были даже помечены, не говоря уже о хребтах и перевалах через них... Куулар сложил карту, отбросил ее на край стола. Она ему не нужна: к Алтын-Келю может провести Чочуш, а дорогу в Уймонскую долину и дальше на юг он знает сам! Медленно темнело. Приближалась та минута, когда надо идти к воротам монастыря, где гостей должны были проводить Гонгор, Чижон и десяток стражников. Там пятеро ховраков уже держали белых коней в поводу, выжидательно поглядывая на двери боковой пристройки... Пора.. Куулар надел серый плащ, поднял капюшон, надвинул его на глаза, шагнул через порог. ...Ховраки, стражники, Чижон и Гонгор прождали гостей едва ли не до полуночи" пока хубилган не распорядился поторопить их. Но досланные стражники обнаружили пустые комнаты: Куулар вывел свою миссию другими воротами, которые почти не охранялись. Гонгор сам обошел все комнаты, поднял скомканную карту, развернул ее, увидел тщательно прорисованный лик обезьяны и все понял: Хануман был не только царем обезьян, но и хитрецов*. * Тот, чей лик ужасен, а сокровища неисчислимы; тот, кому не удалось купить за золото жизнь и радость, достоинство и покой." Эти характеристики царя обезьян Ханумана осуждают жадность, обман и коварство, какими тот отличался - Калагия! - Приди в Шамбалу! Этот клич еще не гремит над горами, степями, лесами и пустынями, но он гремит в душе каждого из пятерых, отныне и навсегда утративших свои имена и прошлые ступени святости и мудрости. У них сейчас одно звание и одно имя - бурханы! Они несут за своими плечами знамя, которое невидимо, но шум которого каждый слышит сердцем: - Калагия! - Приди в Шамбалу! Этот клич-пароль и есть пропуск в страну будущего, в ту великолепную страну, какую им первыми суждено создать на земле. Создать сразу и на века! Их белые одежды шумят по ветру, а их белые кони летят во весь опор, и их копыта высекают из камней искры: - Калагия! - Приди в Шамбалу! Да будет отныне так, как говорит основная ведическая заповедь: для людей благородных деяний весь мир - их семья! Да будет таи, как начертано в эдикте Ашоки: все есть ты! Да будет так, как завещено самим небом! - Калагия! - Приди в Шамбалу! Закрыли свои толстые книги мудрецы, поправили колчаны со стрелами воины, стиснули древки боевых стягов знаменосцы, положили набрякшие кулаки на эфесы своих мечей Гэссэр-хан и Ригден-Джапо. Все должны слышать клич, поднимающий из небытия четыре стороны света, заставляющий взмывать в небо орлов, летящих своими путями, очертанными в мироздании незримыми линиями: - Калагия! - Приди в Шамбалу! Этот клич был рожден в глубине веков. Через гранитные толщи времени он катился глухим гулом, слышимым только для великих сердец. Но сейчас он громоподобен и рвется в объятия неба, призвавшего его: - Калагия! - Приди в Шамбалу! Медленно укладывалась пыль на свое привычное ложе, застилая следы белых всадников. Но завтрашний свежий ветер сорвет ее, как завесу, обнажит следы, вбитые в камень, и каждый прочтет громоподобное имя будущего: - Шам-ба-ла... ЧАСТЬ 2 НЕСУЩИЕ ФАКЕЛ ИСТИНЫ Даже убитого зверя нельзя мучить - иначе горный дух рассердится и не даст удачи охотнику. Алтайское поверье Глава первая КАМ УЧУР Духи и бесы раздирали кама Учура уже не первую ночь. И если еще вчера они кривлялись и прыгали вдали от него, то теперь нахально лезли в глаза, уши, нос, путались в волосах... Бесы всякие бывают и во что угодно могут превратиться, стать неузнаваемыми. Но Учура им не обмануть! Он их в любом облике узнает, хоть те и в камень, неожиданно подкатившийся к аилу, обернутся; хоть и в корову, пасущуюся в ближнем осиннике; хоть и в лоскут старой покорежившейся кожи в дальнем углу на мужской половине. Но чаще всего бесы приходят в сны, где они - полные хозяева. Там они и горы ломают, и реки останавливают, и костяной иглой сшивают тучи с лесом. Есть и совсем крохотные бесы, пожирающие ячмень, растертый для лепешек, проедающие шубы и сармыги, портящие чсгень. Они чаще всего похожи на жучков, червячков, бабочек. Их легко поймать и раздавить: под ноготь большого пальца правой руки положи, надави немного - и полезли кишки из беса!.. А вот духи - те страшнее и всегда похожи на зверей, птиц и людей. Они выходят после полуночи из мрака аила и дразнят кама, грозят ему, пугают. Под их ногами прогибается земля, от их дыхания и хохота сотрясаются крепкие стены жилища. Их придавить ногтем большого пальца нельзя, их даже из ружья-кырлы не убить и ножом не зарезать. Их можно только уговорить или напугать гневом Эрлика... - Пур-пыр! - бормотал Учур и чмокал губами, пуская слюну на шкуру. - Уходи!.. Нет, не уходи... Иди ко мне, я - добрый... Заворочалась Барагаа на постели, разбуженная тревожным сном мужа. Прислушалась, но осталась на орыне: Учур - кам, а каму всегда тяжело ночью. И умирать ему будет тяжело... И зачем он согласился бубен взять? Щелкнула сырая