ака, но чертов хрыч все равно на утро докладную длинную составил, сочинил, и Толя из триумфатора, героя, сейчас же превратился в лгуна последнего, недели две во всевозможных кабинетах обязанного объяснять, как старый особист и вертухай мог так нелепо обознаться. В общем, судьба стремительно их разводила. Зух убеждался с каждым днем - друг богу изменил, неистового предал Моджо-Встань-с-колен, безумца, с лицом, в бой увлекающего орды воинов Тохтамыша. На сладкое тю-тю, сю-сю, ребятушки, козлятушки, отчаянный, дикий вопль: - Пленных не брать! - в испуге потном променял. Ну, а Толя? Он вовсе так не думал, вины за собой никакой не чувствовал, все ту же гриву расчесткой частой мучал поутру, и в то же самое индиго облекал заметно округлившееся, но не пастозное, не рыхлое еще пока, нет, гладкое, приличное вполне седалище. Он был о'кей, тип-топ, а Зух не в кайф, не в жилу, он разрушал себя и дело общее, былое обаянье уходило, терялось, и лишь усиливался запах, назойливый и мерзкий того, чем накануне, после звезды вечерней, разговлялся худой и желчный кочегар. Короче, внезапно стало ясно, что Толе с Леней не катит. М-да. И окончательно этой осенью, когда движенье дискотечное Кузнец с благословения начальства институтского, если и не возглавил, то за собой повел определенно. Собственно, с момента согласования в горкоме ВЛКСМ репертуара клуба, ничего практически уже не связывало бывших выпускников центральной школы номер 3. (Толя, кстати, хотел назвать клуб "Желтая подводная лодка", но убедить товарищей не смог, возможно, акроним нечайный ЖПЛ смутил, или же от упоминания морских глубин, пучины темной невольно пахнуло, повеяло диверсией какой-то, не дай Бог, идеологический, может быть, но так или иначе, пришлось Толяну порыться, покопаться среди любимых пленок еще денек, другой, прежде чем отыскался приемлемый вполне, нейтральный вариант - " 33 и 1/3 "). Да. ничего, ничего Толю с Леней больше не связывало. Ничего, кроме... кроме комнаты, каморки, логова, помещения без окон, в которое вела из холла поточных аудиторий низкая, тяжелая, обитая железом толстым дверь. Там, внутри, в унылом полумраке, разъедающем глаза, в углу, на колченогом стуле, без зрителей, в угрюмом одиночестве, качаясь (сам себе и камертон, и метроном ), железной ножкой отбивая ритм, играл часами, сутки напролет (отлучек к топке не считая кратких) одно и то же, одно и то же, Леня Зух. " Я полз, я ползу, я буду ползти Я неумолим, я без костей". Иногда случалось, правда, и не так уж редко, компанию ему составлял еще один участник бывший квартета боевого - Дима Васин. Толя, обретший редкий, экзотический, пленительный статус дисжоккея, практически не появлялся; не лез, не интересовался ничем особенно, хотя незримо присутствовал, конечно, постоянно. УОтветственный за противопожарное состояние Кузнецов А.Е.Ф - табличка извещала на двери, встречала, провожала каждого. Да, он покрывал их сомнительные посиделки своим авторитетом, положеньем рисковал, да, черт возьми, действительно, ведь Зуха, кочегара - через два дня на третий, не то чтоб в комнату с материальными ценностями, в само здание, в третий корпус ЮГИ (в котором этажи в неравной пропорции делили электро-механический и инженерно- экономический факультеты), по доброму пускать-то не должны были вообще, а что до Димы Васина, то он хоть и имел, вне всякого сомнения, конечно, в свое время, право художественной заниматься самодеятельностью в стенах родного ВУЗа, но к весне этого года священное утратил, оказавшись в столь незавидном положении, когда лишь выбор между майским или ноябрьским призывом остается. Короче, Бог свидетель, Кузнец был добр и милосерден, и выгонять несчастных этих двух отнюдь не собирался, когда команду отдавал своим дискотечным гаврикам перетаскать аппаратуру клубную из главного корпуса в электро-механический, в каморку без окон с обитой жестью низкой дверью. И тем не менее, и тем не менее, именно такое у Димы с Леней сложилось впечатление. Их выселяют, выставляют, все, кранты, конец. То есть, нет, Димон пытался поначалу даже в обратном Зуха убедить, не верить слухам предлагал, не поддаваться панике советовал, но, увы, вчера вечером, едва лишь приспособились они писать на старую " Комету" вокал, дверь в их берлогу (оплошно не запертая, не зафиксированная засовом) приотворилась, и рожа сальная подручного Толяна, шестерки Громова просунулась, ощерилась и чмокнула: - Сидите? - поинтересовался гад и засмеялся, захихикал, - Ну, сидите, сидите, последний ваш денечек. Завтра попрем вас на фиг. Дальнейшее, в общем-то, уже известно, Зух с Васом нарезались, надрались, нагрузились по ватерлинию по самую, последний удержать пытался первого от позднего визита к товарищу былому. Но Зух, упрямый, пьяный, невменяемый, конечно, вырвался, явился, без приглашенья в гости завалил, но... равновесье