жине. Вымыли и расставили в шкафу посуду, вычистили печку. Слили остававшуюся в баке воду, завернули вентиль газового баллона. Продукты, которые можно хранить, сложили на полку, все скоропортящееся выбросили. Подмели пол, протерли тряпкой стол и стулья. Закопали за домом мусор. Собрали целлофановые пакеты и прочее, что не разлагается, чтобы увезти с собой. Осима запер домик на ключ. Уходя, я оглянулся; хижина показалась мне какой то ненастоящей, вроде воздушного замка, хотя совсем недавно что то более материальное вообразить было трудно. Всего через несколько шагов прожитые здесь дни вдруг сразу стали терять очертания. Само присутствие в этом лесу казалось теперь фантастическим видением. Путь до места, где Осима оставил машину, занял минут тридцать. Мы шли под гору, почти не разговаривая. Осима напевал что то вполголоса. В голове у меня крутились бессвязные обрывки мыслей. Зеленый спортивный автомобильчик, слившись с росшими вокруг деревьями, дожидался возвращения хозяина. Осима закрыл ворота, приладил цепь и повесил на нее замок, чтобы в его владения по ошибке (или намеренно) не забрели незваные гости. Мой рюкзак, как в прошлый раз, мы привязали к сетке на багажнике. Осима опустил крышу, открыл машину. -- Ну что? Поехали? Я кивнул. -- Одному на природе, конечно, хорошо, но долго так жить -- напрягает, -- сказал Осима, надевая темные очки и пристегивая ремень. Я сел с ним рядом и тоже пристегнулся. -- Теоретически то ничего невозможного нет. Есть люди, которые так и живут. Но ведь в каком то смысле, природа -- вещь неестественная, а в спокойствии заключена угроза. Чтобы осознать, в чем этот парадокс, нужна подготовка и жизненный опыт. Так что поедем пока в город. Вернемся к обществу, к мирским делам. Осима нажал на газ и повел машину под уклон по горной дороге. Он ехал спокойно, без напряжения, совсем не так, как три дня назад. Не гнал. Любовался открывавшимися видами, наслаждался порывами ветра, ерошившими и откидывавшими назад его длинную челку. Грунтовка закончилась, и мы наконец выбрались на хоть и узкую, но мощеную дорогу. Стало попадаться сельское жилье, проплывали поля. -- Вот я говорю: парадокс, -- начал Осима, будто вспомнив. -- Я это сразу почувствовал, как только тебя в первый раз увидел. Тебе чего то очень сильно хочется, но, с другой стороны, ты изо всех сил стараешься от этого уклониться. Есть в тебе что то такое, что наводит на такие мысли. -- Чего же это я хочу, интересно? Осима покачал головой и, покосившись в зеркало заднего вида, нахмурился. -- Чего? Не знаю. Я только о своих впечатлениях говорю. Я молчал. -- По опыту могу сказать: когда человек очень сильно чего то хочет, ничего не получается. А когда пытается избежать чего то, это обязательно происходит. Хотя это все, конечно, теория. -- А если эту теорию ко мне приложить? Что будет? Если все так и есть, как вы говорите: то есть я хочу чего то и в то же время избегаю? -- Ничего себе вопросик! -- рассмеялся Осима. Помолчал немного и сказал: -- Возьму на себя смелость: именно того, что хочешь, ты вряд ли добьешься. -- Довольно безрадостное пророчество. -- Кассандра. -- Кассандра? -- переспросил я. -- Это из греческих трагедий. Была такая прорицательница -- Кассандра. Дочь троянского царя. Ее Аполлон наделил даром предвидения и стал за это домогаться любви. А она ему отказала. Тогда он разозлился и наложил на нее заклятие. Боги в Греции -- в них больше от мифов, чем от религии. Поэтому у них недостатки такие... морально духовные. Как у людей. Они вспыльчивые, чувственные, ревнивые, забывчивые. Осима достал из бардачка коробочку с лимонными леденцами, бросил один в рот и предложил мне. Я отказываться не стал. -- И что заклятие? -- Ты про Кассандру? Я кивнул. -- Все ее прорицания попадали в точку, но в них никто не верил. Это Аполлон так сделал. В придачу Кассандра почему то предсказывала одни несчастья: предательства, катастрофы, смерть, распад страны. Вот люди ей и не верили. Больше того -- презирали и ненавидели. Обязательно прочти драмы Еврипида и Эсхила, если еще не читал. Вот уж где все наши проблемы описаны. Да еще в сопровождении хора. -- Какого хора? -- В греческом театре всегда был хор, который располагался на сцене позади актеров. Хор комментировал действие, передавал внутренний мир персонажей, временами горячо убеждал их в чем то. Очень удобно, скажи? Мне иногда кажется, что неплохо было бы иметь за спиной такую группу поддержки. -- А у вас есть дар предвидения, Осима сан? -- У меня нет. Уж не знаю, хорошо это или плохо. Знаешь, я здравомыслящий реалист. Поэтому все мои предсказания были бы со знаком минус. Я говорю общие слова о самых обычных вещах. А они звучат как недобрые предсказания. Почему? Да потому что наша жизнь -- сплошные дурные предзнаменования. Возьми любую газету и сравни, сколько в ней хороших новостей и сколько