И здесь Олег прочгл название улицы, которое показалось ему знакомым. Вот откуда знакомым: на этой улице жила Зоя! Он достал блокнотик шершавой бумаги, нашгл номер дома. Стал опять смотреть в окно и на замедлении трамвая увидел сам дом: разнооконный, двухэтажный, с постоянно распахнутыми или навсегда выломанными воротами, а во дворе ещг флигельки. Вот, где-то здесь. Можно сойти. Он совсем не бездомен в этом городе. Он зван сюда, зван девушкой! И продолжал сидеть, почти с удовольствием принимая на себя толчки и громыхание. Трамвай был всг так же неполон. Против Олега сел старый узбек в очках, не простой, древне-учгного вида. А получив от кондукторши билет, свернул его в трубочку и заткнул в ухо. Так и ехал, а из уха торчал скруток розовой бумаги. И от этой незамысловатости при въезде в Старый город Олегу стало ещг веселей и проще. Улицы ещг сузились, затеснились маленькие домишки, сбитые плечо к плечу, потом и окна у них исчезли, потянулись высокие глинобитные глухие дувалы, а если выше их выставлялись дома, то только спинами глухими, гладкими, обмазанными глиной. В дувалах мелькали калитки или туннелики -- низкие, согнувшись войти. С подножки трамвая до тротуара остался один прыжок, а тротуары стали узкие в шаг один. И улица падала под трамваем. Вот, наверно, и был тот Старый город, куда ехал Олег. Только никаких деревьев не росло на голых улицах, не то что цветущего урюка. Упускать дальше было нельзя. Олег сошгл. Всг то же мог он теперь видеть, только со своего медленного хода. И без трамвайного дребезжания стало слышно -- слышно железное какое-то постукивание. И скоро Олег увидел узбека в черно-белой тюбетейке, в чгрном стгганом ватном халате и {330} с розовым шарфом по поясу. Присев на корточки среди улицы, узбек на трамвайном рельсе одноколейного пути отбивал молотком окружность своего кетменя. Олег остановился с умилением: вот и атомный век! Ещг и сейчас тут, как и в Уш-Тереке, так редок металл в хозяйстве, что не нашлось лучше места, чем на рельсе. Следил Олег, успеет ли узбек до следующего трамвая. Но узбек нисколько не торопился, он тщательно отбивал, а когда загудел снизу встречный трамвай, посторонился на полшага, переждал и снова присел. Олег смотрел на терпеливую спину узбека, на его поясной розовый шарф (забравший в себя всю розовость уже поголубевшего неба). С этим узбеком он не мог переброситься и двумя словами, но ощутил его как брата-работягу. Отбивать кетмень весенним утром -- это разве не была возвращгнная жизнь? Хорошо!.. Он медленно шгл, удивляясь, где же окна. Хотелось ему заглянуть за дувалы, внутрь. Но двери-калитки были прикрыты, и неудобно входить. Вдруг один проходик просветил ему насквозь. Олег нагнулся и по сыроватому коридорчику прошгл во двор. Двор ещг не проснулся, но можно было понять, что тут-то и идгт вся жизнь. Под деревом стояла врытая скамья, стол, разбросаны были детские игрушки, вполне современные. И водопроводная колонка здесь же давала влагу жизни. И стояло корыто стиральное. И все окна вкруговую -- их много оказалось в доме, все смотрели сюда, во двор. А на улицу -- ни одно. Пройдя по улице, ещг в другой двор зашгл он через такой же туннелик. И там всг было так же, ещг и молодая узбечка под лиловой накидкой с долгими тонкими чгрными косами до самых бгдер возилась с ребятишками. Олега она видела -- и не заметила. Он ушгл. Это было совсем не по-русски. В русских деревнях и городках все окна красных комнат выходят именно на улицу, и через оконные цветы и занавески как из лесной засады высматривают хозяйки, кто новый идгт по улице, кто к кому зашгл и зачем. Но сразу понял Олег и принял восточный замысел: как ты живгшь -- знать не хочу, и ты ко мне не заглядывай! После лагерных лет, всегда на виду, всегда ощупанный, просмотренный и подгляженный,-- какой лучший образ жизни мог выбрать для себя бывший арестант? Всг больше ему нравилось в Старом городе. Уже раньше он видел в проломе между домами безлюдную чайхану с просыпающимся чайханщиком. Теперь попалась ещг одна на балконе, над улицей. Олег