еет, переходя ту черту, за которой лицо дурнеет, и на его развалинах, вприсядку и как попало, неузнаваемость правит подобье бала. В конце концов, темнота суть число волокон, перестающих считаться с существованьем окон, неспособных представить, насколько вещь окрепла или ослепла от перспективы пепла и в итоге -- темнеет, верней -- ровнеет, точней -- длиннеет. Незрячесть крепчает, зерно крупнеет; ваш зрачок расширяется, и, как бы в ответ на это, в мозгу вовсю разгорается лампочка анти-света. Так пропадают из виду; но настоящий финиш не там, где кушетку вплотную к стене придвинешь, но в ее многоногости за полночь, крупным планом разрывающей ленточку с надписью "Геркуланум". <1993> -------- Томасу ТранстрЃмеру Вот я и снова под этим бесцветным небом, заваленным перистым, рыхлым, единым хлебом души. Немного накрапывает. Мышь-полевка приветствует меня свистом. Прошло полвека. Барвинок и валун, заросший густой щетиной мха, не сдвинулись с места. И пахнет тиной блеклый, в простую полоску, отрез Гомеров, которому некуда деться из-за своих размеров. Первым это заметили, скорее всего, деревья, чья неподвижность тоже следствие недоверья к птицам с их мельтешеньем и отражает строгость взгляда на многорукость -- если не одноногость. В здешнем бесстрастном, ровном, потустороннем свете разница между рыбой, идущей в сети, и мокнущей под дождем статуей алконавта заметна только привыкшим к идее деленья на два. И более двоеточье, чем частное от деленья голоса на бессрочье, исчадье оледененья, я припадаю к родной, ржавой, гранитной массе серой каплей зрачка, вернувшейся восвояси. <1993> -------- * * * Ты не скажешь комару: "Скоро я, как ты, умру". С точки зренья комара, человек не умира. Вот откуда речь и прыть -- от уменья жизни скрыть свой конец от тех, кто в ней насекомого сильней, в скучный звук, в жужжанье, суть какового -- просто жуть, а не жажда юшки из мышц без опухоли и с, либо -- глубже, в рудный пласт, что к молчанию горазд: всяк, кто сверху языком внятно мелет -- насеком. <1993> -------- Цветы Цветы с их с ума сводящим принципом очертаний, придающие воздуху за стеклом помятый вид, с воспаленным "А", выглядящим то гортанней, то шепелявей, то просто выкрашенным помадой, -- цветы, что хватают вас за душу то жадно и откровенно, то как блЃклые губы, шепчущие "наверно". Чем ближе тело к земле, тем ему интересней, как сделаны эти вещи, где из потусторонней ткани они осторожно выкроены без лезвий -- чем бестелесней, тем, видно, одушевленней, как вариант лица, свободного от гримасы искренности, или звезды, отделавшейся от массы. Они стоят перед нами выходцами оттуда, где нет ничего, опричь возможности воплотиться безразлично во что -- в каплю на дне сосуда, в спички, в сигнал радиста, в клочок батиста, в цветы; еще поглощенные памятью о "сезаме", смотрят они на нас невидящими глазами. Цветы! Наконец вы дома. В вашем лишенном фальши будущем, в пресном стекле пузатых ваз, где в пору краснеть, потому что дальше только распад молекул, по кличке запах, или -- белеть, шепча "пестик, тычинка, стебель", сводя с ума штукатурку, опережая мебель. <1993> -------- * * * -- Что ты делаешь, птичка, на черной ветке, оглядываясь тревожно? Хочешь сказать, что рогатки метки, но жизнь возможна? -- Ах нет, когда целятся из рогатки, я не теряюсь. Гораздо страшнее твои догадки; на них я и озираюсь. -- Боюсь, тебя привлекает клетка, и даже не золотая. Но лучше петь сидя на ветке; редко поют, летая. -- Неправда! Меня привлекает вечность. Я с ней знакома. Ее первый признак -- бесчеловечность. И здесь я -- дома. <1993> -------- * * * Я слышу не то, что ты мне говоришь, а голос. Я вижу не то, во что ты одета, а ровный снег. И это не комната, где мы сидим, но полюс; плюс наши следы ведут от него, а не к. Когда-то я знал на память все краски спектра. Теперь различаю лишь белый, врача смутив. Но даже ежели песенка вправду спета, от нее остается еще мотив. Я рад бы лечь рядом с тобою, но это -- роскошь. Если я лягу, то -- с дерном заподлицо. И всхлипнет старушка в избушке на курьих ножках и сварит всмятку себе яйцо. Раньше, пятно посадив, я мог посыпать щелочь. Это всегда помогало, как тальк прыщу. Теперь вокруг тебя волнами ходит сволочь. Ты носишь светлые платья. И я грущу. <1993> -------- Ritratto di donna Не первой свежести -- как и цветы в ее