уку. - Местный преподаватель белорусского языка. - Шаблыка Рыгор Иванович, - представился другой. - Учитель истории. Спасибо вам, вы пришли вовремя. - Два Ивановича, - сказал я. - Что же, Космич Антон Глебович. Историк. - Полагаю, в самый раз нам теперь отправиться в чайную, - сказал Шаблыка. - Я вообще-то не люблю, но после вот этого у меня от волнения даже колени дрожат. - И у меня, - поддакнул Ковбой. - Да и за знакомство. Мы наконец оставили загаженное поле боя, снова вышли в парк, перешли мостик, миновали костел, прошагали метров триста тихой улочкой и вышли в чайную, небольшую комнату со стойкой, десятком столиков, окном на кухню и тремя окнами на тихую, сонную улицу. Молодая и удивительно свежая буфетчица скучала за стойкой, потому что еще было рано и народа совсем не было. Ковбой сразу по-ковбойски подкатился к ней. - Данусенька... Р-радость моя... Как я рад видеть вас по-прежнему молодой, как восход, полной, как луна в полнолуние, свежей, как роза. - Э-э, да он помесь ковбоя с поэтом, - тихо сказал я. - Да ну вас, Михась Иванович... - Я не Михась. Я Змогитель. Я все смогу. - И меня уговорить? - И вас, - свирепо ответил учитель. Скорчил жалостную рожу и, указывая на бутылку коньяка, чувствительно пропел: - Дайте бедному шуту звездочку вон ту. Буфетчица засмеялась. - А что ему, - сказал Шаблыка. - Молодой, кавалер, дурачится. Мы сели за стол и выпили за знакомство. - Ну, эта история с Броником им теперь надолго охоту до таких штучек отобьет, - сказал Шаблыка. - Не говори, - сказал Ковбой-поэт, - Гончаренок - это такая свинья, что не отвяжется. Как будто ненависть какая-то в нем сидит и к замку, и ко многому. Это он подбил Ольшанского. Нутром чую. - Да. - Шаблыка вертел в руках очки. - Я тоже считал бы, что он гад ползучий, если бы мы вместе с ним в гестапо не были... - В гестапо? - удивился я. - Ну да. Меня взяли по подозрению за участие в подполье, хотя прямых доказательств не было. Ведут через комнату, а он стоит, руками упершись в стенку под охраной собаки. Увидел - сделал вид, что не узнал, дай бог ему... - И как же вы оттуда вышли? - Продажные они были. Нашего редко кого купишь. Ну, одного-двоих. А у них только одного-двоих и не купишь. Выкупили нас. Тем более что доказательств не было. Гончаренок, говорят, держался, язык проглотив. А то, что характер дерьмо, - дело десятое. - И все равно, - опять вскипел Ковбой, - я ему "бандитского отродья" не прощу. - А почему... - И я осекся, едва не сказав бестактности. Змогитель тыкал вилкой в котлету. - Здесь секрета нет. Все знают. Был я по глупости после войны несколько месяцев в банде, щенок зеленый, несовершеннолетний. Р-романтики захотелось. В филиале банды Бовбеля-Кулеша. Самого-то не видел. И хорошо, что попался мне хороший человек. Щука была его фамилия. Он мне и объяснил, что я такое. Ну, я свою вину искупил. Благодаря ему и мне мой филиал приказал долго жить, частично сдавшись, а основную часть с самим Кулешом к Палинскому болоту прижали и уничтожили до последнего. И сам Кулеш, раненый, в трясине утонул. А он мне "бандитское отродье". С-сука! - Ладно, успокойся, - положил ему руку на плечо Шаблыка. - Послушайте, а кто этот, в кепке козырьком назад? - А-а. Людвик Лопотуха, - сказал грустно Шаблыка. - Помешанный. Тихий. Иногда только что-то непонятное говорит. Ну и кепка. И собаки его страшенно любят. Видели? Табунами ходят. Немецких овчарок только боится и швыряет в них камни. - Откуда же он такой, несчастный человек? - У нас тут в сорок четвертом немцы какую-то работу вели, а потом рабочих человек четыреста, поляков и наших, расстреляли в полукилометре отсюда. Да памятники вы потом сами увидите, в парке стоят. Наш памятник, общий, и польский. Мы тут с одним польским районом дружим, так они приезжали и поставили еще и своим. - Змогитель вздохнул. - Страшная была история. - А Лопотуха здесь при чем? - спросил я. - Говорят, что не ему ли одному удалось из-под расстрела как-то убежать, - задумчиво ответил Шаблыка. - То ли он был единственным случайным свидетелем. И тронулся, глядя на весь этот ужас. Но теперь от него уже никто ничего и никогда не узнает. А был ведь хороший, культурный человек. Окончил гимназию и единственный из всей Ольшанской округи окончил тогда Пражский университет. Несколько языков знал. А теперь только и можно от него добиться, что сторожит он здесь могилы. Пропал человек. Мешки на мельнице таскает. Жалеют его. Продолжать разговор на эту тему было неприятно, тяжело, и я перевел беседу на другую тему: - Послушайте, а что это у вас рассказывают про какую-то женщину с каким-то там черным монахом? - А-а, продолжение легенды XVII столетия, - скептично улыбнулся Шаблыка. - Валюжинич и Ганна Ольшанская. Слыха-а-ли. - Ну, нет, - оживился Ковбой-поэт. - Вы