а до дѣвиц ему дела нет!" Только в наше время, в 10-е годы XX века, возникло своеобразное явление -- "занимательно-научная книга". А ведь в этот "Суд российских письмен" строгий и суровый ученый, которого никак уж нельзя было обвинить в небрежности по отношению к одному из самых ему дорогих предметов изучения, вводит как раз начало такого "занимательного" характера. Он не возражает даже, если невзыскательный читатель гоготнет над незамысловатой остротой: "букве Е -- скучная жена, букве Ъ -- веселые и юные дѣвы". Пусть смеются; лишь бы запомнили, что существует спор между учеными (не между буквами!) о надобности или2142 ненужности двойного выражения звука "е". Ломоносов находил возражения не только против "ятя", для которого видел все же некоторые исторические оправдания его существованию, но и против Э, этой "вновь вымышленной буквы". Он считал, что, раз уж мы и произносим Е на несколько ладов, не будет беды, если она же будет служить и в местоимении "этот", и в междометии "эй". А для чужестранных выговоров вымышлять новые буквы -- весьма невыгодное дело! "Шум между литерами. Согласные не смеют говорить без позволения гласных..." Ремарка требует пояснения. Ломоносов, согласно пониманию того времени, не различает строго буквы и звуки. Именно рассуждая о буквах, считали тогда, что гласные мы можем называть сами по себе, а "со-гласные", как следует из их определения, только с помощью гласных: "бе", "ка"... На это и намекает автор. А переполох продолжается: Ферт жалуется, что Фита его "от философии и от филис (красоток) отлучает: пускай она остается со своими Ѳокой, Ѳадеем и Ѳирсом". Фита говорит: "Я имею первенство перед Ф у Ѳеофана и Ѳеофилакта, и для того в азбуке быть мне после него невместно...". Прозорлив был холмогорский крестьянин, родившийся "в уезде, где даже дворяне говорят неправильно", по свидетельству чванливого Сумарокова. В справочниках 1916 года пять Фадеевых и пятьдесят Федоровых -- петроградцев показаны пишущимися через "фиту", а Ломоносову нелепость этой двойственности была ясна уже в середине XVIII века. ...Но "Суд" продолжается. Глаголь 2143 кичится тем, что, стоя в начале Грамматики (то есть слова "грамматика"), он вообще служит вместо латинской Н. Это намек на те споры с Тредиаковским, которые завершились известным стихотворением "Бугристы берега". Како плачется на свое изгнание отовсюду, кроме греческих календ: "вместо меня уже прибавляется Г: гъ богу, гъ дому"... Ломоносов имеет в виду явление озвончения глухого согласного "к" перед звонкими согласными в русской речи. Но, судя по упоминанию "греческих календ", он думал также и о К латинского алфавита, которая уже очень давно уступила во множестве случаев свое место букве С. В латинских словарях моей юности под заголовком "К" можно было увидеть только два слова: эти самые "календэ" -- календы, да позаимствованное у карфагенян наименование их столицы Karthago -- Карфаген. Все прочее писалось с С. В главнейших европейских языках звук "к" в большинстве случаев выражается через С, а К тоже применяется только в словах чужеязычных, заимствованных. Это, вероятно, и понудило К заговорить о "греческих календах", тем более что выражение "отложить до греческих календ" по-латыни значило -- до "после дождичка в четверг" или "до второго пришествия". Наш жалуется на Иже, что оно часто наряжается в его платье. Этот "иск" юридически довольно сомнителен, а орфографически относится скорее к начертательной технике нашего письма, к делам типографским. В середине XIX века среди других типографских шрифтов появился и такой, в котором поперечная перекладина буквы И стала постепенно приближаться к горизонтальному положению, делая 2144 букву все более похожей на Н. И теперь, читая книги тех дней, так набранные, мы испытываем некоторое раздражение глаз -- Н и И путаются. Видимо, самому Ломоносову этот шрифт не слишком нравился. В Архиве АН СССР хранится рукописный титульный лист его работы "Краткое руководство к риторике". Слово "риторика" начерчено там так: Не исключено, что именно этот "проект титула" находился перед глазами у автора "Руководства" в тот миг, когда он, по-видимому сочувствуя букве Н, отзывался о новомодном переодевании платьев в "Суде письмен". "С и З спорят между собою в предлогах". Это понятно. В ряде случаев, когда превратившиеся в приставки предлоги "из", "низ", "воз", "раз" оказываются перед глухими согласными, "з" утрачивает звонкость своего произношения. Тут-то между З и С, по-видимому, и возникает