меня, вошло в
меня, как гвоздь в доску, - действительно, будто мне внезапно поменяли
кровь.
"Амфибия" урчала, когда я спустился, и как только я сел, папа сразу же
взлетел и, развернувшись, погнал в сторону центра.
- А как это в традиционно-старинном стиле? - спросил я. - Ты знаешь?
- В общих чертах, - сказал он. - Читал где-то.
- Интересно хоть?
- Вполне.
- Ну, а чем отличается?
- Как тебе сказать. Ну, прежде всего, стол один, общий, все сидят в
определенном порядке: жених, слева от него невеста, с обеих сторон от них -
родители, ее - справа от него, его - слева от нее.
- Юриных не будет, - сказал я. - Ты слышал? Они же на Днестре-четвертом
работают, а там вдруг, он говорил, сезон бурь начался раньше времени, им не
вылететь.
- Значит, там будет сидеть какое-нибудь важное лицо, особый гость,
после - всякие родственники, потом друзья - кажется, так, точно я не помню.
- И все?
- Кажется, да. Вроде бы кто-то еще управляет свадьбой, какой-нибудь
специальный человек из друзей. Произносятся тосты - за невесту, за жениха,
за их родителей... Оставайся в машине, я сам заберу кастрюльки.
Он плавно посадил "амфибию" возле универмага и вылез наружу. Дождь лил
обалденный. Неожиданно у самого окошка бокового обзора я увидел троих в
мокрых блестящих плащах, странную такую комбинацию: Гриша Кау, Лека Шорохов
и Рита Кууль - красавица из моей старой школы. Я постучал им в стекло, они
обернулись, наклонились и, рассмотрев меня через мокрое стекло, заулыбались
и закивали. Я сделал им рукой знак, чтобы они залезали, и открыл дверь.
Хохоча, они забрались в "амфибию", мокрые, веселые, захлопнули дверь, и Рита
Кууль сказала:
- Слушай, сокровище городка! А они не врут, твои ребята? Мы только что
познакомились. Один говорит, что читает лекции на Селене, а второй - что
изобрел двигатель вечного сгорания. Они тянут меня в "Тропики". Идти или
нет?
- Конечно, иди, - сказал я. - Первый действительно читает лекции, а
второй врет (ребята ржали). Двигатель изобрели тьму лет назад, а тебе пора
бы знать, что он не "вечного" сгорания, а "внутреннего".
- Ух ты, - сказала Рита. - Если у человека трояк, большего от него
требовать нечестно. А с ними будет весело или нет?
- Будет, - сказал я. - Они симпатяги.
- Причем я симпатичнее его, - сказал Лека Шорохов. - Лучше. Вас как
зовут?
- Анжелика, - сказала Ритка.
Кау сказал:
- Мое любимое имя.
Ритка стала смеяться и закатывать глаза, а я быстро написал на стекле
для Леки и тут же стер: "Рита". Лека сказал:
- А мне больше по душе "Рита". - И моментально заработал очко, потому
что, во-первых, показал, что он не подлиза, не дамский угодник, а во-вторых,
потому что отгадал настоящее имя. Ритка поплыла от восторга и сказала Леке,
что, раз так, пусть он ее так и называет.
Кау загрустил, и я спросил у него, как ему жилось на Селене, как
"читалось".
- Недурственно, - сказал он важно. - Скукотища, правда, ужасная. Я
однажды смотрю - наш "Воробей" прилетел. Я обрадовался, думал, это Палыч вас
привез или кого-то из других классов. Оказалось - ничего подобного, он один
прилетел (я его потом встретил) за какими-то новоиспеченными певчими
полихромными птичками - на Селене, будто бы, вывели новую породу.
- Его бы одного не выпустили с Земли, - сказал я.
- Ну да, не выпустили бы! Документацию на рейс он сам заполняет - что
хочет, то и напишет, а на Селене у него диспетчер приемки знакомый.
Пока Гриша рассказывал, я просунул руку под пульт управления и приладил
потихоньку свою приставку.
- Да и вообще наш "Воробей" - такая несерьезная безделушка, что его
теперь даже не на космодроме "Факела" держат, а прямо возле школы, в дубовой
роще.
- Летаете иногда? - спросил я.
- С тех пор, как ты от нас отключился - ни разу, - сказал Лека.
Ритка сказала:
- А меня в космос возьмете?
Лека мгновенно ответил, что запросто, он лично внесет ее в списки.
Кау сказал, что ничего не выйдет, Эльза будет против, и тут пришел папа
со здоровой картонной коробкой, в которой брякали кастрюли, и я познакомил
его с ребятами. Я сказал им, что подброшу их к "Тропикам", и с места так
шарахнул "амфибию" резко вверх, что они все обалдели. Папа закричал, что я
сорву двигатель, я засмеялся и с полминуты еще гнал "амфибию" вверх в
сумасшедшем темпе, все сидели "притихшие, открыв рты, бортовые сигналы я
отключил и включил их снова только тогда, когда вернулся на нормальную
высоту и повел "амфибию" над городком по-человечески.
- Как это ты умудрился? - спросил папа.
- Фокус, - сказал я.
- Надеюсь, в последний раз, - сказал он.
Ритка сказала:
- Рыж, ты ненормальный.
Я посадил "амфибию", как пушиночку, рядом с антикварным магазином; до
"Тропиков" было рукой подать, я сказал папе, не заскочит ли он в антикварный
один, а я еще поболтаю с ребятами, и он ушел.
