Ольга Лаврова, Александр Лавров. Расскажи, расскажи, бродяга Постановление о продлении срока следствия было составнлено загодя, и утром Знаменнский направился к начальнику отденла Скопину. Туда же тянулись по одному и другие -- был день визиронвания отсрочек. Пружинистой походнкой джигита прорысил Леонидзе; вероятно, заканителил что-нибудь по лени, обычно он укладывался в отведенный месяц. Скопин держал наготове ручку и уже занес ее над местом, где полаганлось расписаться, но поднял львинную голову с крупными красивыми чертами. -- Зачем тебе? -- спросил недонуменно. Знаменский пожал плечами, словно извиняясь. Как передать те смутные впечатнления, даже еще не впечатления, а неразборчивые сигналы, воспрининмаемые за порогом слышимости и видимости. Они ощущались, может быть, кожей, может быть, сетчатнкой... или вызывали непривычный привкус во рту. Объяснению это не поддавалось. Скопин положил ручку. -- Дай-ка, -- потянулся он к папке с делом. Изучить ее содержимое можно было за три-четыре минуты. Скопину хватило одной. -- Ну и что? -- он закурил и жестом предложил стул. Знаменский сел. Но решительно нечем было удовлетнворить любопытство начальника отдела. Стандартный с виду бродяга, стандартные допросы, стандартная бумажнная карусель проверок. -- Вадим Александрович, он уже менял показания... -- произнес Знаменский; вяло произнес, потому что не был увлечен делом, рад бы закруглить его, да отчего-то не получалось. Скопин щелчком стряхнул пепел, не дождался прондолжения и поставил росчерк. В проходной Бутырки Томин сказал: -- Насчет Ленинграда я сам прозондирую. -- Сделай одолжение. Знаменский заполнял бланки вызова арестованных, Томин отошел поболтать с дежурной. -- Тишина у вас -- в ушах звенит. -- Так ведь тюрьма... Кого будете вызывать? -- Ковальского. Дежурная покопалась в картотеке: -- Двадцать седьмая камера. -- Ниночка, найди там еще Петрова! -- попросил от стола Знаменский. -- Тоже в двадцать седьмой, -- откликнулась она и добавила простодушно: -- Двадцать седьмая сегодня в бане была. -- Слышь, Паша, оба чистенькие! -- Рад за них. -- А что у тебя за Петров? -- Бомж и зэ. -- Что-о? -- поразился Томин. -- Гражданин без определенного места жительства и занятий. -- Что такое бомж, я как-нибудь понимаю. А вот как тебе сунули такую мелкоту? Больше некому возиться? -- Данилыч возился. Теперь его дела роздали другим. -- А-а... -- Что с Данилычем? -- встревожилась Ниночка. -- Помяли его старые знакомые. В госпитале лежит. -- А-ах! -- жалобно протянула девушка. -- Ничего, он крепкий, -- успокоил Томин, но для перестраховки постучал по деревянному прилавочку пенред ее окошком. Знаменский сдал бланки и получил ключ. -- Тридцать девятый кабинет, -- сказала Ниночка, дрогнув ему навстречу ресницами. Знаменский благодарно улыбнулся: тридцать девятый в отличие от остальных относительно просторен и светел. Автоматическая железная дверь с лязгом отъехала вбок, и их приняло старинное каменное узилище, все недра которого круглосуточно и неистребимо пахли панреной капустой. Ковальский был мошенник -- обаятельная бесшабашнная личность лет тридцати семи. Допрос его длился не более получаса. С Ковальским работалось легко и споро, если только не пытаться его брать на пушку. Ему грозило два года (и какой уже раз!), что не лишало его юмора и оптимизма. -- Весьма содержательно, -- оценил он протокол. -- А ленинградские проказы не мои, верьте слову. Ковальский производит тонкие операции по удалению лишних деннег. -- Подозрения Томина задели его, так как касались довольно грубого вымогательства. "Протокол с моих слов записан верно, замечаний и дополнений нет". Изящная кружевная строка и в конце фамилия в завитушках. -- Это я освоил, -- хмыкнул он. -- Вообще, я все схватываю на лету, -- сделал стремительный жест, будто поймал что-то в воздухе и сунул в карман. -- Это мой главный недостаток. Верно, Пал Палыч? -- Верно, Ковальский, верно. В следующий раз мы поговорим о гайке. Гаечку продали иностранному туриснту, не припоминаете? Турист поверил, что гайка платинновая и покрыта медью для маскировки, представляешь, Саша? Ковальский протестующе вскинулся: -- Помилуйте, Пал Палыч!.. Александр Николаич!.. В томинских глазах запрыгали смешинки. -- И доказательства имеете? -- огорчился Ковальский. -- Имеем, -- кивнул Знаменский. -- Где только выкапываете?! -- Здоровая была гайка? -- поинтересовался Томин. Ковальский отмерил полмизинца, обозначив диаметр. -- Ловко! -- А! -- отмахнулся он. -- Я вот где-то вычитал: в человеческом мозгу четырнадцать миллионов клеток. Если б каждая клетка придумала чего-нибудь хоть на копейнку -- это ж капиталище! Знаменский уже намеревался вызвать конвой, когда Ковальский заерзал на привинченной к полу табуретке: -- Пал Палыч, можно с просьбой