спор. Этим и кончается дошедший до нас фрагмент "Суда российских письмен". Мне он представляется вдвойне поучительным. Во-первых, это удивительный, один из самых ранних образцов русской научно-популярной литературы, ведомой путем живого, художественного слова. Во-вторых, из него ясно, как непрестанно занимали Ломоносова проблемы грамматики, фонетики, графики родного языка, в какие глубокие и многозначительные частности этих разделов языкознания он готов был при первой же надобности внедриться. Это был и глубоко ученый и в то же время чрезвычайно, объективный 2145 исследователь. Родившись в "окающем уезде России", где даже дворяне "говорили худо", он не стал защищать интересы "родных осин", а стал великим хвалителем московского аканья. Но, столкнувшись с тем, что аканье имеет тенденцию усиленно расширять свои области, соблазняя "немного и невнимательно по церковным книгам учившихся" погрешать в писании, не выговаривая только, но и пишучи "хачу", "гавари", -- он справедливо ограничивает власть аканья в письменной речи: "Ежели положить, чтобы по сему выговору всем писать и печатать, то должно большую часть России говорить и читать снова переучивать насильно". Очень хотелось мне оставить для этой "буквенной" главки название "Икаэль" в честь той нежной французской алфавитной принцессы, с которой вы уже познакомились... Увы, нельзя! В латинской азбуке I непосредственно соседствует с К, а К с L. В нашей же между первыми вторглась буква Й (а в дореволюционной и I). В "Суде письмен" мы слышали жалобы К на то, что его права узурпирует Г. Мы и впрямь нередко 2146 произносим скорее "г дикарям" нежели "к дикарям"; "г завтрашнему дню", а не "к завтрашнему". Ломоносовское К чересчур обидчиво. Если в сочетании "к богу" "к" действительно превращается в "г", то стоит произнести без особой тщательности "друг ты мой любезный", тотчас же Г покорно принимает на себя звучание К перед глухим согласным. Так что они, в общем-то, квиты. Вот ежели говорит человек с юга России или украинец, то в его речи "друг" может легко превратиться в нечто вроде "друх". Буква К образовалась из славянского "како". Она -- потомок греческой "каппы", древняя форма которой близка к финикийскому знаку "каф". Звук "к" в большинстве европейских языков близко напоминает наш русский. Другое дело языки Востока, даже те, которые существуют в пределах СССР: во многих из них для разных модификаций звука "к" создано немало отдельных букв или пояснительных диакритических значков к буквам, принятым за основу. Но это уже область (весьма интересная) чистой фонетики; нам она неподведомственна. На примере буквы К и звука "к" удобно показать некую "несовместимость" иных звуко-буквосочетаний в нашем языке. Беру всем известный "Словарь русского языка" под редакцией Д. Ушакова, один из лучших наших словарей. Нахожу в нем слова, начинающиеся на буквосочетание КА. Ими занято 60 страниц -- около 1800 слов. Слов на КЯ нет ни единого. Слов на КО -- примерно 1500. И опять-таки вы не встретите ни одного слова на Ки. Слов, начинающихся на КУ, -- около 400. На КЮ всего пять (даже, собственно, четыре: "кювет" и "кюветка", "кюрасо" (название ликера и острова в Атлантике), "кюре" (французский священник), "кюринцы" (кавказское племя). Русских среди них нет ни одного. Интересно проверить наличие таких же буквосочетаний в конце слов. Для этого есть "Зеркальный словарь русского языка" Г. Бильфельдта. Выясняется, что оканчиваются на КА -- 4888 слов, на КЯ -- ни одного. На КО -- 194 слова, на Ки -- ни одного. На КУ -- 194 слова, на КЮ -- одно слово "экю". К сожалению, не существует словарей, в которых 2147 слова давались бы в порядке алфавита "середин слов". Но, думаю, и там результаты были бы теми же. Значит, можно считать, в русском языке буквосочетания КЮ и КЯ отсутствуют? Не совсем. В литературном русском они встречаются в немалом числе заимствованных слов и особенно географических названий ("Кюсю", "Кяхта" и т. п.). В самом русском языке их знают диалектологи. В ряде народных говоров у нас существуют винительные и родительные падежи на "-кю" ("Ванькю, что ли, позвать?", "Чайкю попить?") и именные окончания на "-кя" на месте литературного "-ка" ("Дунькя", "Сенькя"). Так что правило это знает свои исключения. Как это ни странно, единственное "исключение", когда сочетаются К и и, существует и в литературном языке: мы говорим и пишем "пеку -- печет", но "тку -- ткет"... Как когда-то выражались испытанные остряки: "Неправдоподобно, но -- факт!" Перед "и", "е" мягкое "к" -- вещь совершенно обычная. Значит, буква К у нас идет в качестве знака и для твердого, и для мягкого "к". Довольно емкая по своей выразительной потенции буква! Для всех этих различнейших звучаний наша гражданская азбука обходится одной формой буквенного знака: К. Не то на Западе. Французы знают три знака для "к". Буква С (она произносится как "к" перед гласными "а", "о", "и"). Во французских словарях вы встретите слова, начинающиеся и с K: kilogramme -- килограмм, kakatoe -- какаду, но все это не французские, заимствованные слова. Ряд французских слов требует для своего написания буквы "кю" -- Q. Чтобы понять, откуда такие сложности, придется вернуться к латинскому языку, от которого французский унаследовал очень многое, в том числе и азбуку. Римскую букву С, когда я был гимназистом, нас учили читать как "ц". Доныне это отражается на нашем произношении латинизмов: мы говорим, "Цезарь", а не "Кесарь", говорим "цензура", "цензор", а не "кензура", "кенсор". Теперь выяснено: в Древнем Риме почти на протяжении всей его истории С обозначало "к". Греки, передавая такие римские имена, как Cato или Cicero, писали их со своей "каппой" -- К. Ученые в наше время 2148 пользуются доказательствами самого неожиданного свойства: богослов Лактанций, замечают они, некогда рассердился на невежду, который, "изменив в имени только одну букву", написал имя святого Киприана как Ко-приана (то есть превратил его из "жителя Кипра" в "вывалянного в навозе"). Так как из "КИприана" сделать "КОприана" невозможно, не заменив греческий "ипсилон" на О, то очевидно, что первую букву в имени невежда не менял. Иначе богослову пришлось бы сказать: "изменив в имени две буквы". А раз так, торжествуют латинисты, следовательно, в те времена и там и тут можно было обходиться буквой С. Cyprus -- Кипр никогда через К не писался... При этом вот что еще надо знать. Римляне взяли свой алфавит у греков. В греческом языке звуки "к" и "г" различались не так резко, как у римлян. Надо было измыслить какое-либо небольшое отличие для знака, изображающего "г", от знака, передававшего "к", то есть от С. Первоначально в Риме стали С писать двумя манерами: С следовало читать как "г", а -- как "к". Однако в те же времена переписчики начали букву К вырисовывать, как бы разбивая ее на два элемента: . Многим стало казаться, что, значит, буква К так и состоит из двух знаков. И постепенно ее, настоящую букву К, имевшую именно эту привычную нам форму, эти многие стали заменять "для простоты" сначала "угло-образным", а затем и округлым С. Для того же, чтобы различить все-таки звуки "к" и "г", придумали как бы "украшение" на С -- G. Наконец, буква Q у римлян служила только в одной, совершенно определенной ситуации -- исключительно в сочетании с U. Это QU произносилось примерно как наше "кв"; чадо только принять в расчет, что их звук "в" звучал примерно так же, как жители южнорусских областей и Украины произносят его в окончаниях наших фамилий: Михалкоу, Бобрикоу... Впрочем, бывали случаи, когда сочетание это могло 2149 прозвучать у римлян и как "к" плюс "у", если за первым U следовало еще и второе. Так порой случалось. Глагольная форма sequuntur от глагола sequor -- следовать -- могла произноситься и даже писаться как secuntur -- "секунтур". Французский язык усвоил, слегка изменив, употребление всех этих букв. Теперь во Франции С уже определенно произносится двояко, в зависимости от следующей за ним буквы (и, значит, звука). В пушкинской "алфавитной трагедии" вы можете найти тому иллюстрации. В слове prince С произносится как "с", а в фамилии Pecu -- как "к"; иначе бы с этой фамилией не получилось бы "игры букв" -- Пе-кю. Где французы употребляют букву К, я уже сказал; но ведь и в латинском языке у буквы этой были ограниченные полномочия -- два-три грецизма, и все тут... Наконец, "ку", которая во Франции зовется несколько более мягко -- "кю", и здесь тоже всегда предшествует U. "В отрыве" от этой своей напарницы она во французских словах не употребляется. При этом, если буква С лишь как бы в некоторых случаях "просит" U о помощи, чтобы получить возможность зазвучать как полновесное "к" (вот, скажем, cuisse -- бедро -- пишется так, потому что без U оно зазвучало бы не как "кисc", а как "сисc"), то "кю" сама, без вспомогательного U нигде и никогда не появляется. Я бы затруднился даже сказать, что буква "кю" во французском языке означает то-то и то-то, такой-то звук. В отдельности она там просто как бы и не существует. Однако случается, что она, со своим поводырем, да еще взяв на подмогу апостроф, образует "отдельное слово". Оно выражается тремя знаками, но произносится как один звук: "qu'". Этим словом-звуком перед словами, начинающимися с гласного, обозначается сокращенное que -- что, чтобы... В английском, итальянском, польском, венгерском и ряде других европейских языков, пользующихся латинским алфавитом, звук "к" обычно выражается теми же тремя знаками -- К, С и Q, но правила, по которым они выполняют свою работу, от языка к языку меняются. 