потерял, сознанье, облик человеческий, порыв угас и он не смог с портвейном теплым разлучиться. Утром же поднялся, шатаясь от омерзения, добрел до кафеля холодного, глаза не открывая, взбодрился в судорогах жалких, башку под душем остудил, и смылся, сбежал, ушел, как проклял, не прощаясь. Ну, вот так бы и расстаться приятелям, без слов, без объяснений лишних, благородно, но, увы, дурная логика похмелья, отходняка и раскумара на дрожжах вчерашних свела еще раз, теперь уже на зебре солнечной весенней пустого коридора ,Толю с Леней. Под своды храма знаний (технических, универсальных) Зух прибыл минут на двадцать раньше Кузнецова, до этого он совершить успел намаз? навруз? куйрам-байрам?, то есть две стопки опрокинул азербайджанского напитка с названием "Коньяк" и следом тут же засосал "Агдама" полстакана в немытой рюмочной на улице Ноградская (в кредит у бармена, приятеля дворового), и сразу освеженный, он вспомнил, ну, конечно, что струны новые оставил в каморке у магнитофона со снятой верхней крышкой. - Куда? - с улыбкой милой в дверях встретил Громов, эта сволочь, ублюдок, когда-то, год назад всего лишь готовый им таскать колонки, стойки, провода, лишь бы на репетиции, для шутки как бы, просто так, ну, хоть на румбе, на бубне или маракасе подыграть. Сейчас эта разожравшаяся падла стояла на пороге и щурясь лаского, не собирался пускать, подумать только, Леню, Зуха, великого и несравненного. - Ах,ты... Нет, это тебе, браток, не вахтер, инвалид невидимого фронта. Хватала жирные сомкнулись, запястья защемив пребольно, Зух был под лестницу без церемоний лишних препровожден и там ему пришлось на ящике каком-то ломаном немного посидеть, покуда дыханье, остановленное коротким, но резким и надежным хуком в сплетенье солнечное, восстановилось. " Я полз, я ползу, я буду ползти, Я неутомим, я без костей, Я гибкий, я скользкий, но я устал, Я устал быть ужом, я хочу стать гадюкой". - Ну, что, пархатый, последнее продал? - Ключ, - Толян был краток в этот миг ужасный. - На, - предложил ему козел, скотина датая, подпрыгнуть, от пола оторваться на аршин, с разбега выхватить из поднятой над головой руки железку со скрепкой канцелярской вместо бирки полустертой. - Подонок. - Ах, - улыбка пакостная слюнкой белой размазалась по роже, разжались пальцы и с высоты двух метров ухнув, невероятно, предмет блестящий, не звякнув даже, ушел в сантиметровое отверстие пол украшавшей щели. Прости-прощай! Привет! Ан нет, и трех минут не прошло, еще тряслись от бешенства коленки, играла жилка в пузе Кузнецова, как распахнулась настежь дверь каморки, мелькнула тень поэта гнусного. - Сюда, прошу вас... осторожней, - до Толиных ушей донесся ненавистный голос и ... в помещение, заваленное всевозможной рухлядью и дрянью, зашла, вкалила, Боже правый, Валера Додд. - Уф, мальчики, едва вас отыскала. СИМА Короче говоря, жизнь неслась, летела, колбасила, не желала, не хотела оглядываться, останавливаться, перекуривать это дело, обмывать и обмозговывать. По местности пересеченной, преграды преодолевая водные, шагала с песней, топала, катила, героям нашим не давала дыхание перевести. Хотя нет, одного, непостижимым образом каким-то оставила в покое. Впрочем, возможно, попросту на сладкое, под кофеек, посмаковать за чашечкой полуденной. Да, господа, покуда с ног на голову мир становился, в тартарары валился, к черту, под откос, один зеленоглазый юноша, бездельник, шалопай, отъявленный мерзавец Сима, Швец-Царев Дмитрий Васильевич, в постели нежился, на голубом белье лежал, похрустывал крахмалом освежающим, в тепле гигиеничном розовел, добрел, ну, в общем, жизненными наливался соками. В желудке молодца рассасывались, бодря и согревая носоглотку отрыжкой луковой, пельмешки. Много пельмешек, маленьких, ладненьких, кругленьких, уплел, умял, захавал Сима, беспутной ночью нагулял изрядный аппетит, проголодался сукин сын, съел целый противень один, заставил полчаса над жаркою конфоркой раскаленной пот смахивать со лба Любашу, домработницу папаши своего Василия Романовича Швец-Царева. Однако спасибо, как уж водится, забыл: - Дай молока, - изрек, нажравшись, - в моей зеленой кружке. Уф. - Иди поспи, - сказала тихо и невесело Любовь Андреевна борцу с зевотой, спрошенное подавая. - Угу. Ах, нет, не зря он этой беспокойной ночью приснился ей, сыночек непутевый младший хозяев, весь в черном с бритой головой. Нет, не случайно, не просто так. - Че, Митька дома? - каких-то полчаса, минут сорок прошло с тех пор, как повалился горемычный, улегся на кровать, привычно пол и стулья исподним мятым и платья верхнего предметами украсив. - Дома, нет ? - допытывался старший брат, Вадим, каким-то удивительно поганым голосом, похоже, щурясь, ухмыляясь и знаки делая кому-то рукой свободной там где-то вдалеке, на том конце петляющего под землей телефонного провода. - Да спит