нированной логикой, не смейтесь, это правда!) как о некоей механической работе -- нечестно, в этом есть что-то от мелкой зависти несостоявшейся бездари, мечтавшей проявить себя в искусстве. Вы же никогда не пользовались архивом и не искали своего аккорда в чужих мелодиях, Вы всегда были самим собою... Как это редкостно в наш век... Я счастлива, что мне выпало быть с Вами. Ведь порою даже одна встреча остается в тебе на всю жизнь, и ты близко видишь каждую ее подробность, явственно слышишь слова, четко, словно это было вчера, помнишь свои ощущения. А с другими людьми встречаешься ежедневно, говоришь, смеешься, печалишься, веришь, сомневаешься, но все это проходит сквозь тебя, мимо, мимо, мимо... Кто-то сказал: "Надо уметь строить отношения..." Это проецировалось на мужчину и женщину. Строить можно сарай, но не отношения. Либо они есть, либо их нет... Иногда я с ужасом спрашивала себя: "А если бы мы с Вами всегда были вместе? Если бы провели под одной крышей не те прекрасные месяцы, что подарила судьба, а долгие годы?" Ведь все кругом уверяют, что рано или поздно любовь становится бытом... Наверное, самое страшное -- это разрешить себе привыкнуть к счастью, которое есть любовь. Представьте себе, если бы к верующей бабульке пришел Христос и сказал: "Матушка, я хочу пожить у вас..." Как бы она, верно, была счастлива! Но Христос ведь не мог без людей, он служил им, и через год бабульке сделалось бы трудно терпеть множество гостей в своей маленькой избеночке... Неужели она бы перестала видеть в нем чудо и стала бы просить его пораньше заканчивать свои проповеди, не оставлять на ночь паломников и не забывать колоть дрова для печки... Неужели кратковременность счастья есть гарантия его постоянности? Но ведь это несправедливо! И я возражаю себе: не нам судить о справедливости, это понятие в людях субъективно и мало. Только высший суд определяет правоту человеческую: Кукольник умер, осиянный славой и любовью публики, а Пушкина тайком увезли на скрипучих дрогах в могилу, но кто остался?! Вспомнила стихи. Увы, не мои. Вы знаете, чьи они. В них ответы на многие вопросы, которые живут во мне постоянно: "Я жду, исполненный укоров, но не веселую жену для задушевных разговоров о том, что было в старину. И не любовницу: мне. скучен прерывный шепот, томный взгляд, и к упоеньям я приучен, и к мукам горше во сто крат. Я жду товарища, от Бога в веках дарованного мне за то, что я томился долго по вышине и тишине. И как преступен он, суровый, коль вечность променял на час, принявший дерзко за оковы мечты, связующие нас..." Как прекрасно это, как избыточно: "Принявший за оковы мечты". Не в этом ли разгадка всех споров о том, что такое любовь? Не оковы. Мечты. Любовь, у меня все очень хорошо, веду класс, Санечка чувствует себя прекрасно, начал занятия в университете. Я отмечаю каждый день в календарике не потому, что он прошел, а оттого лишь, что он приблизил меня к Вам. И еще... Когда я отдыхала в санатории, спасибо Вам за это, лечащий врач сказал: "Бытие человеческое расписано, словно медицинские процедуры, особенно бытие женщины: сначала влюбленность, потом близость, затем пресыщение и переход в новое физиологическое качество-- продолжение рода; ребенок, иная форма нежности, новая ее сущность; разрыв между иллюзиями поры влюбленности и прозой пеленок и недосыпания, когда у продолжателя режутся зубы; постепенный перенос нежности на младенца; неосознанная ревность мужчины, .робкий поиск иного идеала, внутренний разрыв с прошлым; сохраняемая связь -- дань долгу. Эрго -- любовь убита физиологией, вечной, как мир". Сначала я с ужасом отвергла эту теорию, столь цинической и гадостной она показалась мне. Потом подумала, что у нас все было бы иначе. У нас не было бы оков, мы бы жили мечтою, правда? Нет. Не правда. Вы всегда жили своими "читателями"... Неужели и нас могла постичь участь всех тех, кто, по уверениям врачевателя, существует по раз и навсегда утвержденным законам физиологии?! Тогда спасение в разлуках! Они дают силу мечтать и просыпаться каждый день с новой надеждой на близкую и счастливую, хоть и недолгую, встречу... Я надоела Вам своим раздрызганным и грустным письмом? Не сердитесь, потому что Вы приучили меня к открытости. Вы не представляете, какой страшный бич женщины -- закрытость, тайна, думочки... Ах, как они отвратительны! Я ненавижу их, гоню прочь, но они то и дело, словно чертики, хихикая и зло усмехаясь, рождают в душе ужас и недоверие. Я заклею это письмо, положу его в конверт, оденусь и пойду гулять по Кольцу, посижу на скамейке возле Пушкина, остановлюсь около Тимирязева, которого с некоторой пренебрежительностью называют "популяризатором", но ведь истинное популяризаторство есть превращение сложного в доступное всем! Это поднимает человечество на новую ступень знания, которое только и может спасти мир от ужаса... Не красота, нет... Федор Михайлович был неправ... Спасти мир красота не в силах, только Мысль и Знание -- составные части Достоинства... Любовь, я счастлива, .