реки кладут, но горит он негасимо. Горшки с огнем кидают -- снарядами, катапультами их называют, и летит такой огненный дракон, рассыпая искры, и на кого искра упадет, тело до костей прожигает... Но, однако же, сколь они на нас этого огня ни пускали, а выбить из крепости не могли. Даже более того -- мы сами из стен выходили и греков нещадно били... Лютобор воодушевился, щеки его пылали. Казалось, что он сам защищал Доростол. Три друга еще долго расспрашивали Лютобора о подробностях великих битв и дальних походов [Святослав был предательски убит печенегами на днепровских порогах, когда с малой дружиной возвращался на Русь]. Слава отца словно пала на сына, и все на "Единороге" с великим почтением смотрели на суровое лицо старого воина. До Царьграда оставалось три-четыре дня пути, когда погода начала портиться. Какая-то дымка наполнила воздух, и прозрачная даль затуманилась. Ветер стих, и наступила тревожная тишина. Сначала люди не могли понять, в чем дело, а потом догадались. Исчезли крикливые чайки, сопровождавшие флотилию на всем ее пути, куда-то пропали крачки, и только буревестники носились над самой водой, чуть не задевая ее крыльями. Хрисанф помрачнел. -- Быть великой буре, -- сказал он. -- Лютобор, покричи остальным, чтоб сбивались вместе. По морю пронесся оглушительный бас Лютобора: -- Эгей, люди! Сбивайтесь в кучу, буря идет, буря! Лодьи с обвисшими парусами собрались около "Единорога", как испуганное стадо овец вокруг вожака. Старший кормчий распоряжался: -- Паруса спустить! Все равно сорвет, да еще и учан опрокинет. Товары крепить, что плохо привязаны, волнами снесет... На учанах началась деятельная работа. Иные из новичков с сомнением приняли предупреждение Хрисанфа, но те, кто испытал морские бури, действовали так, как приказывал кормчий. Даль быстро мрачнела. Над головой показались разорванные, клочковатые тучи, гонимые ветром, но море было еще спокойно. Этой обманчивой тишине никто уже не верил, все готовились к урагану. Издали послышался гул. Мореходы увидели, как к ним приближается первый, еще невысокий вал с пенистым гребнем. Многие закрестились. Учаны заколыхались на волнах, непрерывно набегавших одна за другой. Ветер усиливался с каждой минутой, свистел и завывал в снастях. Водяные брызги ливнем обрушивались на лодьи. В небе загремел гром. Волны свирепо швыряли тяжело нагруженные учаны. Кормчие твердо держали рули, заботясь о том, чтобы лодья не повернулась боком к волнам. Было невероятно трудно выполнять приказ Хрисанфа -- держаться вместе. Ураган раскидал суда, и возле "Единорога" держался только "Олень" -- учан любечского гостя Никодима. Все грознее и грознее шумели волны, удары грома участились и слились в непрерывный грохот; тучи шли так густо, что море окутала тьма, освещаемая блеском молний. Люди на "Единороге" в страхе жались друг к другу, держались за скамейки, за борта, за скрипящую мачту. И вдруг они увидели, как близкий к ним "Олень" вдруг страшно накренился, черпнул бортом воду, потом на мгновение выпрямился и стал уходить в морскую пучину... -- Погибаем! Братцы! Спасите!.. -- понеслись отчаянные крики. Но от "Оленя" осталась только верхушка мачты. Скоро исчезла и она, и в водовороте виднелись лишь головы людей, боровшихся с волнами. Первым на выручку тонувшим бросился Лютобор. Скинув сапоги и кафтан, он прыгнул в море. За ним последовали Зоря, Неждан, Угар, Тереха и еще несколько гребцов и воинов -- отличных пловцов. Силач Лютобор шутя боролся с волнами. Несколько движений руками, и он сразу продвинулся на десяток саженей. Он уже успел передать на борт "Единорога" одного спасенного и поплыл за другим, еле державшимся на воде. Зоря спас стряпуху Василису; перепуганную до потери сознания женщину Светлана втащила на борт, привела в чувство и стала успокаивать. Неждану удалось спасти кормчего -- грузного высокого Ферапонта. Иные из экипажа "Оленя" сами хорошо плавали и добрались до Ефремова учана. Охотник Вихорь сильными руками рассекал волны: он тащил на себе бесчувственного гостя Никодима... Буря утихла так же внезапно, как налетела, -- это случается в южных широтах. Тучи исчезли, заблестело солнце. На успокаивающейся поверхности моря кое-где плавали остатки разбитого "Оленя" -- доски, пустые бочонки, весла. Разбросанные лодьи спешили соединиться. Приведенный в чувство Никодим и кормчий Ферапонт начали перекличку людей. Шести человек они не досчитались. Четыре воина и два гребца погибли в море, далеко от родного Любеча. -- Бог дал, бог и взял, его святая воля! -- набожно прошептал Никодим, и слеза скатилась по его старой, морщинистой щеке. Да, недаром византийский император и летописец Константин Багрянородный [Константин VII Багрянородный (913-959) -- византийский император. Известен своими литературными трудами; одним из первых сообщил важные сведения о Киевской Руси, хотя