можете смеяться, говорить, что я олух, а я верю: что-то такое есть. И в последние несколько лет опять объявилось. Уже несколько человек говорили. Люди напрасно трепать языками не будут, и дыма без огня не бывает. - Так что? - Говорят, действительно, в некоторые ночи появляются. И если придешь в такую ночь и подойдешь осторожно, то увидишь. Идут иногда по костельной галерее, иногда - по замку. Размытые, туманные. Идут, и исчезают, и ничего не говорят. - Ты коньяка больше пей, - сказал Шаблыка. - Да я почти и не пью. Как и ты. Но верю, есть что-то такое. Прохаживаются, идут. Мы смотрели на тихую и добрую деревенскую улицу, на березы, которые готовились зазеленеть, на ослепительно белые стволы яблонь на угольно-черной лоснящейся земле. - Н-да, - сказал я, - гляжу я, у вас тут идиллия. - Идиллия, - сказал Шаблыка. - С контрастами. ГЛАВА XI Белая Гора Прошли праздники, обычные, всем вам известные праздники в маленьком поселке. С трибуной, обтянутой кумачом, с самодельными флагами, с солнцем и первыми, еще робкими намеками на зелень, с демонстрацией, которая состоит преимущественно из школьников, и с любопытным поросенком, который вылез на улицу, ко всеобщему оживлению, как раз на середину дороги: людей поглядеть и себя показать. А потом где-то слышится гармошка, перед клубом танцуют пары. И в сердце закрадывается грусть, что тебе этого уже совсем не хочется, что твои балы отшумели безвозвратно. Прошел с учителями и учениками, просто чтобы не быть одному, чтобы посмотреть на оживление других, а вечером удрал с вечеринки от Вечерки (действительно, частенько они у него бывали) к Змогителю в его холостяцкий дом (у него родители умерли, и он жил один), куда вскоре явился и Шаблыка, и хорошо мы провели праздник, хотя ничего особенно жареного и сдобного у нас не было. Числа третьего я заметил за речкой, на возвышенности наискось от замка, человеческие фигурки и понял, что это и есть археологи, о которых говорил мне Вечерка, - те, разведка которых уехала незадолго до моего приезда, явились уже экспедицией. Решил идти к ним. Надо же было познакомиться с будущими "коллегами" по работе. Тем более что, когда доведется лазать в развалинах, все равно заметят, и понадобятся объяснения. Шатким мостиком перешел речку и сразу понял: холм, лежавший передо мной, - городище. Старое, одно из ранних славянских в этих краях. Позже на этом месте, возможно, стояла и крепость XI-XII столетий. Я вскарабкался наверх и увидел обычную картину: неровный квадрат метров сто пятьдесят на двести с возвышениями по краям и легким прогибом посредине, россыпь мельчайших черепков, размером с ноготь мизинца, вымытых еще осенними дождями, огромный, совсем еще голый дуб в одном из углов площадки и людей, сидевших под ним среди разбросанного имущества - разных там ящиков, пакетов, бочонков и бог знает чего еще. Были там три девушки в возрасте лет двадцати и парень года на два старше их, которого я сразу узнал, потому что встречались в какой-то семье. Сидел с гитарой в руках белозубый, худой, темноволнистоволосый и "большие надежды подающий" будущий археолог Генка Седун собственной персоной. А за его спиной возвышались две четырехместные жилые палатки и две палатки для инструмента и прочего. На таком фоне Генка в своих страшно потертых, но настоящих техасах с мустангом на заднице, в красной черноклеточной ковбойке выглядел - "заскучаешь". А девчатки были обычные, только милые по молодости, из той породы студенток-лаборанток, дело которых шифровать, обрабатывать материалы, сидеть на раскопках и заниматься расчисткой. - О свиданья в джунглях и на море... - увидев меня, запел Генка. Был он известен, между прочим, песнями собственного сочинения, хотя голоса и слуха, как большинство современных певцов, не имел вовсе. Но бог с ними, принимая во внимание отсутствие голоса и слуха, современному певцу почти безошибочно можно предсказать блестящее будущее. И удивительно, к тому же, что чем глупее была Генкина песня, тем большим успехом она пользовалась среди ровесников. А так что ж, парень как парень. Вот и сейчас... импровизирует. О сустрэчы у джунглях i на моры... Качка, шторм - гары яно агн╕м. На Басфоры ж гэнай гары мора - Ты меня не спр-рашивай о нем.