руках. В цветах -- такое же вранье и та же жажда будущего. Карий глаз смотрит в будущее, где ни ваз, ни разговоров о воде. Один гербарий. Отсюда -- складчатость. Сначала -- рта, потом -- бордовая, с искрой, тафта, как занавес, готовый взвиться и обнаружить механизм ходьбы в заросшем тупике судьбы; смутить провидца. Нога в чулке из мокрого стекла блестит, как будто вплавь пересекла Босфор и требует себе асфальта Европы или же, наоборот, -- просторов Азии, пустынь, щедрот песков, базальта. Камея в низком декольте. Под ней, камеей, -- кружево и сумма дней, не тронутая их светилом, не знающая, что такое -- кость, несобираемая в горсть; простор белилам. Что за спиной у ней, опричь ковра с кинжалами? Ее вчера. Десятилетья. Мысли о Петрове, о Сидорове, не говоря об Иванове, возмущавших зря пять литров крови. Что перед ней сейчас? Зима. Стамбул. Ухмылки консула. Настырный гул базара в полдень. Минареты класса земля-земля или земля-чалма (иначе -- облако). Зурна, сурьма. Другая раса. Плюс эта шляпа типа лопуха в провинции и цвета мха. Болтун с палитрой. Кресло. Англичане такие делали перед войной. Амур на столике: всего с одной стрелой в колчане. Накрашенным закрытым ртом лицо кричит, что для него "потом" важнее, чем "теперь", тем паче -- "тогда"! Что полотно -- стезя попасть туда, куда нельзя попасть иначе. Так боги делали, вселяясь то в растение, то в камень: до возникновенья человека. Это инерция метаморфоз сиеной и краплаком роз глядит с портрета, а не сама она. Она сама состарится, сойдет с ума, умрет от дряхлости, под колесом, от пули. Но там, где не нужны тела, она останется какой была тогда в Стамбуле. <1993> * Ritratto di donna: Женский портрет (итал.). (прим. в СИБ) -------- Храм Мельпомены Поднимается занавес: на сцене, увы, дуэль. На секунданте -- коричневая шинель. И кто-то падает в снег, говоря "Ужель". Но никто не попадает в цель. Она сидит у окна, завернувшись в шаль. Пока существует взгляд, существует даль. Всю комнату заполонил рояль. Входит доктор и говорит: "Как жаль..." Метель за окном похожа на вермишель. Холодно, и задувает в щель. Неподвижное тело. Неприбранная постель. Она трясет его за плечи с криком: "Мишель! Мишель, проснитесь! Прошло двести лет! Не столь важно даже, что двести! Важно, что ваша роль сыграна! Костюмы изгрызла моль!" Мишель улыбается и, превозмогая боль, рукою делает к публике, как бы прося взаймы: "Если бы не театр, никто бы не знал, что мы существовали! И наоборот!" Из тьмы зала в ответ раздается сдержанное "хмы-хмы". март 1994 -------- Остров Прочида Захолустная бухта; каких-нибудь двадцать мачт. Сушатся сети -- родственницы простыней. Закат; старики в кафе смотрят футбольный матч. Синий залив пытается стать синей. Чайка когтит горизонт, пока он не затвердел. После восьми набережная пуста. Синева вторгается в тот предел, за которым вспыхивает звезда. 1994 -------- * * * Е. Леонской В воздухе -- сильный мороз и хвоя. Наденем ватное и меховое. Чтоб маяться в наших сугробах с торбой -- лучше олень, чем верблюд двугорбый. На севере если и верят в Бога, то как в коменданта того острога, где всем нам вроде бока намяло, но только и слышно, что дали мало. На юге, где в редкость осадок белый, верят в Христа, так как сам он -- беглый: родился в пустыне, песок-солома, и умер тоже, слыхать, не дома. Помянем нынче вином и хлебом жизнь, прожитую под открытым небом, чтоб в нем и потом избежать ареста земли -- поскольку там больше места. декабрь 1994 -------- Надежде Филипповне Крамовой на день ее девяностопятилетия 15 декабря 1994 г. Надежда Филипповна1 милая! Достичь девяноста пяти упрямство потребно и сила -- и позвольте стишок поднести. Ваш возраст -- я лезу к Вам с дебрями идей, но с простым языком -- есть возраст шедевра. С шедеврами я лично отчасти знаком. Шедевры в музеях находятся. На них, разеваючи пасть, ценитель и гангстер охотятся. Но мы не дадим Вас украсть. Для Вас мы -- зеленые овощи, и наш незначителен стаж. Но Вы для нас -- наше сокровище, и мы -- Ваш живой Эрмитаж. При мысли о Вас достижения Веласкеса чудятся мне, Учелло картина "Сражение" и "Завтрак на травке" Мане. При мысли о Вас вспоминаются Юсуповский, Мойки вода, Дом Связи с антеннами -- аиста со свертком подобье гнезда. Вы жили вблизи абортария, Людмилу2 от мира тая. и изредка пьяная ария в подъезде