Но ведь она же сама говорила с Егором, сама слышала его голос, и какие он слова говорил... Она и теперь еще все разговаривала с ним мысленно. "Ну, Егор, с тобой не соскучишься. Что же у тебя на уме, парень?" -- Любк? -- Ну? -- Какой же военкомат? Все на ночь запирается, ты чо! -- Нет, наверно, если он говорит, что ночует там... -- Да он наговорит, только развесь уши. -- Я думаю так, -- решил старик, -- ему сказали: явиться завтра к восьми часам. Точь-в-точь -- там люди военные. И он подумал, что лучше уж заночевать, чем утром опять переться туда. -- Да он же и говорит! -- обрадовалась Люба, -- Ночую, говорит, здесь на диване... -- Да все учериждения на ночь запираются! -- стояла на своем старуха. -- Вы чо? Как это его там одного на ночь оставют? А он возьмет да печать украдет... -- Ну, мама!.. И старик тоже скосоротился на такую глупость. -- На кой она ему черт нужна, печать? -- Да я к слову говорю! Сразу "мама"! Слова не дадут сканзать. Егор налаживал хор из "развратников". -- Мы с тобой будем заводить, -- тормошил он лысого мужика, -- а вы, как я махну, будете петь "бом-бом". Пошли: Вечерний зво-он, Вечерний зво-он... Егор махнул, но группа "бом-бом" не поняла. -- Ну, чего вы?! Я же сказал: как махну, так "бом-бом". -- Дак ты махнул, а сам поешь... -- Наступай! Я от того и завыл, что вроде слышу, как на колокольне бьют. Тоска меня берет по родине... И я запел потихоньку. А вы свое: "бом-м, бом-м". Вы и знать не знаете, как я здесь тоскую, -- это не ваше дело. -- Вроде в тюрьме человек сидит -- тоскует, -- подсказал Михайлыч. -- Или в плену где-нибудь. -- В плену какие церкви? -- возразили на это. -- Как же? У них же там тоже церкви есть. Не такие, коннечно, но все одно -- церква, с колоколом. Верно же, Георгий? -- Да пошли вы!.. Только болтать умеете, -- вконец раснсердился Егор. -- Во-от начнут говорить! И говорят, и говонрят... Чего вы так слова любите? Что за понос такой словеснный?! -- Ну, давай. Ты не расстраивайся. -- Да как же не расстраиваться? Говоришь вам, а вы... Ну, пошли: Вечерний зво-он, Вечерний зво-он... -- Бо-м, бо-ом, бо-о-ом... -- вразнобой "забили на колонкольне", все спутали и погубили. Егор махнул рукой и ушел в другую комнату. На пороге остановился и сказал безнадежно: -- Валяйте любую. Не обижайтесь, но я больше не могу с вами. Гуляйте. Можете свой родной "камыш" затянуть. Группа "бом-бом", да все, кто тут был, растерянно понмолчали... Но вина и всевозможной редкой закуски за стонлом было много, поэтому хоть и погоревали, но так, больше для очистки совести. -- Чего он? -- А вы уже тоже -- "бом-бом" не могли спеть! -- упрекннул всех Михайлыч. -- Чего там петь-то! -- Да разнобой вышел... -- Это Кирилл вон... Куда зачастил? -- Кто зачастил? -- оскорбился Кирилл. -- Я пел норнмально -- как вроде в колокол бьют. Я же понимаю, что там не надо частить. Колокол, его еще раскачать надо. -- А кто зачастил? -- Да ладно, чего теперь? Давайте, правда, -- он же велел гулять. -- Оно, конечно, того... вроде не заслужили, но с другой стороны, а если я не пою? Какого я хрена буду рот разевать, если у меня сроду голоса не было? Егор, недовольный, полулежал на диване, когда вошел Михайлыч. -- Георгий, ты уж прости -- не вышло у нас... с колоколанми-то. Егор помолчал... И капризно спросил: -- А почему они все такие некрасивые? Михайлыч даже растерялся. -- Дак это... Георгий, красивые-то все -- семейные, замунжем. А я одиноких собрал, ты же сам велел. Егор еще некоторое время сидел. И лицо его стало опять светлеть. Похоже, встрепенулась, вспомнилась в душе его какая-то радость. -- Ты можешь такси вызвать? -- Могу. -- До Ясного. Я заплачу, сколько он хочет. Звони! -- Егор встал, сбросил халат, надел пиджак и поправил галстук. -- А зачем в Ясное-то? -- У меня там друг. -- И опять стал взволнованно хондить. -- Душа у меня... наскипидаренная какая-то, Михайнлыч. Заведет она меня куда-нибудь. Как волю почует, так места себе не могу найти. Звони, звони! Сколько ты собрал людей? -- Пятнадцать. С нами -- семнадцать. А что? -- Вот тебе две сотни. Всем дать по червонцу, себе оснтальные. Не обмани! Я заеду узнаю. -- Да что ты, Георгий!.. И вот Георгий летел светлой лунной ночью по доброму большаку -- в село, к Любе. "Ну, что это, что это? -- пытал себя Егор. -- Что это я?" Беспокойство и волнение овладели им. Он уже забыл, когда он так волновался из-за юбки. -- Ну, как там... насчет семейной жизни? -- спросил он таксиста. -- Что пишут новенького? -- Где пишут? -- не понял тот. -- Да вообще -- в книгах... -- В книгах-то понапишут, -- недовольно сказал такнсист. -- В книгах все хорошо. -- А в жизни? -- А в жизни... Что, сам не знаешь, как в жизни? -- Плохо, да? -- Кому как. -- Ну, тебе, например? Таксист пожал плечами -- очень похоже, как