поднялся туда. Здесь уже сидело несколько мужчин в тюбетейках ковровой, бордовой и синей, и старик в белой чалме с цветной вышивкой. А женщины -- ни одной. И вспомнил Олег, что и прежде ни в какой чайхане он не видел женщины. Не было таблички, что женщинам воспрещено, но они не приглашались. {331} Олег задумался. Всг было ново для него в этом первом дне новой жизни, всг надо было понять. Собираясь отдельно, хотят ли мужчины этим выразить, что их главная жизнь идгт и без женщин? Он сел у перил. Отсюда хорошо было наблюдать улицу. Она оживлялась, но не было ни у кого торопливой городской побежки. Размеренно двигались прохожие. Бесконечно-спокойно сидели в чайхане. Можно было так считать, что сержант Костоглотов, арестант Костоглотов, отслуживши и отбыв, что хотели от него люди, отмучившись, что хотела от него болезнь,-- умер в январе. А теперь, пошатываясь на неуверенных ногах, вышел из клиники некий новый Костоглотов, "тонкий, звонкий и прозрачный", как говорили в лагере, вышел уже не на целую полную жизнь, но на жизнь-довесок -- как хлебный довесок, приколотый к основной пайке сосновою палочкой: будто и входит в ту же пайку, а нет -- кусочек отдельный. Вот эту маленькую добавочную другоданную жизнь сегодня начиная, хотел Олег, чтоб не была она похожа на прожитую основную. Он хотел бы теперь перестать ошибаться. Но уже чайник выбирая -- ошибся: надо было не мудрить и брать простой чгрный, проверенный. А он для экзотики взял кок-чай, зелгный. В нгм не оказалось ни крепости, ни бодрости, вкус какой-то не чайный, и набиравшиеся в пиалу чаинки никак не хотелось глотать, а сплескивать. А между тем день разгорался, солнце поднималось, Олег уже не прочь был и поесть -- но в этой чайхане ничего не было кроме двух горячих чагв, да и то без сахара. Однако, перенимая бесконечно-неторопливую здешнюю манеру, он не встал, не пошгл искать еды, а остался посидеть, ещг по-новому переставив стул. И тогда с балкона чайханы он увидел над соседним закрытым двором прозрачный розовый как бы одуванчик, только метров шесть в диаметре -- невесомый воздушный розовый шар. Такого большого и розового он никогда не видел в росте! Урюк??.. Усваивал Олег: вот и награда за неторопливость. Значит: никогда не рвись дальше, не посмотрев рядом. Он к самым перилам подошгл и отсюда, сверху, смотрел, смотрел на сквозистое розовое чудо. Он дарил его себе -- на день творения. Как в комнате северного дома стоит украшенная глка со свечами, так в этом замкнутом глиняными стенами и только небу открытом дворике, где жили как в комнате, стоял единственным деревом цветущий урюк, и под ним ползали ребятишки, и рыхлила землю женщина в чгрном платке с зелгными цветами. Олег разглядывал. Розовость -- это было общее впечатление. Были на урюке бордовые бутоны как свечи, цветки при раскрытии имели поверхность розовую, а раскрывшись -- просто были белы, {332} как на яблоне или вишне. В среднем же получалась немыслимая розовая нежность -- и Олег старался в глаза ег всю вобрать, чтобы потом вспоминать долго, чтобы Кадминым рассказать. Чудо было задумано -- и чудо нашлось. Ещг много разных радостей ждало его сегодня в только что народившемся мире!.. А ладьи-луны совсем уже не было видно. Олег сошгл по ступенькам на улицу. Непокрытую голову начинало напекать. Надо было грамм четыреста хлеба чгрного купить, улопать его всухомятку и ехать в центр. Вольная ли одежда его так подбадривала, но его не тошнило, и ходил он совсем свободно. Тут Олег увидел ларгк, вставленный в уступ дувала так, что не нарушал черты улицы. Навесное полотнище ларька было поднято как козыргк и поддерживалось двумя откосинами. Из-под козырька тянуло сизым дымком. Олегу пришлось сильно нагнуть голову, чтобы подойти под козыргк, а там стать не распрямляя шеи. Длинная железная жаровня шла по всему прилавку. В одном месте ег калился огонь, вся остальная была полна белым пеплом. Попергк жаровни над огнгм лежало полтора десятка длинных заостргнных алюминиевых палочек с нанизанными кусочками мяса. Олег догадался: это и