понятие службы. Эх, лучше бы и я не заговаривал с этим литератором, не узнавал бы о старой домоправительнице вражеского офицера. Тем более, что большого практического смысла в этом, но всей вероятности, нет. Но я узнал. Можно, конечно, вылететь попозже, тебе ведь никто не назначал сроков. Будь я человеком гражданским, я так бы и поступил. Но двадцать с лишним лет армейской службы не проходят для человека даром. И хотя формально я мог бы сослаться на то, что Лидумс поручил мне с утра заняться химиками, но подсознательно я почему-то ощущал, что разговор со старухой может оказаться важнее. По логике - нет, но интуиция упорно подсказывала, что - да. Это был как раз тот случай, когда положено проявить инициативу, чтобы не упустить возникших возможностей. Значит, и обсуждать нечего. Я захлопнул за собой дверь. II Это был один из домов, уцелевших во всех военных передрягах, небольшой, красивый особнячок в глубине сада, в зеленом окраинном районе. Похоже было, что его давно не ремонтировали, но легко представлялось, каким он был раньше, когда еще не отставала краска, не ржавела крыша и въезд в гараж не порос густой травой. Невысокое крыльцо, массивная с виду дверь с узким вертикальным окошком, напоминавшим бойницу. Кнопка звонка была новая, современная, квадратная. На звонок внутри дома басом залаяла собака. Я ожидал, что меня будут долго расспрашивать из-за двери, или, в лучшем случае, не снимая цепочки. Но отворили сразу. Мадам Шамборская стояла передо мной, одетая, словно для выхода. Старая элегантная дама. Не молодящаяся, но и не опускающаяся. Человек, понимающий, что жизнь продолжается до последнего вздоха, и глупо умирать раньше времени. Мое появление ее не обрадовало и не испугало - не испугало, может быть, потому, что позади нее стоял телячьих габаритов пятнистый дог - отведенной назад рукой она придерживала его за ошейник. Я извинился, представился; форма без слов говорила о моей ведомственной принадлежности. Она не удивилась, отступила и повела рукой, приглашая. В квадратной комнате с большим окном, на круглом, черного дуба столе, были остатки завтрака - фарфоровый кофейничек, синий с золотом, такая же чашка, ломтик поджаренного хлеба. Она указала мне на кресло, обтянутое ворсистой тканью под леопардову шкуру, собрала и вынесла посуду и тотчас же вернулась и уселась напротив. - Я могу уделить вам час времени, - сказала она спокойно, словно бы визит мой был заранее заявлен. - Через час ко мне придет ученица. - Вы даете уроки? - спросил я, чтобы завязать разговор. - Немецкий. У меня очень скромная пенсия; считается, что имею мало, как это называется, трудового стажа; хотя я трудилась всю жизнь, но, видимо, не так, как полагалось. - В ее голосе не было жалобы, скорее какая-то легкая ирония, относившаяся то ли к жизни, то ли к ней самой. - Правда, теперь немецкий не очень моден, теперь изучают английский. Но немцы, друзья или враги, всегда останутся нашими соседями, а разговаривать с соседями полезно, не так ли? Хотя, может быть, язык выбирают для изучения, исходя не из соседства, а из того, с кем придется воевать теперь? - А вы полагаете, что будет война? - Конечно, - сказала она, как о вещи естественной и решенной. - Люди всегда воевали, и мне не кажется, что они вдруг изменились настолько, чтобы перестать. Пока на свете есть мужчины, будут и войны. Или вернее - пока мужчины остаются мужчинами. Вы и сами думаете точно так же, иначе разве вы стали бы военным? - Так думал и ваш бывший хозяин? - Хозяин? - Она высокомерно подняла брови. - У меня никогда не было хозяев. Хозяева могут быть у собаки, но не у человека. - Видимо, я употребил не то слово, извините. Может быть, мне следовало сказать о бывшем хозяине этого дома? - Этот дом всегда был моим. Я унаследовала его от родителей, и потом лишь немного перестроила. - Я имел в виду Шпигеля. Не знаю, в каком он был чине. - В последнее время майором. Но когда мы познакомились, он служил в чине обер-лейтенанта. Она сказала это опять-таки совершенно спокойно, словно бы вполне естественным было для нее, женщины русского или, быть может, польского происхождения, долгие годы служить у немецкого офицера. - Но он никогда не был моим хозяином, - продолжала она, глядя в окно на деревья, покрытые желтеющей листвой. - Пожалуй, правильнее всего будет сказать, что мы были друзьями. Но вас, видимо, интересую не я, а он. - Откровенно говоря, вы угадали. - О, это было нетрудно. Я - просто женщина, а он был, конечно, выдающимся человеком. И я знала, что рано или поздно км заинтересуются. Потому что проходит вражда, проходит все, что с нею связано, и на людей, бывших врагами, начинают смотреть более объективно и оценивать их по заслугам. Разве не так? - Безусловно. - Говорила она спокойно, размеренно, и хотя ей было, самое малое, под семьдесят, она не казалась по-старчески