ено наличие в отдельных пьесах Шекспира доминирующих образов, тесно связанных с основной мыслью каждой такой пьесы. Так, в "Гамлете" чрезвычайно многочисленны образы болезни, язвы, нарыва, червоточины, связанные с темой сплошного морального разложения общества, которое изображено в этой трагедии. В "Макбете" усиленно обыгрывается образ "платья с чужого плеча", платья великана, присвоенного карликом, - образ, характеризующий Макбета, который узурпировал королевскую власть, природой и законом ему не назначенную. В "Отелло" и в "Короле Лире" особо выделяются образы зверей, но трактуемые по-разному: в первой трагедии - с подчеркиванием животного, "скотского" начала (мерещащиеся Отелло "козлы и обезьяны", как символ низменной похоти), во второй - начала хищного, "зверского" ("медведи", "змеи", "волки", о которых так часто упоминает Лир). В "Отелло" к тому же усиленно повторяется образная антитеза светлого, гармонического мира и "хаоса". Примером того, как композиционный прием по самому своему характеру соответствует общей мысли той пьесы, к которой он применен Шекспиром, может служить фигура повторения или параллелизма, с вариациями или без них, много раз встречающаяся в "Гамлете": пара Розенкранц-Гильденстерн; одинаковые советы, которые поочередно дают Офелии относительно того, как она должна держать себя с Гамлетом, сначала ее брат, затем отец; два случая подслушивания Гамлета Полонием, с участием и без участия короля; два случая применения королем яда; два случая низкой угодливости - сначала Полония, затем Озрика, готовых из безличности и раболепства наружно соглашаться с Гамлетом во всем что бы тот ни сказал, - по поводу формы облака (III, 2) или относительно того, жарко или холодно в зале, где находятся говорящие (V, 2), и т. д. Цель этого приема, ни в какой другой из шекспировских пьес так широко не использованного, заключается в том чтобы создать впечатление массовости придворного ничтожества, сплошного потока низости и пошлости, окружающих Гамлета, что и составляет одну из основных, специфических мыслей этой трагедии. Если перебрать обширный запас общих мест и типических композиционных мотивов, столь широко распространенных во всей европейской драматургии той эпохи и очень часто встречающихся и у Шекспира, как, например, переодевание, подслушивание, случайные совпадения и т. п., то можно убедиться, что Шекспир неизмеримо более, чем кто-либо из его современников, варьирует эти мотивы. А именно, он вносит в них дополнительные детали и оттенки, соответствующие характеру персонажей, к которым они приурочены. Бойкая Джессика, переодевшаяся, чтобы бежать с Лоренцо ("Венецианский купец"), относится к этому игриво и развязно в противоположность нежной и деликатной Розалинде, также нарядившейся мальчиком ("Как вам это понравится"). Ромео, "подслушивающий" признания в любви к нему Джульетты, наглое двукратное подслушивание Гамлета Полонием и фатальная попытка Отелло подслушать Кассио, который будто бы разговаривает с Яго о Дездемоне, по своей технике, психологической окраске и внутреннему смыслу - три совершенно разные вещи, различия между которыми определяются различиями между основными замыслами этих трех пьес и их ведущими характерами. Даже такая деталь, как частота рифм в стихах, во многих случаях явно определяется у Шекспира внутренним характером соответствующих пьес. Огромное количество рифмованных стихов в "Бесплодных усилиях любви" (62,2 проц.) и в "Сне в летнюю ночь" (43,4 проц.) объясняется тем, что первая из этих комедий основана на развернутом анализе культуры речи, на показе состязания в острословии блестящего придворного общества, которое тут же добродушно высмеивается Шекспиром, вторая - на легкой и изящной, похожей на ганец игре фантазии. Ясно, что в обоих случаях рифма является немаловажным смысловым моментом. Напротив, редкость рифмы в "Укрощении строптивой" (4,4 проц.), написанной примерно в те же самые годы, отлично согласуется с сугубо "прозаическим" тоном и грубоватой моралью этой пьесы, в которой какая-либо декоративность была бы неуместна. Искусство Шекспира характеризуется тонким чувством стиля, побуждающим его разнообразить художественные приемы, им применяемые, в зависимости от оттенков характеров, положений или основного идейного содержания пьесы. Для его поэтической и драматической техники чрезвычайно типично несравненно более полное и последовательное, чем у кого-либо из его современников, подчинение приема смыслу или адекватность формы содержанию. Все это заставляет нас видеть в Шекспире не гения-самородка, творившего инстинктивно, лишенного какой-либо "философии" или художественной системы, но сознательного и чуткого художника-мыслителя, облекавшего свои замечательные идейные замыслы в глубоко прочувствованную и продуманную поэтическую форму. Очень верно сказал о Шекспире Кольридж: "Шекспир - не просто дитя природы, не просто гениальный самоучка; он не пассивный носитель вдохновения, которое владеет духом, вместо того, чтобы он сам владел им. Шекспир сначала терпеливо изучал, глубоко вдумывался, вникал во все подробности, пока знание не стало для него привычным и интуитивным, пока оно не связалось теснейшим образом с его обычными чувствами и не породило, в конце концов, той изумительной мощи, в силу которой он стоит особняком". IX Посмертная судьба Шекспира представляет большой интерес. Историю его оценок, истолкований, влияний {Здесь речь будет идти только о литературной судьбе Шекспира. Очерк его истории на западной, русской и советской сценах будет дан в последнем томе настоящего издания.