он, Вадик. - Буди, Люба, поднимай, - был агрессивен более обычного, предельно хамоват и беспардонен Вадим Васильевич Швец-Царев. Ха! Что ж, отвернулся от девки паскудной, криворотой по имени Жизнь-Железка, Сима, забил, положил, облокатился, отъехал на фиг, отбыл, не беспокоить, но игривая, то перышком по трепетной ноздре проведет, то волосы ему взъерошит дыханьем теплым и вдруг, как рявкнет дико: - Будь здоров, спокойной ночи, - и трубку из холодного небьющегося пластика приложит к голове. - Алло. - Митька, - в ответ ушную наполняет раковину необычайно гадкий, гнусный тенорок родного брата. - Митяй, - от смеха давится, вот-вот начнет сморкаться, кашлять, воздух портить, врач, доктор, Вадик Швец-Царев: - Ну уж теперь-то, парень, старая карга тебя точно посадит. Кто? Что? Почему? - Малюта-дура сегодня утром на тебя телегу написала. Да, да, увы, написала, накатала, слезой сивушною смочила, подписью скрепила. Получи, фашист, за все. Что, думаете, накануне пьяная была, бухая, и суете паскудной Симкиной значения не придала, волненья подлого не поняла причину, в суть не проникла? Ах, вот что, Лерку-сучку, значит, потерял, недосчитался, тварь, скотина. Обиды сердце не снесло (нежное, девичье), зашлось, затрепетало, право, и стала, бедная, замочком разводить ткань толстую и грубую, индиго цвета, известный шарм и даже привлекательность конечностям Юрца, подонка Иванова, придававшую. Развела, освободила нечто, в ее руках волшебным образом начавшее менять размер и цвет, да, осмотрела, оценила, и всхлипнув горько, безутешно, в помадой фиолетовой измазанные губы приняла. Ну-ну. Второй, сим действом потрясенный, Иванов, конечно же, сейчас же, тут же без посторонней помощи и с пуговкой управился и с плаварями синими, бессмысленно, по долгу службы лишь пытавшимися как-то неуклюже сдержать напор всепобеждающей, вечнозеленой (хм? - определенно) молодости буйной. В общем, было, было на что посмотреть, полюбоваться чем вчера к полуночи ближе на улице Арочная в доме с архитектурными излишествами, в квартире управляющего Верхне-Китимским рудником Афанасия Петровича Малюты. Впрочем, и поутру три служивых, сержант и пара рядовых сил не имели отвести глаза от зрелища поистине невероятного, немыслимого, невозможного. Подумать только, ехали в патрульном сине-желтом воронке, светили фарами туда-сюда блюстители порядка, сна, покоя мирного, неторопливо толковали на ходу о том, о сем, точнее об одном, о вечном, и вдруг, стрелять-копать, товарищ капитан, увидели, уткнулись, из-за угла к "Орбите" вывернув, равняйсь-смирно- на плечо, премет беседы, цветочек голубой, короче, заповедное то место, из коего берутся дети. Причем, как бы отдельно стоящее, вернее, висящее на перекладине, на жердочке, на спине скамейки свежеокрашенной под мелкой майскою листвой. И в самом деле, в то время, как припухлость деликатнейшую, пирожок с частями мелкими впридачу, овевал беспечный ветерок, накрытые небрежно сорочкой сползшей голова и руки на неуютной, темной стороне скамейки белой почивали, травы ночной дышали ароматом. - Эй, девка, бляха-муха, живая, нет? Похоже, да. Стоять не может, правда, сама никак, но жмурится, от света желтого безжалостного фар пытается закрыться ладонью узкой, икает, вздрагивает, и, наконец, сумев качан тяжелый, непослушный поворотить к тому, что держит слева, несчастного отвратным смрадным жаром обдает: - Найдите его, - слеза мгновенно набухает, стекляшкой вспыхивает, зигзаг блестящий оставляет на щеке: - Найдите гада, мальчики. Определенно невменяема. Но то, что очевидно было парочке ублюдков, Павлухе и Юрцу, которые лишь мерзко оскалились, да переглядывались гнусно, когда Малюта, переходя из рук одних в другие, меж делом вдруг начинала выть, скулить и хлюпать носом: - Где Сима? Сима где?, - отнюдь не показалось таковым суровым людям в серых кителях, в фуражках с красными околышами праздничными. Улыбочки, усмешечки с обветренных и пропыленных лиц пусть не сбежали, но ( чего, конечно, можно было ожидать вполне) и не расплылись, стальными фиксами не заиграли, не брызнули слюной горячей во все стороны. Господь всемилостив, внезапно стали постными, кривыми, глуповатыми, фигня какая, накинули на плечи телке шинель, пропахшую бензином (б/у без пуговиц) и в часть дежурную свезли. Где с первыми лучами раннего рассвета она не протрезвела, не сгорела от стыда, не умерла, нет, просто спятила, сошла с ума, мозгов лишилась окончательно, то есть на все вопросы наводящие, паскудные и подлые наредкость старлея кадыкастого, с готовностью, охотно, отвечала коротким, мстительным кивком: - Да, да, он самый, Дмитрий Швец-Царев. Кто от любви до ненависти путь шагами мерил, тот утверждает, раз, и там. Возможно. Однако, наши зайчики почти три года по дороге разочарований тащились, бедные, влачились без надежды когда-нибудь прийти из пункта А в пункт Б. А ведь могли бы быть