что смогла поговорить с Вами. Спасибо за это. Я снова ощутила Вашу сухую ладонь с длинной и резкой линией жизни. Как только Вы вернетесь, отдохнете у себя, жду Вас на Фрунзенской, в гости, будем пить кофе. А потом пойдем бродить... Втроем... Храни Вас судьба, я прошу об этом каждое утро и каждую ночь..." Когда Сашенька написала девять писем, приехал тот же штатский. Темнело, луна начала серебрить море. -- Накиньте плащ, -- посоветовал он, -- я хочу пригласить вас на вокзал... Она вскочила со стула: -- Приехал Санечка?! На вокзале, однако, сына не было. Ее посадили в "сто-лыпинку" и отправили этапом в Москву. Абакумов получил у Сталина санкцию на приведение в исполнение приговора: "высшая мера социальной зашиты"; Сталин посмотрел на карандаш -- цвет грифеля был красный. 16 ...Больше всех на свете министр Абакумов любил свою дочь, брал ее s собою на отдых в Мисхор, жену отправлял отдельно, на Кавказ. В Кисловодске для нее оборудовали "спецномер" из двух комнат; привозили особое питание, из Железноводска три раза в день гнали "ЗИС" с теплой минеральной водой, подавали в кровать, наливая в хрустальный стакан из большого английского термоса, который в свое время прислал в подарок посол Майский. Получив эту уникальную вещицу, Абакумов с какой-то внезапно возникшей в нем горечью подумал: "А вот снять с тебя наблюдение, запретить запись каждого твоего слова, милый Иван Михайлович, я все равно не могу... И поправить что-то в расшифрованных записях твоих разговоров с женой, Фадеевым, академиком Несмеяновым, Эренбургом, поваром Игорем (псевдоним Мечик), Антони Иденом, когда он завтракает у тебя, Рандольфом Черчиллем, когда он у тебя пьет (называется "ужин"), секретарем Галиной Васильевной (псевдоним Бубен) я лишен права. Сталин Сталиным, но окружен-то я чужими, здесь, в этом доме... Впрочем, наиболее рискованные высказывания Майского, которые нельзя было утаить от Хозяина, он сопровождал замечанием: -- Порой на язык он слаб, что верно то верно, но с противником работает виртуозно. Это перекрыто другой информацией, товарищ Сталин. Видимо, иначе с англичанами нельзя. Сталин пожал плечами: -- А что, Эренбург тоже англичанин? Или Майский и с ним работает? Он меньшевик, как и Эренбург... Только Илья рисовал карикатуры на Ленина в паршивых парижских изданиях, а Иван сидел в министрах у Колчака... Превозмогая себя, потухшим голосом Абакумов ответил: -- Я понял, товарищ Сталин-Сталин устало отвалился на спинку кресла, потом, испугавшись, что этот красавец, косая сажень в плечах, увидит его старческую немощь, резко придвинулся к столу: -- Ну и что же вы поняли? -- Материалов достаточно на обоих: были знакомы с Бухариным, Зиновьевым, Рыковым, Радеком, дружили с Мейерхольдом, Мандельштамом, Тухачевским... Сталин собрал тело, заставил себя легко подняться из-за стола, походил по кабинету, не вынимая трубки изо рта, но не куря ее, а лишь посасывая; расхаживал бодро, хотя мучительно болела вся правая часть тела и пальцы леденели. Потом наконец остановился перед Абакумовым и, не отводя рысьих глаз с постоянно менявшимися зрачками от его лица, спросил: -- Кандалы у вас есть? -- Только наручники, товарищ Сталин. У нас в тюрьмах нет кузниц: Дзержинский приказал уничтожить... -- Меня интересует: у вас с собою есть эти самые наручники? -- Товарищ Сталин, никто из входящих к вам не имеет права носить с собой не только оружие, но и любой металлический предмет... Я подтвердил это указание тридцать четвертого года новым приказом... -- Что, боитесь, Ворошилов меня саблей зарубит? -- хмуро усмехнулся Сталин. -- Или Молотов маузер вытащит? Он слепой, стрелять не умеет, да и от страха помрет... Зря, что не принесли с собою наручники. -- Сталин по-арестантски протянул ему руки. -- Вам бы меня надо первым сажать в острог... Я ведь ближе, чем Майский и Эренбург, сотрудничал и с Бухарчиком, и с Каменевым... Он меня Коба звал, я его Левушка... Да и председатель Реввоенсовета! для меня был не Иудушкой, а товарищем Троцким... Зрачки его глаз расширились, словно после кокаина, в них была тоска и ненависть, говорил, однако, с усмешкой, лицо жило своей жизнью, только глаза ужасали, особенно бегающие зрачки. -- Ну, что ж не сажаете? Я ведь для вас сладок... Какой процесс можно поставить?! Жаль, хороших режиссеров не осталось... Сталин вернулся к себе за стол, Абакумову кивнул на стул, снова пыхнул пустой трубкой (профессора Виноградов и Вовси советовали не отказываться от привычки сосать трубку, запах табака постоянен. "А если уж невтерпеж, пару раз пополощите рот дымком, стараясь не