удержали рубежи, где тот фронт, где у нас всегда без перемен. - Вольно! - скомандовал ему лениво, и дед душевно рассупонился, заулыбался, кивнул мне неуставно фамильярно. - Подали вам машину, Павел Егорыч, - сообщил мне, намекнул, что видит, мол, какие за мной зарубежные авто заезжают. Ах ты, упырек мой дорогой, вечнослуживый! Не лижи свои бледно-синие губы от радости, не радуйся, простодушный конвойный! Не твоего стука опасаюсь я сейчас, не от твоей хитрой ухмылки сердце теснит! Черноватый курчавый ариец, что дожидается за рулем поданного мне "мерседеса", - не дичь которую ты вовремя засек и высмотрел. Охотник он! На меня и на тебя, дубина ты старая, стоеросовая. И чтобы переиграть его, надо мне все свое былое мастерство, все секреты моего необычного ремесла припомнить, оживить в себе дремлющие инстинкты - умение и готовность убить первым. Не буду с тобой разговаривать, конвойный ты мой, сторожевой, караульный ты наш, охраняющий. Нельзя силы тратить. Только палец воздел указующий и предупредил строго: - Бди! Распахнул дверцу мерседесовскую, тяжелую, лакированную, бесшумную, бросил свою измученную похмельем плоть на упруго-тугие подушки сиденья, посмотрел в ехидную морду Магнуста и сказал ему деликитно: - Здравствуй, сынок дорогой! Как у вас говорится - гут шабэс! А у нас есть песня такая: "Сегодня мой родной Абраша - выходной, сегодня я иду к нему домой..." Магнуст покачал головой, вздрогнули-звякнули его цепочки и бряцальца: - Нет, сегодня вы еще не идете ко мне домой. Рано... Вы еще не готовы... Машина сыто, басовито рявкнула мотором, помчалась по грязному, расплеванному слякотью проезду, вспарывая с сиплым сипением густые снеговые лужи. - Ну, не готов так не готов, - смиренно развел я руками. - А если не секрет, поделись, Магнустик, сокровенным: когда, интересно знать, удостоюсь я вашего сердечного, широкого, традиционного иудейского гостеприимства? Магнуст проскочил на красный свет, вывернул на Ленинградское шоссе, погнал в сторону центра. Он вздыхал, цокал языком, мотал башкой, будто сам с собой советовался, решение важное принимал, пока наконец не надумал: - Когда я получу от вас аффидевит... - Господи, это еще что такое? - переполошился я. Магнуст, не отрывая взгляда от дороги, скосил на меня зрачок, дрогнул змеистой губой: - Я помню, что вы учились на медные деньги. Но думаю, что как профессор права вы прекрасно знаете: аффидевит - заверенный документ, официальное свидетельство, имеющее силу судебного доказательства... - А-а-а, вон оно что! - вздохнул я облегченно, прикрыл глаза в похмельной истоме и, подремав одно мгновение, спросил тихо: - А судить-то кого собираетесь? - Вас лично, обстоятельства и время! - отчеканил Магнуст, будто из пистолета над ухом шмальнул. - Снова-здорово! - устало вздохнул я. - Вот навязался ты на мою голову! Дался тебе я со своими ничтожными делишками... Машина вписалась в плавный поворот перед Красной площадью, миновала Манеж, оставила олеворучь зубчатый багровый булыжник Кремля, легко взлетела на Каменный мост. Магнуст молчал и грязно-русофобски ухмылялся. Вот уж воистину - дал мне дьявол послушание! - Слышь, сынок, а ты меня приглашал прогуляться - так и будем в машине моцион принимать? - поинтересовался я. - Нет, не будем, - успокоил Магнуст. - Мы погуляем на воздухе. Мы с вами на дачу едем... В санаторий, так сказать... "Мерседес" гнал в сторону кольцевой дороги по Калужскому шоссе. - Да-а, это замечательно! Мне нужен воздух. Здоровья нет совсем. Старость, сынок, не радость. Ты молодой, здоровый, ты этого пока не понимаешь. А когда человек - вот как я - на пороге своего биологического ухода, распада тканей, гниения плоти, испарения духа - это тогда тяжело... Магнуст сочувственно вздохнул: - При таком самочувствии вам будет легче принять неизбежное... - Ой, Магнустик, ты о чем это? - притворно всполошился я. - Никак ты меня убивать собрался? Смешно, как все возвращается на круги своя - тысячу лет назад точно так же я вез в машине своего агента-ювелира. Но в отличие от агента Дыма я не боялся, что Магнуст меня застрелит или утопит. Дело в том, что мне надо было, чтобы агент Замошкин замолчал навсегда, а Магнуст хотел, чтобы я разговорился во всю мочь памяти. Магнуст похмыкал, помычал и неожиданно серьезно сказал: - Вас убивать бессмысленно. Мне кажется иногда, что вы бессмертны, как людское зло... - Ну и спасибочки тебе, сынок, на добром слове! А едем-то мы куда? Санаторий-то чей? Не поворачиваясь ко мне, Магнуст сухо обронил: - Санаторий имени Берии... илки-моталки! Вот он, гад, что удумал! Следственный эксперимент - реставрация совершенного преступления с выездом обвиняемого на место происшествия. Мелькнул дорожный указатель направо: "Дом творчества архитекторов "Суханово" - 1 км". "Мерседес" промчался мимо облезлого дома дворцового