, остался единственный голос Сахарова, но скоро замолкнет и он". В конце сентября ("Дойче Альгемайне"): "От Магдебурга до Москвы госбезопасность уже не имеет прежней силы, е╕ уже не боятся, с ней мало считаются". Вс╕ это время высказывались наирезче круги левые и либеральные - вс╕ друзья СССР и наиболее влиятельные в западном общественном мнении, создававшие десятилетиями общий левый крен Запада. Американская интеллигенция стала в оппозицию к советско-американскому сближению. В безвыходном положении юлили и лицемерили коммунисты всех западных стран: невозможно вовсе не оказать поддержки свободе слова в "будущем" обществе, но и как-нибудь тут же нас принизить и опорочить. И в т_а_к_о_м же затруднении были правительства Никсона и Брандта, кому стоянием нашим срывалась вся игра. Киссинджер уклонялся так и сяк. Американские министры финансов и здравоохранения вс╕ это время визитствовали в СССР, один обещал кредиты, другой, воротясь на родину, настаивал: американо-советское сотрудничество в здравоохранении (с нашими психиатрами!) важнее, чем преследование инакомыслящих. Из Брандта своя собственная партия вырвала пехотное "духовное родство с советскими диссидентами" - 9.9, а уже через три дня, спасая Ostpolitik: он "искал бы наладить отношения с СССР, даже если бы во главе его стоял Сталин". ("Наладить отношения" с убийцей миллионов - отчего ж тогда б и не с его младшим братом Гитлером? Ненужной крайностью своего заявления Брандт оскорбил и всех нас, живых, и всех погибших узников лагерей.) К концу сентября ступил и назад, с оговоркой иной. Так и протоптался. И с ещ╕ большей настойчивостью в эти недели боя за свободу духа поддерживали восточную тиранию - западные бизнесмены, читай "диктатуру пролетариата" вернее всех поддерживали капиталисты. Они уговаривали американский конгресс, что именно торговля и возвысит права человека в СССР!.. Лишь редкий из них прозорливец, Самуэль Пизар, многолетний сторонник торгового сближения с СССР, опубликовал 3.10 открытое письмо Сахарову: "Свобода одного человека важнее всей мировой торговли". И Ватикан, парализованный вс╕ тем же сближением с Востоком, прохранил весь месяц молчание, несмотря на критику папы рядовыми священниками. Папа так и не промолвил ни слова. Начальник его отдела печати изнехотя заявил уже в пустой след, в октябре: "Права человека в СССР - не внутреннее его дело." Для меня весь этот размах мировой поддержки, такой неожиданно непомерный, победоносный, сделал с середины сентября излишним дальнейшее мо╕ участие в бою и окончание задуманною каскада: бой т╕к уже сам собою. А мне надо было экономить время работы, силы, резервы - для боя следующего, уже скорого, более жестокого - неизбежного теперь после того, как схватили "Архипелаг". 21-го сентября, точно через месяц после начала, я сч╕л кампанию выигранной и для себя е╕ пока оконченной (выпуском в этот день глав из "Kpyга"). Для себя, - увы, по рассогласовке действий я никак неспособен был передать это Сахарову. А его выход из боя растянулся ещ╕ на месяц и с досадными, чувствительными потерями. Андрей Дмитриевич замедлил выходом, не умея отказать допытчивым, честолюбивым и даже бездельным коррсспопдентам, кто и в Москву съездить не удосуживался, но снявши трубку где-нибудь в Европе, по телефонному проводу рвали кусочек сахаровской души и себе. Ясность действий Сахарова была сильно отемнена расщепл╕нностью жизненных намерений: стоять ли на этой земле до конца или позволить себе покинуть е╕? (Вс╕ обсуждался план, не проситься ли ему на курс лекций в США?) И ещ╕ - его доверчивостью к добросоветчикам. Затянули его в несчастный эпизод с Пабло Нерудой (21.9) доказать своим и чужим, что мы - объективны, мы - за свободу везде, и вот на всякий случай беспокоимся и о Неруде (которому ничто не угрожало). Однако же не в хамской манере, принятой у нас, писать защитное письмо, вежливо оговориться о высоких целях возрождения страны, которые, возможно, есть у чилийского правительства, - и так подставили коммунистам нашим и западным свой бок в беззащитном повороте. Остервенело на Сахарова навалились, и ослаблены были уже выигранные позиции. Дав интервью истинному или подставному корреспонденту ливанской газеты, Сахаров тоже открыл свою беззащитную сторону и коммунистическому, и арабскому мирам, когда уже арабо-израильская война положила естественным предел или перерыв нашему бою. Это интервью повлекло за собой нал╕т мнимых же арабских террористов, - снова Сахаров был под угрозой, требовалась выручка, так был зловещ при╕м гебистов [30]. Выходя из боя, я по привычке примерял за врагов: что теперь они придумают против меня, какой шаг. Главная для них опасность - не то, что уже произошло, а то, что произойти может и должно: лавинная публикация всего