мысль (сумасшедшая?), а не направлялось ли это поглупение опытными в подобных делах специалистами? Возможно, попытка ускоренного зомбирования была предпринята по отношению и ко мне. Через сигареты ли, начиненные наркотиком? Вероятнее всего, да, но что же тогда случилось со мной, когда я потянулся к выпавшему из рукава микрофону? Мне один западный врач тоже высказывал подозрение на ЛСД и говорил, что определенная доза этого наркотика может нанести повреждение психике даже при одноразовом приеме, но насколько он прав, не знаю, да и применение ЛСД это не факт, а всего лишь предположение. Может, на меня воздействовали еще каким-нибудь способом. Я вот, например, не знаю, что скрывалось в описанном мною номере 480 там в углу за занавесками. Люди? Специальное оборудование? Или и то, и то? Выше сказано, что прямые симптомы отравления я ощущал примерно шесть дней. Говорить о других последствиях очень рискованно, но я не имею права упускать никаких подробностей, подозрений и соображений. Так вот другие последствия, как я предполагаю, но точно утверждать не могу, продолжались гораздо дольше, может быть, даже несколько лет. Перед тем, как меня отравили, я активно и, как мне казалось, успешно работал над "Чонкиным", но после происшествия в "Метрополе" и в течение долгого времени моя работа шла значительно хуже, я терял нить сюжета, одни и те же сцены переписывал без конца, ни на одном варианте не мог остановиться и вообще топтался на месте гораздо дольше, чем раньше. О чем, очевидно, наблюдавшие за мной гебисты были осведомлены, поскольку мои рукописи, как я понял потом, хранились в очень доступном для них месте. Творческий процесс дело таинственное, подъемы и спады в нем случаются и без участия секретной полиции, поэтому я не настаиваю на том, что упадок, наступивший в моей работе, был прямым результатом воздействия на меня какими-то средствами в гостинице "Метрополь", но, раз уж начал, выскажу все подозрения, какими бы странными они ни казались. Подчеркиваю: подозрения, а не утверждения. В 1980 году, соглашаясь покинуть СССР, я поставил властям условие, что моя кооперативная квартира будет передана родителям моей жены, а до того и до моего отъезда в ней будет восстановлена телефонная связь. Переговоры мои велись через упомянутого выше Юрия Идашкина, а кто стоял за ним, я не знаю, может быть, тот же Андропов. Условия мои были приняты с легкостью, которая только поначалу показалась мне удивительной. Условия были приняты, но на рассвете 21 августа мать моей жены Анна Михайловна умерла в больнице от сердечной недостаточности. Двумя часами позже весть была сообщена ее мужу, Данилу Михайловичу, и он на выходе из подъезда тоже умер (не с посторонней ли помощью?). Вечером того же дня со мной случился приступ неизвестно чего. Сердце? Мозг? Нервы? Самые квалифицированные врачи так и не нашли ни источника, ни причины. Подобные симптомы (слабые, в виде некоторого неудобства при засыпании) я впервые ощутил в ночь на 5 августа, но 21 августа разыгрался сильнейший приступ: дыхание останавливалось, и давление прыгало ежеминутно от верхнего критического предела до нижнего, и так продолжалось несколько ночей подряд, а потом в течение лет время от времени (и всегда по ночам) повторялось, а диагноза нет и поныне, А за границей вначале были случаи, когда, выступая перед публикой, я вдруг совершенно забывал, о чем хотел сказать, и это было очень мне несвойственно, потому что я выступать умею. Впрочем, можно предположить что-нибудь и попроще. Анна Михайловна умерла от сердечной недостаточности, Данил Михайлович от внезапного шока, а мои приступы развились на фоне нервной перегрузки (она, конечно, была). Так или нет, я не знаю, но следует признать, что в любом случае кагебешники кое-чего добились. Хотели помешать окончанию "Чонкина" и, так ли, сяк ли, а помешали. С тех пор прошло восемнадцать лет, а книга все еще не дописана. Что-то мне мешало ее закончить. Хотя, надеюсь, никто посторонний во мне все-таки не сидит, поскольку мне во мне для меня самого места мало. Убийство туриста в Нью-Йорке Умные люди мне говорили, что тогда, в 1975 году, я повел себя неправильно. Пошел по звонку, не потребовал от Петрова и Захарова предъявления документов, согласился на встречу в гостинице, сигареты выложил на стол, картину смотрел и не подумал оглянуться, растяпа. Все так, поступил я во всех смыслах неправильно, потому и остался жив. Видя, что я веду себя очень неправильно, они решили, что со мной можно провести неспешный эксперимент, в процессе которого я им помогу угробить себя самого чисто. Если б я их такой надежды сразу лишил, они бы придумали что-нибудь попроще да эффективней, вроде бутылки, которую истратили на Костю Богатырева. Ну, а после такой накладки доделать свое дело они все-таки не решились. Потому что тут уж кто-нибудь (допустим, Андропов) должен был