ветка в очаге. Крохотный уголек попал на спящего, ожег его, разбудил. Учур сел, протер глаза. Голова была тяжелой, во рту сухо, судорожно проглоченная слюна оказалась кислой до горечи. Но сон еще не ушел и помнился хорошо... Опять эта Чеине, молодая жена отца, пришла к нему в виде духа! К добру ли это, к худу? Пожалуй, к добру... Сама зовет, выходит? Думает о нем, вспоминает? Отчего же в тот вечер испуганно шарахнулась от его объятий, точно конь от дохлого волка? Пойми их, этих женщин!.. Учур упал лицом в ладони, медленно, через ноздри, втянул в себя дымный воздух аила. Не до нее сейчас, не до Чейне! Другая и теперь уже давняя беда висит над камом Учуром, как грозовая туча над головой. А в тучах тех - ущербная луна, как судьба... Совсем плохо. Он получил свой бубен пять лун назад, зимой. А еще раньше расстался со своим бубном отец. Низверглись люди в тот сырой осенний день лицами вниз, заплакали - старый Оинчы был хороший кам, добрый, зря никого не обижал и не наказывал. А тут и зима готова была с соседних гор скатиться, и на такое тяжелое время без кама людям никак нельзя было! И решили они - пусть уж лучше плохой кам будет у людей, неумелый и глупый, чем никакого... И старики смастерили новый остов, натянули на него свежую кожу, освятили бубен у огня и священного дерева, расписали его знаками вечной тайны тройного мира и передали тому, кто больше других подходил для кама - падал с пеной у рта и был не только сыном, но и внуком великого кама! Сам Учур не хотел быть камом - головой мотал, отказывался; руками разводил, недоумевая; говорил, что охотником решил стать и уйти в горы. Да и не делались люди камами сразу, с детства надо было готовить их. А Учур с детства только в кости играл да с соседскими мальчишками дрался, сусликов ловил да озорничал... И вдруг - кам, хозяин над духами! Какой он кам? Вот дед Челапан и отец Оинчы - настоящие камы. Их в очередь звали окрестные пастухи, из дальних гор и долин приезжали совсем чужие люди. Все своих сроков ждали, как услышат суровое: "Луна не та. Эрлик злой, сердится. Нельзя камлать!" И - все, больше ничего людям говорить не надо. Если Эрлик злой, то и кермесов вокруг много. Значит, и от камлания проку не будет, хоть какой подарок каму пообещай!.. Эта зависть к славе отца и деда не давала Учуру тйер-дости для отказов. К тому же, он знал, что охотником, как и пастухом, жить тяжело, ходить много яадо, ноги бить, у костров в горах и долинах мерзнуть... А камом быть - хорошо! У кама - власть и сила! Кам всегда дома сидит, а люди к нему сами идут! Но к Учуру давно уже никто не шел. Не верили в его силу, не видели пользы от его плохих камланий... А ведь он - сын прославленного кама Оинчы и внук великого кама Челапана! Двойные приученные духи у него под рукой, вдвое больше помощников, чем у обычного кама!1 Одно только это должно было тащить к нему людей со всего Алтая как на аркане! Или хорошо люди жить стали? Кто же так быстро сделал их такими богатыми-и счастливыми? Свои зайсаны, купцы-чуйцы, люди русского царя, попы? А. может, кто-то из них уже нашел тот перевал, за которым каждого человека ждут вечное лето, тучные стада и молочные реки, по которым плавают горы масла, а на деревьях и кустах сами по себе растут теертпеки и покупные сладости? Учур сдержанно рассмеялся и погладил себя ладонями по тугим щекам. Опять шевельнулась Барагаа за занавеской, темной от копоти. - Арака2 еще есть, - сказала она хрипло. --Выпей, если хочешь. Учур и сам знает, что арака еще есть. И без ее советов нашел бы тажуур, не велика хитрость! Что можно спрятать в тесном аиле, кроме своих мыслей и тревог? Дура женщина и говорит мужу не те слова, что нужны сейчас Учуру! Выпьет араки, а тут люди за советом или с просьбами придут... Нельзя пьяному камлать, потом .только можно будет! А если не придут? Так и сидеть у очага с больной головой и сохнущим ртом?.. Могла бы и сама о муже позаботиться! Что с того, что рожать скоро? Другие женщины работают и с большим животом: у очага сидят, с иглой и ниткой возятся, а его Барагаа на орыне отлеживается! Десять детей сразу рожать будет, что ли? - Едет кто-то, конь заржал. Далеко пика. Учур усмехнулся. Мало ли что сквозь сон послышится и привидится!.. Вот он, проклятый тажуур... Мало араки! Да и эта - последняя... Может, сегодня Барагаа чегень заведет? Странный звук заставил поднять голову, прислушаться. Права Барагаа, едет кто-то... Гость. А гостя положено встречать пиалой, полной до краев. Жалко... И так араки мало. Вот если бы чегень был! Есть ли в доме чегень? - Чаю налей гостю. Вечером я давила талкан, не засох еще... - Молчи, женщина! - прошипел Учур. Гость уже подъехал и сполз с седла, топтался у коня, поправляя упряжь. Учур пригляделся к всаднику и, несмотря на густые еще сумерки, узнал его: - Отец? Так рано? - Разговор у меня большой с тобой будет! - пообещал