моего написанного. Всегда они меня недооценивали, и до последних дней, пока не взяли "Архипелаг", в самом мрачном зал╕те воображения, я думаю, не могли представить: ну, что уж такого опасною и вредного мог он там сочинить? Ну, ещ╕ два "Пира победителей". Теперь, держа в когтях "Архипелаг", нося его от стола к столу (а наверно, от своих же засекретили, прячут в несгораемых), от экспертов к высоким начальникам, даже и Андропову самому - должны ж они оледениться, что такая публикация почти смертельна для их строя (строй бы - ч╕рт с ним, для их кресел)? Должны ж они искать - не как отомстить мне когда-нибудь потом, но как остановить эту книгу прежде е╕ появления? Может быть, они и не допускают, что я осмелюсь? А если допускают? Я видел за них такие пути: 1. Взятие заложников, моих детей, - "гангстерами", разумеется. (Они не знают, что и тут решение принято сверхчеловеческое: наши дети не дороже памяти замученных миллионов, той Книги мы не остановим ни за что.) 2. Перехват рукописей там, на Западе, где они готовятся к печати. Бандитский нал╕т. (Но где их надежда, что они захватят все экземпляры и остановят всякое печатание?) 3. Юридически раздавить печатание, открыто давить, что оно противозаконно. (Предвидя этот натиск, мой адвокат д-р Хееб уже составляет для меня проект "Подтверждения полномочий" - специально на "Архипелаг" и в условиях после конвенции.) 4. ....... (Но это требует времени, и вс╕ равно не остановит публикации. Даже наоборот: усилит е╕, терять станет совсем нечего.) 5. Личное опорочение меня (уголовное, бытовое) - с тем, чтобы обездоверить мои показания. 6. Припугнуть - по пункту 1 или по 4? 7. Переговоры? Это я совсем под вопросом ставил, их надменность не позволит спуститься до переговоров ниже межправительственного уровня. Запалялся же Демичев: "С Солженицыным - переговоры? Не дожд╕тся!" (Я-то думаю - дождусь. Когда, может быть, поздно будет и для дела и для них, и для меня.) Кончая бумажку этим вопросом - "Переговоры?", не верил я в их реальность, да для себя не представлял и не хотел: о ч╕м теперь переговоры, кроме того, что в "Письме вождям"? Не осталось мне, о ч╕м торговаться: ни - что запрашивать, ни - что уступать. Да и каким пут╕м они ко мне обратятся? Всех подозрительных, промежуточных, переносчиков и услужников я давно обрезал. Общих знакомых у нас с ними нет. Составил я такой перечень 23-го сентября, а 24-го звонит взволнованно моя бывшая жена Наталья Решетовская и просит о встрече. В голосе - большая значительность. Но вс╕ же я не догадался. Дня за два перед тем я виделся с ней, и она повторяла мне вс╕ точно, как по фельетону "Комсомольской правды": что я истерично себя веду, кричу о мнимой угрозе, клевещу на госбезопасность. Увы, уже клала она доносно на стол суда мои письма с касанием важных проблем, да все мои письма уже отдала в ГБ. И уже была е╕ совместная с ними (под фирмой АПН) статья в "Нью-Йорк Таймс". Но вс╕-таки: были и колебания, были там отходы, и хочется верить в лучшее, невозможно совсем отождествить е╕ - с ними. На Казанском вокзале, глазами столько лет уже стальными, злыми глядя гордо: - Это был звонок Иннокентия Володина. Очень серь╕зный разговор, такого ещ╕ не было. Но - не волнуйся, для тебя - очень хороший. И я - понял. И - охолодел. И в секунду надел маску усталой ленивости. И выдержал е╕ до конца свидания. Я изгубил свои ссыльные годы - годы ярости по женщине, из страха за книги свои, из боязни, что комсомолка меня предаст. После 4 лет войны и 8 лет тюрьмы я изгубил, растоптал, задушил три первые года своей свободы, томясь найти такую женщину, кому можно доверить все рукописи, все имена и собственную голову. И, воротясь из ссылки, сдался, вернулся к бывшей жене. И вот через 17 лет эта женщина пришла ко мне, не скрываясь - вестницей от ГБ, тв╕рдым шагом по перрону законно вступая из области личной в область общественную, в эту книгу. (Моя запись - в первый же час после разговора, ещ╕ вся кожа обожжена.) - Ты согласишься встретиться кое с кем, поговорить? - Зачем? - Ну, в частности, обсудить возможности печатать "Раковый корпус". ("Раковый корпус"? Схватилась мачеха по пасынку, когда л╕д прош╕л.) - Удивляюсь. Тут не нужна никакая встреча. Русские книги естественно печатать русским издательствам. (А вс╕ таки - переговоры! Они идут - на переговоры! Здорово ж мы их шибанули! Больше, чем думали.) - Но ты - пойд╕шь в издательство заключить договор? Ведь от тебя не знают, что ждать, боятся. Нужно же обговорить условия. (Хотят выиграть время! Понюхали "Архипелаг" - и хотят меня замедлить, усыпить. Но и мне нужно выиграть три месяца. И мне полезно - их усыпить.) - Условий никаких не может быть: точный текст слово в слово. - А после издательства ещ╕ с кем-то встретишься? - А этот