* ______________ * Генка дурачится, поет песню на макароническом, белорусско-русском языке. В переводе это звучит примерно так: О свиданья в джунглях и на море... Качка, шторм - гори оно огнем. На Босфоре ж этой гари море - Ты меня не спр-рашивай о нем. - Антону Глебовичу Космичу привет, - вскочил он, когда я подошел. - Привет и товарищу Геннадию, который отчества пока что не заслужил. - Знакомьтесь, - обратился прохвост Генка к девчаткам, - приват-доцент Космич. А это Таня Салей, Тереза Гайдучик, Валентина Волот*. Наша толстуха. ______________ * Волат - исполин, великан (бел.). "Волот" был самый худенький и малый и потому застеснялся больше всех; другие девушки тоже залились румянцем: как "узкие" специалисты они немного знали обо мне. Надо было их спасать. - Ну и вы с ним познакомьтесь, девчата. Наш дуралей. Девчата захихикали: хотя и грубостью, но напряжение было снято. - А кто же у вас начальник? - Ну а почему не я? - возмутился Генка. - Таких шалопутов начальниками не назначают. - Еще как часто, - скорчил жалостную рожу Генка. - Только тогда они сразу перестают быть шалопутами. А мне моего шалопутства жаль. - Тебя, конечно, со студентами работать поставили. С такими же проходимцами, как ты. - Мы пройде-ом... "Нас двадцать будет на раскопе, да тридцать школьников наймем, - он напевал. - Все городища всей Европы мы раскопаем... кетменем". - В частности, это городище раннего средневековья. - Стася Речиц у нас начальник, - едва не шепотом сообщила "толстуха" Валя Волот, благодарная мне за помощь. - Она сейчас придет. Речиц? Я, конечно, знал это имя по некоторым публикациям, но лично знаком не был. Ни когда она была студенткой, потому что как раз в то время отошел от преподавательской работы, ни в последние три года. По слухам, она была в аспирантуре в Ленинграде. А специалист, опять же по слухам, хороший. - Вон... поднимается, - сказала светленькая курносенькая Таня Салей. - С кем же это она? - Дед Мультан*, - узнала Тереза, очень похожая на Таню, только темноволосая и малость построже с виду. ______________ * Мультан - турецкий табак. В переносном значении нечто отменное, но слитком сильное (бел.). По давнишнему взъезду на городище (а я, дурак, перся склоном, едва не вспахивая носом землю) шли двое. Один лет семидесяти, но еще крепкий и узловатый, как коряга, когда-то, видимо, высокий, а теперь немного сгорбленный, так что руки свисали. А рядом с ним шла легкой походкой женщина в синем платье и таком же синем платочке на голове. - День добрый, - сказал дед. - Мультан моя фамилия. - Станислава Речиц. - Антон Космич. - Тот? - Неловко, но выходит, что тот. А вы - та? - Ну, если заметили где-то - та. Теперь я мог рассмотреть их получше. У деда были синие, совсем не выцветшие глаза, седая копна волос, длинные седые усы при очень плохо бритой бороде, нос толстый, рот усмешливый и иронический. И при этом медвежьем облике он еще и говорил то тенорком, то хрипловатым басом и все время сбивался со старческой солидности на какую-то суматошливость, словно никак не мог забыть, что в юности был шалопутом. Старался, и временами получалось, но до конца не мог. Женщине, а может, девушке - впечатление было двойственное, - могло быть лет двадцать пять. На десять с гаком моложе меня. Когда я загибался в вагоне для скота на перегоне Барановичи - Слоним, она была еще совсем ребенком. Тонкие руки с острыми локотками, но высокая, развитая грудь и ноги длинные, мускулистые. Видимо, много ходила. Движения точные, красивые. Выражение лица и голос приятные, мягкие. И - рыжая. Но это была не та бесцветная, апельсиновая рыжина, которая встречается чаще всего, а был этот цвет темного красного дерева, всегда отливающий глубинным золотом. И кожа чистая, без веснушек, молочно-белая, совсем без голубого оттенка, так свойственного рыжим. Никакой косметики, да она "в поле", под ветром и солнцем, и не нужна. И тем более удивляли естественно темные брови и ресницы в контрасте с большими глазами зелено-голубой глубины. "Ну, довольно пялиться, Космич. Этот пирог не для тебя, да и не такая уже цаца стоит перед тобой. Бывали лучшие". - Зайдите на минутку к нам. - Она указала на палатку. - Куда уж мне? - забасил Мультан. - Я ее завалю. В палатке было очень чисто и уютно. Четыре застланных топчана, четыре спальных мешка в изголовье, веточка можжевельника в вазочке, брезентовый пол посыпан молоденьким аиром. - Что у вас - троица? - У нас всегда троица. Я почти сразу заметил у нее пристрастие к порядку, а потом, по мере знакомства, и слабость к добротным и красивым вещам. Причем - дешевым. Закажет, например, местному гончару доподлинную копию старинного кувшина, горшка, миски, облитых похожей глазурью. Просто, чтобы приятно стояли на столе. - Ну, что у вас, Антон Глебович? Я рассказал. Без подробностей, без истории расшифровки. Просто сказал, что должно быть под знаком корабля где-то под второй от угла башней подземелье. Она не удивилась - мало для чего какое-то там подземелье может быть нужно историку. Взяла щуп и сказала: - Ну что же, пойдемте, посмотрим. Вышли на площадку. Мультан - неизвестно зачем притащился сюда, делать было нечего, что ли? - поплелся за нами. Иногда наклонялся и что-то подбирал. Заразился во время археологической разведки человек. - Что за щуп у вас такой