взять на себя ответственность полную. Он бы, пожалуй, и взял, но мог и опасаться, что в случае дворцовых интриг или, не дай Бог, нового возвращения к ленинским нормам социалистической законности кто-нибудь пожелает предъявить ему столь замечательный компромат. Так что в данном случае мокрое дело было отменено, хотя планы подобные, насколько мне известно, в КГБ и дальше проигрывались и были в конце концов оставлены не раньше, чем через пять с половиной лет, то есть только после моего отъезда в чужеземство. Где я прожил много долгих лет в ожидании больших перемен на нашей туманной родине. Осенью 1989 я переселился на год в Вашингтон и издалека следил за развитием событий в России в нетерпеливом предвкушении дня, когда наконец тамошняя перестройка дойдет до возвращения мне и другим гражданства и возможности вернуться. Я думал не только о самом возвращении, но о разных его аспектах, в числе прочих о том, как бы мне все-таки проникнуть в загадку своего отравления. Для меня это было важно. Больше того, временами я думал, а стоит ли мне вообще возвращаться, пока эта история не открыта и не закрыта. Я надеялся, что приближается время, когда мне удастся докопаться до сути, и очень рассчитывал на встречу с человеком, который о моей истории в эти годы тоже, кажется, думал и мог иметь ценные соображения. Границы СССР тем временем постепенно дырявились, я сам побывал уже с краткосрочной визой в Москве, советские туристы валом валили на Запад, в аэропорту имени Кеннеди звучала русская речь, наступил период неразборчивого братания всех со всеми, без разделения на советских и антисоветских, о чем с изумлением, возмущением и восторгом писала эмигрантская газета "Новое русское слово". Проглядывая эту газету, я однажды наткнулся на заметку под названием "Убийство туриста". Сперва я даже внимания не обратил: ну, убили и убили. В Нью-Йорке всегда кого-нибудь убивают. Я стал читать что-то другое, а уж потом, не знал, чем дальше себя занять, вернулся к этой заметке. Обыкновенная история. Приезжий из Советского Союза возвращался поздно из очередных гостей. (Как выяснилось, рассуждая при этом, что слухи о криминальности Нью-Йорка слишком преувеличены.) В подъезде двое бандитов с револьверами напали на его жену, стали вырывать сумку, а он сделал то, от чего полиция настойчиво предостерегает -- кинулся на помощь жене. И тут же получил две пули в грудь, от которых по дороге в госпиталь, умер. В заметке указывалась и фамилия погибшего. Она меня не заинтересовала. Обыкновенная и очень распространенная русская фамилия. Я перевернул страницу и стал читать объявления: советские писатели выступают в гостинице Дорал Инн, дешевые кондоминиумы на Ошеан Парквэй, доктор Оселкин лечит и удаляет зубы, "вы можете себе позволить самое лучшее" (определение беременности и аборты) и -- Джек Яблоков, еврейский похоронный дом, самые низкие цены... Но в голове у меня вертелась фамилия убитого туриста, я опять обратился к заметке, прочел еще раз: Аркадий Новиков, врач из Москвы, сорока семи лет... и только сейчас сообразил: батюшки, да это же он! В памяти сразу возник худощавый молодой человек в полосатой рубашке с расстегнутым воротом и в очках с увеличительными линзами. Хотя в эти годы я о нем вспоминал и не раз, но помнились только слова, а зрительного образа не возникало. А тут выплыл из памяти, как живой, и даже, как будто, заговорил: "Теперь расскажите про ваш необычный случай". Тут некоторые проницательные читатели выйдут на след: важный свидетель, КГБ, длинные руки... но след этот ложный. Аркадий Новиков был для меня свидетелем важным, но КГБ в данном случае вне подозрений. Просто совпадение обстоятельств, говорящее, впрочем, о том, как много насилия совершается в мире. Молчание -- золото А я, между прочим, мысли о дополнительном расследовании давней истории не оставлял. Недоверие к моему рассказу об отравлении высказывалось разными людьми и не только такими, кого я мог зачислить в разряд бесчестных. Оно меня в некоторых случаях ранило, а в других оскорбляло, но дело было не только в этом. А еще и в том, что с некоторых пор террористические акции КГБ проходили без всякого отклика. Существовало даже мнение, что упомянутое мною убийство Степана Бандеры было последним актом физического устранения политических противников советской власти. Возможно, это мнение справедливо для заграницы, где агенты КГБ стали слишком часто сдаваться и устраивать скандальные пресс-конференции (тот же Богдан Сташинский, а за несколько лет до него капитан КГБ Николай Хохлов, посланный в Германию, чтобы убить одного из руководителей НТС Георгия Околовича, но отказавшийся от своего намерения и сдавшийся американцам. После чего, кстати, сам ставший жертвой покушения. Выпил где-то чашку кофе с подсыпанным в него радиоактивным барием и был вытащен с того света американскими докторами). Так