2150 Л Наше "эль", "люди" кириллицы, греческая "лямбда", финикийский "ламед" вышли из иероглифа, изображавшего, по-видимому, малоупотребительный в наши дни предмет -- "стрекало", заостренную погонялку для волов. В кириллице оно значило -- 30, в глаголице -- 50 и по очертанию напоминало в ней очки или, скорее, пенсне с высокой дужкой -- . Звук, передаваемый Л, относится к разряду плавных. Буква Л обозначает твердый звук перед буквами Ы, Э, О, А, У и мягкий звук перед И, Е, и, Я, Ю. То же самое происходит всюду, где Л сопровождает "мягкий знак"; в ряде случаев, перед гласными, он показывает также, что следующий звук "йотирован": "белей", но "белье" -- "бель-йо". В других языках, где. существуют и твердый и мягкий звук "л", применяются разные способы и правила, по которым читающий может узнать, как буква, означающая его, должна произноситься. У поляков, например, есть два знака: "льок" "локоць" локон локоть Надо заметить, что польские орфографы остроумно применили этот принцип указания на твердость-мягкость именно к "эль", к высокой и длинной букве. Его не удалось бы приспособить ни к t (уже есть поперечная черточка), ни к п -- что тут будешь перечеркивать? Там они пошли другими путями. 2151 Сербы поступили в аналогичном случае со своим, тоже славянским "эль", на наш русский взгляд, более обыкновенно. Знаком смягчения для Л они выбрали "ерик", но слили его с Л в один сложный знак -- лигатуру К. Так сербы везде и произносят: "земльом". "Произноси "земль-ом", -- рекомендовал сам создатель современной сербской азбуки Вук Стефанович Караджич в своем знаменитом "Речнике". В сербском же языке есть одна особенность в его обращении со звуком "л", для нас неожиданная и странная. Язычный (не небный, не палатализованный, не мягкий) согласный "л", стоящий в конце слога, изменяется в "о". В сербском языке есть уйма слов, в которых такое превращение происходит, но я укажу, пожалуй, только на один, зато всем знакомый, пример. На югославских картах вы увидите, что рядом со столицей страны напечатано ее имя "Београд". "Бео"? Да, ведь тут "л" (потому что название это означает все же "белый город") стоит в конце слога... Странно, неожиданно?.. А как много среди нас, русских, произносящих Л как краткое "у": "уошадь", "гуупый". Англичане отрицают существование у них двух "l" -- твердого и мягкого. "Эл" у них всегда одно, но... Они соглашаются: "Перед "узкими гласными звуками" оно все же приобретает несколько более "светлый", а перед "широкими" -- более "темный" оттенок". Предостерегу вас от одной оплошности: встречая в английском языке двойное L, не думайте, что тут-то вы наконец, наткнулись на тщательно спрятанное "эл твердое". Ничуть: это L ставится в различных английских словах не по фонетическим, а по сложным, так сказать, "историко-орфографическим" основаниям. Для нас неожиданно, что в Англии не в диковинку слова, в которых L стоит не только на концах или в серединах, но и в начале слов, обычно имен: Lloyd's Register; Lloyd George... Это удвоение чисто графическое: английский язык не знает удваиваемых согласных звуков. Появление таких 2152 LL чаще всего объясняется "валлийским" происхождением имен, фамилий и слов, в которых они встречаются. Государственного деятеля времен первой мировой войны Ллойд Джорджа так и именовали "маленьким валлийцем"; основатель всемирно известной страховой и регистрационной фирмы Э. Ллойд был, судя по всему, также выходцем из Уэллса... Испанцы знают букву L -- "эле" и буквосочетание LL -- "элье", которое произносится как наше "ль": "Севилья" (Sevilla), "баталья" (batalla). Из испанского языка перешли во многие европейские и некоторые экзотические южноамериканские слова типа "льяно" (у нас чаще во множественном числе -- "льяносы" -- степные равнины в Южной Америке). В английский язык слово это перешло с двумя начальными LL -- llano. ...