избавлены от испытания сего, в покое и в неведении о сути непотребной себе подобных пребывать, когда бы не желание ( с абстрактной точки зрения похвальное, конечно) Полины Иннокентьевны Малюты своей дочурке, дуре Ирке, хорошее образованье дать. И впрямь, ну, чему могли научить дочь управляющего рудником Ирину Афанасьевну Малюту полуграмотные (еслив, оставалися, с Топок) учителя из вверенного волею судьбы Полине Иннокентьевне педколлектива Верхне-Китимской средней школы? Ах, надо быть врагом ребенку своему. Итак, благодаря заботе и предусмотрительности своей наредкость дальновидной матери, Малюта Ира семи лет отроду покинула поселок рудокопов, в котором за кольцами запреток с высокими, похожими на марсиан Уэллса вышками, ее отец был господином абсолютным для пары тысяч душ, и уехала, с пожитками перебралась в большой и светлый областной центр, в мир, где уже другие папки делами заправляли. Да. Но, правда, поселилась не в той похабной (с прекрасным видом на излучину Томи) квартире, куда вчера компания веселая из "Льдины" прикатила, в другой, в обители семейной тети Оли, родной сестры Полины Иннокентьевны, с кузиной Катькой разделила комнату, а с Лерой Додд и двор, и парту. Заметить надо, Ольга Иннокентьевна, доцент, преподаватель кафедры обогащения полезных ископаемых Южносибирского горного, сестры решенье трудное и одобряла, и поддерживала. А почему? А потому, вообразите, что не могла забыть, как в юности студенческой услышала короткие щелчки сухие, когда случилось ей к куску невзрачному породы обрубок трубки на длинной рукоятке поднести. Вот так, из лучших побуждений, от чистого сердца. И что же девочка? Росла, не отличаясь прилежанием особым, аккуратностью, отнюдь нет, не блистала, зато в подвижные играла игры и неизменно культурно-массовым заведовала сектором. Носила фартук с кружевами, глаза скосив, курносый изучала свой в кружочке оловянном зеркала карманного, а вечерами, не очень часто, но бывало, гуляла с Лерой Додд по освещенному Советскому проспекту. Смешили козы тех, кому за тридцать, губами одинаковыми. А тех, кому нет восемнадцати, бросали в жар, лишали аппетита, сна, теченье мерное потоков в сосудах юных нарушали, и вследствие сего у особей иных (в угоду чреслам неуемным) катастрофическое ухудшение кровоснабженья мозга головного порою наблюдалось. Конечно, чем еще, как ни рассудка временной потерей возможно объяснить, ну, скажем, Димы Швец-Царева поведение. Зашел однажды десятиклассник с зелеными, как камешки для крупных и безвкусных сережек золотых, глазами, в кафе-мороженое "Льдинка", поднялся, в кармане куртки внутреннем бутылку ноль-пять литра грея, на второй этаж, ленивым взором публику окинул, что смешивала джем с мороженым, и в бар на третий идти внезапно расхотел. - Привет, - сказал девицам незнакомым, у столика остановившись, улыбкой замечательной очаровав, - У вас не занято? - Да нет, - ответом было глазенок быстрых раз-два- три, лоб незнакомца-нос-и-зайчик-желтый от замысловатого прибора осветительного на липкой полированной столешнице. Собственно, с этого дня и начинается любовь. Отсчет ведется поступков идиотских, безумных выходок и эскапад невероятных, короче, сплетен, домыслов, досужих разговоров, легенд и мифов. Малюта с Симой, пара живописная, определенно друг для друга были созданы. Природа обделила в равной степени обоих тормозами, стоп-кранами, ремнями безопасности, зато снабдила беззаботно лыжами, колесами, сиреной, плюс пропеллер, конечно же, на реактивной тяге. А приходящее благодаря лишь воспитанию, среде и положению сознание того, что ты при всем при этом еще и не обязан дороги разбирать, оторванной от дома барского Малюте красавчик Сима просто возвратил. Волшебник, одним движеньем э... инструмента, скажем так, скорей слесарного, чем музыкального, не слишком видного, зато неугомонного и до смешного, право же, анекдотически неутомимого. Иначе говоря, в тот вечер, побрезговав мороженым, зато беседу ни о чем без видимых усилий, легко и просто, умудрившись растянуть на добрых полтора часа, известный троечник из школы номер двадцать шесть отправился, шурша листвой сентябрьской, двух девятиклассниц из третьей провожать до дому. - А про то, как Василию Ивановичу недосуг было, знаете? Не знали и смеялись дружно. Итак, едва лишь Лера, жившая на сорок метров ближе к Советскому проспекту, исчезла в проеме низком своего подъезда, как пламенный герой ее подруге Ирке предложил зайти в соседний и емкость застоявшуюся, несомненно, в кармане куртки синей финской, без лишних церемоний осушить. Пяток глотков "Кавказа", доселе ей неведомого, такое впечатление произвели на девочку из Верхнего Китима, что идиотка не только согласилась на подоконнике облупленном расположиться, но, мама-завуч, товарищ Инесса Арманд - дух святой животворящий, оплодотворяющий, не возражала даже слишком уж, когда