тот парень который продал Егору магнитофон. -- Да что вы все какие-то!.. Ну, братцы, не понимаю вас. Чего вы такие кислые-то все? -- изумился Егор. -- А чего мне тут -- хихикать с тобой? Ублажать, что ли, тебя? -- Да где уж ублажать! Ублажать -- это ты свою бабу убланжай. И то ведь -- суметь еще надо. А то полезешь к ней, а она скажет: "Отойди, от тебя козлом пахнет". Таксист засмеялся. -- Что, тебе говорили так? -- Нет, я сам не люблю, когда козлом пахнет. Давай-ка маленько опустим стекло. Таксист глянул на Егора, но смолчал. А Егор опять вернулся к своим мыслям, которые он никак не мог собрать воедино, -- все в голове спуталось из-за этой Любы. Подъехали к большому темному дому. Егор отпустил маншину. И вдруг оробел. Стоял с бутылками коньяка у ворот и не знал, что делать. Обошел дом, зашел в другие ворота -- в ограду Петра, поднялся на крыльцо, постучал ногой в дверь. Долго было тихо, потом скрипнула избяная дверь, легко -- босиком -- прошли по сеням, и голос Петра спросил: -- Кто там? -- Я, Петро. Георгий, Жоржик... Дверь открылась. -- Ты чего? -- удивился Петро. -- Выгнали, что ли? -- Да нет... Не хочу будить. Ты когда-нибудь "Рэми-Марнтин" пил? Петро долго молчал, всматривался в лицо Егора. -- Чего? -- "Рэми-Мартин". Двадцать рублей бутылка. Пойдем врежем в бане? -- Пошто в бане-то? -- Чтоб не мешать никому. -- Да пойдем на кухне сядем... -- Не надо! Не буди никого. -- Ну, дай я хоть обуюсь... Да закусить вынесу чего-нинбудь. -- Не надо! У меня полные карманы шоколада, я весь уже провонял им, как студентка. В бане, в тесном черном мире, лежало на полу -- от оконшечка -- пятно света. И зажгли еще фонарь, сели к окошечку. -- Чего домой-то не пошел? -- не понимал Петро. -- Не знаю. Видишь, Петро... -- заговорил было Егор, но и замолк. Открыл бутылку, поставил на подоконник. -- Виндишь -- коньяк. Двадцать рублей, гад! Это ж надо! Петро достал из кармана старых галифе два стакана. Помолчали. -- Не знаю я, что говорить, Петро. Сам не все понимаю. -- Ну, не говори. Наливай своего дорогого... Я в войну пил тоже какой-то. В Германии. Клопами пахнет. -- Да не пахнет он клопами! -- воскликнул Егор. -- Это клопы коньяком пахнут. Откуда взяли, что он клопами-то пахнет? -- Дорогой, может, и не пахнет. А такой... нормальный пахнет. Ночь истекала. А луна все сияла. Вся деревня была залита бледным, зеленовато-мертвым светом. И тихо-тихо. Ни собанка нигде не залает, ни ворота не скрипнут. Такая тишина в деревне бывает перед рассветом. Или в степи еще -- тоже перед рассветом, когда в низинках незримо скапливается туман и сырость. Зябко и тихо. И вдруг в тишине этой из бани донеслось: Сижу за решеткой В темнице сырой... -- завел первым Егор. Петро поддержал. И так неожиданно красиво у них вышло, так -- до слез -- складно и грустно: Вскормленный в неволе орел молодо-ой; Мой грустны-ый товарищ, махая крыло-ом, Кровавую пищу клюет под окном... Рано утром Егор провожал Любу на ферму. Так -- увязалнся с ней и пошел. Был он опять в нарядном костюме, в шляпе и при галстуке. Но какой-то задумчивый. Люба очень радонвалась, что он пошел с ней, -- у нее было светлое настроение. И утро было хорошее -- с прохладцей, ясное. Весна все-таки, как ни крутись. -- Чего загрустил, Егорша? -- спросила Люба. -- Так... -- неопределенно сказал Егор. -- В баню зачем-то поперлись. -- Люба засмеялась. -- И не боятся ведь! Меня сроду туда ночью не загонишь. Егор удивился: -- Чего? -- Да там же черти! В бане-то... Они там и водются. Егор с изумлением и ласково посмотрел на Любу... И понгладил ее по спине. У него это нечаянно вышло. -- Правильно: никогда не ходи ночью в баню. А то эти черти... Я их знаю! -- Когда ты ночью на машине подъехал, я слышала. Я дунмала, это мой Коленька преподобный приехал... -- Какой Коленька? -- Да муж-то мой. -- А-а. А он что, приезжает иногда? -- Приезжает, как же. -- Ну? А ты что? -- Ухожу в горницу и запираюсь там. И сижу. Он трезнвый-то ни разу и не приезжал, а я его пьяного прямо видеть не могу: он какой-то дурак вовсе делается. Противно, меня трясти начинает. Егор встрепенулся, заслышав живые, гневные слова. Не выносил он в людях унылость, вялость ползучую. Оттого, может, и завела его житейская дорога так далеко вбок, что всегда, и смолоду, тянулся к людям, очерченным резко, хоть иногда кривой линией, но резко, определенно. -- Да-да-да, -- притворно посочувствовал Егор, -- прямо беда с этими алкашами! -- Беда! -- подхватила простодушная Люба. -- Да беда-то какая. Горькая: слезы да ругань. -- Прямо трагедия. О-е!.. -- удивился Егор. -- Коров-то сколько! -- Ферма... Вот тут я и работаю. Егор чего-то вдруг остолбенел при виде коров. -- Вот они... коровы-то, -- повторял он. -- Вишь, тебя увидели, да? Заволновались. Ишь, смо-отрют... -- Егор