обратиться? Похлонпочите, ради бога, пусть мне разрешат в самодеятельнонсти участвовать! Разве в камере акустика? -- Он взял ноту, чтобы показать, как плохо в маленьком помещеннии звучит голос. -- А репертуар? Ребята требуют: давай-давай блатные песни. Разлагаюсь на глазах. -- Хорошо, попробую. Голос у Ковальского действительно был, и слух был. Заглянул конвоир. -- Уведите. И сразу давайте второго. -- До свидания, Александр Николаевич, до свиданния, Пал Палыч! -- До скорого, Ковальский. Томин встал, потянулся. -- Подождешь меня? -- не без тайной надежды на чутье друга спросил Знаменский. -- Ну, если недолго... Однако Томина бродяга оставил безучастным. Равннодушный и вялый, умостился он на табуретке, не сочтя нужным здороваться. Говорит монотонно, как жвачку жует: -- Работал, пробовал. Лет пять назад работал. В леснпромхозе. Не то "Лукьяновский", не то "Демьяновский". Архангельская область. Там и паспорт бросил, в леснпромхозе. Это называется: мне врать -- вам записывать. Томин слушал, отвлекался, снова слушал. Чего Паша добиваетнся? Весь нацеленный, ищущий. Чего тут искать? Ветер странствий выдул из мужика человеческую начинку, иснсушил и оборвал корешки. Пустую оболочку занесло в тридцать девятый кабинет, дальше понесет в колонию, выдует на свободу и поволочет куда придется, изредка забывая в затишке в темном углу. Единственная для Паши задача -- поскорей сбыть с плеч наследство Данилыча. Чего рассусоливать! -- Есть родные, близкие? -- Да вы уже спрашивали. Никого. Вырос в детдоме. -- Номер детдома? Где находится? Не вспомнили? -- Нет. Забыл, гражданин начальник -- Ну-с, беседа принимает затяжной характер, -- подннялся Томин. -- Разреши откланяться. "Срочно. Арестантское. Начальнику следственного отдела Управления внутренних дел Архангельского обнлисполкома. Прошу проверить показания арестованного Петрова Ивана Васильевича, который утверждает, что работал в Архангельской области в леспромхозе с названием, сходным с "Демьяновский" или "Лукьяновский". Там же прошу предъявить фотографию Петрова для опознания. Выписка из протокола допроса Петрова принлагается". "Срочно. Арестантское. Начальнику следственного отндела Управления внутренних дел Костромской области. Прошу в порядке отдельного требования дать задание о проверке в архиве областного загса данных о регистрации рождения арестованного нами Петрова Ивана Васильенвича, который показал..." Куча этих запросов разойдется по адресам, и дальнше -- жди ответов. Ничего иного предпринять пока нельзя. При следующей встрече бродяга был менее флегматинчен, даже изображал доброжелательство. -- Получили ответы, гражданин следователь? -- Получил. Интересует вас, что в них написано? -- Интересует -- не интересует, все равно скажете, верно? -- Скажу. Вот справка, что в деревне Чоботы Костнромской области никогда не жили Петровы. Эта -- о том, что, по данным загса, по области родилось в указанном вами году трое Иванов Петровых. Один из них умер, а нынешнее местожительство двух других известно милинции. Из Архангельска сообщают, что нет у них леспромнхоза с названием типа "Лукьяновский, Демьяновский". И все в том же духе. Бродяга не удивился. -- Записываю в протокол вопрос, -- Знаменский пинсал и произносил вслух: -- "Вам предъявляются докуменнты, из которых явствует, что вы давали ложные показанния о своей личности. Ответьте, кем вы являетесь и по каким причинам ведете паразитический образ жизни, а также с какой целью вводили следствие в заблуждение?" Допрашиваемый выдержал паузу, вздохнул напоказ. -- Да, придется рассказывать... Федотов я, Петр Васинльевич. Родился в 1923 году в поселке Первомайский Курской области. Мать, как я говорил, Варвара Дмитриневна, отец -- Василий Васильевич. С отцом я не ладил сильно. Один раз ушел из дому с бригадой плотников по деревням, понравилось, решил не возвращаться. Молондой был. Начал пить, от товарищей отбился, документы где-то потерял, а может, сперли. Сам не заметил, как совсем стал доходягой. Тон вполне достоверный. Но он и раньше был достонверный. Этот тип и Олегу Константиновичу был бы не по зубам, подумалось внезапно. Сердцеведу и лицедею, пенред которым любой как на духу выворачивал грешную свою изнанку. -- Родственникам известно о вашей судьбе? -- Нет... -- потупясь, будто сконфужен. -- И я вас прошу, гражданин следователь, пусть им не говорят -- где и что со мной! Стыдно! -- На сей раз действительно рассказали правду? -- Клянусь вам! -- Или снова -- "меня солнышко пригрело, я уснул глубоким сном..."