типа, свернул налево и остановился с визгом, вознеся по сторонам волны мокрого грязного снега. Трехэтажная постройка за забором, много снующих мышино-серых людей в милицейской форме - здесь сейчас какая-то школа милиции. Я слышал об этом, а сам не видал. Не видал и не бывал здесь множество лет. Пожалуй, с тех самых пор... "Сухановка". Санаторий имени Берии. Самая страшная следственная тюрьма МГБ. Да, немного, пожалуй, людей вышло отсюда. Наверное, не осталось никого, кто мог бы внятно рассказать, что здесь вытворяли много лет подряд... - Итак, дорогой фатер, я вижу, мне удалось пробудить в вашем горячем сердце чекиста ностальгические воспоминания об этой юдоли скорби, - сказал спокойно-уверенно Магнуст. - Давайте погуляем по этим элегическим аллеям и вспомним вместе, что здесь происходило с вами незадолго до смерти Сталина... - Ошибочку даешь, сынок, - пожал я плечами и вылез из машины на воздух. - Я к "Сухановке" отношения не имею - мои клиенты здесь не сидели... Я и не припомню, когда я здесь был... Магнуст крепко взял меня под руку и, гуляючи, повел неспешным шагом вокруг "Сухановки", мимо бесконечного забора, в сторону Дома творчества. Остервенело орали и дрались в голых кронах деревьев грачи, ветер нес солоноватый запах воды и древесной прели. - Я понимаю, что на пороге биологического ухода человека слабеет память, исчезают незначительные пустяки, вроде плана уничтожения целого народа. Но я вам помогу - я буду вам напоминать детали и частности, и вы сможете вспомнить картину в целом... Итак, январь 1953 года. Вы гуляете по этой аллее с доктором Людмилой Гавриловной Ковшук. Ее-то, надеюсь, вы не забыли? Вы ведь ее создали, как Пигмалион Галатею... Правду говорит жидоариец, пархитос проклятый. Я изваял из дерьма свою Галатею, оживил ее в картонных корочках уголовного дела, дал ей небывалую, невероятную славу. Но Пигмалион женился на своем ожившем куске камня. А я на Людке не женился, я обошелся с ней совсем по-другому... Как известно советским людям из пьесы прогрессивного английского писателя Бернарда Шоу, девочку-замарашку подобрали на панели профессор Хиггинс и полковник Пикеринг. И сделали из нее вполне знаменитую леди. Я произвел сокращение штатов, совместив полковника и ученого в одном лице - в своем. И сделал из бессмысленной пухнастой девки национальную героиню, затмившую своей всенародной славой всех знаменитых баб в отечественной истории. Это была звездная судьба - такая же яркая и такая же короткая. Ее имя знали четверть миллиарда человек - ей-богу, немало! А вся история с Людкой Ковшук - от начала до конца, от восхода до заката, от возникновения до исчезновения, - вся она заняла чуть меньше трех месяцев. И подобрал ее я - полковник-учитель - не на панели, а в ресторане "Москва". На дне рождения моего боевого друга Семена Ковшука - ее родного, можно сказать, единоутробного брата. Большая была гулянка! Я приехал с небольшим опозданием, и почти все уже были сильно пьяные. Она сидела во главе стола рядом с блаженно дремлющим Семеном, олицетворяя его родословную, семью и вечное бобыльство. Большая, белая, красивая, с темно-русой косой, уложенной в высокую корону. Я выкинул с места ее правого соседа - какого-то малозаметного шмендрика, сел рядом и налил себе и ей по фужеру коньяка. - За знакомство! - и чокнулся с ней. - Со свиданьицем, - кивнула она и сделала хороший глоток. - Павлуша, - наклонился ко мне ближе Семен, - это сеструха моя Людочка! Ты к ней грабки свои ухватистые не тяни, она у меня, как цветок чистый... - Послушай, цветок чистый, - обратился я к Людке, - что это они тут так быстро нарезались? - Не знаю, - пожала она круглыми плечами и сморгнула малахитово-зеленым глазом. - На работе устают, наверное... Много нервничают... - А ты на работе не нервничаешь? - поинтересовался я. - Не-а, - покачала она головой и розовым, кошачье-острым язычком облизнула пухлую нижнюю губу. - У меня работа хорошая, спокойная... Семен дернул за руку сестру: - Ты, Людка, держи с ним ухо востро. Оглянуться не успеешь - он уже между ляжек урчать приладится... - Отстань со своими глупостями! - жеманно мотнула своей русой короной Людка. - Глу-у-упостями! - обиженно протянул Ковшук. - Ты его не знаешь! Он у нас орел! Один на всю Контору! Далеко пойдет, коли мне не прикажут остановить его... Я и ухом не повел, легонько погладил ее ладонь, ласково сказал: - Не обращай внимания. Ты про свою работу говорила... - Я в Кремлевской больнице работаю. Физиотерапевтом... Ай да цветок чистый! Мы-то знаем, зачем в Кремлевке берут в физиотерапию да в водные процедуры, в массажную таких вот молодых красивых девок! А праздник меж тем бешено развивался. Славные мои коллеги, товарищи и отчасти подчиненные, устав на нашей тяжелой, нервной работенке, теперь отдыхали вовсю. Один спал, аккуратно уложив морду в