что заграничный террор был сопряжен с большим политическим риском. А внутри страны какой риск? Здесь агенту если уж поручат убить, он убьет, ему сдаваться здесь некому, а там он не бывает, поскольку невыездной. А всякое расследование (да кто на него решится?) можно на любом этапе прекратить или завести в тупик. Вот и имели место происшествия, которые, конечно, могли произойти с кем угодно, но почему-то с теми, кем советская власть была недовольна, они случались чаще, чем полагалось бы по статистике. Какого-то человека после посещения Сахарова скинули с поезда, Виктора Попкова застрелил инкассатор, другой художник, Евгений Рухин, сгорел в своей мастерской, Константину Богатыреву проломили череп бутылкой, а Александру Меню уже в перестроечные времена -- топором. Но опять-таки вспомним о достижениях химии. Бандеpa -- синильная кислота, Хохлов -- радиоактивный барий, зонтик, убивший болгарина Георгия Маркова, был заряжен пулей, отравленной веществом, называемым рицин. А еще была серия непонятных ожогов, от которых пострадали Александр Солженицын, французский профессор Жорж Нива, в Москве еврейский отказник Лев Рубинштейн, в Ленинграде -- Илья Левин. Ожоги загадочные, а кто это сделал? И вот представьте себе, в свое время Солженицын, едва не умерший от ожога, предположил бы, что это дело рук КГБ, как бы отозвались наши доверчивые сограждане? Чокнулся писатель, крыша поехала, везде ему мерещится зловещая рука КГБ. Об истории своего отравления я после тогдашних своих заявлений четырнадцать лет не поминал, но с тех пор, как открылись для меня вновь границы отечества и отменилась цензура, снова попытался привлечь к нему внимание. Рассказал сначала по радио "Свобода", потом в журнале "Искусство кино", потом в интервью "Известиям" и ждал, что КГБ как-нибудь отзовется. Не могут же они этого не заметить. Пусть ответят как угодно, хотя бы разразятся опровержением. Еще я надеялся, что кто-нибудь причастный в порядке личного раскаяния, по пьянке или иной причине позвонит, пришлет письмо, пусть даже анонимное. Ну хоть какой-то отклик должен же был быть. Но его не было. Не оставляя своих попыток, я в журнале "Столица" (No 2, 1992) писал: "Тогда, в 1975 году, допрашивавшие меня наследники Дзержинского говорили, что они не такие, какими были чекисты сталинского образца. Нынешние наследники Андропова уверяют нас, что и они, в свою очередь, не такие, как те, которые травили диссидентов. Ну вот, если не такие, пусть раскроют хотя бы дело, о котором я рассказал. Пусть опубликуют необходимые материалы и ответят на такие примерно вопросы: Какая именно операция проводилась 11 мая 1975 года в номере 480 гостиницы "Метрополь"? Какие при этом применялись средства? Кто были ее организаторы и исполнители? Какую цель они ставили перед собой и чего достигли? Я прошу лично руководителя службы госбезопасности России и парламентские комиссии по контролю над этими службами не оставить мой рассказ без внимания, расследовать тот давний случай покушения на мою личность и обнародовать результаты расследования. Речь, подчеркиваю, идет, возможно, об опытах, которые не только представляли опасность для нашего общества в прошлом, но могут быть еще опаснее в будущем". И на этот раз никакого отклика. Ну просто ни единого, кроме как от того же Евтушенко, который, как мне сказали, звонил главному редактору "Столицы" А. Мальгину и угрожал ему (почему не мне?) судом за клевету. Мальгин, очевидно, обеспокоенный этим звонком, написал в своем комментарии, будто я прозрачно намекаю на сотрудничество Евтушенко с "органами". На самом деле я пишу только то, что было, при этом меня, правду сказать, не очень-то занимает, состоял Евтушенко в каких-нибудь кагебешных списках или, как я уже сказал, сам от себя старался. Как говорит одна моя знакомая: мне не нужно знать, в каком отделе и в каком чине работает этот человек, и не нужно видеть его служебное удостоверение, когда весь мой организм им брезгует. А все-таки, почему же не ответили на мой такой прямой призыв наши новые (обновленные) "компетентные органы"? Не читают журналов? Не заметили этой публикации? Или решили, что речь идет о чепухе, не достойной ответа? Если бы они не считали себя ответственными за прошлое и прочли мою публикацию, то естественной их реакцией было бы проверить, не лишнего ли автор наворотил, и затем отозваться заметкой: факты подтвердились или не подтвердились. Но молчание, оно, как известно, золото и само по себе тоже кое о чем говорит. Резолюция президента В попытке найти инстанцию, которая мне поможет добраться до моего досье, я обратился к моему старому, другу адвокату Борису Андреевичу Золотухину, который в Верховном Совете России занимал очень важную должность (какую именно, я все забываю). А через его споспешест1во вышел на Сергея Михайловича Шахрая, в то время помимо выполнения прочих обязанностей