звучала моя. Орава черняво-курчавая клубилась там сутками сплошь, талантом сверкая и чавкая, как стайка блестящих галош. Как вспомню я Вашу гостиную, любому тогда трепачу доступную, тотчас застыну я, вздохну, и слезу проглочу. Там были питье и питание, там Пасик3 мой взор волновал. там разным мужьям испытания на чары их баб я сдавал. Теперь там -- чужие владения. Под новым замком, взаперти, мы там для жильца -- привидения, библейская сцена почти. В прихожей кого-нибудь тиская на фоне гвардейских знамен,4 мы там -- как Капелла Сикстинская -- подернуты дымкой времен. Ах, в принципе, где бы мы ни были, ворча и дыша тяжело, мы, в сущности, слепки той мебели, и Вы -- наш Микельанджело. Как знать, благодарная нация когда-нибудь с тростью в руке коснется, сказав: "Реставрация!", теней наших в том тупике. Надежда Филипповна! В Бостоне большие достоинства есть. Везде -- полосатые простыни со звездами -- в Витькину5 честь. Повсюду -- то гости из прерии. то Африки вспыльчивый князь, то просто отбросы Империи. ударившей мордочкой в грязь. И Вы, как бурбонская лилия в оправе из хрусталя, прищурясь, на наши усилия глядите слегка издаля. Ах, все мы здесь чуточку парии и аристократы чуть-чуть. Но славно в чужом полушарии за Ваше здоровье хлебнуть! 1 Надежда Филипповна Крамова, актриса и писательница, ныне живет в Бостоне, США. 2 Людмила Штерн, писательница, журналистка, дочь Надежды Крамовой. 3 Пасик -- кот в доме Надежды Крамовой. 4 Яков Иванович Давидович, муж Надежды Крамовой, был известным знатоком русского военного быта и коллекционером предметов этого быта. 5 Виктор Штерн, зять Надежды Крамовой, профессор математики Бостонского университета. (прим. изд.) * "Звезда". No. 5. 1995 -------- Византийское Поезд из пункта А, льющийся из трубы туннеля, впадает с гудением в раскинувшееся широко, в котором морщины сбежались, оставив лбы, а те кучевой толпой сбились в чалму пророка. Ты встретишь меня на станции, расталкивая тела, и карий местного мусора примет меня за дачника. Но даже луна не узнает, какие у нас дела, заглядывая в окно, точно в конец задачника. Мы -- на раскопках грядущего, бьющего здесь ключом, то есть жизни без нас, уже вывозимой за море вследствие потной морзянки и семафора в чем мать родила, на память о битом мраморе. И ежели нас в толпе, тысячу лет спустя, окликнет ихний дозор, узнав нас по плоскостопию, мы прикинемся мертвыми, под каблуком хрустя: подлиннику пустоты предпочитая копию. 1994 -------- В разгар холодной войны Кто там сидит у окна на зеленом стуле? Платье его в беспорядке, и в мыслях -- сажа. В глазах цвета бесцельной пули -- готовность к любой перемене в судьбе пейзажа. Всюду -- жертвы барометра. Не дожидаясь залпа, царства рушатся сами, красное на исходе. Мы все теперь за границей, и если завтра война, я куплю бескозырку, чтоб не служить в пехоте. Мы знаем, что мы на севере. За полночь гроздь рябины озаряет наличник осиротевшей дачи. И пусть вы -- трижды Гирей, но лицо рабыни, взявшись ее покрыть, не разглядеть иначе. И постоянно накрапывает, точно природа мозгу хочет что-то сообщить; но, чтоб не портить крови, шепчет на местном наречьи. А ежели это -- Морзе, кто его расшифрует, если не шифер кровли? 1994 -------- В следующий век Постепенно действительность превращается в недействительность. Ты прочтешь эти буквы, оставшиеся от пера, и еще упрекнешь, как муравья -- кора за его медлительность. Помни, что люди съезжают с квартиры только когда возник повод: квартплата подпрыгнула, подпали под сокращение; просто будущему требуется помещение без них. С другой стороны, взять созвездия. Как выразился бы судья, поскольку для них скорость света -- бедствие, присутствие их суть отсутствие, и бытие -- лишь следствие небытия. Так, с годами, улики становятся важней преступленья, дни -- интересней, чем жизнь; так знаками препинания заменяется голос. Хотя от тебя не дождешься ни телескопа, ни воспоминания. 