словоохотливой, и говорила ровно столько, сколько нужно было, чтобы выразить мысль. - Безусловно, - повторил я. - И меня он интересует с самых разных сторон. - Если вы собираетесь написать о нем что-то, то должна предупредить, что здесь уже был один господин... - Знаю, я знаком с ним. Он-то и посоветовал мне обратиться к вам. Однако, он - писатель, я - военный, и интерес у нас, как вы понимаете, не вполне совпадает. - Я говорил, не делая скидок на ее возраст, но скорее - на то представление о мире, какое выработалось у нее, видимо, давно и изменить которое она не удосужилась; надо полагать, оно не мешало ей преподавать немецкий. - Так что прежде всего он интересует меня именно как военный. - Боюсь, что об этом я смогу рассказать вам меньше всего. Женщины мало смыслят в военных делах. Ну, он был офицер, вы знаете. Происхождения простого, не дворянского, родители его были, как он сам говорил, торговцами где-то в Мекленбурге, скорее мелкими торговцами. И того, чего он добился на военной службе, он добился благодаря своим редкостным способностям, а не семье, не связям. И также не благодаря политике, хотя одно время это было модно. Он не любил политику, говорил, что все политики - бездарные люди, ничего не понимающие в жизни, и что одни не лучше других. - Однако, служил он исправно? - Ну, разумеется. Но, как он сам говорил, прежде всего потому, что ему нравилось его дело. Нравилось потому, что делало его могучим - почти всемогущим, как говорил он. А также потому, что оно давало выход его инстинктам художника. Этот инстинкт был очень силен в нем. Он говорил, что если бы не стал военным, то, вернее всего, писал бы картины. - Я вижу, он был откровенен с вами. - Каждому человеку необходимо быть хоть с кем-то откровенным, иначе он делается несчастным. Потому что каждому нужно, чтобы у кого-то осталось истинное представление о нем - о таком, каким он был в действительности, а не казался. Да, он был со мной откровенен - с кем же еще он мог? - У него не было семьи? - У него была я, - сказала она, чуть пожав плечами. - И он никогда не хотел ничего другого, с того самого дня, как мы познакомились. - Она встала, подошла к двери и включила люстру. - Вот. Это он написал когда-то. Висевший на стене портрет при дневном освещении не бросался в глаза, но теперь был хорошо виден. Портрет - и зеркальце странной формы в правом нижнем его углу. Я долго смотрел именно на зеркальце. Потом спохватился и перевел взгляд на Шамборскую. - Есть разница, не так ли? - улыбнувшись одними губами, сказала она. - А разве вам не случается рассматривать свои фотографии, где вы сняты молодым? - Да, - согласился я. - Но я и тогда не представлял собой ничего особенного. Да, теперь я понимаю... - Он любил меня, - сказала она свободно. - И я его тоже. Я не хотела, чтобы он женился на мне: это бы ему повредило, я ведь не немка. Но, может быть, именно поэтому он любил меня еще больше. Если вам нужна точность, можете считать, что я была его любовницей. Теперь вы понимаете, что он не был моим хозяином? - Он жил здесь, у вас? Она подняла брови. - Здесь, конечно же. Здесь все осталось так, как было при нем. Почти все. Кроме тех вещей, которые он забрал, когда уходил в последний раз. Когда вы были уже совсем близко. - У вас не осталось его портрета, фотографии?.. - Ни одного. Что-то он забрал, остальное уничтожил. Хотя я очень просила его не делать этого... Но, как всякий мужчина, он сделал по-своему. Он сказал, что не нужно, чтобы здесь оставались его следы. - Почему же он не взял вас с собой, отступая? - Я хотела быть с ним. Однако он сказал, что будущее темно, и что в любом случае я могу остаться одинокой и беззащитной, а здесь, сказал он, будут помогать хотя бы стены: здесь я привыкла быть хозяйкой. И он оказался прав. - Что с ним стало потом? Вам что-нибудь известно? - Мне известно все. Он погиб на следующий же день во время бомбежки в порту, где они ожидали посадки на пароход. - Она произнесла это спокойно, словно бы речь шла о посторонних людях, а не о ней и человеке, которого она любила. - Вы уверены? - Да, - сказала она и усмехнулась. - Я была там, рядом. Хотела проводить его. Первое время я жалела, что другой осколок не попал в меня. Но со мной ничего не случилось. Я сама его похоронила. - Она угадала мой следующий вопрос и покачала головой. - Нет, могила не сохранилась, как и все кладбище. Но я помню, где она была. - И все остальное время вы прожили здесь? - Нет... но в конце концов я вернулась. И даже смогла поселиться в своем доме. Мебель, во всяком случае, уцелела. Но это уже не имеет отношения к нему. - Поговорим о нем, - согласился я. - Итак, он был сапером? - Кажется, так это называется по-русски. Он занимался взрывами. Поэтому он и считал, что профессия делает его всесильным. - Она помолчала. - Он говорил, что только люди несведущие считают, что в