шелон с оружием, и я должен... Моника густо покраснела. - Я вас понимаю. Спасибо, Генрих! В случае чего я могу сказать, что остановилась у вас? - Безусловно. Но в тот момент, когда Курт передавал мне разговор с Фельднером, вас в номере не было. Запомните?... А теперь, что касается кузины... Она может вас скомпрометировать? - Уже одно то, что она ехала ко мне... - Так, понимаю... Имя вашей кузины? - Я не знаю, под каким она сюда приехала, но зовут ее...- Моника с минуту колебалась,- я вам доверяю, Генрих, ее настоящее имя Людвина Декок. Но если она назвалась иначе, вы должны забыть это имя. - Можно сослаться на то, что из симпатии к хозяйке гостиницы я заинтересовался судьбой ее родственницы? - Нет, Людвина нам не родственница. - Это осложняет дело. Но я все-таки постараюсь разузнать. Хотя не уверен, что мне это удастся. - Боже, неужели она погибнет и нет ни малейшей надежды на спасение? - простонала Моника. - Если бы дело касалось только меня, я сама пошла бы в гестапо и настаивала, требовала... - Вы этого не сделаете, Моника! Условимся так: идите к себе и ждите. Абсолютно никуда не выходите, даже и ресторан. Я попробую разузнать, насколько серьезные обвинения против Людвины Декок, и немедленно оповещу вас. Но запаситесь терпением, с Миллером мне надо встретиться в более или менее интимной обстановке, а сделать это можно будет лишь вечером. Договорились? Моника в знак согласия кивнула головой и молча протянула маленькую, чуть шершавую руку. Генрих наклонился и прижался к ней щекой. - Я сделаю все возможное и даже невозможное, только чтобы эти пальчики не дрожали от волнения! - прошептал он. Когда Моника ушла, Генрих позвал Курта и приказал ему заказать мадам Тарваль шесть бутылок коньяку, лимонов, сахару и все это отнести в машину. - Куда поедем, герр обер-лейтенант? - Поеду я один. А сейчас немного посплю - мне что-то нездоровится. Не буди до восьми, если не произойдет ничего из ряда вон выходящего. Когда я уеду, можешь идти к себе в казарму, я вернусь поздно. - Будет выполнено! Генрих лег спать, надеясь, что к вечеру голова его прояснится, но заснуть не мог. Тревога за Монику и сомнения отгоняли сон. "Имею ли я право браться за это дело?"- снова и снова, в который уже раз, спрашивал он себя. После взрыва в Бонвиле Гольдринга предупредили, что он не должен подвергать себя риску. Выходит, он сейчас собирается нарушить приказ? Но разве дело только в приказе? Ведь он и сам хорошо знает: чем дольше его не раскроют, тем больше он сможет сделать для родины, значительно больше, чем кто-либо другой, - ведь барону фон Гольдрингу доверяют вполне. Он может пойти на риск лишь в крайнем случае. Но молча наблюдать, как опасность нависает над головами честных людей! Ведь если Людвина не выдержит и сознается, что ехала к Монике... к той самой Монике, о которой у Миллера уже возникли подозрения... Генрих чувствует, как он весь холодеет при мысли, что девушка может попасть в когти к гестаповцам. Нет, он этого не может допустить! Тем более, что сам затянул ее в эту петлю. Не скажи он ей про этот поезд с оружием, она бы не поехала в Бонвиль, не встретилась с кузиной и теперь все было бы хорошо. Но ведь он хотел, чтобы оружие не попало к месту назначения, и лишь через Монику мог предупредить маки. А если так... Генрих вскочил с кровати. Да! Как же он не подумал об этом сразу! Единственный источник, откуда Моника могла узнать о поезде, он, Генрих фон Гольдринг! Сразу же после ареста Моники ему придется давать официальные показания, и тогда он будет лишен доверия, ко всем его поступкам начнут приглядываться внимательнее. И провал его как разведчика неминуем. Может быть, впервые в жизни Генрих обрадовался, что опасность грозит и ему самому. Итак, он должен вмешаться, пока не поздно, должен, пока не поздно, спасти Людвину Декок! Когда Курт ровно в восемь постучал в дверь, Генрих уже был в полной форме, словно собрался на банкет. Удостоверившись, что бутылки с коньяком в машине, он сел за руль и через несколько минут въезжал во двор резиденции Миллера. Часовые пропустили машину, даже не спросив пропуска - они хорошо знали, что обер-лейтенант Гольдринг здесь - свой человек. Миллер был в кабинете не один - напротив него сидел молодой очень красивый офицер в форме лейтенанта. - Знакомьтесь, дорогой Генрих, мой заместитель, лейтенант Заугель. Вернулся из отпуска. Я говорил вам о нем. - И, должен добавить, очень много хорошего. Очень жалею, что до сих пор не имел возможности с вами встретиться, герр Заугель. Щеки лейтенанта, окрашенные нежным румянцем, зарделись, как у девушки. Со своими золотыми вьющимися волосами, большими голубыми глазами и детским пухлым ртом он вообще больше походил на девушку. Лишь подбородок лейтенанта, заостренный и чересчур удлиненный, нарушал общую гармонию черт и делал лицо, невзирая на красоту, неприятным. - Какой счастливый случай привел к нам такого дорогого гостя? - воскликнул Миллер, двумя руками пожимая руку Генриха. - Нет, действительно, что навело вас на счастливую мысль заглянуть сюда? - Я привык видеться с друзьями каждый день, в крайнем случае через день, но сегодня третий, как я не встречаю вас даже в казино во время обеда. Итак, мой приезд объясняется лишь вашим невниманием к моей особе. - Милый барон, вы меня обижаете! Вы знаете, как я к вам отношусь. Но сейчас столько работы! Просто совершенно одеревенел, нет времени даже пройтись. - Это намек, что я и сейчас помешал вам?