сточкин не воспользовался принятой
формулой и прямо с самого начала сказал: приехал просить денег.
-- Это так-с, за иным, ко мне, купчине, и не приезжают-с, -- сказал,
улыбаясь, Савва Тимофеевич. 84 Ответная улыбка Ласточкина показала, что он
оценил слово "купчина" и не считает нужным и возражать на такую шутку. Он
изложил план создания биологического института в Москве. Морозов слушал
внимательно и с интересом.
-- Да ведь, кажется, что-то похожее у нас уже существует, -- сказал он.
-- Не совсем похожее, -- ответил Дмитрий Анатольевич и с несколько
меньшей ясностью изложил, в чем заключалось новое в его проекте. Рейхель
писал ему из Парижа письма, однако подробной объяснительной записки не
представил, хотя Ласточкин сам ставил ему сделанный Морозовым вопрос.
-- Так-с. В какую сумму обошлось бы дело-с?
-- Я знаю, что одному человеку, даже такому, как вы, Савва Тимофеевич,
поднять это дело было бы трудно, но мы рассчитываем на ваш почин, зная...
"Зная вашу отзывчивость", -- закончил про себя Морозов и перебил его:
-- Смету привезли-с?
-- Я ее представлю вам очень скоро, -- ответил Ласточкин, с досадой
подумав, что, вследствие халатности своего двоюродного брата, начал разговор
не деловым образом. -- Мы хотели сначала выяснить ваше общее, принципиальное
отношение к вопросу.
-- Кто это: мы-с?
-- Этим делом очень интересуется также Мечников, -- сказал нерешительно
Дмитрий Анатольевич. -- Знаете, Илья Ильич Мечников, наш знаменитый биолог,
создатель теории фагоцитоза. -- Морозов, к его облегчению, не попросил
пояснений к слову "также", и одобрительно кивнул головой.
-- Знаю-с. Что-то и о фагоцитозе читал... Кажется, обещает нам продлить
жизнь? Может, и врет-с, да и незачем человеку очень долго жить, -- пошутил
он. -- Что-ж, идея института интересная. Но без записки и сметы, вы сами
понимаете, и говорить невозможно. Дело не в сумме, поднять я и один
мог-бы-с. Клинический городок Морозовы подняли. А знать всг надо в
совершенной точности-с. -- Ласточкину он не сказал о шестидесяти тысячах
своего дохода: в разговоре с 85 московским деловым человеком это было бы
слишком глупо. -- Представьте записку, прочту-с. И, разумеется, передам
ученым людям на рассмотрение. Скорого ответа не ждите-с: эксперты спешить не
любят.
Он подумал, что этот проситель, инженер по образованию, не может быть
лично заинтересован в создании биологического института. Бывали всг-таки и
просители совершенно бескорыстные. Стал еще любезнее и, прекратив деловой
разговор, -- лишних слов не любил, -- спросил о музыкальных вечерах, иногда
устраивавшихся в доме Ласточкиных:
-- Слышно, интересные вечера-с.
-- Мы с женой оба очень любим музыку. Не приедете ли как нибудь и вы,
Савва Тимофеевич? -- предложил Дмитрий Анатольевич. Посещение Морозова
считалось в Москве большой честью и поэтому Ласточкин пригласил его
сдержанно: "Еще подумал бы, что зазываю".
-- При случае охотно-с. Люблю и я, хотя и не большой знаток.
Ласточкин вспомнил о просьбе Люды, но решил ее пока не передавать: "Не
сразу же лезть с двумя просьбами". Вдобавок, ему теперь показалось особенно
глупым просить богача о деньгах на социальную революцию. Он взглянул на часы
и простился. Был доволен первыми результатами своего ходатайства, не очень
ему приятного. "Больше ничего Аркаша для начала и ожидать не мог бы, тем
более, что записки не составил, сметы не прислал, а с Мечниковым верно еще и
не поговорил!"
"Твое понимание мира облагораживает, Росмер. Но... но... Оно убивает
счастье", -- говорила Ребекка Вест. "Счастья у него было действительно
немного. Как у меня", -- думал Савва Тимофеевич. Ни его жена, ни его
любовницы нисколько на Ребекку не походили, и никакой затравленной Беаты в
его жизни не было. "Да и сам я всг-таки какой же Росмер! Всг-таки пьеса
замечательная. По дрянному переводу и судить нельзя. Так и Ггте, и Шекспиром
лживо восхищаются люди, не читавшие их в подлиннике. Если б я был немцем и
86 прочел "Евгения Онегина" по немецки, то сказал бы, "очень средняя поэма".
А о Лермонтове тем более сказал бы. Какие это биографы врали, будто
Лермонтов "искал смерти". И о других поэтах говорят то же самое. Коли б в
самом деле искали, то очень скоро нашли бы, дело нехитрое". В последний год
он читал главным образом те литературные произведения, в которых были
самоубийства. И ему попрежнему было не вполне ясно, почему Росмер покончил с
собой. "Может, просто по литературным соображениям автора-с", -- подумал он,
по инерции пользуясь "слово-ериком" и в мыслях. -- "Вот и Лев Николаевич по
литературным соображениям в "Записках Маркера" придумал самоубийство для
Нехлюдова, а через много лет, когда понадобилось, его воскресил"... Толстого
Савва Тимофеевич и мысленно называл по имени-отчеству. Горького в последнее
время в разговорах со знакомыми сухо называл "Максимом" или "Алексеем", а то
даже и "господином Горьким".
