движителем новой революции выступал не рабочий класс, а интеллигенция. - Чем интеллектуалиэировать пролетариат, легче опролетарить интеллигенцию, а зная тарифы профессора Вагнера, ждать придется недолго, - сказал мне на это Бельбо. Вагнерианская революция была самой дорогостоящей в истории человечества. В издательстве "Гарамон" по субсидии одного психологического института был переведен и издан сборник мелких статей профессора, узкоспециальных, но ценных для поклонников Вагнера именно в силу давности и редкости. Вагнер прибыл в Милан, чтоб провести презентацию, тогда-то и началось их общение с Бельбо. Имя файла: Доктор Вагнер Дьявольский д-р Вагнер Серия двадцать шестая Кто в это серое нахмуренное ут Во время обсуждения я выступил с замечанием. Сатанический старец раздражился, но не выказал. Отвечал, наоборот, обольстительно. Так Шарлюс витает над Жюпьеном4, пчела над венчиком. Гений не выносит нелюбимости. Он должен обольстить нелюбящего, влюбить его. Сделано: я полюбил Вагнера. Но, вероятно, Вагнер меня не простил, потому что в вечер развода нанес мне смертельный удар. Не сознавая, инстинктивно: не сознавая обольщал, не сознавая решил меня покарать. В контексте деонтологии5 он психоанализировал меня бесплатно. Подсознательное кусает и своих надсмотрщиков. Похоже на историю с маркизом Лантенаком в девяносто третьем. Корабль вандейцев попадает в грозу у бретонского берега, внезапно орудие отскакивает от лафета, и в то время как корабль роет волны то носом, то кормой, пушка мечется обезумело от форштевня до вахтерштевня, сокрушая все на пути. Канонир корабля (увы, именно тот, чьей нерачительностью было вызвано опасное происшествие) с беспримерной храбростью, с цепью в руках кидается наперерез чудовищу, грозящему убить, одолевает его, связывает, возвращает в мирное русло, спасает корабль, экипаж, задание. Следует возвышенно-литургическое действо по сценарию ужасного Лантенака. Команду строят на квартердеке, отличившегося вызывают перед строем, командир награждает его высшей военной наградой, сняв орден с собственной шеи, обнимает, лобызает, а орава оглашает воздух бесчисленными ура. После этого несгибаемый Лантенак провозглашает, что именно этот, не знающий страха, был виновником аварийной обстановки, и что он должен быть расстрелян. О дивный Лантенак, о доблестный, справедливый, неподкупный! Так же поступил со мною доктор Вагнер, я горжусь его дружбой, он убил меня, одарив меня истиной, убил меня, объяснив мне, чего именно я желаю, объяснил мне, чего я, желая, страшуся. История начинается по кафе и барам. Потребность влюбиться. Есть вещи, которые предчувствуются. Невозможно влюбиться вдруг. А в периоды, когда влюбление назревает, нужно очень внимательно глядеть под ноги, куда ступаешь, чтобы не влюбиться в совсем уж не то. Почему во мне назревало влюбление именно в этот период? Наверное, от того, что я как раз бросил пить. Работа сердца связана с работой печени. Новая любовь дает чудный повод запить снова. Снова двинуться по барам и кафешкам. Бар быстролетен, вороват. Бар вытекает из сладкого ожидания в течение целых суток, покуда не окунешься в полумрак кожаных полукресел, в шесть часов вечера там нет ни единого человека, омерзительные завсегдатаи сползутся к вечеру, когда будут играть музыку. Предпочитаю малоприличный американ-бар, пустынный в предвечернюю пору, официант подходит только после третьего зова с готовым новым мартини. Мартини - залог всего. Не виски, а именно мартини. Субстанция белого цвета, поднимешь стакан и внутри увидишь оливку. И разность между лицезрением возлюбленной через мартини-коктейль, налитый в треугольный бокал - он непростительно мал - и ее же лицезрением сквозь джин мартини on the rocks, который подают в широком стакане, и лик дробится кубиками льда, дробленый лик двоится, когда вы сдвигаете стаканы и прижимаетесь челом каждый к своему холодящему стеклу - годятся на это стаканы, а бокалы не годятся никак. Так мимолетен бар. Потом жди, дрожа, следующего дня. Нет уверенности - шантажа. Кто влюбляется по барам, не нуждается в совершенно собственной женщине. Пусть некто вас одалживает друг другу. Фигура этого некто. Он дает ей огромную свободу, будучи вечно в отъезде. Подозрительно либерален. Я мог звонить тебе в двенадцать ночи, он был дома, а ты нет, он говорил, что тебя нету, более того, кстати к слову, вы не знаете случайно, где она может быть? Единственные моменты ревности. Но именно таким образом я отбивал Цецилию у саксофониста. Любить или только думать, что любишь, как вечный священнослужитель той стародавней мести. С Сандрой все осложнилось. На этот раз она почувствовала, что у меня это серьезно, и отношения нашей совместной жизни сделались напряженными. Нам надо расстаться? Тогда расстанемся. Нет, подожди, обсудим. Нет, так продолжаться не может. В общем, проблема была в Сандре. Когда встречаешься по барам, драма твоей страсти фокусируется не на том, с кем ты встречаешься, а на том, с кем расстаешься. В то время имел место ужин