плохих. Сразу поймешь. Приближаясь к очередному повороту, Осима осторожно переключал скорость на низкую передачу. Здорово у него получалось, мягко; я не чувствовал ни рывков, ни толчков. Единственное -- обороты падали и мотор начинал гудеть по другому. -- Но есть одна хорошая новость, -- сказал он. -- Мы решили пойти тебе навстречу. Теперь ты сотрудник библиотеки Комура. Как думаешь, справишься? Я невольно взглянул на Осиму: -- Вы хотите сказать, я буду работать в библиотеке Комура? -- Если еще точнее, ты теперь часть нашей библиотеки. Будешь в ней ночевать, жить. Открывать и закрывать по часам. Ты парень правильный, сильный, так что разберешься с этой работой элементарно. Мы с Саэки сан -- люди слабые; будем благодарны, если ты возьмешь эти функции на себя. Ну, еще мелочевка разная. Ерунда. Например, сварить мне кофе повкуснее или купить кое что... Комнату для тебя приготовили. С душем. Она с самого начала считалась гостевой, но теперь в библиотеке никто не останавливается, и комната простаивает без дела. В ней и будешь жить. И удобнее всего -- что в библиотеке, вместе с твоими любимыми книжками. -- Но почему... -- начал было я, однако не нашел слов, чтобы продолжать. -- Почему все получилось? -- закончил за меня Осима. -- В принципе, это просто. Я понимаю тебя, Саэки сан -- меня. Ты симпатичен мне, я симпатичен Саэки сан. Тебе пятнадцать лет, ты сбежал из дома, мы про тебя ничего не знаем. Ну и пусть. Какие проблемы? Ну, а сам то что скажешь? О том, что станешь частью библиотеки? Я немного подумал. -- Я хотел только, чтобы у меня была крыша над головой. Трудно сейчас думать еще о чем нибудь. Как ко всему этому относиться? Не знаю. Но я очень благодарен, что вы мне разрешили жить в библиотеке. Теперь на электричке не надо ездить... -- Значит, решено, -- сказал Осима. -- Доставлю тебя прямо в библиотеку. Так что будешь теперь "библиотечником". Мы вырулили на шоссе, проехали несколько городков. Мимо пролетели: большой рекламный щит, предлагающий воспользоваться потребительским кредитом; аляповато разукрашенная для заманивания клиентов бензоколонка; стеклянный фасад ресторана; "лав отель", напоминавший архитектурой европейские замки; развалившаяся лавочка видеопроката, от которой осталась одна вывеска; патинко с просторной автостоянкой. "Макдоналдс", "Фэмили Март", "Лоусон", "Јсиноя"... Со всех сторон нас охватывала жизнь, заполненная какофонией звуков. Огромные грузовики -- шипение тормозов, рев клаксонов, выхлопные газы. Уютные язычки пламени в печи, мерцание звезд, тишина леса, которые только вчера были со мной, удалялись все дальше, исчезали. Я с трудом удерживал все это в памяти. -- Хочу тебе кое что рассказать о Саэки сан, -- заговорил Осима. -- Моя мать в детстве училась с ней в одном классе. Они были не разлей вода. Как мама рассказывала, Саэки сан была очень умная, хорошо училась, здорово писала сочинения, занималась спортом, классно играла на пианино. Во всем была первая. И плюс к тому -- красотка. Она и сейчас еще ой е ей! Я кивнул. -- У нее еще в младших классах появился воздыхатель. Старший сын Комуры. Ровесники -- красивая девчонка и красивый парень. Как Ромео и Джульетта. У них имелось какое то дальнее родство. Жили рядом и всегда вместе -- что бы ни делали, куда бы ни шли. Все как то само собой получилось; возникла взаимная тяга, выросли -- полюбили. Мама говорила, они были как одно целое. Пока стояли на светофоре, Осима смотрел на небо. Загорелся зеленый, он газанул и обогнал бензовоз. -- Помнишь, я как то рассказывал тебе в библиотеке о том, что все люди блуждают в поисках своей половины? -- Про мужчину мужчину и женщину женщину? -- Вот вот. Рассказ Аристофана. Большинство из нас всю жизнь свою половинку ищет. А у Саэки сан и этого парня нужды в этом не было. Они с самого рождения друг друга нашли. -- Счастливые. Осима кивнул. -- Счастливые, ничего не скажешь. Но до определенного момента. Осима провел ладонью по щеке, словно хотел убедиться, чисто ли она выбрита, хотя на его гладком, как фарфоровая чашка, лице не было ни малейших признаков щетины. -- В восемнадцать парень поступил в Токийский университет. В школе у него все было нормально, и он собирался учиться дальше. Конечно, хотелось в большой город поехать. А Саэки сан поступила здесь в музыкальный колледж, по классу рояля. Порядки у нас консервативные, и семья у нее была такая же. Родители не пожелали отпускать единственную дочь в Токио. Так им впервые пришлось расстаться. Как будто Зевс их разрубил. Конечно, они каждый день писали друг другу письма. "Быть может, от этого расставания тоже будет какая нибудь польза, -- писал он. -- Ведь мы сможем подумать о том, насколько на самом деле мы друг другу дороги и необходимы, сможем убедиться в этом". Но у нее было иное мнение. Ей было совершенно ясно, что их отношения в проверке не нуждаются. Это