--------
Часть вторая
I
В западной Европе в 1903-4 гг. почти всг еще было тихо и спокойно.
Такие времена называются в истории "периодами процветания". Разумеется,
процветало не всг европейское население. Но и обездоленным людям в ту пору
жилось лучше, чем когда бы то ни было прежде. Отношения же между главными
государствами были либо превосходные, либо хорошие, либо -- в худшем случае
-- корректные. Монархи обменивались визитами и во дворцах или на яхтах
произносили дружеские, радостные, бодрые тосты. Министры очень вежливо
отзывались в парламентских речах о политике других стран и даже в тех
случаях, когда бывали ею не очень довольны, давали это понять лишь намеками
и чрезвычайно осторожно: одно невежливое слово неизбежно вызвало бы очень
серьезные неприятности.
Больших войн давно не было. Но скорее всего именно поэтому некоторые
государственные люди уже 87 начинали скучать. Разумных причин для войны не
было, как их впрочем не было в истории почти никогда. Основной причиной
возможного столкновения считалось в ученых книгах и в передовых статьях
экономическое соперничество между Англией и Германией; в связи с ним газеты
говорили, что Англия не может допустить увеличения германской экономической
мощи и военного флота. За океаном быстро рос не такой соперник для обеих
стран: скоро Соединенные Штаты своей промышленностью, богатством,
могуществом далеко превзошли Англию и Германию вместе взятые. Однако о войне
Европы с Америкой и позднее никто не говорил, кроме совершенных дураков.
Такая война, просто по непривычке, не возникала в сознании политических
деятелей, ученых экономистов и даже самых воинственных газетчиков. Вдобавок,
американские правители редко встречались и почти не соперничали с
европейскими. И главное, они неизмеримо меньше интересовались тем, что по
существу и определяло политику правителей Европы: злосчастной идеей
престижа, наделавшей столько бед человечеству.
При всем законном желании "заглянуть в корень вещей" трудно найти хоть
какую-либо общую идею, или сколько нибудь прочный интерес, во внешней
политике главных европейских держав того времени. В 1901 году Чемберлен
предложил Германии заключить англо-германский военно-политический союз. Это
предложение показалось немецкому министерству иностранных дел столь важным и
заманчивым, что к Вильгельму, находившемуся тогда в Гомбурге, был специально
послан с запросом граф Меттерних. Идея императору понравилась. Он искренне
любил свою бабку, королеву Викторию. Ее преемника Эдуарда VII, правда,
недолюбливал, но его брата, герцога Коннаутского, любимого сына Виктории и
хранителя ее традиций, считал в числе своих ближайших друзей. Император -- и
не он один среди монархов -- признавал европейскую политику отчасти как бы
семейным делом. Всг же он задал вопрос: "Союз против кого?" Из Лондона
пришел немедленно ответ: "Против России, так как она хочет овладеть Индией и
Константинополем". Это объяснение, 88 тоже больше по семейным
обстоятельствам, понравилось императору меньше. Он велел ответить, что его
связывает тесное родство с домом Романовых, личная дружба с царем и вековое
братство по оружию с Россией. Таким образом из английского предложения
ничего не вышло. Император в обществе своего друга Эйленбурга посетил в
Мюнхене инкогнито известную гадалку и спросил ее, может ли он положиться на
одного своего русского друга (разумел Николая II). Гадалка ответила, что
вполне может. Это успокоило Вильгельма.
Его и много позднее (до выхода его воспоминаний) очень высоко ставили в
мире. Незнакомые с ним люди часто писали об его необыкновенном уме,
талантах, образовании. Правда, фельдмаршал Вальдерзее говорил, что император
почти ничего не читает и вообще почти не работает, а любит только охоту,
церемонии и болтовню. Особенную рекламу ему делали его приближенные,
страстно подкапывавшиеся друг под друга в борьбе за его милость. "Все они
кусаются, дерутся, ненавидят и обманывают один другого. У меня всг больше
укрепляется чувство, что я живу в доме умалишенных", -- писал один из них.
Какие именно умалишенные изменяли настроение и принципы Вильгельма, мы
не знаем. Но ориентация германской внешней политики внезапно изменилась.
Теперь канцлер Бюлов при личном свидании запросил короля Эдуарда, не
согласилась ли бы Великобритания заключить с Германией военный союз. При
английском дворе раболепства, грызни, гадалок, "дома умалишенных" не было, и
политику делали преимущественно министры. Однако, обиделось ли британское
правительство за первый отказ или по другой, непонятной простому разуму,
причине, на этот раз ответило отказом оно.