Раз уж тут дело зашло об Испании, то стоит упомянуть и еще одно "происшествие" с испанской двойной "элье". До сих пор я говорил о том, как ее произносят сами испанцы. А вот за океаном, в Южной Америке, слово caballo -- лошадь -- произносят не как "кавальо", а как "каважо". Намного севернее -- на Кубе, в Центральной Америке оно же может прозвучать уже и как "кавайо"... Неисповедимы пути языков... Есть и другие способы отличить мягкое и твердое ("светлое" и "темное") "эль". У венгров, как и у поляков, предназначены для этого два обозначения: L -- для твердого и LY -- для мягкого "л". Правда, у венгров эта добавочная буква Y, заменяющая наш Ь, употребляется для смягчения не только "л", но и других согласных. При этом следует иметь в виду, что полного тождества между нашими мягкими согласными и венгерскими все-таки нет; те и другие произносятся сходно, но неодинаково. Легко заметить, что, собственно, каждая буква дает темы для неограниченно долгого разговора. Но места у нас немного: надо по мере сил сокращаться. Скажу в связи с L вот еще что. Не составит труда заметить, что очертания прописного латинского L и русского тоже прописного Г являются по отношению друг к другу "полными перевертышами". Вот почему в английском техническом языке вы встретите такие выражения, как L-bar -- "угловое железо" или L-square -- "чертежный наугольник". Мы в 2153 аналогичных случаях предпочитаем говорить о "Г-образном профиле железа", об "угольнике в виде буквы Г". На этом можно кончить все про Л. Но я воспользуюсь случаем и, может быть, в каком-то смысле "за волосы" притяну сюда одно давнее собственное воспоминание. Оно зацепит и букву Л, но коснется, вероятно и более широкой темы. В 1916 году я, шестнадцатилетний гимназист, вместе с двумя своими одноклассниками взял билеты на лекцию знаменитого по тем временам поэта Константина Дмитриевича Бальмонта. Лекция -- афиши о ней были расклеены по всему городу -- была озаглавлена "Поэзия как волшебство". Все мы не в первый раз слышали Бальмонта с эстрады, и потому многие особенности и даже странности его внешности, так же как и манера, в которой он читал свои стихи, да и само поведение публики, пересыпанной неистовыми "бальмонтистками", все это было нам не впервой. А вот содержание лекции нас заранее очень интересовало. Хотя, конечно, каждый из троих и ожидал от нее "своего" 2154, и запомнил наверняка в первую очередь то, что как раз ему оказалось ближе и понятнее. Бальмонт умел в своих стихах играть звуковой стороной слов, как мало кто до него и в его время. Про него, пожалуй, можно было бы даже сказать, что он был мастером и художником не "слова" в его целокупности, а именно звуков, на которые распадаются или из которых строятся слова. Я жаждал услышать, что он нам по поводу своего немалого искусства скажет. И вот на которой-то минуте его пышно построенной, темпераментно преподносимой лекции я насторожился и навострил уши еще пристальней. "Я беру, -- говорил Бальмонт (не удивляйтесь, если я буду точно передавать его слова: в том же 1916 году поэт выпустил стенографическую запись того, что говорил, отдельной книжечкой "Поэзия как волшебство"), -- я беру свою детскую азбуку, малый букварь, что был первым вожатым, который ввел меня в бесконечные лабиринты человеческой мысли. Я со смиренной любовью смотрю на все буквы, и каждая смотрит на меня приветливо, обещаясь говорить со мной отдельно...". Дальше Бальмонт доказывал, что он -- именно поэт, а ни в какой мере не лингвист, не специалист по языку. Он делал страшную, с точки зрения языковедов, вещь: называл буквы (не звуки, а буквы!) гласными и согласными. А ведь даже гимназистам строго возбранялось путать два эти предмета исследования. Поэт проявлял свои "поэтические вольности" и во многих других отношениях. "Гласные -- женщины, согласные -- мужчины!" -- с совершенной безапелляционностью утверждал он, хотя не так-то 2155 легко понять, чем звуки "о", "у" пли даже "е" женственнее, нежели "ль", "ть" или "мь". Уж не наоборот ли? Поэт уподоблял гласные матерям, сестрам; сравнивал согласные с плотинами и руслами в течении рек... Но кто может помешать Гафизу сравнить даже навозного жука с падишахом?! Бальмонт говорил долго, много, пламенно и пышно. Вот крошечный фрагмент из его лекции-книжки: "Все огромное определяется через О, хотя бы и темное: стон, горе, гроб, похороны, сон, полночь... Большое, как долы и горы, остров, озеро, облако. Огромное, как солнце, как море. Грозное, как осень, оползень, гроза..." Да, может быть... Но почему не "ласковое, как солнышко, скворушка, лобик"? Не