- на лице Генриха было написано явное разочарование.- А я надеялся, что мы посидим, поболтаем, и даже захватил с собой несколько бутылок коньяка. - Барон, дорогой! Неужели я бы прямо не сказал? Ведь, мы друзья, а между друзьями церемонии излишни. Герр Заугель, заприте, пожалуйста, дверь и прикажите меня не беспокоить. А где же эти волшебные бутылки? - Они в машине. Прикажите принести их сюда и пусть захватят пакеты с лимонами и сахаром. - Какая предусмотрительность! Сейчас поручу адъютанту... хотя нет, получится неудобно. Герр Заугель, не в службу, а в дружбу, притащите все сами в мою комнату. А я пока все приготовлю. Генрих, пожалуйста, проходите сюда! Миллер открыл дверь в смежную комнату, служившую ему и спальней и столовой в те дни, когда он задерживался в гестапо. Кроме широкого дивана, здесь стояли небольшой стол и буфет. - Обойдемся без услуг денщика, так будет интимнее,- говорил Миллер, расставляя рюмки и тарелочки. - Это хорошо, что не будет посторонних, сегодня, кажется, и я напьюсь. Такое настроение, что хоть волком вой. - Что и говорить, веселого мало... - Заслали нас в такую глушь! Ни развлечений, ни веселья! - пожаловался Генрих. Миллер двусмысленно улыбнулся. - А как же мадемуазель Моника? Уже надоела? - То-то и оно, что не успела надоесть! Как всякая порядочная девушка, она смотрит на наши отношения очень серьезно, значительно серьезнее, чем я хотел бы. С ней без прелюдии - воздыханий там всяких - не обойдешься. А я не хочу привлекать внимание откровенным ухаживанием! Вы, возможно, не знаете, но у меня есть невеста, с которой мы в ближайшее время должны обменяться кольцами Вошел Заугель и поставил на стол бутылки. Миллер от удовольствия причмокнул. - Тогда первый тост за вашу невесту! Но, Генрих, кто она, эта будущая баронесса? - Лорхен Бертгольд! - Дочь генерал майора Бертгольда? - переспросил Заугель.- Прекрасная партия! - голубые глаза лейтенанта сияли, словно он сам должен был обручиться с дочкой Бертгольда. Миллер поздравил Генриха сдержанно, подчеркнуто почтительно. - За будущую баронессу Лорхен фон Гольдринг! провозгласил он, поднимая рюмку. Все трое дружно выпили. Генрих немедленно налил еще по одной. - Ну, теперь, барон, сам бог велел вам переходить к нам на работу: вы связаны с генералом двойными узами, и для вас он сделает все. Это вам говорит ваш друг, старый контрразведчик, который немного понимает, как надо делать карьеру! - Герр Миллер прав,- поддержал Заугель - Представьте, как бы мы отлично работали втроем! - Мы с Гансом уже говорили об этом... Погодите, налью еще по одной. Нехорошо, когда пустые рюмки... Так вот, мы с Гансом уже говорили, и я высказал ему свои сомнения. Боюсь, у меня не хватит таланта. А работа в гестапо требует способностей, я бы сказал, дарования. - Вы правы,- охотно согласился Миллер.- Но я думаю, что лучшую кандидатуру для работы в нашем ведомстве трудно найти. Кроме того, ваш названный отец и будущий тесть сможет во многом вам помочь. Вот, скажем, гауптман Лютц в нашем ведомстве был бы совсем чужим человеком, он слишком мягок... - Герр Миллер дал вам чудесный совет, барон! Взять меня - я всего третий год работаю в гестапо, но даже не могу представить, как бы я жил, если мне пришлось сменить место работы,- признался уже немного охмелевший Заугель. Коньяк начинал действовать. Румянец на нежных щеках Заугеля становился все ярче, голубые, почти синие глаза посоловели. Миллер был более трезв, но и он уже расстегнул воротник и все чаще вытирал платком вспотевший лоб. - Заугель прирожденный следователь,- подтвердил Миллер.- Он может с утра до вечера вести допрос, но своего добьется. Он поэт допросов, если можно так выразиться. - Но поэту нужно вдохновенье, а оно, говорят, приходит не каждый день,- заметил Генрих. - О, тогда вы не понимаете смысла нашей работы, вкуса! Именно она и рождает вдохновение! Она опьяняет меня, как этот коньяк. Нет, лгу! Разве можно сравнить обычное опьянение с тонким наслаждением от ощущения своей полной власти над человеком? Прикинуться наивным, снисходительным, дать допрашиваемому почувствовать, что он выскользнул из капкана, и вдруг одним ударом захлопнуть перед самым его носом! Резко сменить тактику: ошеломить арестованного, не дать опомниться, заставить упасть перед тобой на колени, молить, кричать, целовать руки! О, в такие минуты действительно чувствуешь себя сверхчеловеком! - Белокурая бестия!