затягиваться. Хоть здоровье у вас богатырское, но и богатырям надо уметь себя щадить".) -- При ком в нашу партию вступил' бывший меньшевик Майский? -- сурово спросил Сталин, не спуская глаз с Абакумова. Тот молчал. Сталин отчеканил: -- При Ленине. Более того, Ленин публично перед ним извинился в прессе за какую-то неточность в своем выступлении. При ком в нашу партию вступил Вышинский, бывший террорист, меньшевик и преследователь Ильича в июньские дни? А? Что молчите? Боитесь попасть впросак? При Ленине! Ему этот вопрос докладывал Молотов, и Ленин согласился с необходимостью принять в партию грамотного юриста... Ленин не терпел сведения личных счетов со своими политическими противниками и нам это завещал... А Заславский, который назвал Ильича "немецким шпионом" и требовал суда над ним в семнадцатом? При ком он примкнул к нам! При "Ленине... А сейчас фельетонист в "Правде"... И ,вот эти бывшие меньшевики громили группы Троцкого, Зиновьева и Бухарина почище многих большевиков... Те, страха ради иудейска, отмалчивались, видите ли... Хоть и были русскими и украинцами вроде Постышева или Чубаря с братьями Косиорами... -- Я понял, товарищ Сталин, -- глаза Абакумова сияли, ибо Хозяин впервые так доверительно, по-отцовски, говорил с ним, не произнеся ни единого резкого слова (хоть от него все можно принять, гений). А ведь он, оказывается, брякнул то, что Сталину совсем не по душе... -- Ну и что вы поняли? -- глаза внезапно изменились, в них появилось доброжелательство. -- Что вы поняли? -- повторил Сталин. -- Я сниму наблюдение с товарища Майского... Сталин начал раскуривать трубку. Абакумов вдруг с ужасом вспомнил показания сына Троцкого, Сергея Седова. Тот с отцом уехать отказался, большевик, военный инженер, патриот державы, был расстрелян в тридцать седьмом, а сначала сидел в Сибири. Перед казнью пришел приказ Ежова поговорить о его житье-бытье в Кремле. Квартира Троцкого была неподалеку от сталинской, сыночек тогда такое порассказал... Особенно врезался в память эпизод: "Я очень дружил с Яшей Сталиным, он у нас порою ночевал... Отец бил его смертным боем, когда охрана доносила, что он курит. "Мой отец -- зверь", -- сказал однажды Яша, сотрясаясь в рыданиях. Мама уложила его спать у нас, а он все умолял: "Оставьте меня жить у вас, я его ненавижу..." Абакумов сжег эти показания у себя в кабинете, ужаснувшись тому, сколько лет они валялись в спецархиве. Пришлось ликвидировать сорок сотрудников, всех, кто имел к этому касательство (членов семей сослали в Магадан, поставили слежку за всеми знакомыми; потом для подстраховки арестовали и тех). Сталин тогда наложил на списке резолюцию "ВМСЗ" -- "высшая мера социальной защиты" (иногда писал "ВМН" -- "высшая мера наказания"), потому что Абакумов объяснил: "Они хранили архивы, связанные с клеветническими заявлениями сыновей врагов народа, которые жили в Кремле". Сделав один пых, Сталин прополоскал рот табачным дымом, отложил трубку в сторону ("Что бы я делал без Виноградова, Вовси и Когана? Четверть века они со мною, четверть века держат мне форму, ай да умницы") и медленно произнес: -- Когда я ехал в Лондон, к Ленину, на съезд, один из делегатов тоже много говорил об английской "специфике". С моей точки зрения, тем не менее, там нет никакой специфики... Одна островная амбициозная гордыня... И мы собьем эту самую мифическую амбициозную специфику... Дайте время... Так что не надо защищать Майского, его дрянную болтовню ссылками на какую-то специфику... Вся их специфика заключается в том, что на завтрак дают овсяную кашу, словно там не люди живут, а жеребцы с кобылами... И Майский и Эренбург нам нужны... Пока что, во всяком случае... Вот придут новые кадры, умеющие говорить с людьми Запада без униженного русского пресмыкательства, тогда и.,. Делайте свое дело, Абакумов... Давайте информацию, а уж нам предоставьте возможность принимать решения... Всегда помните слова нашего учителя, нашего Ильича: если ЧК выйдет из-под контроля партии, она неминуемо превратится в охранку или того хуже... Так-то... За вами -- информация, за нами, ЦК,-- решения... Уговорились? -- Спасибо за указания, товарищ Сталин, конечно, уговорились... ...Возвращаясь после таких бесед домой, Абакумов чувствовал себя совершенно измотанным, словно весь день дрова колол. Единственное успокоение он находил в беседах с дочкой, приглашал ее в свой кабинет, угощал диковинными французскими конфетками и, слушая ее веселый щебет, расслаблялся, постепенно успокаивался, заряжаясь верой в то, что во имя счастья детей отцы должны нести свой крест, постоянно соблюдая при этом условия игры -- никем не написанные, никогда не публиковавшиеся, вслух не произносившиеся, но всегда существовавшие. ...