е матушки. На плите что-то неустанно и завлекательно урчало, кипело, пузырилось, благоухало. Уже на лестничной площадке чуялось. То припахивает словно миндальным тортом, а то вот теперь повеяло вроде как "Царским вереском" или "Четырьмя королями"... Ветер сквозь только что выставленные окна листал пропитанные всеми жирами и сахарами страницы "Подарка молодым хозяйкам" Елены Малаховец... Мелькали озабоченные тети Мани, тети Веры, шмыгали, шушукались, жемчужным смехом хохотали Лизаветочкины подруги, важно восседали в креслах, консультируя закройщиц и швей, полногрудые приятельницы Анны Георгиевны... В этой кутерьме и для меня находилось дело. Конечно, от студента проку мало, но все же -- только мужчина должен ехать к кондитеру Берэн за сливочными меренгами, в этих кондитерских можно встретить таких нахалов! Или -- боже мой! -- а гиацинты-то?! Сколько Лизочке лет? Значит, двадцать гиацинтов должны стоять на столе, так всегда бывало!.. Ехалось на Морскую, 17, к Мари Лайлль ("Пармских фиалок не желаете-с?"). Вот так! И я, и мои друзья целыми днями крутили мясорубки, меленки для миндаля, растирали желтки, взбивали белки, кололи простые и грецкие орехи, с важными минами пробовали вперемежку и сладкое, и кислое, и соленое .. Эх, чего не попробуешь, когда тебе двадцать с небольшим, а ложку к твоим губам подносят милые, выше локтя открытые девичьи руки, все в муке и сахарной пудре, и на тебя смотрят из-под наспех повязанной косынки большие, умные, вопросительные глаза... Впрочем, это уже лирика, простите старика: расчувствовался... В том году я оказался в особом разгоне в самый канун торжества, в егорьев день. Ох, то был денек: все Юрочки и все Шурочки именинницы! На улицах -- флаги: тезоименитство наибольшей "Шурочки" -- императрицы... Тортов -- не получить, извозцы дерут втридорога... ...Я сломя голову летел вниз по лестнице, и с разгона наскочил на Венцеслао. Господин Шишкин неторопливо поднимался к нам. Какие там дары: в одной руке он нес коричневую, обтянутую кожей тубу, в каких и тогда хранили чертежи, другую руку оттягивал предмет неожиданный: средних размеров химическая "бомба" -- толстостенный чугунный сосуд для сжатых под давлением газов. _Эта_ бомба была приспособлена для переноски, как у чемодана, у нее была наверху кожаная ручка, прикрепленная к рыжим ремням, на одном из концов цилиндра я заметил краник с маленьким манометром, другой был глухим. Баккалауро небрежно нес свой вовсе не именинный груз, но на лице его лежало странное выражение не мотивированного ничем торжества, смешанного со снисходительным благодушием. Он поднимался по лестнице дома 4, как какой-нибудь ассирийский сатрап, как триумфатор! Это раздосадовало меня, тем более что я торопился. -- Свинья ты, баккалауро! -- на бегу бросил я. -- Хоть бы по телефону позвонил... Да в том дело, что Лизаветочка именинница завтра, а ты... 0н даже не снизошел до оправданий. -- А... Ну как-нибудь... -- совсем уже беспардонно пробормотал он. И я -- помчался. И по-настоящему столкнулся я с ним только поздно вечером, ввалившись наконец в свою комнату. Венцеслао был там. Лежа на диване, он курил, стряхивая пепел в поставленный на пол таз из-под рукомойника. Не будь окно распахнуто, он давно погиб бы от самоудушения. Та самая туба для чертежей валялась на моей кровати, а газовая бомба, раскорячив короткие, как у таксы, кривые ножки, стояла под столом у окна. На стуле у дивана виднелись тарелки, пустой стакан. Лежала развернутая книга. Приспособить баккалауро к делу, конечно, никому и в голову не пришло, а вот покормить его вкусненьким вдова полковника Св идерского, разумеется, не преминула. Обычно Венцеслао, встречаясь, проявлял некоторую радость. На сей раз ничего подобного не последовало. Бородатый человек лежал недвижно и смотрел в потолок, и только красный кончик крученки (он не признавал папирос) описывал в темноте причудливые эволюты и эвольвенты. -- Баккалауро, ты что? Нездоров? Он и тут не соблаговолил сразу встать. Он всг лежал, потом, спустив ноги с дивана, сел. Я щелкнул выключателем. Он смотрел на меня с тем самым выражением монаршего благоволения, которое бросилось мне в глаза на лестнице. Потом странная искра промелькнула в его угольно-черных глазах. Неестественный такой огонек, как у актера, играющего Поприщина... -- Павел, я всг кончил! -- произнес он незнакомым мне голосом. Было странно, что за этими словами не прозвучало торжественное "Аминь!". Таким тоном мог бы Гете сообщить о завершении второй части "Фауста". Наполеон мог так сказать Жозефине: "Я -- Первый консул". Чернобородый лентяй Венцеслао, пускающий дым в потолок студенческой комнаты, права не имел на такой жреческий тон. -- Да неужели? -- как можно ядовитее переспросил я, вешая пальтецо на скромный коровий рог у притолоки двери, заменявший на Можайской турьи рога родовых замков. -- Ты _всг_кончил_? А