и не всегда точные; описал днепровские пороги] писал о пути "из варяг в греки": "Это мучительное плавание, исполненное невзгод и опасностей". ---------------------------------------------------------------------- Часть четвертая. Ц А Р Ь Г Р А Д Глава первая. У Г О Р О Д С К О Й С Т Е Н Ы Караван Онфима через четыре дня подходил к Царьграду. Величавая громада святой Софии вырастала с каждым часом. Близка заветная цель! Гребцы дружно ударяли веслами. Цветущие берега Босфора медленно уходили назад, а Зоря и Светлана всей душой рвались к таинственному и уже близкому городу, где томилась в неволе их мать. Нетерпение ребят разделял и бродник Угар -- ему тоже хотелось поскорее увидеть Ольгу. Угар и Зоря просили у Ефрема разрешения взять челнок и одним плыть вперед. Пусть они выиграют два-три часа, но при их нетерпении и это казалось много. Купец добродушно рассмеялся. -- Эвося, торопыги! -- сказал он. -- Да кто вас в город пустит? -- А почему же нет? -- спросил Зоря. -- Скрепи сердце, -- ответил новгородец. -- Ждать свиданья с матерью вам придется, может, два-три дня, а может, и того боле. -- Так вот же он, Царьград, совсем близко! -- воскликнул Зоря. -- А ты знаешь поговорку: "Веников много, да пару мало"? Не к теще на блины явились, к грекам едем, а они -- народ осмотрительный. Ватагу нашу они в город не впустят, а жить мы будем за стеной, в монастыре святого Мамы [так обычно называли русские святого Мамонта]. Подворье такое есть для иноземных купцов и их челяди. И как приедем туда, от ихнего эпарха, сиречь градоправителя, придет человек. Наш старейшина предъявит ему княжую грамоту, где написано, сколько в нашем караване людей. Ежели окажутся лишние, то греки с нами торговать не станут, а будут писать нашему князю, почему-де в нашей грамоте неустойка... -- Ой-ой-ой! -- вскричал Неждан. -- Так это же на полгода дело? Светлана боязливо спросила: -- А у нас княжая грамота есть? -- Есть, голубка, есть, не беспокойся. Не в первый раз в Царьград приходим. А распорядок такой установлен еще по договору нашего князя Игоря, прадеда Ярославова, и было это без малого сто лет назад [это было в 944 году]. Вот какие дела-то, ребятки! -- закончил Ефрем. Светлана и Зоря совсем приуныли. -- Так, может, нам в город, к матушке, совсем и не попасть? -- тихо спросил юноша. -- Не печалься, -- успокоил его купец. -- Мы по приезде списки даем на тех, кто нам помогать в торговле должен, чтобы их в город пускали. Ну вот я вас троих и запишу: тебя, Светлану, Угара. -- А меня? -- робко спросил Неждан и покраснел. -- Ладно, и тебя, -- согласился Ефрем. -- А про меня ты уж, верно, совсем позабыл? -- обиделся Митяй. -- Что ты, сынок, -- усмехнулся купец. -- Ты мой самый главный помощник, ты первый в списке будешь. -- То-то же, -- буркнул успокоенный мальчик. И вот уже совсем близко полуостров между Пропонтидой и Золотым Рогом, где раскинулся великий город, красивейший в мире. Русские суда взяли вправо, так что город остался у них с юга. Царьград величаво возвышался на семи холмах. Быть может, их было и не столько, но в древности число "семь" считалось священным, и летописцы старались приспособить топографию главнейших городов мира к этому числу. Так и Рим гордо именовал себя "семихолмным", а впоследствии и Москву считали расположенной на семи холмах, и поэт писал: "Сколько храмов, сколько башен на семи твоих холмах!" Почти на самом мысе, ближе к югу, возвышался белокаменный императорский дворец, поднимаясь от берега в гору. Он был соединен крытыми переходами с гаванью Вуколеон. Но эта гавань была не для наших скромных мореплавателей -- она предназначалась для императорских кораблей. Далее виднелся златоглавый дворцовый собор, за ним снова ярус за ярусом палаты и великолепные церкви, и все подавляла грандиозная София с устремленным к небу огромным куполом -- нетленное чудо света, предел человеческих мечтаний... Да, не было в мире города более пышного по внешнему виду, чем сверкающий белизной Царьград. И русские, впервые попадавшие в него, говорили, что Киев по сравнению с ним кажется очень скромным городом. И снова вдоль берега тянулись храмы, палаты, дворцы. Вот поднимается массивный громадный замок Петрион, а там вдали виден дворец императора-летописца Константина Багрянородного, и уже на самой границе города стоит великолепная церковь Влахернской божьей матери и рядом Влахернский дворец -- вторая резиденция византийских императоров. Даже бывалые гребцы Ефрема не могли оторвать взоров от чудесного зрелища и часто сбивались с такта, замедляя ход лодей. -- Да, вот это город! -- воскликнул восхищенный бродник Угар. -- А что там внутри? Наверное, умрешь, как посмотришь! -- Внутри он намного хуже выглядит, чем с моря, -- заметил Ефрем. -- Там и плохоньких домишек не оберешься, только сей час они не видны из-за стен, дворцов, церквей... Угар