Английская политика, "строящаяся на долгие десятилетия вперед", тоже
изменилась. Король ответил, что отношения между Англией и Германией
превосходны, в мире всг совершенно спокойно, и что он в военном союзе
никакой надобности не видит.
Несчастьем для Европы было и то, что почти все 89 секретные и не
секретные соглашения строились главным образом на взаимном обмане, при чем
каждое правительство обманывало и своих союзников. В 1907-ом году новый
русский министр иностранных дел Извольский посетил Вену. Его осыпали знаками
внимания, он был принят Францем-Иосифом, получил большой крест ордена св.
Стефана и установил дружеские отношения с Эренталем. Извольский хотел
добиться для русского черноморского флота прохода через проливы. После
Крымской войны проливы были закрыты для военных судов всех стран. В течение
полувека, особенно после Берлинского конгресса, в Петербурге были в общем
довольны этим соглашением, защищавшим всг русское черноморское побережье от
возможного, в случае войны с Англией, нападения британского флота. Один из
русских государственных людей говорил в 1897 году: "Нам нужен швейцар в
турецкой ливрее, Дарданеллы ни в каком случае не должны быть открыты: Черное
море -- русское mare clausum". Затем то, что считалось выгодным
преимуществом, было признано непереносимым злом.
Извольский хотел поднять престиж России, уменьшившийся после войны с
Японией; о своем еще не создавшемся личном престиже он, разумеется, не
говорил. Этот остроумный, раздражительный человек считал себя много выше
других министров иностранных дел, -- позднее своего французского собрата
называл "человеком универсальной некомпетентности", что, конечно, тому
вскоре стало известным. В деле о проливах была очень заинтересована
Австро-Венгрия, и он готов был дать ей "компенсацию": соглашался на то,
чтобы она присоединила к себе и формально Боснию и Герцеговину, фактически
ею захваченные еще тридцать лет тому назад. Он желал бы, чтобы право прохода
через проливы было предоставлено только русскому военному флоту, но в
крайнем случае соглашался и на то, чтобы его получили все державы.
Эта мысль чрезвычайно понравилась барону Эренталю. Было устроено
секретнейшее совещание. Граф Берхтольд предоставил для него свой
великолепный замок в Моравии Бухлау. Никто другой приглашен не 90 был.
Совещание состоялось 15 сентября. Решено было не вести стенограммы: всг по
памяти запишет Извольский и представит Эренталю свою запись. Странным
образом русский министр очень долго записи не представлял и, быть может,
кое-что забыл. Так, по крайней мере, утверждал Эренталь. Не было записано и
то, когда именно будет объявлено о присоединении Боснии-Герцеговины к
Австро-Венгрии. Извольский узнал о нем на станции Мо из газет, подъезжая к
Парижу, где его ждало письмо Эренталя. Из права прохода русских судов через
проливы ничего не вышло. Он пришел в ярость и возненавидел Эренталя,
которого с той поры считал и в письмах называл "не джентльменом". Вся
дальнейшая его политика определялась ненавистью к Австрии.
Несколько меньше, чем Извольский, но всг же были раздражены германское
и итальянское правительства. С ними Эренталь не счел нужным предварительно
посоветоваться, хотя они были союзниками. Так и несколько позднее при
свидании царя с Виктором-Эмануилом в Ракониджи, Извольский и Титтони,
заключая важное соглашение, тщательно скрыли его от своих союзников.
Впрочем, через несколько дней после этого соглашения Титтони заключил
другое, с Австро-Венгрией, прямо противоречившее первому и столь же
тщательно скрытое от России.
Австрия со времен похода принца Евгения в начале восемнадцатого
столетия считалась главным другом сербов, их защитницей от турок. При
Обреновичах, несмотря на захват Боснии и Герцеговины, отношения между обеими
странами были самые лучшие. Дело было впрочем не столько в последовавшей
перемене сербской династии, сколько в том, что сербы из малого и слабого
народа стали не столь малым и слабым. Как в разное время и другие
государства, они теперь мечтали об объединении всех людей их национальности,
-- предвидеть Сталинское объединение не могли. И в 1908 году превращение
неофициального захвата Австрией Боснии-Герцеговины в официальное
присоединение, принесшее Эренталю графский титул, вызвало у сербов
необычайное негодование. 91
Всг это, как известно, позднее привело к Сараевскому убийству, к
мировой войне и к крушению монархии Габсбургов. Эренталь давно умер, с
графским титулом и с сознанием своих великих исторических заслуг перед
родиной. Через несколько лет и от его дела, если не считать прямо его делом
катастрофическую войну и гибель Австро-Венгрии, не осталось ровно ничего.
Тем не менее серьезные историки, и австрийские и иностранные, в своих трудах
расточают похвалы его уму, талантам и даже гениальности. Он в известный
исторический период стяжал себе весьма краткое "бессмертие" верной, по духу
чисто-спортивной, службой австрийскому престижу. В нем видели нового
Меттерниха, это очень ему нравилось, и он не сердился на самые враждебные
статьи, если только в них его сравнивали с Меттернихом. В общем, его
настроение было приблизительно такое же, как у громадного большинства
правителей Европы: войны, разумеется, не надо, но не будет большой беды,
если война возникнет: ведь войны были всегда. Неизмеримо хуже было бы
"Derogierung an Prestige".