контролировавшего КГБ или по теперешнему МБ (Министерство безопасности), причем контроль, как выяснилось, был мнимый. Договорившись предварительно с Шахраем, я явился к нему на прием, но впереди себя послал 21 февраля 1992 года письмо, в котором просил оказать на КГБ-МБ воздействие, чтобы они рассказали, какая именно операция, кем и по чьему указанию проводилась со мной в гостинице "Метрополь" 11 мая 1975 года, и выдали мне все мое досье. Признаюсь, на назначенную встречу я шел с очень большим волнением. Я, конечно, думал, что прав и добиваюсь правды, но все же время от времени и у самого закрадывалось сомнение. Ну, а "все-таки, не показалось ли мне это на самом-то деле? Ну да, я, как мне кажется, не очень мнительный человек, и как-то не похоже, чтобы прямо так сразу мог помешаться ни с того ни с сего, но как-никак это был необычный и единственный для меня жизненный опыт. Может, и в самом деле страх, который сидел во мне глубоко, в котором я самому себе не хотел признаться, дал такую острую и незаурядную реакцию. Вот, предполагал я с опаской, приду к Шахраю. Выйдет он в приемную, пригласит к себе в кабинет, а там на столе -- толстая папка с подшитыми аккуратно листами. Откроет эту папку на нужной странице, а сам отвернется, испытывая неловкость от конфуза, в который приходится ввергать столь достойного и седого человека, как я. Я прочту какие-то бумаги, из которых сразу станет совершенно ясно, что на самом деле не было ничего, кроме большого испуга. Сесть в такую лужу было бы ох как неприятно, но я сам себе твердо сказал, что приму правду такой, какая она есть. Если бы даже выяснилось, что и в самом деле мне мое отравление примерещилось, это все "равно не оправдало бы нисколько подонков, угрозами доводящих мирных людей, пусть трусливых, слабых и мнительных, до сумасшествия или (как это случалось с некоторыми прямо на допросах) до инфаркта. Но в лужу меня пока что никто не посадил. У Шахрая на столе никакой папки не оказалось. -- Письмо ваше я прочел, -- сказал он мне. -- И очень хотел бы вам помочь. Но дело в том, что я сам еще не видел ни разу ни одного досье. Буду рад взглянуть хотя бы на ваше. Но, чтобы добыть его, моего влияния мало. Тут нужен сам президент. Напишите короткое письмо Борису Николаевичу, а я ему передам. И если последует его резолюция, то уж ему отказать будет трудно. Тогда вы будете первым человеком, увидевшим свое досье. Признаться, слова Шахрая меня удивили. Что ж это за контроль над КГБ, если человек, уполномоченный на это дело президентом страны, не может своей властью добыть одного досье. Тут же в приемной Шахрая я написал короткое письмо Ельцину. И стал ждать с волнением и любопытством. Как отреагирует Борис Николаевич и если отреагирует в желательном для меня духе, то что станется после этого? Ждать пришлось недолго. Через несколько дней мне позвонили из какого-то околопрезидентского кабинета и сказали, что есть -- есть! -- резолюция президента. Мне ее тут же прочитали по телефону, и вот она в том виде, в каком мне запомнилась: "В.П. Баранникову: Надо В.Н. Войновичу материалы показать". Радости моей не было границ. Президент подписал, президент предписал, президент указал. Не кто-нибудь, а сам президент. Теперь они у меня не отвертятся. Семнадцать лет спустя на том же самом месте Наша история обогащается появлением в ней еще трех персонажей, нынешних работников того же самого заведения, которое теперь называется не КГБ, а МБ -- Министерство безопасности (что в лоб, что по лбу). Поначалу я не хотел "называть имена этих людей, но не вижу возможности и необходимости этого избежать. Тем более что они были мне представлены официально и никаких услуг, достойных сокрытия, мне не оказывали. 16 марта в моей новой московской квартире раздался звонок: -- Владимир Николаевич, здравствуйте, с вами говорит сотрудник Министерства безопасности России Краюшкин Анатолий Афанасьевич. Мне получено ответить на ваше письмо президенту. Я готов это сделать. Как, вы к нам приедете или я к вам? Я сразу все понял. Если он ко мне, значит, придет с пустыми руками. А мне он пустой не нужен. -- Конечно, я к вам, -- сказал я. И вот опять приемная КГБ-МБ на Кузнецком мосту. Кажется, только номер дома изменился. Был 24, а теперь 22. Принимали меня, естественно, двое. Сам Краюшкин (кажется, он начальник архива этого самого МБ) и младший, его заместитель Сергей Сергеевич Нагин, которого по молодости лет сослуживцы зовут просто Сергей. На столе перед Краюшкиным лежала тонкая желтая папочка без какой бы то ни были надписи. "И это все?" -- подумал я с невольным разочарованием. Вспомнилась строчка из стихотворения Степана Щипачева о датах рождения и смерти: "...