нельзя ли узнать что именно? И -- как? -- Всг! -- ответил он мне с античной простотой. -- Теперь я могу... тоже -- всг. Как бог... Вы, может быть, удивитесь, но я запнулся, слегка озадаченный. Вдруг в самом тоне его голоса мне почудилось что-то такое... Я насторожился. -- А без загадок ты не способен? _Что_, собственно, ты _можешь_? Почему? -- Я тебе сказал -- всг! -- повторил он уже не без раздражения. -- Почему? Потому, что я нашел ее... Ну закись... Эн-два-о... плюс икс дважды... Вон она стоит, -- он указал на бомбочку. -- А, закись... -- махнул я рукой. -- Да, тогда, разумеется... И вот тут он очень спокойно улыбнулся мне в ответ улыбкой Зевса, решившего поразить чудом какого-нибудь погонщика ослов, не поверившего его олимпийству. -- Спать не хочешь? Тогда сядь и послушай... "Наткнулся на интересное?" -- спрашиваешь (я не спрашивал: "Наткнулся на интересное?" -- он возражал самому себе). Ни на что я не натыкался. Я искал и нашел... Колумб вон тоже... наткнулся на Америку... На, кури... Я вдруг понял, что ничего не поделаешь, сел и закурил. Гипноз, что ли? Он милостиво разрешил мне сесть на мой собственный стул. И я сел. А он встал и, не зажигая света, заходил по комнате. И заговорил. И с первыми его словами остренький озноб прозмеился у меня между лопаток. Позвольте, позвольте, как же это? Что-то непредвиденное и очень большое обрисовалось в тумане передо мной... ПУТЬ В ВЕСТ-ИНДИЮ Истина часто добывается изучением предметов, на взгляд малозначащих... Д. И. Менделеев Тут вам надо забыть о сегодняшней науке. Вам даже вообразить трудно, как мало, как случайно занимались мы в те годы вопросом о прямом воздействии химических веществ на человека... Ну кто же говорит, лечили себя медикаментами -- химия! Пили-ели, опять-таки -- химия, XIX век, Либих и прочие, не поспоришь! Наркозы стали применять с каждым годом шире. Еще Фохты и Молешотты шум подняли: в человеке всг -- сложная вязь химизмов... Что же повторять банальности? Но _выводов_ из этого никто не делал. Никаких, Сереженька! Ни малейших, заслуживающих этого названия, милая барышня, и вы, молодой человек! Ведь если человек -- совокупность химизмов, то... Вот об этом-то никто и не подумал. Кроме _него_! Кем он был в глубине своей -- гением или злодеем, не скажу. Но прав Дмитрий Иванович Менделеев: всг началось с предметов малозначащих, с ерунды. Нет ерунды для людей такой закваски! У Ньютона было яблоко, у Вячи Шишкина -- пузырек с валерьянкой и кошка. Еще мальчишкой, черномазым саратовским гимназистиком, он увидев кошку, которой подсунули скляночку от валерьяновых капель, только что опорожненную. Здоровенный свирепый котяга, гроза округи, ловивший зайцев на огородах, стал вдруг котофеемангелом, ластился к людям, похотливо валялся на полу. Он обнимал свой фиал блаженства, валерьяновый пузырек... "Мам, что это он?" -- "Что-что? Мяуну нанюхался, вот и ошалевает..." Вот и все, конец. Для Вячки Шишкина это оказалось началом. Через пять лет отрок Шишкин уже кончал гимназию. Учитель физики -- скептик, циник, но настоящий химик, не "свинячий", как у Чехова, -- вздумал продемонстрировать классу действие веселящего газа. Да, да, закиси азота, коллега Берг! Чудо созерцало человек тридцать семнадцатилетних приволжских Митрофанушек. Веселились все. Но потрясло оно одного только Шишкина. Что же это такое? Это-то уже не кот! Что же она с нами делает -- химия? С людьми? Вот Голов, тупица из тупиц, а смотрит с изумлением: "Тремзе! А Тремзе! В "Аквариум" бы такой газок..." И "поливановский" хулиган Тремзе, сын околоточного, который зверем смотрел на учительские приготовления, осклабясь, как Калибан, качает кабаньей головой своей и хохочет, и кричит: "Михал Ваныч! Коперник! Вы -- победили!" Застенчивый может превратиться в рубаху-парня, в удальца. Нежная княжна Мери -- в буйную Клеопатру... И всг на тот срок, пока молекулы азота, соединившегося с кислородом, молекулы эндва-о, кружатся и пляшут в их жилах... Так где же тогда воспитание, характер, личность? Где я, человек? А черт его знает... Нет личности -- азот и кислород!.. Тысячи проходили мимо этого "малозначащего предмета" с полным равнодушием, как слепые. А Вяча Шишкин, цыганенок-генеральчонок, вцепился в него мертвой хваткой. На всю жизнь. Он рассуждал так. Вон оно что! Закись азота выводит человека из равновесия, "веселит" его. Бромистые соединения "успокаивают". Какой-нибудь датурин вида цэ-16-аш-23-о-три-эн (опять, заметьте, о-эн) доводит до состояния смертельного исступления: "Белены объелся!" Ну хорошо, пусть! Но, во-первых, почему "пусть"? А, вовторых, раз "пусть", так, очевидно, рядом с датуринами и бромидами должны существовать в мире тысячи неведомых и доныне не испытанных соединений, которые способны превратить хомо сапиенса во что угодно. В гориллу и в тигра. В кролика и соловья. В сатира и ангела. И кто сказал, что