Кау спросил вдруг вполне серьезно, без всякого трепа:
- Скажи, а противно, наверное, ходить в его начальниках? А? Вернее, не
противно, а... Ну, ты понимаешь...
- Да, - сказал я. - Очень.
Больше он ничего не спрашивал, и вообще разговор не клеился. Вернулся
папа, и ребята стали прощаться.
- Всем привет, - сказал я. - Девочкам Вишнячихам персональный.
- Ты забегай, - сказал Кау, вылезая и подавая руку красавице Кууль.
- Привет, Рыж, - сказала она.
Они попрощались с папой, а Лека, стоя уже под дождем (одна голова в
"амфибии"), добавил:
- Ты не затягивай визит, старина. Скучно - дико. Даже Натка потеряла
свою взрывную форму, ходит как в воду опущенная, у нее, кстати, хомяк умер,
Чучундра.
- Как? - сказал я. - Как умер? Я ее только вчера видел!
- Не знаю, - сказал Лека. - Значит, сегодня и умер. Ну, приветик! - И
захлопнул дверцу.
С минуту я молча барабанил пальцами по пульту управления.
- Жаль, -сказал папа. - Славный был зверь.
- О чем речь, - сказал я. - Я даже не знаю, в чем дело. Кормила она его
наверняка грамотно... Ну что, купил?
- По-моему, классный подарок, - сказал он, разворачивая и подавая мне
какую-то небольшую, удлиненную, легкую коробочку. - И забавный, и достаточно
редкий. Очень старинная вещь.
Донышко коробочки было блестящее, крышка - беленькая, а сама она -
нежного зеленовато-голубого цвета. По бокам коробочки были изображены
березы, а спереди - зеленая витиеватая ветка, почти окружающая черно-белый
портрет какого-то человека. Был еще текст надписи, но свет в "амфибии" я не
зажег и не стал вчитываться.
- Что за материал? - спросил я и пощелкал по коробке.
- Жесть, - сказал папа. - Теперь такой не бывает. Жили же люди.
- А что это вообще за коробочка? Какое у нее назначение? И чей портрет?
- Строго говоря, это просто таким вот образом упакованный чай, но
одновременно это и изящная коробочка для хранения чая вообще, любого. А чей
портрет, угадай сам, да там, к тому же, и написано.
Я не стал отгадывать и прочел все, что было написано на этой уникальной
коробке. Сзади крупно: "Чай русский" и чуть ниже и мельче: "Рязанская
чаеразвесочная фабрика", а по самому низу коробки, вокруг: "ГОСТ 1938-46 МПП
РСФСР ГОСГЛАВДИЕТЧАЙПРОДУКТ, чистый вес 50 г. Цена чая с чайницей 61 коп.".
- Не нашел, кто это? Вой же, видишь под портретом - "С. Есенин", наш
великий Сергей Есенин.
- Бог ты мой! - сказал я. - Да ведь не похож ни капельки.
- Ну, ну, ладно, - сказал папа. - Что за дух противоречия? Я сразу
узнал его, к тому же в магазинном каталоге (я попросил отыскать) было ясно
написано: "...одно из наиболее точных воспроизведений внешности великого
поэта".
- А зачем вообще его засадили на чайную коробку? - спросил я.
- Трудно сказать. Я думаю, что это были в то время первые пробы сил,
первые шаги в искусстве рекламы.
- А что, его мало знали? Зачем его рекламировали?
- Дорогой мой, - сказал папа. - Я инженер, занимаюсь пластмассой и не
очень-то, к сожалению, разбираюсь во всем этом. Может быть, тогда его знали
и недостаточно хорошо, но, скорее всего, это не так, скорее всего - просто
наоборот, и рекламировали таким образом не Есенина с помощью чая, а чай с
помощью Есенина. Иногда, я даже сам видел в одной коллекции, портреты
великих людей помещали на спичках.
- Спички, что ли, рекламировали? - спросил я.
- Не знаю, может быть, в случае со спичками рекламировали как раз
именно великих людей. Я же сказал тебе - скорее всего, это были первые опыты
в искусстве рекламы. Впрочем, все это неважно.
- Сколько ты заплатил за подарок? - спросил я.
- И не спрашивай. - Он вздохнул. - Даже мама, наверное, будет меня
ругать. Вещь дорогая, редкая. Ну, тронулись, время.
Я запустил двигатель, "амфибия" взлетела, и до самого Дворца
бракосочетаний, до самого приземления, я вел ее по воздуху очень медленно и
плавно.
x x x
У подъезда Дворца стояло под дождем несколько обычных наземных машин и
пара "амфибий" типа нашей (черепахи по сравнению с ней, если не забывать про
мою приставку); когда я плавно и аккуратно садился, подъехали еще три машины
с гостями, слева, чуть в стороне от остальных, стояли две амфибии более
высокого класса, одна - Зинченко, другая - не знаю чья. Из второй без плаща,
в одном платьице, прямо под дождь выскочила с огромным букетом цветов
какая-то длинноногая девчушка и пулей припустила к подъезду. Не знаю почему
(ведь думал я о ней все время), но именно в этот момент, когда эта девчушка
- плюх! плюх! плюх! - прямо по лужам, в легких туфельках, летела к Дворцу, я
остро подумал о Натке: как же это я так позволил себе после болезни
замотаться на Аяксе и "Пластике", что так и не сгонял с ней на моей
"амфибии", а ведь обещал? Да и не обещал вовсе - я и сам хотел. Мельком я
видел ее вчера, буквально на секундочку: мчался на "Пластик"...