? Бродяга смотрел непонимающе. -- Песня такая. Неужели не слыхали? "Расскажи, раснскажи, бродяга... Ой, да я не помню, ой, да я не знаю..." -- Ах, песня, -- по лицу пробежала рябь. -- Закурить не дадите? Знаменский достал сигареты. Не напрягаться, подунмал он. Пусть само по себе отсеивается и крупицами оседает. И, когда немного подкопится, может, сгруппинруется в некую молекулу, и авось удастся сообразить, что за субстанция такая неведомая. Он двинул по столу лист бумаги. -- Напишите мне фамилию, имя, отчество и все оснтальные сведения о себе и своих близких. Бродяга с усердием приступил. Шариковый каранндаш в крупных пальцах умещался ловко, однако строчки чуть спотыкались, в них чудилась странная неправильнность. Вероятно оттого, что Знаменский наблюдал их в опрокинутом виде. Или просто непривычное для человенка занятие. Просто? И можно избавиться от мороки? Нет, никак нельзя. Стало быть, не просто. Минул месяц. Знаменский изучил каждую пору этого лица, каждую модуляцию голоса. Но по-прежнему не ведал, кто перед ним. Данные по Федотову подтвердились полностью. Даже школа, в которой учился, до сих пор на том месте стояла. По отпечаткам пальцев он не был зарегистрирован, значит, не судим. По словесному портнрету в розыске не числился. Однако вчера Знаменский взял вторую отсрочку. Теперь, кроме районной и городснкой прокуратуры, пришлось бить челом и в республиканнской, и только виза Скопина (молчаливо, но отчетливо выразившего при этом свое неудовольствие) убедила в необходимости нового продления следствия. -- Зинуля, мы впали в ничтожество! -- ябедничал Томин в столовой. -- Паша два месяца валандается с наруншителем паспортного режима! -- Что, занятный бродяга? -- Да видел я его -- обычный врун и пропойца. Знаменский разозлился. -- А ты видел, что на допросе ему было очень скучно? Если он раньше не судился, полагалось бы интересоватьнся следствием, а не зевать. -- Ну а еще? -- это Зина вместо того, чтобы поддернжать Томина. -- Есть и еще... разные мелочи. К тому же фотография, которую послали к нему на родину, вернулась неопозннанной. Некому ее показать. Петр Федотов ушел из дому лет десять назад. Отец умер, старший брат тоже. А мать в прошлом году совсем ослепла. -- Знаешь, тут можно кое-что сделать. Пусть пришлют любую его фотографию, хоть детскую: я проверяю. Метондом совмещения основных точек лица. Томин выловил из компота щепку и воткнул в хлебнный огрызок. Стакнулись! Одержимая парочка! По дороге в Бутырку его осенило: -- Слушай, ведь у тебя есть Ковальский! Кто тебе лучше обрисует бродягу? Пятую неделю в одной камере сидят. -- Спекулировать на добрых отношениях с заклюнченным... -- Паша, что значит спекулировать? Ты спроси как умного, проницательного человека! Он же польщен бундет, что ценишь его мнение! Ну? -- Там видно будет. Снова дежурила Ниночка и снова припасла Знаменснкому тридцать девятый кабинет. Томин в который раз подумал, что она очень мила. А то, что неравнодушна к Паше, так только сам он мог не замечать. С Ковальским посмеялись над дурнем туристом, отванлившим бешеный куш за гайку. Но на следующем эпизоде он снова заосторожничал: -- Неужто был такой случай? -- Был. -- Пал Палыч, зачем мне бежать впереди прогресса? Вдруг у вас -- извиняюсь -- одно фу-фу, а я навешу на шею лишний эпизод! -- Двадцать второго августа сего года у бензоколонки на Трубной улице вы познакомились с шофером черной "Волги". Пообещав двадцать рублей, уговорили поехать к магазину "Автомобили". -- Да-да-да. Припоминаю... Всегда-то надеешься, как в песне поется, что никто не узнает и никто не придет. Но вот узнали и пришли. Так неприятно! -- Каким образом вы познакомились с покупателями? -- Пал Палыч, разве с покупателями знакомятся? Это они должны искать знакомства, иначе какое же довенрие, -- признав очередное поражение, Ковальский вдохнновлялся воспоминаниями. -- В тот раз дело было так. Подъезжаю к магазину. На меня смотрят. Это я здесь, -- оттянул борт модного пиджака, -- в рванье сижу. А там вышел -- на мне ниточки отечественной нет! Всем ясно: прибыл собственник с личным шофером. Чтобы прощунпать публику, мне требуется минута, ну, полторы. Принмечаю двух "жучков". Насквозь вижу: в одном кармане -- пачка купюр, в другом -- липовая справка об аварии. Туда надо только проставить горзнак машины. Известна вам эта механика? -- Известна. -- Проходим мимо них к магазину, я и говорю своему шоферу: "Знаешь, -- говорю, -- до того мне надоела возня с запчастями, погляжу-погляжу да, пожалуй, продам машину-то, лучше на казенной кататься". Затылком чувнствую -- клюнули. Пока шофер за мои деньги покупает ерунду, я ухожу в машину. "Жучки" прямо лезут следом и показывают справку и деньги. Я отнекиваюсь, меня конварно соблазняют, во мне разжигают алчность! Наконец, я беру деньги. -- Сколько? -- вклинился Томин. -- Выше государственной цены, Александр Никонлаевич. -- Дальше, Ковальский. -- Собственно, можно бы сразу отвалить. Но как-то пожалел шофера. Уведут, думаю, у парня машину, перенкрасят -- и прости-прощай. Тогда, якобы показывая, как