был шашлык! -- ещг одно открытие сотворгнного мира, тот шашлык, о котором столько рассказывали в тюремных гастрономических разговорах. Но самому Олегу за тридцать четыре года жизни никогда не приходилось видеть его собственными глазами: ни на Кавказе, ни в ресторанах он никогда не бывал, а в нарпитовских довоенных столовых давали голубцы и перловую кашу. Шашлык! Затягивающий был запах -- этот смешанный запах дыма и мяса! Мясо на палочках не только не было обуглено, но даже не было смугло-коричневым, а в том нежном розово-сером цвете, в котором оно доспевает. Неторопливый ларгчник с кругло-жирным лицом одни палочки поворачивал, другие передвигал с огня в сторону пепла. -- Почгм? -- спросил Костоглотов. -- Три,-- сонно ответил ларгчник. Не понял Олег: что три? Три копейки было слишком мало, три рубля слишком много. Может быть, три палочки на рубль? Эта неловкость всюду настигала его с тех пор, как он вышел из лагеря: он никак не мог уразуметь масштаба цен. -- Сколько на три рубля? -- догадался вывернуться Олег. Ларгчнику лень было говорить, он одну палочку приподнял . за конец, помахал ею Олегу как ребгнку и опять положил жариться. Одна палочка! -- три рубля?.. Олег покрутил головой. Это было из круга других величин. На пять рублей он должен был {333} проживать день. Но как хотелось отпробовать! Глазами он осматривал каждый кусочек и выбирал палочку. Да на каждой палочке было чем заманиться. Близко ждали трое шоферов, их грузовики стояли тут же на улице. Подошла и ещг женщина, но ей ларгчник сказал по-узбекски, и она недевольная отошла. А ларгчник вдруг стал все палочки класть на одну тарелку и насыпал поверх, прямо пальцами, нарезанного лука и ещг из бутылочки брызгал. И Олег понял, что шофера забирают весь этот шашлык, каждый по пять стержней! Это опять были те неуяснимые двухэтажные цены и двухэтажные заработки, которые царствовали всюду, но Олег ни вообразить не мог второго этажа, ни тем более забраться туда. Эти шофера запросто перекусывали за пятнадцать рублей каждый -- и ещг, может быть, это был не главный их завтрак. Зарплаты на такую жизнь хватить не могло, да и не тем продавался шашлык, кто получает зарплату. -- Больше нету,-- сказал ларгчник Олегу. -- Как нету? Вообще нету?? -- очень огорчился Олег. Как он ещг мог раздумывать! Может быть это был первый и последний случай в жизни! -- Сегодня не привозили.-- Ларгчник убирал остатки своей работы и, кажется, собирался опускать козыргк. И тогда Олег взмолился к шоферам: -- Братцы! Уступите мне одну палочку! Братцы -- палочку! Один из шоферов, сильно загоревший, но льноволосый паренгк, кивнул: -- Ну бери. Они ещг не платили, и зелгную бумажку, которую Олег достал из кармана, заколотого английской булавкой, ларгчник даже не в руку принял, а смахнул с прилавка в ящик, как смахивал крошки и мусор. Но палочка-то была Олегова! Покинув солдатский вещмешок на пыльной земле, он двумя руками взял алюминиевый стержень и, посчитав кусочки -- их было пять, а шестой половинка,-- стал зубами отъедать их с палочки, да не сразу целыми, а помалу. Он вдумчиво ел, как пгс свою долю, отнесенную в безопасный угол, и размышлял над тем, как легко раздразнить человеческое желание и как трудно насытить раздразнгнное. Сколько лет был ему из высших даров земли ломоть чгрного хлеба! Только сейчас он собирался пойти купить его себе на завтрак -- но вот потянуло сизым дымком жаркого, и дали Олегу обглодать палочку -- и уже его надмевало презрение к хлебу. Шофера кончили по пять палочек, завели машины, уехали -- а Олег всг ещг досасывал свою долю. Он испытывал губами и языком каждый кусочек -- как сочится нежное мясо, как пахнет, как оно в меру дошло и ничуть не пережарено, сколько первородного притяжения ещг таится, ещг не убито в каждом таком кусочке. И чем больше он вникал в этот шашлык и чем глубже {334} наслаждался, тем холодней перед ним захлопывалось, что -- к Зое нет ему пути. Сейчас трамвай повезгт его мимо -- а он не сойдгт. Это именно над палочкой шашлыка ему стало ясно до предела. И прежней