судьба, такой случай бывает один на миллион и ничто изначально не в состоянии их разделить. Она это понимала, а он нет. Или понимал, но это до него не доходило. Потому взял и уехал в Токио. Думал, наверное, что такое испытание сделает их связь еще крепче. У мужчин подобный образ мысли довольно часто встречается. Она в девятнадцать лет написала стихи. Сочинила к ним музыку. Получилась песня, которую она потом пела за пианино. Мелодия такая меланхоличная, чистая, по настоящему красивая, а слова не простые, полные символов и философского смысла. И это сочетание придавало песне новизну и свежесть. Понятно, что и в стихах, и в мелодии сжато выразилась ее душа, жаждавшая любимого, который был от нее далеко. Саэки сан несколько раз исполнила эту песню на людях. Девушка она была застенчивая, но петь любила и еще в колледже организовала ансамбль народной музыки. Слушатели пришли в восторг, тогда она записала коротенькую демонстрационную кассету и послала знакомому директору фирмы грамзаписи. Директору песня тоже понравилась, и ее пригласили в Токио -- решили делать студийную запись. В Токио она оказалась в первый раз, и встретилась там со своим парнем. В перерывах между сессиями на студии они выкраивали время для встреч, любили друг друга, как раньше. Моя мать считала, что половую жизнь они узнали уже лет с четырнадцати. Рано созрели. И как часто бывает, те, кто рано созревают, долго не могут повзрослеть, остаются такими, как в четырнадцать пятнадцать лет. В каждом любовном порыве они проверяли меру потребности друг в друге. Ни ее, ни его к противоположному полу совершенно не тянуло. Никто и ничто оказалось не в состоянии вклиниться между ними, хоть жизнь их и разделила... Слушай, может, тебе надоела эта сказка про любовь? Я покачал головой: -- Мне кажется, дальше будет какой то резкий поворот. -- Точно, -- сказал Осима. -- Любая история обязательно закладывает резкий вираж. "Дело неожиданно приняло новый оборот..." Счастье у всех одинаковое; каждый человек несчастлив по своему. Прав Толстой. Счастье -- это притча, а несчастье -- история. Итак, пластинку пустили в продажу, и она стала хитом. Но не обыкновенным, каких много, а суперхитом. Пластинки шли нарасхват. Продали миллион, два миллиона, сколько точно, не знаю. Но по тем временам это был рекорд. На конверте напечатали ее фотографию: она в студии за роялем, смотрит в объектив и приветливо улыбается. А поскольку других вещей у нее не было, на другой стороне сингла записали ту же самую мелодию, но в инструментальном исполнении. Фортепиано с оркестром. За роялем Саэки сан. Тоже симпатично получилось. 70 е годы... Крутили на всех радиостанциях. Мать рассказывала. Так или нет -- не знаю, меня тогда еще на свете не было. Но кроме той песни Саэки сан больше ничем не прославилась. Ни большого диска, ни других синглов так и не вышло. -- Интересно, слышал я эту вещь? -- Ты вообще то радио часто слушаешь? Я покачал головой. Радио я почти не слушал. -- Тогда, скорее всего, нет. Сейчас уже вряд ли услышишь, если только в какой нибудь специальной программе о старых хитах. Но песня -- просто чудо. Я ее слушаю время от времени, у меня есть компакт диск. Разумеется, когда Саэки сан нет на месте. Она страшно не любит касаться этой темы. Хотя не только этой, а вообще прошлого. -- А как называется песня? -- "Кафка на пляже", -- ответил Осима. -- "Кафка на пляже"?! -- Именно так, дорогой Кафка Тамура. Твое имя. Редкое совпадение. -- Это не настоящее имя. Настоящая моя фамилия -- Тамура. -- Все равно. Ты ж сам его выбрал. Я кивнул. Действительно, выбирал имя я сам -- причем довольно давно, когда решал, как меня будут звать в новой жизни. -- Вот это и важно, -- сказал Осима. В двадцать лет, в самый разгар бума вокруг "Кафки на пляже", возлюбленный Саэки сан погиб. В университете, где он учился, началась забастовка. Бунтовщики забаррикадировались в студенческом городке. Парень пробрался через баррикады, чтобы что то передать своему приятелю, который остался в городке на ночь. Было почти десять вечера. Захватившие университетский корпус студенты по ошибке приняли его за шпиона -- одного из вожаков группировки, с которой они враждовали (он и вправду был на него очень похож), -- привязали к стулу и стали "допрашивать". Несчастный только попробовал объяснить, что он совсем другой человек, как на него посыпались удары. Били обрезками железных труб, дубинками, а когда он свалился на пол, стали пинать ногами в тяжелых ботинках. На рассвете парень умер. У него оказался проломлен череп, сломаны ребра, отбиты легкие. Мертвого бросили на обочине как собаку. Спустя пару дней по просьбе администрации университета в студгородок ворвались спецподразделения и за несколько часов навели порядок, сняли блокаду. Несколько студентов арестовали по подозрению в убийстве. Вину свою они признали, был суд, и двое получили