это превращение нельзя закрепить надолго, сделать стойким. Нужно -- произвольным, надо -- насильственным? А если так, то не стоит ли всю свою жизнь, всего себя посвятить поиск ам подобного эликсира. Подобного зелья, черт возьми! Такой отравы! "Мир исполнен возможностей, никогда не осуществленных!" -- говорил Леонардо. Отыскать в грудах вещей и явлений хвосты этих возможностей и ухватиться за них может только гений. Я не могу разъяснить вам, как Шишкин нашел свой норд в мире химических явлений. По-видимому, он и был гением... -- Газ! -- сказал он, стоя у стола, под которым присел на короткие лапки, как таинственная черепаха, обыкновенный лабораторный газгольдер, хозяйственно и наивно перевязанный желтыми чемоданными ремнями, точно толстый мопс сбруйкой. -- Да, газ... Состав? Да вот: эн-два-о... Ну и... плюс икс дважды, скажем пока так. Плюс два атома еще одного элемента. Под воздействием света (и в присутствии воды) быстро разлагается на газообразные кислород и азот... Икс дает отчасти соединение с аш, отчасти -- улетучивается: Обнаружить его после реакции практически невозможно. Потому и икс. Вот такой газ, Коробов! В этой бомбочке он под приличным давлением -- его... порядочно. Представляешь себе? -- Это я представляю себе очень просто, -- не желая показать своих чувств, сухо сказал я. -- Но представления не имею -- что это такое? Кому оно нужно и зачем... Газов много. Бакалавр Шишкин, слушая, остановился перед моим стулом. Он был сегодня какой-то парадный: руки мыты с пемзой, борода подстрижена. Что такое? -- Скажи мне, Коробов, скажи, есть у тебя хоть столько воображения, как у профессора В. Тизенгольдта? Или ты -- "всегда без этого"? Можешь ты представить себе... ну, хоть жидкость... Какую-нибудь там несмачивающую, пенящуюся, золотисто-желтую маслянистую дрянь... Пусть она слегка припахивает жасмином, туберозами, если ты их предпочитаешь. Пусть слегка фосфоресцирует в проходящем свете... Ты вводишь ее в вены самого тугоухого из твоих друзей, ну хоть Сергею Сладкопевцеву (ейбогу, Сергей Игнатьевич, не морщись, так и было сказано!), и -- на то время, пока это вещество остается в его организме, он становится гениальным музыкантом. Играет, подбирает, напевает... Сочиняет сонаты. Бредит мелодиями. Не может без этого. Способен ты вообразить такое? -- Ты что, баккалауро, стал сотрудником "Мира приключений"? С Уэллсом хочешь соперничать? -- Я хочу соперничать не с Уэллсом, а с господом богом! -- с внезапным раздражением и досадой рявкнул Венцеслао. -- Если тебе угодно играть шута, играй: но, ей-богу, стоило бы стать посерьезней... Нет такой желтой жидкости. Есть газ! _Мой_газ_! Газ Шишкина! Голубоватый в малых концентрациях, изумруднозеленый в больших. Подожди -- увидишь! Слегка кислит на вкус (как когда раздражаешь язык слабым током), в темноте фосфоресцирует... Странное такое лиловатое свечение... В замкнутом пространстве очень стоек. Соприкасаясь с аш-два-о, даже при слабом свете разлагается быстро, в темноте -- медленно. Добыть его... Проще простого, потому что икс дважды -- это идиотски вездесущее вещество. Отброс производства. Мусор. -- Слушай, Шишкин! -- рассердился наконец и я. -- Ты химик, но и я -- химик. Что ты меня вокруг да около водишь? Свойства, свойства... Меня интересует _действие_. Действие на человека, на металлы, на минералы, на что -- в конце концов? -- Действие? А вот какое у него действие. -- Вдруг, резко понизив голос, Шишкин сел рядом с моим стулом на кровать. -- Действие -- одно... Нет, прости, два. Первое: он энергично возбуждает центры Брока... Ну -- мозговые центры речи, говорения. Заметил? Вовторых, он одновременно (слышите? -- одновременно!) нацело парализует центры фантазии... Если ты не... Должен же ты, наконец, понять, что это значит!.. В тот вечер я очень устал, еле на ногах держался. Я не был ни студентом, ни химиком. Я видел его возбуждение, чувствовал, что за ним что-то есть, но никак не мог начать резонировать на его колебания. Хорошо, любопытно, но -- чем же тут так уж особенно восторгаться? Еще один наркотик, еще одно анестезирующее средство... Эх, Сереженька! Приходится признать: не умели мы с тобой проницать в будущее... -- Ну что ж, -- сказал я ему тогда миролюбиво, -- считай меня оболдуем: не пойму, что тебя выводит из себя... -- Что ты оболдуй -- всем и так ясно, -- сердито фыркнул он -- но до какой же степени? Ладно, слушай! Вот ты вдохнул достаточный объем... _этого_газа_. Центры речи твои возбуждены. Ты начинаешь _говорить_. _Ты_не_можешь_не_говорить_._Ты_говоришь_непрерывно_. Но ведь фантазия-то твоя в это время угнетена, воображение-то не работает! Ты полностью лишен способности выдумать что-либо. Полностью! Абсолютно. Значит, говорить ты можешь лишь то, что действительно видишь, думаешь, чувствуешь. А думаешь ты тоже лишь о реально существующем. Понял? Следовательно, ты _говоришь_ _правду_. Только правду. И -- всю правду, до конца... Он вгляделся в меня, и ему показалось, что этого не достаточно. -- Если ты ненавидишь своего соседа по квартире, ты звонишь к нему и выкладываешь ему всг, от "а" до "зет". Если ты непочтительно мыслишь о ныне благополучно царствующем, ты не будешь молчать. Если ты -- муж, а вчера побывал в веселом доме в Татарском переулке, ты, возвратившись домой, на вопрос супруги так и отчеканишь: "В Татарском переулке, милочка, и не в первый раз..." -- А, да ну тебя! -- вскричал я, довольно искренне вознегодовав. -- Хорошо, что это хоть -- твоя фантазия... -- Хочешь -- открою? -- внезапно проговорил баккалауро, наклоняясь и живо протягивав маленькую смуглую руку свою к бомбочке. Он коснулся крана. Послышался и тотчас же смолк тоненький острый свист. Я вздрогнул. -- Какая же это фантазия, -- пожал он плечами, -- зажги-ка электричество... Я щелкнул выключателем. Маленький хлопок зеленоватого тумана, быстро редея и голубея, плыл над столом к окну. Венцеслао смотрел на него с непередаваемым выражением. -- Эн-два-о плюс икс дважды! -- строго, по слогам, произнес он, когда облачко окончательно рассеялось. -- Запомни, Коробов, навсегда и это название, и сегодняшнее число... И стол твой этот дурацкий... С этого начинается новая эра. Простить себе не могу: мне и тут еще казалось -- шуточки. Глуповата бывает порою молодость, не сердитесь, коллеги! -- Забавно! -- спаясничал я. -- Ты -- пробовал? Ну, и? Режут правдуматку?.. Воображаю, каким ослом я показался в тот миг ему! -- Уморительно, не правда ли? -- в тон мне ответил он. -- Я-то пробовал, но... К сожалению, одиночки -- не показательно. Мальчишки, девчонки заставские. Неинтересный матерьял. Мне нужна целая подопытная группа. Несколько вполне интеллигентных индивидов... Что бы каждый был способен отдать отчет в ощущениях, проанализировать, письменно изложить... Мечты, мечты! Где таких найдешь! Одна смутная мыслишка в этот самый миг мелькнула передо мной... Когда между людьми почти всг сказано, не находится только решимости переступить какую-то черту... Тогда -- такое вот эндва-о... Но нет, я даже не успел прислушаться тогда, к самому себе, мне кажется... -- Скажи-ка, а газ-то твой не ядовит? Могут же быть всякие косвенные последствия... И на какой срок действие? Навсегда? Венцеслао встал с кровати и пересел на подоконник. Сел и уставился на меня своими глазами гипнотизера: в газетах тогда помещал объявления некто Шиллер-Школьник, чародей, у него из очей на рекламной картинке текли молнии. Вот такие были сейчас глаза и у баккалауро. -- Хотел бы я, -- мечтательно заговорил он, -- хотелось бы мне услышать, что мне сказал бы какой-нибудь Арсен Люпен, если бы я предложил ему, для пользы его допросов, установить в ящике письменного стола примерно такую вот бомбочку... Преступник запирается. Следователь нажал рычажок... Запахло духами... Этото ты понимаешь?.. Или ты -- Морган, или Рокфеллер. Ты пригласил на обед с глазу на глаз Вандербильта или Дюпона, хочешь выяснить, как смотрят они на положение на бирже... В стене отдельного кабинета -- газгольдер с эн-два-о (плюс икс дважды, само собой)... Ведь, пожалуй, стоило бы Моргану заплатить неплохое вознаграждение тому, кто ему этакий газгольдер заполнит газом... Да что -- Дюпоны?... Вон я возьму да и предложу в нашем Главном штабе... "А что ваши пр евосходительства? Вот ваши люди имеют порой конфиденциальные беседы с разными там австрийскими или прусскими штабистами... А не заинтересует ли вас этакий, мягко выражаясь, фимиам? Пахнет не то ландышами, не то черемухой, чемто весьма приятным,.. Что, если такой запах будет клубиться в каком-нибудь дамском будуаре, куда такой полковник Эстергази привык заглядывать? Ведь это только приятно... Запахло так в номере гостиницы, в кузове автомобиля... Так, на один момент... Видишь ли, Павел, я уже сказал тебе: на свету... Я составил диаграмму его распада... Минутное дело, через полчаса -- никаких следов... И вот представь себе: ты в комнате, в которую я впустил некий объем газа... Удельный вес его равен весу воздуха. Диффундирует он мгновенно. Свет в помещении обычно слаб, минут десять газ будет жить. За десять минут ты вдохнешь восемьсот, тысячу литров воздуха... Вполне достаточно! Что же с тобой произойдет? Сначала приятное быстрое опьянение, этакий легкий хмель... Дамы будут в восторге: нежное головокруженье, этакое блаженство, зеленоватосиреневый туман в глазах, запах цветов... Потом -- секунд на пять -- семь, не более! -- полная потеря сознания. Очень любопытно: выключается только одна какая-то часть мозга, координация движений полностью сохраняется. Ну да об этом потом: томы наворотят физиологи! Затем -- обморок мгновенно проходит... Очень легко дышится, чудесное ощущение... Никаких видимых следов опьянения. Но ведь тот газ, который в