дорогой в центр города поволок его трамвай, теперь только сильно набитый. Олег узнал Зоину остановку и миновал ещг две. Он не знал, какая ему остановка лучше, какая хуже. Вдруг в окно их вагона снаружи снизу женщина стала продавать газеты, и Олегу захотелось посмотреть -- как это, он газетчиков уличный не видел с детства (вот когда последний раз: когда застрелился Маяковский, и мальчишки бегали с экстренным выпуском). Но тут была пожилая русская женщина, совсем не расторопная, не сразу находившая сдачу, а всг-таки придумка помогала, и каждый новый трамвай успевал у нег сколько-нибудь купить. Олег постоял, убедился, как это у нег идгт. -- А милиция не гоняет? -- спросил он. -- Не спохватились,-- утгрлась газетчица. Он себя самого не видел, забыл каков. Присмотрись к ним, милиционер бы документы потребовал с него первого, а не с газетчицы. Уличные электрические часы показывали только девять, но день уже был настолько жарок, что Олег стал расстггивать верхние крючки шинели. Не спеша, давая себя обгонять и толкать, Олег шгл по солнечной стороне около площади, щурился и улыбался солнцу. Ещг много радостей ожидало его сегодня!.. Это было солнце той весны, до которой он не рассчитывал дожить. И хотя вокруг никто не радовался возврату Олега в жизнь, никто даже не знал -- но солнце-то знало, и Олег ему улыбался. Хотя б следующей весны и не наступило никогда, хотя б эта была последняя -- но ведь и то лишняя весна! и за то спасибо! Никто из прохожих не радовался Олегу, а он -- всем им был рад! Он рад был вернуться к ним! И ко всему, что было на улицах! Ничто не могло показаться ему неинтересным, дурным или безобразным в его новосотворгнном мире! Целые месяцы, целые годы жизни не могли сравняться с одним сегодняшним вершинным днгм. Продавали мороженое в бумажных стаканчиках. Уж не помнил Олег, когда такие стаканчики и видел. Ещг полтора рубля, порхайте! Мешок, прожжгнный и прострелянный -- за спиной, обе руки свободны, и, отделяя холодящие слои палочкой, Олег пошгл ещг медленней. Тут попалась ему фотография с витриной, и в тени. Олег облокотился о железные перила и застрял надолго, рассматривая ту очищенную жизнь и улучшенные лица, которые были выставлены в витрине, а особенно, конечно, девушек, их там больше всего и было. Сперва каждая из них оделась в свог лучшее, потом фотограф крутил ей голову и десять раз переставлял свет, потом {335} сделал несколько снимков и отобрал из них лучший, и ретушировал его, потом из десяти таких девушек ещг отбирали по одной -- и так составилась эта витрина, и Олег знал -- и все приятно было ему смотреть и верить, что из таких вот девушек и состоит жизнь. За все упущенные годы, и за все, которых он не доживгт, и за всг, чего он был теперь лишгн -- он насматривался и насматривался бесстыдно. Кончилось мороженое и надо было выбросить стаканчик, но такой он был чистенький, гладенький, что сообразил Олег: в пути из него пить хорошо. И сунул в вещмешок. Спрятал и палочку -- тоже может пригодиться. А дальше попалась аптека. Аптека -- тоже очень интересное учреждение! Костоглотов завернул в нег тотчас же. Прямоугольники ег чистых прилавков, один за другим, можно было рассматривать целый день. Предметы, выставленные здесь, были все диковинны для лагерного глаза, они десятилетиями не встречались в том мире, а какие из них Олег и видел когда-то в вольной жизни, то сейчас затруднялся назвать или вспомнить, для чего они. С дикарским почтением рассматривал он никелированные, стеклянные и пластмассовые формы. А потом шли травы в пакетиках с объяснением их действия. В травы Олег очень верил,-- но где была та трава, где?.. А потом тянулись витрины таблеток, и сколько тут было названий новых, никогда в жизни не слыханных. В общем одна эта аптека открывала Олегу целую вселенную наблюдений и размышлений. Но он вздохнул от витрины к витрине и только спросил, по заказу Кадминых, термометр для воды, соду и марганцовку. Термометра не было, соды не было, а за марганцовку послали платить три копейки в кассу. Потом Костоглотов стал