кто-то, в штатском, и так будет сидеть около стола главреда, сбоку. Эти штатские и сейчас с параллельных перронов фотографируют нас или подслушивают, я чувствую их всем охватом спины, этого не спутать привычному человеку. Это заметно и в е╕ поведении, она держит себя ответственно, как не сама по себе. - Ну, а выше? - Только - политбюро. И о судьбах общих, не моей лично. - Тебя преследовало как раз не ГБ, а ЦК. Это они издавали "Пир победителей", и это была ошибка. (Какая уверенная политическая оценка ЦК в устах частной женщины.) А эти, пойми, совсем другие люди, они не отвечают за прежние ужасы. - Так надо публично отречься от прошлого, осудить его, рассказать о н╕м - тогда и не будут отвечать. К_т_о убил 60 миллионов человек? Какие "60" - не переспрашивает, хоть и не знает, но быстро, но уверенно: - Это не они! Теперь мой круг очень расширился. И каких же умных людей я узнала! Ты таких не знаешь, вокруг тебя столько дураков: Что ты все валишь на Андропова? Он вообще не при ч╕м (!). Это - другие. - Всматривается в меня как в заблудшего, как в потерянного, как в недоумка. - Вообще, тебя кто-то обманывает, разжигает, страшно шантажирует. Изобретает мнимые угрозы. - Например, "бандитские письма"? (горячо): - Они не при ч╕м! - А ты откуда знаешь? Я - ленив, я допускаю и ошибку. Она - воинственно уверена - в себе и в своих новых друзьях. - Когда-нибудь покажешь мне одно из этих писем. Они на тебя не нападают, тебя никто не трогает. - Выперли от Ростроповича, не дают прописки? - Перестань ты настаивать с пропиской. Не могут же они тебе сразу дать. Постепенно. - Хватают архив второй раз... - Это их функция - и_с_к_а_т_ь. - Художественные произведения? Я - только удивляюсь, я не спорю, я устал от долгой, правда, борьбы с этим ГБ, я и рад отдохнуть бы: Я из роли - ни на волосок. - Ты объявляешь, что главные произведения ещ╕ впереди, в случае твоей смерти потекут, - и этим вынуждаешь их искать. Ты вот в письме съезду назвал "Знают истину танки", теперь ищут и их. (Да откуда ж ты знаешь, что ищут, ч_т_О ищут! А что ты сама им добавила в названия? Вот этого "Тел╕нка" - тоже?) - ...Они вынуждены искать, у какой-нибудь (имярек). Так - уже назвала?.. Я - первый раз в полную силу: - Кроме тебя - никто не может е╕ назвать. - И если ты ш╕л на развод - должен был предвидеть все последствия. (Я и предвидел. Давно-давно ты не знаешь многого, многих. А - прежних?..). - Но не низость. - Не беспокойся, я знаю, что я делаю. (Да, да! Как можно скорей печатать "Архипелаг". Чтоб никого не схопали, не слопали в темноте. Им темнота нужна - но я им е╕ освещу!) - А ты - сделай заявление, что вс╕ - исключительно у тебя одного. Что ты 20 лет не будешь ничего публиковать. (Очень добивается именно этого! За них добивается, это им так нужно! Но как же ты всю жизнь меня не знала, если думаешь, что через месяц ещ╕ есть о ч╕м говорить? Что через час ещ╕ не было решено? а через день не приведено в действие?) Я мету в другом месте: - Если тронут кого-нибудь из двухсот двадцати или вроде Барабанова - за всех обиженных буду заступаться тотчас. А она - метлой сюда, сюда, знает: - Кто рассказывал о лагерях - тому ничего не будет. А вот кто помогал делать. (Всю ту весну 68-го года, как мы печатали в Рождестве - в задушевной беседе этим умным-умным людям - ты уже вс╕ рассказала, да?..) - Я буду каждого отдельного человека защищать немедленно и в полную силу! (Когда-то, когда-то мы были так просты друг с другом... Но давно уже ловлю, что ты - актриса, нет, ловлюсь, в пустой след, вовремя не заметив. Но сегодня на этом тв╕рдом хребте, на моей главной дороге жизни - не обыграете вы меня, со всеми режисс╕рами.) - Вообще, если ты будешь тихо сидеть, в_с_е_м будет лучше! - А я сам и не нападаю, - они вынуждают. - Ты одержимый, своих детей не жалеешь. И другой раз о детях: - Что ж, с ребенком что-нибудь случится - тоже ГБ? (Их ход мысли - за реб╕нка их не заподозрят.) - Да, конечно, сейчас вы одержали победу. Но если "Раковый корпус" сейчас напечатают - ты не сделаешь публичного заявления, что ты одержал победу? - Никогда. Даже удивляюсь вопросу. В крайнем случае скажу, разумная мера, для русской читающей публики.. Мне-то это печатание почти уже и не нужно. (А правда нужно или не нужно? Как же не желать, не добиваться первей всего - своего печатания на родине? Но вот уродство: так опоздано, что уже не стоит жертв. Символический тираж, чтобы только тр╕п пустить о нашей свободе! Продать московским интеллигентам, у кого и так самиздатский экземпляр на полке? Или, показавши в магазинах, да весь тираж - под нож? Вот сложилось - я уже и сам не хочу. Москва - прочла, а России - вся правда нужней, чем старый "Раковый". Препятствовать? - не смею, не буду. Но уже - и не нужно...) - В