небольшие сроки за непредумышленное убийство по статье "нанесение телесных повреждений, повлекших за собой смерть". Погиб он абсолютно бессмысленно. Больше никто не слышал, как поет Саэки сан. Она перестала выходить на улицу, заперлась в своей комнате и ни с кем не разговаривала. Даже по телефону. Даже на похороны не пришла. Бросила колледж, и через несколько месяцев исчезла из города. Никто не знал, куда она делась, чем занимается. Родители на этот счет не распространялись. Может, и сами не знали, куда уехала дочь. Рассеялась, как дым. Самая близкая ее подруга, мать Осимы, тоже не имела представления, что с ней произошло. Говорили, Саэки сан хотела покончить с собой в лесу на горе Фудзи, но у нее что то не заладилось, и теперь она в психиатрической больнице. Знакомый чьего то знакомого якобы неожиданно столкнулся с ней в Токио и потом рассказывал, что она там работает, вроде что то пишет. Ходили разговоры, что она вышла замуж и у нее дети. Но толком никто ничего не знал. После этого прошло двадцать с лишним лет. Одно можно сказать: где бы она ни жила и чем бы ни занималась все это время, материальных проблем у нее, судя по всему, не было. На ее банковские счета перечисляли гонорары за "Кафку на пляже". Даже после уплаты подоходного налога оставалось достаточно. Деньги, пусть и небольшие, шли и за исполнение песни Саэки сан по радио, за ее выход на компакт дисках в сборниках старых хитов, и она вполне могла тихо, ни от кого не завися, жить где нибудь сама по себе. Вдобавок она была единственной дочерью в обеспеченной семье. И вдруг через двадцать пять лет Саэки сан снова объявилась в Такамацу. Приехала мать хоронить. (Хотя, когда за пять лет до этого умер отец, ее на похоронах не видели.) Похороны она устроила скромные, через некоторое время продала дом, в котором выросла, купила квартиру в тихом районе и успокоилась. На этом с переездами вроде было покончено. Потом у нее состоялся разговор в доме Комура (главой семейства стал другой брат; он был на три года младше погибшего. Говорили они наедине, о чем -- неизвестно), после чего Саэки сан стала заведующей библиотекой. Она до сих пор очень хороша собой, стройна. Почти не изменилась -- осталась такой же ясной и одухотворенной, как на конверте с ее пластинкой. Но открытой, светлой улыбки больше нет. Она и сейчас иногда улыбается. Получается очаровательно, но эта ее улыбка ограничена -- и в пространстве, и во времени. А за ней -- невидимая высокая стена. Это улыбка, которая никого никуда не зовет. Каждое утро Саэки сан приезжает из города на сером "фольксвагене гольфе" и на нем же возвращается домой. Снова оказавшись в родных местах, она отгородилась от старых подруг и родственников, свела общение с ними к минимуму. Встретив кого нибудь случайно, отделывалась ничего не значащими фразами, не выходя за рамки дежурных тем. Стоило речи зайти о прошлом (особенно если прошлое касалось ее), Саэки сан сразу же переводила разговор на другую тему, причем получалось это как бы само собой. Говорила она всегда мягко и вежливо, но в ее голосе не достает присущих людям от природы участия и интереса. Внутренняя доброта, если она у нее действительно была, скрывалась где то в глубине, не находя выхода. Саэки сан предпочитала не высказывать своего мнения и делала это, разве что когда требовалось здравое суждение. Говорила мало, больше слушала, доброжелательно вторя собеседнику, и у него в определенный момент вдруг появлялось смутное беспокойство: зачем я понапрасну отнимаю время у этой женщины, вторгаюсь в ее тихую налаженную жизнь? И это сомнение, в общем, имело под собой основания. В своем родном городе она оставалась для людей загадкой. С чрезвычайной элегантностью носила на себе покров тайны, не позволяя к ней приблизиться никому. Даже Комура, ее формальный работодатель, лишний раз старался ей не докучать. Вскоре Осима устроился в библиотеку помощником Саэки сан. В школу он тогда не ходил, нигде не работал. Сидел безвылазно дома, много читал и слушал музыку. Не считая знакомых по электронной переписке, друзей у него не было. Из за гемофилии он ездил в специальную лечебницу, еще гонял просто так, без цели, на своем "родстере", регулярно посещал университетский госпиталь в Хиросиме, а вообще из города не отлучался -- только в Коти, пожить в горной хижине. И нельзя сказать, чтобы такая жизнь его не устраивала. В один прекрасный день мать познакомила Осиму с Саэки сан. Произошло это случайно, но ей он сразу понравился. Она ему -- тоже, да и работать в библиотеке было интересно. Так получилось, что он стал единственным человеком, с которым Саэки сан каждый день общалась и разговаривала. -- Осима сан, можно подумать, Саэки сан специально сюда вернулась, чтобы заведовать библиотекой. -- Именно. Ты знаешь, у меня, в общем, тоже такое впечатление. Похороны матери, наверное, -- только