моя "Волга" хорошо берет с места, трогаю и проезжаю метров тридцать. А там уже стоянка запрещена, понимаенте? Естественно, свисток. А "жучки" смерть боятся милинции. Меня выталкивают улаживать отношения с властями. А деньги-то уже здесь, -- хлопнул себя по карману. -- Милиционер берет под козырек, оставляю на него машинну, вроде иду за шофером, у него права. Десять -- пятнаднцать шагов -- и растворяюсь в воздухе. Знаменский усмехнулся. -- Значит, покупатели остались с носом, потому что вы пожалели шофера? Ой ли, Сергей Рудольфович? Преднставьте, что они угнали машину. С вашей стороны тогда не мошенничество -- тогда была бы кража. Вы не триднцать метров проехали, вы "переехали" из одной статьи в другую. Все рассчитано точно. Ковальский хитро поглядел на Знаменского, на Томина, довольный, что оценили. Знаменский подвинул к себе протокол допроса, сонбираясь фиксировать. Но Томин перехватил инициативу: -- Как самодеятельность, Сергей Рудольфович? -- Пою! Пою, Александр Николаевич. Сердечно блангодарен! -- А вообще жизнь? -- Человек когда-нибудь доволен? На свободе не хвантает денег, в тюрьме -- свободы. Но могло быть хуже. Народ в камере солидный, один даже преподаватель -- за взятки в институт принимал. -- Кстати, бродяжка у вас есть, тоже за Пал Палычем числится. Этот жить не мешает? Как-то одновременно Ковальский поскучнел и нансторожился. -- Да нет... -- А какое у вас о нем впечатление? -- Только из уважения, Пал Палыч, -- произнес Конвальский после долгой паузы, с явной неохотой нарушая камерную этику. -- Я не настаиваю. -- Настаивать не надо. Но, к сожалению, мало что могу. Замкнутый тип. -- Как он держится? -- выспрашивал Томин. -- Раснсказывает о себе? -- Мы знаем только, по какой статье сидит. А держитнся спокойно. В камере его боятся. -- Боятся?! -- Да, был, знаете, случай -- один парень полез с кулаками, так едва отдышался. Бомж глазом не моргнул, только этак особенно выставил вперед руку и куда-то парню попал -- тот растянулся на полу и корчится. На публику произвело сильное впечатление. -- Та-ак... -- сказал Знаменский и помолчал, ощунщая, как еще крупинка осела на его "промывочном лотнке". -- Считаете, он не тот, за кого себя выдает? -- Да ведь вы, по-моему, тоже считаете?.. Вот еще кое-какие наблюдения, судите сами. В очко на пальцах ваш бродяга выучился играть с лету. Я -- я! -- осваивал эту науку дольше, при моей-то ловкости рук! И еще -- скольнко у него классов образования? -- Говорит, десять. -- Хоть бы двенадцать, чересчур быстро читает. Триднцать восемь -- сорок секунд на страницу. Извините, у вас будет больше. Странный человек. Знаменский помедлил, но больше Ковальскому неченго было добавить. Можно нажимать звонок. -- Мы закончили, -- обратился он к конвоиру. -- Фендотова придержите пока. Вдвоем по кабинету вышагивать было неудобно, и вскоре Томин уступил плацдарм, заняв позицию у зареншеченного окна. Знаменский приостанавливался, Томин угадывал вопрос: что, обычный врун и пропойца? И безмолвно же извинялся: сплоховал, дескать. Наконец высказался: -- Такой показался серый, лапчатый. -- Лапчатый, как же... перепончатый... гусь... с яблонками... Только от какой яблоньки?.. Саша, нужно в каннцелярии быстро посмотреть все, что за ним записано. Может, он жалобы подает, режим нарушает, всякое лыко в строку. Вернешься -- врезайся. Вопрос справа, вопрос слева, темп. Оставшись один, он потер лицо ладонью, на ощупь прогоняя с него решимость, напряжение и прочие ненуместные сейчас эмоции. Бродягу встретил приветливо. -- Присаживайтесь, Федотов. Могу вас порадовать -- проверки как будто подходят к концу. -- А чего мне радоваться? -- хотя, конечно, испытал облегчение. -- После суда пошлют в колонию, там надо лес пилить или еще чего делать. А так сижу -- срок идет. -- Первый раз вижу человека, которому нравится в тюрьме. Или компания больно хороша? -- Ничего, сидим дружно. -- И не скучно в четырех стенах? -- Бывает. И без водки, понятно, туго. Но как вспомннишь ночевки под забором... тут хоть койка есть. -- А домой никогда не тянет? Мать совсем одна. -- Мать жалко. Да она уже, наверно, меня похоронила. Столько лет... -- Матери, Федотов, до смерти ждут. Хоть бы написали. -- Что-то допрос сегодня чудной, -- кривовато хмыкннул тот. -- Попытка разговора по душам. Но не настаиваю. Давно хотел спросить: чем вы жили? Ведь надо есть, надо одеваться. И это годами! -- Очень верно говорите. Каждый день -- целая моронка. Собачья жизнь. Иногда до того тоска возьмет... -- причитания горемычного сиротки. -- Мы ведь решили без задушевности. Мне нужно официально записать, на какие средства вы существованли. Охарактеризовать, так сказать, ваш модус вивенди. -- Модус чего? -- Образ жизни. -- Официально? Ну, официально запишите так, -- он продиктовал: -- Существовал