понмолчал... И вдруг, не желая этого, проговорился: -- Я из всего детства мать помню да корову. Манькой звали корову. Мы ее весной, в апреле, выпустили из ограды, чтобы она сама пособирала на улице. Знаешь: зимой возют, а весной из-под снега вытаивает, на дорогах, на плетнях остается... Вот... А ей кто-то брюхо вилами проколол. Зашла к кому-нинбудь в ограду, у некоторых сено было еще... Прокололи. Кишки домой приволокла. Люба смотрела на Егора, пораженная этим незамысловантым рассказом. А Егор -- видно было -- жалел, что он у него вырвался, этот рассказ, был недоволен. -- Чего смотришь? -- Егорша... -- Брось, -- сказал Егор. -- Это же слова. Слова ничего не стоят. -- Ты что, выдумал, что ли? -- Да почему!.. Но ты меньше слушай людей. То есть слуншай, но слова пропускай. А то ты доверчивая, как... -- Егор посмотрел на Любу и опять ласково и бережно и чуть стеснянясь погладил ее по спине. -- Неужели тебя никогда не обманнывали? -- Нет... Кому? -- М-гм... -- Егор засмотрелся в ясные глаза женщины, усмехнулся. -- Кошмар. -- Все время хотелось трогать ее. И смотреть. -- Глянь-ка, директор совхоза идет, -- сказала Люба. -- У нас был. -- Она оживилась и заулыбалась, сама не зная чего. К ним шел гладкий, крепкий, довольно молодой еще мужчина, наверно, таких же лет, как Егор. Шел он твердой хозяйской похожей, с любопытством смотрел на Любу и на ее -- непонятно кого -- мужа, знакомого? -- Чего ты так уж разулыбалась? -- неприятно поразился Егор. -- Он хороший у нас. Хозяйственный. Мы его уважаем. Здравствуйте, Дмитрий Владимирович! Что, у нас были? -- Был у вас. Здравствуйте! -- Директор крепко тряхнул руку Егора. -- Что, не пополнение ли к нам? -- Дмитрий Владимирович, он -- шофер, -- не без горндости сказала Люба. -- Да ну? Хорошо. Прямо сейчас могу за руль посадить? Права есть? -- У него еще паспорта нету... -- Гордость Любина угасла. -- А-а. А то поехали со мной. Моего зачем-то в военкомат вызывают. Боюсь, надолго. -- Егор! -- заволновалась Люба. -- А? Район наш увиндишь. Поглянется! И это живое волнение, и слова эти нелепые -- про район -- подтолкнули Егора на то, над чем он пять минут назад искренне бы посмеялся. -- Поехали, -- сказал он. И они пошли с директором. -- Егор! -- крикнула вслед Люба. -- Пообедаешь в чайной где-нибудь! Где будете... Дмитрий Владимирович, вы ему подскажите, а то он не знает еще! Дмитрий Владимирович посмеялся. Егор оглянулся на Любу и некоторое время смотрел на нее. Потом повернулся и пошел за директором. Тот подонждал его. -- Сам из каких мест? -- спросил директор. -- Я-то? Я здешний. Из вашего района, деревня Листвянка. -- Листвянка? У нас нет такой. -- Как нет? Есть. -- Да нету! Я-то знаю свой район. -- Странно... Куда же она девалась? -- Егору не понранвился директор: довольный, гладкий... Но особенно не по нутру, что довольный. Егор не переваривал довольных люндей. -- Была деревня Листвянка, я хорошо помню. Директор внимательно посмотрел на Егора. -- М-да, -- сказал он. -- Наверно, сгорела. -- Наверно, сгорела. Жалко -- хорошая была деревня. -- Ну, так поедешь со мной? -- Поеду. Мы же и собрались ехать. Правильно я вас поннял? И поехали они по просторам совхоза-гиганта, совхоза-миллионера. -- Чего так со мной заговорил-то? -- спросил директор. -- Как? -- Ну... как: Ванькой сразу прикинулся. Зачем? -- Да не люблю, когда с биографии сразу начинают. Бионграфия -- это слова, ее всегда можно выдумать. -- Ну-у, как же так? Как это можно биографию выдумать? -- Как? Так... Документов у меня никаких нету, кроме одной справки, никто меня тут не знает -- чего хочу, то и нанговорю. Если хотите знать, я сын прокурора. Директор посмеялся. Егор ему тоже не понравился: какой-то бессмысленно строптивый. -- А что? Вон я какой -- в шляпе, при галстуке... -- Егор посмотрел в зеркальце. -- Чем не прокурорский сын? -- Я же не спрашиваю с тебя никаких документов. Без прав даже едем. Напоремся вот на участкового -- что делать? -- Вы -- хозяин. Подъехали к пасеке. Директор легко выпрыгнул из маншины. -- У меня тут дельце одно. А то, хошь, пойдем со мной -- старик медом угостит. -- Нет, спасибо. -- Егор тоже вышел на волю. -- Я вот тут... пейзажем полюбуюсь. -- Ну, смотри. -- И директор ушел. А Егор стал любоваться пейзажем. Посмотрел вокруг. Подошел к березке, потрогал ее. -- Что? Начинаешь слегка зеленеть? Скоро уж, скоро... Оденешься. Надоело голой-то стоять? Ишь ты какая... Скоро нарядная будешь. Из избушки вышел дед-пасечник. -- А что не зайдешь-то? -- крикнул Егору с крыльца. -- Иди чайку стакан выпей! -- Спасибо, батя! Не хочу. -- Ну, гляди. -- И дед ушел. Вскоре вышел и директор. Дед провожал его. -- Заезжайте почаще, -- приветливо говорил дед. -- Чай, по дороге. То и дело ездите туг. -- Спасибо, отец, спасибо. Поехали. Поехали. -- Вот... -- сказал