интересный? - Посмотрите. Щуп, остроконечный прут, которым удобно щупать грунт на песках, был сделан в виде поморской шпильки-заколки. Кованый, и один конец закручен в поперечный овал. Чтобы пролезла рука и прочно держалась в стальной петле. Кончался овал утонченным завитком. В другом щупе конец петли-ручки смыкался и, словно лента, трижды обвивался вокруг штыря щупа. - Сама заказывала. Вот берите пока этот. В обоих по метру длины. Можно мерить глубину в раскопе. И на песках щупать удобно, - вздохнула с улыбкой. - Но, главным образом, от собак. Мы пошли по краю городища. В спину Генка запел прочувствованным, дурашливым голосом на мотив "Степь да степь": В той степи глухой И-сто-рик у-мирал. И после небольшой паузы (как на это отреагируют?): Перешли жане Вещи тощие, Передай ключи От жилплощади... А другой жане О том промолчи, От жилплощади Не давай ключи. Я наклонился и поднял камень, но Генка уже скользнул за палатку. - Что, и в самом деле другой не давать ключей? - засмеялась она. - Слава богу, не имею такого счастья ни во второй, ни в первый раз. - Почему же "слава богу"? - А так. - Почему же так? - Спокойнее. Я уже годы за плечами имею. - Какие там годы, - издали, услышав, сказал Мультан, - какие ваши годы? Вот я, вы думаете, почему такой заросший? Неопрятный? Думаете, бритвы не имею? Имею, и в баню дважды в неделю хожу. А щетина, будто у кабана, потому что жена приказала бриться раз в месяц. Потому как еще ревнует, дура. Он приблизился, и так мы подошли к краю городища, откуда замок смотрелся, как на плане. Отсюда и разрушения были видны лучше. - Разрушают, - тихо сказала она. - Постепенно. - И доска сорвана, - сказал я. - Валяется в бурьяне. - Куда она убежит? - буркнул Мультан. - В какой-нибудь фундамент. - Да кто ее украдет? - Благодарные жители и украдут. - Не дам, - сказал Мультан. - Я ведь сторож костела. А заодно и замка. - Ну, дед, вы насторожите, - заметил я. - Ого-го, еще как. А доска что? Прибьют доску и как будто все дело сделано. А доска - сегодня она есть, завтра нету! Кр-руши, Ванюха! - Он прав, - сказала Стася. - Была доска на Ружанах, на белорусском Парфеноне, а во дворе валялись бочки из-под мазута. Нету ее - те же бочки. Так какая вам башня нужна? - "Вторая от угла". - От которого угла? Где тот угол? - И в самом деле, угла четыре. Так что практически под каждой... - Практически псу под хвост твоя работа, хлопец, - сказал Мультан. - А далее стоп под знаком корабля, - безнадежно сказал я. - Восемь стоп под знаком корабля, - повторила она, посчитав по пальцам. - Н-да, негусто. Мультан ковырял носком сапога землю. - Вот что, - проворчал он наконец. - Так ты тут ничего не найдешь. Я вот что сделаю. Я тебе внука своего младшего, Стасика, пришлю. Он настоящий Мультан. И он с Васильком Шубайло, другом своим, такие сорвиголовы, что весь замок с головы до пяток облазили. Может, они тебе чем-то помогут. - Спасибо, дед. От детей в таких случаях действительно может быть больше пользы, чем от взрослых. - То-то. - Что же, - спросил я у Стаси, - вы копать начнете? Но ведь еще сыро. - Пока будем готовиться. Настоящие работы начнем, когда учеников, у которых экзаменов нет, отпустят и когда немного подсохнет. - Шаблыка тут им помог, - сказал дед. - Да. Стоит копать. В случае чего и вам поможем. Заходите к нам. - Что же, буду рад. Мы стояли над откосом. Ветер веял со стороны замка, от небольшой реки. Справа и слева были видны пруды, и на одном из них игрушечная отсюда мельница. Было широко-широко. - А городище это называется Белая Гора, - сказала она. - Да, Белая Гора, - повторил дед. До костела нам с дедом было по пути. Шли, болтали о том, о сем. От плебании нам под ноги бросился рыжий пес, помесь дворняги с ирландским сеттером. Прижав уши, начал ласково скулить. - Кундаль, Кундаль, - трепал его дед. - Гляди ты, какой жирный. Как мешок. Ну, скоро на охоту с тобой пойдем. Тогда сбросишь жир. Пойдем на охоту? Собака начала прыгать от радости. - Верите, наловчился, холера, чтоб он был здоров, рыбу ловить. Иногда такую здоровенную принесет. И не знаю, или он ныряет за ней, как водолаз, или еще как. Зайдите ко мне, - пригласил Мультан. - Поглядите на сторожку. Вот так здесь и ночую каждую ночь: жена, дети и внуки в хате, а я тут. Поэтому моя баба и запретила мне часто бриться... Ревнует, холера. Сторожка была самой необычной из сторожек, какие мне когда-либо доводилось видеть. Целых две комнаты. И большие. - Здесь вход отдельный, - сказал дед. - Ни к селу, ни к городу он. Клира поубавилось, вот и отдали мне под сторожку. А вещей разных столько: все непригодное сюда сложили да еще из бывшего дворца собрали и принесли. Это было в самом деле так. В первой комнате - голландка, топчан, стол и табуретки, а кроме того, еще и