И краткое тире, что их соединит, в какой-то миллиметр всю жизнь мою вместит". Тут же папочка была развернута, и за нею открылись две бумаги, "которые воспроизведем полностью. Вот первая: секретно (гриф секретности) "УТВЕРЖДАЮ" Начальник Управления "3" КГБ СССР _______________________ (должность) _______________________ (звание) _______________________ (фамилия) (подпись) "24"-X-1990 г. ПОСТАНОВЛЕНИЕ Об уничтожении архивного дела оперативной разработки No 34840 "27" сентября 1990 г. Я, начальник отдела действующего резерва КГБ СССР <...> рассмотрев материалы архивного дела оперативной разработки No 34840 "ГРАНИН" ________________________________________________________________________ ________________________________________________________________________ ________________________________________________________________________ Нашел: ДОР "Гранин" заведено в 1977 году. В 1980 году "Гранин" с семьей выехал в ФРГ и Указом Президиума Верховного Совета СССР за свои действия за границей был лишен советского гражданства. В октябре 1982 года дело было прекращено. В настоящее время материалы дела исторической и оперативной давности не представляют. ________________________________________________________________________ ________________________________________________________________________ ________________________________________________________________________ Постановил: ДОР No 34840 "Гранин" в десяти томах (тт. No 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10) уничтожить, как не представляющие исторической и оперативной ценности. "СОГЛАСЕН" Начальник 8 отдела Управления "3" КГБ СССР _______________ _________________ (подпись) (фамилия) Всего лишь один лист бумаги. И так мало текста. А как много он говорит! Три начальника над этой бумагой работали -- один составлял, другой подписывал, третий утверждал. Как фамилия? -- хотел бы я узнать про каждого, но фамилий нет ни одной. Аккуратно (не очень) вымараны. В самом низу охвостья еще каких-то недотертых подписей и только одна сохранилась закорючка, похожая на целую подпись. Есть вопрос: почему Гранин? Существует же настоящий Даниил Гранин, почему они мне дали его имя, а не, допустим, Бондарева или Распутина или кого еще. Почти всем, кому я потом эту бумагу показывал, приходила в голову близлежащая шутка, что Гранина они, очевидно, называли Войновичем. Одного даже взгляда на эту бумагу достаточно, чтобы заметить, насколько она лжива. Как ни странно, именно это меня и обрадовало. Если в бумаге ложь по мелочам, то, может быть, и главное утверждение об уничтожении дела тоже ложно. Следующее постановление на таком же стандартном бланке написано от руки, странным, неестественным и, может быть, даже специально отработанным почерком. Здесь правый верхний угол вообще убран -- никаких грифов, утверждений, званий и фамилий. ПОСТАНОВЛЕНИЕ Об уничтожении оперативной подборки No 26189 "20"-VIII-1991 г. Я, нач. 1 отделения 8 отдела Управления "3" подполковник <...> рассмотрев материалы оперативной подборки No 26189 ________________________________________________________________________ ________________________________________________________________________ ________________________________________________________________________ ________________________________________ Нашел: ДОР ОП No 26189 заведена в мае 1989 года, систематизированные в ней материалы не представляют сегодня ни оперативной, ни исторической ценности (как-то, в основном, материалы радиоперехвата). ________________________________________________________________________ ________________________________________________________________________ ________________________________________________________________________ ________________________________________ В ОСК: Войнович Владимир Николаевич по спецподборке No 26189 ________________________________________________________________________ ________________________________________ Постановил: ОП No 26189 в четырех томах (тома No 1, 2, 3, 4) уничтожить путем сожжения. Постановление и акт об уничтожении направить в 10 отдел КГБ СССР для снятия с учета _________________________ (подпись) "СОГЛАСЕН" (должность, отдел - управление, звание) Фамилия составившего документ подполковника затерта, но внизу, где должна быть подпись составителя, стоит знакомая закорючка. И она же на обратной стороне листа, где написано той же рукой: АКТ Мы, комиссия в составе нач. 1 отделения 8 отдела Управления "3" КГБ СССР подполковника Сергеева В. А., зам. нач. того же отделения майора Засорина С.В. и ст/о того же подразделения майора Калекова Б.