- Ты куда?!
- На "Пластик".
- Программа, что ли, запущена - так мчишься.
- Да нет. Совещание. Считают они, мое дело - фантазировать...
- Воображать?
- Представлять!
- А сам предмет-то изучаешь?
- Еще бы! Читаю выше головы!
- Умница!
- За конфеты спасибо!
- Вкусные?
- О!
- Одной не было - заметил?
- Заметил.
- Это я взяла. Не сердись.
- Ерунда, что ты!
- Ну, беги. Махнем на Млечный Путь?
- Млечный Путь?!
- Ну, беги. Скорее бы он все придумал.
- Кто "он"?
- Папа твой.
- Да-а...
- Ну, беги.
x x x
Швейцар Дворца распахнул перед нами большую, лег кую, из матового
пластика дверь, и возле второй нас встретил пожилой кругленький полный
человечек в черном костюме, весь улыбающийся, с коротенькой толстой шеей
(как бы без шеи), довольно юркий и быстрый.
- Пожалуйте, дорогие гости, - сказал он, расшаркался и представился,
мол, такой-то (не помню, невзрачная какая-то фамилия, типа Пнев) -
администратор зала и распорядитель на сегодняшней свадьбе.
Он пропустил нас во вторую дверь, и мы оказались в пустом зале, где
справа (я увидел) был гардероб, а слева, вдалеке, огромная раскрытая настежь
дверь, возле которой по стойке смирно стояли Юра и его белая невеста с
цветами в руках, - вероятно, они встречали гостей. Рядом с ними была
невысокая, обычная, но широкая двухстворчатая дверь, на которой после я
прочел: "Комната для подарков" и почему-то быстро подумал: "Вот бы мне
такую".
Мы с папой разделись, и администратор попросил нас отметиться в книге
прибывших на свадьбу.
- Сын Рыжкин и отец Рыжкин! - сказал папа неожиданно очень коряво,
будто в механизме речи что-то заело, разладилось.
Администратор поцарапал коротенькой лапкой в книге и, вытянув ее, эту
лапку, в сторону распахнутой двери жениха и невесты, сказал торжественно:
- Прошу!
Мигом он умчался встречать других гостей, а мы с папой тронулись через
длинный зал в сторону красного Юры (это я заметил чуть позже) и белой Леры
(ее имя я узнал через двадцать секунд). Все было действительно так
торжественно и, главное? так непонятно и неожиданно, что волновался я (а,
собственно, из-за чего?) ужасно.
Почему-то я смотрел, приближаясь, не на Юру, а на невесту; она была вся
удивительно белая: белая какая-то воздушная ткань, спадающая с головы на
плечи, белое пышное платье, белые цветы в руках, белые туфли и белые, очень
светлые волосы.
Мы подошли к ним вплотную, папа, громко загрохотав (я даже вздрогнул),
поставил на пол нашу громадину коробку с кастрюлями и сказал каким-то
особенным голосом, но на этот раз не коряво, а, наоборот, очень витиевато
и... вроде бы изящно:
- От всей души моя супруга, к сожалению, захворавшая и не имеющая
удовольствия сделать это лично, и я поздравляем вас в счастливейший день
вашей жизни - в день бракосочетания и свадьбы!
После он наклонился и поцеловал руку невесты, а потом зачем-то положил
на Юрино плечо свою; я стоял, опустив глаза, и молчал; вдруг меня пронзила
мысль, что невесте-то известно, наверное, что я не просто мальчик Митя, а
Юрино начальство, - я быстро протянул ей руку и сказал:
- Рыжкин... Митя... поздравляю... И тут же услышал ее смех и голос:
- Валерия, Лера! А что же ты не целуешь мне руку? А? Ну-ка, быстренько!
Я вмиг покраснел, неуклюже наклонился и как-то неловко клюнул ее в
ладошку, сердце у меня колотилось бешено.
- Это... подарок, - неожиданно для себя сказал я. - Кастрюльки...
сковородки... И еще - редкая вещь...
- Дорогие мои! - невеста ахнула, и белая воздушная ткань взвилась и на
секунду зависла над ее головой, как светлое облачко. - Боже мой, какие вы
умницы! Юрик! Смотри! Смотри, что нам подарили! По-настоящему дельный
подарок! Смотри, милый!
Юра, красный не меньше моего, хлопал глазами, и его покачивало.
- Прошу вас, эти прелести - сюда. - И она показала рукой на комнату для
подарков. - И пожалуйста - в зал. Спасибо вам огромное! Другие бы не
догадались, а вы удивительные молодцы!
Мы с папой прошли в комнату для подарков. Там уже стояло много
разного-всего. Детская коляска (коляска-то зачем?!), очень пристойный
новюсенький футбольный мяч, довольно дорогой двухместный летательный
аппаратик "Прогулка" и несколько микрохолодильников: забавная такая штучка
размером с чайник - интегральная система -, блок питания и ручка регулятора
объемного минусового поля (хочешь - зона кубометр, хочешь - больше, хочешь -
меньше, в зависимости от количества продуктов, - нечто вроде микромодели
"Тропиков" наоборот). Остальное - не помню.