его профессии все решает это - ну, то, что взрывается. Шпренгштоффе. - Взрывчатые вещества. - Да. Странно - мне никогда не случалось называть это по-русски... Он говорил, что в постоянной борьбе того, кто хочет взорвать, и того, кто хочет предотвратить этот взрыв, побеждает интеллект. Разум. Что взрывное вещество - лишь грубая сила, которая ничего не может, если разум ею не повелевает. Стихийная сила. Он говорил, что управлять стихией - большое искусство. И что именно потому это ему нравится. - Ему приходилось много заниматься своим делом? - Да, немало. Он служил здесь, на месте, много лет, но служил не в каком-то полку, одним словом, не с солдатами, которые маршируют и стреляют. Это было какое-то учреждение, почти как контора, только военная. И он там служил, но его часто вызывали куда-то в другие места - иногда на день или два, иногда на целые недели. Он говорил, что редко делал что-нибудь сам, он больше указывал, давал советы. Он говорил, что по его действиям можно было бы очень точно установить, как развивалась война, когда кончались удачи и начинались неудачи: сначала ему приходилось предотвращать взрывы, а потом - взрывать самому. - Вы сказали, это ему нравилось? - Он считал, что взрывать скучнее. Но если постараться, то и это может оказаться интересным. Как партия в шах. - В шахматы. Он играл? - Он пробовал даже научить меня. Но мне это не понравилось. Я думаю, что это не женская игра. - Так, - сказал я. - Борьба интеллектов, шахматы... А еще? - Не знаю, что вас интересует... Ну, например, он говорил, что надо верить в магические числа, от которых в жизни зависит многое, только надо угадать их, потому что они для каждого человека свои. У него, например, были... всех я не помню - но было три, потом двенадцать... Однажды, когда у него хорошо получилась какая-то работа, он пришел очень довольным, мы пили шампанское, и он два или три раза повторил: "Лизе, на этот раз мне удалось использовать и три, и двенадцать, они хотели примитив, но с тремя и двенадцатью я сделал маленький шедевр. Как законченная картина". - А о чем он говорил это, не помните? - Он никогда не говорил о службе ничего, не называл, не объяснял. Только иногда вот так... эмоционально. Он объяснял мне, что дело не только в том, что это запрещено, но и в том, что разговоры о зле увеличивают количество зла в мире, но это не должно касаться женщин. Однажды мы возвращались из локала, он купил мне цветы и сказал: "Вот если бы я выращивал цветы, я бы ничего не скрывал от тебя, Лизе". - Выходит, он считал войну злом? - Но неизбежным. Он говорил, что жизнь вообще есть сочетание добра и зла, одно без другого невозможно, и сатана так же необходим, как и бог. - Верил он в бога? - Мы не говорили об этом. И в церковь он не ходил. Я - да, но без него. Однако, знаете, как это бывает - в разговорах упоминают и господа, и дьявола, но по этому нельзя судить, верят в них, или нет. - Да, верно. Значит, он понимал, что делает зло? - Не потому, что он сражался на той стороне, а не на вашей. Он не любил нацистов. Но и вас тоже. Я ведь сказала вам, как он думал о политике. А что касается зла... Он говорил, что всплеск зла неизбежно ведет потом к такому же всплеску добра. И наоборот, к сожалению... - Он говорил - к сожалению? - Нет, это уже я... Он говорил, что чем страшнее окажется в конечном итоге война, тем больше времени пройдет до следующей. И поэтому, говорил он - пусть война будет страшной. - Веселый разговор, - усмехнулся я. - И все же вы его любили? - Женщины ведь любят не за политику. Во всяком случае, меня воспитывали не так. - Она надменно повела небольшой головкой с седыми, но все еще пышными волосами. - Он был сильным, веселым человеком, и понимал, что женщине нужна не политика, а любовь, преклонение, цветы и нежные слова. - Она усмехнулась, на этот раз неприязненно. - И если вы сумели внушить женщинам, что им нужно что-то другое, то совершили большее зло, чем покойный Гюнтер с его взрывами... - Да, - сказал я, - но что поделать - такие времена, экономика требует. Да и сами женщины добивались - вот, добились... Скажите, его учреждение - где оно помещалось? Вы, наверное, знали. - Да. Но ни дома, ни той улицы давно нет, с сорок пятого года. Сейчас на том месте построена большая гостиница. - Выстроена гостиница? Вы точно знаете? - Иначе я бы не говорила. Не то, совсем не то... Человек этот, майор Шпигель, мой коллега и противник, не имел отношения к интересовавшему меня объекту. Или, может быть, все-таки имел? Недаром ведь в туннеле я обнаружил зеркальце - такое же, как здесь, в углу портрета... - Скажите, он не рассказывал вам о делах, которыми занимался здесь, в городе? Вы знаете, в чем заключалась его служба и, значит, понимаете, что в конце войны, а может быть, и раньше, он должен был готовить к уничтожению многое здесь, в самом городе. То, что не