В. составили настоящий акт в том, что 20 (двадцатого) августа с. г. нами уничтожена путем сожжения оперативная подборка No 26189 в четырех (тома No 1, 2, 3, 4) томах. Дальше подписи. На первом месте все та же закорючка, теперь ясно, что это -- вышеупомянутый подполковник Сергеев. Его же подпись и у нижней кромки первого постановления. Дело, однако, не в Сергееве (мне его фамилия ничего не говорит), а в соображении, которое у меня возникло чуть позже. А пока, едва глянув на первый же документ, я сразу понял, что это попытка того, что в народе называется вешанием лапши на уши. -- Анатолий Афанасьевич, -- сказал я, -- вы что, проверяете мои умственные способности? -- А что такое? -- спросил Краюшкин. -- Я не могу поверить этой бумаге, потому что это самая настоящая липа. -- Почему вы так думаете? -- Краюшкин напряженно улыбался, но изобразил готовность развеять мои недоумения. Я ему объяснил, что здесь даты и те лживые. Дело на меня было заведено наверняка не в 1977 году, а значительно раньше. Начиная с 1966 года я подписывал письма в защиту разных людей. В 1968 году получил за это строгий выговор в Союзе писателей, В 1969 году была опубликована первая часть "Чонкина", за которую в 1970 году был вынесен второй строгий выговор с последним предупреждением. В 1974 году я был исключен из Союза писателей. Неужели все эти события прошли мимо глаз и ушей КГБ? Но если даже и так, то уж вот эта история с моим отравлением никак не могла оставить КГБ равнодушным. Пусть я сошел с ума, "ли мне показалось, или я все выдумал, но мною по этому поводу был устроен большой шум. Я собрал пресс-конференцию, говорил об этом во многих своих интервью, в том числе и записанном на магнитофон и тут же переданном на весь Советский Союз "Немецкой волной", подробный отчет об этом опубликовал в "Континенте". Фактически я обвинил КГБ в террористическом акте. -- Вы, -- сказал я Краюшкину, -- хотите, чтобы я вам поверил, что к таким обвинениям КГБ осталось совершенно глухо? -- Ну, возможно, на вас собирались какие-то отдельные материалы, но специального дела не было. Если вы нам не верите, у вас есть другая возможность высказать свои сомнения. Замминистра Василий Алексеевич Фролов готов вас принять и выслушать. Краюшкин позвонил Фролову и договорился. Затем было высказано соображение, что перейти в другое здание лучше внутренним ходом, чтобы люди с улицы нас не видели. Не знаю, обычные ли это меры предосторожности или из прошлого опыта втягивания клиента. Сделать вид, что он вместе с ними и заодно делает что-то потайное, что от людей надо скрывать. Тем не менее, мне было любопытно. Прапорщик открыл своим ключом заднюю дверь, и из обыкновенного на вид учреждения в самом центре Москвы сразу попал я в тюремный двор с высоким забором, с батареей прожекторов наверху. Через двор прошли в новое большое здание КГБ, выстроенное рядом с самым главным. Пройдя по каким-то коридорам, оказались в просторной приемной, а потом и в самом кабинете замминистра с большими портретами Ленина и Дзержинского. Невысокого роста седоватый человек лег пятидесяти, выйдя из-под портретов, протянул руку. -- Мне сказали, что вы чем-то недовольны. -- Я недоволен тем, что ваши люди с самого начала пытается провести меня на мякине. -- А что такое? -- Я не верю, что мое дело уничтожено. -- Разве вам не дали постановление? -- Постановление дали. Но если оно лжет но мелочам, почему я должен верить, что оно не врет вообще? -- А почему вы думаете, что оно лжет? Объясняю конкретно. Вижу, он быстро прикидывает, стоит ли держаться версии Краюшкина, и решает, что не стоит. -- Да, -- говорит он решительно,-- да, здесь, пожалуй, что-то не то. Какой здесь год? Семьдесят седьмой? Нет, конечно, что-нибудь должно было быть раньше. -- Ну да, -- держится за собственную версию Краюшкин, -- раньше какие-то материалы тоже могли на вас собираться. Но дело открыто не было. Просто, может быть, отдельные материалы время от времени собирались и складывались. -- А куда складывались? -- В какую-нибудь папочку. -- Но она, эта папочка, наверное, как-нибудь называлась? -- Почему вы думаете, что она обязательно должна как-нибудь называться? -- Разве у вас есть хотя бы одна папка, которая не имеет никакого названия? Краюшкин дергается что-то сказать. -- Ну ладно, -- останавливает его замминистра. -- Ты же видишь, он все понимает. -- Правильно вы заметили, -- говорю, -- он все понимает. Во всяком случае, кое-что понимает. Обмануть его, конечно, можно, но для этого надо как-нибудь постараться, а не так вот просто. -- Но, надеюсь, про меня вы не думаете, что я с вами хитрю? -- Как вам оказать? Откровенно говоря, я был бы очень удивлен, если бы на вашей должности обнаружил бесхитростного человека. -- Тем не менее, лично я вас обманывать не собираюсь. Я вообще пришел из МВД. -- А разве вы не конструктор? -- Нет. А почему вы думаете, что конструктор? -- Так мне показалось. Но извините. Значит, вы пришли из МВД и что? -- Я пришел из МВД, и на мне грязи нет. И мне незачем скрывать те безобразия, которые здесь творились. И мы не скрываем, У нас нет никаких секретов. В это утверждение я тоже позволил себе не поверить: секретная служба без секретов -- это абсурд. -- Но я, -- сказал я Фролову, -- во все ваши секреты проникать не собираюсь. Меня