Оцените этот текст:




     Перевод с французского
     В. О. Станевич и И. С. Татариновой



     ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
     МОСКВА • 1958


     UN DEBUT DANS LA VIE
     1842


     Лоре .
     Воздаю дань поклонения
     блестящему и скромному уму
     той, которая дала мне сюжет
     этой повести.
     Брат ее де Бальзак.


     Уже  недалеко  то время, когда железные дороги вытеснят одни  промыслы,
внесут  изменения  в  другие, -- особенно в занятия,  связанные с различными
видами  извозного  промысла,  существующими  сейчас  в окрестностях  Парижа.
Поэтому  вскоре люди и предметы,  о  которых рассказывается в этой  повести,
придадут  ей ценность  археологического  исследования.  Ведь, наверно, нашим
внукам любопытно будет узнать социальные основы эпохи, которую  они  назовут
"былыми  временами".  Так,  например,  ныне  уже  нет  живописных "кукушек",
стоянка  которых была на  площади Согласия  и  даже  на бульваре Кур-ля-Рен,
"кукушек",  процветавших в течение целого  столетия, многочисленных  еще и в
1830 году;  теперь же, в  1842  году,  пожалуй,  встретишь  на дороге  такую
"кукушку" только  в  день сельского праздника, на который отовсюду стекается
народ.
     В 1820  году  не  существовало  еще  регулярного  почтово-пассажирского
сообщения  между  всеми  пунктами,  которые  прославились  своим  живописным
местоположением и  называются "окрестностями Парижа". Как бы  там  ни  было,
Тушар с  сыном  получили  исключительное право  на провоз  пассажиров  между
наиболее  населенными местечками на пятнадцать лье в окружности; они держали
роскошную  контору дилижансов на улице Фобур-Сен-Дени. Несмотря  на то,  что
это была  старинная фирма,  что Тушары вложили в  дело много труда и большой
капитал,  несмотря  на  сосредоточенность   предприятия   в  одних  руках  и
вытекающие  отсюда преимущества, все же  заурядные "кукушки"  из  предместья
Сен-Дени успешно соперничали с их каретами по  части перевозки  пассажиров в
пункты, расположенные в  семи-восьми лье от Парижа. Парижане  такие любители
загородных поездок, что местные извозные конторы успешно  боролись с "малыми
дилижансами",  как  прозвали   тушаровские  кареты  в  отличие  от  "больших
дилижансов" с  улицы  Монмартра.  В  ту  пору  процветание  конторы  Тушаров
подстрекнуло    людей   предприимчивых.   Для   обслуживания   даже    самых
незначительных  местечек  в  окрестностях  Парижа  стали  возникать  конторы
дилижансов; на десять  лье в окружности развилась бешеная  конкуренция между
красивыми, быстрыми,  удобными  каретами, отправлявшимися  и прибывавшими по
расписанию. "Кукушка", потерпевшая поражение  на  расстояниях в четыре-шесть
лье, ограничилась короткими рейсами и просуществовала еще несколько лет. Она
сдалась, когда  омнибусы  доказали возможность перевозить сразу восемнадцать
человек в карете, запряженной  парой лошадей. Если бы в наши  дни  на складе
старых  экипажей  случайно  была обнаружена  "кукушка",  то  внешний  вид  и
устройство  этой  тяжелой  на  подъем птицы  привлекли бы  внимание  ученых,
подобно  тому как  остовы животных, найденные в  каменоломнях  на Монмартре,
заинтересовали Кювье.
     Мелкие хозяева, которым угрожали ловкие дельцы, с 1822 года  боровшиеся
с Тушарами, отцом и сыном, опирались на расположение привыкших к ним жителей
того местечка,  которое они обслуживали. Обычно хозяин предприятия, он же  и
кучер и владелец кареты, был вместе с  тем и трактирщиком, хорошо знакомым с
коренными обитателями  и  местными условиями. Он  ловко  выполнял поручения,
брал умеренную плату  за мелкие услуги и именно поэтому выручал  больше, чем
фирма Тушаров. Он умел провозить спиртные напитки без разрешения, а в случае
надобности знал,  как обойти  правила  о перевозке  пассажиров.  Словом,  он
пользовался  любовью простого  народа.  Поэтому, когда исконный  содержатель
извозного предприятия, уступая новому конкуренту, начинал ездить в очередь с
ним,  некоторые клиенты откладывали поездку до того дня, когда поедет старый
хозяин, хотя состояние его кареты и лошадей внушало мало доверия.
