Роман Подольный. Планета Правда
Spellcheck: Wesha the Leopard
- Люблю москвичей! - будто бы сказал один кавказский поэт
собравшимся у него приятелям. - "За то люблю, что, когда они у нас, -
они наши гости, и когда мы у них - они наши гости"
Эту байку мне рассказали на Внуковском аэродроме.
И в Ереван я прилетел на этот раз настороженный: за каждым своим
шагом следил, а в каждом кафе или ресторане хватался за бумажник,
точно ковбой за револьвер, - чтобы успеть первым.
Прежде считал, что южане любят показать пришельцу широту души -
пусть порою из не слишком похвального желания пустить пыль в глаза.
Теперь же я жадно ловил признаки удовольствия на лицах сотрапезников,
когда те обнаруживали, что расплатиться я "успел первым". И не верил,
даже ясно читая на этих лицах разочарование, а то и обиду. "Э, нет! Вы
наши гости..." - твердил я про себя, поднося пышные букеты и коробки
конфет сотрудницам института, куда был командирован, женщине-инженеру
на опытном заводе, случайным знакомым, зазвавшим меня в гости.
Денег с собой оказалось довольно много. Благо! Копились на
кооператив - чтоб нам со Светкой было где зажить своим домом. Но во
время моей предыдущей командировки она, Светка, благополучно подала
заявление в ЗАГС. Поскольку же в одиночку делать это еще никому не
удавалось, то в партнеры себе выбрала Вовку, которого я звал именно
так, опираясь на более чем двадцатилетний опыт общения (начиная с
детского сада).
А заведующим отделом в моей газете сделали парня, работавшего здесь
на добрых полгода меньше меня. Сделали после того, как я на летучке в
пух и прах раздолбал позицию газеты по одному спорному вопросу.
Очевидно, для главного редактора этот вопрос спорным не был.
Командировка должна была дать мне передышку и вот не дала, а уже
подходила к концу... Дела переделаны, нужные встречи - позади,
самолюбие свое кое-как потешил, покоя - не нашел...
В последний ереванский день ноги сами понесли меня на окраину
города. Сюда еще не добрался всерьез городской трест благоустройства -
или как он там называется? - и грубый булыжник мостовой не успел
прикрыться асфальтом, а между увитыми диким виноградом двухэтажными
домиками выпирала к самой дороге ничем не прикрашенная серая скала; на
булыжнике, скале и виноградной зелени густо лежала - до дождя - желтая
пыль.
Я шел - и представлял себе, как соотечественники большого поэта
говорят между собой о заезжих москвичах; как Светлана объясняет
поддакивающему Вовке, что я всегда был несколько инфантилен; как
главный редактор озабоченно покачивает головой выспрашивая у
сотрудников, что у меня с ними за отношения, да и вообще - уживчив ли
я...
Не понимают люди друг друга, обманываются и обманывают, и ничего с
этим не поделаешь. Сколько ни крой ложь во всех ее разновидностях: во
здравие и во спасение, в крупном и мелочах, другим и себе...
Ох, была бы телепатия! Сколько о ней пишут - а толку? Конечно же,
чисто лженаучная идея. А мы-то точно по науке живем: думаем одно,
говорим другое, делаем третье.
- Не надо, - услышал я у самого уха негромкий голос. - Не надо так
считать.
Слова звучали как-то слишком ровно (впрочем, это-то я понял много
позже, хотя некую странность в речи уловил сразу, еще не успев
осознать, чем именно вызвано ощущение "странности").
Итак, я, ко всему, начал думать вслух! И меня услышали. Хотя
чего-то в этом роде можно было, конечно, ожидать при моем нынешнем
настроении.
- Почему же не надо так считать? - я круто повернулся.
Невысокий широколицый человек лет тридцати кивал мне головой,
держась на довольно далеком расстоянии - дальше, чем мне показалось,
когда его монотонный голос зазвучал вроде бы над самым ухом.
- Да потому так считать не надо, что дело по-другому обстоит. - Он
все кивал и кивал головой, щурился, улыбался, всячески демонстрируя
мне свое расположение. И, пожалуй, чересчур демонстрировал. Не верил я
этой слишком выразительной улыбке, слишком многочисленным кивкам,
слишком добродушному прищуру глаз. Да ничему и никому сейчас не верил,
как не верил всю последнюю неделю. Ах, он мысли мои подслушивает, в
душу лезет. Я медленно сжал кулаки, сжал так, что почувствовал боль в
суставах пальцев. Вот я его сейчас...