предлог. Хотя все таки решиться надо было, чтобы вернуться. -- Интересно, почему она так за эту библиотеку держится? -- Ну, во первых, потому что здесь жил он . Ее парень жил в доме, где сейчас библиотека Комура; раньше в нем помещалась их фамильная библиотека. Он был старший сын и больше всего на свете любил читать -- у них в роду это по наследству, что ли, передается. И еще одна черта наследственная -- тяга к одиночеству. Перейдя в среднюю школу, он стал просить, чтобы из главного дома, где жила вся семья, его переселили одного в комнату при библиотеке, стоявшей отдельно. Комура любили книги, поэтому родители согласились: "Хочешь зарыться в книги? Пожалуйста". Так он и жил, в стороне от всех, никому не мешая, появляясь в главном доме только чтобы поесть. Каждый день Саэки сан приходила к нему в гости. Они вместе делали уроки, слушали музыку и разговаривали, разговаривали... Там, наверное, и любовь у них была. Для них это место стало раем на Земле. Держа обе руки на руле, Осима взглянул на меня. -- А теперь там будешь жить ты. В той самой комнате. Как я уже говорил, библиотеку перестроили, сделали кое какой ремонт. Но комната -- та же самая... Фактически в двадцать лет, когда он погиб, жизнь Саэки сан остановилась. Хотя нет. По моему, тогда ей двадцати еще не было. Точно не знаю. Пойми, стрелки часов в ее душе внезапно застыли. Конечно, время вокруг продолжает ход и по своему действует на Саэки сан. Но оно для нее почти не имеет смысла. -- Не имеет смысла? Осима кивнул: -- Можно сказать, что да. -- Значит, Саэки сан все это время живет в остановившемся времени? -- Вот именно. Но ходячим трупом ее не назовешь. Ни в каком смысле. Да ты сам поймешь, когда с ней познакомишься. Осима положил руку мне на колено. Это получилось у него очень естественно. -- Кафка, дружище! В жизни бывают моменты, когда назад хода нет. А случается, правда, гораздо реже, что и вперед шага не сделаешь. Хорошо или плохо, а приходится молча с этим мириться. Такова жизнь. Осима выехал на шоссе, но прежде остановился поднять крышу и снова поставил сонату Шуберта. -- Хочу, чтобы ты понял еще одну вещь, -- сказал он. -- Саэки сан в каком то смысле -- страдалица. Конечно, мы с тобой тоже страдаем. Больше или меньше. Это факт. Но Саэки сан -- не то, что мы. Она по особому страдает. Может, у нее душа не так, как у обычных людей, устроена. Но это не опасно. В жизни она очень положительная. В некотором смысле -- положительнее всех моих знакомых. Глубокая, умная, очаровательная. Так что если заметишь в ней что то странное, не обращай внимания. -- Странное? -- невольно переспросил я. Осима тряхнул головой. -- Я Саэки сан люблю. И уважаю. И хочу, чтобы ты к ней так же относился. Получается, что прямого ответа на свой вопрос я не получил. Больше ничего к сказанному Осима не добавил. Он выбрал момент, переключил передачу и, вдавив педаль газа в пол, обогнал перед въездом в тоннель ехавший перед нами микроавтобус. Глава 18 Очнувшись, Наката обнаружил, что лежит на спине в траве. Приходя в себя, потихоньку открыл глаза. Ночь. На небе ни звезд, ни луны, но кое что разглядеть можно. Густые запахи летних трав. Пиликанье насекомых. Вроде тот самый пустырь, где Наката дежурил каждый день. Кто то терся о лицо чем то шершавым и теплым. Чуть повернув голову, он увидел, что Кунжутка и Мими усердно вылизывают его щеки маленькими язычками. Наката медленно приподнялся и, протянув руку, погладил зверьков. -- Наката спал? -- обратился он к кошкам. Кошки одновременно замяукали, точно хотели пожаловаться на что то, только Наката ничего не понял. Вообще ничего. Обыкновенное кошачье мяуканье. Только и всего. -- Извините. Наката не совсем понимает, что вы хотите сказать. Встав на ноги, Наката оглядел себя -- все, как всегда, нормально. Ничего не болит. Руки ноги шевелятся. Глаза довольно долго привыкали к темноте, пока он не разглядел, что ни на руках, ни на одежде крови нет. Одежда -- та же самая, в какой он вышел из дома, -- в порядке. Рядом лежала брезентовая сумка с термосом и бэнто. В кармане брюк обнаружилась смятая шляпа. Наката ничего не мог понять. Только что он убил этого кошкодава -- Джонни Уокера. Схватил большущий нож и убил. Чтобы спасти Мими и Кунжутку. Это Наката помнил совершенно четко. Рука еще чувствовала, как все было. Это не сон. Удар ножа, из раны на него хлынула кровь. Джонни Уокер рухнул на пол, весь как то скрючился и испустил дух. До этого момента Наката все помнил. Потом он плюхнулся на диван и провалился в обморок. И вдруг оказался здесь, в траве на пустыре. Как он сюда добрался? Да еще точно не зная обратной дороги. И одежда не в крови. Нет, это не сон. Иначе откуда взялись Мими и Кунжутка? Правда, теперь Наката совершенно не понимал их языка. Наката вздохнул. Плохо он все таки соображает, но что поделаешь... Ладно, потом еще можно подумать. Он повесил