1994 -------- Из Альберта Эйнштейна Петру Вайлю Вчера наступило завтра, в три часа пополудни. Сегодня уже "никогда", будущее вообще. То, чего больше нет, предпочитает будни с отсыревшей газетой и без яйца в борще. Стоит сказать "Иванов", как другая эра сразу же тут как тут, вместо минувших лет. Так солдаты в траншее поверх бруствера смотрят туда, где их больше нет. Там -- эпидемия насморка, так как цветы не пахнут, и ропот листвы настойчив, как доводы дурачья, и город типа доски для черно-белых шахмат, где побеждают желтые, выглядит как ничья. Так смеркается раньше от лампочки в коридоре, и горную цепь настораживает сворачиваемый вигвам, и, чтоб никуда не ломиться за полночь на позоре, звезды, не зажигаясь, в полдень стучатся к вам. 1994 -------- * * * Меня упрекали во всем, окромя погоды, и сам я грозил себе часто суровой мздой. Но скоро, как говорят, я сниму погоны и стану просто одной звездой. Я буду мерцать в проводах лейтенантом неба и прятаться в облако, слыша гром, не видя, как войско под натиском ширпотреба бежит, преследуемо пером. Когда вокруг больше нету того, что было, не важно, берут вас в кольцо или это -- блиц. Так школьник, увидев однажды во сне чернила, готов к умноженью лучше иных таблиц. И если за скорость света не ждешь спасибо, то общего, может, небытия броня ценит попытки ее превращенья в сито и за отверстие поблагодарит меня. 1994 -------- Моллюск Земная поверхность есть признак того, что жить в космосе разрешено, поскольку здесь можно сесть, встать, пройтись, потушить лампу, взглянуть в окно. Восемь других планет считают, что эти как раз выводы неверны, и мы слышим их "нет!", когда убивают нас и когда мы больны. Тем не менее я существую, и мне, искренне говоря, в результате вполне единственного бытия дороже всего моря. Хотя я не враг равнин, друг ледниковых гряд, ценитель пустынь и гор -- особенно Апеннин -- всего этого, говорят, в космосе перебор. Статус небесных тел приобретаем за счет рельефа. Но их рельеф не плещет и не течет, взгляду кладя предел, его же преодолев. Всякая жизнь под стать ландшафту. Когда он сер, сух, ограничен, тверд, какой он может подать умам и сердцам пример, тем более -- для аорт? Когда вы стоите на Сириусе -- вокруг бурое фантази из щебня и валуна. Это портит каблук и не блестит вблизи. У тел и у их небес нету, как ни криви пространство, иной среды. "Многие жили без, -- заметил поэт, -- любви, но никто без воды". Отсюда -- мой сентимент. И скорей, чем турист, готовый нажать на спуск камеры в тот момент, когда ландшафт волнист, во мне говорит моллюск. Ему подпевает хор хордовых, вторят пять литров неголубой крови: у мышц и пор суши меня, как пядь, отвоевал прибой. Стоя на берегу моря, морща чело, присматриваясь к воде, я радуюсь, что могу разглядывать то, чего в галактике нет нигде. Моря состоят из волн -- странных вещей, чей вид множественного числа, брошенного на произвол, был им раньше привит всякого ремесла. По существу, вода -- сумма своих частей, которую каждый миг меняет их чехарда; и бредни ведомостей усугубляет блик. Определенье волны заключено в самом слове "волна". Оно, отмеченное клеймом взгляда со стороны, им не закабалено. В облике буквы "в" явно дает гастроль восьмерка -- родная дочь бесконечности, столь свойственной синеве, склянке чернил и проч. Как форме, волне чужды ромб, треугольник, куб, всяческие углы. В этом -- прелесть воды. В ней есть нечто от губ с пеною вдоль скулы. Склонностью пренебречь смыслом, чья глубина буквальна, морская даль напоминает речь, рваные письмена, некоторым -- скрижаль. Именно потому, узнавая в ней свой почерк, певцы поют рыхлую бахрому -- связки голосовой или зрачка приют. Заговори сама, волна могла бы свести слушателя своего в одночасье с ума, сказав ему: "я, прости, не от мира сего". Это, сдается мне, было бы правдой. Сей -- удерживаем рукой; в нем можно зайти к родне, посмотреть Колизей, произнести "на кой?". Иначе с волной, чей шум, смахивающий на "ура", -- шум, сумевший вобрать "завтра", "сейчас", "вчера", идущий из царства сумм, -- не занести в тетрадь. Там, где прошлое плюс будущее вдвоем бьют баклуши, творя настоящее, вкус диктует массам объем. И отсюда -- моря. Скорость по кличке "свет", белый карлик, квазар напоминают нерях; то есть пожар, базар. Материя же -- эстет, и ей лучше в морях. Любое из них -- скорей слепок времени, чем смесь катастрофы и радости для ноздрей, или -- пир диадем, где за столом -- свои. Собой превращая две трети планеты в дно, море -- не лицедей. Вещью на букву "в" оно говорит: оно -- место не для людей. Тем более если три четверти. Для волны суша -- лишь эпизод, а для рыбы внутри -- хуже глухой стены: тот свет, кислород, азот. При расшифровке "вода", обнажив свою