тебе, он-то -- не на свету... Он не распадается так быстро... По-видимому, он остается в организме несколько часов, у разных лиц по-разному... От двух до десяти... И все эти часы всг это время, ты, мой друг Павлик, _говоришь_ _правду_... Подумай над этим! Ты чувствуешь себя бодро приподнято... Ты никак не можешь ничего заподозрить -- просто у тебя чудесное настроение. Тебя обуревают необыкновенно ясные чувства и мысли. Они значительны и неопровержимы. Нельзя же их утаивать от мира. Тебе хо чется сообщить о них людям. Молчать становится нестерпимо... Тебе двадцать лет? Ты не можешь ни прибавить ни убавить их даже на год. Ты полюбил девушку?.. Ты немедленно расскажешь об этом и ей, и всем, кого встретишь. Если ты писатель, ты -- погиб. Толстой, не смог бы изобразить Наташу: ведь она -- ложь, ее не было. Беда, если ты дипломат или князь церкви: стоит тебе открыть рот, и ты наговоришь такого... Начинаешь понимать, что такое мой эн-два-о? Соображаешь, к чему ведет владение им? Баккалауро, всегда лаконичный, превратился в Демосфена. Способность убеждать, у него всегда была, и мы даже поговаривала -- нет ли у него свойств гипнотизера... Впрочем, кажется, я начинаю искать оправданий... Не хочу этого!.. ...В окне брезжило утро, Венцеслао, бледный, усталый, говорил уже с трудом, куря кручгнку за кручгнкой. Я открыл фортку, за ней густо заворковали первые голуби... Я слушал их и думал: а что, если это так и есть? Если он и впрямь добился всего этого? Не буду хвастать: всего значения этого открытия -- ведь только теперь наука подошла к решению проблемы Шишкина -- я еще не мог осознать. Но на меня как бы повеяло, пахнуло необычным. _Я начал верить_. И что ж говорить, в таком мире мы жили... Мне не пришло в голову видеть за этим открытием великие и светлые перспективы. Во мне возникло не желание овладеть _Новым_, чтобы это _новое_ отдать человечеству. А, что там еще: мне захотелось сделать из того, что я узнал, маленькое, не слишком честное, эгоистическое употре бление. Искусственно добиться откровенности, добыть признание человека, который... Плохо, отвратительно, не хочу продолжать: сегодня-то я не дышал его проклятым газом, выкладывать всг начистоту для меня не обязательно... -- Слушай-ка, баккалауро, -- далеко не решительно проговорил я в тот рассветный час, движимый этими невнятными побуждениями, -- а ведь в самом деле... Это необходимо проверить. Экспериментально! Он махнул рукой с досадой: -- Необходимо!.. А где и как? Мне ведь нужна не группа энтузиастов, всг понимающих, но готовых ради науки на подвиг.... Предварительная осведомленность всг исказит, сам понимаешь... Мне нужно не везение. Нужны павловские собачки. Я должен без их ведома сделать кроликами людей, и притом -- людей интеллигентных... Которым -- _потом_ -- можно всг объяснить, и которые поймут, как важно сохранить пока этот опыт в тайне. _Поймут меня_... А где я их возьму? И вот тут-то -- не он -- я! -- произнес решительные слова. Зачем? Мне захотелось услышать хоть один раз правду, всю правду из уст Лизаветочки... Плохо? Конечно, хуже нельзя, -- мерзко! Все равно что вырвать признание гипнозом, напоить девушку пьяной... А вот... -- Ну, ерунда! -- пожал я плечами. -- Ты ручаешься, что это безопасно для "кроликов"? Так тогда... Забыл, какой завтра день? Соберется, как всегда, человек двадцать, как раз то, что тебе нужно. Либо благородные старцы, либо -- студенчество... Никаких гробовых тайн, разоблачение которых было бы трагедией... Может быть, только эта ходячая кариатида Стаклэ замешана в какой-то там политике, так это и так всему миру известно... У Раички, конечно, кое-что за душой есть, говорят, она к поэту Агнивцеву на дачу одна е здила. Но Раичка и без твоего газа каждому все расскажет, только попроси. Да и вообще -- газетных репортеров у нас не будет... Почему бы тебе не попробовать?.. Венцеслао не шевельнулся на стуле. Он колебался. Теперь-то я думаю: нечего он не колебался, -- он очень ловко разгадал меня и сыграл со мной в прятки. Но вид был такой: размышляет в нерешительности. -- Не знаю, Коробов, -- произнес он наконец в тяж ком сомнении. -- Конечно, с филистерской точки зрения превращать людей в подопытных морских свинок -- ужасно. Но ты представь себе, что Пастер бы не рискнул привить свою сыворотку в первый раз _человеку_... Ты же первый осудил бы его... Он произнес слово "филистер". Большего оскорбления молодому интеллигенту тех дней и придумать было нельзя. Да каждый из нас любую пытку бы принял, лишь бы снять с себя такое обвинение. Лучше "отца загубить, пару теток убить", лучше по Невскому, бичуя себя , нагишом бежать, чем прослыть филистером... Мы все-таки решили, хоть для приличия, заснуть: я на кроватке своей, Шишкин -- на коротком диване. Гений закрылся пледом, и ноги его в носках торчали по ту сторону валика. В окно уже тек свет Лизаветочкина "ангела", и прикармливаемые ею жирные голуби уже топотали по ржавому железу, стукаясь в стекло розовыми носами. Когда я уже задремывал, мне пришел в голову еще один вопрос, может быть и существенный. -- Баккалауро! -- окликнул я. -- А противоядия от этой прелести ты не знаешь? Ты-то сам можешь избежать ее действия? Венцеслао лежа курил, пуская дым в потолок. -- Пока нет! -- ответил он после некоторой паузы и весьма лаконично. Мне не пришло в тот миг в голову, что по крайней мере сегодня Шишкин не вдыхал еще газа правды. У меня не было оснований ни верить, ни не верить ему. ПИР ВАЛТАСАРА Вот приведены были ко мне мудрецы и обаятели, чтобы прочитать написанное и объяснить его мне. Но они не могли объяснить значение этого... Даниила, V, 15 Теперь, друзья, зовите на помощь воображение: я не Г.--Дж. Уэллс, а у вас не отнята способность фантазировать, вы-то ведь никогда не слыхали запаха злосчастного эн-два-о, смешанного с икс дважды. Лизаветочкины именины, как я уже сказал, на Можайской, 4, расценивались как событие двунадесятое. Помнишь, Сергей Игнатьевич, какую корзину фруктов ты -- Крез среди нас -- притащил в тот день? В каком небывалом галстуке появился? Не морщись, ие морщись: ты не анкету заполняешь... Открывать секреты и совлекать покровы так уж совлекать. Ему мало дела было до семьи Свидерских. Он -- и фамилия-то Сладкопевцев -- интересовался тогда только колоратурными сопрано... Новой Мравиной. Второй Липковской! Иначе говоря -- Раичкой Бернштам, которую, кстати, тот же баккалауро непочтительно именовал "сто гусей"... Вот той самой, что к Агнивцеву ездила... Тем лучше! Собирались на Можайской всегда не по-петербургски рано. Анна Георгиевна, всг еще не снимая снежного фартучка и кружевной наколки, -- этакая "белль шоколатьер" /"Прекрасная шоколадница" -- известная картина Ж. Лиотара./ в опасном возрасте, -- докруживалась на кухне. Кухня, фартучек, наколочка к ней очень шли. Вокруг все еще бегали, суетились, волновались... Один только Венцеслао, реализуя свои, неведомо как добытые в этом доме дворянские привилегии, лежа на моем диване, читал с отсутствующим видом по-итальянски чудовищный роман Матильды Серао. Он ничего не терял от этой неподвижности. Как пророка Илию, его кормили разными деликатесами вороны. На головах у них были кружевные наколки... Часов в семь начали появляться нимфы и гурии, черненькая и вертлявая, как обезьянка-уистити, Раичка в том числе. Дом заполнился еще большей сутолокой, серебристым смехом, контральтовыми возгласами Ольги Стаклэ, запахом духов и бензина (лайковые перчатки чистились только им), фиоритурами Джильды и Розины. Часом позже в стойке для зонтов и тростей водворилась шашка с орденским темлячком. Дядя Костя, генерал Тузов, долго, с некоторым усилием нагибаясь, лобызал ручку кузины Анечки, поздравляя с торжественным днем. Потом начались непрерывные звонки. Палаша с топотом кидалась в переднюю. Стою, и слышу за дверям Как будто грома грохотанье -- Тяжелозвонкое скаканье!..-- Это про нее кто-то там сказал, Севочка Знаменский, должно быть... Палаша возвращалась, и по выражению ее лица можно было определить, кто пришел: иной раз на нем была написана удовлетворенная корысть, иной -- женская суетность. Приходили ведь в беспорядке, и тароватые старшие, и веселые студиозы, от которых проку мало, одно настроение... Прибыли, как всегда, два Лизаветочкиных дальних родича, провинциалы-вологжане, студенты-лесники, Коля положительный и Коля отрицательный, фамилий их как-то никто никогда не употреблял. -- Гм... толково! -- сильно напирая на "о", отреагировал на накрытый, уставленный бутылками и закусонами стол Коля положительный. -- Э... коряво! -- с тем же северным акцентом отозвался Коля отрицательный, разглядев аккуратные записочки с именами гостей, разложенные у приборов. Такое ограничение свободной воли застольников никогда не устраивало его. -- Коля, подите сюда! -- тотчас же взялась за него Раичка Бернштам. Сейчас же объясните, что означает это ваше вечное "коряво"? Что за нелепое выражение? -- Ну... Во всяком случае, _нечто_отрицательное_, -- еще раз забыв про подвох, как всегда, ответил Коля и махнул рукой на общий смех... Всг было, как заведено, как каждый год. Ничто не менялось... Было у Лизаветочкиных именин одно негласное преимущество: в эти недели между пасхой и вознесеньем полагалось _христосоваться_, "приветствуя друг друга _троекратным_ лобзанием". "Не понимаю, почему только троекратным?" -- удивлялась Раичка. Вот и христосовались, иные по забывчивости дважды и трижды. Почтальоны несли телеграммы. Кому-то уже облили платье белками: "Химики, что нужно делать? Белки!" Один мазурек сел, другой стал пригорать. И химики и чистые технологи рванулись было туда, но Федосья Марковна была на страже: "Ахти матушки, Георгиевна, не стольки оны помогать, скольки к миндалю-изюму соваться..." Один