} можно разделить на три периода, гранью между которыми является расцвет буржуазного Просвещения в середине XVIII века и начало упадка буржуазной культуры во второй половине XIX века. В первые два-три десятилетия после смерти Шекспира отношение к нему в Англии было двойственным. С одной стороны, демократически настроенные ценители Шекспира восхищались его правдивостью, силой его воздействия на человеческие сердца, его доступностью народу. В своем предисловии к F (1623) Хеминг и Конделл писали: "От лиц самых образованных до тех, кто едва разбирает по складам, - таков круг его читателей. Он был удачливым подражателем природы и благородным выразителем ее... Читайте его поэтому; читайте его снова и снова. И если вы его не полюбите, вам будет грозить опасность никогда не понять его". В анонимном стихотворении, предпосланном второму F (1632),говорится: Плебея сын создал, взойдя на трон, Мир целый, им и правит; знает он Пружины тайные людского рода, - Как тронуть жалостью сердца народа, Как вызвать радость или гнев в душе; Умеет он в божественном огне Нас сделать заново из нас самих... (Перевод А. Аникста) Этим голосам вторит Мильтон, в своем стихотворении "Allegro" (1632-1634) восхваляющий "сладчайшего Шекспира, сына фантазии, распевающего дарованные ему природой дикие лесные песни". С другой стороны, приверженцы ученого направления, тяготевшего к классицизму, признавая природное дарование Шекспира, ставили ему в упрек недостаток образованности, отсутствие "искусства", недоработанность, по их мнению, его произведений. В качестве выразителя такого отношения к Шекспиру можно назвать Бена Джонсона, который подчеркивал посредственное знание Шекспиром древних языков, отмечал, что ему "недоставало искусства", и на замечание какого-то актера, что Шекспир, "какое бы произведение он ни писал, ни разу не вычеркнул в нем ни одной строчки", ответил: "Жаль, что он не вычеркнул их тысячи. Слова у него лились с такой легкостью, что временами его хорошо было бы остановить". А драматург Бомонт, отмечая тоже "недостаточную ученость" Шекспира, изумлялся тому, "как далеко может уйти смертный человек при тусклом свете одной только природы". В 1640 году театры в Англии были закрыты пуританами, а когда в 1660 году, после реставрации Стюартов, они возобновили свою деятельность, характер их совершенно изменился. Дворянское общество периода Реставрации требовало от спектакля не жизненной правды, а живописности, не проблемности, а легкой занимательности. Временно утвердившийся в английском искусстве классицизм отличался от французского классицизма эклектизмом и безыдейностью. В этих условиях двойственность отношения к Шекспиру еще обостряется. Критики-классицисты, как, например, Драйден ("Опыт о драматической поэзии", 1668), восхищаясь "природной" гениальностью Шекспира, его интуицией и способностью "осязательно" передавать все то, что он изображает, одновременно упрекают Шекспира в "недостатке искусства" и возмущаются его употреблением слов, взятых из домашнего обихода, или ремесленных, более уместных, по их мнению, в устах какого-нибудь подмастерья. С этого времени начинается длинная серия переделок Шекспира для сцены, цель которых - смягчить "грубоватого" Шекспира, приукрасить его, сделать более "приятным" и занимательным. Перелом происходит в середине XVIII века в связи с ростом буржуазного просветительства. В Шекспире начинают ценить уже не столько живописность, сколько правдивость, верное изображение человеческой природы. Знаменитый английский актер и режиссер Девид Гаррик (1716-1779) начинает ставить подлинные тексты Шекспира, ограничиваясь сравнительно небольшими купюрами. Появляются также первые английские научно-критические труды о Шекспире; в частности, больших успехов достигают ученые-текстологи и создатели реального комментария к его пьесам. Крупнейший из старых английских исследователей Шекспира, писатель и критик Семюэл Джонсон, в предисловии к своему изданию сочинений Шекспира (1765) писал: "Шекспир стоит выше всех писателей, по крайней мере писателей нового времени, будучи поэтом природы, - поэтом, который держит перед своими читателями правдивое