директор, устраивая какой-то свертончек между сиденьями. -- Есть вещество такое -- прополис, пчелиный клей, иначе. -- Язву желудка лечит? -- Да. Что, болел? -- повернулся директор. -- Нет, слыхал просто. -- Да. Вот один человек заболел, надо помочь: хороший человек. -- Говорят, здорово помогает. -- Да, говорят, помогает. Впереди показалась деревня. -- Меня ссадишь у клуба, -- сказал директор, -- а сам съездишь в Сосновку -- здесь, семь километров: привезешь бригадира Савельева. Если нет дома, спроси, где он, найди. Егор кивнул. Ссадил у клуба директора и уехал. К клубу сходились мужики, женщины, парни, девушки. И люди пожилые тоже подходили. Готовилось какое-то сонбрание. Директора окружили, он что-то говорил и был опять очень уверен и доволен. Молодые люди отбились в сторонку, и там тоже шел оживленный разговор. Часто смеялись. Старики курили у штакетника. На фасаде клуба висели большие плакаты. Все походило на праздник, к которому люди привыкли. Клуб был новый, недавно выстроенный: возле фундаменнта еще лежала груда кирпичей и стоял старый кузов самосванла с застывшим цементом. Егор привез бригадира Савельева и пошел искать дирекнтора. Ему сказали, что директор уже в клубе, на сцене, за стонлом президиума. Егор прошел через зал, где рассаживались рабочие совхонза, поднялся на сцену и подошел сзади к директору. Директор разговаривал с каким-то широкоплечим челонвеком, тряс бумажкой. Егор тронул его за рукав. -- Владимирыч... -- А? А-а. Привез? Хорошо, иди. -- Нет... -- Егор позвал директора в сторонку и, когда они отошли, где их не могли слышать, сказал: -- Вы сами умеете на машине? -- Умею. А что такое? -- Я больше не могу. Доехайте сами -- не могу больше. И ничего мне с собой не поделать, я знаю. -- Да что такое? Заболел, что ли? -- Не могу возить. Я согласен: я дурак, несознательный, отсталый... Зэк несчастный, но не могу. У меня такое ощущенние, что я вроде все время вам улыбаюсь. Я лучше буду на самосвале. На тракторе! Ладно? Не обижайся. Ты мужик хонроший, но... Вот мне уже сейчас плохо -- я пойду. И Егор быстро пошел вон со сцены. И пока шел через зал, терзался, что наговорил директору много слов. Таратонрил, как... Извинялся, что ли? А что извиняться-то? Не монгу -- и все. Нет, пошел объяснять, пошел выкладываться, ненсознательность свою пялить... Тьфу! Горько было Егору. Так помаленьку и угодником станешь. Пойдешь в глаза заглядынвать... Тьфу! Нет, очень это горько. А директор, пока Егор шел через зал, смотрел вслед ему -- он не все понял, то есть он ничего не понял. Егор шел обратно перелеском. Вышел на полянку, прошел полянку -- опять начался ленсок, погуще, покрепче. Потом он спустился в ложок -- там ручеек журчит. Егор остановился над ним. -- Ну надо же! -- сказал он. Постоял-постоял, перепрыгнул ручеек, взошел на пригонрок... А там открылась глазам березовая рощица, целая больншая семья выбежала навстречу и остановилась. -- Ух ты!.. -- сказал Егор. И вошел в рощицу. Походил среди березок... Снял с себя галстук, надел одной -- особенно красивой, особенно белой и стройной. Потом увидел рядом высокий пенек, надел на него свою шляпу. Отошел и полюбовался со стороны. -- Ка-кие -- фраера! -- сказал он. И пошел дальше. И долго еще оглядывался на эту нарядную парочку. И улынбался. На душе сделалось легче. Дома Егор ходил из угла в угол, что-то обдумывая. Курил. Время от времени принимался вдруг напевать: "Зачем вы, денвушки, красивых любите?" Бросал петь, останавливался, некоторое время смотрел в окно или в стенку... И снова ходил. Им опять овладело какое-то нетерпение. Как будто он на что-то такое решался и никак не мог решиться. И опять реншался. И опять не мог... Он нервничал. -- Не переживай, Егор, -- сказал дед. Он тоже похаживал по комнате -- к двери и обратно, сучил из суровых ниток леску на перемет, которая была привязана к дверной скобке, и дед обшаркивал ее старой рукавицей. -- Трактористом не хуже. Даже ишо лучше. Они вон по сколь счас выгоняют! -- Да я не переживаю. -- Сплету вот переметы... Вода маленько посветлеет, пойндем с тобой переметы ставить -- милое дело. Люблю. -- Да... Я тоже. Прямо обожаю переметы ставить. -- И я. Другие есть -- больше предпочитают сеть. Но сеть -- это... поймать могут, раз; второе: ты с ей намучаешьнся, с окаянной, пока ее разберешь да выкидаешь -- время-то сколько надо! -- Да... Попробуй покидай ее. "Зачем вы, девушки..." А Люба скоро придет? Дед глянул на часы. -- Скоро должна придтить. Счас уж сдают молоко. Счас сдадут -- и придет. Ты ее, Егор, не обижай: она у нас -- поснледыш, а последышка жальчее всех. Вот пойдут детишки у самого -- спомнишь мои слова. Она хорошая девка, добрая, только все как-то не везет ей... Этого пьянчужку нанесло -- насилу