должно было достаться нам. Может быть, он все же говорил вам что-нибудь? Она покачала головой. - Могу лишь повторить: он не говорил со мной о делах, и был прав: они меня не интересовали. Мне нужен был он сам, нужно было, чтобы я чувствовала Хего рядом. А когда его не было - какая разница, что он там делал... И разве это сегодня так важно? - Да, - поколебавшись, сказал я ей. - Есть одно здание, уцелевшее... Мы подозреваем, что оно было предназначено для взрыва. Хотим его разминировать. И я подумал, что если бы знать, что это готовил он... Понимаете, у каждого специалиста есть свой почерк, своя манера. Зная ее, можно о чем-то догадаться, что-то понять... Шамборская улыбнулась. - Не знаю, что вы имеете в виду, - сказала она. - Но думаю, что это делал кто-нибудь другой. Гюнтер был не единственным, кто занимался взрывами. - Почему вы так уверены? Вы что-нибудь знаете? - Если бы это делал он, - уверенно сказала она, и в голосе ее была гордость, - то вам не пришлось бы сегодня думать ни о чем таком. Потому что этот дом взорвался бы еще тогда. У него не было случаев, чтобы что-то не получалось. - Откуда вы знаете? - возразил я. - Ведь места, где он бывал, потом занимали наши, и он не мог больше получать оттуда сведения о том, что там происходило. - Он прошел войну, - сказала она. - Он выезжал в разные места. Но в Кракове был не он. Иначе Краков не уцелел бы. А там, где он был - все происходило так, как было задумано, даже и после того, как приходили ваши. Я вспомнил майора Авраменка, который повертел в пальцах что-то блестящее и сунул в карман перед тем, как приняться за извлечение мины. - И вам не было бы жалко Кракова? Вы же, насколько я могу судить, полька? - Во мне есть и польская, и шведская, и русская кровь, и не только они... Да, я жалела бы. Но его я жалела бы больше. Он был горд. Он был художник. И если что-то не взорвалось - значит, это делал не он. Она подошла к своему портрету, остановилась, повернувшись ко мне. - Впрочем, вы можете проверить. Если вы внимательно смотрели на портрет, вы могли заметить... Он был художником. И когда создавал произведение, он ставил на нем подпись. Все равно, на полотне или... на чем-нибудь другом. Если этот ваш дом готовил он, вы должны были найти там его подпись. - Как он подписывался? - спросил я, заранее зная ответ. Она поднесла руку к портрету. - Вот как здесь. Это как иероглиф, выражающий его фамилию. - Шпигель, - сказал я, - зеркало. И невольно глянул в зеркальце, словно надеясь увидеть в нем Шпигеля. Но увидел лишь самого себя. III - Все это весьма любопытно, - сказал Лидумс рассеянно. - Только не вижу, чем твоя информация нам поможет. Если бы у нее нашелся план минирования, хотя бы какие-нибудь наброски, а так... Что толку с того, что он писал картинки? - Ты неправ, - возразил я горячась: мне все это, наоборот, казалось очень важным. - Надо поискать старых саперов - тех, кто прошел этими дорогами в войну. Кто, может быть, натыкался на этот знак. Мне вот самому пришлось однажды ... Может быть, если потом все это суммировать, возникнет представление о его почерке. - Да, - поддержала меня майор Иванова. Интерес к истории не позволял ей отстраниться от нашего дела раньше, чем будет найдена разгадка; а может быть, история была и ни при чем, просто хотелось вспомнить молодость. Какой бы она ни была, молодость, все равно порой бывает жалко ее до рези в глазах. - Это очень важно. Борешься ведь не с отвлеченной силой, не с набором силлогизмов, а с человеком. Разные люди в одинаковых ситуациях поступают каждый по-своему. И если высветить этого Шпигеля как следует... Жаль, что мне в те годы не пришлось с ним встретиться. - Я не отрицаю, что какая-то польза от этого и могла быть, во всяком случае, теоретически, - произнес Лидумс таким тоном, словно читал лекцию зеленым мальчикам. - Но только теоретически. А практически у нас просто не будет времени. Наступают на пятки. Строители собираются накатать большую телегу и городские власти их поддерживают. - Глупость какая, - сказал я. - Их, видишь ли, заботит, что мы прекратили готовить немедленное уничтожение, - усмехнувшись, объяснил Лид уме. - Если бы мы подогнали к объекту полдюжины разных машин необычного вида и ежедневно устраивали бы там гром, свист, лязг, фейерверки, клубы зеленого дыма и прочее, они смолчали бы, потому что считали, что дело движется. А когда там тишина, потому что у нас сейчас совсем другой период работы - это им действует на нервы. Все-таки много несуразностей на гражданке... А ведь мы, - тут он помрачнел и взглянул на Иванову, - продвинулись, и даже в нескольких направлениях сразу. Вот, коллеги майора помогли ... - Да, - сказала Иванова. - Я шла от той же мысли: надо разобраться прежде всего в человеке. И вот, нашли кое-что. Даже не в наших архивах. А в архивах научных журналов. Немецких, конечно. Ваш