Оинчы, принял чашку с чаем, выпил, вытер губы. - Барагаа не родила еще? Не порадовала меня внуком? - Нет. На орыне лежит. Учур взял коня за повод, привязал к южному колу, как положено по традиции - долго не загостится всадник и не обидит на злом нечаянном слове. - Камлал вчера, в гостях был? - Нет, - покачал Учур головой. - Не едут. - А пьяный почему? Затихла Барагаа, притаилась. А казан на тулге стоит, скоро закипит. Когда успела суп поставить? Учур усадил отца выше огня, налил вторую порцию араки себе, а чаю - отцу. Но Оинчы головой мотнул, отказался. Учур один выпил и почувствовал, что арака стала горше и сильнее дымом отдает. Подогревать надо, теплая арака мягче пьется... Погасла трубка у отца. Учур взял ее, раскурил, вернул обратно. Оинчы кивнул и молча начал пускать облако за облаком, думая о чем-то. Потом выбил пепел, сунул трубку за опояску, вздохнул: - Мне обидно, сын, что к тебе не идут люди. Учур молча проглотил шершавый комок злости. Ему обидно! А что ему стоило провести два-три камлания вместе с сыном? На людях передать ему бубен и шубу? Испугался? Чего и кого бояться знаменитому на всю округу каму? Может, русских попов испугался? Но их здесь нет поблизости, они живут там, где много русских деревень и где некоторые алтайцы, обрезав косичку, кланяются Јське Кристу! - Ко мне люди не идут потому, отец, - не вытерпел собственного молчания Учур, - что ты не захотел помочь мне. В чем я виноват, что меня не знают люди? Ты - большой кам, но твоего имени мне мало, мне надо научиться камлать, как ты! Оинчы вяло улыбнулся. Этот мальчишка не знает еще, что кам - не профессия, что кам - не скотовод и не охотник. И один кам передать другому может только знаки Эрлика, своих духов-помощников, знаки тайны на бубне, объяснить расположение звезд на небе, счет времени и кое-какие заклинания... Сколько камов - столько камланий!.. Как случилось, что Учур, который вырос в роду камов, не знает этих простых истин? Off, Оинчы, знал о них еще ребенком, хотя Челапан с ним тоже не делился своими тайнами и никогда не разрешал сыну бывать на его камланиях... - К тебе, сын, люди долго еще не придут, - сказал Оинчы тихо. - До тех пор не придут, пока ты не посетишь голубые леса Толубая и не обогатишься силой земли и неба. Учур вздрогнул. Леса Толубая? Те опасные места, где растет волшебное дерево камов? Но Кам-Агач3 - это же сказка! Кто же ходит за сказками так далеко? Да и зачем Учуру то дерево, которому уже поклонялись многие камы? Для себя он может выбрать и-что-нибудь другое: гору-покровительницу, священный ручей, скалу... А Кам-Агач жен дает. Отломишь от колдовского дерева веточку, махнешь ею, и любая красавица гор пойдет за тобой, как овца, привязанная к седлу. Но в эту же пору в каком-то аиле умрет очень хороший человек... Нет, Учуру жена не нужна, у него есть жена! - Нет, отец, я не пойду к Кам-Агачу. Не хочу. Оинчы кивнул сонно и равнодушно. Его дело предложить, дело сына решать. Он - мужчина и, значит, хозяин своей судьбы. Но Учур пока плохой хозяин: не стал его аил богаче за то время, когда Оинчы был у него в гостях последний раз, осенью. Но в аиле4 порядок. Значит, Барагаа заботится о своем доме, старается. И о нем, своем муже, тоже заботится. Родить вот собралась. Что ему еще надо? Работай, наживай свое богатство! Одно богатство у него уже есть - Барагаа. Хорошую жену ни за какое золото не купишь, у хорошей жены все горит в руках... Вот ему, Оинчы, действительно, не повезло с женой, хотя у него в доме "все есть - и жирный кече5 не выводится, и уделы не бывают пустыми, и чегедеки у Чей-не один другого краше... А вот любви, даже простой привязанности, нет и не будет. Не любит молодая жена старого мужа, и тут уже ничего не поделаешь! Надо терпеть и радоваться, что к другому пока еще не ушла, плюнув на порог... Оинчы пристально взглянул на сына и тут же спрятал глаза, прикрыв их лохматыми бровями. Но заметил, что Учур сидел как-то косо, неуверенно, будто не в собственном аиле, а в гостях. Чего ему тужить и вздыхать? Не голоден, сыт. Не раздет и не разут... Арака вот, и та не выводится: уже третью пиалу, не стесняясь отца, выпил... Одна беда " на камлания не'зовут. Позовут, никуда не денутся! Без кама жизнь у алтайца короче заячьего хвоста: с коня упадет, в реке утонет,, камнем, упавшим со скалы, на горной тропе пришибет... Без кама никак нельзя алтайцу! Даже без такого плохого кама, который ничего не умеет, как Учур... - И все-таки, сын, в леса Толубая тебе надо бы сходить. И к горе Уженю - тоже. А может, и на Адыган съездить... А пока скажи жене, чтобы тажуур с аракой от тебя спрятала. А еам в горы уходи, найди там обо, подожди - горный дух Ту-Эези явится. Условься с ним о времени признания... Не смотри на меня удивленно, я дело тебе говорю! - Я - ничего, - смутился Учур и отвел глаза. - Я так... - Ту-Эези - сильный дух, добрый. Не обижай его, не проси о пустом. Не говори с ним громко, обувь сними с ног, чтобы не топать... Да и не любит он, когда люди попирают его камни ногами! Помни обо всем этом. Ружье или нож с собой не бери, трубку и табак оставь дома... У зверя один дух, у человека - другой... И Ту-Эези может перепутать тебя с козлом или маралом, чтобы накормить своего голодного друга - волка... Не лукавь с ним и не проси большего, чем он может дать. А то вообще ничего не получишь... А просить ты должен только огня для души! Больше каму ничего не нужно, все остальное ему дадут сами люди... Теперь и Учур кивнул: в словах отца был толк. О загадочном дереве камов он еще от деда Челапана слышал, и о Ту-Эези он говорил... Одно и непонятно пока Учуру- как узнать духа гор? Он ведь каждому в разных видах является! Кому - козленком, кому - голым младенцем, а то - камнепадом, всплеском жаркого ветра, глухим рокотом в горах... Взглянул на отца, ожидая новых слов. Но тот уже воткнул пустую трубку в рот, по карманам себя хлопает, мешочек с табаком ищет. Нашел, сам себе трубку набивать стал. Учур знает, что Оинчы много камлал. И зайсанам, и охотникам, и скотоводам. Даже знатным русским людям камлал. Они были в золотых очках и носили круглые желтые лепешки на плечах. Потом каму громко говорили, что он нехорошо-делает... А один раз, рассказывали, он даже старому русскому попу камлал. Тот обругал его потом, а рубль серебряный все равно подарил за труды!.. - Отец, ты видел Эрлика? Оинчы вздрогнул, просыпав табак из незажженной трубки. - Его нельзя видеть глазами, сын. Сразу ослепнешь! Только богатырям, знатным зайсанам и великим камам, которые по сто лун подряд приносят жертвоприношения, открывает хан Эрлик двери своей чугунной юрты. - Но ведь ты улетал к нему во время больших камланий! - удивился Учур. - Или опять скажешь, что люди много врут про тебя? Оинчы печально улыбнулся: какой он еще глупый, его сын! Это люди думают, что кам улетает к Эрлику, чтобы посоветоваться с ним, когда он им своей пляской и криками взор затуманит и сердца наглухо запрет... Главное для кама - заставить духов слушаться и помогать ему при заклинаниях... А люди сами каму помогают, одолевая не только его, но и свой собственный страх! Кам только подсказывает им, как и что надо сделать, как заставить волю и дух самого человека восстать на их несчастья и победить!.. Может, у других камов и по-другому все... Кто знает чужие тайны? Челапан - отец Оинчы и дед Учура, уходя навсегда за горькой солью, унес с собой все секреты. Оинчы, взяв его бубен, ничего не умел, не знал даже заклинаний. И первое время люди ему тоже не верили и долго не шли. Тогда сыновья камов еще редко становились камами, чаще - внуки... Такое же сейчас случилось и с Учуром, хотя он, Оинчы, не умер и тайны свои пока носит в себе. Но Учуру повезло больше, чем Оинчы,-по всем старым правилам наследования именно он, внук Челапана, имеет все права и силу деда! Не нашел еще кончика нити, не размотал клубок... Что и говорить, Челапан был мудрый и грозный кам! Делал с людьми и духами все, что хотел. Одно и не мог - отодвинуть от себя старость, а потом и смерть. И его су-дур6 - волшебную книгу судеб - Оинчы так и не смог найти после смерти отца. А ведь люди в один голос говорили, что она была у него на камланиях и он листал ее, водя пальцем по столбикам непонятных и непривычных знаков... Может, и не было у Челапана этой книги?.. Да и откуда было неграмотному алтайцу знать тайны тех знаков, если он не понимал и не разбирал даже русских слов! Мало ли что может показаться людям! Да и просто придумать могут - ведь всем иногда хочется видеть и понимать то, чего нет... Сам Оинчы много раз убеждался в этом, когда люди, которым он камлал, видели в его руках то, что он сам громко называл вслух, хотя руки его были пустыми. Но ведь и они верили, что кам показывал им живую птицу, золотую монету с русским орлом, монгольскую наплечную пряжку со знаком сложенных вместе рыб... Может, сказать обо всем этом Учуру? А зачем? Если он рожден настоящим камом, он все сумеет сделать и без подсказки! Потому и надо ему к Кам-Агачу съездить, на горе Уженю побывать, которой Оинчы молился по примеру Челапана и которой неплохо бы помолиться и Учуру, поискать черный камень тьада, открывающий сокровища и тайны... Ну а не захочет подниматься на священную гору, пусть обойдет ее стороной, спустится к озеру с голубой, как небо, водой и выпьет ее полную горсть, чтобы стать навеки здоровым и мудрым. Если пройдет дальше к болоту, то найдет траву, похожую на осоку. Эту траву едят маралы, когда идут искать себе жену... Впрочем, эта трава Учуру не нужна - он молод, здоров и силен, его любви хватит не одной только Барагаа... А вот ему, Оинчы, такая трава уже нужна, чтобы молодая жена хоть раз в одну луну могла погладить свои косы в знак