на различные случайные заработки, не носящие преступного характера. -- И поняснил свою юридическую грамотность: -- С культурными людьми сижу, всему научат. -- Насчет случайных заработков подробнее. -- Кому чемодан донесешь, кому огород вскопаешь, дров наколешь. Иной раз у бабы переночуешь -- на доронгу троячок сунет. -- На это не просуществуешь. -- Иногда попутчик накормит. А то еще промысел: поезд пришел, ставят его в тупик. Бутылки соберешь по вагонам -- и порядок. Статьи за это нет, а харчи есть. -- Охота вам лапти плести? -- Лапти? -- В смысле -- языком. Еще частичка туда же, в осадок. -- А-а, языком... Ваше дело проверить. Может, я правнду говорю, почем вы знаете? -- В каких городах за последние годы побывали? -- Разве вспомнишь! Еду, бывало, а тут контролер идет или из окна вид красивый. Слезаю. Так тебя жизнь несет и несет. Вчера пальмы, завтра снег. А запоминать -- сами подумайте -- на кой черт мне запоминать, я не турист какой-нибудь. Это уж верно. -- Откуда вы попали в Москву? -- Откуда? Издалека. Что-то поразило Знаменского. Мелькнуло: первое слово, которое сказано своим, настоящим голосом. -- Поточнее, пожалуйста. -- Ах, гражданин следователь, мир велик. -- Мир-то велик, а в Москву-то зачем? -- Видно, судьба. Почитай, с детства мечтал увидеть. Опять же своим, настоящим голосом. Будь у Знаменского загривок, на нем враждебно взъерошилась бы шерсть. Он не знал, почему благодушнные нотки в ответе сработали именно так, но пахнуло резко чужим, чуждым. Мечтал увидеть... он мечтал увиндеть... -- Белокаменную? -- неожиданно для себя тихо и меднленно произнес Знаменский. Хлоп! -- глаза провалились куда-то внутрь, на месте их между веками были равнодушные стеклянные шарики, и человек бормотнул скороговоркой: -- Ну да, столицу нашей Родины. Вошел Томин, Знаменский очнулся, обнаружил себя в нелепой позе: почти лежащим грудью на столе с вытяннутой в сторону допрашиваемого шеей... что за наважденние! Выпрямился, принял достойный вид, но с загривнком сладить не мог, там по-прежнему шевелилось и дыбилось. Чем-то требуется элементарным продолжить для успокоения. -- Укажите конкретно деревни, где вы работали с плотниками, уйдя из дому. И что именно строили. -- Пьянствовал я в то время. Помню, тут колодец, там сарай, но конкретно указать не могу. -- Полюбуйся, Саша, амнезия. Тот передвинулся за спину Знаменского для удобнства любования бомжем. "Амнезию" сунули Знаменсконму на язык некие подспудные силы, и они же заставили пристально следить, отзовется ли бродяга на латинский термин. -- Слушайте, Федотов! Ваше поведение подозрительнно! Категорическое нежелание называть какие-либо пуннкты, где... Знаменский испробовал металлический тембр, и тотнчас бродяга взвинченно окрысился: -- А мне непонятно, к чему этот треп! При чем тут обвинение, которое мне предъявлено?! -- Обвинение еще не предъявлено. Я еще не уверен в его содержании, -- вполголоса возразил Знаменский. -- Извините, гражданин следователь, погорячился, -- он ссутулил широченные плечи в показном смирении. -- У нас в камере коечка освобождается у окна. Ребята собирались ее разыгрывать. Может, я пойду? Поучаствую? Жизнь-то, ее везде хочется прожить покрасивее. -- Исключительно меткое замечание, -- подхватил Томин. -- Но ваша коечка и сейчас у окна. Крайняя в левом ряду. Что скажете? -- Скажу, что такие ваши приемы противоречат норнмам законности. Я буду жаловаться прокурору! Зазвонил телефон, Томин снял трубку и передал Знаменскому. -- Братишка. -- Колька? Привет... С двумя неизвестными? У меня тут с одним, и то никак не решу... Честное знаменское... А ты еще разочек, настойчивее. Прежде всего понтребуй у них документы, у неизвестных, -- он разъединнился. -- По-моему, мать просто подослала его вывендать, скоро ли я. -- Между прочим, не лишено актуальности. -- Давай все-таки подумаем, что нам дал... -- ...этот пустой допрос? -- Отсутствие информации -- тоже своего рода иннформация, особенно если сообразить, куда и зачем она делась. -- Ну, давай пометем по сусекам. -- Начнем с конца. -- Почему он психанул? Он же не всерьез. -- Разумеется. Но впервые позволил себе такой тон. -- Может, думал прощупать тебя на слабину? Дескать, я заору, он заорет. Что-нибудь лишнее брякнет, понятнее станет, чего прицепился. -- Нет, он решил закруглить допрос. -- Да? Пожалуй. Осточертели твои географические изыскания: где -- куда -- откуда. Между прочим, верный признак, что за ним везде хвосты. Стоит ему произнести "Курск" или какая-нибудь "Епифань" -- и мы вцепимся намертво: какой там вокзал, какой памятник на площанди, чем торгуют бабы на базаре. Значит, надо называть место, где правда был. А где был, там либо обворовал, либо ограбил. -- Не укладывается он в рамки вора. Даю голову на отсечение, он понимает, что