сомнительно покачал головой. Миновав оконечность городской стены, русские суда плыли еще версты три, пока кормчий Хрисанф не отдал приказ поворачивать к берегу. За пристанью, которая мало чем отличалась от киевских, начиналось городское предместье, где и предстояло жить ватажникам в подворье при монастыре святого Мамы. Управитель подворья -- юркий грек Серапион, с бегающими черными глазками, с курчавой бородкой, встретил русских приветливо. Для него начиналось лучшее время года: иноземные купцы щедро оплачивали его услуги. Онфим сразу же вручил ему две золотые монеты и попросил поскорее известить эпарха о прибытии первого русского каравана. Без подачки Серапион даже с этим несложным делом мог тянуть несколько дней. Зоря и Светлана изнывали от нетерпения. Как им хотелось прорвать все преграды, устремиться в город, найти родимую, обнять ее. Но -- увы! -- приходилось подчиняться здешним порядкам. Серапион разместил приезжих в обширных каменных корпусах подворья с открытыми галереями, с многочисленными балконами. Люди каждой лодьи разместились по соседству. Товары были перенесены в амбары, и каждый купец закрыл дверь своим замком. Но, не полагаясь на эту предосторожность, приезжие выставили у амбаров стражу -- вооруженных кметов. Они должны были нести охрану круглосуточно, потому что царьградские мошенники были очень ловки, и не раз случалось, что товары исчезали из складов с закрытыми дверями. Когда закончились все хлопоты по размещению людей и переноске товаров, четверо молодых и с ними Угар отправились к городу. Присутствие Угара было кстати: бродник умел немного объясняться по гречески. Этому он научился от грека, вместе с которым терпел печенежскую неволю. Шесть главных ворот вели в столицу Византии. С севера на юг они шли в таком порядке: ворота Серебряного озера, Харисийские, ворота Святого Романа, ворота Пиги, Пятибашенные и, наконец, Золотые, почти у самой Пропонтиды. Наши герои прошли вдоль всей стены Феодосия [она была построена при императоре Феодосии II (408-450) в V веке нашей эры] и пытались проникнуть в каждые из шести ворот. Тщетные усилия! Сторожа сразу обращали внимание на их чужеземный вид, спрашивали разрешение на вход. Угар и его спутники с досадой уходили прочь. Зоря и Светлана с завистью смотрели на вереницы пешеходов, совершенно свободно входивших в город и возвращавшихся оттуда. Переодеться бы на греческий лад, смешаться с толпой... Но где ее возьмешь, греческую одежду? Да вряд ли это и помогло бы. Дерзких выдали бы белокурые волосы, голубые глаза, высокий рост. Славян нетрудно было сразу различить среди невысоких ромеев [византийские греки официально называли себя ромеями, то есть римлянами, и самая их империя во всех дипломатических сношениях именовалась Ромейской] со смуглыми лицами, черноволосых. А к славянам в Византии было настороженное отношение: там помнились лихие набеги киевских князей. Вот почему для русских купцов были учреждены очень строгие правила: они должны входить в город без оружия, группами не более пятидесяти человек, и притом только в сопровождении греческих провожатых. Зато им разрешалось торговать беспошлинно, и во все время пребывания в Царьграде они получали от города "месячину", то есть полное содержание, но на срок не более полугода. Съестное выдавалось и на обратный путь, и, помимо того, русские имели право бесплатно получать вместо изношенных новые паруса, канаты, якоря... Купцы широко пользовались этим правом. Иной из жадности набирал столько всякого корабельного имущества, что люди с трудом размещались на переполненном судне. -- Ничего, до Березани перебьемся, -- посмеивались предприимчивые торгаши, -- а там продадим все это добро византийцам. Лишняя гривна серебра кошель не продерет... Угар и его молодые спутники, проходив у городской стены несколько часов, вернулись, что называется, не солоно хлебавши. Глава вторая. Д О Л Г О Ж Д А Н Н А Я В С Т Р Е Ч А Начались деловые хлопоты. Онфим ежедневно по нескольку часов проводил в переговорах с чиновником эпарха, назначенным для надзора над караваном. Чтобы этот чиновник не создавал препятствий и не придирался к мелким неточностям в княжеских грамотах, пришлось и его одарить золотом. Да и только ли крупным начальникам давались взятки! Всякая мелюзга тоже тянула -- если не золото, то серебряные монеты. Ромеи мало напоминали своих великих предков эллинов, когда-то остановивших грозную лавину персидского нашествия и подаривших миру великие произведения литературы, науки, искусства. Низшие классы населения были задавлены непосильными налогами, прозябали в нищете и бесправии. Высшие жили в неслыханной роскоши, гнались за наживой и властью. Между лицами, близкими к престолу, императорская мантия служила предметом жестоких раздоров. Ни клятвы верности, ни родство -- ничто не удерживало честолюбцев. Сын поднимался