ладошка наглая взволнованного сверх всякой меры вонючей жижею гаденыша (без слов, только сопел красивый нос у мочки уха дуры-крали) стала сопровождать пупырышки беспутные, веселый холодок все безогляднее, все дальше вдоль нежных и незагорелых изгибов Иркиного стана. Он и к себе успел впустить сквозь зубчики замочка молния немного сквознячка, но ... тут внезапно распахнулась на площадке шумно дверь, и наши горемычные любовники, теряя туалета части важные, ломая каблуки и оправляясь на ходу, посыпались по лестнице на улицу. Не вышло. Еще четыре потребовалось подхода, две поллитровки портвейна, шампанского огнетушитель и двести граммов коньяка, прежде чем наконец-то беднягам удалось сыграть, не прикасаясь, впрочем, к клавишам, у фортепиано, в доме отдыха "Шахтер Кузбасса", в паучьем сцены закутке собачий вальс. Отметили победой трудовой ноябрьскую годовщину Великой пролетарской революции. Не подкачали, отрапортовали. Есть! Короче, было, было чем делиться Ирке, о чем рассказывать в кругу интимном, глаза закатывая, чмокая губами, плечами поводя и щелкая задорно пальцами. Вот так. Она вообще, заметить надо, слыла треплом. Неисправимым, несусветным. И, кстати, он, язык, не знающий покоя, Иркин, ее на год, наверное, не меньше, развел с Валерой Додд, после изгнанья дочери таксидермиста и скорняка из школы высокоморальной третьей. Противна стала балаболка Лере, неприятна, и все тут, после того, как чуть ли не сейчас же по возвращении из ссылки деревенской на дне рождения свиньи безмозглой под бульканье напитков разноцветных вдруг выяснилось, что это не кто-нибудь, а именно она, Малюта, не удержала своего малыша за мелкими зубами и рассказала, Боже мой, кому?, дочурке Старопанского, жидковолосой Светке, поведала на ушко, чем занимается отличник из десятого с баскетболисткой из девятого на черных матах в зале темном. Та доложила матери, которая, естественно, за долг гражданский посчитала необходимостью нарушить клятву, обещанье не сдержать, вначале было данное. Рагневался, ножищами застучал Старопанский Егор Георгиевич - директор школы образцовой, но в интересах дела общего себя взял в руки, на цыпочках, как шиш, как тать по коридору узкому прошел, и к щелочке дверной припал. Ага! Тихушники, темнилы, молчуны и надо же, попались. А вот Симу с Иркой никто ни разу так и не застукал. Еще бы, поди попробуй ухватить, поймать летящий с горки к черту, в огне, в дыму, гудящий и свистящий паровоз, карету скорой помощи, пожарную машину, воронок. Во всяком случае едва ли до того момента, как год назад в июне ключ Ирка получила (дабы готовиться к экзаменам грядущим без помех) от той родительской малины на Арочной, в одном и том же месте безумной парочке случалось подряд два раза охать, чмокать и кусаться. Ну, а в июле пузырем столичной белой, который Сима выставил на пластик красный столика кухонного (ах, мама, где ты, мамочка, метавшая на ту же скользкую поверхность ежесубботне все без разбора, и бутерброды с черною зернистой, и пирожочки с печеньем домашние) закончилась у Димы Швец-Царева и у Малюты Иры жизнь кочевая, началась оседлая. То есть все настоящее пришло к родимым, и блевотина, и похмелье, и триппер, Симой привезенный из Северной Пальмиры, и выкидыш восьминедельный, подаренный ему Малютой на Новый год. То есть красиво жили, без оглядки, студент истфака университета и первокурсница мединститута. На зависть всем и кутерьме веселой, казалось, вечной, конца не будет никогда, однако нечто нехорошее, определенно, приключилось зимою этой. Иначе говоря, народ глазастый, любознательный, сметливый, чу, начал замечать - все чаще, регулярней в одиночку или в компании Валерки хитрой Додд Малюта Ира, буркала залив, заправив баки, нализавшись, косая скандалистка, дура, красиво пишет кренделя лихие по этажам, по лестницам развратной "Льдины", а Сима же предпочитает свой "Жигуленок" белый парковать под тополями набережной, с мордатыми дружками новыми ему приятней зубы скалить, толковать, заплевывать болгарскими бычками высокое крылечко ресторана "Томь". Что ж, в самом деле, нам памятная встреча, которая закончилась бумажкой, разлинованной похмельными каракулями потерпевшей, была первой приятной неожиданностью с момента расставанья драматического мартовского. Да, господа, девятого числа, еще мимозы не увяли, "Лаванда горная" не выдохнулась в квартирах рыцарей- гусаров, вообразите, утром, когда еще теплые и духовитые от брудершафтов множества граждане страны огромной на кухнях сумрачных глушили чай простой целебный, подонок Сима лишь чудом подругу зренья не лишил, заехав вместо глаза падле в ухо, после чего покинул ее гостеприимные хоромы, тяжелой дверью так пугнув известку на площадке, что бедная рассыпалась по лестнице, по всей площадке разметалась смешными звездочками жалкими. А началось все, Боже мой, в феврале с того, что Швец-Цареву