- пьяно расхохотался Миллер. - О, Ницше мой бог! Он вылечит нас, немцев, от слюнявого идеализма. Пусть гибнет человек, сотни, тысячи, миллионы людей во имя сверхчеловека! Почему вы так на меня смотрите, барон? Ха-ха-ха! Вы боитесь переступить черту, отделяющею человека от сверхчеловека. Один-два допроса, и вы убедитесь, что это не так трудно, если вы родились настоящим аристократом духа, а не жалким рабом! Заугель все больше пьянел. Его золотистые волосы рассыпались, глаза покраснели, длинные пальцы холеных рук то судорожно сжимались в кулак, то снова медленно разжимались. Генрих едва сдерживался, чтобы не запустить этому "аристократу духа" бутылку в голову. - Так принимаете мое предложение, Генрих? - спросил Миллер, которому надоела пьяная болтовня его помощника. - Я должен посоветоваться с отцом. И, если он даст согласие, я думаю, мы втроем как-нибудь уговорим генерала Эверса отпустить меня в СС. - Я уверен, что герр Бертгольд согласится и даже благословит! Так выпьем за его согласие! И за то, чтобы мы поскорее увидели здесь, в Сен-Реми, баронессу Лорхен Гольдринг! - поднял рюмку Миллер. - Боюсь, что это будет не так скоро! Повенчаться мы решили, когда кончится война. Но помолвка состоится в начале февраля, в день рождения моей невесты. - И вы хотите убедить меня, что все время будете вести себя, как святой Антоний?- улыбаясь, спросил Миллер. - Бог мой, вы не так меня поняли! Надо быть действительно святым, чтобы устоять против красивой женщины. Но положение жениха обязывает меня быть осторожным и, по секрету вам скажу, скрывать свои шалости! Хотя, собственно говоря, скрывать нечего: тут, в Сен-Реми, я вынужден терпеть такой режим. Заугель наклонился к своему начальнику и что-то прошептал ему на ухо, Миллер захохотал. - Хотите немного развлечься, святой Антоний? вдруг спросил он. - Смотря как. - Герр Заугель, вы уже допрашивали француженку из Бонвиля? - Вторая стадия,- бросил тот, икнув. - Не понимаю, о чем речь? - насторожился Генрих. - Герр Заугель разработал свой метод допроса. Он имеет три стадии первая, как вы уже слышали,- внутренняя обработка, вторая стадия - внешняя, а третья - комбинация из двух первых,- смеясь пояснил Миллер - И что ж дала ваша обработка, герр Заугель? Она призналась? - спросил Генрих и, почувствовав, как дрогнул его голос, закашлялся. Заугель недовольно поморщился. - Пока нет, но это меня не волнует - ко второй стадии обработки мы только приступили! Сегодня как это, как это говорят? Ага! Сегодня она увидела лишь цветочки, а завтра попробует и ягодки! Будьте уверены, почувствует их вкус и сразу скажет, зачем и к кому ехала. - Но женщина, может быть, не виновата? - Дорогой Генрих! - вмешался Миллер.- Вам как будущему нашему сослуживцу надо знать: из гестапо человек может попасть на тот свет или в концлагерь. Концлагеря поблизости нет, поэтому остается одно - тот свет! И на месте Заугеля я бы с ней долго не возился, я придерживаюсь принципа: меньше французов - меньше врагов. Эту, правда, жаль выпускать, не приголубив,- очень красивая. - Красивая женщина, и вы мне ее не показываете! - Герр Заугель, барон прав. Прикажите! Пошатываясь, Заугель вышел из комнаты и, открыв дверь кабинета, крикнул дежурному. - Приведите Людвину Декок! Генрих почувствовал, что его волнение достигло предела. Мозг лихорадочно работал: сделать вид, что очарован красотой женщины, попросить оставить с ней вдвоем, а дальше действовать в зависимости от обстоятельств... Но как? Симулировать побег отсюда невозможно. Предложить этим двум тварям поехать кататься на машине, захватив с собой арестованную якобы для развлечений? Это, вероятно, единственный выход. Но их надо еще больше подпоить, чтоб не помнили, на каком они свете! Заугель уже близок к этому, а вот Миллер... Делая вид, что пошатнулся, Генрих локтем сбил свою рюмку со стола, злобно выругался и потребовал стакан, чтобы все пили из стаканов. Одни желторотые студенты пьют коньяк из рюмок. Миллер, тоже нетвердо державшийся на ногах, принес три больших бокала и налил их почти до краев. Заугель выпил свой до дна. Миллер, пьяно хохоча, тоже попробовал осушить бокал залпом, но закашлялся так, что едва отдышался. - Черт, у меня все плывет перед глазами! - простонал он и сжал голову руками. - У меня, признаться, тоже какие-то круги перед глазами,- засмеялся Генрих, разыгрывая пьяного. Своего бокала он даже не пригубил, резонно рассудив, что этого никто не заметит. Послышались шаги, и автоматчик ввел в комнату молодую женщину. Она была в одной рваной сорочке и дрожала от холода. От левого плеча через грудь тянулась кровавая полоса. Увидев Заугеля, арестованная отступила назад к двери, и все ее тело тотчас напряглось. Но на окаменевшем лице не дрогнул ни один мускул. Эта неподвижность казалась неестественной, словно мысленно женщина уже переступила границу, отделявшую ее от смерти. Мертвецкое спокойствие застыло в ее больших карих глазах. Заугель попробовал подняться, но пошатнулся и мешком свалился на стул. Его посоловевшие глаза мгновенье тупо смотрели на Людвину Декок и вдруг блеснули. - Ма-мадам может сесть! Я пригласил вас не на допрос, а... а на поминки. Согласитесь, очень любезно и оригинально пригласить даму на ее собственные поминки. Женщина не шелохнулась. Казалось, она не слышала Заугеля, не видела присутствующих в комнате. - Ах, вы брезгуете?