на отца, брат на брата, племянник на дядю... Пока шли приготовления к торгу, Угар и его молодые друзья с утра брали челнок и плавали по Золотому Рогу, любуясь беломраморными громадами зданий, поднимавшимися уступами по склонам холмов. Но много интересного можно было наблюдать и в заливе. Бе'рега в точном смысле этого слова там не было. На протяжении целых сорока стадиев [около шести километров] тянулась сплошная пристань, уставленная иноземными кораблями, носы которых были втянуты на сушу, как делалось тогда при длительных стоянках. Сотни кораблей и лодок сновали по оживленным лазурным водам Золотого Рога. Вот плывет многовесельная галера, под шелковым балдахином которой важно развалился вельможа. Его наряд поражает великолепием, доступным только царьградским богачам. Греки запрещали иноземным купцам покупать ткани дороже пятидесяти номисм за штуку [штука -- определенное количество материи, свернутой в рулон], гордо заявляя, что только ромеи имеют право на такую роскошь. А рядом скромный рыболов в смоленом челне склонился над удочками и таскает ставридку и кефаль на обед семье. Две лодки с подвыпившими молодыми людьми устраивают гонки, сначала шуточные, но потом азарт заставляет забыть осторожность, и одна из лодок врезается в борт тяжело нагруженного купеческого нефа и перевертывается. Растерявшихся гуляк вытаскивают из воды при общем смехе зрителей. А там какой-то монах с длинной седой бородой, с молитвенником, как видно, спешит на требу -- он подгоняет гребца, сидящего на корме с веслом в руках. Безоблачное небо, лазурь моря, сверкающий Царьград, разукрашенные лодки и галеры, шутки и смех пассажиров... Но Зоре, катавшемуся в челне, было не до веселья. Перед ним был город, такой близкий и такой недоступный; и в этом городе, тоскуя, ждала их мать. Все пристани охранялись от иноземцев так же тщательно, как и городские ворота. Не раз челнок наших героев подплывал к гранитным ступеням, но бдительность стражи была неизменна. Подкуп не мог помочь, так как закон сурово карал нарушителей безопасности города -- вплоть до смертной казни. Вскоре наши герои заметили, что около их челна все время держится лодочка с гребцом и пассажиром, который пристально их разглядывает. -- Не иначе, как это соглядатай -- сикофа'нт по-ихнему, -- сказал Угар. Бродник был прав. Сикофант Левкипп, пользовавшийся в царьградской охранке славой одного из лучших сыщиков, заинтересовался подозрительным челноком, крутившимся по заливу и часто подходившему к пристаням. Левкиппу стало ясно, что славяне хотят незаконно пробраться в город. "На этом можно заработать", -- решил сыщик. И он велел страже на двух-трех пристанях притворно согласиться на взятку и пропустить пришельцев. А потом явится Левкипп, поднимет шум, и русским придется порядком поплатиться. Но, к его досаде, славяне не полезли в расставленную для них ловушку, а плавать по Золотому Рогу никому не возбранялось. Прошло пять томительных дней, и наконец все дела были улажены, разрешение на торг получено, указан рынок, на котором русские могли продавать свои товары, составлены списки торговцев и их челяди. Русские шли к большому рынку, расположенному близ церкви Святых Апостолов. И здесь Угар убедился в правоте новгородского гостя, утверждавшего, что Царьград внутри совсем не так великолепен, каким представляется с моря. -- Да, у нас в Киеве улицы чище, чем здесь, -- заметил Угар. -- И у нас в Новеграде тоже, -- подтвердил Ефрем. Под надзором приставленных к ним надсмотрщиков русские двигались плотной толпой. Некоторые несли на плечах тюки с дорогими шкурками, другие катили тачки с громоздким товаром. Ромеи сторонились, обмениваясь язвительными шутками насчет костюмов и обличья русских. Но не многие из славян понимали греческую речь, и только вспыльчивый Угар бледнел от злости и сжимал кулаки. Люди Ефрема миновали огромную городскую цистерну, собиравшую дождевую воду с крыш зданий. Около нее стояла длинная очередь женщин с амфорами и кувшинами. Царьград плохо снабжался водой, и русские впоследствии узнали, что очередь прекращалась только глубокой ночью, когда по улицам становилось опасно ходить из-за воров и разбойников. А в засушливые времена у цистерн случались жестокие распри и драки, вплоть до смертоубийства, когда кто-нибудь пытался прорваться не в свой черед. Пройдя под стеной Константина, наши оказались на рынке, где русским торговцам были отведены места под навесами. Зорю и Светлану томило страшное нетерпение. Однако, с великим усилием подавив свои чувства, они стали раскладывать по прилавкам товары. Сострадательный Ефрем понял их настроение. -- Идите к матери, -- сказал он, -- и возьмите с собой Угара. Он греческую речь разумеет, да и Ольге родня. -- Тятя, я тоже пойду! -- вскинулся было Митяй. Но купец строго сказал: -- Останешься! Сей день тебе там делать нечего. Вдругорядь