зеркало нравов и жизни... Ею произведения отличаются от произведений более правильных писателей так, как лес отличается от сада". К этому времени относится и первое знакомство с Шекспиром на континенте. Впервые познакомил с ним Францию, а вместе с тем и другие страны Вольтер ("Философские письма", 1734). Однако отношение к Шекспиру самого Вольтера, сторонника классицизма в поэзии, было очень двойственным: он считал Шекспира "гением, полным силы, естественности, возвышенности, но лишенным хорошего вкуса и знания правил". Так же смотрело на Шекспира и большинство других французских критиков и писателей XVIII века, в том числе даже Дидро. Естественно поэтому, что ранние переводы Шекспира на французский язык (Лапласа, Летурнера, Дюсиса) были не столько переводами его, сколько переделками, стремившимися приспособить "дикого" и "хаотического" Шекспира к требованиям "здравого смысла" и "хорошего вкуса". Особенно это относится к Дюсису, обработки которого получили в XVIII и начале XIX века широкое распространение в других странах, в том числе в России. В "Ромео и Джульетту" Дюсис вводит дантовский эпизод Уголино, в "Макбете" леди Макбет у него наказана тем, что, думая, что убивает сына Макдуфа, она убивает собственного сына. "Король Лир" превращен Дюсисом в сентиментальную мелодраму. "Гамлет" искажен до неузнаваемости. В Германии впервые глубоко оценил Шекспира Лессинг ("Гамбургская драматургия", 1767-1769), часто опиравшийся на пример Шекспира в своей борьбе с французским классицизмом. Первую попытку понять своеобразие поэтики Шекспира, объяснить ее не как соединение гениальности с неуклюжей наивностью, а, как определенную, осознанную систему, предпринял Гердер (статья "О Шекспире", 1773). Почти одновременно с ним выступил со своими тонкими суждениями о Шекспире и Гете. С 1760-х годов начинают появляться и немецкие переводы Шекспира, гораздо более близкие к подлиннику, чем французские, - Виланда, Эшенбурга, наконец, перевод А. В. Шлегеля и Тика, замечательный по своей точности и поэтичности. Вопрос о путях первого проникновения Шекспира в Россию не до конца ясен. Мы не знаем, что представлял собой "Юлий Цезарь", сыгранный еще при Петре Великом труппой Кунста. В 40-х годах Аккерман ставил у нас какого-то "Гамлета" и "Ричарда III", текст которых также не сохранился. Знаменитый "Гамлет" Сумарокова (1748; представлен в 1750 г.), восходящий к французскому тексту Лапласа, является, согласно прямо высказанному намерению автора, весьма вольной обработкой шекспировской трагедии. У Сумарокова Гамлет, покарав узурпатора, наследует престол и женится на Офелии. Вскоре в журналах начинают появляться переводы отрывков из шекспировских пьес, а Екатерина II пишет вольные подражания пьесам "Уиндэорские насмешницы" и "Тимон Афинский" - "Вот каково иметь корзину и белье" и "Расточителя", в которых всюду подставлены русские имена и нравы и сохранены только основная фабула и характеристика главных персонажей. Более глубокое понимание и подлинную посмертную славу Шекспир получил на Западе после революции 1789 года, в первую половину XIX века, когда западноевропейская буржуазия переживала свой высший подъем и еще не вступила в стадию загнивания. В эту пору творчество Шекспира, с одной стороны, столь богатое элементами социальной критики, с другой стороны, полное героического и поэтического воодушевления, приобрело огромную убедительность для всех передовых писателей, во многих отношениях служа образцом для их творчества и доставляя аргументы и иллюстрации для их эстетических теорий. В этом смысле Шекспир был поднят на щит всеми романтиками, а вместе с тем он оказался близок и критическому реализму на ранних ступенях его развития. Отсюда подчеркивание в высказываниях лучших критиков этого периода познавательного содержания произведений Шекспира, значения открытий, которые он сделал в области человеческих отношений и душевной жизни человека, целостности и гуманистической основы его мировоззрения, наличия в его творчестве глубокой общественно-моральной тенденции, но тенденции внутренней, облеченной в формы полнейшей художественной объективности; наконец, эти критики нередко отмечают тот факт, что Шекспир стимулирует наши жизнетворческие силы, призывает нас к жизненной борьбе. Приведем несколько наиболее проницательных и ярких по форме высказываний о Шекспире западных писателей до начала кризиса буржуазной культуры во второй половине XIX века. Гете за свою долгую жизнь множество раз обращался мыслью к Шекспиру. Еще в своей юношеской речи "Ко дню Шекспира" (1771) он говорил: "Первая же страница Шекспира, которую я прочел, покорила меня на всю жизнь, а одолев первую его вещь, я стоял как слепорожденный, которому чудотворная рука вдруг даровала зрение. Я познавал, я живо чувствовал, что мое существование умножилось на бесконечность; все было мне новым, неведомым; и