Роттенштейнер оказался очень любопытным человеком. - Что-то интересное? - Много поводов для размышлений. Удалось в основном восстановить его биографию. И получается, что он, будучи по образованию действительно врачом, тем не менее всю жизнь занимался преимущественно бактериологией. Все учреждения, в которых он работал, - тут нам дали списочек, - были иногда косвенно, а чаще всего напрямую связаны с этим делом. - Интересно, - сказал я. - Еще не все. В архиве одного научного журнала нашли статейку, принадлежащую перу этого доктора. Во всяком случае, фамилия и инициалы те же. Посвящена она некоторым специальным вопросам технологии массового производства культур бактерий для использования в качестве оружия и защиты собственных войск при применении этого оружия не в глубоком тылу противника, а в его прифронтовых районах. Автор был аккуратен, и на рукописи имеется не только дата и подпись, но и место написания. - Он написал это здесь? - Он написал это здесь. Опубликована статья не была, разумеется: в ней нарушались многие правила секретности. Потому она и попала в архив того учреждения, которым все время занимались мы. Там на доктора завели досье, откуда мы сейчас и черпаем информацию. - Можно взглянуть на статью? - Нет, - сказал Лидумс. - Я приказал срочно переслать ее специалистам. Нужно заключение бактериологов. Не о ее научной ценности, а о том, какую опасность могут представлять те вещи, с которыми он и его коллеги работали, сегодня. Может быть, все это давно уже утратило всякий смысл, стало совершенно безопасным. А может быть, наоборот. Во всяком случае, очень вероятно, что он работал в нашем подвальчике именно с теми культурами, что упоминаются в статье. Вещички, надо сказать, страшноватые. Судя хотя бы по его опусу. Теперь становится ясным, что здесь была за больничка... Я представил, что могло бы случиться, если бы мы, недолго думая, подняли всю эту ведьмину кухню на воздух; мне сделалось не по себе. - Теперь можно понять, - сказал я, - почему они придумали такую систему минирования. - Там две системы, - поправил меня Лидумс. - Мне это представляется так. - Незаметно для себя он снова перешел на менторский тон. - Первая система, нижняя, создавалась одновременно с постройкой всего объекта и предназначалась для того, чтобы уничтожить его не только в случае опасности со стороны противника, - такая опасность казалась тогда весьма проблематичной, - но в первую очередь при какой-то катастрофе внутреннего характера: чтобы предотвратить проникновение бактерий в атмосферу. А вторая, верхняя система, возникла уже потом, когда стали понимать, что город им придется все же оставить. И если при срабатывании первой системы все осталось бы там, внутри, то теперь, при взрыве второй, все содержимое лаборатории, наоборот, должно быть выброшено на поверхность... - Яснее некуда, - сказал я. - Только, мне кажется, дело может оказаться и не таким страшным. При той температуре, какая возникнет там в момент взрыва, вряд ли уцелеет что-то живое. Так что - в атмосферу будет выброшен пепел. - Об этом тоже должны высказаться специалисты, - ответил Лидумс. - Имеет значение не только температура, но и фактор времени. Не забудь, что помещение, в котором произойдет взрыв, по нашим прикидкам, уже не будет замкнутым. Тебе предстоит подсчитать все, что касается времени и температуры, связаться с теми, кому мы передали статью, и сообщить данные им. В своем заключении они учтут это. - Ясно. Но все-таки мне хотелось бы поискать еще и в направлении Шпигеля. - Только не в ущерб главному. Ты сделай вот что: зайди к Семенычу... - Был только вчера. - Говорил? - О чем?.. - Привет! Он в войну прошел все эти дороги со щупом и миноискателем. - Он? Да ведь он всегда ... - Это уже при тебе он был замом по хозяйству. Но за войну он понаставил немало своих "Мин нет". - Ясно, - еще раз сказал я. - Что у тебя еще нового? - Да вот все пытаемся сообразить, что за хитрости могут там встретиться. Потому что психология психологией, но ведь вскоре придется перейти к технологии и пробиваться туда. Пока что выяснили: пробраться туда в принципе можно тремя путями. Первый ты знаешь: ворота. Наверняка самый опасный, потому что если они не удосужились подстраховать ворота, то были людьми крайне несерьезными. - Нет, - сказал я. - Похоже, что Шпигель был как раз серьезным человеком. - Хотя, - продолжал Лидумс, глядя на меня в упор своими чуть выкаченными глазами, - хотя, как мы ни старались что-то там найти, пока это не удалось. Мы совсем обнаглели. - Он усмехнулся и даже подмигнул. - Подтащили интроскоп по туннелю к самым воротам и просканировали. Потом рискнули еще больше и попробовали даже ультразвуком, направленным пучком - так, чтобы не задеть зарядов, заложенных в перекрытие. - И что увидели? - Понимаешь, впечатление такое, что там никаких хитростей нет. Никаких зарядов