пущу. Надсмотрщики уже не следили за русскими. Вечером они примут группу и счетом выведут за ворота, а смотреть за людьми весь день было немыслимо. Наши герои беспрепятственно оставили рынок и двинулись по городу. Угар то и дело расспрашивал прохожих, как пройти на Псамафийскую улицу. Миновав Амастрианский форум (они не знали, что поблизости находится эргастерий Андрокла, где можно было встретить Ондрея Малыгу), Угар и его спутники повернули направо, на улицу, пересекавшую форум Быка и форум Аркадия, и вышли за стену Константина. Они оказались в той части города, которая называлась "Эксокио'ний", то есть "За колоннами". Она обстроилась в более поздние времена, чем восточная, огражденная стеной Константина. К своему великому облегчению, путники узнали, что улица на которую они вышли, как раз и есть Псамафийская. Она шла параллельно берегу Пропонтиды, и на небольшом пространстве между нею и морем теснилось множество церквей и монастырей: монастырь святого Георгия, Псамафийский, Студийский, святого Диомида, церковь святого Эмилиана... Дом Андрокла должен был находиться совсем близко. Угар задавал вопросы прохожим, и те указывали пальцем вдоль улицы. И вдруг страшная тревога овладела Светланой и Зорей. До сих пор они думали только, как пробраться в этот недоступный город, и им совершенно не приходила в голову мысль, что положение их матери могло измениться с того времени, как она послала письмо. Ведь почти год прошел с той поры, и мало ли что могло случиться! Может быть, их мать продана другому владельцу или заболела и умерла?.. Зоря и Светлана почти бежали. Угар едва поспевал за ними. А вот и дом Андрокла. Угар спросил седого негра, дремлющего у ворот, здесь ли русская пленница Ольга. Негр ответил на ломаном греческом языке: -- Ольга? О, хороший Ольга, он здесь! Светлана и Зоря не знали греческого языка, но поняли ответ и с радостным воплем ринулись во двор, перепугав старенького привратника. А Ольга, из самого гинекея услыхав крик, уже бежала навстречу детям. Глава третья. С К А Ч К И Солнце едва перешло за полдень, как из всех регионов Царьграда народ повалил на ипподром. Оживленные разноязычные толпы зрителей заполняли стадион. Наравне с другими спешил к открытию скачек протоиерей церкви Влахернской богоматери Евмений. Высокий, осанистый, с багровым от жары лицом, в дорогой фиолетовой рясе и с золотым крестом на груди, привыкший повелевать, он властно шел через толпу. Две страсти владели душой Евмения: он любил задавать пиры и увлекался азартной игрой на скачках. И трудно сказать, какая из двух страстей была для него разорительнее. И та и другая заставляли его все чаще заглядывать к ростовщику Андроклу. Протоиерей уходил от него с кошельком, полным золота, а в секретном шкафу ювелира к пачке векселей Евмения добавлялся еще один. Пачка эта так разбухла, что вызывала у ростовщика серьезную тревогу. Он уже неохотно давал Евмению деньги и приписывал к счетам чудовищные проценты. Однако самого Евмения это мало беспокоило. Его дядя, сакелларий Гавриил, тяжко болел и, казалось, вот-вот отдаст богу душу. В ожидании огромного наследства протоиерей стал еще более расточительным, чем обычно. Евмений долго осматривал ложи, пока не увидел в одной из них протовестиа'рия Архилоха -- хранителя личной казны императора. Архилох был его постоянным партнером по азартной игре на скачках. Обрюзглое лицо Архилоха расплылось в любезной улыбке, когда рядом с ним сел Евмений. -- Опять здесь, твое благочестие? -- приветливо молвил Архилох. -- Как и ты, превосходительный Архилох! У нас с тобой одни желания, хотя они и противоположны. Ты хочешь выиграть у меня, а я у тебя. Два противника улыбались друг другу, но в их улыбках таился яд. В царской ложе показался император Роман в пурпурной мантии. Один он во всей империи имел право носить одеяние такого цвета. Рядом с мужем села августа [византийские и римские императоры носили титул августа, священного. Императрица именовалась августой] в золотой диадеме, в великолепном платье, украшенном алмазами. Их сопровождала толпа придворных. Распорядители скачек только и ждали появления императора. Из-под арок показались рысаки, впряженные в легкие колесницы. Наездники были в вязаных фуфайках разных цветов, в круглых шапочках. Начался первый заезд. Архилох и Евмений заключили пари. Для них оно было незначительным: сто номисм. Но ремесленник, сапожник или портной не заработал бы такой суммы и за три года. Выиграл Евмений. Кобыла Артемида, на которую он ставил, пришла первой. Деньги при таких сделках не переходили из рук в руки. Играющие верили друг другу на слово. Евмений и Архилох только отмечали выигрыш и проигрыш на вощеных дощечках для письма. Во втором заезде ставка повысилась до трехсот номисм. Удача на этот раз пришла к Архилоху. Евмений скрипнул зубами, записывая