блюдо с рыбой, другой наблевал на дальнем конце стола, двое мерились силой, уперев локти на столешницу и надувшись до синевы, вязко ругались матом, оперативник Столбов задумчиво ел руками из вазы крабов в майонезе, все жадно пили, а Лютостанский танцевал. Конечно, это надо было видеть. Кажется, он один пришел на гулянку в форме и теперь праздновал свой час. Ломаной, развинченной в каждом суставе походкой он подходил к любому ресторанному столику и, не спрашивая ни у кого разрешения, брал бабу за руку и вел танцевать. И ни один из геройских кавалеров не прогнал его прочь, и бабу силком не возвратил на место, и галантного Владислав Ипполитыча по морде не хряснул. Потому что на этой голенастой лупоглазой саранче был броневой панцирь майора госбезопасности. Забавное это было зрелище - танцует саранча в человеческий рост. Лютостанский танцевал хорошо, гибко, ловко, легко. И удивительно непристойно. Он прижимал к себе партнершу так, что она входила всеми своими мягкостями во все изгибистые сочленения его остроломаного тулова, он мял ее и тискал, наклонял под собой до самого пола, вздергивал на себя, и в каждом повороте его сухая, тощая нога в синих бриджах оказывалась у нее между ляжек. Это были странные танцы. Он своих партнерш в центре зала, на глазах растерянных кавалеров раздевал, мял, насиловал, и, когда замолкала музыка, у этих баб был затраханный вид. Но никто слова не вякнул - на Лютостанском была защитная форма с синими кантами. Он так распалился этими танцами, похожими на сексуально-эротическую физкультуру, что с разбега уцепил Людку Ковшук за руку и шаркнул ножкой: - Разрешите?.. - Пошел вон, - сказал я ему ласково. - Что-что? - переспросил он удивленно, все еще пребывая в своем пляско-половом экстазе. - Ничего, - пожал я плечами. - Деликатно предлагаю пойти на хрен... Не по твоим зубам девочка... То ли он выпил в этот вечер лишнего, то ли его вялые гормоны от запаха женского пота и одеколона забушевали, то ли Минька Рюмин его чем-то обнадежил, но вдруг этот говенный лях забыл свою трусливую сдержанность и спросил с вызовом: - А почему? Интересно было бы узнать!.. И вылупил на меня огромные серо-зеленые глаза удавленника. - Потому что у тебя сфинктер слабый, - громко засмеялся я. - Если узнаешь, кто ее танцует, ты посреди зала обоссышься... Людка испуганно-внимательно посмотрела на меня, и Лютостанский сразу очнулся от припадка храбрости, залепетал что-то невнятное, загугнил, закланялся, и я по-товарищески добро сказал: - Иди, Владислав Ипполитыч, иди танцуй, не маячь. Тут тебе ничего не светит... Он нырнул в месиво пляшущих тел, а Людка, придвинувшись ко мне ближе, спросила: - А кто меня танцует? - Я. - Чего-то не заметила, - неуверенно усмехнулась она. - Ты просто об этом еще не знаешь. Не успел сказать... Через час все уже напились до памороков. Никто и не заметил, как мы ушли. Была середина ночи, весна. Плотный, тугой ветер ходил колесом но Манежной площади. Город дремал жадно и зыбко, как солдат в окопе. Люди спали тревожным и сладким сном, пластаясь по своим кроватям, судорожно, как любимых, тискали подушки и круче вворачивались в коконы одеял, потому что и во сне помнили: в любой миг их могут поднять из постелей, в которые они не вернутся никогда. И поскольку мы, вынимавшие людей из постелей, знали, что завтра могут вынуть нас самих, то так и получилось, что по ночам мы никогда не спали. Работали или отдыхали, а все равно ночь была нашим днем. Одно слово - Кромешники. И в ту ночь я не спал. Людка занимала угловую комнату в коммунальной квартире, и, когда мы шли по коридору, она негромко пришептывала: - Не стучи каблуками... Соседи... Неудобно... Боюсь... А я засмеялся: - Плюнь... Скоро в отдельную большую квартиру переедешь... Она хихикала тихонько: - Ты, что ли, отжалеешь? - Не понимала, глупая, какую роль я ей назначил в будущей пьесе. Не знала, что всенародной героине, можно сказать, спасительнице Отчизны негоже жить в обычной коммуналке... Я лежал, задрав ноги на спинку кровати, а Людка мылась в большом эмалированном тазу, и спазмы похоти накатывали на меня неукротимо, как икота. В полумраке комнаты дымилось белизной ее гладкое тело, по которому с шорохом скатывались струйки воды, тяжелая охапка волос рухнула на спину - густая русая плащаница до самой круглой оттопыренной попки, похожей на две свежие, наверняка горячие сайки. И гудящие от упругости волейбольные мячи грудей. Сладкий, безусловно, человек. Каких, интересно знать, министров и маршалов умирающую старческую плоть она оживляла своей физиотерапией в Кремлевской больнице? Я этим интересовался не от ревности, а по делу. Если бы мне даже не пришла в голову гениальная мысль ввести ее в комбинацию, я бы ее все равно не отпустил просто так. Эта бабочка при правильном с ней обращении могла бы стать незаменимым