в настоящий момент интересует только собственное досье. Если оно даже и правда уничтожено, то следы того, как КГБ работал со мной, должны оставаться в каких-то других документах. Краюшкин иронически улыбается. -- Видно сразу, что вы не понимаете принцип хранения секретных документов. Секретные документы одного назначения, во избежание утечки, всегда складываются в одну папку, а не в десять. -- Да-да, -- подтверждает чистый Фролов, -- именно так. Всегда в одну папочку. -- Этого не может быть, -- говорю я. -- Никак не может быть. Каждое дело обязательно с другими делами так или иначе пересекается. Кроме того, есть какие-то побочные документы, 'распоряжения, например, направить на слежение за объектом "Гранин" таких-то людей (фамилии), выделить столько-то автомобилей (номера), выдать талоны на бензин (количество литров), выписать на отравление "Гранина" шестьдесят граммов крысиного яду. Или что-нибудь в этом духе. Что же я вас буду учить? Ну, например, вот комната в "Метрополе" номер 480. Ведь она где-то у вас в каких-то бумагах тоже фигурирует. Ее же снимали, оплачивали, оборудовали. Неужели все это было вложено в папочку "Гранин" и там сгорело? Василий Алексеевич улыбается. -- Поверьте, здесь вас никто обманывать не собирается. Мы в прошлом не виновны и в сокрытии его не заинтересованы. -- Если не заинтересованы, поройтесь в ваших архивах или давайте я дороюсь: Уверяю вас, я очень быстро найду то, что нужно. А если не можете найти нужные документы, вызовите людей, о которых я написал, их-то, я надеюсь, вы еще не сожгли. Тут и Фролов и Краюшкин оба, замахали руками. -- Что вы говорите? Это же было так давно! Где мы этих людей найдем? Да они же наверняка представлялись не своими фамилиями (как будто я думал, что своими). А сколько им было лет? Ого! Да они, если даже и живы, давно уж на пенсии. Не только Петров, но и Захаров. У нас работа, вредная, у нас рано на пенсию уходят. В пятьдесят пять лет. (Вот как им вредно было с нами работать. Им пенсию за нас дают рано, а нам за них нет.) Ну, где, где их искать? Бесхитростный Фролов сделал честное лицо и изобразил улыбку, означающую, что он готов хоть сейчас лично отправиться в сложный поиск, но где же, где же ориентиры? -- Если вы сами не знаете, где искать этих людей, мне придется вам подсказать. Хотя мне даже неудобно. Я ведь никаких сыщицких школ не кончал. Это вы их кончали. Так вот найти этих мерзавцев можно многими способами, и первый, который мне, невежде, сразу приходит в голову: через отдел кадров. Там же личные дела ваших сотрудников хранятся или и их сожгли? -- Неужели все личные дела перебирать? Даже для начинающего милиционера вопрос слишком наивен. -- Зачем же все? Я повторяю: главный из моих отравителей сказал, что он начальник отдела. Я думаю, что он в такой приблизительно должности и пребывал. Может, быть чуть-чуть повыше. Если вы попробуете выяснить, кто занимался диссидентами, кто занимался писателями и, в частности, мной в мае 1975 года, то в конце концов у вас останется одна, две, ну три, максимум, кандидатуры. Дайте мне фотографии, и я тех подонков обязательно опознаю. Я их очень хорошо помню. В конце концов было обещано, что поиски будут продолжены, хотя и без особой надежды на положительный результат. Мне ничего не осталось делать, как дать им возможность еще поискать. Хотя я, конечно, предполагал, что поиски зарытой собаки будут идти как можно дальше от места возможного захоронения. Раз уж я сюда попал, я спросил, нельзя ли заодно поискать дело моего отца, который пять лет, с 36-го до 41-го, сидел. Тут они все трое охотно откликнулись; искать дело отца им гораздо приятнее, чем мое собственное. -- Но при этом вы, пожалуйста, не думайте, что одни поиски можно заменить другими и тем меня удовлетворить. Дело отца я бы очень хотел посмотреть, но мое собственное мне сейчас намного нужнее. Да, да, поникли мои собеседники обреченными головами, они меня очень хорошо понимают. Непоследовательный Сергеев Нет, правда, всего лишь несколько строя, а смотришь на них -- и, как на переводной картинке, проступает изображение. И чем дальше, трешь, тем яснее. От Лубянки до дома (у метро "Проспект мира") я шел пешком, по дороге разглядывал полученные бумаги, думал и понял, откуда взялся "Гранин". В 69-м году в журнале "Грани" (Франкфурт-на-Майне) была опубликована первая часть "Чонкина", отчего пошли первые крупные неприятности, откуда, конечно, и псевдоним. Значит, и дело должно было быть заведено примерно тогда же. Вторая бумага тоже была интересной. Оказывается, новое дело (4 тома) было заведено во время моего первого приезда из-за границы. Я приехал в марте 89-го, пробыл здесь два месяца, и к концу моего пребывания они открыли новое дело, тем самым показав, "как они понимали перестройку и какой демократии собирались служить. А я-то думал: надо же какая свобода! Что хочешь, то говори! Я тогда так расслабился, что в одном журнале спросил, а где тут у вас можно две страницы моей статьи скопировать? Они сначала оторопели -- эвон у иностранца какие привычки, копию ему надо сделать! -- а потом засуетились: сейчас, сейчас, у Верченко подпишем, у Кобенко завизируем и -- сколько вам копий? одну? две? Я думал -- свобода. По клубам выступал, по улицам ходил, язык за зубами не держал, и, оказывается совершенно напрасно, труженики невидимого фронта уже клепали на меня новое дело. Правда, в акте сожжения написано, что там, в основном, материалы радиоперехвата, но кто заподозрит чекистов, что они обязательно напишут правду? А что сказать о времени сожжения? 