проигрыш. -- Ничего, фортуна изменчива! -- пробормотал он. -- Еще поборемся, превосходительный Архилох! Только безумие расточителя и отчаянный азарт толкали влахернского протоиерея бороться с царским ризничим [ри'зничий -- хранитель казны], который мог почти неограниченно тратить золото своего повелителя. Ставки росли. Вот они уже достигли тысячи, двух тысяч номисм... Счастье менялось, но преимущество было на стороне протовестиария. И вот последний заезд. -- Ставлю на Леду четыре тысячи номисм! -- задыхаясь, воскликнул Евмений, решивший отыграться одним ударом. Леда, великолепная золотистая кобыла, была фавориткой на многих последних состязаниях. -- Принято, -- небрежно кивнул Архилох. -- Мой заклад за Аврору. Аврора, сильная вороная лошадь, редко выигрывала за последнее время, и, чтобы поставить на нее, требовалась большая смелость. Леда сразу вырвалась вперед. Колесница Авроры терялась среди других где-то сзади. -- Ну, давай же, давай, милая! -- бормотал пересохшими губами Евмений. -- Влахернская божья матерь, помоги твоему верному служителю, сто молебнов тебе отслужу и свечей не пожалею! Архилох следил за бегом, хладнокровно посмеиваясь. Начался второй круг. Леда еще держалась впереди, но силы ее истощались. Она бежала уже не с таким пылом, не так быстро вертелись колеса колесницы. А сильная Аврора выдвигалась вперед и отставала от соперницы только на несколько лошадиных корпусов. -- Божья матерь, помоги, помоги! -- шептал Евмений. -- Погибаю... -- По лицу его катились крупные капли пота, сердце замирало. Громовой рев толпы потряс трибуны. Голова Авроры сравнялась с хвостом Леды, потом продвинулась дальше, дальше... Вот они уже идут колесо в колесо. Жокей Леды делает отчаянные усилия, чтобы подать своего скакуна вперед, но напрасно... Аврора оказалась впереди! А Леда из последних сил тянется за ее колесницей. Последние минуты бега Евмений просидел с закрытыми глазами -- он знал, что проиграл. Ризничий быстро подвел итоги отчаянного состязания. -- За тобой пять тысяч семьсот номисм, благочестивейший Евмений, -- сказал он с любезной улыбкой на жирном безволосом лице. -- Срок уплаты, как всегда, неделя. -- Я уплачу вовремя, превосходительный Архилох, -- прошептал Евмений. Он шел со стадиона сгорбившись, точно на плечи ему пала невыносимая тяжесть, а ризничий, начитанный человек, насмешливо бросил ему вслед: -- Quod licet Jovi, non licet bovi! [латинская пословица: "Что подобает Юпитеру, не подобает быку". У нас такой смысл имеет пословица "Не в свои сани не садись"] Глава четвертая. В П О Г О Н Е З А Н А С Л Е Д С Т В О М Евмений ехал домой, а в голове его неотвязно вертелась мысль: "Пять тысяч семьсот номисм... Пять тысяч семьсот... Где их взять? У меня только тысяча. Надо доставать почти пять тысяч золотых. Я никогда еще не делал такого крупного займа у Андрокла. Даст ли он? Но все равно придется попытаться..." Протоиерей хорошо знал неумолимый нрав Архилоха. Он не окажет никакого снисхождения неисправному должнику и, не взирая на его высокое общественное положение, смешает его с грязью. "Я пойду к Андроклу, -- решил священник. -- Если я разорюсь, он потеряет все, а я должен ему не менее десяти тысяч номисм..." Евмений даже не знал точной суммы своего долга ростовщику! На другое утро, едва дождавшись времени, когда открываются эргастерии, он появился в квартале Аргиропратия и прошел в кабинет ювелира по особому ходу, известному избранным клиентам. Каморка Андрокла была невелика, с одним окном, забранным прочной решеткой. Из ее убранства выделялся стальной шкаф с хитроумной системой запоров, известной только хозяину. "Пошарить бы в этом шкафу", -- мелькнуло в голове Евмения. Ростовщик поднялся с любезной улыбкой, совсем не шедшей к его совиному лицу. -- Чему обязан удовольствию видеть твое благочестие? -- спросил он. -- Уж не принес ли ты часть долга? Это было бы очень кстати -- мои дела за последнее время сильно пошатнулись. Совсем нет выгодных заказов, а содержать челядь стоит недешево. И хотя Евмений знал, что у ростовщиков в обычае жаловаться на плохие дела, сердце у него защемило. Мямля и запинаясь, протоиерей изложил свою просьбу. Андрокл даже присвистнул: он в самом деле был изумлен. -- Пять тысяч номисм! -- воскликнул он. -- Все мое имущество не стоит этого. Но зачем тебе такая огромная сумма, благочестивейший? -- Я вчера проигрался Архилоху на бегах! -- мрачно признался протоиерей. -- Архилоху? Хранителю императорской казны? -- уточнил ростовщик. -- Я искренне сочувствую тебе. Придется заплатить. -- Я и сам знаю, но где взять столько? Андрокл заговорил с притворным сочувствием: -- Я бы рад помочь тебе, благочестивейший, и, говоря откровенно, уж как-нибудь наскреб бы эти пять тысяч... Но под какое обеспечение? -- Мои драгоценности, мои лошади, рабы... -- начал Евмений. -- Э, все это пустяки. Начни