непривычный свет причинял боль моим глазам. Шекспировский театр - это чудесный ящик редкостей, в котором мировая история как бы по невидимой нити времени шествует перед нашими глазами. Его планы - не планы в обыденном значении слова. Все пьесы его вращаются вокруг скрытой точки (которую не увидел и не определил еще ни один философ), где все своеобразие нашего "я" и дерзновенная свобода нашей воли сталкиваются с неизбежным ходом целого... И я восклицаю: природа, природа! Что может быть больше природой, чем люди Шекспира!" В романе "Годы ученья Вильгельма Мейстера" (1795) Гете устами своего героя говорит: "Я не помню, чтобы какая-нибудь книга или какое-нибудь событие моей жизни произвели на меня такое неотразимое впечатление, как драмы Шекспира... Это не поэтические произведения. Читая их, с ужасом видишь перед собой книгу человеческих судеб и слышишь, как бурный вихрь жизни с шумом переворачивает ее листы... Все предчувствия о человечестве и его судьбах, которые у меня были, которые незаметно сопровождали меня с юных лет, я нашел выполненными и развитыми в шекспировских пьесах. Кажется, будто он нам разгадал все загадки, хотя и нельзя сказать определенно: вот тут или там - слово разгадки. Его люди кажутся нам действительными людьми, но они не таковы. Эти таинственнейшие и сложнейшие создания действуют перед нами в пьесах Шекспира словно часы, у которых и циферблат и все внутреннее устройство сделаны из хрусталя; они, по назначению своему, указывают нам течение времени, и в то же время нам видны те колеса и пружины, которые заставляют их двигаться. Эти немногие взгляды, которые я успел бросить в шекспировский мир, более, чем что-либо другое, побуждают меня двинуться вперед в действительной жизни, устремиться (Б поток судеб, лежащих на ней завесой". В своей статье "Шекспир и несть ему конца" (1813-1816) Гете, между прочим, писал: "Если мы считаем Шекспира одним из величайших поэтов, мы тем самым признаем, что мало кто познал мир так, как он его познал, мало кто из высказавших свое внутреннее видение сумел в большей степени возвысить читателя осознания мира. Мир становится для нас совершенно прозрачным, мы внезапно оказываемся поверенными добродетели и порока, величия, ничтожности, благородства, низости, - и все это пои помощи простейших средств... Все, что веет в воздухе, когда совершаются великие мировые события; все, что в страшные минуты таится в людских сердцах; все, что боязливо замыкается и прячется в душе, - здесь выходит на свет свободно и непринужденно: мы узнаем правду жизни и сами не знаем, каким образом". Уже в глубокой старости, в 1825 году, Гете, рассматривая альбом с гравюрами к пьесам Шекспира, сказал Эккерману: "Ужасаешься, рассматривая эти картинки! Только таким образом отдаешь себе отчет в том, как бесконечно богат и велик Шекспир! Ведь нет ни одного мотива в человеческой жизни, который он не изобразил бы и не выразил бы. И все это с такой легкостью и свободой!" Под сильным воздействием Шекспира написаны драмы Гете "Гец фон Берлихинген" (1773) и "Эгмонт" (1787). Очень велико также значение Шекспира для формирования драматургии Шиллера, хотя последний был более восприимчив к внешним сторонам поэтики Шекспира и в меньшей степени, чем Гете, уловил сущность шекспировского реализма. Гейне, называвший произведения Шекспира "светской библией" и написавший замечательный этюд "Девушки и женщины Шекспира" (1838), говорил, что неправы те, кто утверждает, будто у Шекспира нет "трех единств": "Арена его драм - земной шар: это - его единство места; вечность - тот период времени, в течение которого разыгрываются его пьесы; это - его единство времени... Человечество - тот герой его, который непрестанно умирает и непрестанно воскресает, непрестанно любит и непрестанно ненавидит... сегодня заслуживает дурацкий колпак, завтра - лавровый венок, еще чаще - оба одновременно". Гейне отмечает то глубокое значение, которое Шекспир придает каждому частному явлению: "Когда его взору предстает внешний вид ничтожнейшего обрывка из мира явлений, он вскрывает всю мировую слитность Этого обрывка с целым; ему словно ведомы законы вращения и центры всех вещей; он постигает все вещи в их широчайшем объеме и их глубочайшем средоточии". Английский романтик, поэт и критик Кольридж говорил, что Шекспир, как поэт, "обладал десятью тысячами душ" (myriad - minded) и что он "больше, чем кто-либо другой, был одарен способностью вкладывать глубочайшие проявления мудрости туда, где их меньше всего можно было бы ожидать и где тем не менее они оказываются самыми естественными". В кругах французских романтиков и реалистов 20-х м 30-х годов, боровшихся против общего врага - классицизма, - за создание более правдивого и свободного искусства, Шекспир становится знаменем этой борьбы. Стендаль ставит имя Шекспира в заголовке своего этюда - манифеста романтического направления (в том особом смысле этого термина, в каком Стендаль его понимал): "Расин и Шекспир" (две части. 