просто глупой шуткой, причудой идиотки пьяной показалось. Ну, да, а чем еще прикажете считать внезапно выраженное Малютой недоделанной желание пройтись однажды под белою фатой рука об руку с одетым в тройку черную, неотразимым Симой по солнечной аллее липовой героев, дабы у Вечного огня, шурша парчой, шелками подвенечными, на гладкую плиту букетик гвоздик азербайджанских положить? - Ты че, совсем плохая, ты думай головой, мы же двух дней с тобой не проживем. - Ну и что, зато у всех отвиснет и опустится, когда мы лихо по Весенней на "Чайке" с бубенцами проплывем. Пинцет, короче, дальше некуда. И тем не менее, идея не в пример иным прожектам ума лишенной Ирки на завтра не оставила несчастную. Увы, уж слишком сильное на слабые коровы чувства впечатление произвела женитьба двоюродного брата Симы Андрея Ковалева, сыночка генеральского, и Ленки Костюшевич, дочурки главврача больницы областной. По папкиным чинам и бабкам, решила наша слабоумная, им с Симой уж нечто просто грандиозное положено. Свихнулась, в общем, ни о чем другом не могла ни говорить, ни думать. И, главное, если бы лишь одного только Симу испытывала на прочность, так нет же, помелом мела на всех углах, стучала боталом, несла, трепала, и дело стало представляться многим едва ли не уже решенным. Ну, ладно, дружков, подружек зубоскальство, намеки тухлые, смешочки Сима, возможно, смог бы пережить, но, черт возьми, параша гнусная, переходя из уст в уста, волну, водичку стала гнать, и общая их лужа полудетская внезапно вышла из камышовых бережков. Иначе говоря, седьмого марта мать Симы, Лидия Васильевна, работавшая, как назло, в одной системе просвещения народного, что и родительница Ирки, сыночка привычным чмок-чмок-чмок в висок за розы поблагодарив, спросила: - А почему так получается, Димочка, что мы с папой о чем-то важном, происходящем в твоей жизни, узнаем последними и от чужих людей? М-да, удивительно ли, что после беседы семейной, за сим последовавшей восьмого, Сима надрался мерзко в компании чужой, а утром с бодуна великого зашел к под ожидание напрасное приговорившей три четочка лапе и, сняв синдром четвертой, отвесил ей, обмен эпитетами веско завершив, отменный, но неточный справа. Ну, все. Расстались навсегда. Казалось бы, но вот вчера, в кафе, он так (определенно, нет сомнений) заревновал, заволновался. Почти киску снял свою с коленей Иванова старшего, стащил комплектность частей знакомых, боеготовность излюбленных стал проверять, клешнею шарить там и сям, поить винцом, звать "мордой" и "говехой", - короче, был готов припасть, вернуться в лоно, но то ли недожала Ирка (слюнявым кончиком шершавым недогуляла по уха Симиного загогулинам), то ли переборщила (напрасно в холле висла на Юрце, своими липкими в его развязные, мокрые все норовя попасть), ошибку, в общем, сделала, досадно просчиталась, фу, и в результате всецело, душой и телом не смогла любимому отдаться, ибо, увы, была дружками Швец-Царева по-справедливости, по-братски на двоих раскидана сначала в помещении, а после на свежем воздухе весеннем. Как будто бы конец. Прости-прощай. Но случай (право же, счастливый) шанс новый подарил внезапно. Да, да, конечно, доставленная утром по месту жительства все в той же шинели, службой траченной мусарской, Ирка была уверена, могла поклясться, что поведет ее мерзавец под венец, и очень скоро. Просто деваться ему теперь некуда. Ха-ха. - Ну, уж теперь-то, парень, старая карга тебя точно посадит. Ах, как смеялся, цыкал, хрюкал Вадик с очередным успехом братца Митьку поздравляя безголового. Хорошо ему, ловко устроился, летает самолетами Аэрофлота девять месяцев в году, во Львове наберется, над Волгой пролетая, отольет, в Тюмени примет, а в Комсомольске-на-Амуре все аккуратно, до копейки выложит во что-нибудь фаянсовое, белое, вернет, и снова в форме, в ажуре, на фиг, давай, давай, по новой разливай. Лафа, ни глаза за ним, ни указа ему, ни хвостов у него, ни долгов, эх, кто бы Симку сделал врачом футбольной команды первой лиги. Да хоть бы и второй. Елы-палы, а ведь мог бы, мог бы и не врачом, лепилой, костоломом-костоправом, сбоку-припеком, бесплатным приложеньем быть. С великим Разуваем рядом на острие атаки, в штрафной площадке у ворот гостей, на жухлой травке стадиона "Химик", вполне, а что?, он мог бы, Дима Швец-Царев, с мячом красивым мастериться. - Делай, Сима! - Швец, мочи! И неизвестно, кто бы тогда кому отстегивал широким жестом тачки битые за полцены. - На, Митяй, катайся, Разуваев себе шестерку новенькую отсосал, - Вадька ему, или он Вадьке. Но не вышло. Старуха, крыса, большевичка, все за него решила. - Василий, - Сима помнит, как за столом воскресным она шары свои лупила, отцу с приятностью мешая рюмашку водки опрокинуть, - нельзя сдавать рубежей, кто-то должен продолжать линию, идти по стопам. - И вообще, - чертила ложечкой на скатерти