Когда мы с папой, пристроив в углу оба наших чуда (с записочкой: "От
семьи Рыжкиных"), снова вышли в зал встречи гостей, перед женихом с невестой
стояли Ра-фа и какая-то кудлатенькая тетенька, жена, наверное... Рафа, судя
по отдельным словам и длиннющим паузам, держал речь, и мы с папой тихонечко,
бочком, чтобы не мешать ему даже шорохом, прошли в зал для гостей.
Мы долго молча сидели у стены в креслах, иногда махали кому-нибудь
рукой, кивали, кланялись, вставали и здоровались; наконец в зал ввалился
оркестр (незнакомые какие-то ребята лет по семнадцати с классной исландской
аппаратурой и совсем крошечной певицей), и публика в зале оживилась.
Администратор Пнев катался по всему залу, как маленький возбужденный
шарик, потому что, видимо, гости уже все собрались и пора было начинать. В
портативный мегафон с телеэкранчиком он то отдавал последние распоряжения на
кухню, то командовал оркестром и официантами. Неожиданно огромная
пластиковая стена, разделяющая наш и банкетный залы, стала светлеть,
светлеть... (Я поглядел на папу: когда-то он работал на "Пластике" - в
отделе, где как раз и корпели над пластмассой, способной менять коэффициент
прозрачности; папа грустно как-то улыбнулся.) Наконец эта стена сделалась
совершенно прозрачной, и все увидели большой в форме буквы "П" белый,
роскошно обставленный стол. Публика в зале оживилась, задвигалась (весело
захохотал вдалеке Рафа), народу набралось довольно много, человек, я думаю,
шестьдесят, почти половина - девушки, в основном, довольно симпатичные, но,
мысленно закрывая глаза и вспоминая Валерию, я решил, что она здесь самая
красивая, даже просто красивая, очень - ну, насколько я в этом разбираюсь.
Внезапно свет в нашем зале погас, и вступил оркестр - заиграл что-то
медленное, тягучее, едва уловимое, а по экрану за оркестром поплыли мягкие
волны цветомузыки.
Кто-то сказал рядом, в полумраке:
- Они не прилетят.
- Кто "они"?
- Второй басист и вибрафонист тоже. На Селене сезон бурь начался
преждевременно.
- А-а-а...
- Прошу вас - наши самые почетные гости!
Папа взял меня за руку.
- Что? - спросил я. Я не понял.
- Идем, - сказал папа.
Я поднял голову и увидел в полумраке перед нами администратора Пнева,
белым платком он вытирал свою толстенькую шею...
- Позвольте проводить вас первыми, наши самые почетные гости, -
почему-то повторил он, как мне показалось, довольно назойливо.
Мы с папой встали и потащились за ним к широкому, почти в полстены,
раскрывшемуся перед нами проходу в банкетный зал.
Наверное, потому что зал этот был очень высокий, с бледно-голубыми
воздушными стенами и абсолютно пустой (кроме нас троих, ни одного человека),
он выглядел невероятно просторным; из-за этого и из-за огромного, роскошно
обставленного безлюдного стола я немного растерялся, опешил.
Шея-Пнев вел нас вдоль длинной части "пе"-стола, и где-то почти в конце
нашего пути у меня, как назло, развязался шнурок на ботинке; главное, он,
гад, так хитро развязался, что умудрился завязаться на узел, и не у самого
ботинка (черт с ним, сделал бантик - и все о'кей!), а несколько выше: и
ботинок плохо держится, хлябает, и завязать невозможно - не развязать. Я
нагнулся развязывать узел, отстал от Шеи-Пнева и папы и услышал (почему-то
во время всего этого разговора их голоса звучали до рези в ушах громко), как
Шея (они как раз остановились у поперечной, короткой части стола) сказал,
обращаясь к папе:
- По желанию устроителей свадьбы это место слева от невесты
предназначается для самого почетного гостя, а в данном случае и
непосредственного начальника жениха, то есть для вас, уважаемый Дмитрий
Владимирович! Вот ваша карточка, вот ваш прибор, прошу!
Я так и стоял, согнувшись, будто всего меня (кроме сердца и башки)
заморозили, сделали укол на всю жизнь, чтобы я все слышал, мучился, но не
мог ни пошевельнуться, ни открыть рот - просто скелет, модель
молеку-лы-Рыжкина с сердцем наизнанку.
Было очень тихо.
После папа заговорил, и я никогда, никогда, никогда в жизни не слышал,
чтобы он говорил таким голосом:
- Это место предназначается не мне, а моему сыну, вот этому мальчику...
- Но...
- ...так как он и является непосредственным начальником жениха и,
видимо, самым почетным гостем на свадьбе.
Неожиданно и резко я разогнулся и снова замер, глядя прямо на них и
слушая, как в полной тишине негромко и очень вежливо смеется Шея-Пнев.
- Быть этого не может! Право же, это очаровательная шутка...
- И тем не менее, - повторил папа, - это так. Вы верно прочли карточку:
"Дмитрий Владимирович Рыжкин", а его и зовут Митя...
- О боже мой! Неужели не шутка?! Впрочем, извините, постойте, о,
извините за любопытство! Я же читал в газете, читал! "Сын - главный, отец -
под его руководством?" Но это же поразительно! Поразительно!
Я и папа стояли прямо - два железных прута; папино лицо... не знаю, как
сказать... было... пустое, да-да, пустое, именно (на Шею я не смотрел).
- Я еще раз... еще раз приношу свои извинения! Поймите меня - эту
ошибку было совершить так легко: случай, я бы сказал, сверхособый. Даже мой
диплом с отличием спецвуза обслуживающего персонала общественного питания и
развлечений не помог. Право же, я виноват, не знаю, как и извиняться... Но
гости ждут, займем свои места, прошу вас, Дмитрий Владимирович.