1823-1825). Ссылки на Шекспира испещряют страницы "Предисловия к Кромвелю" (1827) В. Гюго, многим обязанного в своей драматургии, хотя и односторонне им понятому, художественному методу Шекспира. Впоследствии, уже на склоне лет, Гюго написал целую книгу о Шекспире (1865) - этом "человеке-океане", как он его называет, в которой, правда, идеалистическая риторика сильно перевешивает и заслоняет верные мысли и наблюдения. Даже романтики реакционного лагеря, как, например, А. де Виньи (его переделки шекспировских пьес: "Шейлок", 1828, "Отелло", 1829), пытались на свой лад использовать и освоить Шекспира. Хорошо знал и очень любил Шекспира Мериме, во многом следовавший Шекспиру в своей "Жакерии" (1828). Высоко ценил Шекспира и Бальзак, у которого в восприятии и оценке процесса жизни есть несомненное внутреннее родство с Шекспиром. В конце рассматриваемого периода мы встречаем фигуру Флобера, который, несмотря на чрезвычайное несходство его мировоззрения с мировоззрением Шекспира, безгранично восхищался последним и живо ощущал силу и величие его реализма. В письмах к своей подруге Луизе Коле за 1846-1854 годы Флобер писал: "Читая Шекспира, я становлюсь больше, умнее, чище. Когда я дохожу до вершины его произведения, мне кажется, что я на высокой горе, - все исчезает и все появляется в новом виде...". "Кто посмеет сказать, что Шекспир любил, ненавидел, что он чувствовал? Это колосс, он ужасает; трудно даже поверить, что он был человеком". И еще, по поводу 1-й сцены III акта "Короля Лира": "Этот человек сведет меня с ума. В сравнении с ним другие кажутся мне, более чем когда-либо, детьми". Во второй половине XIX века оценки Шекспира в Западной Европе резко меняются. После 1848 года, когда "революционность буржуазной демократии уже умирала (в Европе), а революционность социалистического пролетариата еще не созрела" {В. И. Ленин, Соч., т. 18, стр. 10}, когда буржуазия перестала быть заинтересованной в расширении активного познания действительности, в западноевропейской философии, науке, критике все более и более утверждаются позитивизм и агностицизм, которые выражают начинающийся распад буржуазной мысли. В связи с этим в западной шекспирологии, как и во всех других областях литературоведения и литературной критики, проявляется сильнейшая реакция против того, что многие буржуазные литературоведы-позитивисты произвольно и очень неточно называют "романтическими идеями". Возражая по существу против всякого целостного понимания творчества великого писателя, как выражения определенного этапа в истории общественного сознания его нации и всего человечества, они сводят изучение писателя к рассмотрению оболочки или внешнего облика его творчества, считая внутреннюю сущность, то есть объективный исторический смысл его, несуществующим или недоступным для познания. Это анализ с принципиальным отказом от синтеза. Очень отчетливое выражение этот позитивизм и агностицизм нашли в посвященной Шекспиру главе "Истории английской литературы" (1865) И. Тена, который видел в Шекспире лишь соединение "национального темперамента" и богатой фантазии, не замечая в его творчестве никакого познавательного содержания. Такое затушевывание или обесцвечивание идейной стороны творчества Шекспира, доходящее очень часто до полного и принципиального ее отрицания или, наоборот, искажения, еще усилилось с наступлением эры империализма, когда названные тенденции осложнились крайними, наиболее реакционными формами идеализма, безудержным эстетизмом, декадентством, символизмом, мистицизмом. Равнодушие к связи искусства с действительностью или недооценка этой связи сменяется теперь решительным ее отрицанием: искусство противопоставляется действительности как якобы "высшая форма реальности". Уже Суинберн, один из предтеч новейшего эстетства, в своей книге о Шекспире (1880) восхищался сильнее всего тем "редким", "странным", "таинственным", что он находил у великого драматурга. О шекспировских образах Суинберн писал: "Место, отведенное для них в тайнике нашего сердца, непроницаемо для света и шума повседневной жизни. Есть часовни в соборах высшего человеческого искусства, не созданные для того, чтобы быть открытыми для глаз и ног мира". С предельной отчетливостью выразил эту мысль несколько позднее О. Уайльд: "Шекспир - не безупречный художник. Он чересчур прямо подходит к жизни, заимствуя у жизни естественное выражение мысли". С внешней стороны популярность Шекспира на Западе в XX веке еще усиливается. Постановки его пьес учащаются, и академически-научная или популярная критическая литература о нем чрезвычайно возрастает. Но слишком часто в буржуазных кругах Шекспир воспринимается в основном уже не как носитель идейных ценностей, а как виртуоз, гениальный техник, мастер