- лейтенант снова попытался подняться, сделал даже шаг вперед, но его занесло вправо, и он изо всей силы больно ударился локтем об острый угол буфета. - У-у-у! - пискливо застонал он, и его раскрасневшееся лицо так побледнело, что казалось, он вот-вот потеряет сознание. Миллер подбежал к своему помощнику и обхватил его руками за плечи. - Я же говорил вам - нечего с ней возиться! Везите к обрыву! - И Миллер щелкнул пальцами, имитируя звук выстрела, как обычно. - Да, да, к обрыву, к обрыву, к обрыву! - стучал кулаком по столу и вскрикивал Заугель. Миллер, пошатываясь, прошел в свой кабинет и через минуту вернулся с книжкой. - Вот реестр, распишитесь! Заугель проворно схватил авторучку и склонился над книгой. Генрих увидел, как против фамилии Людвины Декок появились четыре слова. "Приговор приведен в исполнение. Заугель" - Ганс!- Генрих тронул Миллера за плечо.- Можно вас на минутку? Миллер отошел с Генрихом чуть подальше от стола. - У меня к вам маленькая просьба. Ганс, разрешите мне выполнить этот приговор! Ваш Заугель все равно не способен это сделать. А мне эта женщина нравится... вы меня понимаете? - А, святой Антоний не устоял перед искушением! Пожалуйста! Развлекайся сколько угодно!- Миллер перешел на ты.- Хочешь остаться здесь или желаешь отвезти ее к себе? Только чтобы ни одна душа не видела! - Можешь быть спокоен, у меня есть ключ от черного хода. - И до утра постарайся все кончить! Заугель, объясните барону, где вы это делаете! Тьфу, он уже спит! Ну, тогда я сам тебе расскажу. Из нашего переулка вверх идет дорога прямо к скале, что над речкой. Ты ставишь ее на край обрыва, стреляешь или толкаешь - и ни одна душа не знает, кто здесь был пущен в расход, река отнесет тело далеко на юг и так его изуродует... - Понятно. А теперь прикажите отвести красотку в машину и во что-нибудь завернуть. Пусть ее постережет автоматчик, пока мы с тобой выпьем еще по одной. Ну, наливай, а то у меня руки дрожат... верно, с непривычки. - О, в первый раз всегда так бывает.- Миллер снисходительно потрепал Генриха по плечу.- Ничего, привыкнешь! Был третий час ночи, в гостинице уже все спали, и Генрих незаметно провел Людвину Декок к себе в комнату. Женщина всю дорогу молчала и по лестнице шла, словно лунатик, не глядя под ноги, не касаясь руками перил. Только в номере она словно проснулась - впервые за весь вечер Генрих услышал ее голос. - Мерзавец! - крикнула Людвина. - Еще отвратительней того палача с лицом херувима! Обессиленная взрывом ненависти и гнева, она пошатнулась, но когда Генрих приблизился, чтобы помочь ей сесть, оттолкнула его с неожиданной силой. - Не подходите, я все равно не дамся живой! - Хорошо, я не подойду. Но вы все-таки сядьте, Людвина Декок! Я сейчас позову мадемуазель Монику, и она... - Я не знаю никакой Моники! - И она вам все объяснит. - Повторяю, я не знаю никакой мадемуазель Моники! - Тогда я вам напомню: это та девушка, которая передала вам в Бонвиле сведения о поезде и которая сегодня встречала свою кузину на вокзале. - У меня здесь нет ни одной знакомой души, и никто меня не встречал. - Хорошо, мы сейчас проверим... Генрих подошел к телефону и набрал номер. Очевидно, звонка ждали, трубку тотчас сняли. - Моника, прошу немедленно зайти ко мне в номер, услышала Людвина спокойно произнесенные слова, и сразу же глаза ее застлал туман, и она почувствовала, что проваливается в бездну. ПОМОЛВКА, ПОХОЖАЯ НА ПОХОРОНЫ "Получил отпуск с двадцать пятого января на десять дней. Четвертого февраля ты должен быть в Мюнхене. Целую. Отец". Это скорее напоминало приказ, чем приглашение. Телеграмму Бертгольда Генрих получил на адрес штаба и тотчас же пошел к генералу. Но Эверс не стал читать телеграмму. - Знаю, знаю! Мне позавчера звонил Бертгольд, и я пообещал отпустить вас. Но больше чем на пять дней отпуск предоставить не могу. Проинформируйте моего друга об обстановке, в которой мы живем, чтобы у него не создалось впечатления, что я чересчур строг со своими офицерами. Впрочем, я уверен, он не хуже вас осведомлен о том, что здесь происходит. В другое время я охотно отпустил бы вас на месяц, но сейчас... - Очень вам благодарен, герр генерал. Итак, снова придется ехать в Мюнхен. О цели поездки знал только Миллер. Даже Лютцу Генрих решил пока не говорить о своих отношениях с дочкой Бертгольда. Ведь у гауптмана свой взгляд на вещи, не всегда совпадающий с общепринятым среди большинства офицеров. - Ну что же, Генрих, поезжай,- вздыхая, говорит Лютц.