Комурова министр обычно принимал без очереди, прерывая встречи с другими сотрудниками, ибо знал, сколь дружен Богдан с Берия. Так и сегодня он радушно усадил его за маленький столик, заказал порученцу "липтон" с английскими печень-ицами "афтер эйт" и, порасспросив о домашних, приготовился слушать своего могущественного подчиненного. ...Абакумов стыдился признаться себе в том, что панически боялся Комурова. Он боялся его не потому, что видел в деле: и на фронтах, когда случалось какое ЧП, и в камерах, где он лично пытал тех, кто отказывался сотрудничать со следствием при написании того или иного сценария для процесса (работал в майке -- волосатый, неистовый; воняло потом, и это более всего запомнилось Абакумову: не крики начальника Генерального штаба Мерецкова, которого он истязал в июле сорок первого, а именно едкий запах пота); он боялся Комурова потому, что не мог понять таинственной непоследовательности его поступков и предложений, которые каким-то странным образом оказывались в конце концов верхом логического умопостроения, законченным, абсолютным кругом. То ли он счастливчик, есть такой сорт людей, которых постоянно хранит бог, то ли в нем была сокрыта какая-то потаенная, неизвестная ему машина, которая умела превратить хаос в порядок. Это последнее страшило его более всего, даже больше, чем дружеское покровительство Берия. Мне Берия тоже покровительствует, размышлял Абакумов, он мою кандидатуру назвал, век не забуду, зато я теперь бываю у генералиссимуса чаще, чем Лаврентий Павлович; кто знает, не придет ли час моего торжества, если я почувствую время, когда на стол Сталина нужно будет положить те материалы, которые помимо моего приказа, сами по себе приходят в этот дом, ложась пятном на Берия. Тут.и думать нечего! А узнай генералиссимус о девках маршала?! Если б пять-шесть, у кого не бывает -- а ведь уж под две сотни подвалило! Девок-то этих, как блядушек, так и именитых матрон, моя служба проверяет: не болтают ли, нет ли молодых любовников с трипаком или сифилисом, не имеют ли осужденных родственников... ...Комуров достал из папки постановление на расстрел террориста, власовского недобитка и предателя Родины Исаева, готовившего покушение на товарища Сталина,, полностью признавшего свою вину, заявившего, что, если выйдет из тюрьмы, все равно уничтожит "тирана, губителя ленинизма". -- Это дело прошло мимо меня, -- удивился Абакумов. -- Мимо меня не прошло, -- ответил Комуров.-- Нужно добро товарища Сталина, чтобы в нас с тобой каменьями не кидали. -- А кто.же в нас с тобой может кинуть каменья? Комуров вздохнул: -- Товарищ министр, во многия знания многая печали. -- Сколько раз повторять: я для тебя был и остался Виктором! Как не совестно тебе?! Или не гожусь в друзья? Комуров подвинул ему постановление и ответил: -- Твои враги, Витя, -- мои враги... Наши, говоря точней... За Исаева хлопочет наш с тобой подопечный Соломон Абрамович Лозовский... Это у меня зафиксировано... Документально... Перед Шкирятовым слово замолвил... Понял? А Матвей прислал мне: "Почитай, поэзия"... -- Где дело? -- У меня... Прикажете передать? Абакумов понял, что Комуров снова загнал его в угол; просить прислать материалы после резкого перехода на "вы" -- значит портить отношения. -- Как только буду у генералиссимуса -- подпишу. Справочку только составь покрасивей, ладно? -- Хорошо, Витя, справку я тебе завтра же подготовлю. Когда порученец принес "липтон" и печенье, Абакумов сам разлил кипяток, опустил пакетики в стаканы, поинтересовавшись, не хочет ли Богдан покрепче: "Два пакетика по эффекту воздействия равны рюмке хорошего вина". -- Какого? -- спросил Комуров. -- Крепленого? Или кавказского?.. Сейчас что-то попросит, понял Абакумов, постановления ему мало, неспроста он про крепленое спросил, кто-то из моей охраны им стучит, что я мадеру пью, только в их компании нахваливаю всякие там цинандали и мукузани. Рот вяжет, вода водой, не берет, а государь не дурак был, мадеркой баловался. "Женский коньяк"! Пусть называют как хотят, а по мне лучшего вина нет: и сладко на вкус, и пьянит томно... -- Хорошего вина в бутылках мало, -- ответил Абакумов уклончиво. -- Вот когда меня грузины угощали зеленым сухим вином прямо иэ бурдюков -- это, я доложу, сказка! Хотя грузинскую "Хванчкару" люблю даже в бутылках... -- У нас есть лучше вина... Скажи, Витя, тебе о Рюмине ничего не докладывали? -- О Рюмине? -- переспросил Абакумов, нахмурившись. -- Кто это? -- По Архангельску работал, подполковник... -- А почему должны были докладывать? ЧП? Запросить? -- Не надо. Я прошу твоей санкции, дай его мне, буду готовить к хорошему делу. -- Да пожалуйста, -- сразу же согласился Абакумов. -- Тут моей санкции не нужно, подписывай приказ сам, используй по своему усмотрению. ...