И он поклонился мне.
Я сел на стул; как я дошел до него (быстро, медленно?), не помню.
Я смотрел прямо перед собой и только невольно, боковым зрением, видел,
как Шея ведет папу обратно, вдоль левой части "пе"-стола, ведет дальше,
дальше, все время вежливо забегая вперед... Наконец он нашел папину
карточку, поклонился, указывая папино место, и полетел в зал за другими
гостями.
"Чучундра умер, - подумал я. - Чучундра умер."
Не знаю, как объяснить, но те десять секунд, пока не вернулся Шея-Пнев
с очередными гостями, были одними из самых страшных в моей жизни: пустой,
огромный, как плавательный бассейн, голубой зал, полная (хотя рядом играл
оркестр) тишина, длинный, белый, сверкающий стол, и два человека за столом -
я и папа, далеко друг от друга.
Шея ввел в зал маленькую веселую компанию (сразу человек пять) и очень
ловко, заставляя их искать не только свою карточку (все это я видел не
пристально, как бы через кисею), но и карточку другого, быстро рассадил всех
по своим местам.
Когда он снова покатился за новой порцией гостей, те уже встретили его
на границе двух залов сами, а за ними повалили и остальные - темп, что ли,
был неверный: всем надоело ждать.
Ненадолго я вообще перестал видеть происходящее в зале. "Как это за ним
следить? Что имела в виду мама?" - думал я, чувствуя щекой тот маленький
вихрь, который налетел на меня, когда мы стояли с ней на лестнице и я уже
собирался сбежать вниз. "Умер Чучундра", - думал я и вдруг очнулся от полной
тишины - все уже сидели на своих местах: справа от меня - Лера, слева -
какая-то тетка; стоял (в дальней от меня части стола) только Шея-Пнев.
- Многоуважаемые гости! - сказал он. - Нашу свадьбу в
традиционном-старинном стиле - начинаем! Устроителями свадьбы мне поручено
объявить, что на свадьбе присутствует почетный гость (я сжался) - это
Дмитрий... Владимирович... Рыжкин! Начинаем!
(Странно, и устремленные, наверное, на меня взгляды, и шум
аплодисментов - все, все начисто выпало из моей памяти.)
- Вот ты какой! - сказала (я почему-то посмотрел на нее) похожая на
птицу, сидящая рядом со мной дама. - Слышала, слышала! А я - школьная
учительница жениха...
Вдруг я вспомнил наставления папы, как вести себя, если рядом будет
сидеть дама, и потянулся за шампанским, чтобы налить его этой учительнице,
но она вдруг цепко ухватила меня за руку, так, что я даже вздрогнул.
- Сама, сама, - сказала она. - Еще прольешь на скатерть. Я
учительница-химик, что-что, а уж наливать-то я умею. Между прочим, Юра так
плохо знал химию, что я удивляюсь, как ему доверили работать с пластмассой.
Он даже закон мутаций Кухонникова не мог выучить, хотя чего уж проще...
Ты-то знаешь этот закон? А? (Я отрицательно покачал головой, но она не
обратила на это никакого внимания. Она наливала шампанское очень ловко, но
забыла про пену и пустила струю в какой-то салат.) А ты, значит, его
начальник? Слышала, слышала. А не рано ли? Интересные времена! Ты, к
примеру, нашкодишь, тебя бы в угол носом надо, а нельзя - у-че-ный!..
Ее голос перешел в бормотанье, в какую-то птичью болтовню, шорох - я
снова отключился. Слабо, по капелькам, кое-как я все же слышал и видел
краешком глаза, как произносил тост невестин отец, но и его голос тоже скоро
перешел в бормотанье и затих, отделился от меня. Вдруг все закричали,
зааплодировали - все это ворвалось в меня внезапно - и одновременно
учительница-химик опять схватила меня за руку.
- Я налила тебе! Выпей шампанского, хотя бы глоток, - зашипела она. -
Какая бестактность! Ведь ты на свадьбе, на торжестве, мой дорогой!
Я взял бокал, и сразу же откуда-то справа от меня другой бокал тюкнулся
со звоном в мой, и меня поцеловали в щеку. Я ужасно, до полного идиотизма
разволновался, растерялся от этой сумасшедшей невестиной выходки и быстро
(до сих пор не понимаю причин внезапно наступившей во мне перемены), резко
повернулся к ней и сам поцеловал ее куда-то около виска и уха. После хлебнул
ноль-ноль-пять бокала этого дурацкого шампанского и снова отключился (Лерин
смех, постепенно слабея, долго звучал во мне.)