Жизнь при дворах везде была, хотя и не очень спокойная, но веселая и
пышная. Вильгельм II всг чаще переходил от одного настроения к другому. Он
болел и порою думал, что болен опасно. Ему вырезали полип в горле. Император
предполагал, что это не полип, а рак: от рака умерли его отец и мать.
Относился к этому предположению мужественно. Иногда (вероятно, думая о
смерти) он произносил миролюбивые речи, порою прекрасные, говорил, что войны
никому не нужны; в частных беседах утверждал, что больше всего хотел бы
сближения и тесной дружбы с Францией. К нему приезжали друзья из
второстепенных французских политических деятелей. Один из них, Жюль Рош,
обожал Ггте и всегда носил с собой экземпляр "Фауста". Это приводило
императора в восторг. Были у него и русские и английские друзья, правда, не
носившие "Фауста" в кармане, и их он тоже уверял, что только и желает общего
мира. Уверял довольно искренне. Но нередко произносил воинственные, даже
почти бешеные, речи, вызывавшие панику в Европе, впрочем обычно 92 недолгую.
Сенсация, производившаяся каждым его выступлением, была большой радостью его
жизни. Ему однако было далеко до некоторых позднейших диктаторов: этим было
душевно необходимо, чтобы о них -- дожил! мог ли прежде и мечтать! --
говорил весь мир. Политиковеденье уж совсем прочно стало важным отделом
психиатрии, которому следовало дать обозначения: "комплекс Моссаде".
Этого у германского императора быть не могло. Как большинство
государственных людей, Вильгельм II просто сам не знал, чего хочет. Он был
живым доказательством того, что место красит человека гораздо чаще, чем
человек красит место. Несмотря на некоторую его общую даровитость и на
немалую способность к эффектам, к позам, к рекламе, никто в мире не обращал
бы на него внимания, если б он не был германским императором.
Исключение среди государственных деятелей составлял Франц-Иосиф. Он
слышать не хотел ни о какой войне. Однако все знали, что в Вене идет глухая
борьба между императором и наследником престола, которого поддерживали
важные австрийские сановники и генералы. Исход борьбы не мог быть
предугадан; предполагалось, что исходом будет кончина престарелого
императора. Многие думали и писали, что с ней вообще кончится империя
Габсбургов.
Австро-Венгрия, приблизительно с 1906 года, оказалась главным центром
европейской большой политики. В ее военном могуществе люди сомневались, в
России ее называли "лоскутной империей", а на западе -- "вторым больным
человеком Европы" (первым издавна считалась Турция). Но "Балль Платц",
"намерения Вены", "политика Эренталя", "воинственные замыслы эрцгерцога
Франца-Фердинанда" заполняли телеграммы министров иностранных дел и послов,
ежедневно упоминались в статьях главных газет Европы.
Главой военной партии в Австрии признавался наследник престола,
эрцгерцог Франц-Фердинанд. Его почти все считали черным реакционером,
ненавистником славян и сторонником войны -- разумеется, "превентивной" -- с
Сербией и Россией. С этим, однако, 93 вышла много позднее странная история.
На полях доклада об его убийстве Вильгельм II написал собственноручно:
"Эрцгерцог был лучшим другом России. Он хотел возродить Лигу Трех
Императоров". Когда в Германии произошла революция, записи императора на
докладах были напечатаны. Эти слова вызвали у историков недоумение.
Вильгельм не имел основания лгать в таких записях и никак не мог предвидеть,
что они со временем будут опубликованы. С эрцгерцогом он был связан тесной
дружбой, часто с ним встречался и совещался наедине, должен был лучше, чем
кто-либо другой, знать его самые тайные политические замыслы. Возник спор,
не разрешенный окончательно и по сей день.
Еще значительно позднее появились в печати разные бумаги
Франца-Фердинанда. Они как будто не оставляют сомнения в том, что никакой
войны он не хотел, что в этом вопросе был совершенно согласен с
Францем-Иосифом, с которым расходился чуть ли не во всем другом. Выяснилось
также, что он стоял за дружбу и союз с Россией, видел в них оплот против
революции, что он преклонялся перед самодержавными русскими императорами,
что славян он очень любил -- гораздо больше, чем венгров, -- что хотел
превратить двуединую монархию в триединую с (третьей, славянской частью), и
обеспечить полное равноправие для всех своих будущих подданных. В его
бумагах найден был даже проект манифеста, предусмотрительно им составленный
на случай внезапной кончины Франца-Иосифа и провозглашавший коренные
либеральные реформы в отношении национальных меньшинств. "Он был настоящим
другом хорватов и сербов в Боснии", -- пишет, как будто с некоторым
недоумением, новейший английский историк, самый ученый из всех занимавшихся
той эпохой. Ненавидел эрцгерцог только итальянцев, которым не прощал конца
светской власти пап. "Один из самых загадочных людей нашего времени", --
говорят теперь и некоторые другие историки. Слухи о том, будто у эрцгерцога
были секретные соглашения с Вильгельмом о войне, оказались совершенной
легендой. Особенно много зловещих рассказов ходило об их 94 последнем
свидании в Конопиште, великолепном имении Франца-Фердинанда. Говорилось, что
на этом свидании была окончательно решена война. Теперь доказано, что и речи
о войне там никакой не было: эрцгерцог пригласил к себе императора
преимущественно для того, чтобы показать ему свои розы, считавшиеся лучшими
в мире. Да еще хотел сделать удовольствие своей морганатической жене: она
очень любила Вильгельма. В Вене на обедах у Франца-Иосифа ее сажали ниже
самых молодых эрцгерцогинь. В Потсдаме же все германские принцы сидели за
общим столом, а отдельный, особенно почетный, стол ставился для нее, для
эрцгерцога, императора и императрицы.