с доктором Вагнером. На лекции в тот день им было дано, в ответ на провокационный вопрос, определение психоанализа: - La psychanalise? C'est qu'entre l'homme et la femme... chers amis... ca ne colle pas6 Речь шла об отношениях пары, о разводе как иллюзии закона. Захваченный собственными проблемами, я участвовал в дискуссии с жаром. Мы позволили себя втянуть в диалектическую чехарду, говорили сами, в то время как Вагнер молчал. Мы забыли, что перед нами сидит оракул. Вдруг с задумчивым видом он вдруг с полууснувшим видом он вдруг с грустно-равнодушным видом он вдруг как будто совсем некстати Вагнер вступил в разговор (я хочу в точности передать его слова, они врезались в мою память совершенно точно, в данном случае я безусловно не ошибаюсь): - За всю мою жизнь я ни разу не имел пациента, невротизованного собственным разводом. Причиной страдания всегда выступает развод Другого. Доктор Вагнер даже в устной речи ставил заглавную Д в слове Другой. В любом случае я подскочил как будто уязвленный аспидом виконт подскочил как будто уязвленный аспидом ледяной пот жемчужными каплями выступил на его челе барон наблюдал за виконтом сквозь ленивые колечки дыма тончайших русских сигарет - Вы имеете в виду, - спросил я, - что депрессия охватывает человека не из-за его собственного развода, но из-за возможного или невозможного развода того третьего лица, которое ответственно за кризисное состояние той пары, членом которой этот человек выступает? Вагнер посмотрел на меня с изумлением обывателя, впервые имеющего дело с умственным расстройством. И спросил, что я хочу этим сказать. Действительно, что бы я ни хотел сказать, выразился я глупо. Тогда я попытался конкретизировать умозаключение. Я разложил на скатерти приборы. - Вот, это я, Нож, женатый на Ложке. Есть еще Вилочка, замужем за Ножиком, за другим, чем я, за Мекки Мессером. Так вот, я, Нож, думаю, что переживаю из-за того, что собираюсь оставить свою супружницу Ложку, и в то же время не желаю этого, в то время как я люблю Вилочку, но меня вполне устраивает, если бы она оставалась себе со своим Ножичком. Вы же, доктор Вагнер, говорите мне, что на самом деле я страдаю из-за того, что Вилочка не расстается с Ножичком. Это так? Вагнер уведомил сидевшего с нами сотрапезника, что никогда не говорил ничего подобного. - Как это не говорили? Вы же сказали, что никогда не видели, чтобы люди были невротизованы собственным разводом, а всегда разводом кого-то другого. - Может быть, не помню, - отвечал доктор Вагнер скучливо. - А если вы это говорили, имели ли вы в виду то, что имел в виду сейчас я? Вагнер выдержал паузу в несколько минут. Бывшие за столом замерли, не решаясь даже сглотнуть. Вагнер сделал знак, чтобы ему налили в бокал вина, внимательно посмотрел жидкость на свет и только потом заговорил. - Если вы поняли в этом смысле, значит, вы хотели в этом смысле понять. Потом он отвернулся в другую сторону, пожаловался, что ему жарко, помурлыкал оперную арию, дирижируя сухарем, как будто бы перед невидимым оркестром, зевнул, сосредоточился на сливочном торте, а потом, после нового припадка немоты, попросил препроводить его в гостиницу. Все смотрели на меня так, как будто я испортил им вечерю, на которой могло было быть возглашено Окончательное Слово. И действительно мне была возглашена Истина. Я тебе позвонил. Ты была дома, с Другим. Я не спал всю ночь. Все стало ясно: я не мог переносить, чтобы ты была с ним. Сандра не имела отношения. Последовали душераздирающие полгода. Я гнал тебя как дичь, преследовал, дышал в шею, требовал, чтобы прекратилось твое сожительство с Другим, внушал, что ты мне необходима вся, целиком, пытался убедить, что ты ненавидишь Другого. У вас с ним пошли ссоры, Другой становился требовательным, ревнивым, не уходил по вечерам, а когда уезжал, то звонил два раза в день и посередине ночи. Однажды он тебя ударил. Ты попросила у меня денег, тебе надо было бежать, я снял то немногое, что имелось в банке. Ты покинула супружеский кров, подалась в горы с какими-то друзьями, адреса не оставила. Другой в отчаянии звонил мне, спрашивал, знаю ли я, куда ты уехала, я не знал, а выглядело это будто я обманываю, потому что ему-то ты сказала, что бросаешь его ради меня. По возвращении, сияющая, ты оповестила меня, что написала Другому прощальное письмо. В этот момент у меня промелькнула мысль, что придется что-то решать насчет нас с Сандрой, но ты не дала мне времени серьезно обеспокоиться. Ты сказала, что познакомилась с одним человеком, у него шрам через всю щеку и очень богемная квартира. И теперь ты будешь жить у него. - А меня ты не любишь? - Наоборот, ты мужчина всей моей жизни, но после всего, что имело место, мне необходимо прожить этот этап, не веди себя по-детски, постарайся понять, в конце концов я ради тебя оставила мужа, пусть время сделает свою работу. - Как ради меня? Ты говоришь, что уходишь к другому! - Ты интеллигентный человек, к тому же прогрессист, не веди себя как мафиозо. Скоро увидимся. Я кругом обязан доктору Вагнеру. 