уважения мужа! Учур нахмурился: снова длинную думу думает отец, а делиться не хочет. Посидеть пришел у огня, с дороги отдохнуть? Зачем тогда обещал большой разговор, если молчит? Не бросил бы свой бубен Оинчы7, не случись с ним этой беды! Он ехал с очередного камлания, задремал в седле, успокоенный усталостью и аракой, когда конь всхрапнул и начал пятиться. Кам открыл глаза и увидел пятерых всадников8 в белых одеждах на белых конях с белыми лицами и руками. Протер глаза - видение не пропало. Он хотел развернуть коня, чтобы уехать обратно, но его остановил строгий и властный голос: - Именем Шамбалы, стой! И взвился перед глазами Оинчы огненный дракон Дель-беген со сверкающими четырнадцатью глазами на семи головах, закрыл всадников на конях, опаленное закатной зарей небо и мрачно темнеющие горы. Потом раздался рокочущий голос, похожий на подземный рев медведя, выбирающегося из берлоги: - Я, Белый Бурхан9, приказываю тебе: ложись на землю и целуй ноздри хозяина леса! И упала к ногам кама Оинчы свежая медвежья шкура, пахнущая гнилью и муравьями. Он лег на шкуру, разбросив руки, поцеловал влажные еще ноздри медвежьего носа, дав самую страшную клятву, какую только может дать человек гор. - Повторяй за мной! - приказал тот же голос. - Я, презреннейший из самых презренных... - ...кам Оинчы даю нерушимую клятву в том, что не видел людей в белых халатах, но знаю - их воля, их слово - это воля и слово самого неба... - ...которую я исполню, как только мое срамное тело освятится божественным знаком Идама и я стану носителем и провозвестником славы и имени... - ...великой Шамбалы! Калагия. И тотчас все исчезло: шкура, огненный дракон, люди в белых одеждах, которым он дал какую-то странную, непонятную и страшную клятву. Только темное уже небо смотрело иглами звезд в его обезумевшие глаза да саднило обнаженное левое плечо, капли запекшейся крови на котором образовывали странный и невиданный им ранее узор... Ему, великому каму Оинчы, которого знали горы, поставили тавро, как барану или быку! Оинчы застонал, надел содранную с него шубу и кое-как вскарабкался в седло... Прошла целая луна, потом еще одна, а в жизни поверженного и оскверненного на тропе кама ничего не изменилось. И если бы не тавро на плече, то он подумал бы, что все это просто приснилось! Оинчы не камлал это время, боясь провала: ведь он помечен таинственным знаком, сила которого ему неизвестна... И, к немалому удивлению Чейне, отказывал наотрез всем, кто звал его. Припасы быстро таяли, скоро кончилось мясо. - Ты - кам, - сказала Чейне укоризненно, - а сидим голодные. Иди купи овцу, если не можешь заработать! - Нельзя мне камлать пока, - ответил Оинчы обычной формулой. - Эрлик сердится, луна плохая, кермесов много... Чейне усмехнулась, вышла из аила и тут же вернулась: - Сегодня новая луна. Чистая! А утром приехали из дальнего стойбища, где умирал молодой пастух, отец троих сыновей, укушенный бешеным волком. Помочь ему было в силах кама, и он стал собираться, хотя и руки подрагивали и на душе было муторно, плохой сон стоял в глазах. Сел на коня и подумал: покам-лаю и все пройдет. На той же тропе Оинчы и его спутника уже ждали старик и молодой парень в алтайской шапке. - Кам Оинчы? - спросил парень, загораживая дорогу. - Вернись в свой аил, Белый Бурхан запретил тебе быть камом! Или ты забыл клятву, данную Шамбале? Оинчы беспомощно оглянулся: брат умирающего пастуха, который приехал за ним, уже ускакал, а старик вынул наган и молча щелкнул курком. Похоже, что эти люди не шутили, и те белые всадники, что поставили ему тавро, следили за каждым его шагом. - Калагия! - сказал парень и сам развернул коня кама, взяв его за узду. На половине дороги Оинчы завернул к старому знакомому, купил у него барана и немного ячменя для теертпеков и талкана. Принимая серебряную монету, хозяин удивленно прищелкнул языком: - Бата-а! Да ты бросил камлать никак? - Бросил. Эрлик знак подал. - Ок пуруй! Что же нам теперь делать, Оинчы? - Звать другого кама. Дотлела вторая трубка, и снова кончились думы старого кама. Он покосился в сторону орына, где стонала и охала, давясь подушкой, жена сына. Будет ли еда сегодня? Принюхавшись к запахам из казана, Оинчы поморщился: суп из травы и крупы - не еда, как и арака-не питье на голодный желудок. И то и другое мяса не заменят! Или его сын так беден, что у него даже нет мяса? - Пора мне... Деньги-то у тебя есть? Учур не отозвался и третью трубку отцу раскуривать не стал, хотя и мешочек с табаком в ногах у Оинчы лежал, и выбитая трубка из руки не выпала. - Рожать скоро будет Барагаа. Может, пришлешь Чейне помочь мне по хозяйству, посидеть у очага?10 Что-то в голосе Учура не понравилось Оинчы. - У Чейне свой очаг есть,-' буркнул он, поднимаясь.