значит "модус вивенди", понимает, что "амнезия" -- потеря памяти. И не слышал песни "Расскажи, расскажи, бродяга". Что такое рядовой бомж? Тупой, опустившийся пьянчуга. А Федотов? Весь собран в кулак! Вспомни, как он уклонялся от обостренния темы. Как не давал сократить дистанцию. Для той вульгарной игры, которая шла, его броски и пируэты слишком выверены. -- Преувеличиваешь, Паша. Знаменский взял из шкафа книгу, выбрал страницу, сунул Томину. -- Читай, я засеку время. -- Лучше ты, я малограмотный. -- Читай, говорят. Томин прочел. -- Пятьдесят три секунды, -- констатировал Знаменснкий. -- Против его сорока... У нас с ним на уровне подкидного, а он держится, как преферансист. В свете вышеизложенного что собираешься делать? -- Пойти ужинать наконец. Потом посмотреть по Иннтервидению матч с югославами. И потом спать, -- он направился к двери. -- Завтра пошевелюсь: получу в Бунтырке описание его личных вещей. Спрошу, не было ли передач. Кстати, та камерная драка занесена в его карточнку, можешь ее упомянуть. Завтра воскресенье, но Саша пошевелится. Не имей сто рублей... -- Слушай, обязательно список книг, которые выданвала Петрову-Федотову библиотека. И позвони в Первонмайский. Пусть там проверят, не присылал ли каких-нибудь матери переводов, посылок, заказных писем. Слонвом, то, что на почте регистрируется. -- Это все просто. А вот хвосты... Мать честная! Утону я в старых сводках. Утону и не выплыву! Идешь? В городе стояла весна. Праздничная, неповторимая. Всю зиму валил снег. Только его сгребут и сложат высокими хребтами вдоль тротуаров, только начнут вонзить в Москва-реку, а он снова сыплет и за ночь иногда совершенно сровняет мостовую с тротуарами, и люди полдня ходят по улицам гуськом -- где протоптаны тронпинки. Только начнет желтеть и грязниться -- снова летит и устилает все ослепительным слоем. И вот после всех метелей пришла весна света. Солнце подымалось на чистом небе, разгоралось, с крыш начиннали потихоньку тянуться сосульки, а тротуары странно курились и местами высыхали, не родив ни одного рунчейка. Держалось безветрие. Вокруг сугробов потело, они слегка оседали, но сохраняли зимний вид. Только там, где их раскидывали под колеса машин, быстро превращанлись в серую кашу и сочились водой. И каждый вечер строго после захода солнца -- будто нарочно для того, чтобы не отнять ни единой краски у весеннего дня, -- наползали тучи и отвесно сеяли снежнные блестки. Каждое утро пахло весной, каждый вечер -- свежим снегом. Эта пора была создана, чтобы влюбляться, бродить, восторженно щурясь на солнце и слушая капель... А поченму, собственно, он идет один? Так естественно предстанвить рядом легкий, чисто очерченный профиль с золонтым проницательным глазом. Ничто не мешает. Разве кто будет ему ближе? Глупо откладывать. Мать давно этого ждет, Томин ждет, Зиночка ждет. А весна и вовсе торопит. Такой весны может больше не случиться, и надо успеть к ней примазаться со своим счастьем. Или жаль холостяцкой свободы? Чушь. Женщины появлялись в его жизни и исчезали, не оставляя глубонких следов, не отнимая ничего у Зины. Кроме времени А в жизни Зины был кто-нибудь? Не исключено. Охотнников, во всяком случае, хватало. Царапнула запоздалая ревность. "Этак я еще и провороню ееГлупо выкладынваться до донышка на работе. Окаянная профессия. Ненвыгодна ни в смысле карьеры, ни в материальном отноншении. Зато сломать шею -- сколько угодно. Ладно, тут чего уж... А вот Зиночка. Передает потешные словечки племянника, вяжет ему варежки, водит в зоопарк. Хвантит. Решено!" На пороге дома Знаменский сделал кругом, чтобы еще раз увидеть непривычно красивый переулок и перенкресток под светом фонарей, окруженных сквозным хонроводом снежинок... Лапчатый... Перепончатый. Он заявился поглядеть на нашу Белокаменную! "Вот как?! Так я уже знаю?! Уже способен опознать ту субстанцию, что копилась подспудно? Способен дать ей имя?" Способен. Волна тихой ярости смыла все личное и унесла, и до рассвета Знаменский был наедине со своим открытием, воюя против его недоказуемости и внешней абсурдности. x x x Маргарита Николаевна пекла оладьи, и втроем ели их на кухне с вареньем, со сметаной. Колька рассказывал что-то язвительное о школе, потом вынес мусорное веднро и закатился гулять. Знаменский продолжал сидеть за столом. До чего ж мать моложава. Нет, просто молода. В транспорте ей говорят "девушка". Еще Колька туда-сюда, но я совсем не гожусь ей в сыновья. Здоровый мужик, а она тоненькая, миловидная, смеется заразительно, не подумаешь, что психиатр, и чертовски умна. Доктор наук. И когда успела?.. С удовольствием моет посуду. Дальше по графику пылесос, веселая стряпня обеда. Быт ее не мучанет, хотя от сыновей помощь невелика. Впрочем, оба все умеют -- тоже ее заслуга, не отца. Тот был поэтично-неловок