37 Кто бы ни рассуждал о четырех вещах, лучше бы он не рождался, суть: что над, что под, что прежде и что после. Талмуд, Хагига 2.1 Я объявился в "Гарамоне" как раз в тот день, когда принесли устанавливать Абулафию, и когда Бельбо и Диоталлеви устраивали знаменитое прение об именах Бога, а Гудрун подозрительным взором сверлила незнакомых мужчин, внедрявших что-то беспокойное в дебри ее любимых пыльных рукописей. - Садитесь, Казобон, вот вам проекты и заявки по истории металлов. Заведя меня к себе в кабинет, Бельбо выложил на стол рукопись, предметный указатель, наброски художественного оформления. От меня требовалось читать текст и подбирать иллюстрации. Я сказал, что в миланских библиотеках, судя по всему, можно найти подходящий материал, - Этого недостаточно, - сказал Бельбо. - Вам придется поездить. Например, в музее науки в Мюнхене замечательная фотоколлекция. Потом, конечно, Париж, Консерваторий Науки и Техники. Мне бы самому хотелось туда съездить, да времени нет. - Хороший музей? - Тревожный музей. Триумф механицизма в готическом соборе... - Он поколебался, подровнял стопку бумаг на столе. Потом, как будто опасаясь, чтоб не прозвучала чересчур серьезно его откровенность: - Там Маятник. - Какой маятник? - Маятник Фуко. Он рассказал мне о маятнике Фуко именно то, что я думал и видел недавно, в субботу, в Париже, а может быть, в Париже в субботу я понимал все и видел таким образом именно из-за того, что меня подготовил Бельбо. Но в первый раз, после его рассказа, я не выразил сильного энтузиазма, и Бельбо посмотрел на меня как на человека, который в Сикстинской капелле спрашивает: "И это все?" - Дело, что ли, в атмосфере этой церкви - уверяю вас, вы ощутите сильнейшее чувство. Мысль о том, что все течет, но при этом у вас над головою - единственная стабильная точка универсума... В ком нет веры, тем это позволяет снова обрести Бога, не ставя под удар свое неверие, потому что Бога в данном случае можно назвать Нулевым Полюсом. Для людей моего поколения, сытых разочарованием по горло, это довольно заманчиво. - Моему поколению пришлось разочаровываться не меньше вашего. - Вот это мания величия. Да ведь вы-то разочаровывались только один сезон. Запели "Карманьолу", глядь, а вокруг сплошная Вандея. Скоро вам полегчает. С нами было другое. Сначала фашизм, хотя мы были в то время почти детьми, воспринимали его как сыщики-разбойники; тем не менее точка отсчета - судьбы храбрых - нами была от фашизма получена. Потом другая точка отсчета, Сопротивление, особенно для того, кто, как я, наблюдал его со стороны. Для нас Сопротивление стало такой же непреложностью, как путь злака, как коловращение времен года, как равноденствие... или солнцестояние, я всегда их путаю... Для одних существует Бог, для других рабочий класс, а для многих и то и другое. Как утешительно для интеллектуалов было знать, что существуют рабочие, красивые, здоровые, сильные и готовые перестроить мир. А потом - это, кстати, застали уже и вы - рабочие продолжали существовать, а рабочий класс не продолжал. Его, очевидно, убили в Венгрии. Появились вы. Для вас, наверное, все выглядело естественным и даже праздничным. Моему же возрасту казалось наоборот. Можете объяснять как вам угодно: сведение счетов, угрызение, раскаяние, регенерация. Мы потеряли время, между тем появились вы - носители энтузиазма, храбрости, самокритичности. Тогда мы, тридцатипяти-сорокалетние, испытали прилив надежды, пусть унизительной, но надежды. Мы возмечтали обучиться у вас, только что пришедших. Даже ценой того, чтобы все начинать с нуля. Мы перестали носить галстуки, мы выбросили приличные плащи и купили куртки на барахолке, и кое-кто из нас уволился с работы, чтобы не прислуживать классу хозяев... Он закурил сигарету и притворился, что притворяется взволнованным - это был его способ выбираться из патетических положений. - ...в то время как вы сдали всг, сразу на всех фронтах. Мы, с нашими искупительными паломничествами на Ардеатинские братские могилы, отказались сочинять рекламные лозунги для кока-колы, потому что были антифашистами. Мы согласились на пожизненное побирушничество у Гарамона, потому что книги, как минимум, демократичны. А вы с тех пор и по сегодняшний день придумываете как бы отомстить буржуям, которых вам не удалось повесить. Вы публикуете для них кассеты и буклеты, превращаете их в кретинов, сплавляете им свой подержанный дзен-буддизм, свои хипповые мотоциклы, в придачу с техруководствами по их самостоятельному, ха-ха, техобслуживанию. Вы перепродали нам по антикварным ценам ваши цитатники Мао и на эти средства стали устраивать балы новой культуры. И не постыдились. Мы же стыдимся всю жизнь. Вы нас обманули, вы не были носителями очищения, вы были носителями юношеской прыщевой сыпи. Вы нас стыдили за то, что у нас не хватило духу стать подпольщиками в Боливии. А сами придумали стрелять в спину мирным соотечественникам, шедшим домой с работы. За десять лет до того нам приходилось лгать, чтобы