20 августа 1991 года, на второй день путча, сжигались бумаги только потому, что не представляют оперативной и исторической ценности? Есть ли на свете хоть один простак, который в эту глупость поверит? Я бы еще поверил, если бы 20 августа они жгли все подряд, но если выборочно, то, без сомненья, только то, что содержало самые жгучие их тайны. Речи по радио "Свобода" или мои выступления перед московской публикой 1989 года вряд ли были достойны первоочередного внимания. А еще вот что. Помните, кто подписал второе постановление? Подполковник Сергеев. А чья закорючка украшает постановление, вынесенное в сентябре 1990 года? Да все того же Сергеева. Значит, в 90-м году одно дело он уничтожал, а второе продолжал пополнять. Для чего? Оставим этот вопрос открытым. Придя дамой, я позвонил Краюшкину и сказал, что, по моим сведениям, псевдоним "Гранин" был мне придуман в 69-м году. Таким образом я хотел внушить ему мысль, что имею доступ к иным источникам. Хочешь, я тебе расскажу про свою семью? -- Вы попались! -- сказал я Сереге, выделенному мне в качестве инстанции, через которую можно задавать вопросы и получать ответы. -- Что вы имеете в виду? -- спросил он. -- Объясняю. То, что вы мне будете говорить, я обязательно опишу. С максимальной точностью. То есть, как вы скажете, так точно я и запишу. Вы при этом можете обманывать меня, сколько хотите. Но обмануть и меня, и всех читателей, вы же понимаете, вам не удастся. Значит, Сергей Сергеевич, что? У вас есть выбор из трех вариантов. Вариант No 1. Вы признаете, что я прав, и показываете мне соответствующие документы. Вариант No 2. Вы говорите, что я не прав, и мою неправоту подтверждаете документами. Разумеется, не фальшивыми, фальшивые в любом случае будут разоблачены. И вариант No 3, который вы уже задействовали. Вы будете врать, но тем самым докажете, что я прав. Вариант No 4 попробуйте сами изобрести. Должен отметить, что Сергей Сергеевич человек умный, он понимает, что и я кое-что соображаю. И, помимо прямой полемики, вводит в оборот тонкий подтекст. Я, например, говорю, что мои отравители в связи с моим делом были наказаны. Он сразу улавливает, что здесь спрятано косвенное доказательство -- раз наказаны, значит, было за что. И, проведя, видимо, маленькое исследование, в следующий раз мимоходом бросает, что нет, они наказаны не были. Все мои соображения, как я понимаю, Серега честно переправляет по инстанции. А потом получает ответ и передает его в своей обработке. Между прочим, дело моего отца, заведенное в Зб-м году, отыскалось. Разыскать дело было трудно, но Серега, проведя большую работу, обнаружил его почему-то в Ташкенте. Хотя велось оно в свое время в Москве и в Душанбе. Где бы ни было, а все-таки не пропало. Оперативной ценности оно больше не представляет (объект операции следователям уже недоступен), насчет исторической не знаю, а почему-то все-таки не сожгли. Две папки документов были доставлены в Москву, и два дня в кабинете Нагина я с ними знакомился. Документы эти стоят отдельного описания, которое и будет исполнено за пределами этой работы. Пока я читал документы и делал мелкие записи, Серега заваривал кофе (ничего туда, похоже, не подсыпая) и рассказывал мне о себе. Родился он в 1956 году (как раз когда я приехал в Москву пробиваться в писатели). Кончил (коллега) педагогический институт, лингвист (а не конструктор), здесь занимался графологией, кроме того, был контрразведчиком, я не понял: сначала графологом, а потом контрразведчиком или наоборот. И где, кстати, он учился на контрразведчика? В пединституте или самообразованием постигал? Рассказывал о своей семье, от которой сильно оторван работой. Приходится очень много заниматься реабилитационными делами, поисками пропавших американских летчиков и много еще чем по принципу "никто не забыт, ничто не забыто". Домой приходит поздно, уходит рано, дети его совсем не видят, уже младший сын старшего папой зовет. Говоря о семье, вдруг спохватывается и смеется: "Ах, да, я забыл, вам уже говорили: "Хочешь, я расскажу тебе про свою семью?". -- Да, -- говорю, -- правильно, именно так говорили. А еще говорили, мы, мол, совсем не такие, как рань