Непонятным образом из моего поля зрения опять исчезли все гости, все,
кроме папы, Зинченко, Рафы и Юры (хотя за столом сидели и другие люди из
группы "эль-три"), и тяжелое, угнетающее какое-то состояние навалилось на
меня, ворвавшись в меня по узенькому канальчику очень простой, но абсолютно
свежей для моей головы мысли. Вот, работали люди, бились над деталью
"эль-три", над ее формой и нужным для нее материалом, и ничего у них не
получалось. И вдруг - нате вам! - появился на небосклоне химико-космической
науки одаренный дурачок, дергающаяся молекула Дэ Вэ Рыжкин, что-то такое
учуял, отгадал - все вздохнули посвободней. Дальше - туда-сюда, время идет,
ничего не выходит. После - визит важного лица из Главного управления и -
пошла заводка, бодрая, нервная - собственно, особая ситуация: одно дело -
самим знать, что это именно мы задерживаем полет века, и совсем другое,
когда нам об этом мягко напоминают. Работа, работа, работа - ноль
результата. День - ноль, два - ноль, три - ноль, неделя - полный завал, и
только тогда все поняли, догадались, кожей почувствовали, вспомнили как бы,
что еще три дня назад, целых три дня, а то и четыре вся заводка, какая была,
кончилась и ничего, кроме вялости и инерции, давно уже нет. Ходим на работу,
горим, несем на плечах особую ответственность, а на самом деле, если
повнимательнее прислушаться к себе, ничего такого и не чувствуем, давно
скисли - такая вот унизительная тягомотина; безнадежность, и, кажется, так
будет и дальше, и чем это кончится - неизвестно.
Больше всех мне было жаль Зинченко.
Удивительно, я ничего не слышал и не видел за столом, непонятно даже,
каким образом в полной тишине (аплодисменты были после) я услыхал чужой
громкий голос, который возвестил о том, что сейчас тост со стороны близких
жениха произнесет Дмитрий Рыжкин, ученый, скромняга шестиклассник. В
середине этой фразы Лера мягко положила руку мне на плечо, птица-химик
вцепилась в меня секундой позже, но я уже привык, не вздрогнул.
Я встал, как ни странно, без всякого волнения, думая о том, что
довольно глупо было не знать заранее, что такое мне предстоит обязательно:
кое-что про тосты я слышал. Еще я успел подумать, что говорить общие слова
мне не хочется, стыдно, но говорить серьезно, от души не хочется тоже; нет,
ребят - Леру и Юру - я бы поздравил вполне искренне, просто не хотелось
выдавать все на полную катушку собравшейся публике, не хотелось, не моглось
- и все тут...
Я встал - будто прорвал головой тонкий непрозрачный бумажный потолок; я
не видел никого из сидящих, никого, кроме папы, хотя очень отчетливо слышал
все голоса, шепот и шорохи.
Мне стыдно вспоминать, что я говорил - наверное, поэтому я ничего почти
и не помню, но, как ни странно, то, что говорить было совсем уж стыдно, я
помню: про то, что Юра еще очень молод и в жизни, и в науке, но... про
своего плюшевого медведя, про папу и маму - какая они замечательная пара...
нет, нет, нет, не хочу вспоминать, не могу; счастье еще, что я ничего не
сказал про Натку, ничего... Неужели могло бы и до этого дойти?!
Грохнули аплодисменты, целая буря. Лера шепнула мне в ухо: "Спасибо,
миленький", птица слева ущипнула меня, какая-то писклявая тетка крикнула:
"Пусть еще скажет!", все заорали: "Еще! Еще!", вдруг замолчали, и какой-то
голос пробасил: "Пусть он что-нибудь пожелает их будущим детям".
Неожиданно для себя я быстро встал и сказал:
- Желаю им стать садовниками! Кто-то спросил в тишине:
- А почему? ...
Меня так закрутило и перекорежило от всего этого, от каких-то идиотских
вопросов-ответов, что во мне появилось чувство, которое я ненавижу в себе -
мне вдруг захотелось всем им понравиться, вот ведь гадость!
Я снова встал.
- Садовниками потому, - сказал я, - что вдруг им удастся снова
вырастить на Земле свеклу.
Все захохотали, захлопали. Полный успех, полный - я знал, что попаду
точно в "десятку".
Больше я уже не вставал, сидел как улитка в домике, до самого конца
тостов и питательной части свадьбы. Кажется, я что-то ел, но что именно - не
помню.
После были танцы, музыка, дикая какая-то беготня, игры; меня непрерывно
приглашали танцевать разные взрослые девчонки, в другое время я бы,
наверное, волновался, краснел, а сейчас танцевал вяло, холодно, и все время
следил, где папа: часто я терял его из виду. Неожиданно я заметил рядом с
ним птицу-химика. Она крутила клювом и что-то втолковывала ему. Не знаю, как
мне это удалось, но я напрягся и тут же услышал, как она проверещала:
- Но он же, в отличие от вас, никогда не занимался пластмассой, не так
ли?! Вы же не будете этого отрицать?!
Я резко (хамство!) отстранил свою даму и стал сквозь толпу продираться
к ним, часто теряя их из виду, но химическая птица учуяла, наверное, что-то
грозное в атмосфере и навострила крылья прочь; ее не было рядом с папой,
когда я пробился через танцующих, - был Зинченко.
- Ну как, колоссальный успех? - спросил он у меня.
- Да, - сказал я. - Полнейший. А вы почему не танцуете? Ты почему,
папа, не танцуешь?
Оба они както вяло улыбнулись.
Я отошел, чтобы не мешать им, но слух мой был напряжен до предела - я
услышал, как Зинченко сказал папе:
- Ну, что будем делать? Может быть, в спокойной обстановке мы
чего-нибудь и добились бы с семнадцатой месяца этак через два, но не сейчас,
не завтра.
- Да, - сказал папа. - Похоже на то, что лично я ни завтра, ни
послезавтра... И ни послепослезавтра. Прошу извинить меня!
Вероятно, объявили дамский танец: певица из оркестра, смелая такая
крохотуля, утащила папу танцевать.
- А как твой тонус? - спросил, подойдя ко мне, Зинченко.