Вопрос о Рюмине был задан не случайно: подполковник попал "на подслух", находясь в квартире некоего Шевцова, за которым давно смотрели -- крайний шовинист; крепко выпил и сказал: "А ведь в одном бесноватый фюрер был прав: евреев надо изничтожить! Смотрите, кто у нас сейчас ведет главную борьбу против родины? Кто продает страну за иностранные самописки? Евреи! Кто критикует русских писателей и артистов? Еврейские космополиты! Кто клевещет на* русских шахтеров в кино? Еврей Луков, под русским псевдонимом прячется, сволочь! Кто завел в тупик цашу экономическую науку? Еврей Варга! Кто клевещет на нашу историю? Евреи. Кто какофонии сочиняет? Еврей Шостакович!" Кто-то из присутствовавших заметил, что Шостакович русский. 198 Рюмин и Шевцов взъярились: "Нет таких русских фамилий! И уши у него еврейские!" Поскольку Влодимирский разрабатывал Еврейский антифашистский комитет, Комуров сразу прикинул, что такой человек может пригодиться. Однако потом, подумав, решил взять этого Рюмина под свою опеку, надо сначала обкатать, а использовать -- лишь тогда, когда наступит черед для коронного дела. Берия намекнул, что политика Кобы будет однозначной, поскольку экономически русских еще больше зажмут, надо будет обращаться к их патриотизму, подчеркивать исключительность, поставляя "врагов", виновных в трудностях. -- Спасибо, Витя, -- поднимаясь, сказал Комуров.-- И за чай спасибо. Действительно, прекрасный напиток... Только абхазский лучше, честное слово... Пришьют еще тебе этот чертов "липтон"... Товарищ Суслов в этом деле строг, поимей в виду... Ты лучше адлерский чай хвали, он русский. Краснодарский край, казаки, опора державы... Советую как другу, Витя... С этим и ушел, оставив Абакумова в мрачной задумчивости. ...Домой министр вернулся рано, сказав помощнику, что захворал, мигрень. Велел соединять только с Поскребышевым и членами Политбюро, для всех остальных министров -- закрыт. Дочь уже вернулась. Он предложил ей поиграть в "морской бой"; сражались с увлечением, потом перешли на "крестики-нолики", он поддавался, изображал огорчение, любимица хохотала. Потом принесла колоду карт, сразились в "дурака". Отодвинув руку с картами так, чтобы дочка могла подглядывать, с тоскою думал: "бедненькая ты моя крови-нушка, случись что со мной, тебя такой ужас ждет, такие муки... Зачем я лез вверх, карабкался по проклятой лестнице?! Служил бы себе тихо и незаметно, так нет же, понесло! У нас только тихие выживают... Лишь маленькие да незаметные своей смертью помирают... А как уйти от судьбы? Мы ж все букашки, нас сверху в микроскоп разглядывают... Богдан неспроста этого самого Рюмина попросил... Он ничего просто так не делает, у него всегда коварство на уме... А потребуй я материалы, сразу настучит Лаврентию: "мелочная опека, мешает инициативе, что за недоверие среди своих?!" Пойди, объясняйся! Он ведь член Политбюро, а не я... Бедненькая ты моя.нежность". Он поднял повлажневшие глаза на дочь: "Пойти бы в церкву, как с бабушкой Леной, покойницей, да и бухнуться на колени, прижаться лбом к вечным плитам храма Господня и помолиться б за нее... Мне-то ничего не страшно, огонь и воду прошел... Да и не отмолю себя, ее б уберечь..." -- Папуль, а ты почему не кроешь? У тебя же козыри есть! Так нечестно! -- И вправду есть, -- вздохнул Абакумов, -- отобьюсь, сей миг покрою, малышенька... -- Ты мне не поддавайся, я ж не маленькая! Неинтересно играть... А знаешь, меня сегодня училка отчитала... -- Вот проказница... За что? -- Я не смогла ответить, когда было покушение на Владимира Ильича... Ну, завтра этой суке шею накрутят, подумал он, девочку попусту травмирует; ответил, однако, иначе: -- Такие вещи надо знать, дочура... В Ильича стреляла эсерка Фанни Каплан, космополитского племени, ей Бухарин пистолет в руки дал... -- Вот она б тебе двойку и влепила! -- рассмеялась девочка. -- Первое покушение на Ленина было в январе, еще в Петрограде! Его тогда какой-то швейцарец спас, собой прикрыл... -- Швейцарец? -- Абакумов удивился. -- Это кто ж? -- Платтен, -- произнесла дочка чуть не по слогам и пошла к роялю: знала, что отец больше всего любил, когда она играла "Полонез" Огинского. А вроде Платтена этого самого мы расстреляли, подумал Абакумов. Уж не из троцкистов ли? Ну и учителя! Эти такому научат, что потом из детей колом не вышибешь... Хотел было сразу пойти к себе и позвонить помощнику: пусть проверят учительницу, не контра ли, но, расслабившись, отдался музыке, любуясь стройной фигуркой дочери, грациозно сидевшей возле огромного белого "Бех-штейна"... ...В это же самое время три врача-психиатра работали с Александром Исаевым, бывшим офицером военной разведки РККА, кавалером боевых орденов, а ныне зэком и придурком -- не в грубо-лагерном, жаргонном смысле, а настоящем -- он сошел с ума во время допросов. Они уже час сидели с.ним в маленькой комнате, оборудованной магнитофонами, и всячески пытались разговорить .