агентом. Но я ей придумал предназначение выше. Я наметил для нее роль спасительницы Родины... Да, это был надежный товарищ по койке. Лихая рубка получилась - с песнями и с криками, с нежными стонами и с воплями счастливого отчаяния. Не знаю - может быть, изголодалась она от физиотерапевтической нудьбы, именуемой половой жизнью командиров, а может быть, я ей по душе пришелся, но заснула она только под утро. Истекала ночь, неслышно густел свет, и лицо ее на подушке проступало, как на фотобумаге в проявителе изображение. Таяла таинственность сумрака, и мне виделось красиво-грубое лицо ее брата Семена, и в этом было что-то извращенчески-отвратительное, и она мне была противна. А Людка почувствовала, наверное, это во сне, проснулась и, не открывая глаз, просительно-быстро сказала: - Солдатик, женись на мне - тебе хорошо со мной будет... Я только тебя любить буду... Я поцеловал ее в закрытые глаза и со смешком шепнул: - Я тебе не нужен... Я тебя через год за маршала выдам замуж... - Маршалы старые... - Через год будут другие маршалы... Новые... Молодые... Она куснула меня легонько за мочку и спросила: - А на кой я молодому маршалу сдалась? Я прижал ее к себе: - Если будешь меня слушать, через год маршалы будут считать за честь тебе руку поцеловать... ГЛАВА 21. МАРТОВСКИЕ АИДЫ Аллея превратилась в снежно-водяное месиво, и я чувствовал, как леденеют промокшие ноги, отнимаются пальцы, стынут и не гнутся колени, как холод поднимается в живот, в сердце, как он заливает меня полностью, вызывая не ознобную дрожь, а спокойное ледяное окостенение. Это не мартовская талая жижа замораживала меня - это студеные плывуны времени вырывались из глубины и волокли меня по каменистому руслу воспоминаний, чтобы влиться в их проклятущую кольцевую реку времени. В конце дорожки темнел причал - Дом творчества архитекторов, старинная дворянская усадьба, обезображенная модерновой реставрацией. Да, именно здесь, по этой аллее мы прогуливались с Людкой Ковшук, которую я инструктировал перед большим совещанием с участием нашего незабвенного министра тов. Игнатьева С.Д. "S.D." Это был прогон, генеральная репетиция предстоящего спектакля, и собрали на это совещание всех участников представления, всю труппу, всех занятых в постановке. А Магнуст легонечко подталкивал меня локтем в бок: - Вспоминайте, вспоминайте... Вам есть о чем вспомнить... Да, мне есть о чем вспомнить. Но только вспоминать неохота. И я сказал ему дрожащими от стужи и напряжения губами: - Не могу... Замерз... У меня нет сил... Магнуст коротко, зло хохотнул: - Это мы сейчас поправим. Мы вошли в вестибюль Дома творчества, и, судя по тому, как он уверенно здесь расхаживал и люди почему-то с ним здоровались, он, видимо, был здесь не впервой. Он вел себя уверенно - спокойно, решительно - нагло свой человек! Правду сказать, эта железная сионистская морда везде вела себя очень уверенно. Они ведь у нас везде свои люди. В гардеробе на вешалке болтались висельниками несколько шуб. Я бросил на деревянный прилавок свою куртку и, дрожа и теснясь озябшим сердцем, пошел за Магнустом, который растворил большую стеклянную дверь и направился в буфет. Здесь был красно-черный полумрак, тепло, пахло жизнью. Он подтолкнул меня к столику, а сам повернулся к стойке: - Много кофе и коньяк!.. Алчно глотнул я из фужера золотисто-желтую жидкость, и сердце, будто от валерьянки, впитало счастливый жизненный импульс: оно дернулось, стукнуло, забилось, оно начало колотиться, разбивая объявшую его ледяную корку. Я сидел в тепле, в тишине, в коньячной сумери, ощущал, как утекает из меня холод, и хотел только одного: чтоб исчез Магнуст и я остался здесь один. Но Магнуст не мог никуда исчезнуть, он, видимо, будет жить со мной всегда. - Вспоминайте! - говорил он время от времени. - Вспоминайте, вам есть о чем вспомнить. Он повторял это как заклинание. И я, ненавидя его и стараясь сопротивляться, все равно вспоминал. Я поднимал свою память, тяжелую, зло огрызающуюся, как зимнего медведя из берлоги. Я не хотел, чтобы эти воспоминания возвращались ко мне, но они назойливо роились, подступали яркими, совсем не потускневшими картинами прошлого, которое, я надеялся, истаяло навсегда. В буфет ввалилась большая группа наших бессмертных зодчих с гостями иностранцами, не то голландцами, не то шведами. Хохот, шутки, громкий говор, хлопанье по спинам. Наши вкручивали им арапа о необходимости сотрудничества для укрепления творческих и культурных связей, а иностранцы, как гуси, блекотали в ответ: "0-ла-ла-ла-го-то-ла-ла-ла..." Буфетчица включила стоящий на стойке радиоприемник, и казенный дикторский голос радостно сообщил, что сейчас будет транслироваться концерт образцово-показательного оркестра комендатуры Московского Кремля и Ансамбля песни и пляски конвойных войск МВД. Я поднял тяжелую голову, посмотрел