- Никак, - сказал я. - Никакого тонуса нет. Ни-ка-ко-го!
Мы помолчали, он (я даже весь напрягся от этого) неожиданно погладил
меня по голове и ушел.
Танец кончился, я встал на цыпочки, отыскивая в толпе папу, нашел и тут
же увидел, как он, проводив до эстрады крохотулю-певицу, поклонился и
быстрыми шагами направился к выходу, в зал-раздевалку...
... Когда я ворвался после оцепенения в этот зал, его там не было.
Я выскочил на улицу.
Шел мелкий, как пыль, дождь. Возле подъезда было светло, а дальше -
полумрак, и там, где он начинался, все больше и больше густея вдалеке, я
увидел папу - большими медленными шагами он уходил в темноту.
Я двинулся за ним, глупо скрючившись, будто прячась, хотя спрятаться
было просто невозможно, негде. В темноте, впереди себя, я видел его еще
более темный силуэт, и мелькавшие иногда белые манжеты и воротничок рубашки,
и маленькое яркое мелькающее пятнышко горящей сигареты у него в руке. Слева,
напротив Дворца бракосочетаний, темнел боковой фасад какого-то длинного
здания, папа свернул за него, секунд десять я не видел его, я прочел на
здании: "Школа повышения психомолекулярных знаний No 1", после сам свернул
за угол - передо мной, темнее неба, было огромное пустое поле.
Прижавшись к углу, я подождал немного, пока глаза окончательно
привыкнут к темноте.
Небо на горизонте мягко светилось (наверное, огни основного
космодрома), иногда вдруг на мгновение озаряясь короткой бледно-розовой
вспышкой. Я рассмотрел впереди себя очертания каких-то темных, тонких,
прямоугольных конструкций, присел и на фоне светлой полоски на горизонте
различил гимнастический турник, брусья, столбы со шведской стенкой, -
наверное, летний гимнастический городок психомолекулярной школы.
Папа стоял боком ко мне, держась одной рукой за трос растяжки турника,
с сигаретой во рту. Было тихо, почти никакого ветра, только медленно
движущиеся потоки мокрой дождевой пыли. Я почти не дышал и не двигался.
Медленно папа сделал вдруг несколько шагов под самую перекладину
турника, запрокинул голову, не выпуская изо рта сигареты, неожиданно
подпрыгнул и, уцепившись за перекладину руками, повис, тихонько качаясь.
Незаметно для меня, постепенно, амплитуда его качания стала больше, еще
больше - на долю секунды тело его замирало, вытягиваясь почти параллельно
земле, то с одной стороны турника, то с другой и вдруг, не остановившись в
этой крайней точке, проскочив ее, внезапно взмыло вверх, все выше и выше и
наконец, застыв на миг над турником, понеслось вниз, сделав полный оборот.
Он крутил "солнышко" - раз, другой, третий, четвертый; на фоне светлой
полоски горизонта и всполохов я хорошо видел его темное вытянутое летающее
тело и - чирк-чирк-чирк - маленькое яркое пятнышко сигареты у него во рту...
раз, второй, третий... раз, второй, третий... раз, второй, третий...
И вдруг у меня внутри сразу и очень остро, очень что-то заныло, что-то
черт знает какое острое, я резко поднялся с корточек, сделал, пятясь,
несколько шагов назад, за угол и, сорвавшись, побежал, как только мог
быстро, к освещенному вдалеке подъезду Дворца бракосочетаний.
Ключ от "амфибии" я нащупал в кармане и достал прямо на бегу.
За приоткрытой дверью входа (я успел заметить) стоял Зинченко и еще
какие-то люди; может быть, он услышал, как я бегу, и посмотрел на меня, но в
этот момент я уже был возле "амфибии"; он быстро выскочил из-за двери, а я
уже сидел в кабине, захлопывая свою; он что-то крикнул на бегу, резко,
подняв вверх обе руки, но я уже рванул рычаг, переведя одновременно
приставку на максимум взлетного напряжения, и взмыл вверх с такой скоростью,
что огни входа Дворца прямо у меня на глазах превратились в маленькую
светящуюся точку.
x x x
Первую летную зону я проскочил - не заметил. Вторая, особо строго
контролируемая, где без спецразрешения летать категорически запрещалось,
была раз в сорок больше первой, но где я лечу - в первой, во второй, в
дубль-сотой "эль-три" - об этом я догадывался только каким-то двадцать
седьмым чувством. Не знаю, где именно, меня с ходу засекли два патруля и
метнулись за мной как обалделые. Сигнальные огни я не вырубил, видели они
меня прекрасно, но все равно были слишком далеко, чтобы на телеэкранах в
этой дождевой пылище разобрать мой номер, да это меня и не интересовало. На
своем экране я видел их хорошо: марки машин - незнакомые, быстрее моей или
нет - не понять; немного они поорали на меня и бросили гонку, наверное,
решили предупредить все контрольные пункты патрулирования, чтобы те были
готовы засечь меня на обратном пути. В ту же секунду я догадался, что это
все-таки вздорная мысль, они обязаны были меня преследовать: мало ли что
может понатворить в космосе сумасшедшая "амфибия" без спецразрешения;
конечно же, они бросили гонку по другой причине, и та, третья машина,
которая обогнала патрульные тачки и была сейчас ближе ко мне, чем они, не
случайно, пока они еще гнались за мной, выделывала свои световые кодовые
фокусы, заявляя им спецразрешение на вылет в космос.