слишком убедительны такие перечни, если анализировать их спокойно, оторвавшись от ораторского пафоса поэта... Многое из сказанного им тут же терялось в фанфарах слов и образов. Но вот, наконец, перейдя от "гласных" к "согласным", он дошел до Л. "Лепет волны слышен в Л, что-то влажное, влюбленное -- Лютик, Лиана, Лилея. Переливное слово Люблю. Отделившийся от волны волос своевольный Локон. Благовольный Лик в Лучах Лампады... Прослушайте внимательно, как говорит с нами Влага. С лодки скользнуло весло. Ласково млеет прохлада. "Милый! Мой милый!" Светло. Сладко от беглого взгляда. Лебедь уплыл в полумглу, Вдаль, под луною белея, Ластятся волны к веслу. Ластится к влаге лилея. Слухом невольно ловлю Лепет зеркального лона. "Милый! Мой милый! Люблю!" Полночь глядит с небосклона. 2156 Точности и курьеза ради укажу, что, читая это стихотворение, автор не произнес ни одного твердого "эл". Он выговаривал вместо "л" -- краткий "у": "С уодки скользнууо весуо..." Как бы ни называл Бальмонт предмет, о котором он ведет речь, мы с вами ясно видим: он имеет в виду не "буквы", а "звуки" и только по нечеткости тогдашней терминологии заменяет один термин другим. Будь "Поэзия как волшебство" издана в наши дни, не так-то было бы легко доказать, что он допускает тут путаницу. Но в правописании 1916 года было правило, разоблачавшее его. "Я, Ю, и, И, -- писал Бальмонт, -- суть заостренныя, истонченныя А, У, О, Ы". Видите: "-ныя"! Прилагательные поставлены в женском роде. Значит, он говорит о буквах. Иди речь о звуках, на концах поэт поставил бы "-ные"... Но не это существенно. Что Бальмонт не различал буквы и звуки -- ясно: "Вот, едва я начал говорить о буквах -- с чисто женской вкрадчивостью мною овладели гласныя!" -- восхищался он. Но как бы ни думал он о буквах или звуках, как только стихотворный текст попадал на книжную страницу, на место звуков мгновенно вставали буквы, образуя видимый неожиданный графический узор напечатанного стихотворения. Для вас версификационные фокусы подобного рода не новинка. Вы помните ломоносовские "Бугристы берега", написанные с не меньшей, чем у Бальмонта, изобретательностью, хотя с другими намерениями и целями. Ломоносова там в равной мере интересовали обе "ипостаси" единства "звуко-буква". Он мобилизовал слова с неодинаковыми, по мнению его противника, звуками "г", чтобы, изобразив все их при 2157 посредстве единственной буквы, доказать свою правоту в споре не фонетическом, а орфографическом: для двух разных звуков по многим причинам в данном случае достаточно одной, общей для обоих, буквы. У Бальмонта, как это ясно, задача была иной: пользуясь одной буквой, он имел в виду поэтически утвердить равное смысловое значение обоих ее вариантов, свойственных русской речи. Заметьте: стихотворение искусно построено так, что в него входят только слова, в которых при чтении глазами обязательно есть буква Л, а при произнесении вслух -- и звук "ль". Вот как можно схематически передать их чередование: Л ЛЬ Л Л Л ЛЬ Л Л Л Л Л Л ЛЬ ЛЬ Л Л Л Л ЛЬ Л ЛЬ Л Л Л Л Л ЛЬ ЛЬ Л ЛЬ Л ЛЬ ЛЬ ЛЬ Л Л Л ЛЬ ЛЬ Л ЛЬ Л "С лодки скользнуло весло" я вспомнил потому, что мы говорили о буквах, предназначенных передавать непалатализованное и палатализованное "л" в русском, славянских и латинском алфавитах. Но воспоминания о таком стихотворении, построенном на "чистой аллитерации" (термин, к слову говоря, из времен неразличения буквы и звука: думают всегда о звучании составляющих стих звуковых единиц, а называют явление их повторения "ал-литера-цией", то есть "собуквием", а не "созвучием". Правильнее был бы какой-нибудь другой, столь2158 же затейливый термин: "аллофония" какая-нибудь... Но это в сторону), воспоминания эти навели меня на мысли и о некоторых других, примерно этого же рода стихотворческих трюках и фокусах. Начну со стихотворного отрывка в 14 строк (14 строк, как известно, содержит в себе "онегинская" строфа Пушкина). В этом отрывке 54 слова, 298 букв, но среди этих почти 300 различных букв -- одна-единственная буква М. Я говорю о XXXVIII строфе 4-й песни "Онегина". Прогулки, чтенье, сон глубокий. Лесная тень, журчанье струй, Порой белянки черноокой Младой и свежий поцелуй, Узде послушный конь ретивый, Обед довольно прихотливый, Бутылка светлого вина, Уединенье, тишина -- Вот жизнь Онегина святая; И нечувствительно он ей Предался, красных летних дней В беспечной неге не считая, Забыв и город и друзей И скуку праздничных затей... Возьмите карандаш и исследуйте этот четырнадцатистрочный