Да, велик соблазн - обрушить на случайного встречного свои
претензии к судьбе, сделать собеседника ответственным за все сделанное
другими...
- А этого тоже не нужно, - улыбка не исчезла, но и расстояние между
нами осталось прежним, хотя я решительно шагнул вперед. - Вы огорчены
и раздражены, давайте лучше я поговорю с вами, а не вы со мной.
Кстати, за этим вот домиком есть садик с платаном посередине, отдохнем
в тенечке, ладно?
Платан там был - как раз посредине маленького ухоженного садика, и
была скамейка под платаном.
Я опустился на нее, и вдруг почувствовал... нет, понял, что сижу не
на скамейке в тихом узеньком дворике ереванского дома, а в
амортизационном кресле космического корабля. Что здесь, кроме меня,
штурмана - Младшего, еще механик - Средний и капитан - Старший.
Я оставался собою, человеком, познавшим горечь, которую приносит
измена любимой, боль от предательства друга, и я был одним из тех, у
кого за всю жизнь ни разу не было даже повода усомниться в ком-нибудь
из близких или далеких. Каждый из моих спутников, любой из жителей
моей планеты равно был открыт мне - или открылся бы по первому моему
зову.
Мы смотрим на экран, где все расширяется и расширяется диск с
расплывающимися пятнами облаков. Вот она, первая планета, до которой
смогли долететь синфяне. Но я не радуюсь. Мы не радуемся. Разумной
жизни здесь нет. Иначе датчики корабля отметили бы присутствие
информационного все-поля еще на расстоянии по крайней мере в сотню
диаметров этой планеты. Мы прилетели в пустыню. Создает все-поле
коллективный разум. И вне все-поля не может жить разумное существо.
Сотни лет, как на Синфе строят космические корабли. Но первыми к
звездам летели мы. Лишь к нашему времени удалось создать искусственную
концентрацию все-поля в объеме корабля, концентрацию, достаточную,
чтобы экипаж из трех человек смог продержаться годы полета.
И мы полетели, выдержали, достигли. Зачем?
Я уже не смотрю на экран. Штурман тоже. Но капитан смотрит. И это
его глазами я и штурман увидели светящиеся скопления строений,
связанные прямыми отрезками. Очевидно, линиями транспортного
сообщения. Разум? А датчики - испорчены? Других объяснений не могло
быть.
И тут глазами землянина я увидел вдруг еле заметное изменение на
лице Старшего. А как синфянин, почувствовал всем телом его радость.
Капитан смотрел на регистратор все-поля. Диск его менял цвет -
медленно, неуверенно, но менял. Все-поле у планеты было.
Ничтожное, слабое, но за нас были годы тренировок - и природные
способности, которые и привели именно нашу тройку на борт первого
звездолета. Мы выживем.
В вечном изгнании. Потому что никогда, никогда не удастся в таких
условиях создать нужную для обратного полета концентрацию все-поля.
А здешний разум? Как он может существовать при такой малой
напряженности все-поля? Как местные разумные вступают в контакт друг с
другом? Как возник социум из существ, друг друга не понимающих?
Капитан представил себе лицо ведущего антрополога Синфы. Это лицо,
такое знакомое, тут же всплыло и перед Штурманом и Механиком. Они
вызвали из памяти любимую мысль их общего наставника:
"Только случайная мутация, давшая первобытному свирепому дикарю
орган для генерации все-поля и прямой связи от мозга к мозгу,
позволила нашим предкам создать общество, спаянное взаимным
пониманием. Пониманием, которого были лишены, как лишены и поныне, все
остальные твари на Синфе."
Да, так учила синфянская антропология, так учили нас троих, так
было, и есть, и должно быть всюду, где эволюции удается вырастить
разум.
- Может быть, здесь для общения достаточно и такого ничтожного
уровня? - Механик был оптимистом. Капитан усомнился. Я же был так
потрясен нашим открытием, что воспринимал их мысли слабо, они
скользили у самого края моего сознания. А мое второе "я", вернее же -
первое, земное, с удивлением смотрело на лица Капитана и Механика.