суть, даст в профиль или в анфас "бесконечность-о-да"; то есть, что мир отнюдь создан не ради нас. Не есть ли вообще тоска по вечности и т. д., по ангельскому крылу -- инерция косяка, в родной для него среде уткнувшегося в скалу? И не есть ли Земля только посуда? Род пиалы? И не есть ли мы, пашущие поля, танцующие фокстрот, разновидность каймы? Звезды кивнут: ага, бордюр, оторочка, вязь жизней, которых счет зрения отродясь от громокипящих га моря не отвлечет. Им виднее, как знать. В сущности, их накал в космосе объясним недостатком зеркал; это легче понять, чем примириться с ним. Но и моря, в свой черед, обращены лицом вовсе не к нам, но вверх, ценя их, наоборот, как выдуманной слепцом азбуки фейерверк. Оказываясь в западне или же когда мы никому не нужны, мы видим моря вовне, больше беря взаймы, чем наяву должны. В облике многих вод, бегущих на нас, рябя, встающих там на дыбы, мнится свобода от всего, от самих себя, не говоря -- судьбы. Если вообще она существует -- и спор об этом сильней в глуши -- она не одушевлена, так как морской простор шире, чем ширь души. Сворачивая шапито, грустно думать о том, что бывшее, скажем, мной, воздух хватая ртом, превратившись в ничто, не сделается волной. Но ежели вы чуть-чуть мизантроп, лиходей, то вам, подтянув кушак, приятно, подставив ей, этой свободе, грудь, сделать к ней лишний шаг. 1994 * Опубликовано в сб. "В окрестностях Атлантиды" ("Пушкинский фонд", С-Пб., 1995) под заглавием "Моллюск". В СИБ идентичный текст озаглавлен "Тритон". -- С. В. -------- * * * Мы жили в городе цвета окаменевшей водки. Электричество поступало издалека, с болот, и квартира казалась по вечерам перепачканной торфом и искусанной комарами. Одежда была неуклюжей, что выдавало близость Арктики. В том конце коридора дребезжал телефон, с трудом оживая после недавно кончившейся войны. Три рубля украшали летчики и шахтеры. Я не знал, что когда-нибудь этого больше уже не будет. Эмалированные кастрюли кухни внушали уверенность в завтрашнем дне, упрямо превращаясь во сне в головные уборы либо в торжество Циолковского. Автомобили тоже катились в сторону будущего и были черными, серыми, а иногда (такси) даже светло-коричневыми. Странно и неприятно думать, что даже железо не знает своей судьбы и что жизнь была прожита ради апофеоза фирмы Кодак, поверившей в отпечатки и выбрасывающей негативы. Райские птицы поют, не нуждаясь в упругой ветке. 1994 -------- * * * О если бы птицы пели и облака скучали, и око могло различать, становясь синей, звонкую трель преследуя, дверь с ключами и тех, кого больше нету нигде, за ней. А так -- меняются комнаты, кресла, стулья. И всюду по стенам то в рамке, то так -- цветы. И если бывает на свете пчела без улья с лишней пыльцой на лапках, то это ты. О если б прозрачные вещи в густой лазури умели свою незримость держать в узде и скопом однажды сгуститься -- в звезду, в слезу ли -- в другом конце стратосферы, потом -- везде. Но, видимо, воздух -- только сырье для кружев, распятых на пяльцах в парке, где пасся царь. И статуи стынут, хотя на дворе -- бесстужев, казненный потом декабрист, и настал январь. 1994 -------- Письмо в оазис Не надо обо мне. Не надо ни о ком. Заботься о себе, о всаднице матраца. Я был не лишним ртом, но лишним языком, подспудным грызуном словарного запаса. Теперь в твоих глазах амбарного кота, хранившего зерно от порчи и урона, читается печаль, дремавшая тогда, когда за мной гналась секира фараона. С чего бы это вдруг? Серебряный висок? Оскомина во рту от сладостей восточных? Потусторонний звук? Но то шуршит песок, пустыни талисман, в моих часах песочных. Помол его жесток, крупицы -- тяжелы, и кости в нем белей, чем просто перемыты. Но лучше грызть его, чем губы от жары облизывать в тени осевшей пирамиды. 