поломанная фисгармония, кресло с высокой "бискупской" спинкой, старый буфет черного дерева (стекла в нем отсутствовали, и на полках виднелись кружки, стаканы, чайник, картофель и лук россыпью). Во второй комнате в углу лежали доски икон и рулоны иконных полотен, стоял стол на "орлиных" ножках (когти орлиной лапы сжимали шары, на которых стол и стоял) и пара кресел-инвалидов. И в обеих комнатах на стенах висели портреты. Некоторые были порваны, некоторые потемнели до того, что на них почти невозможно было что-нибудь рассмотреть. А посредине одного был круг расплавленной краски - видимо, ставили ведро с кипятком. Портреты были, может, и не очень художественные, но музейные. На некоторых виднелись латинские надписи или славянская вязь. - Ксендз сюда перетаскал. Что в хатах купил, что на чердаках нашел. - Дворец ведь сгорел. - Э, не так много в том дворце и добра было. Кое-что успели вытащить. - Куда же оно подавалось? - А кто знает? Тут перед освобождением такое творилось... А потом, когда немцы удрали, а наши еще не пришли, было еще хуже. - А что? - Бовбель-Кулеш разгулялся. И разобрать нельзя было, кто кому голову сворачивает. - А хорошо тут у вас. Мне бы сюда перебраться. - Что, вечеринки у Вечерки надоели? - Да я и сам могу. Но там уже слишком. - И вот, гляди ты, хороший человек - заведующий клубом - поискать, даром что образования не хватает, а вот привязалась этакая чума - и ничего нельзя поделать. Вздохнул: - Надо поговорить с ксендзом. Глядишь, и мне ночью не так скучно будет. Не будешь же всю ночь ходить, иногда и посидеть хочется... Поговорить. А Стасика вам завтра в помощь пришлю. Он - Мультан, а я уже на старости лет начинаю наше уличное прозвище оправдывать - Потеруха*. Потеруха старая и есть. ______________ * Пацяруха - труха (бел.). Он проводил меня с костельного погоста. - Дед, - сказал я, глядя на галерею, - а что это про женщину с монахом всякие байки брешут? И тут дед посерьезнел: - Э-э, если бы это байки! Правда. Сам видел. - И в замке видел? - В замок ночью не хожу. Боюсь. И все боятся. Говорят, и там бывают. А я вот тут видел, на галерее. Идет что-то светлое, как сам день, а рядом тень, будто сама ночь. - Ой, дед! - Брешу, думаешь? Чтоб мне со старухой и внуками дня не прожить. - Специально приду взглянуть. - Они не каждую ночь ходят. Я однажды набрался смелости, взобрался на галерею (в случае чего, думаю, пальну из ружья). Исчезли. Спустился на погост - снова идут. В доме у моего хозяина царило тихое отчаянье. В тот день Зелепущенок должен был проводить брата, который приезжал к нему на праздник из Донбасса, и еще при мне они пошли на автобусную остановку в Ольшаны. Мария Семеновна, полная, добрая, синеглазая, была вся в слезах и заламывала руки; то ли с отчаянья, то ли от того, что они у нее каждую весну и осень нестерпимо болели. Была она в "сахарном" звене. А вы знаете, что такое сахарная свекла? Ни для сортировки семян, ни для прореживания всходов машин пока не придумано. "Надо будет привезти ей из Минска глицерина, - подумал я. - Это же надо, не слышать про глицерин. А ведь руки такие черные, потрескавшиеся, страшные". - Что, не приходил еще? - Нет. Антоська, миленький, дорогой, встрень ты его, пожалуйста, сходи ты в Ольшаны, поищи его. - По какой дороге? Ольшаны местечко длинное, и потому в Ольшанку из него ведут три дороги. Мария Семеновна виновато смотрела на меня, и я понял, что придется перемерить ногами все три. - Хорошо. Дайте только его резиновые сапоги и фонарик. - Сыночек, бога молить буду. А сапоги - вот. Потому что и впрямь, может, в поле забрел, может, в Выдрин Яр скатился, может, в канаве где лежит. А по ним же еще вода из пущи бежит. Снег ведь еще, должно быть, в пуще. Вздохнув, я пошел от освещенных окон во тьму. Прыгал по дороге огонек фонарика. Я обследовал Выдрин Яр, там, где он подходил почти к дороге, - ничего. Перед самыми Ольшанами потянулся лес с густым подлеском. На опушке что-то темнело. Я повел фонариком в ту сторону. У деревьев стоял Гончаренок, видимо, только что окончив справлять малую нужду, и я опустил фонарь. Малоприятно, когда на тебя светят в такой момент. Показалось мне или нет, но в этот момент что-то будто шевельнулось в кустах. А бухгалтер - я слышал шаги - поспешил ко мне, легко перепрыгнул канаву и стал рядом. - А-а, Антон Глебович, - сказал дружелюбно, словно между нами ничего не произошло. - А я думаю, кто это светит. Закурить не найдется? - Есть, Тодор Игнатович. Возьмите фонарик, посветите. - Я вскрыл пачку ножничками. - Большой ножик, - заметил он. - Все есть. - Все. Даже, видите, приспособление для вытаскивания гильз из казенника. Охотничий нож. - И ногти можно постричь. Ну хорошо, пошли. До Ольшан недалеко, но все веселее вдвоем. "Зачем ты к лесу перся? Мало тебе было придорожного кювета, чтобы еще через него прыгать да месить вспаханное поле? Наконец, не мое это дело. А дорога действительно будет короче, если идти вдвоем". - Какие дела привели вас сюда, Антон Глебович? - Буду обследовать замок. Любопытная история связана с ним. - Новая? - Да нет, очень старая. Темная история тут триста с лишним лет назад произошла. - А кому дело до трехсотлетней истории? - рассмеялся он, явно удивленный. - Мне. - Ну, разве что вам. А тут и недавних хватает. Вы бы Шаблыку порасспросили о подполье, о гестапо. - Спрошу и об этом. Не мне, так другим пригодится. Тем, что для новой истории живут. - Кгм... ...