декабре 67-го "Раковый" не напечатали - по твоей вине! - Как?? - А помнишь, ты притворился больным, не поехал, послал меня. А Твардовский хотел просить тебя подписать совсем мягкое письмо в газету. (Да, совсем мягкое, отречение, зачем шумят на Западе... Только об этом шло тогда и на Секретариате... Вот так и вывернут мою историю: это не власть меня в тупик загоняла (и всех до меня), это я сам (мы сами)...) Напечатают книгу - ты получишь какие-то деньги... Но ты должен дать некоторые заверения. Ты не сделаешь заявления корреспондентам об этом предложении. Об этом нашем разговоре. Он должен остаться в полном секрете. Превосходя наибольшие желания их и е╕, я: - Разговор не выйдет за пределы этого перрона. (Длинного, узкого перрона между двумя подъездными путями рязанских поездов, откуда мы приезжали и куда уезжали с продуктами, с новостями, с надеждами - 12 лет... Долгого перрона в солнечное сентябрьское утро, где мы разгуливаем под киносъ╕мку и магнитную запись. В пределах этого перрона я и описываю происшедший разговор.) Узнаю, как она старается в мою пользу: - Я считаю, что своими высказываниями в беседах и отдельными главами мемуаров, посланными кой-кому, я объяснила твой характер, защитила тебя, облегчила твою участь. Она взялась объяснять! Никогда не понимав меня, никогда не вникнув, ни единого поступка моего никогда не предвидя (вот как и сейчас) - взялась объяснять меня - тайной полиции! И в содружестве с ними - объяснять всему миру. Всегда ли так насыщения требует уязвл╕нное самолюбие, и тем большего, чем больше зрителей? Когда самолюбие, наверно - всегда. Но - пойти и за тайной полицией?.. Не каждая. Не с тобой ли переписывали из блокнота в блокнот, диктовала ж ты мне и эту пословицу: та не овца, что за волком пошла. - Смотри, не принимай легко услуги ч╕рных крыл. Это так приятно: вдруг поднимают, несут... - Не беспокойся, я знаю, что я делаю. И что б ещ╕ ни сделала на этом пути и для этих хозяев (сегодня она разговор провела не так, не склонила меня к частной встрече с гебистами, будем "ждать" предложения от издательства, - зато уверенно доказано, что я не атакую, не печатаю "Архипелаг", что я мирно настроен) - что б ни сделала она в будущем, никогда я не смогу отъединиться и швырнуть: "Это сделала - ты!" Раз она, так и я. И каким ещ╕ ядом ни протравится будущее - оно и из прошлого, я сам виноват, я в тюрьмах пронизывал человека, едва входящею в камеру; я ни разу не всмотрелся в женщину рядом с собой. Я допустил этому тлеть и вспыхнуть. Так мы платим зa ошибки в пренебреж╕нной второстепенной области так называемой, в месткомовских открытках, личной жизни... Увы, с соседней союзной колонной не налажено было у нас путей совета и совместных действий. Осмелюсь сказать тут о Сахарове - в той мере, в какой надо, чтобы понять его поступки, уже имевшие и маячащие иметь последствия, значительные для России. Когда Ленин задумал и основал, а Сталин развил и укрепил гениальную схему тоталитарного государства, вс╕ было ими предусмотрено и осуществлено, чтоб эта система могла стоять вечно, меняясь только мановением своих вождей, чтоб не мог раздаться свободный голос и не могло родиться противотечение. Предусмотрели вс╕, кроме одного - ч_у_д_а, иррационального явления, причин которого нельзя предвидеть, предсказать, и перерезать. Таким чудом и было в советском государстве появление Андрея Дмитриевича Сахарова в сонмище подкупной, продажной, беспринципной технической интеллигенции, да ещ╕ в одном из главных, тайных, засыпанных благами гн╕зд - близ водородной бомбы (Появись он поглуше - его упроворились бы задушить.) Создатель самого страшного оружия XX века, трижды Герой Социалистического Труда, как бывают генеральные секретари компартии, и заседающий с ними же, допущенный в тот узкий круг, где не существует "нельзя" ни для какой потребности, - этот человек, как князь Нехлюдов у Толстого, в какое-то утро почувствовал, а скорей - от рождения вечно чувствовал, что вс╕ изобилие, в котором его топят, есть прах, а ищет душа правды, и нелегко найти оправдание делу, которое он совершает. До какого-то уровня можно было успокаивать себя, что это - защита и спасение нашего народа. Но с какого-то уровня уже слишком явно стало, что это - нападение, а в ходе испытаний - губительство земной среды. Десятилетиями создатели всех страшных оружий у нас были бессловесно покорны не то, что Сталину или Берии, но любому полковнику во главе НИИ или шарашки (смотря куда изволили изобретателя помещать), были бесконечно благодарны за золотую зв╕здочку, за подмосковную дачу или за стакан сметаны к завтраку, и если когда возражали, то только в смысле наилучшего технического выполнения желаний самого же начальства. (Я не имею свидетельств, что "бунт" П. Капицы был