Вероятно, в суждениях о намереньях и настроениях Франца-Фердинанда все
были правы: он тоже менял их довольно часто. Как бы то ни было, еще за год
до войны ее по настоящему никто, кроме полоумных, не хотел, -- и все к ней
бессознательно мир подталкивали, совершенно не подозревая о том, на кого в
действительности работают. Видели это ясно лишь очень немногие
государственные люди Европы (в их числе двое русских: Витте и Дурново). Лишь
в последние недели прямо повели дело на войну Вильгельм, граф Берхтольд,
Конрад фон Гетцендорф и некоторые другие.
Так называемые секретные соглашения заключались в Европе часто, и
печать видела в тайной дипломатии очень большое зло: она требовала, чтобы
всг совершалось под контролем общества. На самом деле одна из главных бед
тайной дипломатии уж скорее заключалась в том, что она не была тайной: ее
секреты очень быстро разглашались; министры не умели держать язык за зубами
и даже не хотели этого: им было необходимо, чтобы их меттерниховские победы
становились по возможности скорее известными всему миру. Иначе к ним и
стремиться не стоило: уйдешь с должности, нечем будет похвастать, в лучшем
случае будет слава у потомства, которое никого из них по настоящему не
интересовало; да и то, потомство еще может приписать заслугу преемнику,
обычно противнику и сопернику. Старательно и успешно работали также
репортеры, -- и в Европе того времени не было ни одного 95 секретного
соглашения, которое скоро не стало бы "достоянием общественного мнения".
"Общественное мнение" смыслило в иностранных делах еще гораздо меньше, чем
министры. Почти в каждом соглашении одна сторона как будто выигрывала
больше, чем другая, и другую начинали бешено ругать ее собственные газеты,
не меньше ругая -- хотя и с признанием ума и хитрости, -- противную сторону.
Начиналось столкновение разных общественных мнений, и раскалялись
национальные страсти.
К началу 1905 года забота об избежании "Derogierung an Prestige"
совершенно овладела умом канцлера Бюлова. Ему вдобавок очень хотелось
получить княжеский титул. Этот титул давался редко и только за
исключительные заслуги. Исключительную заслугу можно было себе устроить.
Момент был благоприятный: Россия была занята войной на Дальнем Востоке,
европейское равновесие нарушилось в пользу Германии. Французское
правительство, в котором были и руссофилы и англофилы и даже германофилы,
всг больше старалось прибрать к рукам Марокко. Эта нищая страна, почти
ничего не обещавшая метрополии кроме немалых жертв людьми и деньгами, была
еще гораздо менее нужна Германии, чем Франции: Вильгельм сам это говорил и
писал. Но в будущее почти все европейские государственные люди заглядывали
разве лишь на несколько месяцев, да и то в большинстве случаев неудачно.
Между тем престиж для германской империи и княжеский титул для Бюлова можно
было приобрести быстро.
Ранней весной император для отдыха решил предпринять путешествие по
Средиземному морю. Морские поездки всегда действовали на него успокоительно,
а он, при крайней своей нервности, очень в этом нуждался. Руководитель
огромного пароходного общества Баллин, "друг императра", с полной
готовностью предоставил роскошный пароход "Гамбург" и сам, по своей
инициативе, посоветовал взять с собой побольше сановников. Это было для
общества превосходной рекламой. Среди приглашенных были антисемиты,
недолюбливавшие еврея Баллина, но и они от приятного, бесплатного
путешествия в обществе Вильгельма не отказались. 96 Предполагалось
отправиться сначала в Лисабон, затем в Неаполь. Совершенно неожиданно Бюлов
потребовал, чтобы император по дороге высадился в Танжере и произнес там
энергичную речь в защиту независимости мароккского султана.