продавать, ничего не выручишь. Да, кстати, почтеннейший Евмений, знаешь, сколько ты мне должен? -- Только приблизительно, -- признался влахернец. -- Я тебе скажу точно. -- Ростовщик, пощелкав ключами в замочных скважинах, достал из шкафа пачку векселей и взглянул на итог: -- Четырнадцать тысяч шестьсот номисм. Евмений как-то обмяк и чуть не упал с кресла. -- Четырнадцать?! Но когда же? По моему счету, я за все время унес от тебя не более шести... -- А рост? Ты забываешь рост, почтеннейший! Золотые монеты не даром путешествуют из одного кошелька в другой, они обрастают жирком, хе-хе-хе! -- Где же выход? -- пробормотал священник. -- Очевидно, только в сундуках твоего дяди, сакеллария Гавриила, -- подсказал Андрокл. -- Но преосвященный Гавриил крепок, хвала создателю, и, надо полагать, протянет еще много лет. В душе Евмения начала возрождаться надежда. Глядя прямо в круглые птичьи глаза собеседника, он прошептал: -- А если бы дядя умер на этих днях? -- Тогда в ожидании, пока тебя утвердят в правах наследства, я бы открыл тебе неограниченный кредит. -- Преосвященный Гавриил очень плох! -- неожиданно твердым голосом молвил протоиерей. -- Я с часа на час жду известия о его блаженной кончине. Прощай, почтеннейший Андрокл! И Евмений оставил эргастерий ювелира. Дома его ожидал старик Фома, келейник сакеллария Гавриила. По приказу Евмения он еженедельно являлся к протоиерею с докладом о здоровье сакеллария и о всех его действиях, которые могли бы интересовать племянника. Был как раз очередной день. Евмений провел келейника в свою спальню, тщательно закрыл дверь, опустился в мягкое кресло. -- Говори! -- сказал он. -- Благодарение господу, -- радостно начал старик, -- здоровье преосвященного Гавриила значительно пошло на поправку! Он думает, что скоро выйдет из дому. Вся кровь прихлынула к полным щекам Евмения. Казалось, толстяка вот-вот хватит удар. -- Что с тобой, благочестивейший? -- испугался Фома. -- Тебе дурно? Сбегать за водой? -- Не нужно! -- был резкий ответ. -- Стой и слушай! Насчет здоровья аввы [а'вва -- отец] Гавриила наша общая мать церковь имеет свои соображения, и в эти соображения не входит его выздоровление. -- Но как же, благочестивейший... -- Молчи! -- яростным шепотом прервал собеседника Евмений. -- Молчи и повинуйся, если не хочешь, чтобы твоя душа отправилась в ад! Старик стоял, трепеща от страха. Евмений достал из потайного шкафчика флакон с прозрачной жидкостью. Немного успокоившись, он подал флакон келейнику. -- Будешь пускать в пищу авве Гавриилу по пять капель утром и вечером... -- Но, благо... -- Ни слова! Весь грех в этом деле святая церковь берет на себя, а тебе твое послушание зачтется в высшую добродетель. Но помни! -- Протоиерей грозно помахал пальцем перед лицом Фомы. -- Если ты обманешь и не выполнишь моего повеления, тебя постигнет отлучение от церкви, и удел твой будет с изменником Иудой! Старик прикоснулся губами к кресту, висевшему на груди священника, и прошептал: -- Клянусь! Я все сделаю по твоему приказу! -- Передай авве Гавриилу мое величайшее сыновнее почтение и преданность! Старик Фома вышел шатаясь. ...Через три дня сакелларий Гавриил "в бозе почил", как выражались придворные льстецы. Ему были устроены торжественные похороны. На похоронах присутствовала вся знать Константинополя. Десятки священников и монахов шли со свечами и пели поминальные молитвы. Дьяконы кадили ладаном, и сизый благовонный дымок подымался к жаркому южному небу. Первым за гробом следовал "убитый горем" племянник, единственный родственник усопшего, влахернский протоиерей Евмений. Друзья и знакомые выражали ему сочувствие, а про себя думали: "Вишь, прикинулся... Попала лиса в курятник!.." Имущество Гавриила было опечатано. Евмений получил от ростовщика Андрокла пять тысяч номисм, подписав обязательство на десять. Долг протовестиарию Архилоху был уплачен в срок, и вельможа снисходительно похвалил протоиерея. -- Сыграем в следующий раз, благочестивейший? -- игриво спросил Архилох. -- Фортуна изменчива, как женщина, и, быть может, это золото снова вернется к тебе! Если бес азарта вселился в душу человека, он не покинет ее до его смерти. -- Сыграем, превосходительный Архилох, -- ответил влахернец. Глава пятая. В И З А Н Т И Й С К И Е О Р У Ж Е Й Н И К И Во многовековой истории Византийского государства было мало мирных периодов. Почти всегда на границах империи или далеко за ее пределами велись то оборонительные, то наступательные войны. Византию окружали многочисленные сильные соседи: ей приходилось отражать натиск болгар и славян, фракийцев, персов, арабов и многих других племен и народов. В эпоху нашего рассказа ромеи еще хорошо помнили походы славянских князей Олега, Святослава, Владимира. По преданию, Вещий Олег даже прибил свой щит к вратам Царьграда, чтобы ознаменовать славную победу над греками. Совсем