пушкинский шедевр со странной точки зрения: в каком числе содержатся в нем буквы нашей азбуки -- каждая по отдельности. Впрочем, этот подсчет уже проделан. А -- 14 Л -- 14 Ц -- 1 Б -- 6 М -- 1 Ч -- 7 В -- 10 Н -- 28 Ш -- 2 Г -- 6 О -- 26 Щ -- 0 Д -- 10 П -- 8 Ы -- 7 Е -- 18 Р -- 12 Ъ -- 10 Ж -- 3 С -- 13 Ь -- 8 З -- 6 Т -- 15 Ѣ -- 13 И -- 21 У -- 13 Э -- 0 Й -- 14 Ф -- 0 Ю -- 0 К -- 9 X -- 4 Я -- 6 Я разделил на две партии те слова, которые при Пушкине писались через Е 2159 и через "ять". Учел я и слова, имевшие тогда на окончаниях "ер", "твердый знак". Вот уж делить слова на те, что с И, и те, которые с I, я и не захотел, да и не стоило; во всем отрывке одно лишь слово "глубокий" оказалось написанным через "и с точкой", да и то, имея в виду, что рифмует-то оно с "черноокой". Возникает подозрение, не стоит ли у Пушкина тут "глубокой"? Проверить это по рукописи или очень точным изданиям я предоставляю желающим. Строфа, приведенная мною, известна в литературе как некий курьез, как "Строфа с единственной буквой М". Но возникает вопрос: что это? По сознательной ли воле поэта М исчезло из всех, кроме одной, строк этого отрывка или тут сыграл роль случай? Можно ли дать на такой вопрос ответ? Проведя анализ буквенного состава строфы, какой я не поленился выполнить, а вы, полагаю, проверить, я думаю, некоторое предположение сделать можно. Не будь в этой строфе только "ни одного М", это скорее всего явилось бы результатом либо случайности, либо какого-нибудь глубокого закона русской фонетики, который еще предстояло бы установить. Однако в той же строфе отсутствуют Ф и Щ. Нет в ней и буквы Э. Почему вполне закономерно отсутствие Ф, вы узнаете детально, когда доберетесь до разговора о нем самом. Щ, несомненно, находится в нетях более или менее случайно. В началах и в корнях слов буква эта встречается не слишком часто, но изобилует в различных суффиксах, в частности в суффиксах причастий. Стоило бы поэту ввести в данную строфу хотя бы одно причастие на "-щий", и буква Щ появилась бы в ней совершенно спокойно. Другое дело -- почему 2160 Пушкин не ввел сюда ни одного такого причастия; пусть пушкинисты ответят, дело тут опять-таки в случайности или во внутренних необходимостях поэтики этой строфы? Но я думаю, что, скажем, вместо словосочетания "красных летних дней" с гениального пера Пушкина могло бы все же сорваться и "красных этих дней", и вот вам "э оборотное". Однако речь ведь не о том, что М -- редкая буква и ее просто нет в строфе по этой причине. М -- буква довольно распространенная. В ХХХХ строфе "Евгения Онегина" она встречается преспокойно семь раз подряд. И если бы из всех строф романа только в этой она оказалась такой анахореткой или если бы я не мог вам указать в этой же цепочке строчек другой ей подобной отшельницы, я, разведя руками, сказал бы: "Не знаю, для чего это ему понадобилось, но как будешь судить гения? Наверное, ему захотелось, чтобы тут оказались все буквы в разных количествах, а одна только буква М -- в одиночку..." Ну так вот: этого я сказать не могу. Вы, вероятно, уже обратили внимание: "Строфу с одной буквой М" можно с таким же успехом назвать и "строфой с одним Ц". А допустить, что Пушкину по каким-то высоким соображениям эвфонии понадобилось, чтобы в этих именно 14 строчках встретились "единственное М" с "единственным Ц", я никак не рискую. Кто хочет, рекомендую проверить, нет ли в "Онегине" другой строфы с одним М, или, может быть, с другой какой-либо "одной буквой". Чем черт не шутит: вот ведь обратил же кто-то внимание на это единственное М, а такого же единственного Ц и не заметил. Вас могут ждать разные открытия... 2161 Самое, по-моему, удивительное в европейской букве М -- это то, что родоначальником семьи всевозможных "эм" был, вероятно, предшествовавший даже финикийскому "мему" древнеегипетский иероглиф , означавший, по мнению одних ученых, понятие "вода", а в понимании других -- "волна". От него-то и пошли поколения потомков, конечным результатом которых оказалась хорошо нам известная буква М. Ведь в этой современной нам прапраправнучке, вглядевшись, можно различить черты того древнейшего знака... Но это все дела давным-давно прошедшие. Наша русская буква М происходит от кириллического "мыслете", оно же -- потомок каллиграфического М греко-византийских рукописей. Сравните "мыслете" и нынешнюю М: они недалеко отстоят друг от друга. Вообще, если оставить в стороне скандинавские руны, одна только глаголица отошла от традиционного очертания буквы М. Глаголическая буква скорее напоминает по внешнему виду одного из "пляшущих человечков", своим появлением на воротах старого сарая принесших известие о близкой гибели кому-то из конан-дойлевских героев. 