вас не сажали в тюрьмы. А потом вы лгали в свою очередь - чтобы сажать в тюрьмы ваших же друзей. Вот почему мне так симпатична эта машина. Она глупа, сама не верит, от меня не просит веры, делает что я говорю, дурак я - дура и она... или он. Честное взаимоотношение. - Я... - Вы ни при чем, Казобон. Вы удрали на другое полушарие вместо того, чтобы швыряться камнями, вы защитили диплом, вы ни в кого не стреляли. И при всем при том, вообразите, сколько-то лет назад я ощущал шантаж и с вашей стороны. Поймите правильно, ничего личного. Поколенческие циклы. Когда же я увидел Маятник, в прошлом году, я осознал все. - Все? - Почти все. Видите ли, Казобон, Маятник тоже лжепророк. Вы на него глядите, вы верите, будто бы он единственная стабильная на свете точка, но если вы отцепите его от купола Консерватория и перевесите в бордель, он не утратит своей силы. Есть и другие маятники, один в Нью-Йорке, во дворце ООН, еще один в Сан-Франциско в музее науки, и не знаю, сколько еще. Маятник Фуко неподвижен, земля вращается под маятником - в какой бы точке он ни был установлен. Каждая точка мира становится точкой отсчета, стоит только привесить к ней маятник Фуко. - Бог повсеместно? - В определенном смысле да. Поэтому Маятник так меня тревожит. Он мне сулит беспредельность, однако я ответственен за решение: где я ее размещу, эту беспредельность. Значит, недостаточно обожать Маятник там, где он находится, необходимо каждый раз брать на себя ответственность, искать для него истинное место. И все же... - И все же? - И все же - надеюсь, вы не воспринимаете все это серьезно? Впрочем, я зря беспокоюсь, таких, как я, всерьез не воспринимают... И все же, как было только что сказано, мне кажется, что в течение жизни мы привешиваем Маятник в великое множество мест, и никогда это не действует по-настоящему, а действует только в Консерватории... Может быть, в универсуме существуют места более лучшие и менее лучшие? Может быть, самое лучшее - потолок этой комнаты? Нет, никто не поверит. Необходима атмосфера. Не знаю. Может быть, мы ищем да ищем совершенное место, а оно рядом с нами, а мы его не видим, а чтоб его найти, надо во все это по-настоящему верить... Пойдемте к господину Гарамону. - Повесим Маятник у него? - О суетность. Идемте делать серьезное дело. Чтобы вам заплатили, надо, чтобы хозяин вас повидал, понюхал, пощупал и полюбил. Подойдите под руку хозяина. Она излечивает от чесотки7. 38 Тайный Магистр, Магистр Совершенный, Магистр Любознательности, Распорядитель Строений, Избранный из Девяти, Кавалер Царского Ковчега Соломонова или Магистр Девятого ковчега. Великий Шотландец Священного Свода, Рыцарь Востока, или же Меча, Князь Иерусалимский, Рыцарь Востока и Запада, Князь-Кавалер Златорозового креста и Рыцарь Орла и Пеликана, Великий Прелат или Верховный Шотландец Небесного Иерусалима, Достопочтенный Пожизненный Великий Магистр Всех Лож, Рыцарь Прусский и Патриарх Ноева колена, Кавалер Королевской Секиры или Князь Ливана, Князь Кущей, Рыцарь Медного Змия, Князь Сочувствия или же Благодати, Великий Рачитель Храма, Рыцарь Солнца или Князь-Адепт, Рыцарь Св. Андрея Шотландского или Великий Магистр Света, Рыцарь Великоизбранный Кадош и Кавалер Белого и Черного Орла. Высшие посвящения Масонства Древнего и Принятого Шотландского Обряда Мы двинулись по коридору, он оканчивался тремя ступеньками и дверью с рифленым стеклом. За дверью открывалась новая вселенная. Насколько темны, закопчены и пыльны были помещения у нас за плечами, настолько же пространство впереди походило на дипломатический зал аэровокзала. Приглушенная музыка, голубоватая окраска стен, уютная приемная великолепного дизайна, стены увешаны портретами господ депутатского вида, вручающих крылатые победы господам сенаторского вида. На журнальном столике небрежно брошены, как в приемной зубного врача, лакированные журналы "Литературная изысканность", "Поэтический Атанор", "Роза и Шип", "Италийский Парнас", "Верлибр"... Ни одного из них я никогда не видал до того, и теперь мне известна причина: эти журналы распространяются только среди клиентов "Мануция". Сперва я подумал, что передо мною административная часть издательства "Гарамон", но довольно скоро я понял, что речь идет о совершенно другом издательстве. В прихожей "Гарамона" торчала маленькая грязноватая витринка с их последними публикациями, книжки были неказистые, с неразрезанными листами, с серенькой обложкой - что-то вроде французской университетской прессы, бумага такого сорта, который желтеет за несколько лет и создает впечатление, будто автор, при всей своей молодости, начал публиковаться бог знает когда. А здесь имелась большая красивая витрина с внутренним светом, в ней были выставлены книги издательского дома "Мануций", некоторые распахнуты - глядят наружу просторные, воздушные развороты. Белоснежная, легкая, дублированная прозрачным пластиком, очень элегантная серийная обложка, рисовая бумага, дивной четкости офсет. Серии "Гарамона" назывались серьезно и специально, например "Гуманитарные исследования" или "Философия". Серии же "Мануция" носили изнеженные и поэтичные имена: "Цветник несбиранный" (поэзия), "Терра Инкогнита" (проза), "Час Олеандра" (для изданий типа "Записки больной девочки"), "Остров Пасхи" (по-моему - очеркистика), "Новая Атлантида" (последней новинкой этой серии выступало издание "Koenigsberg Redenta - Вновь обретенный Кенигсберг, пролегомены к любой грядущей метафизике, которая представлялась бы двойственной системой трансцендентности и наукой о феноменальном ноумене"). На всех переплетах была эмблема издательского дома - пеликан под пальмой с подписью "Владею тем, что дарую". Бельбо был краток в своих пояснениях: господин Гарамон владеет двумя издательствами, вот и все. В дальнейшем мне стало ясно, что связь между "Гарамоном" и "Мануцием" составляет сугубо частный, конфиденциальный факт. Парадный вход "Мануция" был расположен по улице Маркиза Гуальди, и на улице Гуальди не было ничего похожего на зловонное кишение улицы Ренато Синчеро. Все наоборот: надраенные фасады, просторные тротуары, холлы с лифтами из алюминия. Никому не пришло бы в голову, что из квартиры в облезлом доме по улице Синчеро Ренато можно пройти, преодолев всего только три ступеньки между уровнями, в один из шикарных палаццо на улице Гуальди. Не знаю, что сделал господин Гарамон, чтобы получить разрешение. Кажется, за него хлопотал один автор - член отдела охраны памятников. Нами занялась госпожа Грация, жакет и юбка подобраны в цвет стен, поступь матроны, шелковый платок от известного модельера. Со сдержанной улыбкой она препроводила нас в зал, украшенный глобусом. Зал был не так уж велик, но походил на кабинет Муссолини в римском Дворце Венеции, около входа размещался огромный глобус, письменный стол красного дерева стоял у дальней стены, посетитель его видел как будто в перевернутый бинокль. Гарамон дал знак, чтобы мы приблизились, и меня сразу проняло почтением. Позднее, при появлении Де Губернатиса, Гарамон поднялся с места и собственной персоной поспешил ему навстречу; столь сердечное проявление еще раз подчеркнуло величие хозяина и великолепие обстановки, поскольку посетитель сперва дождался, как в балете, приближения Гарамона по зеркальному паркету зала, а затем и сам проделал тот же путь в обратном направлении об руку с гостеприимным Гарамоном, благодаря чему пространство кабинета волшебным образом удвоилось. Гарамон усадил нас напротив, был решителен и сердечен. - Доктор Бельбо прекрасно отзывается о вас, доктор Казобон. Нам нужны квалифицированные сотрудники. Разумеется, речь не идет о постоянной ставке, этого мы себе не можем позволить. Будет компенсирован в должном объеме ваш труд, скажу даже - ваша добросовестность, ибо наша профессия есть служение. Он назвал сумму моего гонорара, рассчитанную из условных рабочих часов, по тем временам цифра мне показалась разумной. - Превосходно, дорогой Казобон. - Научный титул мгновенно отпал с той секунды, как я был принят на жалованье. - Эта история металлов. Она должна быть великолепна, более того - прекрасна. Общедоступность, простота, и в то же время научный уровень. Пусть поражает воображение читателя, но на научном уровне. Приведу вам один пример. Я прочитал в начале рукописи описание одного шара, ну как его, Магдебургского, два полушария составили вместе и в середину накачали пневматическую пустоту. К полушариям припрягли по две пары норманнских лошадей, одну пару к одному, другую к другому, одна пара тянула в одну сторону, другая в другую, а два полушария не рассоединились. Так вот, к этому сводится научная информация. Но ваше дело выделить ее среди остальных, менее живописных. Как только вы ее выделили, вы должны мне найти ее изображение, фреску, картину, что-нибудь такое. А потом мы напечатаем потрясающий разворот в цветном офсете. - Я знаю одну гравюру, - сказал я. - Ну вот, видите? Молодец. Так и надо. На разворот ее, в четыре цвета. - Гравюру можно только в один, - сказал я. - Да? Ну тогда в один цвет. Точность есть точность. Все-таки дадим в два. Дадим золотой фон. Пускай читатель поразится. Должен возникать буквально эффект присутствия в тот день, в том месте, где они проводили эксперимент. Ясно? Научный уровень, реалистичность, эмоциональность. Вот наше девиз. Можно остаться на научном уровне и в то же время держать читателя за кишки. Есть ли что-либо более театральное, драматичное, скажу даже занимательное, нежели мадам Кюри, когда она заходит вечером к себе домой и видит в темноте флуоресцентный луч! Боже! Что это могло бы быть... Углеводород, голконда, флогистон или как там он называется, шут с ним, в общем, вуаля, Мария Кюри изобрела рентген-лучи. Оживляйте материал. Но ради бога, соблюдайте научную строгость. - Но как связан рентген с металлами? - А что, радий - не металл? - Радий - металл, - согласился я. - Ну вот. Но не только радиация нас интересует. Весь мир знания каким-либо манером можно увязать с металлами. Как мы собирались назвать эту книгу, Бельбо? - Солидно