- Надеюсь, ты узнаешь у отца такие вещи, о которых наши газеты и радио даже не упоминают. А так бы хотелось знать обо всем, что происходит. Надоело быть кротом: закопали в эту яму, и сиди, ничего не зная, ничего не видя. Дни, оставшиеся до отъезда, промелькнули быстро, Пришлось еще раз съездить в Понтею - принять вновь построенный дот, отвезти пакет в Шамбери, выполнить несколько мелких, но хлопотливых поручений. С Моникой из-за всех этих дел Генрих виделся один раз: девушка пришла к нему сообщить, что с Людвиной Декок все в порядке - она в полной безопасности. Моника так переволновалась за Людвину и за Генриха, что теперь прямо сияла от счастья, и Генрих не решился сказать ей о поездке в Мюнхен. Но больше Генрих скрывать не мог, накануне отъезда он зашел в ресторан предупредить, что вечером придет прощаться. Мадам Тарваль встретила его упреками: - Мсье Гольдринг, вот уже три дня, как вы не переступали порог моего ресторана! Я понимаю, мы доставили вам столько хлопот... - Упаси боже, мадам! Я просто не хотел причинять вам лишние заботы. Ведь теперь, как никогда, туго с продуктами. Хозяин казино, где мы обедаем, и тот жалуется, а он получает все необходимое без ограничения и в первую очередь. - Но я ведь не закрыла еще ресторан! Как бы туго с продуктами ни было, для вас, мсье, всегда что-нибудь найдется. - Очень тронут, мадам, вашим отношением. Я его чувствую на каждом шагу. И сейчас очень грущу оттого, что мне придется на несколько дней разлучиться с вами и мадемуазель Моникой. - Как, вы снова уезжаете? Когда и куда? - Моника старалась скрыть волнение, но лицо ее сразу стало печальным. - Завтра утром, в Мюнхен. - О, снова в Мюнхен! - На этот раз всего на пять дней. На мое счастье, генерал не может отпустить меня на более длительный срок. - И вы забежали проститься вот так, на минуточку! обиделась Моника. - Я пришел попросить разрешения заглянуть к вам сегодня вечером. Мы так давно с вами не виделись! Но вечером Генриху не пришлось встретиться с Моникой. Неожиданно пришел Лютц. - Ты что же нарушаешь традиции, Генрих? Вечер перед отъездом полагается проводить в компании друзей. - Конечно, не мешало бы организовать прощальную вечеринку, но сейчас это покажется несвоевременным, Карл, даже неприличным. Дела на фронте не так блестящи... - Говори прямо - плохи. - Даже очень плохи, если быть откровенным. - Вот уже почти месяц я хожу, словно ошалелый, устало пожаловался Лютц.- У меня такое чувство, словно меня, как глупца, все время обманывали, и вдруг все раскрылось: все, во что я верил, вернее, все, во что меня заставляли верить,- наваждение, клоунада, не более. - На тебя так подействовали сталинградские события? - Они лишь ускорили процесс моею прозрения. Германия, которой, как нам говорили, должен покориться весь мир, перед которой распростерлась ниц Европа, не может спасти триста тысяч солдат своих отборных войск! Ты понимаешь, что это значит? Банкротство! Наше командование посылает на помощь окруженным армию за армией, словно дрова в печь, мы бросаем под Сталинград все новые дивизии, корпуса, и они действительно сгорают, как в огне В лучшем случае возвращаются оттуда длинные эшелоны искалеченных, контуженных, сумасшедших! О, как болит у меня душа! Гольдринг и Лютц не раз говорили о положении на фронтах, но никогда Генрих не видал своего друга в таком угнетенном состоянии. - Знаешь что, Карл, - предложил Генрих, - оставайся у меня сегодня ночевать. Поужинаем, поговорим... Я еще не попрощался с мадемуазель Моникой, давай пригласим и ее... - А я тебе не помешаю, если останусь? Понимаешь, мне просто страшно наедине со своими мыслями! - С твоего разрешения я позвоню мадемуазель, приглашу ее и закажу все необходимое. Генрих взялся за трубку, по в дверь постучали неожиданные гости - Миллер и Заугель. - Вот как! Вы хотели удрать в Мюнхен, не попрощавшись с друзьями? - крикнул Миллер, стоя на пороге. - Как видите, стою у телефона и звоню именно вам, солгал Генрих. - Я же говорил, Заугель, что не будет ничего неудобного, если мы явимся вот так, без приглашения! А, герр Лютц, и вы тут? Вот и чудесно! Вчетвером будет веселее. А может, позовем и мадемуазель? В женском обществе, знаете... Генрих бросил быстрый взгляд на Лютца, и тот его понял. - По поручению, обер-лейтенанта, пока он одевался, я приглашал мадемуазель. Но ей нездоровится. Так что вечеринка у нас будет чисто холостяцкая. Генриху не оставалось ничего другого, как отправиться со своими непрошенными гостями в ресторан. Как ни старался Генрих поскорее избавиться от Миллера и Заугеля, но ужин затянулся до поздней ночи. О встрече с Моникой нечего было и