1994 -------- * * * После нас, разумеется, не потоп, но и не засуха. Скорей всего, климат в царстве справедливости будет носить характер умеренного, с четырьмя временами года, чтоб холерик, сангвиник, флегматик и меланхолик правили поочередно: на протяженьи трех месяцев каждый. С точки зрения энциклопедии, это -- немало. Хотя, бесспорно, переменная облачность, капризы температуры могут смутить реформатора. Но бог торговли только радуется спросу на шерстяные вещи, английские зонтики, драповое пальто. Его злейшие недруги -- штопаные носки и перелицованные жакеты. Казалось бы, дождь в окне поощряет именно этот подход к пейзажу и к материи в целом: как более экономный. Вот почему в конституции отсутствует слово "дождь". В ней вообще ни разу не говорится ни о барометре, ни о тех, кто, сгорбясь за полночь на табуретке, с клубком вигони, как обнаженный Алкивиад, коротают часы, листая страницы журнала мод в предбаннике Золотого Века. 1994 -------- Робинзонада Новое небо за тридевятью земель. Младенцы визжат, чтоб привлечь вниманье аиста. Старики прячут голову под крыло, как страусы, упираясь при этом клювом не в перья, но в собственные подмышки. Можно ослепнуть от избытка ультрамарина, незнакомого с парусом. Увертливые пиро'ги подобны сильно обглоданной -- стесанной до икры! -- рыбе. Гребцы торчат из них, выдавая тайну движения. Жертва кораблекрушенья, за двадцать лет я достаточно обжил этот остров (возможно, впрочем, что -- континент), и губы сами шевелятся, как при чтеньи, произнося "тропическая растительность, тропическая растительность". Скорей всего, это -- бриз; во второй половине дня особенно. То есть, когда уже остекленевший взор больше не отличает оттиска собственной пятки в песке от пятки Пятницы. Это и есть начало письменности. Или -- ее конец. Особенно с точки зрения вечернего океана. 1994 -------- MCMXCIV Глупое время: и нечего, и не у кого украсть. Легионеры с пустыми руками возвращаются из походов. Сивиллы путают прошлое с будущим, как деревья. И актеры, которым больше не аплодируют, забывают великие реплики. Впрочем, забвенье -- мать классики. Когда-нибудь эти годы будут восприниматься как мраморная плита с сетью прожилок -- водопровод, маршруты сборщика податей, душные катакомбы, чья-то нитка, ведущая в лабиринт, и т. д. и т. п. -- с пучком дрока, торчащим из трещины посередине. А это было эпохой скуки и нищеты, когда нечего было украсть, тем паче купить, ни тем более преподнести в подарок. Цезарь был ни при чем, страдая сильнее прочих от отсутствия роскоши. Нельзя упрекнуть и звЃзды, ибо низкая облачность снимает с планет ответственность перед обжитой местностью: отсутствие не влияет на присутствие. Мраморная плита начинается именно с этого, поскольку односторонность -- враг перспективы. Возможно, просто у вещей быстрее, чем у людей, пропало желание размножаться. 1994 -------- На независимость Украины Дорогой Карл XII, сражение под Полтавой, слава Богу, проиграно. Как говорил картавый, "время покажет Кузькину мать", руины, кости посмертной радости с привкусом Украины. То не зелено-квитный, траченный изотопом,-- жовто-блакытный реет над Конотопом, скроенный из холста, знать, припасла Канада. Даром что без креста, но хохлам не надо. Гой ты, рушник, карбованец, семечки в полной жмене! Не нам, кацапам, их обвинять в измене. Сами под образами семьдесят лет в Рязани с залитыми1 глазами жили, как при Тарзане. Скажем им, звонкой матерью паузы медля2 строго: скатертью вам, хохлы, и рушником дорога! Ступайте от нас в жупане, не говоря -- в мундире, по адресу на три буквы, на все четыре стороны.3 Пусть теперь в мазанке хором гансы с ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы. Как в петлю лезть -- так сообща, путь выбирая в чаще,4 а курицу из борща грызть в одиночку слаще. Прощевайте, хохлы, пожили вместе -- хватит! Плюнуть, что ли, в Днипро, может, он вспять покатит, брезгуя гордо нами, как скорый, битком набитый кожаными5 углами и вековой обидой. Не поминайте лихом. Вашего хлеба, неба, нам, подавись мы жмыхом и колобом, не треба.6 Нечего портить кровь, рвать на груди одежду. Кончилась, знать, любовь, коль и была промежду. Что ковыряться зря в рваных корнях глаголом?7 Вас родила земля, грунт, чернозем с подзолом.8 Полно качать права, шить нам одно, другое. Это земля не дает вам, кавунам,9 покоя. Ой да Левада-степь, краля, баштан, вареник! Больше, поди, теряли -- больше людей, чем денег. Как-нибудь перебьемся. А что до слезы из глаза -- нет на нее указа, ждать до другого раза. С Богом, орлы, казаки,10 гетманы, вертухаи! Только когда придет и вам помирать, бугаи, будете вы хрипеть, царапая край матраса, строчки из Александра, а не брехню Тараса. * Стихотворение отсутствует в СИБ и, видимо, неопубликовано; было несколько раз прочитано Бродским в начале 1990-х годов. Я нашЃл два интернет-источника с существенными расхождениями -- очевидно, ошибками расшифровки звуковой записи. Стихотворение даЃтся по третьему источнику -- тексту, присланному мне Алексеем Голицыным, с отмеченными расхождениями со вторым (более поздним) интернет-источником ("вариант 2") и с более-менее произвольной пунктуацией. -- С. В. * Комментарий к первому источнику (украинский веб-сайт): "(Прочитано 28.02.1994 року, Квiнсi-коледж, вечiр. С магнiтна стрiчка цього вечора). Цей текст iз коментарiiм було оприлюднено у газетi "Вечiрнiй Киiв" 14 листопада 1996 року." * Комментарий ко второму источнику (сетевой журнал ":ЛЕНИН:" под ред. М. Вербицкого): "Прочитано Иосифом Бродским 28 февраля 1994 года на вечеринке в Квинси-коледж (США). Существует магнитофонная запись этой вечеринки. Републикация из газеты "Голос громадянина" N 3, 1996 год." * Комментарий к третьему источнику: "Текст транскрибирован с видеокассеты. <Запись 25 августа 1992 г., Стокгольм.> Отвечаю за все, кроме орфографии. -- Алексей Голицын". Запись начинается словами Бродского: "Сейчас я прочту стихотворение, которое может вам сильно не понравиться, но тем не менее... Стихи называются..." 1 Вариант 2: "с сальными глазами" 2 Вариант 2: "паузы метя строго" 3 Вариант 2: "по адресу на три буквы, на стороны все четыре. / Пусть теперь..." 4 Вариант 2: "суп выбирая в чаше" 5 Вариант 2: "как оскомой, битком набитый / отторгнутыми углами" 6 Вариант 2: "подавись вы жмыхом, не подолгом не треба" 7 Вариант 2: "в рваных корнях покопом" 8 Вариант 2: "чернозем с подзомбом" 9 Вариант 2: "вам, холуям, покоя" 10 Вариант 2: "орлы и казаки" -------- Бегство в Египет (2) В пещере (какой ни на есть, а кров! Надежней суммы прямых углов!) в пещере им было тепло втроем; пахло соломою и тряпьем. Соломенною была постель. Снаружи молола песок метель. И, припоминая его помол, спросонья ворочались мул и вол. Мария молилась; костер гудел. Иосиф, насупясь, в огонь глядел. Младенец, будучи слишком мал чтоб делать что-то еще, дремал. Еще один день позади -- с его тревогами, страхами; с "о-го-го" Ирода, выславшего войска; и ближе еще на один -- века. Спокойно им было в ту ночь втроем. Дым устремлялся в дверной проем, чтоб не тревожить их. Только мул во сне (или вол) тяжело вздохнул. Звезда глядела через порог. Единственным среди них, кто мог знать, что взгляд ее означал, был младенец; но он молчал. декабрь 1995 -------- Воспоминание Je n'ai pas oublie, voisin de la ville Notre blanche maison, petite mais tranquille. Сharles Baudelaire Дом был прыжком геометрии в глухонемую зелень парка, чьи праздные статуи, как бросившие ключи жильцы, слонялись в аллеях, оставшихся от извилин; когда загорались окна, было неясно -- чьи. Видимо, шум листвы, суммируя варианты зависимости от судьбы (обычно -- по вечерам), пользовалcя каракулями, и, с точки зренья лампы, этого было достаточно, чтоб раскалить вольфрам. Но шторы были опущены. Крупнозернистый гравий, похрустывая осторожно, свидетельствовал не о присутствии постороннего, но торжестве махровой безадресности, окрестностям доставшейся от него. И за полночь облака, воспитаны высшей школой расплывчатости или просто задранности голов, отечески прикрывали рыхлой периной голый космос от одичавшей суммы прямых углов. 1995 -------- Выздоравливающему Волосику Пока срастаются твои бесшумно косточки, не грех задуматься, Волосенька, о тросточке. В минувшем веке без неЃ из дому гении не выходили прогуляться даже в Кении. И даже тот, кто справедливый мир планировал, порой без Энгельса, но с тросточкой фланировал. Хотя вообще-то в ход пошла вещица в Лондоне при нежном Брэммеле и гордом Джордже Гордоне. Потом, конечно, нравы стали быстро портиться: то -- революция, то -- безработица, и вскоре тросточка, устав от схваток классовых, асфальт покинула в разгар расстрелов массовых. Но вот теперь, случайно выбравшись с поломками из-под колЃс почти истории с подонками, больнички с извергом захлопнув сзади двери и в миниатюре повторив судьбу Империи, -- чтоб поддержать чуть-чуть своЃ телосложение -- ты мог бы тросточку взять на вооружение. В конце столетия в столице нашей северной представим щЃголя с улыбкою рассеянной, с лицом, изборождЃнным русским опытом, сопровождаемого восхищЃнным ропотом, когда прокладывает он сквозь часть Литейную изящной тросточкою путь в толпе в питейную. Тут даже гангстеры, одеты в кожу финскую, вмиг расступаются, поблЃскивая фиксою, и, точно вывернутый брюк карман -- на деньги, взирают тучки на блистательного дэнди. Кто это? Это -- ты, Волосик, с тросточкой интеллигентов окружЃнный храброй горсточкой, вступаешь, холодно играя набалдашником, в то будущее, где жлобы с бумажником царить хотели бы и шуровать кастетами. Но там все столики уж стоики и эстетами позанимали, и Волосик там -- за главного: поэт, которому и в будущем нет равного. 