Обратно я возвращался новой дорогой. В одном месте мне показалось, что в поле за канавой как будто что-то темнеется, я шагнул туда, но не рассчитал и зачерпнул воды выше одного голенища. Нет, это просто лежал кусок бревна. - Тьфу ты, черт! - выругался я. Я подходил уже к Ольшанке, справа от меня неясно виднелись деревья и, темнее ночи, черный силуэт замка. И вдруг я остановился. Резко, как будто неожиданно наткнулся грудью на что-то острое. В одной из башен замка горел огонь. Маленький, он в этой тьме казался розово-синим. И когда я сделал несколько шагов вперед, - исчез. А когда я повернул назад - загорелся снова. "Что такое? Кому понадобилось зажигать огонь в этой темной, мертвой, как гроб, - нет, более мертвой, чем гроб, - хоромине?" ...Во мраке, в заброшенной, давно мертвой башне ровно и зловеще горел огонь. И нельзя было не думать, откуда он и почему горит. Остро и одиноко горел в ночи огонь... ...Мария Семеновна была все еще в слезах. Я вздохнул, понимая, что придется снова идти в ночь, третьей дорогой. Снял сапоги. - Дайте, хозяюшка, сухие портянки. Бог, видимо, услышал мои молитвы. Едва я успел обуть сапоги, как во дворе послышался гул мотора, по окнам пробежал свет от фар, в сенцах раздался топот, а потом дверь распахнулась и на пороге встали фигуры Ничипора Ольшанского и Рыгора Шаблыки, которые вели под руки бренные останки того, что было пару часов тому назад Миколой Чесевичем Зелепущенком, а по прозвищу Вечеркой. Он был мокрый с ног до головы и едва вязал лыко. А за этой троицей шел учитель белорусского языка Михась Иванович Змогитель и только что не переставлял руками "покойничку" ноги. - Вот, - сказал он, - в кювете нашли. Хозяйка ахнула, заплакала, в этот раз от радости, и бросилась разувать хозяина, снимать с него плащ, пиджак, брюки. Общими усилиями мы взвалили его на лежанку, и Мария Семеновна бросилась искать какой-то спиртовой настой, растереть незадачливого муженька. - Женушка, ты ж мне лучше глотку этим разотри, - бубнил Вечерка. - Дам, дам. А боже мой. Спасибо вам, люди добрые, что живого ж хотя привезли. Я посмеивался. Эта незлобивость напомнила мне первую сельскую свадьбу, на которой я присутствовал. Поспать меня тогда отвели в соседнюю хату. Я лежал, а в ушах все еще однотонно гудело одно и то же: А на сером коне В яб-ло-ки Едет в Зосенькин двор Ми-теч-ка. Утром, когда я проснулся, в печи пылал огонь, хозяйка ставила в нее горшки. И тут открылась дверь, и два хлопца внесли в хату третьего. Один нес ноги, второй голову (не плечи, а именно голову), а средина свисала самостоятельно и покачивалась, словно гамак. И тогда хозяйка всплеснула руками и совсем без злости, а только с безграничным удивлением протянула: - А-а сы-но-чек мой! А ты ж говорил, что на своих ногах придешь! Вариацию того случая я видел перед собой сейчас. Ох, и добрый же наш народ к такому! Я только подумал, что если так будет продолжаться - мне определенно придется съезжать от Вечерки. Хотя бы и к деду Мультану, что ли. Вечерка ощупывал здоровенные шишки на голове и горестно бормотал: - Били меня. Ой, били меня! После мы узнали, что никто его не бил, что они с братом взяли "посошок" перед отправлением автобуса, брат уехал, а Вечерка, вместо того чтобы идти домой, потопал ревизовать свой клуб и несколько раз упал и ударился головой, а потом поплелся домой, хотя его и пытались уложить там на кушетке отдохнуть. - Шел-шел, - бормотал Вечерка, - очень далеко шел. И в канаву упал... И лежу поперек... как гребля... Воды с одной стороны много, и она через меня пе-ре-ливается, жур-чит... И машины мимо меня с фарами: в-ву-у, в-ву-у. А я руку поднимаю... А они не останавливаются. - Угм, - произнес Ольшанский, - хорошо, что нас немного занесло и свет на канаву упал. Лежит, действительно, как гребля. И один палец иногда в сторону от кулака отставляет. Это ему казалось - "голосует". В полный рост и всей рукой. - Так, может, чарочку, людцы вы мои? - Сегодня не хочется, - сказал Шаблыка. - А известное же дело, мои дорогие. На такого выпивоху, лохмотника наглядеться, то век не захочешь. Они ушли. А Вечерка