думать. Правда, утром Генрих успел на несколько минут забежать к девушке, но прощание вышло официальным. Моника не поверила, что гости у Генриха собрались случайно. С тяж╕лым сердцем ехал Генрих к своей невесте. И перед отъездом и первое время в поезде он старался не думать о ней, забыть даже, зачем едет в Мюнхен. И вначале ему удалось избегать этих мыслей. Словно живое, стояло перед ним чуть обиженное печальное лицо Моники, заслоняя все окружающее. Да, она имела право обидеться на него. И не потому, что он не выполнил обещания и не пришел к ней попрощаться. Генриха мучило, что он уехал, словно украдкой, не объяснив девушке игры, которую должен вести с Лорой. Но как и чем смог бы он объяснить свои отношения с дочкой Бертгольда? Не зная причины, Моника не может оправдать его поведение. А именно о причине он и не может сказать. Как все осложнилось... лишь оттого, что на его пути встала Моника и он не сумел вовремя заметить опасность, грозящую ей и ему. "Теперь поздно... теперь поздно... теперь поздно",- выстукивают колеса поезда. Нет, ему, как и Лютцу, нельзя оставаться наедине с самим собой. Усилием воли Генрих переключает мысли. Лучше уж думать о Лоре, о несчастных девушках, которых она истязает. Это по крайней мере вызывает гнев, а гнев, ненависть всегда мобилизуют. С каким наслаждением он послал бы ко всем чертям свою невесту, баронство, но ему придется разыгрывать роль, влюбленного, ухаживать за Лорой, выслушивать длиннющие сентенции Бертгольда, целовать руку фрау Эльзе. А в заключение еще надеть на палец Лоры обручальное кольцо. На ту самую руку, которая бьет пленниц плетью. Нет, уж лучше лечь спать, чем думать об этом. Дать проводнику купюру, чтобы он никого не пускал в купе, и до утра забыться. Проснулся Генрих на рассвете в небольшом пограничном немецком городке Мюльгаузене. Тут ему предстояло пробыть до вечера, чтобы пересесть в мюнхенский поезд. Сдав чемодан на хранение, Генрих пошел прогуляться по городу. После духоты вагона голова отяжелела, и приятно было вдыхать морозный воздух, блуждая по улицам без цели и заранее установленного маршрута. Но вскоре эта прогулка надоела Генриху. Он не устал физически, но уж очень хмурым, неприветливым выглядел город. Странное впечатление производили пустынные улицы, а главное необычная тишина, царившая вокруг. Одинокие прохожие преимущественно женщины и дети молча, озабоченно спешили куда-то, изредка бросая друг другу короткие, обрывистые фразы. Даже школьники вели себя, как маленькие старички, - не слышно было шуток, смеха, обычных детских выкриков. Часов в одиннадцать Генрих проголодался и, увидев ресторанную вывеску, решил зайти позавтракать. В зале тоже было совсем пусто. Единственный посетитель мрачно дремал над кружкой пива да официантка возилась у буфетной стойки. Заметив нового клиента, она поспешно подошла и прежде всего спросила, есть ли у него продуктовая карточка. Потом долго вырезала талончики и лишь после этого поинтересовалась, что герр офицер закажет на завтрак. Спрашивала официантка по инерции, ибо из дальнейшего разговора выяснилось, что никакого выбора и ресторане нет. Весь заказ пришлось ограничить парой яиц, консервами, кружкой пива и стаканом кофе. Принявшись за завтрак, Генрих искренне пожалел, что не послушал мадам Тарваль и не взял с собой в дорогу еду. У консервов был такой подозрительный вид, что Генрих даже не прикоснулся к ним, пиво горчило и отдавало бочкой, кофе, как предупредила официантка, был суррогатный. Съев яйца, Генрих почувствовал еще больший голод. Когда он принялся за кофе, взгляд его остановился на единственном посетителе ресторана. Эго был старик лет шестидесяти пяти. Он был пьян. Когда-то голубыми, а теперь увядшими от старости глазами он с нескрываемой злобой глядел на Генриха, и губы его кривились в презрительной усмешке. - Что, герр офицер, не нравится?- насмешливо спросил он и кивнул в сторону отодвинутого пива и консервов.- Считаете, что заслужили лучшего? А я говорю нет! Вы и этого не заслужили!.. Старик взял недопитую кружку пива и пересел поближе к Генриху. Теперь они сидели за соседними столиками, почти рядом, было слышно хриплое дыхание старика. - Где же этот земной рай, в который вы хотели превратить Германию? Больше десяти лет я жду этого рая. С того времени, как я поверил вам и вместе с вами кричал: "Германия, Германия превыше всего!" О, я не могу без стыда вспомнить, каким был олухом! Поверить вам! Позволить так себя надуть! Где, я вас спрашиваю, все, что вы обещали мне, рядовому немцу, у которого, кроме этих двух рук, ничего нет. Генрих, откинувшись на спинку стула, с интересом слушал старика. - Вот вы понюхали завтрак и отодвинули его! Плохо пахнет! Не привыкли к такому? А вы знаете, что я своей больной Эмме не могу принести домой даже пару яиц? Знаете об этом? Вы мне обещали весь мир, а я подыхаю с голода, мне нечем