2162 Прямая обязанность нашего М -- означать твердый губной носовой согласный. Но рядом с твердым у нас, конечно, живет и мягкий согласный звук. Читающий отличает М, требующее мягкого произношения, по тому, что оно сопровождается либо буквами Е, И, и, Ю, Я, либо "мягким знаком". Звук "м" может быть и твердым и мягким не только в русском языке. Болгарский язык знает и те и другие согласные, но, обучаясь ему, вы получаете предупреждение: болгарские мягкие звуки на самом деле "полумягки", стоят где-то между нашими твердыми и мягкими согласными, особенно приходясь перед Е и И. "М" звучит там тверже, чем у нас, в таких словах, как "мед" -- мед, "межда" -- межа. Любопытно: на концах слов в болгарском языке мягкость согласных нацело утрачена -- "сол", а не "соль", "ден", а не "день", "кон", а не "конь"... Прислушайтесь к выговору русских актеров, играющих Инсарова в инсценировке тургеневского "Накануне". Нередко именно эта твердость конечных согласных позволяет им придать речи персонажа характерный болгарский акцент. У поляков те М, которые стоят перед А, О, У, но должны все же прозвучать не как "м", а как "мь", -- мягко звучат лишь тогда, когда между ними и следующими гласными вставлена дополнительная буква I. Mara читается "мара" и означает "сновидение". А вот Miara вовсе не следует выговаривать "миара". Произносите его "мяра"; оно означает "мера", или, по-старинному, "мѣра". "М" французского языка похоже, в общем, на наше твердое "м", особенно перед гласными "а", "о"; mаman -- мама, morose -- угрюмый, mouche -- муха. Перед "е", "и", "ю" и другими звучание "л" у нас и во французском языке расходится. Нельзя французское menace произносить с таким же "м", как в нашем "менять" или "мельница". Они звучат неодинаково. Во французском языке нет мягких палатализованных согласных, которыми так богат русский язык: Произнести по-французски "менас" на русский лад так же смешно, как по-русски сказать: "Мэли Йэмэля!" Пожалуй, "странче" всего, как говорила Алиса из сказки Льюиса Кэррола, во французском "м" его способность "назализоваться", приобретать звучание, подобное2163 носовому "н". Точнее -- придавать предшествующему гласному ясно слышимый носовой оттенок. Слово septembre -- "сентябрь" звучит по-французски так, как если бы его "em" превратилось в носовое "а". И если вам понадобится передать это французское слово русскими буквами, вы наверняка напишете "сэптаНбр", так же как название газеты "Temps" -- "Время" по-русски всегда изображали как "Тан" и никогда "Там". Н Что можно сказать о букве Н, кроме того, что это 14-я буква русской гражданской азбуки, выражающая звонкий носовой звук и передне-, и средне-, и заднеязычного образования? Этот звук бывает у нас и твердым и мягким, как почти все русские согласные. Сравните: "нос" -- "нес", "набат" -- "няня", "нуль" -- "ню". Не так легко подобрать такую же пару -- пример с "нэ-не". В моем детстве произношение такого "нэ" было как бы условным значком, обнаруживавшим интеллигента. Меня учили говорить "капитан Нэмо", а некоторые мальчики читали это имя как "капитан Немо", точно он был "немым". Помните чеховское "tuus fratѣrъ"? С тем же успехом можно написать тут "капитан Нѣмо"... В русском языке надо отличить не только "н" от "нь", но еще показать, следует ли за этим мягким "н" обычный или йотированный гласный. Именно поэтому мы пишем имя немецкого города -- НЮрнберг, а английского порта -- НЬюкасл. В других языках мягкость "н" выражается по-разному: и всякими условными значками, и сопровождением других букв. У венгров роль нашего мягкого знака играет буква Y; мягкое "н" пишется как NY. Слово nyafka, например, значит "плаксивый", а произносится не "ниафка", а "няфка". Таким образом, в венгерском 2164 варианте латиницы буквы Y вообще нет: она рассматривается только как знак мягкости при согласных. Испанское правописание пошло по другому пути. У них есть две буквы -- "эне", означающая твердый "н", и "энье" для смягченного "н". Поляки действуют подобно испанцам: обычная N у них означает твердый звук "н", а с диакритическим клинышком над ним -- ń, как бы "польское энье" -- произносится как "нь". Наше Н, оказываясь перед Е, И, и, Ю, Я, приобретает значение мягкого звука; перед ними ему Ь не нужен. Появляясь же, он указывает не на м