близ ворот. Ну, есть сами ворота; угадывается механизм, их открывающий, вручную такие створки не очень-то потолкаешь. Вот и все. - Он усмехнулся еще раз, лихо, совсем по-мальчишески. - В конце концов мне это надоело, я отослал всех и сделал вот что! Он сунул руку в карман и извлек аккуратно завернутую в бумажку ту самую гайку или заглушку, с шестью отверстиями для специального ключа. - Вытащил? - Вывинтил. Заранее сделал подходящий инструментик, и вот вам. И опять странность. Эта штука оказалась просто ввинченной в гнездо, специально для нее сделанное. Не сквозное отверстие в воротах, а примерно полутора сантиметров в глубину; да вот, размер заглушки точно соответствует и по длине. Высверленное и нарезанное отверстие, и видно, что оно не закрыто с той стороны чем-то, а просто досверлили до сих пор - и кончили. Зачем это понадобилось делать - ни малейшего представления. - Слушай, - сказал я. - А о том, что могло произойти, у тебя хоть малейшее представление есть? - А я очень осторожно, - сказал Лид уме. - И все время слушал. Тишина там, помнишь, какая? Я откручивал, и слушал через наушники, что там, в толще ворот, происходит. Понимаешь, если бы к этой гаечке был прилажен какой-нибудь поводок или еще что-то такое, он обязательно дал бы свой звучок. Тогда на гайке должно было быть, предположим, ушко, и он об это ушко хоть немного, да потерся бы. А отвинчивал я со скоростью пять миллиметров в час... И оказалось - никаких хитростей, никаких секретов. - Слушай, прошу тебя: с воротами пока не экспериментируй, пожалуйста ... - Интересно: кто тут старший? Ладно, с воротами пока не буду. На, возьми - вижу, тебе хочется повертеть эту штуку в пальцах на досуге. - Спасибо... Понимаешь, они надеялись вернуться. Значит, где-то должно быть устройство, отключающее взрыв. Снаружи. Хотя бы в туннеле. Может быть, телефонные провода? Подключить аппарат, набрать определенный номер... - Слишком явно эти провода там торчат. Думаю, там был просто пост охраны - когда эта фабрика работала ... Интересно другое. Если они рассчитывали вскорости вернуться, то вполне могли использовать электрический способ взрывания. От сетевого тока или своих источников: батарей, аккумуляторов... Согласен? Но тока в сети нет, и никакая батарея не станет тридцать пять лет держать заряд. Так что скорее всего сюрприз там есть, но он не работает. Слишком уж много прошло времени. - А если не электрический? - Любой проводок, тягу, идущую от ворот, мы все же заметили бы. И потом, не забудь, ворота открываются внутрь. Значит, на взрыватель натяжного действия рассчитывать нельзя. - Мало что: взрыв все же должен быть связан с открыванием ворот. Ведь всякому ясно: стоит нам попасть вовнутрь - и там уже не будет принципиальных затруднений. - Но ведь им самим пришлось бы возвращаться через ворота! - Мы опять вернулись к тому же: значит, есть способ выключить взрывное устройство. Поставить на предохранитель. - Снаружи? Нет такого способа. Я думаю, тут скорей другое. Может быть, вся система отключается при повороте ключа в замке? - Там два замка и два ключа. - Возможно, действовали они оба. Надо еще подумать: в каком порядке. Мало ли что - размыкается какой-то контакт, падает рычажок, освобождается тяга - и смело отворяй. - Ключей у нас нет. - Уже заказали. Тут было несложно: пастой сняли оттиски. Ключи, конечно, хитрые. Но в пределах сил и возможностей. - Не знаю, - пожал я плечами. - Все разумно, но нет ощущения, что это правильно. Не верю воротам. Скорей надо подумать: не оставили ли они для себя какого-то запасного выхода. - Мы тут прикидывали. Можно попытаться проникнуть через вентиляцию. Сначала мне показалось, что это лучший способ. Но потом мы с дешифровальщика-ми еще поразглядывали их художества и кое-что поняли дополнительно. И в вентиляции, и в канализации у них стоят - другое придумать трудно - очистительные и обеззараживающие устройства. Потому что ни воздух, ни отходы из такой системы нельзя было выводить без самой тщательной очистки. А в этих устройствах, которых не миновать, могло остаться некоторое количество того самого, что разводил Роттенштейнер. Обстановка же там, в трубах, такая, что порвать любой спецкостюм можно в два счета. - Понимаю. А больше никак? - А больше не выходит. Значит, опять-таки - ворота. - Сулейманыч, ну прошу - не лезь очертя голову к воротам. Там еще думать и думать. - Я ведь уже обещал... Впрочем, остаются еще кое-какие возможности. Например, вырыть шахту, и из нее пробиваться в подземелье прямо через стену. - Через полуметровый бетон? Взрывать нельзя, бурить тоже опасно: вибрация, сверлить - работы на год, да и вибрация все равно будет. Вея подземная коробка, по сути - монолит, капсюли могут не выдержать. - Все верно, - сказал он. - А наверху? Там потолок потоньше. Вот я и подумал... - Что-то не лежит у меня сердце, - сказал