- Сам управишься, сам имя дашь! Старый кам вышел на свежий воздух, подождал Учура. Когда уезжает отец, гостивший у сына, то тот обязан хотя бы помочь ему ногу поставить в стремя! Застоявшийся конь потянулся к Оинчы губами, но тому нечем было побаловать его: и в тороках пусто, и на опояске только трубка, кисет с табаком да кресало. Учур не только беден, но и скуп. А тот, кто скуп - всегда жаден. Беден сейчас, богат будет потом, но жадность не пройдет, она станет еще больше. Жадность растет медленно, как кедр из ореха, но превращается с годами в черную и страшную силу! И лучше бы не родиться тому ребенку у Барагаа... Оинчы вздохнул, поставил ногу в стремя, легко уронил в седло свое тяжелое тело. Ночь сошла на нет, и розовая полоска на восходе разгорелась пламенно и жарко, чуть ли не во все небо... Солнце он уже встретит в дороге! Обидно, что у Оинчы такой сын. Мог бы и догадаться, зачем его посылает отец в леса Толубая. Не при Барагаа же ему говорить про траву, что возвращает мужскую силу! Обратная дорога всегда хуже: ничего нового не встретишь на ней, да и усталость дает о себе знать. Но конь у Оинчы надежный, дорога знакома, времени - сколько хочешь... Да, не получился сын. Любимчиком у матери рос, на спине никогда плетки отца не носил. Потому и не понимает ничего в суровой мужской жизни и ничему путем не научился. Да и кам из него никогда не выйдет: глаза от восторга не горят, когда имя Эрлика произносит, легендам и сказкам не верит, а тайн просто боится. Всхрапнул, заржал конь, метнулся в сторону. Зверя пастушеский конь не боится. Значит, чужой или мертвый человек где-то поблизости. Только этого Оинчы сегодня и не хватало! Оинчы спешился, раздвинул кусты и поник головой: неловко заломив руки и опрокинувшись навзничь, лежал человек в луже крови. Старый кам перевернул труп. Не пуля и не нож оборвали бег его жизни, а скальный карниз, с которого тот сорвался ночью. Что он делал на верхней тропе, разве не видел, что внизу идет хорошая дорога? Ведь луна светила, глаза привыкли... На охотника мертвец не похож, да и ружья с ним нет. На сборщика трав - тоже. Была бы корзина... Гонец? Гонцы пешком не ходят по горам! Оинчы обшарил труп- бумаг никаких нет. Значит, беглец с приисков? Приисков на Алтае хватает всяких - и старательских, и казенных... Смутная догадка обожгла Оинчы. Он рванул ворот черной сатиновой рубашки погибшего, но не увидел того, что хотел увидеть - на грязной морщинистой шее болтался пустой шнурок, к которому когда-то был привязан медный крестик. Сейчас его не было. С кого русские попы снимают кресты? Можно оставить труп тут, прямо на дороге. Если хищные звери не растащат его по частям до заката солнца, то кто-нибудь на него наткнется и предаст земле. Можно и самому зарыть в песок, пока не поднялось солнце. Но Оинчы не знал, как русские попы хоронят мертвых без креста на шее и особенно тех, у кого этот крест отобран. Хотя и слышал от брата, что с каторжников всегда кресты снимают, а если те умирают, то их просто закапывают, как собак, за кладбищенской оградой... Он еще раз ощупал одежду покойника, чуткие пальцы его наткнулись на широкий пояс с карманами. Оинчы снял пояс, отстегнул одну из пуговиц и скорее почувствовал, чем увидел, как ему в ладонь сыплется тяжелый песок... Золотой песок. - От Байгола11 бежал! - прошептал Оинчы. Учур и не предполагал, что отец уедет так неожиданно. Чай пил, до ветра пошел. А он взял и уехал! Куда ему было спешить и зачем? Ведь до стойбища Оинчы путь немалый и неблизкий, разве хорошая еда помешала бы ему? И арака еще осталась, и разговор не получился... Нехорошо отец сделал! - Догони его, верни! - простонала Барагаа. - Замолчи, женщина! Уехал, значит, так сам решил! Раскачал тажуур, наполнил пиалу, протянул жене: - Подогрей! Хватит лежать камнем! Жена тяжело поднялась с ложа, прошла к огню, опустилась на корточки, держась за ушибленный бок. - Ладно, ладно, не притворяйся! Не с горы упала! Обидно Учуру: ничего ему толком не подсказал отец, свою думу все время думал. А ведь и сидел выше огня на белой кошме, как самому почетному гостю положено. Не хочет, чтобы и сын стал сильным камом! Почему не хочет? Ведь ему все равно не камлать больше, если сам бубен бросил! Совета не дал, в леса Толубая велел идти... Что он там видел? Конечно, к родовой горе Уженю надо бы сходить. Тут отец прав: и дед, и отец гору Уженю чтили... Может, от нее и сила у них была? Иди силу горный дух Ту-Эези им дал? Ничего толкбм не разъяснил отец! - Эй, женщина! - помрачнел Учур. - Подогрелась ли моя арака? Барагаа подала пиалу, дымок идет от чашки. Хороша горячая арака! Сама по всем жилам огнем течет! Барагаа даже не смотрит на мужа. Лицо обиженное, глаза полны слез... Чего ей обижаться? Не за дровами в лес посылал, не за водой к ручью! Не будет же он сам араку подогревать, если жена дома! Совсем разнежилась: упала, ушиблась, бок болит... А у мужа душа болит, на куски рвется! - Еще араки подогрей! Учур