прокормить семью. Вы захватили Австрию, для этого достаточно было нескольких полицейских отрядов, вы оккупировали проданную Чехословакию, и это вскружило вам голову! Вы сунулись в Россию! Вам захотелось ее земель и хлеба? А где мой Гельмут? Где мой единственный сын, я вас спрашиваю? На кой черт мне нужен этот Сталинград? Кто вернет мне сына? Кто? Ну, чего вы уставились на меня? Думаете, испугаюсь? Плевать я хотел на вас! Вы забрали у меня единственного сына, моя жена сейчас умирает, а вы хотите, чтобы я тешил себя мыслью о том, как героически гибнут на берегу Волги сыновья других родителей! Что ж вы смотрите? Ну, арестовывайте меня! Берите, вяжите! Вам прицепят на живот еще один "Железный крест" за поимку внутреннего врага Германии. А я не враг! Это вы враги! Я люблю Германию! Я люблю Германию, а не вы! - Вы уже кончили?- спокойно спросил Генрих, оглядываясь на буфетную стойку. И официантку, и хозяина ресторана, выглянувшего из задней комнаты, словно языком слизнуло, как только они услышали крамольные речи старика. - Нет, я еще не все сказал! Я не сказал вот чего: я ни когда не был коммунистом, но теперь, когда встречу друзей Тельмана, за три шага сниму перед ними шапку, прощения просить буду, что не послушал их, а поверил вам. Лжецы! Гольдринг постучал ложечкой о блюдце, расплатился с официанткой и вышел. "Началось! Началось похмелье!- думал Генрих.- Вот первые последствия битвы за Сталинград. Пусть спьяну, пусть с горя, ведь сын его погиб где-то в приволжских степях, но этот рядовой немец, уже прозревает, он говорит в глаза офицеру такие вещи, о которых в начале войны не решился бы и думать!" С чувством облегчения Генрих сел в поезд, чтобы ехать в Мюнхен. На сей раз ему не удалось достать отдельное купе. Поезд был переполнен офицерами. Часть их ехала на Восточный фронт. Всю ночь в вагоне пили, горланили излюбленную "Лили Марлен". Но веселья не было - было отчаянное желание заглушить страх перед Восточным фронтом, куда ехали, как на смерть... В четыре часа утра поезд прибыл в Мюнхен. Генрих зашел побриться и решил немедленно ехать к Бертгольдам, помня, как недовольна была фрау Эльза, когда прошлый раз он остановился в привокзальной гостинице. А между тем чета Бертгольдов, и больше всего сама Лора, многое бы дала, чтобы Генрих фон Гольдринг не приезжал к ним именно сейчас. В этот и в ближайшие дни приезд Генриха был более чем несвоевременным. Это понимали все, а особенно сама невеста. Как упрекала она себя за то, что поехала на эту проклятую ферму! Но разве могла Лора предположить, что все сложится так глупо. После первого приезда Генриха родители стали снисходительно относиться ко всем капризам своей единственной дочери. Что ни говори, а Лорхен уже почти баронесса! Хотя официальное обручение еще не состоялось, но Бертгольд слово в слово передал жене и дочери свой разговор с Генрихом, те в свою очередь рассказали друзьям и знакомым. Слух о том, что Бертгольдам блестяще удалось пристроить дочь, ширился. Фрау Эльзу и Лору снова стали приглашать в салоны, двери которых так неохотно раскрывались перед ними раньше. Самолюбию Лоры очень льстило такое внимание, а еще больше - зависть подруг. Теперь она держалась солиднее и ровнее, взыскательно пересмотрела свои старые знакомства, а с Бертиной, которую еще так недавно считала образцом для себя, порвала совсем. Последнее было сделано под нажимом матери. Да, Лора радовалась тому, что вскоре станет баронессой, с нетерпением ждала этого знаменательного события, усиленно готовилась к нему. Все свободное время она теперь посвящала приданому. Ее совсем не удовлетворяли старомодные вещи, которые прятала по шкафам, сундукам и комодам фрау Эльза. Как Лора постелит на свое супружеское ложе эти простыни простого льняного полотна? Или наденет на себя ночную рубашку с такой грубой вышивкой? Разве можно сшить приличное платье из этого шелка, ведь он чуть ли не полстолетия лежит на самом дне сундука? А для чего же тогда тонкое голландское полотно, брюссельские кружева, французский панбархат? И Лора бегала по магазинам, где с черного хода можно было купить все эти вещи, попрекала мать за то, что отец не привез из России меха, вместо этих отвратительных скульптур, которые ей приходится ежедневно обметать веничком из перьев. Лора требовала у матери денег, денег и еще раз денег, чтобы не осрамиться перед своим Генрихом, перед своим любимым бароном, наследником славных фон Гольдрингов. Как приданое к молодым отходила и злополучная ферма. Нет, не для развлечения теперь ездила сюда ее будущая владелица, а для того, чтобы хозяйским взглядом проверить каждую мелочь, каждое свое распоряжение, направленное на развитие и процветание этого маленького имения. И плеть, когда-то подаренная ей Бертиной, такая гибкая и тяжелая, чтобы висеть на стене без употребления, снова была снята со стены. Лора объяснила