и к хозяйству не допускался вовсе. Зевалось. -- Плохо спал? -- Угу. Да оладьев тоже переел. -- Никуда не собираешься? -- скрытый вопрос о Зинночке. -- За городом сейчас с лыжами -- восторг! "За городом, действительно, сказка. Но у меня мази на такую температуру нет. И вообще, пожалуй, неловко прохлаждаться, когда Саша роет землю в Бутырке". -- А что не спал? Знаменский начал описывать бродягу. С матерью он порой советовался. Маргарита Николаевна уточняла детанли, продолжая перетирать чашки, и в разговоре Знаменнский лучше понимал собственные впечатления, проясннял для себя и облик лже-Федотова. "Лже" следовало уже из того, что произносил букву "г" без мягкого южного придыхания, характерного для курских. -- Симулировать помешательство можно. А вот симунлировать некультурность трудно, -- сказала Маргарита Николаевна. -- Скорей, потому и немногословен: речь выдает. Иначе бы рассказывал. При подобной биографии сколько он знает баек! Они еще повертели проблему с боку на бок, и Знанменский взялся чистить картошку. В результате ночной маеты и шевелений Томина оченредное собеседование с бомжем потекло по бурному руслу. Знаменский старался щипнуть до крови, понуждая бродягу раскрыться. Менял ритм, то выстреливая вопронсы подряд, то затягивая паузы и почти подремывая с отсутствующей миной. Бродяге не всегда удавалось сохранить спокойствие. Раз Знаменский поймал его пристальный изучающий взгляд. -- Что вас во мне заинтересовало? -- Гадаю -- умный вы человек или нет. -- Внешность обманчива. -- Это про меня? -- Если хотите. Знаменский принялся подпиливать ногти. (Пилку вменсте с двумя письмами от двоюродного брата, будильнинком, старинными кипарисовыми четками, листиком генрани, цепочкой из скрепок и иными, столь же несообнразными для Бутырки предметами он похватал утром и запихал в портфель, намереваясь наугад пошаманить). -- Иногда мысленно я пробую побрить вас, постричь, одеть то в ватник, то во фрак. И поставить в различные ситуации. Вот вы колете дрова... м-м, вряд ли. Произносинте тост за столом... может быть. Лезете в чей-то карман... сомнительно, не вижу. Обнимаете женщину... пожалуй, если красивая. Выпрашиваете окурки, собираете бутылнки? Нет. Отдаете приказ по телефону. Стреляете из пистонлета. А почему бы и нет? В портфеле тикал будильник. Минут через пятнадцать он зазвонит. Неведомо зачем. -- Бог знает что вы обо мне думаете, -- засмеялся бродяга одними губами. -- В каком-то смысле даже лестнно. Допустим, окурков я не выпрашивал. Тут вы попали в точку. А пистолет только в кино видел. Вы, гражданин следователь, человек неглупый, но фантазер. -- Неужели? -- Конечно. Вот насчет того, что воровал, как раз было дело. Голод заставит -- украдешь. Корзинку с вишннями сопрешь у бабки на вокзале, а к следующему поезду вынесешь и продашь. -- За вишнями я бы гоняться не стал. -- Знаменский обдул ноготь, оценивая симметричность подпила. -- Ну, согласен, есть в моей жизни период. Если бы за бутылкой, я бы рассказал. Уверен, вы бы меня поняли -- как человек. А как следователю рассказать не могу. Там не за что много давать, но замешана баба. Чего ее тянуть за собой, понимаете? Знаменский скрипнул спинкой стула, стряхнул рогонвую пыль с колен. -- Прошлый раз о матери заговорили, расстроили меня. Отсижу и поеду домой, брошу пить. Женюсь. А если вы накинете срок, я и мать навряд ли в живых застану. Пытается вызвать сочувствие? -- Вы за эти годы посылали ей деньги? -- Первое время... Его прервал звон будильника. Бродяга дрогнул и впилнся вопросительно в портфель. Для усиления нелепости Знаменский растер меж ладоней лист герани, кабинет наполнился пряным запахом. (Герань Маргарита Николаневна держала против моли.) У бродяги ноздри чутко раздулись, он кашлянул и продолжил: -- Первое время посылал. Потом реже. -- Не припомните приблизительно, когда и какие суммы? -- Мало посылал, мало! Чувствую, к чему ведете. Мать старуха, а я сильный мужик. Эх, разве такого проймешь? Вот если б у меня выроснла третья нога либо рыбья чешуя поверх брюк... -- Ну, самый крупный из переводов какой был? -- Оставим это. Совестно, понимаете? -- Нет, не все еще понимаю. Но надеюсь, пойму. -- Что поймете? -- Вас. -- Что во мне непонятного? -- Очень многое. К примеру, уровень культуры при подобном образе жизни. Все-таки будильник я опять заведу. -- Нынче все культурные пошли. А я все же десятинлетку кончил. Даже две пятерки в аттестате имел. Много повидал. С разными людьми встречался. Замечал, переннимал. -- Верно, две пятерки, -- щелкнули бусины четок. -- По химии и по географии. Но почему-то ни одного города не можете назвать. Бродяге неприятна была осведомленность следовантеля. -- Говорите, перенимали. Но чтобы перенимать, надо сходиться с людьми довольно тесно. А кочевой быт принучает