на плечо сумку, взял кошек и зашагал с пустыря. Очутившись за забором, Мими заелозила у него на руках, намекая, что неплохо было бы ее отпустить. Наката спустил ее на землю. -- Отсюда, Мими сан, вы уж сами домой доберетесь. Тут рядышком. Мими энергично завиляла хвостом в знак согласия. -- Наката никак не поймет, что случилось. В чем причина? Он больше не может с вами разговаривать. Зато Кунжутку отыскал. Теперь надо доставить ее госпоже Коидзуми. Там уж все ее заждались. Спасибо вам за все, Мими сан. Мими мяукнула, еще раз вильнула хвостом и быстро исчезла за углом. И на ней тоже ни пятнышка крови, отметил про себя Наката. Возвращение Кунжутки стало для семейства Коидзуми сюрпризом. Шел уже одиннадцатый час, дети как раз чистили зубы. Родители пили чай перед телевизором -- смотрели новости -- и радушно встретили Накату, появившегося с кошкой на руках. Выскочившие в пижамах дети, отталкивая друг друга, бросились обнимать любимицу. Тут же налили молока, насыпали корма, и Кунжутка накинулась на угощение. -- Извините, что побеспокоил так поздно. Хорошо бы пораньше, но Наката не мог выбирать... -- Что вы, что вы! О чем разговор! -- проговорила госпожа Коидзуми. -- Время не имеет значения. Ведь она у нас как член семьи. Какой вы молодец, что нашли ее. Не присядете? Мы вас чаем угостим, -- присоединился к ней муж. -- Нет нет. Накате надо идти. Он на минутку забежал, только Кунжутку вам передать. Хозяйка вышла в другую комнату и принесла конверт. Господин Коидзуми вручил его Накате со словами: -- Вот, возьмите, пожалуйста. Это за то, что нашли Кунжутку. От всего сердца. -- Спасибо. С удовольствием, -- с поклоном поблагодарил Наката, принимая конверт. -- Как же вы ее нашли? В такой темноте. -- Ой, долго рассказывать. У Накаты не получится. У Накаты голова не очень хорошо работает. Он долго объяснять не умеет. -- Хорошо хорошо. Как же вас отблагодарить? -- говорила госпожа Коидзуми. -- Ага! Вот у нас после ужина осталось... Жареные баклажаны и маринованные огурчики. Может, возьмете, Наката сан? -- С большим удовольствием. Наката очень любит жареные баклажаны и маринованные огурчики. Поставив в сумку коробочки с баклажанами и огурцами и запихав туда же конверт с гонораром, Наката ушел. Быстрыми шагами он направился к станции и остановился у полицейской будки, стоявшей возле торговой улицы. В ней сидел за столом молодой полицейский и делал какие то пометки в разложенных бумагах. Его фуражка лежала здесь же на столе. Отодвинув стеклянную дверь, Наката вошел и поздоровался: -- Добрый вечер. Извините за беспокойство. -- Добрый вечер, -- отозвался полицейский, отрываясь от бумаг и окидывая Накату взглядом. Перед ним стоял с виду безвредный тихий старичок. Наверное, хочет дорогу спросить, подумал полицейский. Стоя в дверях, Наката снял шляпу, сунул ее в карман брюк. Из другого кармана достал носовой платок и высморкался. Свернул платок и положил обратно. -- Что вы хотите? -- спросил полицейский. -- Да вот... Наката только что убил человека. Полицейский уронил на стол шариковую ручку и, открыв рот, уставился на Накату. -- Э э э... А а... Ну ка присядьте. -- Полицейский в сомнении указал на стоявший напротив стул и провел рукой по поясу, как бы проверяя, на месте ли его пистолет, дубинка и наручники. -- Есть, -- сказал Наката и сел. Выпрямил спину, положил руки на колени и посмотрел прямо в глаза полицейскому. -- Значит, вы... убили человека? -- Да. Наката зарезал человека ножом. Совсем недавно, -- чистосердечно признался Наката. Полицейский достал чистый лист бумаги и, взглянув на стенные часы, записал время и слово -- "поножовщина". -- Начнем с того, как вас зовут и где вы живете. -- Сатору Наката. Адрес... -- Погодите. Сатору Наката. Какими иероглифами пишется? -- Наката иероглифов не знает. Извините. Писать читать не умеет. Полицейский нахмурился: -- Совсем не умеете? Имя свое написать не можете? -- Нет. Хотя до девяти лет Наката очень хорошо умел и читать, и писать. Но потом был несчастный случай, и Наката разучился. И с головой у него не в порядке. Полицейский вздохнул и положил ручку. -- Получается, ни бумагу никакую, ни как имя свое написать, не знаете? -- Извините, нет. -- А близкие у вас есть? Семья? -- Наката совсем один. Семьи нет. Работы нет. Наката получает пособие от господина губернатора и так живет. -- Вот что я вам скажу: уже поздно, так что шли бы вы потихоньку домой. Поспите как следует. А завтра, если что вспомните, опять сюда приходите. Тогда и поговорим. У полицейского дежурство кончалось, и он хотел разобраться с бумагами. После службы у него с коллегой был запланирован поход в ближайший кабачок. На возню с придурковатым дедком времени не оставалось. Но Наката сделал страшные глаза и покачал головой. -- Нет нет, господин полицейский. Наката хочет все рассказать, пока помнит. А если до завтра что нибудь важное