Эта машина шла за мной чуть быстрее меня, и я, не желая пока выматывать
свою "амфибию" до конца, только слегка подбросил скорости, самую малость -
та машина чуть уменьшилась на моем экране, отстала. И тут же, впервые с того
момента, как она замаячила в темном дождливом небе, меня резко дернуло от
звука знакомого голоса в моей кабине.
- Куда ты летишь? - спросил Зинченко.
Я молчал. Полный стопор.
- Может, связи нет? Это был голос папы.
- Ну как же! Полно шумов! Просто он молчит, а слышит нас прекрасно.
- Так что же он, черт подери?!!
- А вы думаете, что он только для того и улетел, чтобы с нами
поболтать? А? Неважно вы знаете детей.
- Пожалуй, - сказал папа.
Они замолчали, я снял все бортовые огни и чуть подкинул скорости.
Конечно, они потеряли меня на своем телеэкране, но, включив даже пару
локаторов, снова легко могли зафиксировать меня на главном пульте; я это
знал и резко ушел в сторону, чтобы операция поиска заняла у них несколько
секунд, а я бы выиграл за это время довольно значительное расстояние. Они
действительно скачком уменьшились на моем экране, о чем-то быстро
заговорили, Зинченко сказал потом громко: "Хитрый маневр. А я подумал
сначала, у него батареи сели. Вот мальчик!" И тут же они увеличили
скорость...
- И чего он хочет?! Не пойму только, откуда у вашей безделушки такая
силища?! А?!
- Что-нибудь он с ней сделал, - сказал папа. - Очередная детская затея.
- Это я еще как-то могу допустить, - сказал Зинченко, - но кислородной
станции у него нет - скоро это начнет сказываться. Куда его, паршивца,
несет, черт побери?!
- Да, дополнительного кислорода у него нет, - быстро сказал папа. - Я
об этом с самого начала думаю.
Они медленно приближались ко мне, но очень медленно, неопасно; вдруг я
понял, что весь мой телеэкран изменился, не сейчас, конечно, чуть раньше,
просто я этого не замечал; по нему тихо плыли маленькие неплотные точки
других ночных кораблей. Почему-то явно увеличилась вибрация кресла, в
котором я сидел, пошли довольно сильные фоновые скрипы, даже визги - в ушах
стало неприятно. И какая-то вялость в теле.
- Входим в начало сложной зоны! - крикнул Зинчен-ко. - Здесь полно
рейсов мощных космических кораблей! Они тебя не видят! Они с локаторами, но
ты представляешь себе их скорость?! Масса у тебя ничтожная - такую они могут
засечь слишком поздно. Да и как им маневрировать - у них жесткие программы
хода. Слышишь?!!
Из-за вибрации смотреть на экран становилось все труднее, да еще эта
странная вялость, но я старался ничего не пропустить, ни одного корабля,
догадавшись, что если я с кем-то столкнусь, то это касается не только меня
одного.
- Долго он продержится на своем кислороде?!! - услышал я голос папы. -
У меня одна надежда, что немного больше, чем взрослый, легкие-то у него
маленькие.
Зинченко прорычал:
- Я ставлю нас в канал влияния его машины, можем не маневрировать,
только выкачивать скорость. Куда ты летишь, отвечай?! Куда ты летишь,
отвечай?!
Его рычание было громким, прямо мне в ухо, и вибрировало, как и все
звуки вокруг меня.
Я нажал кнопку разрешения окончательных нагрузок и сразу же
почувствовал, как резко увеличилась вибрация, почти до ненормальной, и -
одновременно - что я переношу ее легче, чем раньше, как-то плавно; и тут же
мягко, мягко, понемножку, все больше и больше и до непонятного нежно запахло
вдруг сметаной и свекольником, их сочетанием... Явный такой, но не резкий
запах, очень летний какой-то, не дома, не в городе, а на даче... жара
приличная, только на веранде прохладно, сидишь в одних трусиках, босиком и
ешь свекольник, а потом - бух на прохладное шелковое одеяло! - и спать,
спать, а после просыпаешься в предвечерней жаре... тишина, тихо, только муха
гудит, и сонный, вялый бредешь к речке, плюхаешься в воду, и тебя сносит,
сносит, несет вдоль песчаного берега, а рядом Жеку Семенова несет, а чуть
впереди - Валеру Пустошкина, Ритку Кууль, и после все вместе - бегом к нам
домой, и опять свекольник, и не от жары, а просто от вкусноты... Спать
хочется...
- Вибрация! - сказал Зинченко. - У него машину трясет, как в лихорадке,
колотит. Видите на пульте?!
- Вижу, вижу! А при такой вибрации сработают наши магнитные присоски?
Мы сможем взять его в жесткое сцепление с нами?!
- Да сможем! Не в этом дело! Ломает всю его машину! Кислород! Сколько
кислорода у него осталось?!
- Боже мой! - крикнул папа. - Так сделайте скорее что-нибудь! Сделайте
скорее!!!
- Ч-черт! - прошипел Зинченко (мягко так и далеко от меня). - Этот еще
прет! Видите, ТэЭрЭсЭф-Супер-восьмой будет сейчас обходить нас всего в двух
ступенях левее нашего коридора. Такая махина, сдунет - не заметишь! Надо их
предупредить!!!
...О-о-о, какой запах! Море свеклы, бассейн сметаны, ароматные кусочки
консервированного мяса... "Еще, еще ешь!" - говорит мама, а за окном