звезду ли пятиконечную, серп ли с молотом ( в морщинах вся, как деревянный истукан с потрескавшимся рылом),- сомнительное достижение позволить каким-то там газетчикам трепать без толку наше имя. Это она о статье, заметке в "Сибирском комсомольце", какой-то фуфел Симу после российского турнира надеждой спорта и футбола вдруг вздумал объявить. Конечно, сыграли они отлично, ничего не скажешь, первое место в подгруппе, второе в финале. Нормально. Да только что с того? Когда, как дупель ухмыляясь, явился Сима и огорошил Семеныча, отца родного: - Все, ухожу, отбегал, - тот не сказал ему ни слова. Понял мужик, что не его ума это дело. - Ну, заходи, не забывай, - пожал плечами и пацанов пошел гонять. Проклятая бабка. Тогда она еще в бюро сидела, старейшим членом была, культурой-мультурой помыкала, старуха в буденовке, сама себе и конь, и шашка. Что ж, в самом деле, бабушкой оболтусу и негодяю Симе Швец-Цареву приходилась не какая-нибудь там контра, двурушница, низкопоклонница, перерожденка, нет, нет, пламенная, несгибаемая, твердая, как сталь, которую кует, кует, и все не может на орало перековать железный пролетарий, революционерка. А внук, мерзавец, ее подвел. Всю семью опозорил. Дядя московский, Антон Романович Швец-Царев - инструктор общего отдела из дома, громадой серой сползшего с Ильинки на Варварку, хоть и курирует Алтайский край, Бурятскую АССР и область Новосибирскую, но кто его не знает, не уважает сыночка старшего Елизаветы Васильевны, дядя по тете Свете - Вилен, Вилен Андреевич Ковалев, генерал с адмиральскими звездами на голубых игрушечных погончиках, и на трибуне, и на телеэкране всегда на своем месте - не хочешь, а увидишь, ну, и отец Василий, тоже фигура, Василий Романович, секретарь крупнейшей в области организации передового пролетариата, крестьянства трудового и интеллигенции народной. Люди, в общем. А он, Сима, шестнадцатилетний недоумок, взял и пропил комсомольские взносы. Да, года три тому назад впервые потребовала Елизавета Васильевна отправить подлеца на исправление в одно из подчиненных зятю учреждений. Ах, какие бабуля на него, красавца зеленоглазого, надежды возлагала после того, как бросил Сима свой мяч дурацкий гонять с утра до вечера. И товарищи ему в школе доверие оказали, и райком в резерв охотно записал, а Дмитрий, Василия сын, Антона племянник ... Невероятно. И тем не менее. Ээээх! Широта душевная подвела, наклонности ухарские, характер компанейский. - Мужики! - морозным утром объявил второй день безнадежно на мели сидевшим собутыльникам. - Ништяк! Вечерним пароходом ожидайте! - сказал и укатил на рейсовом, исчез в разрыве белом, прорехе между раскинувшими мохнатые, игольчатые лапы стволами леса строевого. Уехал в десять, а в четыре вернулся в вихре снежном, лихо, гаденыш, скот, на тачке, на такси. У-у-у-ух! Водяры ящик. Мать чесна! Пустил по ветру, сучий потрох, копейку идеологическую отряда юных ленинцев полутаротысячного, двухмесячную дань со школы номер двадцать шесть, фьюить, не в комитет вышестоящий снес, а в "папин мир". Короче, до конца каникул недельных обеспечил компании своей беспутной, непрерывность гарантировал кругооборота жратвы в природе, возвратно-поступательное движение салатов зимних, винегретов, каш, щей и зраз - всего того, чем потчует обыкновенно хлебосольный "Шахтер Южбасса", угощает на отдых съехавшихся к елке школьников и школьниц. Да, провинился, оступился. Но скандал-то зачем было устраивать? Весь мир оповещать? Закланья требовать, колесования, лишенья семенных желез? Зачем? Деньги-то все равно вернул. - Молчи, болван, - отец был краток. Как он уговорил, уломал старую грымзу, одному только Богу известно. Но обошлось. Лишили тихо-мирно Симу права носить значок с головой золотой, а через полгода также незаметно, без шума лишнего и помпы малиновый вернули. Не дали ходу, спустили, в общем, на тормозах, замяли. И просчитались, напрасно ведьму не послушались, не вняли. Особенно хорош, признаться надо, дядя Виля оказался, как он веселился, какие пузыри пускал тем летом, мент, на даче. - Купец, - орал, сверкая самоварными резцами, - идешь купаться, нет? М-да. Хотелось бы, конечно, полюбоваться на грубую, бугристую, всю в пятнах, точках, как перезревший корнеплод, физиономию Вилена Андреевича вот этой уже осенью (одним глазком хотя бы), когда в могильном сумраке мерцающих унылым лаком стенных панелей кабинета его негромким голосом, но внятно и отчетливо проинформировали. Все трое из задержанных по делу об ограблении квартиры вожака областного комсомола, зятя Степана Кондакова, Игоря Цуркана указывают дружно на Швец-Царева Дмитрия Васильевича, охотно на себя неблагодарный труд продажи краденого взявшего. Еще бы. Хм. Но удовольствие метаморфозу наблюдать, внезапность превращения свиных моргал в собачьи буркалы имел, увы, один-единственный на белом свете человек, старший