только Венцеслао хранил величественное спокойствие. Конечно, и у него были свои заботы: перед зеркалом со страшным лицом он с полчаса вдевал запонку в крахмальный воротник, пока хозяйка дома, махнув рукой на приличия, не пришла к нему на помощь. Часов в девять наконец все сели за стол... Ну, с классиками соперничать не стану: всг и теперь происходит, как тогда. Бутылки веселили цветными бликами. Рюмки позванивали. Ольга Стаклэ, будущий агроном, пила водку, как хороший гусар, к восхищению генерала Тузова. Колоратурная Раичка умоляла соседей: "Не спаивайте меня, я за себя не ручаюсь..." Я же исподтишка поглядывал на баккалауро. Он с достоинством восседал рядом с Анной Георгиевной. Черная борода его казалась еще чернее рядом с манишкой, рукавчиками, белоснежной скатертью... Он, безусловно, был достойным Валтасаром этого пира, и я сам себе удивлялся: как это мы до сих пор не уразу мели, что перед нами -- не такой, как все, человек? Кто именно Не знаю: может быть, капитан Немо, он же принц Даккар, благородный индиец... А на худой конец тот полуиндус, мистер Формалин, который превратил в жирный аэростат мистера Пайкрофта в смешном рассказе Уэллса... Мистер Формалин, однако, вел себя сегодня очень мило. Он посветски ухаживал за соседками, хвалил кушанья, перебрасывался свободными репликами со старшими, так же, как и со своими ровесниками... Да шут его знает: у него как-то не было точного возраста... Чей он был ровесник? Он вызвал сенсацию, случайно вынув из кармана крошечную книжку -- "Фиоретти" -- прославленные "Цветочки", сборник лирикорелигиозных излияний святого Франциска Ассизского. Книжку заметили. Он, не ломаясь, прочел несколько строк по-итальянски. "Я всегда ношу ее с собой..." А кто поручится: вполне возможно -- и впрямь носил... Но в то же время он не терял из виду и ту цель, которую перед собой поставил. Когда после первых здравиц наступил обычный и обязательный период общего молчанья, он нашел возможность заговорить негромко со своими дамами справа и слева, -- слева, поглядывая в двери и распоряжаясь взорами, восседала Анна Георгиевна. Это было недалеко от меня, и я прислушался. -- Именины Лизаветы Илларионовны, -- вкрадчиво ворковал баккалауро, -- останутся мне памятны и по личной причине. Дело в том, что сегодня я и сам как бы именинник... Да вот, работу одну закончил, и еще какую! А представьте себе -- мне удалось сделать одно чрезвычайное открытие... Когда оно будет реализовано, оно вызовет чрезвычайные последствия и в наших понятиях, да, возможно, и в течение жизни человечества... Но, простите: сейчас неловко входить в подробности, вот потом Павлик... Он действовал с тончайшим психологическим расчетом, Шишкин. Шли самые первые годы еще не определившегося нового этапа во взаимоотношениях между наукой и жизнью. Наука, как Илейко Муромец, просидев свои тридцать лет и три года на печи, начала покряхтывать и примериваться, как бы ей сойти в красный угол человеческой горницы... Людей со дня на день живее и острее начинало занимать всг, исходившее из лабораторий ученых и из мастерских техников... Общество начинало всг пристальней посматривать на ученого, с уд ивлением замечая, что чудес-то, наслаждений-то, восторгов приходится ждать скорее от него, чем от старых корифеев -- писателей, поэтов, музыкантов... Раньше черт знает какие приключения происходили со всякими международными авантюристами, с Казановами всякими, с искателями кладов, с масонами, волшебниками, гипнотизерами... А теперь вниманием овладевали совсем другие персонажи: Томас Эдисон, придумавший фонограф, молодой итальянский аристократ, теннисист и щеголь, Гульельмо Маркони, сумевший вырвать патент у бескорыстного, как все русские профессора, Попова, изобретателя "беспроволочного телеграфа". Люди, еще вчера казавшиеся скучными педантами, грубыми мастеровыми -- чудаки с перхотью на плечах, с дурными манерами и пустыми кошельками, -- вдруг начали выходить в герои дня. Дамы -- они всегда первыми реагируют на сдвиги общественного сознания. Что больше всего привлекает женщин? Сила, мощь, власть... Не всг ли равно -- власть чего? Сила оружия или сила таинственных лучей? А тут еще и особый раздражитель: "Павлик объяснит..." Как Павлик? Почему раньше Павлику? А почему не прямо мне? Очень хитро пометал свои сети в воду этот баккалауро! Анна Георгиевна и Раичка, хотели они того или не хотели, сделали всг от них зависящее, чтобы привлечь к сидевшему меж них Шишкину максимум внимания. Он же был не из смущающихся. Я на несколько минут отвлекся от него, чтобы шепнуть два-три слова Лизаветочке, и когда снова повернулся в сторону Анны Георгиевны, он уже как бы читал лекцию окружающим. Вдохновенную лекцию: "Я и эндвао..." Но теперь получалось, что им изобретено что-то вроде алхимического эликсира жизни... Правда, он еще не овладел искусством закреплять на длительный