отбрыкались. -- Да, да... С этими алкашами беда прямо! Я вот тоже... это смотрю -- прямо всех пересажал бы чертей. В тюрьму! По пять лет каждому. А? -- Ну, в тюрьму зачем? Но на годок куда-нибудь, -- ожинвился дед, -- под строгай изолятор -- я бы их столкал! Всех, в кучу! -- А Петро скоро приедет? -- Петро-то? Счас тоже должен приехать... Пущай посиндят и подумают. -- Сидеть -- это каждый согласится. Нет, пусть поработанют! -- подбросил жару Егор. -- Да, правильно: лес вон валить! -- В шахты! В лес -- это... на чистом-то воздухе дурак сонгласится работать. Нет, в шахты! В рудники! В скважины! Тут вошла Люба. -- Вот те раз! -- удивилась она. -- Я думала, они только ночью приедут, а он уж дома. -- Он не стал возить директора, -- сказал дед. -- Ты его не ругай -- он объяснил почему: его тошнит на легковушке. -- Пойдем-ка на пару слов, Люба, -- позвал Егор. И увел ее в горницу. На что-то он, похоже, решился. В это время въехал в ограду Петро на своем самосвале, и Егор пошел к нему. Он так и не успел сказать Любе, что его растревожило. Люба видела, как они о чем-то довольно долго говорили с Петром, потом Егор махнул ей рукой, и она скоро пошла к нему. Егор полез в кабину самосвала, за руль. -- Далеко ли? -- спросил дед, который тоже видел из окна, что Петро дал машину, а Егор и Люба собрались куда-то ехать. -- Да я сама толком не знаю... Егору куда-то надо, -- уснпела сказать Люба на ходу. -- Любка!.. -- хотел что-то еще сказать дед, но Люба хлопнула уже дверью. -- Чего он такое затеял, этот Жоржик? -- вслух подумал дед. -- Это что за жизнь такая чертова пошла -- вот и опасайнся ходи, вот и узнавай бегай... И он скоренько тоже пошел на половину сына -- спронсить, куда это Егор повез дочь, вообще, куда они поехали? -- Есть деревня Сосновка, -- объяснял Егор Любе в маншине, когда уже ехали, -- девятнадцать километров отсюда... -- Знаю Сосновку. -- Там живет старушка по кличке Куделиха. Она живет с дочерью, но дочь лежит в больнице. -- Где это ты узнал-то все? -- Ну, узнал... я был сегодня в Сосновке. Дело не в этом. Меня один товарищ просил попроведать эту старуху, про детей ее расспросить -- где они, живы ли? -- А зачем ему -- товарищу-то? -- Ну... Родня она ему какая-то, тетка, что ли. Но мы сденлаем так: подъедем, ты зайдешь... Нет, зайдем вместе, но раснспрашивать будешь ты. -- Почему? -- Ты дай объяснить-то, потом уж спрашивай! -- повысил голос Егор. Нет, он, конечно, нервничал. -- Ну-ну! Ты только на меня не кричи, Егор, ладно? Больше не спрашиваю. Ну? -- Потому что, если она увидит, что расспрашивает мунжик, то она догадается, что, значит, он сидел с ее сы... это, с племянником. Ну, и сама кинется выспрашивать. А товарищ мне наказал, чтоб я не говорил, что он в тюрьме... Фу-у! Доншел. Язык сломать можно. Поняла хоть? -- Поняла. А под каким предлогом я ее расспрашивать-то возьмусь? -- Надо что-то выдумать. Например, ты из сельсовета... Нет, не из сельсовета, а из рай... этого, как его, пенсии-то нанмеряют? -- Райсобес? -- Райсобес, да. Из райсобеса, мол, проверяют условия жизни престарелых людей. Расспроси, где дети, пишут ли? Поняла? -- Поняла. Все сделаю, как надо. -- Не говори "гоп"... -- Вот увидишь. Дальше Егор замолчал. Был он непривычно серьезен и сосредоточен. Через силу улыбнулся и сказал: -- Не обижайся, Люба, я помолчу. Ладно? Люба тронула ладонью его руку. -- Молчи, молчи. Делай как знаешь, не спрашиваю. -- А что закричал... прости, -- еще сказал Егор. -- Я сам не люблю, когда кричат. Егор добро разогнал самосвал. Дорога шла обочиной ленса, под колеса попадали оголенные коренья, кочки, самосвал прыгал. Люба, когда ее подкидывало, хваталась за ручку дверцы. Егор смотрел вперед -- рот плотно сжат, глаза чуть прищурены. Просторная изба. Русская печь, лавки, сосновый пол, мытый, скобленый и снова мытый. Простой стол с крашеной столешницей. В красном углу -- Николай-угодник. Старушка Куделиха долго подслеповато присматривалась к Любе, к Егору... Егор был в темных очках. -- Чего же, сынок, глаза-то прикрыл? -- спросила она. -- Рази через их видать? Егор на это неопределенно пожал плечами. Ничего не сказал. -- Вот мне велели, бабушка, разузнать все, -- сказала Люба. Куделиха села на лавочку, сложила сухие коричневые руки на переднике. -- Дак а чего узнавать-то? Мне плотют двадцать рубнлей... -- Она снизу, просто посмотрела на Любу. -- Чего же еще? -- А дети где ваши? У вас сколько было? -- Шестеро, милая, шестеро. Одна вот теперь со мной живет, Нюра, а трое в городах... Коля в Новосибирске на панровозе работает, Миша тоже там же, он дома строит, а Вера на Дальнем Востоке, замуж там вышла, военный муж-то. Фонтокарточку недавно прислали -- всей семьей, внучатки уж большенькие, двое: мальчик и девочка. Старуха замолчала, отерла рот краешком