поднял голову, настороженно прислушался. Похоже, опять кто-то едет по тропе! Может, Оинчы решил вернуться? Вряд ли... Он - гордый! Злой и гордый! Мотнул головой жене: иди на орын, сам гостя встречу. Кто бы он ни был - нечего ему на Барагаа глаза пялить! Да и отец - мужчина, молодую жену завел... Для чего-то ведь завел! Голове совсем легко стало, в глазах только все качается и плывет, в сон клонит... Опять, выходит, пьяный стал? А ведь совсем плохой была арака - горькой и пригорелой!.. Учур подбросил хвороста в огонь, блаженно вытянул ноги, потом торопливо подобрал под себя. Кто бы ни приехал в гости, не встанет! Последние три слова он произнес по-русски, будто так Учур его скорее поймет и согласится ехать... Кам сочувственно вздохнул, коротко и недовольно взглянул на жену: чего лезет со своими словами в мужской разговор?!12 - Все говори, Яшканчи. А я буду думать, как и чем помочь тебе и твоему Шонкору!.. Много буду думать, долго... Налей, женщина, и мне чегеня! Глава вторая ПЕРЕРОЖДЕНИЕ СИРОТЫ Есть легенды, которые и не все кайчи знают... Когда-то, очень давно, все алтайцы жили одной дружной семьей, и никакой враг не был им страшен. И дочерей выдавали замуж в соседние племена, и мужей из тех племен приглашали жить в свои аилы. И был у них один бог - Бурхан, которого боялись и камы, и зайсаны, и даже сам хан Ойрот был его другом! И был тот бог добр и справедлив, всех жалел живущих и постоянно твердил: не трогайте цветы и травы - вы люди, а не звери, и вам они не нужны в пищу; не мойте тела и одежд своих, не трогайте воды - вы люди, а не камни, вам не надо смывать с себя пыль; не ковыряйте землю палками и железом - вы люди, а не сурки и не черви, у которых в земле их дом; поклоняйтесь старшинам своих родов и выбирайте себе вождей только из рода тюргеш - вы люди, а не собаки и кошки, которые не помнят кровного родства! И все это было правильно и справедливо: люди из главного рода тюргеш были ближайшими родственниками самого хана Ойрота. Они научили алтайцев обрабатывать кожи, плести войлок, сушить лечебные травы, развешивая их жгутами на деревьях. А главное - люди из рода тюргеш имели мудрые книги, которые написал для них сам бог Бурхан, и в тех их книгах все было узаконено и расписано на тысячи лет вперед! Каждый человек мог узнать свое будущее и уберечь себя и своих близких от ошибок. Многие люди смотрели в те книги. И нашлись среди них совсем плохие, которые захотели узнать не только свою судьбу, но и судьбу своих знакомых, друзей и соседей. И потом пользовались предсказанной чужой судьбой: входили в аилы с большими мешками, собирали в них казаны и кошмы, срывали с женщин одежды и украшения и говорили им то, что прочли в книгах: "Завтра сгорит вашаил, вы погибнете все в огне, и нам не хотелось бы оставить слепой беде ваше добро! А вас нам не жалко - вас пожирает сама судьба!" Плохо, когда люди знают все не только о себе, но и о других людях тоже... Начались раздоры и ссоры. Парни не хотели жениться на девушках, потому что те или были бесплодными, как было написано в книгах, или должны были скоро умереть, оставив кучу детей. Девушки не хотели выходить замуж за парней, когда узнавали из книг, что те будут плохие мужья - лодыри и пьяницы, будут бить своих жен и волочиться за другими женщинами. Эти раздоры и ссоры, драки и побоища следовали одно за другим. Люди стали злы и нетерпеливы, жадны и неблагоразумны, трусливы и лживы. И тогда хан Ойрот захлопнул свои волшебные книги и упросил бога Бурхана превратить их в камни. Но добрый бог уже ничего не мог поделать - и его судьба была выписана в тех книгах на тысячи лет вперед, как и судьба Алтая: не будет больше дружбы среди его народов, род тюргеш будет искоренен до седьмого колена, чужие люди будут топтать горы... Так и вышло: пришли с востока черные полчища воинов, прогнали хана Ойрота, заковали его в цепи, сделали вечным узником, а злого хана Эрлика поставили правителем над судьбами всех людей Алтая. И закрыл свои серебряные глаза Бурхан и отрекся от глупых и пустых людей, что сами приготовили свою погибель. И забыли навсегда люди великие заветы: стали есть траву вместо мяса, ковырять железом и уродовать землю, командовать водой и натравливать одно родное племя на другое родное племя. И воцарился на Алтае хан Эрлик с его черным зеркалом, в которое он превратил волшебные книги. И в этом его зеркале всегда отныне отражались только плохие поступки людей и совсем не были видны их хорошие поступки! А когда-то хан Эрлик лизал ноги хану Ойроту, как пес лижет ноги своему хозяину. И поняли люди: зло всегда приходит, когда уходит добро из человеческих сердец и души их становятся холодными и пустыми, а глаза равнодушными и незрячими1... Третье лето жил Дельмек у русского доктора Гладышева. И к мылу привык, и к воде, и к белому клеенчатому фартуку. Сначала он за