Магнусту в лицо и сказал ему искренне, от всего сердца: - Зря ты радуешься, дорогой мой зятек, Магнуст Теодорович! Нет у тебя никакой победы. Хойтэ принадлежит вам, а Морген - нам. Всю жизнь вы, иностранная гультепа, будете веселиться под музыку ансамбля конвойных войск. Покачал головой Магнуст: - Не всегда. Поэтому я и хочу от вас правды. - На кой она тебе? - развел я руками. - Эта правда теперь уже не страшна, а смешна. - Вот и посмеемся вместе, - сказал вежливо Магнуст, и я пригубил еще один фужер. Пролетела стопка-душегреечка. Сладкая горячая волна подтопила ледник, в который я вмерз, мне очень хотелось спать. Но Магнуст въедливо спросил: - Это совещание в Сухановке было до официального сообщения госбезопасности о врачах-отравителях? Или после? - До. До сообщения, - кивнул я. - Дня за три-четыре. На этом совещании было принято решение ускорить всю акцию на два месяца. Мне было тяжело говорить. Плохо слушался язык, еле шевелились губы, и слова умирали во рту, их трупики невнятно выпадали на стол. Господи Боже мой, как отчетливо я помню текст этого сообщения! Может быть, потому, что первый вариант его писал я сам? Сейчас, спустя десятилетия, так отчетливо всплыла перед глазами газетная полоса. "...Органами государственной безопасности раскрыта террористическая группа врачей, ставивших своей целью путем вредительского лечения сократить жизнь активным деятелям Советского Союза. Шпионы, отравители, убийцы, продавшиеся иностранным разведкам, надев на себя маску профессоров-врачей, пользуясь оказанным им доверием, творили свое черное дело. Группа врачей-вредителей, эти изверги и убийцы, растоптали священное знамя науки, осквернили чудовищными преступлениями честь ученых. Подлая рука убийц и отравителей оборвала жизнь товарищей А.А.Жданова и А.С.Щербакова, ставших жертвами банды человекообразных зверей. Врачи-преступники умышленно игнорировали данные обследования больных, ставили им неправильные диагнозы, назначали неправильное, губительное для жизни "лечение". Органы государственной безопасности разоблачили банду презренных наймитов империализма. Все они за доллары и фунты стерлингов продались иностранным разведкам, по их указкам вели подрывную террористическую деятельность. Американская разведка направляла преступления большинства участников террористической группы. Вовси, Б.Коган, Фельдман, Гринштейн, Этингер и другие - эти врачи-убийцы были завербованы международной буржуазно-националистической организацией "Джойнт", являющейся филиалом американской разведки. Во время следствия арестованный Вовси заявил, что он получил директиву "об истреблении руководящих кадров СССР через врача в Москве Шимелиовича и известного еврейского буржуазного националиста Михоэлса". Другие участники группы Виноградов. М.Коган, Егоров - являлись давнишними агентами английской разведки, по ее заданиям они давно творили преступные дела. Врачи-убийцы поставили себе задачу вывести из строя любимейших народом военачальников маршалов Василевского, Говорова, Конева, Штеменко. Преступная банда врагов нашей Родины, продавшаяся рабовладельцам-людоедам из США и Англии, поймана с поличным. Презренных наймитов империалистов ждет суровая и справедливая кара. Следствие будет закончено в ближайшее время..." - А почему пришлось ускорить? - спросил Магнуст. - Случилась утечка информации. И на старуху бывает проруха, - развел я руками. Н-да-те-с, и на нашу старуху - Контору - случается проруха. Эта проруха, а точнее говоря, прореха в защитном панцире нашей секретности прохудилась в конце пятьдесят второго года, когда дело врачей уже набрало полную силу и Внутренняя тюрьма, Лефортово и Бутырка были заполнены фигурантами по предстоящему справедливому возмездию. Эту прореху прогрыз в нерушимой стене нашей всеобщей таинственности Джекоб Финн - старый резидент в Канаде. Почтенный канадец Джекоб Финн, именовавшийся когда-то в миру Яковом Наумовичем Халфиным, был бойцом старого набора, опытным и хитрым шпионом, отбывшим на загранработу несколько десятилетий назад, еще во времена начальника стратегической разведки Артузова. Этакий Янкель при дворе короля Артура Христианонича Артузова. На западе Халфин сделал очень успешную финансовую карьеру, стал преуспевающим капиталистом и отменным организатором шпионской сети во всей Северной Америке. Именно через него установили связь с супругами Розенбергами, когда-то спершими секрет американской атомной бомбы. И вот перед генеральной заменой всех еврейских кадров Финна дернули в Москву на установочный инструктаж. На самом деле планировалось его послушать, посмотреть его старые связишки в Москве, подверстать данные оперативной разработки для более живописного расклада будущего дела и окунуть в подвал. А Джекоб Финн меж тем, покрутившись неделю в центральном аппарате, быстро смекнул что