выше, чем против неудовлетворительности бериевского руководства.) И вдруг Андрей Сахаров осмелился под размахнутой рукой сумасбродного Никиты, уже вошедшего в единовластие, требовать остановки ядерных испытаний - да не каких-то полигонных, никому не известных, но - многомегатонных, сотрясавших и оклублявших весь мир. Уже тогда попал он в немилость, под гнев, и занял особое положение в научном мире, - но Россия ещ╕ не знала, не видела этого. Сахаров стал усердным читателем Самиздата, одним из первых ходатаев за арестованных (Галанскова- Гинзбурга), но и этого ещ╕ не видели. Увидели - его меморандум, летом 68-го года. Уже тут мы узна╕м ведущую черту этого человека: прозрачную доверчивость, от собственной чистоты. Свой меморандум он разда╕т печатать по частям служебным машинисткам (других у него нет, он не знает таких путей) - полагая (!- он служил в наших учреждениях - и не служил в них, парил!), что у этих секретных машинисток не достанет развития вникнуть в смысл, а по частям - восстановить целое. Но у них достало развития снести каждая свою долю копий - в спецчасть, и та читала меморандум Сахарова ещ╕ прежде, чем он разложил экземпляры на своем столе, готовя Самиздат. Сахаров был менее всего приспособлен (и потому - более всех готов!) вступить в единоборство с бессердечным зорким хватким, неупустительным тоталитаризмом! В последнюю минуту министр атомной промышленности пытался отговорить, остановить Сахарова, предупреждал о последствиях, - напрасно. Как реб╕нок не понимает надписи "эпидемическая зона", так беззащитно побр╕л Сахаров от сытой, мордатой, счастливой касты - к униженным и оскорбл╕нным. И - кто ещ╕ мог это, кроме реб╕нка? - напоследок положил у покидаемого порога "лишние деньги", заплаченные ему государством "ни за что" - 150 тысяч хрущ╕вскими новыми деньгами, 1,5 миллиона сталинскими. Когда Сахаров ещ╕ не знал либерального-самиздатского мыслящего мира, на поддержку к нему приш╕л молодой бесстрашный историк (с его грандиозными выводами, что всемирная закономерность была загублена одним неудачным характером) - как же не обрадоваться союзнику! как же не испытать на себе его влияния! Прочтите в первом сахаровском меморандуме - какие реверансы, какое почтение снизу вверх к Рою Медведеву. Виснущие предметы отягчают воздушный шар. Предполагаю, что задержка сахаровского взл╕та значительно объясняется этим влиянием Роя Медведева, с кем сотрудничество отпечатлелось на совместных документах узостью мысли, а когда Сахаров выбился из марксистских ущербностей, закончилось выстрелом земля-воздух в спину аэронавту. Я встретился с Сахаровым первый раз в конце августа 68- го года, тотчас после нашей оккупации Чехословакии и вскоре после выхода его меморандума. Он ещ╕ тогда не был выпущен из положения особосекретной и особо-охраняемой личности: он не имел права звонить по телефону-автомату, а только по своему служебному и домашнему; не мог посещать произвольных домов или мест, кроме нескольких определ╕нных, проверенных, о которых известно, что он бывает там; телохранители его то ходили за ним, то нет, он напер╕д не мог этого знать. Поэтому мою встречу с ним было весьма трудно устроить. К счастью, наш╕лся такой дом, где я уже был однажды, а он имел обычай бывать там. Так мы встретились. С первого вида и первых же слов он производит обаятельное впечатление: высокий рост, совершенная открытость, светлая мягкая улыбка, светлый взгляд, т╕пло- гортанный голос и значительное грассирование, к которому потом привыкаешь. Несмотря на духоту, он был старомодно- заботливо в затянутом галстуке, тугом воротнике, в пиджаке, лишь в ходе беседы расст╕гнутом - от своей старомосковской интеллигентской семьи, очевидно, унаследованное. Мы просидели с ним четыре вечерних часа, для меня уже довольно поздних, так что я соображал неважно и говорил не лучшим образом. Ещ╕ и перебивали нас, не всегда давая быть вдво╕м. Ещ╕ и необычно было первое ощущение - вот, дотронься, в синеватом пиджачном рукаве - лежит рука, давшая миру водородную бомбу! Я был, наверно, недостаточно вежлив и излишне настойчив в критике, хотя сообразил это уже потом: не благодарил, не поздравлял, а вс╕ критиковал, опровергал, оспаривал его меморандум, да ещ╕ без хорошо подготовленной системы, увы, как-то не сообразил, что она понадобится. И именно вот в этой моей дурной двухчасовой критике он меня и покорил! - он ни в чем не обиделся, хотя поводы были, он ненастойчиво возражал, объяснял, слабо-растерянно улыбался, - а не обиделся ни разу, нисколько - признак большой, щедрой души. (Кстати, один из аргументов его был: почему он так преимущественно занят разбором проблем чужих, а не своих, советских? - ему больно наносить ущерб своей стране! Не связь доводов переклонила его так, а вот