передника, понкивала маленькой птичьей головой, вздохнула. Она тоже умела уходить в мыслях далеко -- и ушла, перестала замечать гостей. Потом очнулась, посмотрела на Любу, сказала -- так, чтоб не молчать, а то неловко молчать, о ней же и заботятся: -- Вот... Живут. -- И опять замолчала. Егор сидел на стуле у порога. Он как-то окаменел на этом стуле, ни разу не шевельнулся, пока старуха говорила, смотнрел на нее. -- А еще двое? -- спросила Люба. -- А вот их-то... я и не знаю: живые они, сердешные дуншеньки, или нету их давно. Старушка опять закивала сухой головой, хотела, видно, скрепиться и не заплакать, но слезы закапали ей на руки, и она поспешно вытерла глаза фартуком. -- Не знаю. В голод разошлись по миру... Теперь не знаю. Два сына ишо, два братца... Про этих не знаю. Зависла в избе тяжелая тишина... Люба не могла придунмать, что еще спрашивать, -- ей было жалко бабушку. Она глянула на Егора... Тот сидел изваянием и все смотрел на Куделиху. И лицо его под очками тоже как-то вполне окамененло. Любе и вовсе не по себе стало. -- Ладно, бабушка... -- Она вдруг забылась, что она из "райсобеса", подошла к старушке, села рядом, умело как-то -- естественно, просто -- обняла ее и приголубила. -- Понгоди-ка, милая, погоди -- не плачь, не надо: глядишь, еще и найдутся. Надо же и поискать! Старушка послушно вытерла слезы, еще покивала голонвой. -- Может, найдутся... Спасибо тебе. Сама-то не из креснтьян? Простецкая-то. -- Из крестьян, откуда же. Поискать надо сынов-то... Егор встал и вышел из избы. Медленно прошел по сеням. Остановился около уличной двери, погладил косяк -- гладкий, холодный. И прислонился лбом к этому косяку, и замер. Долго стоял так, сжимая рукой косяк, так что рука побелела. Господи, хоть бы еще уметь плакать в этой жизни -- все немного легче было бы. Но ни слезинки же ни разу не выкатилось из его глаз, только каменнели скулы и пальцы до отека сжимали что-нибудь, что оканзывалось под рукой. И ничего больше, что помогло бы в тяжнкую минуту: ни табак, ни водка -- ничто, все противно. Отнкровенно болела душа, мучительно ныла, точно жгли ее там медленным огнем. И еще только твердил в уме, как молитву: "Ну, будет уж! Будет!" Егор заслышал в избе шаги Любы, откачнулся от косяка, спустился с низкого крылечка. Скорым шагом пошел по огнраде, оглядываясь на избу. Был он опять сосредоточен, зандумчив. Походил вокруг машины, попинал баллоны... Снял очки, стал смотреть на избу. Вышла Люба. -- Господи, до чего же жалко ее стало! -- сказала она. -- Прямо сердце заломило. -- Поехали, -- велел Егор. Развернулись... Егор последний раз глянул на избу и понгнал машину. Молчали. Люба думала о старухе, тоже взгрустнула. Выехали за деревню. Егор остановил машину, лег головой на руль и крепко занжмурил глаза. -- Чего, Егор? -- испугалась Люба. -- Погоди... постоим... -- осевшим голосом сказал Егор. -- Тоже, знаешь... сердце заломило. Мать это, Люба. Моя мать. Люба тихо ахнула: -- Да что же ты, Егор? Как же ты?.. -- Не время, -- почти зло сказал Егор. -- Дай время... Скоро уж. Скоро. -- Да какое время, ты что! Развернемся! -- Рано! -- крикнул Егор. -- Дай хоть волосы отрастут... Хоть на человека похожим стану. -- Егор включил сконрость. -- Я перевел ей деньги, -- еще сказал он, -- но боюсь, как бы она с ними в сельсовет не поперлась -- от кого, спронсит. Еще не возьмет. Прошу тебя, съезди завтра к ней опять и... скажи что-нибудь. Придумай что-нибудь. Мне пока... Не могу пока -- сердце лопнет. Не могу. Понимаешь? -- Останови-ка, -- велела Люба. -- Зачем? -- Останови. Егор остановил. Люба обняла его, как обняла давеча старуху, -- ласково, умело, -- прижала к груди его голову. -- Господи!.. Да почему вы такие есть-то? Чего вы такие дорогие-то?.. -- Она заплакала. -- Что мне с вами делать-то? Егор освободился из ее объятий, крякнул несколько раз, чтобы прошел комок в горле, включил скорость и с веселым остервенением сказал: -- Ничего, Любаша!.. Все будет в порядке! Голову свою покладу, но вы у меня будете жить хорошо. Я зря не говорю. Дома их в ограде встретил Петро. -- Волнуется, видно. За машину-то, -- догадалась Люба. -- Да ну, что я? Я же сказал... Люба с Егором вылезли из кабины, и Петро подошел к ним. -- Там этот пришел... твой, -- сказал он по своей привынчке как бы нехотя, через усилие. -- Колька? -- неприятно удивилась Люба. -- Вот гад-то! Что ему надо-то? Замучил, замучил, слюнтяй!.. -- Ну, я пойду познакомлюсь, -- сказал Егор. И глянул на Петра. Петро чуть заметно кивнул головой. -- Егор!.. -- всполошилась Люба. -- Он же пьяный ненбось -- драться кинется. Не ходи, Егор! -- И Люба сделала было движение за Егором, но Петро придержал ее. -- Не бойся, -- сказал он. -- Егор... Егор обернулся. -- Там еще трое дожидаются -- за плетнем. Знай. Егор