шевелился на лежанке весь красный от растирания и бормотал довольно путано: - В-ву-у, в-ву-у... А я салютую... А тут тени шли... Две... И остановились... Гомонят... Не видят, что рядом... гребля лежит... Яйца каменные, страшные... Вторая вправо за Северной башней... Яйца... Бред его был необычайный, но совершенно бессвязный, и я знал, что завтра хозяин даже не вспомнит про свои ночные приключения. Поэтому я принял от Марии Семеновны чарку (меня все же немного знобило от ледяной воды, в которую я угодил) и вышел из хаты, чтобы идти в свою пристройку. Глухая, как махровая сажа, лежала над Ольшанкой и, казалось, над всем миром ночь. Нигде ни огонька, и только вдали возвышалась сильно усеченной пирамидой освещенная сверху слабым заревом двух костров немая Белая Гора. ГЛАВА XII Начало поисков Вечером я решил съездить на пару дней домой, но сперва немного полазить по замку и наметить какой-то план действий. Утро снова выдалось свежее, но солнечное. В такое утро хорошо не в подземелье лазать, а сидеть на завалинке, на солнышке, чтоб ветерок не доставал, слушать петухов и думать о том, о сем. Но именно потому мне и надо было лезть. Надо браться за дело всерьез. Надо еще и потому, что так тревожно светил непонятный ночной огонек в башне замка. Второй башне справа от северной. А может, в первой от нее. Я ведь лишь приблизительно установил, в какой. Пол сохранился во всех жилых помещениях первого и второго этажей, но в окнах-бойницах этих этажей не было ни одного стекла, и сквозняк гулял свободно, поднимая с куч мусора пыль. Филары (колонны, что поддерживали своды) и сами своды были вопиюще и омерзительно обезображены. Ниши, в которых стояла, видимо, когда-то посуда, вазы или небольшие статуи, были полны известковой крошки. Ничего интересного во всех залах я не нашел и только пожалел, что целиком еще пригодное здание пропадает в запустении. В четырех обследованных мною башнях был глухой пол из мощных каменных квадратов. Оставались четыре башни северной стороны. В одной вниз вели каменные, стертые на нет ступеньки, но спуск оканчивался на глубине приблизительно трех метров железной, толщиной в руку, решеткой. На решетке висел мощный, очень старый цилиндрический замок, из тех, в которые ключ ввинчивается, как штопор. И замок, и решетка были кроваво-красные от ржавчины. Я решил, что наведаюсь сюда позже. Под следующей башней тоже как будто существовал вход в подземелье, но он был завален каменными глыбами, песком, известковой крошкой и мусором. Нужны были кирка и лопата. Значит, и этот вход был закрыт. - Антон Глебович! - послышался где-то наверху крик. Весь запыленный, я вылез на дневной свет и увидел присогнутую фигуру Мультана-Потерухи, а рядом с ним две фигурки мальчиков лет семи-восьми. - Это мой Стасик, - с гордостью сказал дед Мультан. Стах был дерзким взлохмаченным воробышком. Если, конечно, представить себе альбиноса-воробья. Еще весна, а он успел уже вконец весь выгореть, за исключением глубоко-синих глаз. - Ну, здорово, Стах, - сказал я. - Здорово, если здоров, - с солидной дерзостью ответил деревенский Гаврош. - А это вот его друг, - сказал дед. - Василько Шубайло. Эти - помогут. Василько смотрел исподлобья. И еще из-под копны таких же, как у друга, бесцветных от солнца волосиков. - Ну, Василько, а ты что же такой нехитрый да несмелый? - Та-а, - беззвучно сказал Василько и от застенчивости почесал одной босой ногой другую. Дед ушел, а мы присели на валуны, чтобы обсудить план нашей военной операции. - Ну, кто подземелья знает? - Трохи, - сказал Стасик. - Потому как до конца их и черт не знает. - А ты, Василько? - Та-а, - ответил тот. - Ну, с такими орлами я здесь горы сворочу. И вот что: вчера я видел ночью вон в той башне огонь. Что бы это могло быть? - Эт-то надо сообразить, - рассудительно сказал Стасик. А глаза загорелись. И я понял, что старый Потеруха в его возрасте был, видать, такой же: смесь солидного домовитого мужичка и молодого остроухого сатира. - Ну, чего сидим? - сказал молодой сатир. - Полезли, не теряем золотого времени. - Та-а, - сказал Василько. - Да-а-ффай... Взрослый остолоп и двое молодых через пролом забрались в башню. В центре ее, вплоть до первого яруса, стоял столб от винтовой лестницы. Но нижние ступеньки выпали. В столбе оставались только ямки от них. - Дядька Антось, - сказал Стасик. - Я первый полезу, а вы за мной. Потому как если я сорвусь, вы меня удержите. А если вы первый полезете и сорветесь - мне удержать будет трудно. Стах полез как белка. А за ним, слегка тяжеловато, полез я, ставя носки ботинок в ямки от ступенек, оставшиеся в столбе. Поднимались по спирали. Весьма похвальное занятие для без пяти минут доктора наук. С яруса, с высоты, через бойницы было видно Ольшанку, и течение Ольшанки, и