к чему. Видимо, капиталистически предпринимательские мозги, поставленные на школу чекистского воспитания, крутятся быстрее, чем у всякого остального населения. Во всяком случае, Яша Халфин понял, что именно грозит всему его семитскому племени здесь в ближайшее время. И совершил неслыханный во все времена финт. Этот человек нарушил священный для нас всех закон дисциплины. Никому не могло прийти в голову, что при команде "Сесть на снег! Руки за голову!" человек может вместо спокойного сидения на снегу и терпеливого ожидания пули в затылок встать и побежать, или поползти, или потихоньку прокрасться в сторону - во всяком случае, не выполнить приказ. А Джекоб Финн это сделал. Он оторвался от наружного наблюдения, установленного за ним круглосуточно, выехал в Ленинград и там со своим канадским паспортом пересек границу и убыл в Финляндию, поскольку никому не пришло в голову давать указание в сводку-ориентировку на все контрольные погранпункты о необходимости задержать канадского подданного Джекоба Финна. И выехал! Я вообще думаю, что он привез с собой пару запасных настоящих паспортов с визами. Из Финляндии он дал деру в Америку и там пошел в ЦРУ и сдался, подробно проинформировав их о готовящемся процессе над евреями. В общем-то нам очень помогла дубиноголовость наших контрагентов и постоянных оппонентов - американских шпионов. В их ученые эгзхедские головы не мог прийти такой уголовно-дерзкий и идиотически-наглый план наказания целого народа через обвинение его врачей. Поэтому информация Джекоба Финни не вызвала надлежащего доверия, хотя кое-что они стали проверять, и отдельные сведения стали просачиваться в прессу, общественное мнение и конгрессменские круги. И тогда у нас было решено - пока американцы не расчухались совсем, провести депортацию евреев в сжатые сроки. Для этого нас и собрал всех в Сухановке Семен Денисыч Игнатьев. И моя нежная белотелая голубка Людочка Ковшук уже принимала в нем участие, поскольку моими усилиями она стала одной из центральных разыгрывающих фигур. С той памятной ночи, когда мы вместе уехали со дня рождения ее брата и я пообещал ей славу национальной героини, она сильно продвинулась. Моими ходатайствами и рекомендациями ее перевели в первое терапевтическое отделение Кремлевской больницы. Людка освоила электрокардиографию и стала ассистентом-помощником у всех этих профессоров еврейских умников. Мне было необходимо, что-бы она могла по крайней мере исчерпывающе объяснить, каким образом они пытались отравить, убить, замордовать, замучить наших несчастных безответных главнейших командиров. На основании ее свидетельских показаний как основного фактора обвинения и строилось дело. Каждый день она плакала и говорила мне, что не запомнит все, что ей надо говорить, а я успокаивал ее, ласкал, объяснял и обещал твердо, что еще месяц, еще неделя, еще день - и она проснется знаменитой на весь мир. И эту часть своего обещания я выполнил, потому что через неделю после разоблачения банды врачей-убийц и отравителей во всех газетах был опубликован Указ Президиума Верховного Совета о награждении ее орденом Ленина за помощь, оказанную правительству в деле разоблачения врачей-убийц. Эх! Сладкая ты моя, безмозглая, любвеобильная мясная патриотка! Разве ты могла представить себе, что в твой адрес пойдут сотни тысяч писем, понесут бесчисленные почтовые сумки с телеграммами, что знаменитые писатели будут печатать в газетах и журналах о тебе восторженные очерки, что борзописцы и пииты посвятят тебе свои вдохновенные строки! Запомнил почему-то одно стихотворение: Позор вам, общества обломки, За ваши черные дела. А славной русской патриотке На веки вечные - хвала! Но это уже все было потом. А тогда, на совещании в административном корпусе Сухановки, мы сидели рядом, и время от времени я под столом сжимал твое пышущее жаром бедро, успокаивая и напоминая, что я здесь, рядом с тобой и что мы будем вместе до самого конца. Я и это обещание выполнил. Мы с тобой были вместе до самого твоего конца. И Семен Денисыч лично похвалил Людку, нас поучили, выставили нам оценки. - Учитесь, учитесь у простой русской женщины... - гундел он. - Как надо любить Родину и ничего не бояться. Произнеся эти слова, Семен Денисыч задумался ненадолго, и жирные мыши его бровей заползали по лицу. Он сказал задумчиво, будто размышляя вслух: - Она ведь вступила в борьбу с целой группой профессоров со всякими там степенями и званиями, с именами! Академики! Это было трудно ей, очень трудно, и пускай ее стыдили за медицинское невежество или обвиняли в легкомыслии, а она не опустила ни головы, ни рук. И она победила в этой крайне сложной, мучительной борьбе. Ведь у этой своры расставлены везде свои люди. Мы с восторгом и почтением слушали высокую оценку труда Людмилы Гавриловны из уст министра, восхищенно мотали