развлекать и будить воображение, писавший произведения, привлекающие именно тем, что смысл их - если только в них заключен действительно какой-либо смысл - загадочен и непонятен. Значительная часть научной литературы о Шекспире носит Эмпирический характер. Несомненные достижения имеются в изучении биографии Шекспира: уточнены фактические сведения о жизни великого драматурга, тщательно изучена вся документация, собран обширный материал, характеризующий условия его деятельности и т. д. (Э. К. Чемберс, Дж. К. Адаме, Л. Хотсон, Дж. Б. Харрисон, П. Александер, Э. Николл и др.). Шекспировская текстология разрабатывает тонкие, научно обоснованные методы рекомендации (Э. У. Поллард, У. У. Грег, Дж. Досер Уилсон и др.). Углубляется знание театральных условий, в которых работал Шекспир (У. Дж. Лоуренс, Т. У. Болдуин, А. Харбейдж и др.). В шекспировской критике XX в. на Западе идет напряженная идеологическая борьба. Почти все течения буржуазной философской, эстетической и критической мысли притязали на право толкования Шекспира в своем духе. Идеализм лежал в основе работ неогегельянского направления (Э. С. Бредли), духовно-исторической школы (Ф. Гундольф); прилагали свою руку к Шекспиру фрейдисты (Э. Джоунз) и декаденты всякого рода вплоть до мистиков-символистов (У. Найт). В реакционном духе толкуют также Шекспира литературоведы и критики, отрицающие прогрессивный характер Ренессанса, в котором они видят лишь поздний Этап развития средневековой идеологии (Т. Спенсер, Э-М. У. Тильярд и др.). Всем этим разновидностям упадочной буржуазной идеологии империализма противостоят те критики и литературоведы, которые остаются на позициях признания Ренессанса прогрессивным явлением культуры и искусства, подчеркивают гуманистический и демократический характер шекспировского творчества. Хотя и эта критика носит печать буржуазной ограниченности, но все же ее оценки и суждения приближают к пониманию подлинного Шекспира (У. Роли, X. Гренвилл-Баркер, Л. Л. Шюкинг, Г. Б. Чарлтон, К. Сперджен и др.). Среди огромной массы узкоэмпирической или идеологически неполноценной литературы о Шекспире звучат, как глубоко положительное явление, голоса критиков, настроенных подлинно демократически и близких к сознанию народных масс. Таков - назовем самого яркого представителя этой группы - Ромен Роллан, видевший в Шекспире прежде всего критика современного ему общества, разоблачителя лицемерия и силы денег, великого гуманиста, стимулирующего нас к борьбе с социальным злом своими произведениями, содержащими элементы революционности. "Его музыка - писал Роллан в своих "Четырех очерках о Шекспире", - не отвлекает нас от забот настоящего. Если прислушаться, то с удивлением начинаешь узнавать в этом ревущем потоке голоса нашего времени, мысли, которые кажутся прямым выражением того что мы думаем об угнетающих нас событиях...". Он писал также: "Шекспир, творчество которого отражает все содрогания мира порой улавливает в них отдаленные раскаты революции..." ("Истина в творчестве Шекспира", в книге "Спутники"). История восприятия Шекспира в России заслуживала бы специального исследования, так богаты материалы русской литературы и критики откликами на творчество великого драматурга. Мы коснемся здесь лишь самых основных фактов. Еще в конце XVIII века оценил мощный психологический реализм Шекспира, а вместе с тем его поэтическую стихию Н. М. Карамзин, который R предисловии к своему переводу "Юлия Цезаря" (1787) писал: "Шекспир знал все сокровеннейшие побуждения человека, отличительность каждой страсти, каждого темперамента, каждого рода жизни. Для каждой мысли находил он образ, для каждого ощущения выражение, для каждого движения души наилучший оборот. Гений его, подобно Гению Натуры, обнимал взором своим и солнце и атомы. С равным искусством изображал он героя и шута, умного и безумца, Брута и башмачника. Драмы его, подобно неизмеримому театру Натуры, исполнены многоразличия, все же вместе составляет совершенно целое". Позже, в "Письмах русского путешественника", Карамзин писал: "Величие, истина характеров, занимательность приключений, откровение человеческого сердца и великие мысли, рассеянные в драмах британского гения, будут всегда их магиею для людей с чувством. Я не знаю другого поэта, который имел бы такое всеобъемлющее, плодотворное, неистощимое воображение; и вы найдете все роды поэзии в шекспировских произведениях. Он есть любимый сын богини Фортуны, которая отдала ему волшебный жезл свой; а он, гуляя в диких садах воображения, на каждом шагу творит чудеса!" Исключительно интересны и разнообразны высказывания о Шекспире Пушкина, находившего, что произведения Шекспира "стоят на высоте недосягаемой", составляя "вечный предмет наших изучений и восторгов". "Правдоподобие положений и правда диалога, - писал Пушкин Н. Раевскому-сыну в 1825 году, - вот настоящие