поля, и покрытую молодой травкой Белую Гору с маленькими фигурками людей на ней. Вон даже, кажется, можно отличить Стасю. И Генку. А может, и ошибаюсь, потому что все в джинсах. Но не это привлекло наше внимание. Ярус, с которого небольшой пролом в башенной стене вел на чердак бывших жилых помещений, был обжит. По крайней мере еще совсем недавно здесь кто-то был. На полу несколько больших охапок свежей мякенькой овсяной соломы. На кирпичном выступе стены капли стеарина. В камине - пепел. Если бы давний - выдуло бы. Василько Шубайло, который спустился первым, вдруг копнул ногой песок. - Ты что? - спросил я. - Та-а. Пыли нет. Я, конечно, не заметил бы этого, а он уже выкопал банку из-под бычков в томате. Пустую. Опорожненную недавно, потому что жижа еще не высохла. - Бандюга, - сказал Стах. - Почему?.. - Ну, - он неодобрительно посмотрел на меня. - И глупому ясно. Если бы просто какой-то бродяга - зачем бы ему закапывать жестянку?.. Бросил бы, и все. - Резонно, орел. И хорошо, что у вас такие глаза. Потом мы осторожно осмотрели подземелье под одной из башен. Я боялся, что может случиться обвал, и не пустил туда детей. Но они - они ж такой народ, что гнать их от интересного - напрасный труд. Как кота от сала. Прокрались сами и начали шарить по углам. И ничего не нашли. Тогда я отпустил свою гвардию на несколько дней, попросив их, чтобы сами не лазили. Еще случится что, а тогда - как посмотришь в глаза деду Мультану и родителям Шубайло? ...Когда я, пыльный и грязный, шел мимо правления, председатель Ольшанский окликнул меня из окна. Обычный кабинет председателя колхоза. Длинный стол, стулья, портреты. По углам - снопы разных зерновых, очевидно, премированных когда-то, но теперь уже довольно пыльных. А на стульях, по обе стороны стола, Ольшанский и Высоцкий. - Добрый день, Ничипор Сергеевич... Добрый день... - ...Игнась Яковлевич, - склонил голову Высоцкий. - Садитесь, Антон Глебович, - как-то слишком... ну, словно извиняясь, сказал Ольшанский. Мы молчали. Говорить, собственно, было не о чем. Потом председатель крякнул: - Вы вот что, Космич. Вы плюньте на то, что тогда было. И на него, - он неопределенно махнул головой, и я понял, что он имеет в виду Гончаренка. - Почему? - Нестоящее это дело, бессмысленное... Ну зачем нам цапаться? Коты драть? - Боитесь, что нагорит? - прямо спросил я. - Бояться? Нет. Но неприятно. И вы правы - нагорит. Почему не сопротивлялся, выполняя нелепые приказы... Правильнее, почему глупые советы слушаю... А Гончаренок теперь тоже десятому закажет... Доску мы нашли. В бурьяне. А думали, что снял кто-нибудь из района или области, что ценности эти руины не представляют. - А разве так бывает, чтобы без ведома местных? - А то, - сказал вдруг Высоцкий. - Вон председатель ездил опытом обмениваться под Давид-Городок. Так там негодяи, бездельники какие-то тоже доску сняли. И тоже все так же, как и мы, подумали. - И разбирать уже начали церковь. Но тут учитель истории из Минска позвонил, и такой тарарам поднялся, что в районе едва отбрехались, что, мол, старую сняли, потому что поржавела, и новую надо вешать, - мрачно сказал Ольшанский. - И никому в голову не стукнуло, - сказал я, - что ни минуты нельзя без охраны, что старая должна висеть до новой? И сам понял, что никому. - Ну, а Гончаренок что же? - А, - махнул рукой Ольшанский, - желает всю жизнь героическим "гестаповским" периодом жить. Он и поддержал меня, когда я заколебался на миг, стоит ли в той бандуре проход бурить. Говорит: "приказ"... Но - плюньте. Тем более такое случилось при этом. Но врачи у нас хорошие... - Плюну. - Ну, а куда вы сегодня?.. - спросил председатель. - Вот приведу себя в порядок да пойду на автобусную остановку. Хочу на пару дней в Минск съездить. - Зачем вам идти на остановку? На автобусе вы доберетесь до Кладно, а оттуда снова автобусом до Минска. Удобнее добраться до станции Езно. Двадцать километров - и прямо поездом в Минск. - Ничего себе удобнее. - Так сегодня туда наш грузовик пойдет. И вот Гончаренок поедет, Высоцкий - машины принимать. И Шаблыка за школьными принадлежностями. Загодя. На будущий год. Мы этого "наперехват и вперегонки" не любим. Как раз к вечернему поезду успеете. Да и на будущее - вот Высоцкий, наш возчик, прошу любить и жаловать. Каждый день в Ольшаны, в другие окольные места, каждые два-три дня - на станцию. И "козел" есть, и "Москвич", а иногда приходится и "овсяным паром". Вздохнул: - Обманула нас железная дорога. Дошла когда-то до Езно, а потом вильнула на северо-запад и пошла, пошла все дальше, до Кладно. А оттуда автобусом - сами знаете. А если бы дошла до нас - был бы уже, может, неплохой городок. - Если можно будет - воспользуюсь. ...Через час Шаблыка, Высоцкий, Гончаренок и я уже тряслись