забудется?.. Наката был на пустыре. Это во втором квартале. Искал там кошку Кунжутку. Коидзуми сан попросила. Вдруг появилась огромная черная собака и отвела Накату в один дом. Такой большой, с большими воротами и черным автомобилем. Адреса Наката не знает. Что это за место -- тоже. Наверное, все таки Накано. В этом доме оказался господин Джонни Уокер. У него такая чудная черная шляпа. Высокая. В холодильнике на кухне рядами кошачьи головы. Штук двадцать. Этот человек собирал кошек, отпиливал им головы пилой и поедал сердца, а из их душ делал особенные флейты. А потом этими кошачьими флейтами собирал души людей. Джонни Уокер на глазах у Накаты убил ножом Кавамуру сан. Потом еще несколько кошек. Разрезал им животы. Он Кунжутку и Мими тоже убить собирался. И тогда Наката взял нож и зарезал Джонни Уокера... Этот Джонни Уокер сам захотел, чтобы Наката его убил. Наката не думал этого делать. Правда! Раньше Наката никого не убивал. Он только хотел, чтобы Джонни Уокер больше не убивал кошек. Но тело Накату не послушалось, само все сделало. Наката схватил нож и -- раз! два! три! -- воткнул его в Джонни Уокера, прямо в грудь. Джонни Уокер упал на пол весь в крови и умер. Наката тоже был весь в крови. Потом у него в голове закружилось, он сел на стул и, наверное, заснул. Открыл глаза -- уже вечер, пустырь. Рядом Мими и Кунжутка. Все это только что случилось. В первую очередь Наката отнес Кунжутку к Коидзуми, а госпожа ему дала жареные баклажаны и маринованные огурчики, и он сразу пошел к вам. Наката подумал, что надо доложить обо всем господину губернатору. Наката сидел прямо, как кол проглотил, и только выложив разом всю свою историю, смог наконец перевести дух. Еще ни разу в жизни он так много не говорил. В голове сразу сделалось пусто. -- Передайте это, пожалуйста, господину губернатору. Полицейский ошарашенно выслушал Накату, но почти ничего не понял из его рассказа. Какой еще Джонни Уокер? Какая Кунжутка? -- Ясно. Все передадим господину губернатору, -- пообещал полицейский. -- Хорошо бы Накату не лишили пособия. Полицейский с серьезным видом записал что то на бумаге. -- Понятно. Так и запишем. Обратившийся гражданин просит не лишать его пособия. Правильно? -- Да да. Спасибо вам, господин полицейский. Наката столько времени у вас отнял. Передавайте привет господину губернатору. -- Обязательно передам. Будьте спокойны. И отдохните сегодня хорошенько, -- сказал полицейский и напоследок добавил: -- Между прочим, вот вы сказали, что убили человека и перепачкались в крови, а на одежде ничего нет. -- Совершенно верно. По правде, Наката тоже не понимает, как это получилось. Он точно был весь в крови, а когда очнулся, уже ничего... Странно. -- В самом деле странно, -- с накопившейся за день усталостью в голосе промолвил полицейский. Наката открыл было уже дверь, собираясь выйти, но остановился и оглянулся на полицейского. -- Кстати, господин полицейский, вы завтра вечером здесь будете? -- Буду, -- осторожно проговорил блюститель порядка. -- Завтра вечером я тоже дежурю. А что? -- Возьмите зонтик. Даже если небо будет ясное, возьмите на всякий случай. Полицейский кивнул и, обернувшись, снова посмотрел на висевшие на стене часы. Скоро должен звонить сослуживец насчет кабачка. -- Хорошо хорошо. Возьму. -- А то с неба рыба будет падать. Вроде дождя. Много. Селедка, по всей вероятности, хотя, может, и ставриды немножко. -- Селедка и ставрида? -- рассмеялся полицейский. -- Тогда зонтик можно будет перевернуть, наловить рыбки и намариновать. -- Наката тоже любит ставриду с маринадом, -- серьезно проговорил Наката. -- Но завтра в это время Накаты здесь уже, наверное, не будет. Когда на следующий день в районе Накано на этом самом углу с неба действительно посыпалась селедка и ставрида, молодой полицейский побелел как мел. Ничто не предвещало, что из облаков вдруг вывалятся тысячи две рыбин. Большинство при ударе о землю разбились, но некоторые были еще живы и трепыхались, с силой колотя хвостами по мостовой торговой улицы. На вид рыба оказалась совершенно свежая, еще пахла морем. Рыбины шлепались на людей, автомобили, крыши домов и, к счастью, никого серьезно не поранили -- видно, высота, с которой они падали, была не так велика. Зато перепугали народ изрядно. Многие испытали психологический шок. Еще бы -- рыба падала градом с неба. Апокалипсис! Позднее полиция провела расследование этого происшествия, чтобы выяснить, откуда и как рыба попала на небо, но вразумительно объяснить случившееся не сумела. С рыбных рынков и рыболовных судов рыба в таком количестве не пропадала. Самолеты и вертолеты в то время над этим районом города не пролетали. Смерчи не регистрировались, думать, что кто то так пошутил, оснований тоже не было. На подготовку такой шутки понадобилось бы слишком много времени. Санитарное управление Накано по просьбе полиции