срок действие своего снадобья, но одно ясно: тот, кто вкусил его, испытывает блаженство, трудно поддающееся описанию... Усталости, печали, любого недовольства и боли, физической и душевной, -- как не бывало!.. Вы знаете, что называется эвфорией, сударыня? Эвфория -- это чувство абсолютного довольства жизнью... Люди пожилые (дядя Костя Тузов приложил руку к уху) о щущают прилив молодой энергии, юноши становятся вдвое, втрое, может быть вдесятеро, крепче, выносливей, энергичней, деятельней... Сказка? Нет, это еще не сказка... Сказка началась бы в том случае, если бы удалось провести, так сказать, всечеловеческую ингаляцию моего газа... Ввести его как бы в постоянный дыхательный рацион жителей земли... Я не пророк, но подумайте сами: ведь мир может стать иным -- терпимым, оптимистичным, доброжелательным, правдивым, прогрессивно мыслящим... В ахиллесову пяту общества он пустил вторую стрелу. "Прогресс!" -- было лозунгом и успокоением тогдашнего либерализма. Его алкоголем и его хлороформом. Его опиумом! Прогресс, а не революция, улучшение мира не в крови и борьбе, а вот так, как он говорит: вдыханием газа, принятием таблеток гераклеофорбии,-- "Пищи богов" Уэллса, -- посредством таинственного облучения эманацией его чудодейственных комет... Что могло бы быть вожделеннее, о чем еще можно было мечтать? К этому звали Уэллсы, на это надеялись философы-интуитивисты... На баккалауро обрушился перекрестный огонь: "Простите, молодой человек, но... ваше открытие -- уже проверенный факт?", "Венцеслао, друг, как же это получилось, как ты до этого додумался?", "Коллега Шишкин, один вопрос: а нельзя ли какнибудь... ну, попробо вать, что ли... действие этого вашего вещества?", "Венцеслао, а Венцеслао?! -- это уже Раичка, конечно: -- А этот ваш... углекислый газ? Он что? Он -- вкусный?" Коллега Шишкин охотно отвечал всем и каждому, как самый опытный "кумир толпы"... Ну что же? Если угодно, можно назвать его и "вкусным", дорогая Раиса Борисовна! Вред? Он испытывал его многократно на себе, но, как видите, никаких признаков вредоносности... О, вот об этом пока говорить трудно... В лабораторных условиях вещество получается крайне дорогим... Ну, скажем так: пока что оно ценится _на_вес_золота_".. В дальнейшем?.. Нет, почему же! В настоящий момент он располагает несколькими десятками кубических метров газа... Ну у может быть, чуть больше... Где? Хранятся в специальном портативном газгольдере. Ну что вы-просто такой толстостенный сосуд... Совершенно точно, этот самый, Лизавета Илларионовна... Да просто, знаете, я не рискую оставлять его без присмотра... Вы понимаете, чего он достиг? Он никому не предлагал ничего. Никого ни о чем не просил, ни лично, ни через мое содействие. Он, собственно, ровно никого даже и не обманул в тот вечер. Он допустил одну неточность, одну "фигуру умолчания", как учат в курсах словесности, он не назвал свой газ его настоящим именем. Не сказал, что это -- _газ_правды_... Только и всего. Но ведь его никто об этом и не спрашивал... И когда на него накинулись с уговорами, упреками, мольбами, ему осталось малое: слегка поломаться, поосторожничать, проявить нерешительность... "Ах, это невозможно!" Всг это он проделал на самом высшем уровне, как теперь стали говорить. Ты помнишь, какой поднялся кавардак? "Какая прелесть! Человечество станет _гуманнее_!" "И мы испытаем это первыми!.." "Лизанька, ты подумай: я же буду во всей консерватории единственная!" "И этот человек -- среди нас. Какая удивительная личность! Какой благородный профиль! А -- борода? А -- глаза!.. Нэтти, почему ты его никогда раньше не показывала?!" Убеждать? Не он убеждал, его убеждали! Даже Лизаветочка, с ее видом Лизы Калитиной, даже она трогала пальчиком рукав баккалауро через стол: "Вячеслав Петрович! Ну сделайте мне именинный подарок!.." Коля положительный сурово высказался насчет того, что видеть такой опыт было бы "толково". Сам генерал Тузов проворчал: "Прошу, прошу, господин технолог... Весьма любопытно..." Технолог Шишкин не спешил. Спокойно, как 6ы всг еще ведя внутренний спор с самим собой, глядя в себя, он докурил папиросу, потом сделал неопределенный жест умывающего руки Пилата, резко встал и вышел из комнаты. Думается, в этот миг некоторым застольникам вдруг стало не по себе. До того многие как-то не вполне себе представляли, что ведь _штука-то_ эта где-то тут же, рядом... Что _эксперимент_ может начаться не через год, а вот сейчас... И над ними! Но пойти вспять у же никто не решился... Баккалауро вернулся мгновение спустя. Матово-черная мрачноватого вида бомбочка стала на своих кривых крокодильих лапках на нарочито придвинутый к обеденному столу самоварный столик с толстой, искусственного коричневатого мрамора, фигурной доской. Я смотрел на это всг, но даже я не понимал, что нашей обыденной -- такой милой, такой мирной! -- жизни отведены по