     В  свое  время  Тушары  особенно  стремились  захватить   в  свои  руки
транспортную  линию между  Парижем  и Бомоном-на-Уазе, монополию на  которую
усиленно оспаривали у них и теперь еще продолжают оспаривать конкуренты у их
преемников Тулузов; линия эта, по-видимому, особенно  прибыльна, ибо  в 1822
году ее одновременно  обслуживали  три  конторы дилижансов.  Напрасно "малые
дилижансы" снижали  цены,  напрасно увеличивали они  число  рейсов, напрасно
заказывали  прекрасные кареты,  -- отделаться  от конкурентов им не удалось:
очень уж доходна  транспортная линия, на которой расположены такие местечки,
как  Сен-Дени и Сен-Брис, такие деревни, как Пьерфит, Гроле, Экуэн, Понсель,
Муасель,  Байе,  Монсу,  Мафлие,  Франконвиль, Прэль,  Нуэнтель,  Нервиль  и
другие.  Тушарам  пришлось  удлинить  до Шамбли рейсы своих почтовых  карет.
Конкуренты последовали за ними в Шамбли. В наши  дни  контора Тулузов  возит
уже до Бове.
     От  этой дороги, ведущей  в Англию,  отходит  боковая  дорога,  которая
начинается от  местечка,  удачно  прозванного  "Кав"  [Кав  -- по-французски
яма.],  и  идет  по  одной  из самых очаровательных  долин бассейна  Уазы до
небольшого  городка. Лиль-Адан,  который пользуется  двойной известностью: и
как   колыбель   угасшего  рода  Лиль-Аданов   и  как   древняя   резиденция
Бурбонов-Конти. Лиль-Адан -- прелестный городок с двумя деревнями -- Ножан и
Пармэн --  по  соседству,  знаменитыми  своими каменоломнями,  поставляющими
материал  для  самых  красивых  новых  зданий  в  Париж и  за  границу; так,
например,  основания  и капители  колонн  в Брюссельском  театре сделаны  из
ножанского  камня.   Хотя  эта   дорога  и  славится  прекрасными  видами  и
замечательными  замками,  построенными  вельможами, монахами или знаменитыми
живописцами, как, например, замки Кассан, Стор, Ле-Валь, Нуэнтель, Персан  и
другие, в этой местности в 1822 году не существовало  конкуренции, и извозом
промышляли здесь два хозяина, отлично ладившие  между собой.  Причину такого
исключительного положения понять нетрудно. От Кава, места,  откуда  идет  по
направлению к Англии мощеная  дорога,  которой  мы обязаны щедрости  принцев
Конти, до Лиль-Адана целых два лье; ни одно почтово-пассажирское предприятие
не могло себе позволить такой крюк, тем более что Лиль-Адан в то время стоял
в  тупике. Дорога, которая  вела туда, там и кончалась. Несколько лет  назад
была  проложена  большая дорога,  соединившая  долину  Монморанси с  долиной
Лиль-Адана.  Она  идет вдоль Уазы  от Сен-Дени  через Сен-Ле-Таверни,  Мерю,
Лиль-Адан до Бомона. Но  в 1822  году единственной дорогой в  Лиль-Адан было
шоссе,  проложенное  принцами  Конти.  Итак,  транспортной  линией  Париж --
Лиль-Адан владели Пьеротен и его коллега, пользовавшиеся любовью всего края.
Пьеротенова карета и карета его товарища обслуживали  Стор, Ле-Валь, Пармэн,
Шампань, Мур, Прероль, Ножан, Нервиль  и Мафлие. Пьеротен был так популярен,
что даже жители Монсу, Муаселя, Байе и Сен-Бриса--местечек, расположенных на
большой дороге, --  пользовались  его услугами, так как получить место в его
карете  было легче, чем в вечно переполненных бомонских дилижансах. Пьеротен
и  его конкурент  не ссорились. Когда Пьеротен  отбывал из  Лиль-Адана,  его
товарищ  возвращался из Парижа  -- и наоборот. Говорить  о его конкуренте не
стоит. Пьеротен пользовался любовью всего края. Кроме того, в этой правдивой
истории речь идет только о нем. Достаточно будет сказать, что возницы жили в
добром  согласии,  конкурировали без подвохов, лишь  честным  путем стараясь
залучить побольше пассажиров. В Париже, в  видах экономии,  они пользовались
одним и тем же постоялым  двором, той же  конюшней, тем  же каретным сараем,
той же конторой, тем же фактором; из этого уже вполне ясно, что и Пьеротен и
его соперник были, как говорится, людьми покладистыми.