и спокойно. Металлы и материальная культура. - Так и надо. Солидно и спокойно. Но должна там чувствоваться этакая изюминка, этакая хитринка, говорящая о многом... Посмотрим... Вот. "Всемирная история металлов". Там про китайцев есть? - Про китайцев-то есть... - Тогда всемирная. Мы не гонимся за шиком - это требование истины. А то еще лучше: "Невероятные приключения металлов". Как раз в этот момент госпожа Грация объявила о приходе коммендатора Де Губернатиса. Господин Гарамон замялся, с сомнением поглядел на меня. Бельбо ободрительно кивнул, как будто подтверждая, что отныне мне можно доверять как своему. Гарамон провозгласил, что посетителя можно вводить, и сам вышел из-за стола, чтобы двинуться к нему навстречу. Посетителя ввели, он был в двубортном костюме, с розеткой в петлице, с авторучкой в кармане, со свернутой газетой в кармане пиджака и с папкой под мышкой. - Дорогой коммендаторе, прошу вас садиться, мой друг Де Амброзиис много рассказывал мне о Вас. Достойнейший пример, вся жизнь без колебаний отдана государственной службе. И затаенная поэтическая жилка, я угадал, не правда ли? Покажите же, дайте же мне это сокровище, которое вы сжимаете в руках... Познакомьтесь, здесь присутствуют двое из моих генеральных директоров. Он усадил гостя напротив книжного стола, заваленного рукописями, и разгладил дрожащими от нетерпения пальцами первый лист врученного ему сочинения. - Вы можете не рассказывать мне ничего, я обо всем наслышан. Вы родом из Випитено, великого и славного города. Вся жизнь без колебаний отдана службе на таможне. И тайно от всех, день за днем, ночь за ночью, слагались эти страницы, осененные духом поэзии. Поэзия... Ею опалена была юность Сапфо, ею же взлелеяны гетевские седины... Древние греки называли "фармаком" как яды, так и лекарства. Разумеется, мы прочитаем его, это ваше создание, прочитаем и перечитаем, у нас в заводе как минимум три предварительные рецензии, одна внутренняя и две выполняемые нашими консультантами. Они выполняются анонимно, увы, иначе нельзя, дело идет о слишком известных в обществе людях. "Мануций" не публикует книг, пока не убедится в абсолютной их качественности. А качественность, вам это известно, конечно же, лучше чем мне, это нечто неощутимое, неуловимое, ощущаемое шестым чувством, зачастую книга бывает несвободна от несовершенств, от шероховатостей, Свево тоже писал плохо, могли бы сказать Вы, и были бы правы! Но господи боже мой, идея, ритм, стиль, в этом ошибиться невозможно! Я знаю, вы можете не говорить мне ничего, бросив один только взгляд на самое начало этих страниц, я уже почувствовал, что тут витает это самое нечто, однако я не хотел бы судить самовластно, невзирая на то, что зачастую - о, знали бы вы, насколько часто! - внутренние рецензии бывали не слишком хвалебными, но я стоял на своем, потому что невозможно решать судьбу автора, не звеня, так сказать, одной струною с ним, вот например, скажем, я открываю эту рукопись и взгляд мой касается строки "как осень, лебедь отощалый" - прекрасно, я не хочу знать, каково все остальное, мне достаточно этого образа, очень часто хватает только этого - экстаз, восхищение, а затем... Cela dit, мой дорогой друг, Бог свидетель, если бы удавалось делать то, чего мы хотим! Но, к сожалению, издательства - такие же промышленные предприятия, как и прочие. Более благородные, нежели прочие, и тем не менее промышленные. А известно ли вам, во сколько обходится в наше время одна только печать? А бумага? Откройте, посмотрите в сегодняшней газете, насколько поднялась на сегодняшнее утро учетная ставка на Уолл-стрит. Вы хотите сказать, что это не имеет к нам непосредственного отношения? Представьте себе, что имеет! И самое непосредственное! Вам известно, что теперь они облагают налогом даже складированную продукцию? Что если что-то не продается, они облагают налогом остатки? Я плачу даже за неуспех, оплачиваю голгофу каждого гения, непонятого филистерами. Вот эта папиросная бумага... с вашей стороны на редкость изысканно, позвольте заметить, это просто находка - отпечатать текст на столь тонкой и прозрачной бумаге, чувствуется настоящий поэт, бездарный нахал использовал бы высокосортную, чтобы пустить пыль в глаза и отлечь внимание души. Нет, перед нами совсем другой случай, это - настоящая поэзия, от сердца идущая, о, слова тяжелы как камни, они способны перевесить любую вещь в мире! О, эта папиросная бумага в конечном счете обойдется мне как банкнотная! Тут зазвонил телефон. В дальнейшем я узнал, что на этом этапе господин Гарамон нажимает на подстольную пупочку и госпожа Грация зажигает у него немую линию. - Дорогой Маэстро! Как? Изумительная новость! Настоящий праздник! Вашу новую книгу сочли событием сезона! Ну конечно, и наш издательский дом "Мануций" счастлив, польщен, скажу сильнее - рад иметь Вас в числе постоянных авторов! Вы видели, как отзываются газеты о Вашей последней эпической поэме. Это достойно Нобелевской премии. Как жаль, что вы опередили свое время. Мы с трудом распродали три тысячи экземпляров... Коммендатор Де Губернатис побелел: три тысячи экземпляров в его представлении оставались недостижимым, не мечтанным даже рубежом. - ...