собрало рыбу, проверило ее, но отклонений от нормы не обнаружило. Самая обыкновенная селедка, обычная ставрида. Свежая, на вид вкусная. Однако полицейские принялись разъезжать по городу на машинах с громкоговорителями и вещать, что свалившуюся с неба рыбу есть не надо, поскольку она неизвестного происхождения и может содержать вредные вещества. Понаехали и телевизионщики. Для них это стало настоящим подарком. Репортеры толпами бродили по торговой Улице и раструбили о таком небывалом происшествии на всю страну. Показали, как лопатами собирают валявшуюся на дорогу рыбу. Взяли интервью у домохозяйки, которой упавшая с неба ставрида заехала по голове и спинным плавником оцарапала щеку. "Хорошо хоть ставрида и селедка. А если бы тунец свалился? Что бы тогда было?" -- говорила женщина, прижимая к щеке носовой платок. Вполне здравое суждение, но люди, глядя на это по телевизору, смеялись. Один героический репортер даже пожарил рыбу на месте происшествия и съел ее перед камерой. "Очень вкусно, -- с гордостью заявил он. -- Свежая, жирная. Сейчас бы к ней редьки и теплого риса". Молодой полицейский не знал, что делать. Тот чудной старикашка... Как его звали то? Эх, забыл. Он ведь сказал, что сегодня вечером с неба рыба повалится. Селедка и ставрида. Так и вышло... А я засмеялся, имя и адрес не записал. Может, надо начальству доложить? Логично было бы. С другой стороны, доложишь -- и толку? Никто вроде не пострадал, никакого преступления в этом нет. Ну рыба с неба упала. Только и всего. И потом, начну я плести, что за день до этого ко мне в будку заглянул странный старичок и напророчил про селедку и ставриду. И что? Разве начальство поверит? Подумают еще, что я того. А то еще присочинят что нибудь, сделают из меня в управлении посмешище. И еще. Старикан заявил, что кого то там убил. Явился с повинной. А я возиться с ним не захотел. Даже в журнал ничего не записал. Это же явное нарушение служебных обязанностей. За это можно схлопотать. Наплел старик какую то чушь. Не только я -- никто его болтовню всерьез слушать бы не стал. Когда сидишь на дежурстве в будке, столько всяких дел, что не разгребешь. Двинутые толпами бродят, все лезут, будто сговорились, и несут всякую ерунду. Что мне, с каждым разбираться? Но ведь дед этот предсказывал, что рыба с неба падать начнет (это же вообще полный бред). И сбылось. Выходит, и эта его история, как он кого то -- Джонни Уокера, что ли? -- зарезал, тоже не полная выдумка? А вдруг правда? Это же конец всему! Он пришел сдаваться, говорит: "Я только что человека убил", а я его отпустил и даже не доложил никому. В конце концов муниципалитет прислал мусоровоз, чтобы вывезти валявшуюся на дороге рыбу. Молодой полицейский руководил дорожным движением -- закрыл въезд на торговую улицу. Мостовую долго поливали водой из шлангов -- никак не могли отмыть от рыбной чешуи. Дорога стала такая скользкая, что домохозяйки прямо падали с велосипедов. Рыбный дух никак не выветривался, всю ночь сводя с ума окрестных кошек. У полицейского от этого голова шла крутом, и он думать забыл о загадочном старичке. Однако на следующий день в жилом квартале по соседству обнаружили труп мужчины, умершего от ножевых ран, и у молодого полицейского захватило дух. Убитым оказался известный скульптор, его обнаружила ходившая к нему через день домработница. Он лежал на полу в луже крови, почему то совершенно голый. Предположительно его убили двумя днями ранее, вечером; орудие убийства -- нож для резки отбивных -- нашли на кухне. Все, что рассказывал старик, -- правда, сообразил полицейский. Ну и дела! Он должен был тогда позвонить в управление и вызвать за стариком патрульную машину. Признался человек в убийстве, надо было передать его куда следует. Пусть там и решали бы, нормальный или нет. Вот в чем заключался его долг. А он его не исполнил. Теперь остается только молчать, решил полицейский. А Накаты в это время в городе уже не было. Глава 19 В воскресенье в библиотеке выходной. Здесь обычно и так тихо, а уж по выходным -- прямо таки чересчур. Такое впечатление, что в этом месте останавливается время. Или все замирает, чтобы это самое время ничего не заметило. Прямо по коридору, что идет мимо двери в читальню, -- закуток для сотрудников (перед ним табличка "Посторонним вход воспрещен"). Там есть раковина мойка, и можно приготовить и подогреть чай или кофе. Стоит микроволновка. Из закутка -- дверь в гостевую комнату. Внутри -- самая обычная ванная, шкаф, узкая койка, на столике у изголовья -- светильник, чтобы читать лежа, будильник. Письменный стол, настольная лампа. Старомодная мягкая мебель в белых чехлах, комод с ящиками для одежды. Маленький холодильник, вмещавший запас еды, на нем полка для посуды и продуктов. Приготовить что нибудь можно за дверью, у мойки. В ванной -- мыло, шампунь, сушилка, полотенца. В общем, все н