в очередь в рецептурный отдел и постоял минут двадцать, уже сняв мешочек со спины и тяготясь духотой. Всг-таки было у него колебание -- может лекарство-то взять? Он положил в окошечко один из тргх одинаковых рецептов, переданных ему вчера Вегой. Он надеялся, что лекарства не будет, и отпадгт вся проблема. Но оно нашлось. Подсчитали в окошечке и написали ему пятьдесят восемь рублей с копейками. Олег даже рассмеялся облегчгнно и отошгл. Что на каждом шагу в жизни его преследует цифра "пятьдесят восемь" -- этому он ничуть не удивился. Но что ему надо сто семьдесят пять рубликов положить за три рецепта -- это уж было сверх. На такие деньги он мог месяц питаться. Хотел он тут же порвать рецепты в плевательницу, но подумал, что Вега может о них спросить -- и спрятал. Жалко было уходить от аптечных зеркальных поверхностей. Но день разгорался и звал его, день его радостей. Ещг много радостей ждало его сегодня. Он не спешил отшагивать. Он переходил от витрины к витрине, цепляясь как репейник за каждый выступ. Он знал, что неожиданности ждут его на каждом шагу. И правда, попалась почта, а в окне реклама: "Пользуйтесь {336} фототелеграфом!" Поразительно! О чгм десять лет назад писали в фантастических романах -- вот уже предлагалось прохожим. Олег зашгл. Тут висел список -- десятка три городов, куда можно посылать фототелеграммы. Стал Олег перебирать -- кому и куда бы? Но во всех этих больших городах, раскинутых по шестой части суши, не мог он вспомнить ни одного такого человека, кому доставил бы радость своим почерком. Всг же, чтоб отведать ближе, он подошгл к окошечку и попросил показать ему бланк и какой размер букв должен быть. -- Сейчас испортился,-- ответила ему женщина.-- Не работает. Ах, не работает! Ну, леший с ним. Так и привычней. Спокойней как-то. Шгл он дальше, читал афиши. Был цирк и было несколько кино. В каждом что-то шло на дневных сеансах, но вот на это не мог он тратить дня, подаренного ему, чтоб рассмотреть вселенную. Вот если б, действительно, остаться пожить немного в городе, так даже и в цирк пойти не грешно: ведь он как ребгнок, ведь он родился только что. Время было такое, что, пожалуй, уже удобно идти к Веге. Если вообще идти... А как можно не пойти? Она -- друг. Она приглашала искренно. И смущгнно. Она -- единственная родная душа во всгм городе -- и как же не пойти? Ему-то самому, затагнно, только этого одного и хотелось -- идти к ней. Даже не осмотрев городской вселенной -- к ней. Но что-то удерживало, и подбрасывало доводы: может ещг рано? Она могла ещг не вернуться или там не прибраться. Ну, позже... На каждом перекргстке он останавливался, размышляя: как бы не прогадать, куда лучше идти? Он никого не спрашивал и улицы выбирал по прихоти. И так набргл на винную лавку -- не магазин с бутылками, а именно лавку с бочками: полутгмную, полусырую, с особенным кисловатым воздухом. Какая-то старая таверна! Вино наливали из бочек -- в стаканы. И стакан дешгвого стоил два рубля. После шашлыка это была действительно дешгвка! И Костоглотов из глубинного кармана потащил на размен очередной червонец. Вкуса никакого особенного не оказалось, но ослабевшую его голову стало вскруживать уже на допитии. А когда он пошгл из лавки, и дальше -- то ещг полегчала жизнь, хотя и с утра была к нему благосклонна. Так стало легко и приятно, что, кажется, уже ничто не могло б его расстроить. Потому что всг плохое в жизни, что только есть, он уже испытал, отбыл,-- а остальное было лучше. Сегодня много радостей он себе ещг ожидал. Пожалуй, если б ещг одна винная лавка встретилась -- можно бы ещг стакан выпить. Но лавка не попадалась. {337} Вместо этого густая толпа запрудила весь тротуар, так что ег обходили по проезжей части. Олег решил: что-нибудь случилось на улице. Нет, все стояли лицом к широким ступеням и большим дверям и ждали. Костоглотов задрал голову и прочгл: "Центральный универмаг". Это было как раз вполне понятно: что-то важное должны были давать. Но -- что именно? Он спросил у одного у другой, у третьей, но все жались, никто