     Этот постоялый двор, помещавшийся на углу Ангенской улицы, существует и
по  сей  день  и  называется  ныне  "Серебряный  Лев".  Владелец  заведения,
постояльцами  которого  с  незапамятных  времен  были  возницы,  сам  держал
почтовые кареты,  ездившие в  Дамартен, и дело у  него  было поставлено  так
основательно, что Тушары, его соседи, контора которых помещалась насупротив,
и не пытались соваться на эту линию.
     Хотя  полагалось  отбывать в  Лиль-Адан  по расписанию, Пьеротен и  его
сотоварищ   по   перевозкам   проявляли  в   этом   отношении   чрезвычайную
сговорчивость, что помогло им снискать расположение местных жителей, зато не
раз вызывало нарекания со стороны посторонних, привыкших  к точности крупных
заведений. Но оба хозяина, почтовые кареты которых представляли  собой нечто
среднее  между дилижансом и  "кукушкой", всегда  находили  защитников  среди
своих постоянных клиентов. Вечерняя  отправка, назначенная по расписанию  на
четыре часа, затягивалась обычно до половины пятого, а с утренней,  хотя она
и назначалась в восемь часов, никогда не управлялись раньше девяти. Впрочем,
система  эта была чрезвычайно гибка.  Летом, в  золотую  для  почтовых карет
пору,  точное  расписание  соблюдалось  для посторонних со всей строгостью и
нарушалось  только  для  местных  жителей.  Такой  порядок  давал  Пьеротену
возможность положить в карман двойную плату в тех  случаях, когда постоянный
клиент   приходил   спозаранку  и  ему  доставалось   место,  предварительно
заказанное  "перелетной  птицей",  на  свое  несчастье  запоздавшей.   Такая
гибкость  расписания,  разумеется, не могла  найти извинения в  глазах людей
принципиальных;  но  Пьеротен  и  его  сотоварищ  оправдывали  это  трудными
временами, малыми  заработками  в  зимнюю  пору,  необходимостью приобретать
новые  кареты и,  наконец, точным соблюдением печатных  правил,  чрезвычайно
редкие экземпляры  которых  показывались случайным пассажирам  только  после
весьма настоятельных требований.
     Пьеротену  было  под  сорок,  он  уже  обзавелся  семьей. Он  вышел  из
кавалерии в 1815 году, когда была  распущена наполеоновская армия, и заменил
отца, совершавшего  нерегулярные  рейсы  на  "кукушке"  между  Лиль-Аданом и
Парижем. Женившись на дочери мелкого трактирщика,  он поставил дело на более
широкую  ногу,  упорядочил рейсы  и  благодаря  смышлености и чисто  военной
аккуратности завоевал всеобщее  расположение. Пьеротен  (вероятно,  это было
прозвище, а не  фамилия) был  проворен и решителен; его красное, обветренное
лицо,  отличавшееся  подвижностью и насмешливым выражением, казалось  умным.
Кроме того, он обладал  той легкостью  речи, которая приобретается благодаря
общению  с  различными  людьми и  знакомству  со многими  краями. Голос  его
огрубел от привычки понукать лошадей и кричать: "Берегись!", но  для седоков
он смягчался.  По обычаю  второразрядных возниц  он носил подбитые  гвоздями
прочные  сапоги  грубой  лиль-аданской  работы, плисовые  штаны  бутылочного
цвета, куртку из той же материи;  но при  отправлении своих обязанностей  он
надевал поверх нее синюю  блузу, пестро расшитую вокруг ворота,  на плечах и
по  обшлагам.  Голову  его украшал  картуз с  большим  козырьком. За военную
службу Пьеротен привык  подчиняться власть имущим и почтительно обходиться с
людьми знатными; с обывателями он держался  запросто,  но  к женщинам всегда
относился уважительно, к какому бы сословию они ни принадлежали.  Однако ему
всю   жизнь  приходилось,  по  его  же  собственному  выражению,  заниматься
"доставкой  людей по назначению", и  он в конце  концов  стал  рассматривать
своих  пассажиров  как  посылки, способные  передвигаться самостоятельно,  а
стало быть, требующие меньше забот, чем обыкновенная кладь, основной предмет
перевозок.