скотом ухаживал, жене доктора Галине Петровне по хозяйству помогал, а потом сам доктор стал Дельмека понемногу и к своему делу приучать: - Санитаром при мне будешь! Братом милосердия. Новое звание Дельмеку понравилось. И фартук, который доктор выдал ему, понравился. Он помогал доктору во всем - перевязывал раненых на охоте, ставил банки и горчичники, поил вкусными лекарствами из трав. Даже уколы наловчился делать и ножичком для прививок по коже царапать! Только к стеклянному ящику, где главные лекарства доктора хранились, он Дельмека не подпускал: - Нельзя! И сам отравишься чем-нибудь и других отравишь! И все чаще и чаще повторял: - Золотые руки у тебя, Дельмек! И душа добрая. Учиться бы тебе надо, в школу ходить! Большую бы пользу мог принести своему несчастному народу. Школы Дельмек боялся. Там бы и косичку ему отстригли, и новое имя дали, и русскому бородатому богу молиться заставили! А он не хотел среди своих соплеменников чужим и постылым человеком быть. Перекрещенцев нигде не жаловали: русские на них смотрели с любопытством, сородичи сторонились, а сами русские попы считали их людьми десятого сорта, которых по-хорошему-то и крестить грех великий для веры, если бы не необходимость проклятущая! Эта необходимость не давала спокойно жить и Дельмеку у доброго и умного доктора. А приходила эта необходимость в образе священника, хорошего знакомого семейства Гладышевых. Сколько бы ни сидел тот гость у доктора за самоваром, о чем бы ни говорил, а всегда глаза на Дельмека сворачивал: - Крестить бы вашего слугу, уважаемый Федор Васильевич! К святому престолу дикаря эрликова присовокупить! - Он мне не слуга. Сам пришел, сам уйдет. Птица вольная и крылатая, хе-хе... Да и какой вам прок, отец Лаврентий, привести к православию человека, который не понимает и не разделяет христианских догматов? - Всякая душа, к господу пришедшая или приползшая, радость! Поговорили бы с ним строго. Он вас послушается. - Нет, отец Лаврентий! Я его душу трогать не буду и жене закажу не делать этого... Сами вы уж, как пастырь... И поп сам, своим манером, начал переводить Дельмека в истинную веру: - Куче навоза молишься, басурман? Смотри, будут тебя черти на том свете в котле варить, пока мясо от костей не отвалится! Дельмек смотрел на попа с недоумением: - Правильно говоришь, поп. Мясо долго варить надо! - Тебя варить будут! - рассердился поп. - Меня? Я не баран. Ты варить будешь, поп? Отец Лаврентий плевался и уходил, а потом, появившись снова, с теми же обидными словами приставал: - Эрлик твой разве бог? Эрлик - дьявол есть, низвергнутый в ад! У меня бог настоящий - добрый, мудрый, чадолюбивый! Дельмек пожимал плечами: чего пристает, зачем Эрлика ругает, за что? Дельмек же не ругает его бородатого бога! Пожаловался при случае Галине Петровне: - Надоел поп. Совсем плохой человек стал. - Служба у него такая, - смутилась жена доктора.- Человеков ловить, души спасать заблудшие... Не отстанет он от тебя, пока к купели не подойдешь... - Башку кунать? Зачем? - Чтобы к Христу ты стал ближе. - Еська Крист? Я его не знаю, он меня не знает. Как говорить будем? Как трубка курить и чай с талканом пить с ним? - С Эрликом же ты общаешься как-то! - Кам есть. Он Эрлика знает. Он и говорит, что надо Эрлику! Галина Петровна отмахнулась, еле сдерживая смех: - Верно говорит Федор - не созрел ты еще для церкви православной! Иди щепы мне наколи для самовара... Такие поручения Дельмек любил: руками всегда хорошо работать - легко, совсем не то, что головой! Да и работу твою всем видно! Хоть в охапку бери ее, хоть шагами измеряй... А то, что в голове сидит, кому видно? По вечерам доктор всегда рассказывал историю Алтая. Дельмек многое пропускал мимо ушей, а то, что понимал и запоминал, осмысливал по-своему, лепил легенду за легендой, какие и не каждый кайчи знает!.. В этот вечер рассказов о хане Эрлике с его черным зеркалом, спящем боге Бурхане с серебряными глазами и закованном в цепи хане Ойроте больше не было - долго сидел в кабинете доктора поп, Галина Петровна ходила с заплаканными глазами, а сам Дельмек так и проторчал у погасшей на все лето печки, выкуривая трубку за трубкой и пуская рваными клочками сизый дым в ее распахнутый зев. Мысли его были тяжелыми: он догадывался, что поп говорил с Федором Васильевичем о нем, и добрый доктор ничем не мог отгородить теперь Дельмека, не испортив своих отношений с бородатым русским богом Еськой Кристом. Галина Петровна несколько раз зазывала Дельмека к столу, чтобы тот пообедал, а потом и поужинал, но тот упорно отказывался: - Спасип, не хочу. Потом. Наконец поп ушел, прошуршав своим темным женским чегедеком у самого лица Дельмека, но даже не взглянув в его сторону. Осуждающе посмотрев ему вслед, Галина Петровна поспешила в кабинет мужа, но долго там не задержалась" Вышла сердитая, дрогнула губами, чтобы ободрить Дел