толком не отвечал. Лишь узнал Олег, что как раз подходит время открытия. Ну что ж, судьба. Втеснился и Олег в ту толпу. Через несколько минут двое мужчин раскрыли широкие двери и испуганно-удерживающим движением пытались умерить первый ряд,-- но отскочили в стороны как от конницы. Ожидающие мужчины и женщины, в первых рядах молодые, с такой прытью затопали в двери и дальше по прямой лестнице на второй этаж, как могли б они только покидать это здание, если б оно горело. Втиснулась и прочая толпа, и каждый, в меру своего возраста и сил, бежал по ступенькам. Оттекала какая-то струйка и по первому этажу, но главная била на второй. В этом атакующем порыве невозможно было подниматься спокойно, и черно-взлохмаченный Олег с вещмешком за спиной, тоже побежал (в толчее его бранили "солдатом"). Наверху же поток сразу разделялся: бежали в три разных стороны, осторожно заворачивая по скользкому паркетному полу. Мгновение было у Олега, чтобы выбрать. Но как он мог рассудить? Он побежал наудачу за самыми уверенными бегунами. И оказался в растущем хвосте около трикотажного отдела. Продавщицы в голубых халатиках так спокойно, однако, ходили и зевали, будто никакой этой давки не видели и предстоял им скучный пустой день. Отдышавшись, узнал Олег, что ожидаются не то дамские кофточки, не то свитеры. Он матюгнулся шгпотом и отошгл. Куда ж побежали те другие два потока -- сейчас он не мог найти. Уже во все стороны было движение, у всех прилавков люди. У одного погуще толпились, и он решил -- может быть здесь. Тут ожидались дешгвые глубокие тарелки. Вот и ящики с ними распаковывались. Это дело. В Уш-Тереке не было глубоких тарелок, Кадмины ели из надбитых. Привезти в Уш-Терек дюжину таких тарелок было дело! Да ничего б не довгз он, кроме черепков. Дальше стал Олег гулять по двум этажам универмага произвольно. Посмотрел фотоотдел. Аппараты, которых до войны достать было невозможно, и все принадлежности к ним теперь забивали прилавки, дразня и требуя денег. Это была ещг одна детская несбывшаяся мечта Олега -- заниматься фотографией. Очень ему понравились мужские плащи. После войны он мечтал купить гражданский плащ, ему казалось это самым красивым на мужчине. Но сейчас надо было положить триста пятьдесят рубликов, месячную зарплату. Пошгл Олег дальше. Нигде он ничего не покупал, а настроение у него было как {338} будто с тугим карманом, да только без всяких нужд. Ещг и вино в нгм весело испарялось. Продавались рубашки штапельные. Слово "штапель" Олег знал: все уштерекские женщины, услышав это слово, бежали в раймаг. Посмотрел Олег рубашки, пощупал, ему понравились. И одну -- зелгную в белую полоску, в мыслях своих взял. (А стоила она шестьдесят рублей, он взять ег не мог.) Пока он размышлял над рубашками, подошгл мужчина в хорошем пальто, но не к этим рубашкам, а к шглковым, и вежливо спросил продавщицу: -- Скажите, а вот этот пятидесятый номер у вас есть с тридцать девятым воротничком? И как передгрнуло Олега! Нет, как будто его напильниками теранули сразу по двум бокам! Он дико обернулся и посмотрел на этого чисто-выбритого, нигде не поцарапанного мужчину в хорошей фетровой шляпе, в галстуке на белой сорочке, так посмотрел, как если б тот его в ухо ударил и сейчас не миновать было кому-то лететь с лестницы. Как?? Люди кисли в траншеях, людей сваливали в братские могилы, в мелкие ямки в полярной мерзлоте, людей брали по первому, по второму, по третьему разу в лагерь, люди коченели в этапах-краснушках, люди с киркой надрывались, зарабатывая на латаную телогрейку, а этот чистоплюй не только помнит номер своей рубашки, но и номер своего воротничка?! Вот этот номер воротничка добил Олега! Никак не мог бы он подумать, что у воротничка ещг есть отдельный номер! Скрывая свой раненый стон, он ушгл от рубашек прочь. Ещг и номер воротничка! Зачем такая изощргнная жизнь? Зачем в нег возвращаться? Если помнить номер воротничка -- то ведь что-то надо забыть! Поважнее что-то! Он просто ослабел от этого номера воротничка... В хозяйственном отделе Олег вспомнил, что