Совсем, совсем человеческие, земные - и в то же время неподвижные,
словно у статуй, брови не поднимаются, не искривляются, улыбка не
раздвигает губы. Ну да, нам, землянам, нужна мимика как спутник
беседы, она дополняет речь, обогащает оттенками - к чему же это нам,
синфянам, и без того понимающим друг друга.
О, мы научились улыбаться, морщить лоб, двигать бровями. Как
научились и говорить. В конце концов, всего лишь двести тысяч
синфянских лет назад наши предки это умели. Воздействие на собеседника
через все-поле приходилось применять лишь изредка. Иначе от нас
потребовалось бы слишком большое напряжение, слишком пристальное
внимание к этой стороне дела, а у нас ведь были и другие задачи.
Да, земляне, как наши далекие предки, пользовались словами для
передачи мыслей. И это у них называется передачей мыслей!
Землянин говорит другому землянину: "Здравствуйте", но это всего
лишь следование древнему обычаю, а не осмысленное пожелание победы над
болезнями. На вопрос же "Как поживаете?" никто и не ждет
сколько-нибудь вразумительного ответа. Но хуже другое. Земляне так
часто думают одно, говорят другое, делают...
Тут я-землянин сообщил своему синфянскому "я", что оно может не
продолжать - у меня хорошая память и на Земле я живу несколько дольше
него.
Что происходило дальше? Ужас пришельцев перед открывшейся им
чудовищной ситуацией был смягчен жалостью к землянам, а потом и
оттеснен ею. Слишком людьми, пусть обделенными судьбой, были хозяева
планеты, чтобы гости решились предоставить землян той горькой участи,
на которую обрекли братьев по разуму случайности эволюции. Земле надо
помочь!
Все-поле у планеты, пусть ничтожное, есть, а генерировать его могут
только разумные существа. Значит, в зачатке земные люди этой
способностью обладают и даже, неведомо для себя, пользуются. А всякую
способность можно развить, как развили в себе сами синфяне владение
земной речью.
Понадобятся многие годы и отчаянные усилия? Но эти годы у нас есть,
а сил ради такой цели не жалко. Мы обязаны сделать планету лжи
планетой Правды.
Конечно, на каждого из прилетевших синфян приходится примерно по
полтора с лишним миллиарда будущих учеников. Многовато... Но тем более
гордились мы трое своим решением. Надо разработать только систему
обучения, затем наши собственные ученики сами станут учителями; законы
геометрической прогрессии сократят сроки решения задачи... Земля будет
спасена! И, по древнейшему и простейшему из великих этических законов,
это спасет и самих пришельцев. Возросшее все-поле даст нам возможность
вернуться домой. Если доживем.
(Как я-землянин обрадовался, что синфяне приняли именно такое
решение! Представил себе мир без лжи, даже невольной - словно она
бывает невольной, даже во спасение - как будто ложь может что-то
спасти, мир без шпионов и дипломатов, без преступников и изменников,
мир открытых сердец и простых душ!..)
С чего начать? Что нужно сразу, немедленно?
Первое: контакт с учеными, причем прежде всего - с теми, кто знает,
насколько разнообразны земные люди.
Второе: изучение отклонений от местной физической нормы, с тем
чтобы обнаружить людей, особо активно генерирующих все-поле.
Третье: активное общение с детьми, наиболее пластичной частью
всякого общества; цель - уяснение, насколько возможно усилить
генерацию все-поля направленным воспитанием.
Три пути. Потому что нас трое.
Капитан, Старший, стал сотрудником научного института
народоведения. Механик, Средний - врачом в больнице. Штурман, Младший
- учителем. Документы? Техника, взятая с Синфы, документов не знающей,
справилась с полученным заданием.
...Как эта женщина разговаривала со мною-врачом. И что она думала!
Я уже привык за время работы к земной жестокости, и все-таки мне было
не по себе. Да, ее отец долгие месяцы лежал без сознания, и она
проводила возле него целые дни, с утра до вечера. Да, ей пришлось уйти
с работы, "запустить" сына-школьника, она теряла друга, за которого
надеялась выйти замуж.
Все это она говорила и думала - растерянная, измученная,
опустившаяся. Как я пожалел бы ее,
Если бы не прочел неотвязное, повторяющееся, страшное: "Лучше бы
умер".
Я ПОМНИЛ, каким был перед смертью мой отец. Он знал все, что знал
я, наши горести были общими, отец ушел, зная, что я продолжаю его
путь, и моя боль смягчалась тем же сознанием. Но если бы я мог
продлить его жизнь!.. Какое счастье для таких людей, что они не читают
мысли друг друга.