Вильгельм II в ту пору очень любил канцлера (которого несколько позднее
стал ненавидеть). Этот очень образованный блестящий человек, прекрасный
оратор, считавшийся (вместе с Клемансо) лучшим causeur-ом Европы, неизменно
при каждой встрече его очаровывал. Вдобавок, он считал Бюлова как бы своим
учеником и во всяком случае своим созданием. С прежними главами
правительства ему было скучновато, а с ним никогда. Император раза два-три в
неделю приезжал в гости к канцлеру и долго с ним болтал о новостях, о
сплетнях, о государственных делах. Часто оставался у него то завтракать, то
обедать. Бюлов как бы случайно приглашал к столу посторонних людей, ученых,
писателей, артистов, которых Вильгельм в других дворцах встретить не мог.
Эти встречи были императору приятны, он много говорил об искусстве и даже о
разных науках. Профессора иногда недоумевали, но слушали с восторженным
вниманием. Сводил канцлер Вильгельма с крупными, промышленниками, с
еврейскими банкирами. Император был очень богат, хотя и не так богат, как
русский царь или как Франц-Иосиф (это его раздражало). Кроме большого
цивильного листа, у него было больше 90 тысяч гектаров собственной земли,
много собственных замков и денег. Он уважал богатство и был очень любезен с
Швабахами, Фридлендерами, Симмонсами.
Предложение Бюлова и озадачило Вильгельма, и было ему вначале очень
неприятно. Гимназистам было бы ясно, что речь в Танжере поведет к большим
неприятностям, а может быть, и к войне. Немного раньше или немного позднее,
император наверное отнесся бы к плану канцлера с восторгом. За два месяца до
того, принимая в Берлине бельгийского короля Леопольда II, он в последний
день перед обедом сказал наедине королю, что принадлежит к школе Фридриха
Великого и Наполеона I, что он не уважает монархов, 97 считающихся не с
одной Божьей волей, а с министрами и парламентами, что он шутить с собой не
позволит, что Фридрих начал Семилетнюю войну с вторжения в Саксонию, а он
начнет с вторжения в Бельгию, при чем обещал королю в награду за доброе
поведение несколько французских провинций. Король от ужаса за обедом ничего
не ел и почти не разговаривал со своей соседкой императрицей. "Император
говорил мне вещи ужасающие!" -- только сказал он перед отъездом на вокзал.
Однако в марте 1905 года Вильгельму никакой войны не хотелось, и он
отнесся к плану поездки в Танжер очень неодобрительно. Сказал канцлеру, что
визит вреден и опасен, так как мароккский вопрос заключает в себе слишком
много зажигательного материала: "zu viel Zündstoff". Бюлов не отставал,
ссылаясь всг на то же: на престиж Германии. Он и сам не хотел войны или
думал, что ее не хочет, но любил "finassieren" и беспрестанно повторял
приписываемые Бисмарку слова: "Надо всегда иметь на огне два утюга". Хорошо
зная императора, соблазнял его и эффектом. Речь в Танжере император должен
был сказать, сидя верхом на коне. Дело было подробно разработано в тайных
переговорах с мароккским султаном. Были приготовлены лучшие лошади
султанской конюшни. Вильгельм уступил и, в сопровождении большой свиты,
выехал в Танжер.
Море было беспокойное, пароход сильно качало, император чувствовал себя
не очень хорошо. По дороге он опять начал колебаться: нужно ли ехать? вдруг,
как это ни маловероятно, выйдет война? Помимо прочего, она означала бы конец
дружбы с царем, быть может и с другими монархами; гвардия, вероятно, вся
погибла бы, армия сильно пострадала бы, всг пришлось бы восстанавливать
сначала, -- каких денег это стоило бы? Правда, почти все его предки вели
войны, и странно было бы ни разу за всг блестящее царствование не повоевать.
Большая дипломатическая, а тем более военная, победа чрезвычайно увеличила
бы престиж. С другой стороны, были еще разные причины для колебаний. Танжер
был гнездом анархистов, можно 98 было ждать покушений или хоть враждебной
демонстрации. Капитан, качая головой, говорил, что в такую погоду причалить
к берегу в Танжере невозможно, его величеству придется отплыть с парохода на
лодке, а она, при сильных волнах, может и опрокинуться, или же всех вода
обольет с головы до ног.
Эффект мог пропасть. Император колебался всг больше. Из Лисабона он по
телеграфу известил канцлера, что решил в Танжер не ехать. Пришла ответная
телеграмма с мольбами, убежденьями, почти с угрозами: можно ли не считаться
с мнением германского народа? Германский народ ни о каком Танжере и не
слышал, но как было не поверить Бюлову? За час до высадки император сказал
Кюльману: "Я не высажусь!" -- и высадился.
Лодка его не опрокинулась, арабский жеребец, хотя и взвивался на дыбы,
но дал на себя сесть, и фотографии вышли чрезвычайно удачными. Правда,
революционеры орали. Вильгельм II, по его словам, произнес речь "не без
любезного участия итальянских, испанских и французских анархистов, жуликов и
авантюристов". В возбуждении и чтобы проявить независимость, он даже
отступил от приготовленного канцлером текста и сделал свое слово еще более
"энергичным". Впечатление во всем мире было сильнейшее. В демократических
странах все негодовали. Газеты вышли с огромными заголовками: в Танжере
брошена бомба! Германские генералы (впрочем, не все) наслаждались. Трудно
сказать, кого император называл "авантюристами", -- себя и Бюлова,
разумеется, к ним никак не причислял. Но верно еще больше наслаждался, читая
газеты, Ленин: шансы на войну увеличиваются.