это чувство сыновней любви, застенчивое чувство вело его! Я этого не оценил тогда, подпирала меня пружина лагерного прошлого, и я вс╕ указывал ему на пороки аргументации и группировки фактов.) Потом мы примерялись, не можем ли как-то выступить насч╕т Чехословакии, - но не находили, кого бы собрать для сильного выступления: все именитые отказывались поголовно. Кажется, та наша встреча прошла тайно от властей, и я из обычной осторожности ещ╕ долго скрывал, что мы познакомились, не выявлял этого внешне никак: такое соединение должно было показаться властям очень опасным. Однако через год, когда я переехал в Жуковку к Ростроповичу, я оказался в 100 метрах от дачи Сахарова, надо же так совпасть. А быть в соседах - жить в беседах. Мы стали изредка встречаться. В конце 69-го я дал ему свою статью по поводу его меморандума - вс╕ ту же критику, но уже свед╕нную в систему и намечаемую в Самиздат. На последнее я не решился, а Сахаров (почти единственный читатель той статьи тогда), хотя и с горечью проч╕л (признался) и даже перечитывал - но никакого нал╕та неприязни это не наложило на его отношение ко мне. У него был свой период замиранья: долго болела и умерла его жена. Совсем его не было видно, потом появлялся он по воскресеньям с любимым сыном, тогда лет двенадцати. Иногда мы говорили о возможных совместных действиях, но вс╕ неопредел╕нно. И для зоны униженных-оскорбл╕нных Сахаров вс╕ ещ╕ был слишком чист: он не предполагал, что и здесь могут быть не одни благородные порывы, не одни поиски истины, но и корыстные расч╕ты - построить сво╕ имя не общепринятым служебным способом, не в потоке машин и тягачей, но - касанием к чуду, но прищепкою к этому странному, огромному, заметному воздушному шару, без мотора и без бензина летящему в высоту. Другим из таких людей, взявших высоту с помощью воздушного шара, был В. Чалидзе. Сперва он выпускал скучнейший самиздатский юридический журнал. Затем изобр╕л Комитет Защиты Прав Человека, с обязательным участием Сахарова, но с хитросоставленным уставом, дающим Чалидзе парировать в Комитете всякую иную волю. В октябре 70-го Сахаров приш╕л ко мне посоветоваться о проекте Комитета, но прин╕с лишь декларацию о создании, ни о каком уставе речи не было, структура не проявлялась. Странный конечно Комитет: консультировать людоедов (если они спросят) о правах загрызаемых. Зато была принципиальная беспартийность, на нашей бесправности - вс╕-таки нечто. Я не наш╕л возражений. 10-го декабря, в самый день выдачи нобелевских премий, Сахаров приехал из города на такси, очень спешно, на 5 минут, узнать, не согласился ли бы и я войти в Комитет членом-корреспондентом? Это не потребует от меня никакой конкретной деятельности, участия в заседаниях и т. д. Ну... Как будто мне там и не место совсем, а с другой стороны - что ж отшатываться, не поддержать? Я согласился, "в принципе", т. е. вообще когда-нибудь... Мне невдом╕к было - отчего так спешно? И Сахаров сам не понимал, он был наивным гонцом. Оказывается: для того Чалидзе и погнал его так быстро за 30 км: тут же по возвращении состоялось 5-минутное заседание, Комитет заочно "принял" меня (и Галича), немедленно же Чалидзе сообщил о том западным корреспондентам, и накладывался на нобелевскую процедуру, полетела в западную прессу такая важная весть, что нобелевский лауреат в этот самый день и час, вместо присутствия в Стокгольме сделал решающий поворотный шаг своей жизни - вступил в Комитет, отчего (растолковано было корреспонденту и дальше) "начинается новый важный период в жизни писателя", чушь такая. В этот Комитет и вложил Сахаров много своего времени и сил, размазываемый утонч╕нными прениями, исследованиями и оговорками Чалидзе - там, где нужно было действовать. (Возникал ли вопрос о политзаключ╕нных - "надо дать определение политзаключ╕нного", как будто в СССР это не ясно; о психушках против инакомыслящих - расширить изучение на всю область прав душевнобольных, до "возможностей освобождения от контроля их сексуальной жизни".) Холодно-рациональным торможением Чалидзе остановил и испортил достаточно начинаний Комитета, который мог бы сыграть в нашем общественном развитии значительно большую роль. (С какого-то момента, "утомясь" от защиты прав человека, главный вдохновитель Комитета решил переехать за океан. Самый последний наивец согласится, что для получения визы на выезд заграницу читать лекции о правах человека в СССР - не обойтись без разработанной уговор╕нности с ГБ, которая не достигается единократной встречей, - и это будучи членом Комитета!) После вступления в Комитет Игоря Шафаревича постепенно создался перевес действия, были выражены главные обращения Комитета - к мировым конгрессам психиатров, по поводу преследования религии и др. Все многочисленные