- Вы же можете ходить сюда пореже, - ответил я, опустив глаза: я ее
боялся. А женщина попросила ночной пропуск в больницу. Она хотела быть
рядом с отцом и ночью. Хотела? Да. Она не лгала. А раньше, только что,
даже в эту самую секунду? Я же знаю, вижу... Чему тут верить?
Неимоверно сложно сознание людей, лишенных светлого дара мысленного
общения. Можно прийти в отчаяние, пытаясь сколько-нибудь в этом
разобраться. Как они могут понимать друг друга? И самих себя?
Я иду вдоль стены с длинным рядом дверей, помеченных номерами и
украшенных табличками. Неловко обхожу встречных. Мне не по себе. Никак
не могу привыкнуть, что мои мысли и чувства никто не может услышать,
если я не заставлю двигаться губы, язык и голосовые связки.
Обеденный перерыв еще не кончился, а взятые из дому бутерброды уже
съедены, и в институтском коридоре толпятся все - от лаборантов до
директора. И все они говорят. Это ужасно. Но меня оглушают и пугают не
звуки, вернее, не одни звуки.
О чем только не думают эти странные люди! Их перепутанные мысли
сбиваются в голове несчастного гостя в липкие клубки.
"У кого занять трешку?" "Эх, почему я раскопал не тот курган, а
соседний!" "У Норы день рождения, а меня не пригласила... Позовет...
или?" "Где Инка такое платье отхватила?.." "Еще четыре часа
вкалывать..." "Сергей Сергеевич хмурый ходит - на пенсию пора, да не
хочется..." "Не болит ли у новенького сердце?"
А, это уж - про меня. Улыбаюсь, придаю себе бодрый вид, успокаиваю
веселым взглядом - кого? Не разберешься в этой толчее.
Вот и дверь с нужным номером. Вхожу. Комната пуста. Ну да, все же в
коридоре. Сажусь за тот из пяти столов, поверхность которого свободна
от книг и бумаг.
Слегка облупленная дверь отгораживает меня от клубящихся в коридоре
смерчей мысли и чувства. Низкая напряженность все-поля имеет в данном
случае свои преимущества. Даже такое небольшое расстояние и такая
ничтожная преграда дают возможность если не отключаться полностью от
чужих забот, то хоть недолго подумать о своих собственных. Очень
недолго.
Дверь открывается... Какое счастье, что синфянская эволюция не
позаботилась о развитии мимики! Лицо мое умеет принимать лишь те
выражения, которые мы успели освоить. Так что растерянным выглядеть я
не могу. Только: вежливым, внимательным, серьезным. Да еще серьезным с
легкой улыбкой на губах. Знакомлюсь, жму руки, слышу слова, принимаю
мысли.
А потом меня втягивают в общий разговор. Сегодня защищает
диссертацию сотрудник соседнего отдела. Мои новые знакомые не
стесняются в выражениях.
- Компилятор.
- Если не плагиатор.
- Да нет. Просто бездарь.
Мысли... По значению они со словами не расходятся. Только намного
резче и грубей. И на том спасибо. Говорят, пора идти. На ту самую
защиту диссертации. Что же, пойдем.
Зал с возвышением, на котором стоит длинный стол. В зале сидят на
стульях, соединенных планками, у стола - на обычных стульях. Рядом со
столом - кафедра. За нею стоит маленький человечек с испуганным лицом.
Читает текст, время от времени выходя с указкой к большой карте,
висящей на стене.
Слушаю, ловлю мысли, разбираюсь в ситуации. Итак, люди за столом -
ученый совет. Это они решат, присуждать ли степень. Один член ученого
совета - из моей комнаты. Тот, кто недавно сказал: "Просто бездарь."
Его соседи... Я принимаю мысли: "Кто же всего этого этого не знает?.."
"Повторяется молодой человек..." "Не сам же он получил эти цифры.
Никогда не поверю..." "А вот Николай Васильевич просил помочь этому
дурачку. Но - не могу..."
Отношение людей в зале недоброжелательно. И эта
недоброжелательность растет с каждой минутой.
Маленький человечек кончил говорить. Присаживается у края стола, не
выпуская из рук указки.
- Слово - объявляют, - предоставляется оппонентам.