несчастного. Молодой старик, однако, тупо молчал, глядя куда-то вдаль неподвижными глазами. Один из врачей, самый старый, Ливии, попросил коллег выйти. Оставшись наедине с зэком, тихонько, дружески, доверительно спросил: -- Санечка, хочешь поговорить с отцом? Зэк продолжал смотреть сквозь доктора, но в глазах его что-то мелькнуло... Ливии включил магнитофон, зазвучал голос Исаева: "Я хочу получить свидание с сыном..." Зэк вдруг умиротворенно улыбнулся: -- Папа... -- А ты его позови, Санечка, -- так же добро, вкрадчиво продолжал Ливии. -- Покричи: "Папа, папочка, папа!" Он тебя услышит... Ты ведь веришь мне? -- Папочка! -- после долгого непонимающего молчания вдруг закричал Саня и, чуть отодвинувшись, поглядел на врача. -- Папочка! Ты меня слышишь? -- Громче, -- не отрывая глаз от зрачков Сани, нажал Ливии. -- Кричи, что плохая слышимость... Ты ж не слышишь его? Правда? Пусть говорит громче... -- Па-а-а-апочка! Что ты молчишь?! Говори громче! Почему ты замолчал?! -- А замолчал он потому, что слишком волнуется, -- по-прежнему ласково, доверительно объяснил Ливии. -- Столько лет не видал сыночка... Крикни, что скоро приедешь к нему... Скажи, что уже выздоровел... Только кричи громче,4 тогда отец ответит... ...Послушав настриг пленки, приготовленный подполковником медицинской службы Ливиным в тот же день, Влодимирский позвонил Комурову: -- Отменная работа! Наложу на голос радиопомехи -- получится вполне трогательная беседа. -- Не обольщайся, -- ответил Комуров. -- Твой подопечный так изощрен, что наверняка проверит придурка подробностью, нам с тобою неведомой... Вот и конец твоей , комбинации... -- Ничего подобного! У нас каждая фраза начинается с того, что тот орет: "Папочка, громче, я очень плохо слышу..." А на проверочном вопросе папочки мы прервем радиосеанс: "Помехи, попробуем завтра". Состояние у Исаева будет шоковое, скушает, поверьте... -- Ты еще не ударил его в лоб вопросом: "Что написал в Библии и передал Валленбергу?" Влодимирский ответил убежденно: -- Это мой главный козырь. Рано. Давайте послушаем, как они будут беседовать на даче, во время прогулок... Они ж не знают, что мы их и в лесу сможем слушать, шарашки не зря сливочное масло и кофей с цикорием получают... Комуров усмехнулся: -- Валяй. Я тебе верю, ответственность на тебе... Когда Исаев, надрываясь, прокричал в трубку: -- Санюшка, сыночек, любимый, перед вылетом подстригись, как стригся в Кракове... Помнишь?! В этот момент Сергей Сергеевич остановил пленку с голосом Александра Исаева, а вторую, на которой был записан треск и шум радиопомех, сразу же усилил. По прошествии полуминуты, пока Максим Максимович надрывался -- "алло, Саня, Санечка, сынок, алло, ты слышишь меня?!" -- снова сквозь писки и треск радиопомех дал голос сына: "Папочка, говори громче, я ничего не слышу..." ...А потом Аркадий Аркадьевич распекал в присутствии Исаева радистов; те виновато оправдывались: -- Товарищ генерал, но это же Колыма! И так чудом вышли! Радиограмму хоть сейчас передадим и запросим немедленный ответ... -- Чтобы завтра же была связь! -- бушевал Аркадий Аркадьевич. -- Деньги любите получать, а работать не умеете! Нервно закурил, прошелся по кабинету, потом словно бы споткнулся: -- Извините, Всеволод Владимирович, не предложил вам. Курите... Исаев медленно поднял на него глаза: -- Я хочу стакан водки. И отвезите меня на дачу. Валленберга присылайте завтра. И если я сегодня попрошу на вашей даче еще стакан водки, пусть мне дадут. И приготовят хорошую зубную пасту. Или отменный чай. Отбивает запах перегара... Аркадий Аркадьевич сел рядом с Исаевым, положил ему руку на острое колено и проникновенно, с болью, сказал: -- Спасибо, товарищ полковник... Я не сомневался, что у нас, у большевиков, все так и кончится... И, вызвав своего лощеного секретаря, повелел'. -- Бутылку лучшей водки, банку икры и кусок вареной осетрины. ...Воздух был прозрачен и хрупок. Проснувшись, Исаев увидел верхушки сосен, сразу вспомнил тот русский, затрепанный журнал, что он нашел в оккупированном Париже на книжной набережной Сены; "и так неистовы на синем размахи огненных стволов..." Поднял голову с мягкой, топкой подушки: стволы деревьев были действительно огненными. "Размахи" или "разбега", -- подумал Исаев, -- и то и другое слово подходит к сути, к этой извечной красоте. Как же им больно, когда их медленно, с перекуром, пилят, боже ты мой!" Он поднялся. Голова после вчерашней водки кружилась. Спустил худые ноги с выпирающими коленями на коврик, в дверь сразу же постучались. Значит, постоянно смотрит надзиратель, понял он. Вошел, однако, не солдат, а "Макгрегор", Виктор Исаевич Рат. -- Доброе утро, Всеволод Владимирович, как спалось? -- Хорошо спалось, благодарю. Что там со связью? Наладили? -- Информации пока что не