Всг обошлось очень хорошо. Войны не произошло. Французский министр
иностранных дел Делькассе, после бурного правительственного заседания, подал
в отставку. Престиж Франции понизился, престиж Германии вырос. Канцлер
получил княжеский титул.
В своих воспоминаниях Бюлов изобразил себя крайним миролюбцем и с
негодованием издевался над своим преемником Бетманом-Гольвегом, который по
глупости 99 и неосторожности довел в 1914 году Германию и весь мир до
катастрофы. В действительности, и его собственная ценная идея очень
способствовала приближению войны, как и тому, что Англия выбрала второй утюг
и -- без восторга -- перешла на сторону Франции и России. Бюлов понимал
значение своих действий не лучше, чем Бетман-Гольвег, Эренталь, Делькассе,
Извольский. Все они бессознательно направляли Европу к самоубийству и к
торжеству коммунизма, -- тоже, конечно, не вечному, но оказавшемуся уже
очень, очень долгим.
II
Незадолго до возвращения из Парижа в Россию Люда вспомнила, что у нее
просрочен паспорт. На границе могли выйти неприятности.
-- Как же мне быть? -- с досадой спросила она Аркадия Васильевича. Он
после защиты диссертации в Сорбонне стал доктором парижского университета и
был хорошо настроен. Даже не подчеркнул, что у него все бумаги всегда в
порядке, и всего один раз напомнил, что "давно ей это говорил":
-- Паспорт у каждого должен быть исправен.
-- Да, да, ты говорил. И, конечно, русский человек состоит из тела,
души и паспорта, это давно известно. Всг же бывают и отступления. Вот у
тебя, например, есть паспорт, есть тело, но нет души.
-- О том, есть ли у меня душа, мы как-нибудь поговорим в другой раз.
-- Я уверена, что нет.
-- В том, что ты в этом уверена, я ни минуты не сомневался, но дело не
в моей душе, а в твоем паспорте. Помни, что мы едем в Россию через две
недели.
-- Что-ж, ты можешь отлично поехать и без меня. Я и вообще не знаю,
вернусь ли я.
-- Пожалуйста, не пугай меня и не уверяй, будто ты хочешь стать
эмигранткой. Ты уже давно скучаешь по России. Гораздо больше, чем я.
-- Это немного, потому что ты совсем не скучаешь. Была бы у тебя
где-нибудь своя лаборатория, а всг остальное в мире совершенно неважно. 100
-- Разумеется, твоя деятельность, в отличие от моей, -- имеет для мира
огромное значение. Но возвращаюсь к делу: ты завтра же пойдешь в наше
консульство...
-- Как же! Непременно! -- сказала Люда, раздраженная словом "пойдешь".
-- Как это я пойду в императорское консульство?
-- Так просто и пойдешь или поедешь на метро. Если б ты в свое время
сделала мне честь и повенчалась со мной, то вместо тебя мог бы пойти я. Но
ты мне этой чести не сделала, поэтому ступай в "императорское консульство"
сама. Может быть, там тебя не схватят, не закуют в кандалы и не бросят в
подземелье. Правительство не так уж напугано вашей революционной
деятельностью. Я думаю, что и твой Ильич может беспрепятственно вернуться, и
оно от этого тоже не погибнет.
-- Разумеется! Ты всегда всг отлично знаешь!
-- Ты мне сама говорила, что он преспокойно получает деньги, которые
посылают ему его родные из России легально по почте, или через банк, по его
настоящему имени: Николай Степанов.
-- Он не Николай и не Степанов, а Владимир Ульянов, и ты отлично это
знаешь.
-- Да я сам видел у тебя на его брошюрке: Николай Ленин.
-- Псевдоним "Николай Ленин", а имя "Владимир Ульянов".
-- Довольно глупо. Впрочем, мне недавно какой-то жидоед сказал, будто
он и не Ленин, и не Ульянов, а Пинхас Апфельбаум.
-- У тебя очаровательные знакомства. Ильич никогда евреем не был. Он
великоросс и кстати дворянин.
-- Очень рад слышать. Но в консульство завтра же пойди.
Люда и сама понимала, что ей пойти в консульство придется. Она
действительно нисколько не собиралась становиться эмигранткой. Уже начинала
скучать во Франции. Особенно скучны были две недели, проведенные ими в
Фонтенбло. Аркадий Васильевич и сам не любил уезжать из Парижа, но его
работа была кончена, 101 и он считал отдых необходимым им обоим: о здоровье
Люды заботился почти так же, как о своем. Они сняли комнату в дешевом
пансионе. Ни души знакомых не было. По два раза в день гуляли в лесу. Он
различал деревья, умел даже определять их возраст или, по крайней мере,
знал, как это делается, объяснял Люде (которая никаких деревьев, кроме
берез, не знала), наслаждался законным отдыхом и даже предложил остаться на
третью неделю. Люда решительно отказалась: в таких поездках был особенно
приятен лишь момент возвращения в Париж.