1995 * "Волосик" -- юношеская кличка от имени Володя (прим. В. Уфлянда) * Текст по публикации: Альманах "Петрополь", N 7, 1997. -- С. В. -------- * * * Клоуны разрушают цирк. Слоны убежали в Индию, тигры торгуют на улице полосами и обручами, под прохудившимся куполом, точно в шкафу, с трапеции свешивается, извиваясь, фрак разочарованного иллюзиониста, и лошадки, скинув попоны, позируют для портрета двигателя. На арене, утопая в опилках, клоуны что есть мочи размахивают кувалдами и разрушают цирк. Публики либо нет, либо не аплодирует. Только вышколенная болонка тявкает непрерывно, чувствуя, что приближается к сахару: что вот-вот получится одна тысяча девятьсот девяносто пять. 1995 -------- Корнелию Долабелле Добрый вечер, проконсул или только-что-принял-душ. Полотенце из мрамора чем обернулась слава. После нас -- ни законов, ни мелких луж. Я и сам из камня и не имею права жить. Масса общего через две тыщи лет. Все-таки время -- деньги, хотя неловко. Впрочем, что есть артрит если горит дуплет как не потустороннее чувство локтя? В общем, проездом, в гостинице, но не об этом речь. В худшем случае, сдавленное "кого мне..." Но ничего не набрать, чтоб звонком извлечь одушевленную вещь из недр каменоломни. Ни тебе в безрукавке, ни мне в полушубке. Я знаю, что говорю, сбивая из букв когорту, чтобы в каре веков вклинилась их свинья! И мрамор сужает мою аорту. 1995, Hotel Quirinale, Рим -------- На виа Фунари Странные морды высовываются из твоего окна, во дворе дворца Гаэтани воняет столярным клеем, и Джино, где прежде был кофе и я забирал ключи, закрылся. На месте Джино -- лавочка: в ней торгуют галстуками и носками, более необходимыми нежели он и мы, и с любой точки зрения. И ты далеко в Тунисе или в Ливии созерцаешь изнанку волн, набегающих кружевом на итальянский берег: почти Септимий Север. Не думаю, что во всем виноваты деньги, бег времени или я. Во всяком случае, не менее вероятно, что знаменитая неодушевленность космоса, устав от своей дурной бесконечности, ищет себе земного пристанища, и мы -- тут как тут. И нужно еще сказать спасибо, когда она ограничивается квартирой, выраженьем лица или участком мозга, а не загоняет нас прямо в землю, как случилось с родителями, с братом, с сестренкой, с Д. Кнопка дверного замка -- всего лишь кратер в миниатюре, зияющий скромно вследствие прикосновения космоса, крупинки метеорита, и подъезды усыпаны этой потусторонней оспой. В общем, мы не увиделись. Боюсь, что теперь не скоро представится новый случай. Может быть, никогда. Не горюй: не думаю, что я мог бы признаться тебе в чем-то большем, чем Сириусу -- Канопус, хотя именно здесь, у твоих дверей, они и сталкиваются среди бела дня, а не бдительной, к телескопу припавшей ночью. 1995, Hotel Quirinale, Рим -------- Посмертные публикации * Следующие 6 стихотворений отсутствуют в СИБ. Текст по журналу "Новый Мир" N 5, 1996. Примечание в тексте: "Эти стихи были переданы нам поэтом за несколько дней до ухода: публикация, к нашему глубокому сожалению, оказалась посмертной. В стихах сохранена пунктуация автора." -------- * * * Л. С. Осень -- хорошее время, если вы не ботаник, если ботвинник паркета ищет ничью ботинок: у тротуара явно ее оттенок, а дальше -- деревья как руки, оставшиеся от денег. В небе без птиц легко угадать победу собственных слов типа "прости", "не буду", точно считавшееся чувством вины и модой на темно-серое стало в конце погодой. Все станет лучше, когда мелкий дождь зарядит, потому что больше уже ничего не будет, и еще позавидуют многие, сил избытком пьяные, воспоминаньям и бывшим душевным пыткам. Остановись, мгновенье, когда замирает рыба в озерах, когда достает природа из гардероба со вздохом мятую вещь и обводит оком место, побитое молью, со штопкой окон. 1995 * Стихотворение отсутствует в СИБ. Текст по журналу "Новый Мир" N 5, 1996. -- С. В. --------