головами, цокали языками, завистливо вздыхали по поводу исполнения ею на репетиции роли, придуманной и написанной нами. Потом от общепатриотической лирики перешли к делам сугубо практическим. Начальник ГУЛАГа генерал-лейтенант Балясный объяснял нам сложность одновременной депортации двух миллионов евреев. - Это вам не яйца в кармане катать - два миллиона жидков перетырить из одного конца страны в другой, - пояснял он. - Вы сами хотя бы задумайтесь: если только в одном месте построить их в колонну по пять, то на сколько растянется эта колонна! Можете представить? В присутствии министра Балясный всячески хотел показать трудности предстоящей ему работы, стягивая одеяло успеха с нас на себя. - Значит, если в уме прикинуть... - генерал наморщил мудрый лоб, но, не в силах совладать с хитростями арифметики, придвинул блокнот. - Маршевый шаг в колонне - один метр, это, значит, расстояние между шеренгами. Если будем считать отряды по пять тысяч человек - это километровой длины колонна. На ее охрану нужно конвойный взвод. Значит, нам надо перегнать к местам погрузки в вагоны этапные марши длиной четыреста километров. И четыре дивизии конвоя. Ну, тут есть специалист Министерства путей сообщения, он подскажет, сколько нам понадобится вагонов. Я думаю, если взять обычный телятник на сорок человек, ну, туда можно набить человек восемьдесят по крайней мере. Конечно, без вещей. Скорость движения предстоит... Дальше шли бесконечные математические выкладки. Специалист-путеец в форме генерала железнодорожных войск затеял с ним спор. Походя выяснилось, что в нашем традиционном бардаке не решен вопрос, куда все-таки повезем: на полуостров Таймыр - предварительно намеченную базу расселения, или в конец Сибири Биробиджан. Если далеко на Восток - в Биробиджан, то ехать почти в три раза дальше, но железнодорожное сообщение позволит их компактнее депортировать. Поэтому после долгого обсуждения было решено предложить правительству сделать центром сосредоточения Биробиджан, там у них существует какая-то их опереточная государственность, там их удобнее будет складировать. Игнатьев прекратил спор, задав вопрос по существу: - Мне надо входить к товарищу Сталину с вопросом: как быть с евреями-половинками? У кого, значит, только отец или мать евреи? Возник горячий спор. Минька Рюмин категорически настаивал на переселении всех, в ком есть еврейская кровь, без исключения. - Полумер для полужидков признавать не будем, - пошутил он категорически. Игнатьев задумчиво спросил: - Ну, а как быть с семьями? У кого муж или жена - того, это самое? Минька решительно рубанул: - Или пусть отказываются, или нехай едут с ними. Но если отказываются, то только через всеобщее оповещение, чтобы никаких недомолвок тут не было.... Генерал Балясный, посовещавшись на месте с мордоворотом из конвойных войск, попросил по крайней мере два месяца на подготовку операции. - К середине марта будем готовы, - заверил он. Лютостанский, давно тосковавший от невозможности встрять в разговор - тут ему не по чину было разговаривать, - в конце концов все-таки не удержался и тонким голосом спросил: - А как быть с Левитаном? Все на мгновение остановились и удивленно повернулись к нему. - А что? - спросил Игнатьев. - Ну все-таки любимец народа, еврейский дьякон, как бы голос Советов, - сказал Лютостанский, гадко захихикал и торопливо добавил: - У меня есть предложение - может быть, записать на магнитофонную пленку его сообщение о выезде всех евреев к местам нового проживания? Запустим ее по радио, а сам он уже будет в это время трястись в эшелоне, - и радостно потер руки. Все засмеялись. - Ну что же, идея деловитая, - кивнул одобрительно Игнатьев. Ободренный успехом, Лютостанский полез дальше и тотчас же получил по сусалам. - А как быть с Кагановичем? - спросил он. Игнатьев перевел на него тяжелый взгляд крошечных замешоченных глазок и сказал: - А вот это не вашего ума дело, майор... И вытряхнул его из разговора, как со стола крошку. Но эта мысль, очевидно, заставила его сосредоточиться на сложной ситуации с главным жидовинским представителем перед лицом Пахановым. Помотал задумчиво головушкой и неспешно сообщил: - Думаю, что Иосиф Виссарионович, как Христос, явит чудо там, в Биробиджане, воскресит он им их любимого Лазаря Моисеича... Все тихонечко заулыбались, захихикали, и я понял, что песенка Кагановича спета. Такие шутки о действующих членах Политбюро у нас произносят вслух, когда их судьба уже предрешена. Начальник разведки Фитин задал вопрос о том, как отразится на международном положении эта акция. Он располагает, мол, сведениями, что правительства США и Западной Европы могут предпринять очень решительные меры в ответ на депортацию евреев. Игнатьев уверенно махнул рукой: - Ничего не будет! Иосиф Виссарионович мне точно сказал, что из-за евреев войны с