кивнул и пошел в дом. Люба теперь уже силой хотела вырваться, но брат держал крепко. -- Да они же изобьют его! -- чуть не плакала Люба. -- Ты что? Ну, Петро!.. -- Кого изобьют? -- спокойно басил Петро. -- Жоржика? Его избить трудно. Пускай поговорят... И больше твой Коля не будет ходить сюда. Пусть поймет раз и навсегда. -- А-а, -- сказал Коля, растянув в насильственной улыбнке рот. -- Новый хозяин пришел. -- Он встал с лавки. -- А я -- старый. -- Он пошел на Егора. -- Надо бы потолконвать... -- Он остановился перед Егором. -- Мм? Коля был не столько пьян, сколько с перепоя. Высокий парень, довольно приятной наружности, с голубыми умными глазами. Старики со страхом смотрели на "хозяев" -- старого и нонвого. Егор решил не тянуть, сразу лапнул Колю за шкирку и поволок из избы... Вывел с трудом на крыльцо и подтолкнул вниз. Коля упал. Он не ждал, что они так сразу и начнут. -- Если ты, падали кусок, будешь еще... Ты был здесь последний раз, -- сказал Егор сверху. И стал спускаться. Коля вскочил с земли... И засуетился. -- Пойдем отсюда! Иди за мной... Идем, идем. Ну, собанка!.. Иди, иди-и!.. Они шли уже из ограды. Егор шел впереди, а Коля сзади. Коля очень суетился, разок даже подтолкнул Егора в спину. Егор оглянулся и укоризненно качнул головой. -- Иди, иди-и, -- с дрожью в голосе повторял Коля. Поднялись навстречу те трое, о которых говорил Петро. -- Только не здесь, -- решительно сказал Егор. -- Пошли дальше! Пошли дальше. Егор опять очутился впереди всех. -- Слушайте, -- остановился он, -- идите рядом, а то как на расстрел ведут. Люди же смотрят. -- Иди, иди-и, -- опять сказал Коля. Он едва сдерживал себя. Еще прошли немного. Под высоким плетнем, где их меньше было видно с улицы, Коля не выдержал и прыгнул сзади на Егора. Егор качннулся вбок и подставил Коле ногу. Коля опять позорно упал. Но еще один кинулся, этого Егор ударил наотмашь -- куланком в живот. И этот сел. Двое стоявших оторопели от такого оборота дела. Зато Коля вскочил и побежал к плетню выланмывать кол. -- Ну, собака!.. -- задыхался Коля от злости. Выломил кол и страшно ринулся на Егора. Сколько уж раз на деле убеждался Егор, что все же челонвек никогда до конца не забывается -- всегда, даже в страшнно короткое время, успеет подумать: что будет? И если убивают, то хотели убить. Нечаянно убивают редко. Егор стоял, сунув руки в карманы брюк, смотрел на Конлю. Коля наткнулся на его спокойный -- как-то по-особому спокойный, зловеще спокойный -- взгляд. -- Не успеешь махнуть, -- сказал Егор. Помолчал и добанвил участливо: -- Коля. -- А чего ты тут угрожаешь-то?! Чего ты угрожаешь-то?! -- попытался еще надавить Коля. -- С ножом, что ли? Ну, вынимай свой нож, вынимай! -- Пить надо меньше, дурачок, -- участливо сказал Егор. -- Кол-то выломил, а у самого руки трясутся. Больше в этот дом не ходи. Егор повернулся и пошел обратно. Слышал, как сзади кто-то двинулся было за ним, -- наверно Коля, -- но его оснтановили: -- Да брось ты его! Дерьма-то еще. Фраер городской. Мы его где-нибудь в другом месте прищучим. Егор не остановился, не оглянулся. Первую борозду в своей жизни проложил Егор. Остановил трактор, спрыгнул на землю, прошелся по широкой борозде, сам себе удивляясь: неужели это его рабонта. Пнул сапогом ком земли, хмыкнул: -- Ну и ну... Жоржик. Это ж надо! Ты же так ударником будешь! Он оглянулся по степи, вдохнул весенний земляной дух и на минуту прикрыл глаза. Постоял так. Парнишкой он любил слушать, как гудят телеграфные столбы. Прижмется ухом к столбу, закроет глаза и слушает... Волнующее чувство. Егор всегда это чувство помнил: как будто это нездешний какой-то гул, не на земле гудит, а черт знает где. Если покрепче зажмуриться и целиком вникнуть в этот мощный утробный звук, то он перейдет в тебя -- где-то загудит внутри, в голове, что ли, или в груди -- не поймешь. Жутко бывало, но интересно. Странно, ведь вот была же длинная, вон какая разная жизнь, а хорошо помнилось тольнко вот это немногое: корова Манька, да как с матерью носинли на себе березки, чтобы истопить печь. Эти-то дорогие воспоминания и жили в нем, и, когда бывало вовсе тяжко, он вспоминал далекую свою деревеньку, березовый лес на беренгу реки, саму реку... Легче не становилось, только глубоко жаль было всего этого и грустно, и по-иному щемило серднце -- и дорого, и больно. И теперь, когда от пашни веяло таким покоем, когда голову грело солнышко и можно останновить свой постоянный бег по земле, Егор не понимал, как это будет -- что он остановится, обретет покой. Разве это можно? Жило в душе предчувствие, что это будет, наверно, короткая пора. Егор еще раз оглядел степь. Вот этого и будет жаль. "Да что же я за урод такой! -- невольно подумал он. -- Что я жить-то не умею? К чертям собачьим! Надо жить. Хорошо