и не перекрыли стоимости производства. Приходите, загляните к нам, посмотрите, сколько народу работает у меня в редакции. В наше время, чтобы окупить книжку, требуется продавать не менее десяти тысяч экземпляров. К счастью, многие из наших книг продаются гораздо шире, однако существуют писатели, как бы это выразиться, инакого профиля. Бальзак был великий талант и продавал свои книги как пирожки, Пруст был не менее великий талант, а печатался за собственный счет. Вы попадете в школьные хрестоматии, но не в станционные киоски. С Джойсом вышла та же самая история, он публиковался за собственный счет, как Пруст. Таких книжек, как ваша, я могу позволить себе одну-единственную за два или три года. Теперь мне потребуются новых три года... - последовала затяжная пауза. На лице Гарамона обозначилось горестное смущение. - Как? За ваш собственный счет? Нет, нет, расход не так велик, цифру можно свести до минимума... Нет, дело в другом, в "Мануции" это не принято... Конечно, как Вы могли бы сказать, и Джойс с Прустом тоже... Понимаю, понимаю... Еще одна выдержанная пауза. - Хорошо, давайте действительно поговорим. Я с вами был совершенно откровенен, вы полны нетерпения, давайте попробуем то, что называется совместным предприятием, джойнт венчер, как говорят американцы... Приходите к нам завтра, и мы ориентировочно подсчитаем смету... Мое почтение и мое восхищение. Гарамон поднял на нас глаза, как будто выходя из глубокого сна, и провел по лицу ладонью, потом вздрогнул всем телом, вспомнив о присутствии посетителя. - Простите. Это был Писатель, настоящий Писатель, я думаю - великий. И что же? Именно поэтому... Как часто испытываешь стыд, занимаясь нашей профессией. Если бы не было так сильно призвание... Но вернемся к нашей беседе. Все уже сказано. Я отвечу вам в течение месяца. Рукопись оставьте у нас, она в надежных руках. Коммендатор Де Губернатис вышел так и не произнеся ни слова. Он знал: он ступил одной ногою в кузню литературной славы. 39 Рыцарь Небесных Сфер, Князь Зодиака, Высочайший Герметичный Философ, Несравненный Коммендатор Светил, Великий Прелат Изиды, Князь Священного Холма, Философ Самофракийский, Титан Кавказский, Отрок Златолирный, Кавалер Истинного Феникса, Кавалер Сфинкса, Высочайший Мудрец Лабиринта, Князь Брахман, Мистический Надзиратель Святилища, Зодчий Таинственной Башни, Высочайший Князь Священной Завесы, Толмач Иероглифов, Орфический Доктор, Надзиратель Трех Очагов, Хранитель Невысказуемого Имени, Величайший Эдип Высших Секретов, Возлюбленный Пастырь в Оазисе Тайн, Доктор Священного Огня, Рыцарь Сиятельного Угольника. Посвящения Древнего и Первобытного Мемфисско-Мисраимского Обряда "Мануций" было издательством для ПИССов. ПИССом именовался на техническом наречии "Мануция"... Но почему "именовался"? Именуется, существует и сейчас, все продолжается там у них как ни в чем не бывало, это просто я перевожу рассказ в недостижимо отдаленное прошлое, потому что то, что случилось позавчера вечером, прочертило как будто разлом во времени; в нефе Сен-Мартен-де-Шан прервалась связь времен. А может быть, это оттого, что позавчера я сам внезапно состарился на десятилетия? Или же страх, что Эти Самые доберутся до меня, подсказывает мне такую интонацию, как будто я пишу историю империи периода упадка, историю распростертой в ванне, со вскрытой веной, выжидающей, когда она захлебнется в моей крови... ПИСС значит Писатель, Издающийся на Собственный Счет. "Мануции" - одна из тех фабрик славы, которые в англоязычных странах называют "vanity press.". Прекрасный товарооборот, никаких накладных расходов. Штат: Гарамон, госпожа Грация, бухгалтер в чуланчике в конце коридора с табличкой "замдиректора по хозяйственной части", пенсионер-инвалид Лучано на должности экспедитора, распоряжающийся обширным складом в полуподвальном этаже. - Никогда я не мог уяснить, как умудряется Лучано паковать книги одной рукой, - говаривал Бельбо. - Видимо, пускает в ход зубы. Хотя, если подумать, пакует он не так уж много. В нормальных издательствах рассылают товар для реализации, у нас отправляют только посылки авторам. "Мануций" читателями не интересуется. Самое важное, считает господин Гарамон, чтобы нас любили писатели. Без читателей прожить можно. Бельбо восхищался господином Гарамоном. Гарамон в его глазах олицетворял силу, в которой ему, Бельбо, было отказано. Система "Мануция" отличалась простотой. Немногочисленные рекламные объявления в провинциальных газетах, в специальных журналах, в городских литературных альманахах, в периодических изданиях, которым не суждено прожить больше трех выпусков. Объявления скромного формата, с фотографией автора и подписью "высочайший голос нашей поэзии" или "новая захватывающая повесть автора романа "Флориана и ее сестры" ". - Таким образом расставляются силки, - продолжал Бельбо, - и