поступало. Позавтракаем и после этого позвоним Аркадию Аркадьевичу... -- Валленберга еще не привезли? -- Нет. -- Когда? -- Не знаю. Указаний не получал. Завтракали на веранде, залитой солнцем. Масло, сыр, два яйца всмятку, кофе; хлеб был двух сортов -- черный и серый. ("Мы называем "рижский", -- пояснил Рат, -- самый, по-моему, вкусный, в вашу честь заказал"). Потом послушали последние известия по радио: перевыполнение плана уборки хлеба колхозниками Одесской, Херсонской и Белгородской областей, приветственное письмо вождю всех народов, гениальному зодчему нашего счастья великому Сталину от строителей Днепрогэса, восстающего из руин. Максим Максимович запомнил две подписи -- парторга ЦК Дымшица и секретаря обкома Брежнева. Диктор сухо зачитал сообщение о продолжающейся борьбе с вероломством группы театральных критиков-космополитов типа Альтмана и Борщаговского. Закончился выпуск прогнозом погоды: обещали солнце. -- Стакашку не засосете? ;-- поинтересовался Рат. -- Это вы по поводу водки? -- Почему? С утречка хорошо пойдет джин с тоником, здесь все есть, -- он усмехнулся, -- как в Лондоне. Так что? Устроить оттяжку? Исаев поинтересовался: -- У вас дедушка есть? -- Умер... Прекрасный был дедушка Исай Маркович, пусть ему земля будет пухом... -- Неужели он вас не учил: "Проиграл -- не отыгрывайся, выпил -- не похмеляйся"? -- Он у меня и не пил, и не играл, Всеволод Владимирович. Он с конца прошлого века был в революционной работе... В большевиках он был с начала и до конца, без колебаний... -- Рат? -- Исаев удивился. -- Я помню многих ветеранов, что-то такой фамилии нет в голове. -- Вы его знаете, -- убежденно ответил Рат, -- прекрасно знаете, только под другой фамилией... Она общеизвестна. -- Давайте позвоним в Центр, -- сказал Исаев. -- Как там дела со связью... -- Пошли, -- согласился Рат, -- телефон рядом. ...Голос Аркадия Аркадьевича был потухший, грустный: -- Возвращайтесь, Всеволод Владимирович, есть новости. Говоря так, он не лгал: после вчерашнего разговора с ним Комуров встретился с Берия и, доложив ему об успехе в комбинации по делу "Штирлица -- Валленберга", сказал, что начинается работа на даче Берия поздравил его, просил передать благодарность Влодимирскому, а в конце разговора предложил заехать Хпосле работы, вечером: "Надо перекинуться парой слов о проекте". Начав с какого-то малозначительного вопроса и дождавшись того момента, когда Комуров начал отвечать, как всегда многословно и обстоятельно, Берия достал из сейфа красную папку тисненой кожи и положил ее перед Богданом. Тот на мгновение прервал доклад, вопросительно посмотрев на Берия. Маршал кивнул головой: мол, продолжай. Дослушав Комурова, сказал: -- Погляди, думаю, пригодится... "После многочисленных запросов в МИД СССР со стороны шведского правительства, связанных с "исчезновением" во .время освобождения Будапешта подданного Швеции некоего Валленберга, товарищ Иосиф Виссарионович Сталин запросил дело Валленберга и пообещал принять посла. На беседе товарища Иосифа Виссарионовича Сталина с послом присутствовал замминистра иностранных дел т. Лозовский С. А. Посол Швеции Содерблом был приглашен в Кремль, однако не для беседы о "деле" Валленберга, ибо такого "дела" нет, оно сфабриковано антисоветской пропагандой, а в связи с окончанием срока аккредитации в Союзе ССР. Накануне беседы, зная, что Содерблом наверняка передаст послание Короля и премьер-министра Швеции, товарищ Иосиф Виссарионович Сталин затребовал справку по поводу боев за Будапешт и вызвал для беседы маршала Малиновского, который якобы встречался с Валлен-бергом по просьбе последнего в Дебрецене. Действительно, во время протокольной беседы, после того как посол Швеции выразил благодарность Генералиссимусу Сталину за выдающуюся роль Советского Союза в победе над нацизмом и фашизмом и попросил передать сердечную признательность коллегам из Министерства иностранных дел, он перешел к вопросу о Валлен-берге. Сначала посол коснулся вопроса о том, что, когда в Стокгольме в октябре 1944 года узнали о приходе в Будапеште к власти нациста Салаши и изучили первую официальную декларацию нового лидера, в которой он, в частности, призывал,к тотальному противостоянию большевизму и немедленному истреблению евреев в Венгрии, Его Величество Король Швеции отправил телеграмму регенту адмиралу Хорти, в которой заявил протест по поводу официального заявления г-на Салаши, объявив его "неприемлемым" и "противным духу гуманизма и цивилизации". Именно в это время в Венгрии работал шведский дипломат, секретарь посольства Рауль Валленберг, успевший к тому времени спасти тридцать тысяч евреев от уничтожения. Посол отметил выдающуюся роль Валленберга, его беззаветное мужество и абсолютную честность. Валленберг, продолжил посол, проделал немыслимое: он со