я. - Отчего это ты нынче снова мрачен? - спросил Лидумс. - Что-нибудь случилось? - Да нет, - сказал я. - Не выспался. - В твои годы можно уже спать и поменьше. - Ладно, - сказал я, - годы мои оставь в покое. Это мое личное дело. - Не совсем, - ухмыльнулся он. - Что бы я делал без твоего опыта? - Не смешно, - сказал я. - Не пытайся лучше, ты меня ничем развлечь не сможешь. - Я-то не смогу, - сказал он. В голосе его и в шевелении усов была угроза. - Но, может, другим это удастся? Хотел я тебя избавить, но теперь вижу, что тебе это будет полезно. - Что именно? - Совещание в горкоме. Докладывать будет начальник гарнизона. А нам с тобой придется изображать хор. Надо и тебе нюхнуть немного реальной жизни, академик ... IV В горкоме действительно собралось целое совещание, и мы оказались на нем именинниками. Генерал вполголоса называл, пока совещание еще не началось: заведующий строительным отделом обкома, председатель горисполкома, главный архитектор, начальник областного УВД, председатель КГБ, об остальных генерал сказал кратко, что это строительное и прочее начальство. Он едва успел закончить, как секретарь горкома пригласил: "Начнем, товарищи, время идет". Все привычно расселись - кто за длинным столом, кто на стулья у стен. Генерал стал докладывать; мне понравилось, что он не выбирал таких выражений, которые, не меняя сути, все же могли создать у присутствующих больший оптимизм, чем позволяли обстоятельствами подчеркивал он именно то, что следовало, не пытаясь тем самым незаметно переложить ответственность за все уточнения в худшую сторону ка нас. Но, конечно, он не умолчал о том, что более подробно и со знанием дела могут доложить эксперты, и представил нас не только по званиям, но и по должностям, причем мне показалось, что моя кандидатская степень произвела здесь более сильное впечатление, чем должность Лидумса, хотя он руководил целой отраслью в окружном масштабе, а я был всего лишь старшим научным сотрудником. Это мне не понравилось. Присутствовавшим, кажется, не понравилось совсем другое: по мере сообщений генерала они мрачнели, как если бы их пригласили на званый обед, перед которым они специально постились неделю, а потом сказали, что продукты не подвезены, дров нет и повара запили горькую. По лицам было видно, с каким трудом переваривают они новость об отмене уничтожения на месте и как все более ожесточаются внутренне. Все они были каким-то начальством, побольше или поменьше, а следовательно, привыкли выступать с претензиями, и я не сомневался, что это свое право они сегодня используют полностью - тем более, что по-своему они были правы. Сохранял спокойствие один только секретарь горкома - скорее всего потому, что он был полностью в курсе дела. Остальным же мы не имели права сказать ничего о том главном, что тормозило все дело и чего мы боялись. Вообще, я чувствовал себя нехорошо. Есть люди, на которых скопление начальства оказывает стимулирующее действие, мобилизует, заставляет использовать резервы энергии, сообразительности - одним словом, произвести наилучшее впечатление, предстать в оптимальном виде. Мне же всегда в таких случаях кажется, что хоть кто-то из начальства, которому приходится докладывать, наверняка полагает, что я сделал не так, как надо бы - медленнее, хуже, а то и вовсе наоборот, не так, как сделал бы он. Среди начальства бывают и такие, кто, кажется, постоянно подозревает, что окружающие позабыли, кто есть кто, к считает, что если он не будет ежеминутно напоминать об этом, то потрясутся основы и начнется анархия и кабак. Когда мне приходится докладывать в такой обстановке, я начинаю теряться, три раза повторяю то, чего можно вообще не говорить, и вовсе не упоминаю о том, что сказать было просто необходимо. Понимание этого приходит ко мне лишь задним числом, когда все уже кончилось и нельзя пойти и передоложить заново, и остается только переживать да стараться уснуть побыстрей. И по той же причине я бываю порой с начальством вызывающе нахален, почти груб, на грани нарушения воинской этики, а это в их глазах меня тоже не красит. Так что хотя участники совещания, может быть, и ждали, что объяснять им все с научной точки зрения буду именно я, я с удовольствием уступил эту честь Лидумсу: он был старше в звании, он здешний, окружной, и это его хозяйство, а мне полагалось лишь надувать щеки. Я знал издавна, что Лидумс с начальством любого ранга чувствует себя свободно, его внутренняя независимость позволяет ему ощущать себя равным и говорить на равных, не стараясь ни угодить, ни нагрубить. Это вовсе не значит, что ему никогда не вставляли фитиля; иногда он сам, ухмыляясь и топорща усы, признавался, что на сей раз ему вставили и еще пошевелили, однако это не мешало ему оставаться самим собой. - Значит, решили не взрывать на месте? - спросил секретарь, невысокий и черноволосый, с живыми карими глазами, откидывая голову. - Не совсем так, - ответил Лидумс. - Но найти планы пришлось изменить. Возможно, система минирования окажется настолько сложной, что целесообразнее будет все же взорвать на месте; но лишь после того, как мы там побываем и примем все необходимые меры предосторожности, - он выразительно, выкатив .