Те выступают вяло и неуверенно - "с одной стороны, с другой
стороны". Что-то мешает им говорить искренно, но и поддерживать
человека они не расположены.
А он боится. Боится, что напомнят об одной малоизвестной статье,
откуда взята - без ссылки - важная идея. Боится сравнения своей работы
с какой-то диссертацией, защищенной на ту же тему пять лет назад в
Ростове. Боится, боится, боится...
Судьба диссертации предрешена, и все это понимают, даже диссертант,
лицо у него уже не испуганное, а обреченное.
Впервые я ощущаю, что разделяю чувства землян, что я, пусть на час,
такой же, думаю так же. Это приятно. Очень.
- Кто из присутствующих хочет выступить?
Поднимаю руку.
Встаю. Говорю. То, чего он боится, именно то. Лицо человечка теперь
нельзя назвать даже обреченным... Он уничтожен, стерт с лица земли,
его нет - ни заседании, ни в институте, ни во Вселенной.
И тут на меня обрушивается из зала волна жалости. Жалости к
человечку, которого на самом деле нет. За что его жалеют? Что
изменилось?
Они же и так всг понимали, даже если не всг знали.
Растерявшись, обрываю выступление.
И тут же над залом поднимаются руки. Одна, другая, третья... Просят
слова, настаивают, требуют. И - говорят!
Мой сосед по комнате, сказавший полтора часа назад о диссертанте
"бездарь" и только что предвкушавший, как проголосует "против", бурно
восхищается важностью темы, потом запинающимся голосом что-то бормочет
о крупном вкладе. Бормочет и сердится на себя. И - на меня. На меня
намного больше.
Потом выступают еще четверо. И каждый, запинаясь, хвалит
диссертанта! Каждый лжет. И сам это понимает. И все вокруг тоже
понимают. И принимают.
...Я опять в нашей рабочей комнате. Соседи на меня не смотрят. А я
отключился, сделал так, что не различаю их мыслей, - и без того
чересчур хорошо представляю себе, что они обо мне думают.
Дверь хлопнула - вошел член ученого совета.
- Эх вы! - сказал он мне. - Это надо же - я проголосовал "за". И
еще одиннадцать человек. Ваша заслуга! Кто же не заступится, когда на
его глазах о человека вытирают галоши? Удивительно другое: пятерым
хватило стойкости подать голоса "против". Вот у кого сила воли!
Завидую.
Все почему-то расплывается у меня перед глазами. Провожу по ним
рукой. Она влажнеет. С недоуменьем смотрю на ладонь. Ах да! Здесь это
называют слезами. Значит, жалость на Земле сильнее, чем гнев,
милосердие важнее справедливости.
Достаю зеркальце, перед которым столько тренировался в мимике. Мои
губы снова раздвинуты и изогнуты в улыбке - но совсем другой, чем та,
безразлично-вежливая, выработанная трудом и терпением.
"Лжецы, - думаю я. - Какие лжецы!" - и смеюсь. Впервые в жизни. С
удовольствием.
Теперь я был учителем. Одним из учителей. Да, моим коллегам трудно
здесь работать. Особенно этому. До чего он боится своих учеников! У
него буквально поджилки трясутся, пот проступает по всему телу в
начале каждого урока. Он сжимает кулаки, всаживает ногти в ладони,
сдерживает крик боли, стоит школьнику заговорить вызывающим тоном...
Конечно, с точки зрения синфянина здешние дети представляют собой
нечто ужасное. Да и могут ли существа, живущие в атмосфере лжи и
лицемерия, быть другими? Но - испытывать подобные чувства к
несозревшим разумным существам? Даже местная мораль, точнее, то, что
заменяет ее у землян осуждает такое отношение к детям.
Я несколько раз заглядывал в душу этого "педагога" - и тут же
отшатывался в ужасе. Но тут над одним из его учеников нависла угроза
исключения. За проступок невероятный, в нормальном обществе
невозможный, да и в этом-то - нестерпимый. И что же? Мой коллега перед
педсоветом объявляет случившееся мелочью! И призывает продолжить
воспитание "заблудшего" с опорой на его класс. Там ведь, оказывается,
чудесный коллектив (а ведь он и во время выступления на педсовете
вспоминал их лица со страхом...), совершенно замечательные дети!
Лицемерие? Ложь? Нет ведь. Он любил их, любил...