законы трагедии. Я не читал ни Кальдерона, ни Вегу, но что за человек этот Шекспир! Не могу придти в себя! Как Байрон-трагик мелок по сравнению с ним!.. Каждый человек любит, ненавидит, печалится, радуется, но каждый на свой лад - читайте на этот счет Шекспира... Читайте Шекспира (таков мой припев): он никогда не боится скомпрометировать свое действующее лицо, он заставляет его говорить со всею жизненною непринужденностью, ибо уверен, что в свое время и в своем месте он заставит это лицо найти язык, соответствующий его характеру", В статье 1826 года "О народности в литературе" Пушкин замечает: "Но мудрено отъять у Шекспира в его "Отелло", "Гамлете", "Мера за меру" и проч. достоинства большой народности". В набросках предисловия к "Борису Годунову" от 1827 и 1829 гг. Пушкин заявляет: "Твердо уверенный, что устарелые формы нашего театра требуют преобразования, я расположил свою трагедию по системе отца нашего Шекспира..." (1827). "Изучение Шекспира, Карамзина и старых наших летописей дало мне мысль облечь в драматические формы одну из самых драматических эпох новейшей истории. Не смущаемый никаким иным влиянием - Шекспиру я подражал в его вольном и широком изображении характеров, в небрежном и простом составлении типов" (1829). В наброске статьи о драме М. П. Погодина "Марфа Посадница" (1830) Пушкин писал: "Что развивается в трагедии? Какая цель ее? Человек и народ - судьба человеческая, судьба народная. Вот почему Расин велик, несмотря на узкую форму своей трагедии. Вот почему Шекспир велик, несмотря на неравенство, небрежность, уродливость отделки". Очень содержательны высказывания о Шекспире Лермонтова, писателя-декабриста В. К. Кюхельбекера, который переводил его на русский язык, другого писателя-декабриста - А. А. Бестужева-Марлинского. Необыкновенно высоко ценили Шекспира наши великие революционные демократы - Белинский, Добролюбов, Чернышевский, отмечавшие глубину его проникновения в действительность, умение уловить в ней все самое существенное, правдивость и широту его художественных обобщений, а вместе с тем его изумительный поэтический дар. Особенно многочисленны и подробны высказывания о Шекспире В. Г. Белинского, посвятившего ему весьма замечательную статью "Гамлет, драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета" (1838) и много раз возвращавшегося к Шекспиру в других своих работах. В статье "Литературные мечтания" (1834), сравнивая Байрона, Шиллера и Шекспира, Белинский писал: "Байрон, выразивший а своих произведениях муки сердца, ад души, постигнул только одну сторону бытия вселенной; Шиллер поступил совершенно обратно: он передал нам тайны неба, показал одно прекрасное жизни, ибо зло жизни у него или неверно, или искажено преувеличениями, и только Шекспир, божественный, великий, недостижимый, постиг и ад, и землю, и небо. Царь природы, он взял равную долю и с зла, и подсмотрел в своем вдохновенном ясновидении биение пульса вселенной! Каждая его драма есть мир в миниатюре; у него нет, как у Шиллера, любимых идей, любимых героев". В статье о повестях Гоголя (1835) Белинский с жаром утверждал реалистический характер шекспировского искусства: в XVI веке совершилась окончательная реформа в искусстве: Сервантес убил своим несравненным "Дон Кихотом" ложно-идеальное направление поэзии, Шекспир навсегда помирил и сочетал ее с действительной жизнью. Своим безграничным и мирообъемлющим взором проник он в недоступное святилище природы человеческой и истины жизни, и подсмотрел и уловил таинственные биения их сокровенного пульса. Бессознательный поэт-мыслитель, он воспроизводил в своих гигантских созданиях нравственную природу сообразно с ее вечными, незыблемыми законами, сообразно с ее первоначальным планом, как будто бы он сам участвовал в составлении этих законов, в начертании этого плана, "Новый Протей", он умел вдыхать душу живую в мертвую действительность; глубокий аналитик, он умел в самых, по-видимому, ничтожных обстоятельствах жизни и действиях воли человека находить ключ к разрешению высочайших психологических явлений его нравственной природы. Он никогда не прибегает ни к каким пружинам или подставкам в ходе своих драм; их содержание развивается у него свободно, естественно, из самой своей сущности, по непреложным законам необходимости. Истина, высочайшая истина - вот отличительный характер его созданий. У него нет идеалов в общепринятом смысле этого слова; его люди - настоящие люди, как они есть, как должны быть". В цитированной выше статье о Гамлете Белинский, между прочим, писал: "Обладая даром творчества в высшей степени и одаренный мирообъемлющим умом, он в то же время обладает и той объективностью гения, которая его сделала драматургом по преимуществу и которая состоит в способности понимать предметы так, как они есть, отдельно от своей личности, переселяться в них и жить их жизнью". К концу жизни в