следователь управления внутренних дел, майор Виталий Россомахин. - Так ты знал, что ворованное или не знал? - вопрос тяжелый выкатывался, ухал из дядькиной утробы и накрывал волной горячей, липкой башку поникшую племянника. - Я спрашиваю? Сима, Сима, имел свое дело, репутацию, какую- никакую клиентуру, раз в месяц летал с ветерком, с веселой песней в Новосиб, брал партию синек, сдавал, не слишком уж заламывая, оптом все в Южке, и горя не знал. Зачем ты, бедолага, связался с этой аппаратурой "два магнитофона японских двухкассетных "Шарп" и радиола "Грюндиг", ФРГ", как в заявлении именовал утраченное гражданин Цуркан, что ты наварить на всем на этом собирался, зачем обещал в Н-ск свезти и сдать надежным людям? Эх, если бы вот так, не лая ему в темечко, а под рюмочку, стаканчик, да с шуточкой, да с прибауточкой, по- свойски, признался бы, наверно, Сима дядьке, рассказал бы, а может быть, и показал бы, но нет, по-родственному в этот раз не получалось и идиот несчастный лишь бормотал угрюмо: - Не знал, не ведал, обманули... В тот же вечер он, словно Тимур, герой и бессребренник, юный друг милиции, с кривой улыбкой поперек мурла, кнопку звонка у свежеокрашенного косяка нажал и внес в прихожую огромную картонную коробку из-под сигарет без фильтра "Прима". - Вот, - сказал, глазами чистыми сияя,- взгляните. Тут предлагают купить. Не ваше ли часом? Не помогло. - Под суд! В тюрьму! - сурово требовала хранительница великих традиций, заветов нерушимых, зверюга-бабка, председатель областного комитета ветеранов войны и труда. - В колонию особого режима. Уже и следствие закончилось, и имя Симкино ни в каких показаниях, ни в материалах не значилось, не фигурировало, а комиссарша все лютовала, махала саблей и орошала пузырящейся слюной неплодородные пространства квартиры сына младшего Василия. - Никакой ему пощады. Гниль вырвать с корнем. Заразу растоптать в зародыше. И опять, и вновь отец его, дубину, спас, вытащил, короче, в армию отдал, пристроил в спортроту МВД. - Ничего, - за ужином немного принял, подобрел, - хорошая строка в биографии не помешает. Угу. Да, видно, без толку. Судьба, похоже, у Симы веселая девчонка, подстилка с варенниками-губами, грязнуля в короткой юбочке, в чулочках-сеточках, никакого с ней сладу, никакой на нее управы. Пальчиками мягонькими, теплыми закрыла ему веки и дышит в шею. - Люся? - угадывает дурачок, - Милка? Ты, Катька, что ли? Фиг-то там! Братан Вадим. Га-га-га! С известием приятным. А, впрочем, что за ерунда, какие глупости, собачья чушь. У него же, у Симы, алиби есть, ну, да, конечно, и свидетели. Итак, все. Табличка с неблагодарно съеденным углом "Аттракцион закрыт на обед" исчезает, убирается, фигура хоть ущербная, но геометрическая, правильная, отваливает, пропадает, куда-то вниз уносится с прощальным кувырком ( на полку?, на пол?) хлоп, и месяц, ясно-солнышко, Житухи щербатое мурло всплывает, светится, лоснится, щурится за стеклышками будочки служебной. Вздрагивает железный остов карусели, бодаются вагончики веселых горок, качели звяканьем задорным откликаются. Ток дан, поехали, ура! - Люба, - орет в прихожей Сима, под вешалкой ногою шаря, рожа со сна еще измятая, одна рука в рукаве, другая тычется в подкладку куртки, бьется комсомолка, то в карман попадает, то в дыру под ним, - где мои ботинки, Люба, черт возьми? Ох, не зря, не напрасно он ей сегодня привиделся, голубчик, под утро явился черный, весь в щетине, надо лбом густая жесткая, на подбородке редкая колючая, а на щеках, так, пушок детский, и страшно, и жалко. - На, - выносит из ванной еще блестящие от влаги. Хрясь, разодрал-таки чухонский шелк по шву до пояса. - Митя! Неужто так пойдешь? Давай зашью. Какой там. Вылетел, выскочил, унесся, и вдруг ... звонок. Господи, спаси и сохрани, все к одному, какой знак-то нехороший. Вернулся. Ключ выронил, потерял, от жестянки своей, в папашин тапок фетровый прямиком угодил. - Да вот же он. Даже в зеркало не глянул, не посмотрел. Захлопнул дверь и был таков. Ну, жди беды. Ой-ой-ой. Спакуха! Все будет тити-мити. Неисправим, неисправим. Положительно, определенно. Итак, выруливает, урчит мотор, газует Сима, ну, если только от двери до двери, от сиденья до кровати пяток, десяток километров на своих двоих проделавший за год потомок никудышный рода славного. Едет, а ехать-то, проще плюнуть, сморкнуться, дольше ждать, пока с неглавной Ноградской на основную 50 лет Октября автобусы-гармошки выпустят. Но прибыл. Свистнул снизу, балконная, горячий солнца шар ему в лицо катнув, уходит внутрь дома дверь, и в майке, полуголый, в проеме кирпичном возникает живой- здоровый Юрка Иванов. - А, Симка, ну, поднимайся, че стоишь. Друзья, корешки, сидят как люди напитком из солода, из ячменя отборного желудочно-кишечный услаждают тракт, закусывая рыбкой - вся "Правда" в чешуе. - Садись. Хлебни малеха. В к