заступничества Сахарова за отдельных преследуемых, стояния у судебных зданий, куда его обычно не пускали, ходатайства об оправдании, помиловании, смягчении, выпуске на поруки, часто носили форму деятельности как бы от имени Комитета, - на самом деле были его собственными действиями, его постоянным настоятельным побуждением - заступаться за преследуемых. Эта форма - защиты не всего сразу "человечества" или "народа", а - каждого отдельного угнетаемого, была верно воспринята нашим обществом (кто только слышал по радио, хоть в дальней провинции, кто только мог знать) как чудесное целебное у нас правдоискательство и человеколюбство. Но она же (при злобно-мелочном сопротивлении и глухоте властей) была и изнурительной, забравшей у Сахарова сил и здоровья непропорционально результатам (почти нолевым). И она же, благодаря бессч╕тности обращений за его подписью, начинала уже рябить, дробиться в сообщениях мировой прессы, тем более, что употреблялась (иногда выпрашивалась, вырывалась) несоразмерно бедствию. И когда весной 1972 года Сахаров написал наиболее решительный из своих документов общего типа (Послесловие к Памятной Записке в ЦК, где он далеко и смело уш╕л от своего первого "Размышления", где много высказано истин, неприятных властям, о состоянии нашей страны, и предложен мудрый статут "Международного Совета Экспертов"), - этот документ прош╕л незаслуженно ниже своего истинного значения, вероятно из-за частоты растраченной подписи автора. Хотя мы продолжали встречаться с Сахаровым в Жуковке 72-й год, но не возникли между нами совместные проекты или действия. Во многом это было из-за того, что теперь не оставлено было нам ни одной беседы наедине, и я опасался, что сведения будут растекаться в разлохмаченном клубке вокруг "демократического движения". Отчасти из-за этого расстроилась и попытка привлечь Сахарова к уже начатой тогда подготовке сборника "Из-под Глыб". (Из моих собственных действий я за все годы не помню ни одного, о котором можно было бы говорить не тайно прежде его наступления, вся сила их рождалась только из сокровенности и внезапности. Даже о простой поездке в город на один день я не говорил ни под потолками, ни по телефону, вс╕ нам╕ком или по уговору заранее - чтоб не управилось ГБ совершить нал╕т на мо╕ логово, как это случилось в Рождестве, и перепотрошить рукописи.) Отчасти же Сахаров не вдохновился этим замыслом. Так мы обреклись на раздельность, и при встречах обменивались лишь новостями да оценками уже происшедших событий. Да и приезжал он вс╕ реже. Зимою на 1973 год расстраивались и отношения А. Д. с "демократическим движением" (половина которого, впрочем, уже уехала заграницу): "движение" даже написало "открытое письмо" с укорами Сахарову. Тут ещ╕ и с официозной стороны поддули привычной травли, что Сахаров - виновник смерти ректора МГУ Петровского. Как это может сложиться в самых огромных делах или жизнях, - стечение мелких, а то и гадких, враждебных обстоятельств, омрачало и расстраивало великую жизнь, крупные контуры. К сумме всех этих мелких расстройств добавлялась и общая безнад╕жность, в какой теперь видел Сахаров будущее нашей страны: ничего нам никогда не удастся, и вся наша деятельность имеет смысл только как выражение нравственной потребности. (Возразить содержательно я ему не мог, просто я всю жизнь, вопреки разуму, не испытывал этой безнад╕жности, а напротив, какую-то глупую веру в победу.) Весной 73 года Сахаровы в последний раз были у меня в Жуковке - в этом мрачном настроении, и рассказали о своих планах: детям жены пришло приглашение учиться в одном из американских университетов, самому А. Д. скоро прид╕т приглашение читать лекции в другом - и они сделают попытку уехать. Вс╕ тот же, тот же роковой выбор, прошедший черезо всех нас, раздвоился и л╕г теперь перед А. Д. Не л╕г свободным развилком, но повис на шее раздвоенным суком. У него появилась новая поза: сидеть на стуле не ровно- высоко, как раньше, когда мы знакомились, когда он с добро- веселой улыбкой вступал в эту незнаемую область общественных отношений, - но оседая вдоль спинки, и уже сильно лысоватой головой в туловище, отчего плечи становились высоки. Тут я уехал от Ростроповича, подобие соседства нашего с Сахаровым перестало существовать - и мы уже не виделись до самого август-сентябрьского встречного боя, вошли в него порознь. В августовских боевых его интервью не замолкает разрушительный мотив отъезда. Мы слышим, что "было бы приятно съездить в Принстон". 4.9 западная пресса заключает, что "Солженицын и Сахаров заявили о тв╕рдом намерении остаться на родине, что бы ни случилось". 5.9 Чалидзе из Нью-Йорка: он по телефону разговаривал с Сахаровым, тот рассматривает приглашение Принстонского университета. 6.9 - подтверждает то же и сам Сахаров. 