недавно, в 1018 году, Император Василий II усмирил Болгарию и включил ее в состав империи. Чуть не на памяти стариков был отвоеван у арабов остров Крит [в 961 году]. Естественно, что в такой воинственной державе производству оружия уделялось большое внимание, и царьградский цех оружейников был едва ли не самым важным и многочисленным. Эргастерии оружейников насчитывались в столице многими сотнями, но число работников в каждом из них было невелико. У каждого оружейника была своя узкая специальность. Самиатеры ковали и точили мечи, кинжалы, наконечники для копий. Лучники выпускали боевые луки, но стрелы для них изготовлялись в других эргастериях. Разные мастера делали щиты и боевые доспехи. Были специалисты по производству осадных машин: катапульт и баллист, "черепах", которые в разобранном виде следовали за войском в обозе и собирались под стенами осажденного города. На совершенно особом положении находились мастера "греческого огня". Снаряды с "греческим огнем" обладали необычайно высокой температурой и зажигали все, что могло гореть. Они применялись при осаде крепостей и в морских боях, где начисто уничтожали вражеские корабли. Но нельзя было позавидовать тем, кто эти снаряды производил: они жили за крепкими стенами на положении пленников. Состав "греческого огня" держался в строжайшей тайне, и потому те, кто этот состав знал и, следовательно мог продать секрет его изготовления врагу, лишались свободы и получали ее в лишь в тот день, когда их везли на кладбище... Неждан хорошо помнил свое обещание отцу побывать в мастерских царьградских оружейников и вызнать их секреты. Обязанностей по рынку у Неждана никаких не было, и с самых же первых дней пребывания в Царьграде юноша решил осуществить свое намерение. Но не так-то легко оказалось это сделать. Понятно, что Неждан во время своих скитаний по городу обращал внимание только на те эргастерии, где производились боевые доспехи. Ни самиатеры, ни лучники, ни делатели стрел его не интересовали. Но, завидев в окне мастерской кольчугу или панцирь, юноша входил в эргастерий и, пользуясь тем немногим запасом греческих слов, какие успел усвоить, просил принять его подмастерьем. И всегда его встречал отказ, а когда он уходил, его провожали подозрительные взгляды хозяина. У каждого мастера были свои маленькие тайны, и он берег их как зеницу ока. Наконец после нескольких дней бесплодных попыток Неждану повезло. У оружейника Ксенофонта заболели сразу два подмастерья, а надо было выполнить срочный заказ на панцири для императорской гвардии. Ксенофонт ухватился за предложение чужестранца с радостью. Неждан честно предупредил мастера, что проработает у него не больше двух недель, а потом ему надо будет возвращаться на Русь. -- Ладно, ладно, -- сказал Ксенофонт, -- поработай хоть две недели, а там мои подмастерья поправятся. Да ты умеешь ли работать по нашему делу? -- спохватился грек. Вместо ответа Неждан взял неоконченный наплечник и ловкими ударами начал придавать ему надлежащую форму. -- Вижу, дело тебе знакомое! -- радостно воскликнул Ксенофонт. Неждан начал работать. В эргастериях византийских мастеров рабочий день продолжался все светлое время суток, летом по четырнадцать-пятнадцать часов. Но, к огорчению грека, Неждан проводил за работой гораздо меньше времени -- ведь он приходил с людьми Ефрема значительно позже солнечного восхода и должен был покидать город до заката. И, однако, даже за более короткое время работы парень успевал сделать не меньше других подмастерьев. Да при этом он еще старался подметить, нет ли у греков каких-либо особых приемов, которые было бы полезно перенять. Но таких приемов не оказалось. Больше того, Неждан заметил с тайной радостью, что греческим мастерам далеко до работников его отца, а уж про то, чтобы им потягаться с искусством Пересвета, и речи не могло быть. И еще одно открытие сделал парень: подмастерья Ксенофонта внимательно приглядывались к его работе и старались подражать его приемам. "Эге, вон оно куда дело-то пошло! -- злорадно думал Неждан. -- Я собирался у вас поучиться, а вы на меня глаза пялите..." Но особенно развеселил Неждана случай, происшедший через несколько дней после того, как он приступил к работе в эргастерии Ксенофонта. Мастер с большим торжеством внес в оружейню кольчугу и воскликнул: -- Вот, достал редкостную вещь! Если нам удастся делать такие же по этому образцу, наше заведение станет первым в городе. Неждан едва подавил крик изумления: кольчуга была из мастерской его отца! Парень узнал это по меткам, которые ставил на своих изделиях киевский оружейник. Да и без меток Неждану ли было не знать отцовскую работу! Очевидно, грек купил кольчугу у Ефрема: тот привез несколько доспехов, приобретенных у Пересвета. Ксенофонт был наблюдателен: по загоревшемуся взору Неждана он догадался, что русский юноша имеет какое-т