дня на день отодвигал исполнение приказа Гитлера в тотальном уничтожении всех несчастных. "Валлен-берг..." -- хотел продолжить посол, но был прерван товарищем Иосифом Виссарионовичем Сталиным, который сострадающе попросил произнести фамилию шведского дипломата по буквам, что и сделал немедленно советник-посланник Швеции г-н Баркхольст. Товарищ Иосиф Виссарионович Сталин записал крупными буквами фамилию Валленберга. Посол продолжил свой рассказ о том, как Валленберг отправился из Будапешта в Дебрецен на встречу с представителями Красной Армии и, выезжая из города, на улицах которого шли бои, встретил русских солдат и спросил их о том, каким путем лучше добраться до штаба. После этого он исчез. -- Он ехал на вашей машине? Под флагом Швеции? -- спросил товарищ Иосиф Виссарионович Сталин. Посол ответил " том смысле, что он ехал именно на шведской машине. Товарищ Иосиф Виссарионович Сталин поинтересовался, известно ли господину послу, что советской авиации был отдан приказ ни в коем случае не атаковать машины под шведским флагом? Посол ответил, что он прекрасно помнит этот приказ и благодарен за него Генералиссимусу Сталину. Товарищ Иосиф Виссарионович Сталин ответил, что благодарить надо не его, а Молотова с Вышинским. "Я убежден, -- заявил посол, -- что советская авиация не нападала на шведский автомобиль, такая возможность исключается нами". Обратившись к т. Лозовскому, товарищ Иосиф Виссарионович Сталин указал: "Надо посмотреть, был ли такой же приказ у немцев и салашистов?" Затем товарищ Иосиф Виссарионович Сталин задал вопрос шведскому послу: "Какое объяснение происшедшему печальному инциденту было дано советской стороной?" Посол ответил, что никакого ответа получено не было, хотя в сорок пятом году посол СССР в Швеции г-жа Кол-лонтай и заместитель министра иностранных дел г-н Деканозов заявили, что Валленберг находится под протекцией войск Красной Армии... Товарищ Иосиф Виссарионович Сталин прервал беседу словами, в которых содержалось обещание предпринять все возможное для изучения вопроса, поднятого шведской стороной. Запись беседы сделана Павловым". -- Ясно? -- вздохнув, спросил Берия. -- То-то... У меня все время это в памяти шевелилось... Неспокойно было на душе. Я-то был в отъезде, когда произошла эта беседа, товарищу Сталину готовил ответ Деканозов, но материал не удовлетворил товарища Сталина, он попросил 206 обдумать все еще раз, но больше к этому вопросу почему-то не возвращался... Едем, поужинаем на Качалова, мне сегодня сидеть часов до трех... В машине задумчиво продолжил: -- Но самое любопытное заключается в том, что спустя четыре дня после этой беседы в Кремле член Политбюро Венгерской компартии Ласло Райк устроил гала-концерт в "память о герое Рауле Валленберге"... И знаешь, с кем он советовался по этому вопросу по линии МИДа? -- Представить не могу, Лаврентий Павлович... -- И я не мог. С Соломоном Абрамовичем, нашим другом Лозовским... Понимаешь, куда я клоню? -- Нет, -- откровенно признался Комуров. -- Ваша мысль, Лаврентий Павлович, всегда так неожиданна, изящна, всеохватна, что я не в силах предугадать поворот... -- Не люблю комплименты, -- отрезал Берия, выслушав, впрочем, их до конца. -- Мысль как мысль, нормальная мысль... Поскольку страна в изоляции, поскольку нам нужны контактные зоны, товарищ Сталин может перерешить: вместо процесса над агентом гестапо Валлен-бергом он прикажет разыскать его и подарит Стокгольму. Объяснение? У нас шведский никто не понимает, нет переводчиков, не уразумели, кто такой, думали, мол, фашист маскируется. Тогда что? -- Тогда плохо. Ведь его сильно жали... -- -- - Так вот, пусть с ним этот ваш Штирлиц поработает в камере, ублажит, если, как ты мне сказал, ваш "гранит" согласился на сотрудничество. Нам нужна правда, понимаешь? Полная правда! ...Вернувшись от Берия к себе, Комуров работу на даче отменил: пусть Исаев начинает "разминать" Валленберга в камере. Тот теперь на допросах молчал, требовал свидания со своими шведами и матерью... Пусть этот самый Штирлиц поможет нам узнать всю правду, а там решим, что делать. Влодимирский .ответил: -- Но ведь Исаев сразу предупредил Валленберга, товарищ генерал: "О делах не говорить". Он этим вполне ясно разъяснил шведу, что камера "на подслухе"... Мы можем узнать правду, только на даче. Комуров поднял на Влодимирского глаза: -- Приказ поняли? 207 -- Так точно, товарищ генерал. -- Вот и исполняйте... ...Аркадий Аркадьевич встретил Исаева у двери, передал две радиограммы от сына: "Бушуют ветра, постригусь, как ты велел, обещали восстановить связь в ближайшие дни". Во второй, более развернутой, просил поцеловать маму, благодарил за то, что отец устроил ее в такой прекрасный санаторий, и просил срочно выслать, если, конечно, это не очень трудно, набор американских в