статье "Взгляд на русскую литературу 1847 года" Белинский отмечал глубокое жизненное содержание шекспировского творчества. Очень богаты плодотворными мыслями замечания Белинского, помимо "Гамлета", о пьесах "Ромео и Джульетта", "Макбет", "Сон в летнюю ночь", "Буря" и др. Если разрозненные мысли Пушкина о Шекспире - глубокие прозрения в сущность его творчества, то высказывания о нем Белинского, гораздо более систематические и подробные, послужили основой, на которой развилось все дальнейшее изучение Шекспира в русской науке, всегда видевшей в нем великого реалиста, правдиво изображавшего человеческие чувства и отношения. О взглядах на Шекспира Н. А. Добролюбова мы сказали достаточно в начале нашей статьи. Часто упоминал Шекспира в своих произведениях Н. Г. Чернышевский, восхищавшийся его глубокой правдивостью. В романе "Что делать?" (гл. VIII) Лопухов говорит: "Почему Шекспир величайший поэт? Потому, что в нем больше правды жизни, меньше обольщения, чем в других портах". Не менее восторженно, чем Белинский, относился к Шекспиру А. И. Герцен, в письмах и статьях которого имя великого драматурга встречается очень часто. "Душа Шекспира была необъятна...". "Страшный Шекспир огромен, велик", - писал он в 1837 году Н. А. Захарьиной. Два года спустя Герцен вспоминает "широкое, многообразное изящество, которое находим мы в трагедиях Шекспира", отмечает, что "его создание имеет непреложную реальность и истинность". "Протестантский мир, - пишет он в 1843 году, - дает Шекспира. Шекспир - это человек двух миров. Он затворяет романтическую эпоху искусства и растворяет новую... Для Шекспира грудь человека - вселенная, которой космологию он широко набрасывает мощной и гениальной кистью". И в "Письмах об изучении природы" (1845) Герцен повторяет снова: "Поэтическое созерцание жизни, глубина понимания, действительно, беспредельна у Шекспира". С 60-х годов и до начала XX столетия все наши большие писатели, литературоведы и критики, за исключением лишь Л. Н. Толстого, отрицательное отношение которого к Шекспиру имело особые причины, проявляли к Шекспиру отношение, в большей или меньшей степени восходящее к традициям наших революционных демократов середины века. Одним из проявлений этого было непрекращавшееся сознание идейного значения для нас шекспировского наследия, внутренней близости Шекспира передовым устремлениям русской общественной мысли. Это прекрасно выразил И. С. Тургенев в своей речи о Шекспире в 1864 году по случаю 300-летия со дня рождения великого драматурга. "Мы, русские, - заявлял Тургенев, - празднуем память Шекспира, и мы имеем право ее праздновать. Для нас Шекспир не одно только огромное, яркое имя: он сделался нашим достоянием, он вошел в нашу плоть и кровь". В своей речи "Гамлет и Дон Кихот" (1860), содержащей интересный, хотя и не совсем правильный анализ образа Гамлета, Тургенев, подобно Белинскому и Герцену, сказал: "Шекспир берет свои образы отовсюду - с неба, с земли - нет ему запрету; ничто не может избегнуть его всепроникающего взора; он исторгает их с неотразимой силой, с силой орла, падающего на свою добычу. Все человеческое кажется подвластным могучему гению английского порта". И под конец своей жизни Тургенев писал: "В течение всей литературной деятельности я стремился, насколько хватало сил и уменья, добросовестно и беспристрастно изобразить и воплотить в надлежащие типы и то, что Шекспир называет The body and pressure of time {Подобие и отпечаток века ("Гамлет", III, 2).}, и ту быстро изменяющуюся физиономию русских людей культурного слоя, который преимущественно служил предметом моих наблюдений". Очень характерно высказывание (в заметках 80-х годов) А. Н. Островского, глубоко изучившего Шекспира и даже переводившего его ("Усмирение своенравной"): "Изобретение интриги потому трудно, что интрига есть ложь, а дело поэта - истина. Счастлив Шекспир, который пользовался готовыми легендами: он не только не изобрел лжи, но в ложь сказки вкладывал правду жизни. Дело поэта не в том, чтобы выдумывать небывалую интригу, а в том, чтобы происшествие даже невероятное объяснять законами жизни". В этот же период возникает и русское академическое шекспироведение, возглавляемое московским профессором Н. И. Стороженко, давшим весьма ценные для того времени работы о Шекспире и организовавшим перевод на русский язык ряда иностранных книг о нем. К этому времени относится и появление двух лучших наших дореволюционных изданий Шекспира - под редакцией Н. В. Гербеля (1863-1868) и под редакцией С. А. Венгерова, изд. Брокгауза-Ефрона (1902-1904). В годы черной реакции, перед революцией, когда наша интеллигенция в некоторой своей части была захвачена декадентскими и символистскими настроениями, Шекспир подвергся у нас, как и на Западе, искажающему переосмыслению. Сюда относятся Эстетские, мистические и иного рода реакционно-идеалистически