матери, что она прекрасно дополняет ее рабочий костюм. Этот туалет был произведением лориной фантазии, и, уезжая на ферму, она всегда была одета одинаково - короткая до пояса кожаная курточка, полугалифе, так искусно сшитые, что они скрадывали чересчур пышные формы будущей баронессы, лакированные сапожки с короткими голенищами, на голове - маленькая меховая шапочка. Фрау Эльза вынуждена была признать, что плеть действительно подчеркивает своеобразие этого полуспортивного костюма. Воспоминания о прошлых "развлечениях" дочери ее больше не волновали ведь Лора стала такой уравновешенной. Да и занята она теперь исключительно делами хозяйственными. Настоящая немка, которая заботится не только о своем уютном гнездышке, но и о том, чтобы не иссяк источник, питающий этот уют. И Лора действительно некоторое время сдерживала свои странные наклонности. Но по мере того как удлинялось время разлуки с женихом, укорачивалось и ее терпение по отношению к этим "ленивицам", которые так пренебрегали интересами своей госпожи. И плетка свистела все чаще, все с большим ужасом ждали несчастные пленницы появления своей ненавистной фрейлейн. Особенно злобно карала фрейлейн Бертгольд тех, кто хоть раз позволил себе оскорбить ее непослушанием или просто улыбкой, взглядом. Когда фрейлейн впервые появилась на ферме в своем спортивном костюме, одна из девушек, семнадцатилетняя Марина Брыль, не выдержала и тихонько фыркнула в кулак. Лора сделала вид, что ничего не заметила, но все утро искала подходящего случая, чтобы отомстить за обиду. Случай представился очень скоро: Марина несла воду для запарки кормов, споткнулась, упала вместе с ведром, да так неудачно, что обварила руку. Не успела она подняться, как снова упала, сбитая с ног ударом плети. С тех пор Лора не спускала глаз с тоненькой девичьей фигурки. А Марина, сгибаясь под тяжестью двух огромных ведер, целый день таскала воду и корм. Обожженная рука не заживала, ежедневная работа растравляла рану, и девушке все труднее было не то что работать, но даже передвигать ноги. И плеть каждый день взвивалась над ней, удары сыпались на плечи, на спину, на больную руку. Измученная непосильной работой, болью, постоянными издевательствами, девушка почти лишилась разума. Услышав длинный гудок автомобиля, она начинала дрожать, как в лихорадке, пряталась за спины подруг, старалась не попадаться на глаза фрейлейн. Но та все равно ее находила. Охота за девушкой превратилась для Лоры в своеобразную азартную игру, где ставками были Лорина непреклонная воля и молчаливое сопротивление всех девушек, которые во что бы то ни стало старались спасти жизнь своей несчастной подруги. Однажды утром Марина совсем не смогла подняться, и подруги решили спрятать ее на время приезда фрейлейн. В помещении, где готовились корма, за огромной плитой, на которой кипела вода, они набросали кучу хвороста и накрыли им скорчившуюся фигурку девушки. Но Лора, не встретив своей жертвы, пошла ее искать и сразу поняла, что под хворостом кто-то прячется. Это было неповиновение, бунт, неслыханная дерзость. О, на этот раз Лорхен докажет, что они все целиком в ее власти. Даже если придется до смерти избить бездельницу, нарочно искалечившую себе руку, чтобы поменьше работать. Разбросав ногами хворост, Лора изо всей силы замахнулась плетью, и это был единственный случай, когда она не опустилась на спину девушки Одна из пленниц, уже пожилая женщина, ближе всех стоявшая к плите, не помня себя от жалости к несчастной Марине, сбила с ног фрейлейн и, схватив с плиты выварку, выплеснула кипяток на Лорхен. Когда Бертгольд через час прибыл на ферму, виновницы покушения на жизнь его дочери, крепко связанные надсмотрщиком, лежали на куче хвороста. А почти рядом с ними на земляном полу корчилась от боли и неистово орала его единственная любовь и надежда на земле Лорхен. Двух пуль хватило, чтобы покарать виновных, - у Бертгольда не было времени возиться с ними: прежде всего надо было подумать, как транспортировать Лору домой. В Мюнхен они возвращались не в собственной машине, а в санитарной карете, и каждая выбоина на дороге причиняла больной нестерпимые муки. Бертгольд, слушая стоны дочери, едва не поседел за дорогу. Напрасно доктора утешали его, убеждали, что все могло кончиться значительно трагичнее, если бы не кожаная куртка и сапожки, которые защитили девушку от кипятка: обожжена была лишь нижняя часть тела, от талии до колен. Больная не могла ни стоять, ни сидеть, только лежала ничком. И произошло это за два дня до желанного и долгожданного обручения. Семья Бертгольда остро переживала это неожиданное осложнение. И каждый страдал по-своему. Лора с утра до вечера плакала от боли и стыда. Она не представляла, как в таком виде покажется жениху. Бертгольд выходил из себя при одной мысли, что их семейная драма может кое-кому показаться смешной. Фрау Эльза боялась