Западом не будет... И Минька грубовато подъелдыкнул: - Фраера всегда боятся жутковатых... Потом начали обсуждать формально-процессуальную сторону исхода евреев из страны в ссылку и их уничтожение. Здесь главным оратором был Минька Рюмин. Он объяснил, что после проведения казни основных обвиняемых на процессе в крупных городах неизбежно возникнут стихийные погромы, длящиеся в течение недели. Это будет нормальная реакция настоящих патриотов, подлинных граждан, простых советских людей на бандитские действия отдельных изменников Родины - жидов, отравителей, убийц и диверсантов. После этого советское правительство пойдет навстречу пожеланиям оставшихся честных евреев, не причастных к жуткому преступлению, об их добровольном переселении в замкнутую зону для постоянного проживания. Необходимо, чтобы этот исход возглавил какой-то неофициальный авторитетный еврейский лидер... Слушая Миньку, я понимал дальние прицелы Владислава Ипполитовича Лютостанского. Он не оставил своих надежд убить евреев их собственными руками. А Минька уверенно закончил: - На этот счет у нас имеются интересные разработки, и я их вам в течение недели представлю на утверждение... ...Я еще был там, на совещании, в многодесятилетней пропасти прошлого, казалось бы, ушедшего, казалось бы, забытого. Я старался их всех смыть из своей памяти. Я боялся, что Магнуст может расшифровать мои воспоминания и сделать из меня мост между прошлым и будущим. Но он отвернулся от меня, достал бумажник, раскрыл его кожаные пупырчатые створки и добыл пачку купюр, и, когда он разъединял склеившиеся новенькие десятки, на столик выпала его визитная карточка из гостиницы. Я не успел рассмотреть ничего, кроме названия гостиницы - "Спутник". Я сделал большой глоток коньяка и предложил своему мучителю: - Давай разойдемся по-хорошему. Незачем все это вспоминать. Там, только тени и призраки. Все это исчезло навсегда. Я пережил их всех, и в этом моя единственная вина перед тобой. А больше на мне вины нету. Я ведь был только солдат этой погибшей армии... Магнуст молча смотрел в стол, двигая неспешно на полированной поверхности мерцающий фужер с коньяком, потом откинулся на спинку стула, усмехнулся и сказал почти с грустью. - Когда я разговариваю с вами, то я всегда вспоминаю защитительную речь Фукье Тенвиля. - А он что, тоже у нас служил? - спросил я. - Нет, - покачал головой Магнуст. - Фукье Тенвиль не служил у вас. Он был генеральным прокурором Франции времен Великой революции. И этот маленький человек, бывший лавочник, добился гильотины для тысяч людей. Среди них были вся королевская семья, Дантон, Камил де Мулен, Жак Ру, Гебер, Шомет, Кутон, Робеспьер, Сен-Жюст, ну просто всем он отрубил голову... Я наклонился к Магнусту: - Ну и что же сказал этот замечательный человек? - Когда его судили термидорианцы, он объяснил: сюда следовало привести не меня, а начальников, чьи приказы я исполнял... Я думаю, что вы, уважаемый полковник, должны были бы написать на своих знаменах. - Мне - не надо! Термидор еще не наступил. А ты меня судить не можешь. - Я уже говорил вам, господин полковник, что я не суд и определять вашу вину не собираюсь. - А чего же ты хочешь тогда? - Я хочу правды! Я хочу узнать, как вы убили рабби Элиэйзера Нанноса. - Не убивал я твоего деда, - ответил я устало. - Я вообще о нем ничего не знал, это все придумал Лютостанский. - Но переговоры с моим дедом вели вы. Лютостанский его только мучил, - горько вздохнул Магнуст. Это было правдой. Немало подразузнал он о нашем прошлом, надо отдать ему должное. Этот проклятый жидюга Мерзон, видимо, разболтался там всерьез. То ли они вытрясли из него информацию, то ли его пресловутые муки совести ели? Во всяком случае, правду говорят: жид прощеный - что конь леченый. Зря я пожалел тогда Мерзона! Но объяснять это Магнусту было сейчас неуместно. Я лишь сказал, что, мол, да, конечно, переговоры с Элиэйзером Нанносом я вел, но только как старший по званию, притом выполняя приказ заместителя министра государственной безопасности Рюмина. Магнуст вздохнул и кротко спросил: - Он же, видимо, приказал вам вести переговоры и с Раулем Валленбергом? - Нет, он мне не приказывал вести переговоры с Валленбергом. Я их вел по собственной инициативе. И только с целью облегчить страдания вашему народу. Если бы Валленберг принял наши условия, то всем от этого было бы только легче... Видит Бог - чистая правда! Если бы Валленберг, содержавшийся в нижнем ярусе Сухановской тюрьмы, принял наши условия, всем от этого было бы только лучше. Но он, варяг жидовский, сука скандинавская, еврейский наймит, не принял наших условий, и всем от этого стало хуже, а уж ему-то - в первую очередь! Больше года его держали в режимном отделении Сухановки. Это было специальное помещение в полуподвальном этаже - нижний ярус. Оно было высотою метра п