12.9 (германскому телевидению) Сахаров "опасается, что его не пустят назад". 15.9 ("Шпигелю"): "Принципиально готов занять кафедру в Принстоне". (И западная пресса: "Сахаров готов покинуть СССР. Это - новый вызов (??) советскому правительству!") Мелодия эмиграции неизбежна в стране, где общественность всегда проигрывала все бои. За эту слабость нельзя упрекать никого, тем более не возьмусь я, в предыдущей главе описав и свои колебания. Но бывают лица частные - и частны все их решения. Бывают лица, занявшие слишком явную и значительную общественную позицию, - у этих лиц решения могут быть частными лишь в "тихие" периоды, в период же напряж╕нного общественного внимания они таких прав лишены. Этот закон и нарушил Андрей Дмитриевич, со сбоем то выполнял его, то нарушал, и обидней всего, что нарушал не по убеждениям своим (уйти от ответственности, пренебречь русскою судьбой - такого движения не было в н╕м ни минуты!) - нарушал, уступая воле близких, уступая чужим замыслам. Давние, многомесячные усилия Сахарова в поддержку эмиграции из СССР, именно эмиграции, едва ль не предпочтительнее перед всеми остальными проблемами, были навеяны в значительной мере тою же волей и тем же замыслом. И такой же вывих, мало замеченный наблюдателями боя, а по сути - сломивший наш бой, лишивший нас главного успеха, А. Д. допустил в середине сентября - через день-два после снятия глушения, когда мы почти по инерции катились впер╕д. Группа около 90 евреев написала письмо американскому конгрессу с просьбой, как всегда, о сво╕м: чтоб конгресс не давал торгового благоприятствования СССР, пока не разрешат еврейской эмиграции. Чужие этой стране и желающие только вырваться, эти девяносто могли и не думать об остальном ходе дел. Но для придания веса своему посланию они пришли к Сахарову и просили его от своего имени подписать такой же текст отдельно, была уже традиция, что к Сахарову с этим можно идти и он не откажет. И действительно, по традиции и по наклону к этой проблеме, Сахаров подписал им - через 2-3 дня после поправки Вильбора Милза! - не подумав, что он ломает фронт, сда╕т уже взятые позиции, сужает поправку Милза до поправки Джексона, всеобщие права человека меняет на свободу одной лишь эмиграции. И письмо 90 евреев было тут же обронено, не замечено, а письмо Сахарова "Вашингтон Пост" набрала 18.9 крупными буквами. И конгресс - возвратился к поправке Джексона... Если мы просим только об эмиграции - почему ж американскому сенату надо заботиться о большем?.. Этот перелом в ходе боя, это колебание соседней колонны прошло незамеченным для тех, кто не жил в ритме и смысле событий. Но меня - обожгло. 16.9 из загорода я написал А. Д. об этом письмо - и то был второй и последний контакт наших колонн во встречном бою. В ноябре Сахаров днями просиживал в тюремной при╕мной, пока допрашивали жену, и 29.11 мы услышали по радио: "Сахаров подал заявление на поездку в Принстон". И "Дэйли Мэйл" выразила общее чувство: "Казалось чудом сопротивление малой группы лиц тоталитарному государству. Грустно сознавать, что чудо не произошло. Тирания снова одержала победу". И неужели же свойство всякого чуда - что оно должно оборваться?.. А со снятием глушения в Москве даже многие школьники стали приникать к радиопри╕мникам, следить за волнами нашего боя. В какой-то школе восьмиклассник остановил учительницу истории: "Если вы так говорите о Сахарове (по-газетному), то ничему полезному мы у вас научиться не можем". И тут же стали свистеть, мяукать, сорвали ей урок, предупредили два параллельных класса, сорвали и там. А теперь они должны вс╕ узнать, что Сахаров на том и покидает их? Приходят письма из провинции, раздаются телефонные звонки: "Передайте Сахарову - пусть ни за что не уезжает!". 1 декабря Сахаровы пришли к нам, как всегда вдвоем. Жена - больна, измучена допросами и общей нервностью: "Меня через две недели посадят, сын - кандидат в Потьму, зятя через месяц вышлют как тунеядца, дочь без работы". - "Но вс╕-таки мы подумаем?" - возражает осторожно Сахаров. - "Нет, это думай ты". Мы сами ждали выхода "Архипелага" через месяц и с ним - судьбы, которую уже тв╕рдо приняли. Здесь. И к тому - убеждали их. А. Д. красен до темян от невыносимой проблемы, глубоко думает, ещ╕ глубже теперь утанывает телом - в ж╕стком кресле, головой между плеч. Можно поверить, что трудней - ещ╕ не складывалось ему в жизни, изгнание из касты он перен╕с весело. Заявления об отъезде он, оказывается, ещ╕ не подавал, но попросил характеристику в своем академическом институте, как это принято по рядовым советским порядкам. Он! - в сентябре арбитр европейских правительств, победитель над самым страшным из них, теперь просил через нижайшее окошечко себе характеристику от злобно-пораж╕нных!