глаза, посмотрел на секретаря, и тот кивнул, и председатель КГБ кивнул тоже - видимо, и он знал. Лидумс по-прежнему стоял у стола - очень корректно, по сути дела в строевой стойке, но это у него получалось очень свободно и непринужденно, без всякого внутреннего напряжения - такая способность присуща военным божьей милостью. - Так что, поскольку возможность уничтожения на месте не отпадает полностью, хотелось бы теперь же уточнить, на каком расстоянии от объекта располагаются сооружения, которые не должны пострадать. Мы изучали этот вопрос, но нужно сопоставить. - Как опытный дипломат, он уводил совещание в сторону от проблемы, осторожно и ненавязчиво, и это ему удалось. Один из строителей с готовностью расстелил на столе синьку, и все стали смотреть на нее так, словно видели этот участок впервые. - Благодаря проведенной работе, - сказал Лидумс, - мы примерно определили количество взрывчатки, содержащейся в подземелье. Можно предполагать, что ее взрыв не создает зону разрушения радиусом больше двухсот метров. Все одобрительно загудели. - Однако, - продолжал Лидумс, - зона действия ударной воздушной волны окажется значительно большей, и нам надо убедиться, что в зоне слабых разрушений, в третьей и четвертой зоне безопасности не окажется сколько-нибудь важных объектов. Резонанс среди населения может оказаться, вы понимаете сами, еще куда большим, чем произойдет разрушений на самом деле... Все задумались, всматриваясь в синьку, что-то прикидывая. Потом один из строителей сказал: - Но ведь вы сами говорите, что это пока приблизительно. А мы хотим знать точно, что может пострадать, а что - нет. Потому что тут нельзя считать на десятки метров, тут нужно поточнее. - Как я уже говорил, - ответил Лидумс, - на это мы сможем дать сколько-нибудь точный ответ лишь после того, как побываем на месте, внутри. А туда надо еще проникнуть. - Так и проникайте себе на здоровье, - сказал строитель. - Что же в этом сложного? Надо отпереть ворота, войти к посмотреть. Дадим вам хорошего слесаря... Если я правильно понял, вы ведь прошли по всему коридору, и с вами ничего не случилось? - Вы же саперы! - с оттенком укоризны в голосе проговорил другой строитель, близкий к пенсионному возрасту. - И воевали, - продолжал он, скользнув взглядом по ярусам планок на груди Лидумса. - Как поступали в таких случаях на войне? Привязывали к двери веревку, отходили за угол ... Я слушал его и видел ухмыляющегося Шпигеля; не знаю, как он выглядел на самом деле, но я его видел. Прищурив в улыбке глаза, он ожидал, пока мы потянем за эту самую веревку. - Веревка там не годится, - сказал Лидумс, - хотя бы потому, что ворота отворяются внутрь, и там стоят два замка банковского типа, и никакого слесаря к ним подпускать нельзя, потому что мы хотим взорвать все тогда, когда сочтем нужным мы, а не они. - Кто они? - машинально спросил строитель. - Те, кто готовил. С минуту все молчали. Война закончилась давно, но от нее никуда было не уйти. Лишь строителя это не проняло; он покачал головой с таким видом, словно полагал, что если государство не жалеет для армии ничего, то армии этой под силу все на свете, и никаких затруднений для нее существовать не может. - Мы все время отвлекаемся, товарищи, - сказал секретарь горкома. - Спорим о делах, в которых разбираемся в неодинаковой степени. Мы ведь собрались не за этим. Нам нужен ответ хотя бы на один вопрос: могут ли строители что-то делать там сейчас? Они считают, что могут. - Хотя бы потихоньку, - сказал первый строитель. - Иначе все наши графики полетят к черту. Хотя бы разбирать соседние развалины, что ли... Он обращался к генералу, и я посочувствовал начальнику гарнизона: самое сейчас простое - краткий категорический отказ - вовсе не обещал самого нормального и благоприятного развития отношений в дальнейшем. - Давайте послушаем специалистов. Полковник Лидумс? - Конечно, от работы бульдозеров может ничего и не произойти, хотя гарантии вам дать никто не в состоянии - и в соседних развалинах могут найтись сюрпризы, раз уж тут такое хитрое место. А вот любое рытье опасно; потом вы захотите забивать сваи, и тут уж я готов ручаться, что без взрыва не обойдется. - Неужели, если мы загоним сваю на несколько метров, на двадцатиметровой глубине что-то взорвется? - усомнился еще один строитель. - Вы же не ввинчиваете сваю. Вы ее вколачиваете. Колебания, как вы знаете, распространяются в глубину. А откуда мы знаем, что там лежит? Может быть, среди прочего в подземелье находится энное количество иниции