Я-землянин был Младшим на скамейке вечернего парка, когда обнял
девушку с тонким, постоянно изменяющимся лицом, таким непохожим на
каменные лица синфянок. Я ухаживал (так это называется здесь) за нею
уже несколько недель.
И в любви они тоже обманывают друг друга. Мужчине понравилось лицо
женщины, ее тело показалось соблазнительным - и вот она слышит, что
прекраснее ее нет на свете, и умнее тоже нет, что самое удивительное в
ней - душевная тонкость...
Мужчина говорит слова, в которые не верит. И женщина тоже не верит
тому, что слышит. Но радуется лжи - пока не перестает отличать ее от
правды и не начинает считать, будто он искренен; а мужчина тем
временем убеждает себя в справедливости собственных похвал. И если
обоим удается обратить ложь в правду, то возникает взаимная любовь...
Я-синфянин не хотел заглядывать в мысли и чувства своей девушки.
Потому что боялся того, что мог бы увидеть. И с самого начала нашего
знакомства оградил себя мысленным барьером, какие умеет строить каждый
из синфян, правда, строить сравнительно ненадолго.
...А ведь что-то есть в этом и притягательное: сказать о любви, не
зная, разделяют ли твои чувства. И замереть, ожидая ответа, и
услышать: да, она любит, никого не любила раньше, верит, что будет
счастлива.
И в это мгновение рухнул мой барьер, да и зачем было его теперь
поддерживать? - и вместе с ним вера в возможность счастья. Ей было
сразу и хорошо и тоскливо, смешивались надежда и ожидание
разочарования, страх и восторг, радость - и болезненные воспоминания о
руках и губах кого-то другого. Я был ошарашен этой разноголосицей,
оглушен этим взрывом, я почти терял сознание. На последнем пределе сил
отчаянным рывком восстановил барьер - и услышал только одно слово:
люблю - она повторяла и повторяла его.
Хотел вырваться, убежать, но тут барьер снова исчез, и вдруг я
понял: она искренна. Они меня любит! Или хотя бы думает, что любит. У
землян ведь это не обязательно одно и то же.
Я с тоской вспоминал о том, как проста и ясна любовь на моей Синфе.
Как проста и ясна там дружба. Как просты и ясны работа и сама жизнь. С
тоской - потому что знал: к этому нет возврата.
- Нет возврата, - отозвался мне издалека Старший.
- Нет возврата, - откликнулся Средний.
Я очнулся. Голова кружилась. Слегка знобило. Южная ночь отодвинула
в сторону домик, приблизила к земле небо с горошинами звезд. Было
прохладно. Человек - нет, синфянин - тревожно смотрел на меня.
- Простите, я не смог удержаться. Вы так же мучились от
непонимания, как мы - в свои первые дни на Земле. И показались мне
таким близким.
- В первые дни? А теперь - вы понимаете?
Он закивал головой:
- Да! - потом поправился. - Не всг, конечно. Но и то, чего не в
силах пока постичь, притягивает, - он засмеялся. - Что, высокопарно
получается? Вы-то стесняетесь точно выражать возвышенные мысли. Нет, я
вас не сужу. Не нам судить тех, кто волен выбирать слова и поступки.
- Выбираем не лучшее.
- Ох! Нам тоже так иногда кажется. Но не удивились же вы тому, что
я вам показал?
- Не очень. Я ведь человек Земли. Планеты лжи, как вы ее называли.
Помогите же нам! На Синфе мы были бы вашими гостями, и здесь мы - ваши
гости. Помогите! Чтобы у нас тоже чувство прямо превращалось в мысль,
мысль в дело. Вам так легко и просто жить...
- Было легко и просто. Но разве простое лучше сложного? И какое
разумное существо удовлетворится простым, когда знает сложное...
Чувство - в мысль, мысль в дело! Да! Но между этими звеньями не
остается места для выбора и решения. Ваша ложь - плата за право
выбора.
- Дорогая цена!
- Но не чрезмерная.
- Значит, вы уже не хотите нас спасать? - только это я и понял,
кажется. Синфянин покачал головой:
- Вы еще ничего не поняли. Не страшно. У вас будет время подумать.
- Вы нашли способ вернуться на Синфу? И улетаете?
- Пока не нашли. А придется. Синфа должна узнать правду вашей
планеты. Мы - выбрали!
Last-modified: Wed, 23 May 2001 19:34:16 GMT