к одиночеству. -- Оно вроде и так -- все настороже. Но и легкость нужна. Чтобы с любым встречным -- общий язык. -- Между тем в камере, где вся обстановка толкает к общению, вы держитесь обособленно. Опять скажете, нарушаю законность? Нет, ваше поведение фиксируется в карточке. Кроме того, есть надзиратель, он поневоле все видит. Естественно, я поинтересовался. Даже прогляндел ваш библиотечный формуляр. Четки -- удобное приложение для рук, в эти мелкие движения сбрасываешь лишнее возбуждение. -- Рад, что мы с вами сегодня так откровенны... В тот раз я сгрубил, вы уж извините. -- Я задал вопрос. -- Ах, да. Народ, знаете, в камере неподходящий: мошенник, кладовщик, учитель какой-то. Что я для них? -- А по-моему, вы пользуетесь авторитетом. Кстати, за вами числится драка. И, кажется, вы применили тогда особый болевой прием. Что это было? -- Ей-богу, не знаю. Научил один парень еще в плотнницкой бригаде. Если будет, говорит, кто к тебе лезть, сделай так -- сразу отстанет. Неопределенный жест, не проясняющий суть приема. -- Ну, хорошо, поговорим немножко о литературе. -- Гражданин следователь, разрешите спросить. -- Пожалуйста. Сейчас ринется в атаку. -- Законом установлен срок для следствия? -- Да. -- Этот срок кончился. -- Не спорю. -- Все сведения про меня подтвердились. Больше нинчего не требуется! -- Я счел нужным продлить срок. И еще продлю, чего бы ни стоило! -- Есть постановление прокурора? -- Есть. -- Прошу ознакомить. -- Я не обязан предъявлять этот документ. -- Порядочки! Будильник. А кстати -- обеспечит перерыв в словопнрениях. Все, захлебнулся. Теперь извлечем письма. Можнно, к примеру, где попало ставить знаки препинания: "Привет, Павлик! С Новым? годом? тебя? Колю? и МарнгаритуНиколаевну! Наши, все, шлют, самые, лучшие, пожелания". -- Вы же говорили, что спешить некуда, -- этак ненбрежно между делом. -- Начало надоедать. Сами толкуете, что в колонии лучше. Если вкалывать, можно через год выйти, а? -- И решили осесть под Курском? -- Пора. -- Пора бы. Только зачем вы тогда старательно перенчитали все, что было в библиотеке по Средней Азии? Вопрос проник под броню и поразил чувствительную точку. -- Заявление об отводе следователя я должен подать вам или через местную администрацию? -- В любом случае оно будет тотчас передано прокуронру. Но пока прошу ответить. -- Запишите: время нахождения под стражей я иснпользовал для самообразования в различных областях, в том числе в области географии. В дверную щель просунулся конвойный. -- Я не вызывал. -- Вам просили сказать... Что-то не предназначенное для ушей бомжа. Конвоир зашептал Знаменскому на ухо, тот почти испугался. -- Уведите в бокс. А... того товарища -- сюда. Бокс -- это стенной шкаф в тюремном коридоре, в него при нужде запирают арестанта; там темно, тесно и скверно, и бродяга повиновался нехотя. Тем паче, что почувствовал волнение следователя и угадал, что чей-то визит имеет касательство к делу. Крепко зажав четки, Знаменский ждал. Щуплый конвоир с физиономией крестьянского подростка бережно ввел слепую старуху и поставил среди пола ее корзину, обвязанную вышитым фартуком. Знаменский шагнул в сторону, давая понять, что уступает женщине стул. Конвоир усадил ее. -- Это товарищ следователь. -- Здравствуйте, Варвара Дмитриевна. Никак не ожиндал, что вы приедете. Вас кто-нибудь проводил? -- Одна. -- Как же вы добрались? Как нашли?! -- Ничего. Свет не без добрых людей. Ловя звук, она приподняла лицо, и Знаменский опунстился на табуретку, чтобы не витать могущественным духом где-то сверху. -- Наш участковый пришел ко мне, говорит, Петя объявился... в тюрьме. Другой раз пришел -- карточку спрашивает, где он мальчиком... Так нехорошо стало на сердце... поехала, -- нащупав за пазухой, она вынула фонтографию, разгладила на столе. -- Который стоит. В белой рубашечке. Знаменский машинально посмотрел. -- Что он сделал? Сказать можно? -- Задержан без документов. Много лет не работал, бродяжничал. -- Как же это, господи!.. Почему к матери не пришел?! Голодный, холодный... господи! Ужасно, что она приехала. К чужому сыну. К сукину сыну! -- Да неуж за это судят? -- Варвара Дмитриевна, -- с трудом выдавил он, -- если человек не работает и не побирается, чем он живет? Старуха несогласно помолчала. -- Мне с Петей свидеться дадите? За тем ехала. И вот -- яблочков ему везла, курских. -- Свидание -- пожалуйста. Только Федотовых на свенте много. Вряд ли ваш. -- Что вы! Участковый же два раза приходил. Твой, говорит, Петька в Москве. Бедная женщина. Как она перенесет? Но выбора нет... Коротким емким взглядом охватил бомж ее, деревеннскую кошелку и оцепенело застыл. -- Что ж вы, Федотов, не подойдете к матери? Тот дернулся, как от тычка в шею. Федотова поднянлась навстречу, замирая от горя и радости. -- Петен