Впрочем, на этот раз была разочарована и возвращением. Члены партии в
большинстве разъехались. Центром партийной работы стала Швейцария, где жили
Ленин и Плеханов. Там же находился временно Джамбул. О нем Люда вспомнила с
некоторой ей самой плохо понятной досадой. Тем не менее при этом у нее
неизменно выступала на лице улыбка. Ей очень хотелось побывать в Женеве,
перед отъездом в Россию; следовало бы получить от Ильича инструкции. Но было
совестно брать у Рейхеля деньги на поездку, хотя он их дал бы по первому ее
слову. Хорошо было бы заработать франков сто. Однако, зарабатывать деньги
Люда совершенно не умела.
В Фонтенбло она от скуки читала три получавшиеся там газеты, все
консервативные; пансион был bien pensant. Люда иногда заглядывала в
передовые статьи "Temps", что ей казалось пределом и скуки, и человеческого
падения. Пробегала светский отдел "Фигаро". Снобизма у нее не было, но
звучные имена герцогинь и маркиз ей нравились. Дня за два до их возвращения
ей в хронике бросилось в глаза: M. Alexis Tonychev. Она радостно ахнула:
"Конечно, он! Я давно слышала, что он служит в парижском посольстве". Газета
называла его имя в списке гостей на приеме, впрочем не очень важном, не у
герцогов, а у банкиров, покровительствовавших новейшему искусству, -- их имя
упоминалось в светской хронике довольно часто. Теперь Люда подумала: "Вот
кто может мне помочь в деле с паспортом. Прийти в консульство без протекции,
будут 102 бюрократишки ругаться. Но он, верно, о моем существовании давно
забыл?".
С Тонышевым она лет шесть тому назад встретилась в Петербурге на балу в
пользу недостаточных студентов. Их познакомила курсистка, брат которой
отбывал воинскую повинность. Тонышев был дипломат, попал на бал по просьбе
этой курсистки, был с ней очень любезен, а с Людой еще больше, танцевал с
обеими и хорошо танцевал. С той поры Люда его не видела, но в душе
надеялась, что он никак ее не забыл.
На следующее утро она, одевшись как следует, поцеловав кошку,
отправилась в посольство. Революционеры говорили, что где-то по близости от
посольства помещается и русская политическая агентура. Люда осмотрелась и
вошла с любопытством. Спросила, не здесь ли принимает Алексей Алексеевич
Тонышев, и узнав, что здесь, взволнованно написала на листке бумаги:
"Людмила Никонова". Через минуту ее пригласили в его кабинет. Из-за стола
поднялся элегантно одетый человек лет тридцати или тридцати пяти. "Ну, да,
он, я сейчас же узнала бы!" Тонышев ее не помнил, хотя ее лицо показалось
ему знакомым. "Очень хороша собой! Кто такая и где я ее встречал?" --
спросил он себя и наудачу поздоровался как со знакомой, -- не спросил: "чем
могу служить?" Когда Люда о себе напомнила, он радостно улыбнулся и стал
очень приветлив.
-- Что вы! Разумеется, узнал вас тотчас. Вы нисколько не изменились.
-- Вы тоже не изменились. Даже монокля не носите, хотя и дипломат, и
даже, я слышала, известный дипломат. Мне недавно попалось ваше имя в хронике
"Фигаро" и даже без de. -- Он удивленно на нее взглянул. -- Там, у этих
банкиров, чуть не все другие гости были с de.
-- Очень скучный был прием. Но картины у них прекрасные.
-- А я к вам по делу, Алексей Алексеевич. Видите, я помню ваше
имя-отчество. А вы моего наверное не помните: Людмила Ивановна.
-- Вас тогда и нельзя было называть по 103 имени-отчеству. Вам было лет
шестнадцать, это был верно ваш первый бал? -- сказал он с улыбкой. -- Какое
же у вас дело? Разумеется, я весь к вашим услугам.
-- Оно небольшое и скорее зависит от консульства, чем от посольства. --
Объяснила, что просрочила паспорт и хочет его продлить.
-- Действительно, вы правы, -- сказал он. -- Продление паспорта зависит
от консульства.
-- Но я там никого не знаю.
-- Личное знакомство тут и не требуется. Надо только объяснить причины.
Вы почему просрочили? По нашей русской халатности?
-- Отчасти и поэтому, но были еще другие причины. Не скрою от вас, я
чуть колебалась, возвращаться ли мне теперь в Россию или нет. Видите ли, я
левая. Консульская братия упадет в обморок.
Он немного поднял брови.
-- Вы хотели стать эмигранткой?
-- Не то, что хотела, но одно время думала и об этом. Теперь раздумала.
-- И отлично сделали, что раздумали. Надеюсь, за вами ничего худого не
значится?
-- "Худого" ничего. По крайней ме