ПИССы падают в них гроздьями, если, конечно, грозди могут попадать в силки, но так как неопрятная метафорика характерна для авторского коллектива "Мануция", она отчасти передалась и мне, так что прошу простить. - Ну и? - Ну и возьмем к примеру Де Губернатиса. Через месяц, дав пенсионеру хорошо повариться в собственном соку, поступит звонок от Гарамона с приглашением на ужин, где будут и другие авторы. Вечер состоится в арабском ресторане, для своих, без вывески; надо прямо звонить и говорить в домофон свою фамилию. Шикарная обстановка, рассеянный свет, экзотические мелодии. Гарамон здоровается за руку с метрдотелем, обращается на ты к официантам и возвращает в погреб бутылки, потому что год разлива его не устраивает, или же говорит: извини меня, дорогой, но разве это кускус, как готовят в Марракеше? Де Губернатиса знакомят с комиссаром Таблетти, все наземные службы аэропорта под его контролем, но главное в нем - что он изобретатель, апостол нового языка Косморанто, это язык мира во всем мире и сейчас он стоит на повестке дня в ЮНЕСКО. Потом - профессор Пилюлли, настоящая крепкая проза, лауреат премии Петруцеллис делла Кукуцца 1980-го года, светило медицинской науки. Сколько лет у вас преподавательского стажа, профессор? В те времена студенты действительно учились. А вот и наша утонченная поэтесса, Теодолинда Клистери-Клизмони. Та самая, которой принадлежат "Целомудренные касания", вы, конечно, читали. Бельбо признался мне, что долго не мог уяснить, почему женщины-ПИССицы подписываются двойной фамилией. Почему, господи боже, у нормальных литераторш, как правило, одна фамилия, а то и вообще нет ее, как у Колетт, а у ПИССессы всегда имя вроде Капитолина Облигацци-Депозите? Дело, конечно, в том, что нормальный сочинитель пишет из интереса к своей работе, и ему не так уж важно, если прославится не он, а псевдоним, как например было с Нервалем; а для ПИССов и ПИССих важнее всего, чтобы их узнавали соседи, как по нынешнему району, так и в районе, где они жили раньше. Мужчине хорошо, у него всегда одно имя, а даме необходимо чтобы дошло как до тех, кто знавал ее в девицах, так и до знакомых через мужа. Поэтому она не может обойтись без двух фамилий. - В общем, что вам сказать, ужины эти очень насыщенны в интеллектуальном смысле. У Де Губернатиса сложится впечатление, что он нахлебался коктейля из ЛСД. Он наслушается сплетен от соседей по столу, узнает смачный анекдот про великого писателя, известного импотента, да и, между нами, как писатель - не такого уж великого. Он вопьется влажным от волнения взором в новое издание Энциклопедии Знаменитых Итальянцев, которая по мановению Гарамона появится внезапно и сногсшибательно, для того чтобы показать комиссару, как выглядит статья о нем, вот и вы вошли в пантеон, дорогой коллега, как же, как же, это настолько соответствует вашим заслугам. Бельбо показал и мне эту энциклопедию. - Час назад я читал вам мораль, теперь мне стыдно, потому что никто не чист. Энциклопедию пишем мы вдвоем с Диоталлеви. Но, клянусь вам, не ради постраничной оплаты. Это одно из самых смешных на свете занятий. Каждый год выходит новое переработанное издание. Статьи о литераторах расположены квадратно-гнездовым способом. Одна статья про существующего писателя, одна про ПИССа. Много времени, как правило, отнимает возня с алфавитом. Невыгодно терять пространство между двумя знаменитыми писателями. Приходится работать филигранно... вот например посмотрите на Л. ЛАМПЕДУЗА, Джузеппе Томази ди (1896-1957). Сицилийский писатель. Долго не пользовался признанием и стал знаменитым лишь после своей смерти как автор романа "Леопард". ЛАМПУСТРИ, Адеодато (1919-). Писатель, воспитатель, боец (бронзовая медаль за восточноафриканскую кампанию), мыслитель, прозаик и поэт. Ею фигура высится на фоне итальянской словесности текущею столетия. Дар Лампустри выявился с особой силой после 1959 года, когда был создан первый том всеобъемлющей трилогии "Братья Карамасси", в которой в неприкрыто реалистичной и в то же время подкупающе лиричной манере повествуется о нелегкой судьбе семьи рыбаков из Лукании. Это произведение, которому была заслуженно присвоена в 1960 году премия Петруцеллис делла Кукуцца, было продолжено созданными в последующие годы романами "Освобождение из тюрьмы" и "Пантера с глазами без ресниц", которые возможно, еще более выразительно, чем первое творение, подчеркивают эпический размах, искрометное воображение, лирическую струю, отличающие многогранное творчество этою одаренною художника. Ценный сотрудник министерства, Лампустри пользуется уважением среди коллег по работе как цельная личность, образцовый отец и муж, тончайший оратор. - Де Губернатис, - продолжал Бельбо, - возжаждет оказаться в энциклопедии, даром что он всю жизнь говорил, что Энциклопедия Знаменитых Итальянцев - суета сует, что она захвачена сговорившимися критиками. Но всего важнее, что в этот вечер перед ним открывается перспектива войти в общество писателей, которые являются в то же врем