же? Хорошо. Ну и радуйся". Егор глубоко вздохнул. -- Сто сорок лет можно жить... с таким воздухом, -- сканзал он. И теперь только увидел на краю поля березовый конлок и пошел к нему. -- Ох, вы мои хорошие!.. И стоят себе: прижухлись с кранешку и стоят. Ну, что дождались? Зазеленели... -- Он ласково потрогал березку. -- Ox, ox нарядились-то! Ах, невестушки вы мои, нарядились. И молчат стоят. Хоть бы крикнули, понзвали -- нет, нарядились и стоят. Ну, уж вижу теперь, вижу -- красивые. Ну, ладно, мне пахать надо. Я тут рядом буду, буду заходить теперь. -- Егор отошел немного от березок, огляннулся и засмеялся: -- Ка-кие стоят! -- И пошел к трактору. Шел и еще говорил по своей привычке: -- А то простоишь с вами и ударником труда не станешь. Вот так вот... Вам-то что, вам все равно, а мне надо в ударнинки выходить. Вот так. -- И запел Егор: Калина красная, Калина вызрела, Я узалеточки-и Характер вызнала-а, Характер вызнала-а, Характер ой како-ой... Так с песней он залез в кабину и двинул всю железную громадину вперед. И продолжал петь, но уже песни не было слышно из-за грохота и лязга. Вечером ужинали все вместе: старики, Люба и Егор. В репродукторе пели хорошие песни, слушали эти песни. Вдруг дверь отворилась, и заявился нежданный гость: вынсокий молодой парень, тот самый, который заполошничал тогда вечером при облаве. Егор даже слегка растерялся. -- О-о! -- сказал он. -- Вот так гость! Садись, Вася! -- Шура, -- поправил гость, улыбнувшись. -- Да, Шура! Все забываю. Все путаю с тем Васей, понмнишь? Вася-то был большой такой, старшиной-то рабонтал... -- Егор тараторил, а сам, похоже, приходил пока в сенбя -- гость был и вправду нежданный. -- Мы с Шурой служили вместе, -- пояснил он. -- У одного генерала. Сандись, Шура, ужинать с нами. -- Садитесь, садитесь, -- пригласила и старуха. А старик даже и подвинулся на лавке -- место дал: -- Давайте. -- Да нет, меня такси ждет. Мне надо сказать тебе, Георнгий, кое-что. Да передать тут... -- Да ты садись поужинай! -- упорствовал Егор. -- Подонждет таксист. -- Да нет... -- Шура глянул на часы. -- Мне еще на поезд успеть... Егор полез из-за стола. И все тараторил, не давая временни Шуре как-нибудь нежелательно вылететь с языком. Сам Егор, бунтовавший против слов пустых и ничтожных, умел иногда так много трещать и тараторить, что вконец запутынвал других. Бывало это и от растерянности. -- Ну как, знакомых встречаешь кого-нибудь? Эх, золонтые были денечки!.. Мне эта служба до сих пор во сне снится. Ну, пойдем -- чего там тебе передать надо: в машине, что ли, лежит? Пойдем, примем пакет от генерала. Расписаться ж надо, да? Ты сюда рейсовым? Или на перекладных? Пойдем... Они вышли. Старик помолчал... И в его безгрешную крестьянскую гонлову пришла только такая мысль: -- Это ж сколько они на такси-то прокатывают -- от гонрода и обратно? Сколько с километра берут? -- Не знаю, -- рассеянно сказала Люба. -- Десять копеек. Она в этом госте почуяла что-то недоброе. -- Десять копеек? Десять копеек -- на тридцать шесть верст... Сколько это? -- Ну, тридцать шесть копеек и будет, -- сказала старуха. -- Здорово живешь! -- воскликнул старик. -- Десять верст -- это уже руль. А тридцать шесть -- это... три шестьденсят, вот сколь. Три шестьдесят да три шестьдесят -- семь двадцать. Семь двадцать -- только туда-сюда съездить. А я, бывало, за семь двадцать-то месяц работал. Люба не выдержала, тоже вылезла из-за стола. -- Чего они там? -- сказала она и пошла из избы. ...Вышла в сени, а сеничная дверь на улицу -- открыта. И она услышала голос Егора и этого Шуры. И замерла. -- Так передай. Понял? -- жестко, зло говорил Егор. -- Запомни и передай. -- Я передам. Но ты же знаешь его... -- Я знаю. Он меня тоже знает. Деньга он получил? -- Получил. -- Все. Я вам больше не должен. Будете искать, я на вас всю деревню подниму. -- Егор коротко посмеялся. -- Не сонветую. -- Горе... Ты не злись только, я сделаю, как мне велено: если, мол, у него денег нет, дай ему. На. И Шура, наверно, протянул Егору заготовленные деньги. Егор, наверно, взял их и с силой ударил ими по лицу Шуру -- раз, и другой, и третий. И говорил негромко, сквозь зубы: -- Сучок... Сопляк... Догадался, сучок!.. Люба грохнула чем-то в сенях. Шагнула на крыльцо. Шура стоял руки по швам, бледный... Егор протянул ему деньги, сказал негромко, чуть хрипнлым голосом: -- На. До свидания, Шура. Передавай привет! Все запонмнил, что я сказал? -- Запомнил, -- сказал Шура. Посмотрел на Егора поснледним -- злым и обещающим -- взглядом. И пошел к машине. -- Ну, вот. -- Егор сел на приступку. Проследил, как маншина развернулась... Проводил ее глазами и оглянулся на Любу. Люба стояла над ним. -- Егор... -- начала она было. -- Не надо, -- сказал Егор. -- Это мои старые дела. Долнг