     Пьеротен знал  о новых  веяниях,  которые после  заключения мира внесли
переворот  в  его  промысел,  и  не  хотел  отставать  от  века.  Поэтому  с
наступлением тепла он все чаще поговаривал о  большой  карете, заказанной им
фирме  Фарри, Брейльман и КА, лучшим тогдашним каретникам; необходимость эта
вызывалась  все  увеличивающимся  наплывом  пассажиров.  Движимое  имущество
Пьеротена заключалось в ту пору в двух каретах. Одна, которой он пользовался
зимой и которую  предъявлял  податным инспекторам, досталась  ему от отца  и
недалеко  ушла от "кукушки". Карета  эта  была пузатая, благодаря чему в ней
умещалось  шесть пассажиров на двух скамейках,  твердых  как железо,  хотя и
обитых дешевым желтым плюшем. Скамейки отделялись  одна от другой деревянной
перекладиной, которую можно было по  желанию вынимать и вставлять обратно  в
пазы, сделанные на внутренних стенках кареты  на высоте  спины. Эта коварная
перекладина,  для виду тоже обитая плюшем и величаемая  Пьеротеном  спинкой,
приводила пассажиров в уныние, потому что  снимать и  водворять  ее  обратно
было очень трудно. Но если было сущей мукой переставлять перекладину, то еще
большей мукой  было, когда  она подпирала вам спину. Если же ее не трогали с
места, она мешала входу и выходу, представляя особое затруднение для женщин.
Хотя на  каждой скамейке  этого неуклюжего двухколесного  экипажа полагалось
сидеть только трем  пассажирам, часто их набивалось в карету,  как сельдей в
бочку, и  на  обеих  скамейках  умещалось  тогда  восемь  человек.  Пьеротен
утверждал,  будто седокам так  куда  удобнее, потому что они крепко-накрепко
втиснуты в карету; когда же пассажиров сидит по три на скамье, они то и дело
стукаются  друг о  дружку, а при сильных  толчках на  ухабистой дороге могут
пострадать  их шляпы, ударившись  о верх экипажа. На передке имелись широкие
деревянные козлы, предназначенные  для Пьеротена; рядом с ним могло усесться
еще  три  пассажира:  таких пассажиров,  как  известно,  называют "зайцами".
Случалось,  что Пьеротен брал  на  козлы  и  четырех  "зайцев", а  сам тогда
примащивался  сбоку  на чем-то  вроде ящика, приделанного снизу к  кузову  и
наполненного  соломой  или  такими посылками, в которые  "зайцы"  могли  без
опаски упираться ногами. По  верху кузова,  выкрашенного  в желтый цвет, шла
ярко-синяя  полоса, на  которой серебристо-белыми буквами значилось  с обеих
сторон кареты: "Лиль-Адан --  Париж", а сзади: "Лиль-аданская контора". Наши
потомки  очень ошибутся,  если подумают,  что эта карета перевозила никак не
больше тринадцати пассажиров, вместе с  Пьеротеном; в исключительных случаях
она  вмещала  еще  троих  в  квадратном   отделении,  покрытом  брезентом  ч
предназначенном  для  чемоданов,  ящиков  и  посылок; но  предусмотрительный
Пьеротен пускал туда только постоянных  клиентов, да  и то проехав городскую
заставу.  Обитателям "курятника",  как  прозвали возницы эту часть  экипажа,
приходилось  вылезать  перед  каждой деревней, где  стоял  полицейский пост.
Перегрузка,  воспрещенная  законом, заботящимся  о безопасности  пассажиров,
бывала в таких случаях слишком явной, и полицейские,  хоть и водившие дружбу
с Пьеротеном, никак не могли бы  увильнуть от составления протокола на такое
нарушение  правил. Случалось,  что в субботу вечером или в понедельник утром
колымага Пьеротена  доставляла по  назначению  и пятнадцать пассажиров, но в
таких  случаях  он давал в подмогу своей большой престарелой кляче, по имени
Рыжий,  помощницу: лошадку  ростом с пони, которую он  превозносил до небес.
Эта кобылка, прозванная Козочкой, ела мало, бежала  резво, не зная устали, и
Пьеротен ценил ее на вес золота.
     --  Жена  нипочем  не променяет ее  на  рыжего  дармоеда!  -- говаривал
Пьеротен,   когда    кто-либо   из    пассажиров    подтрунивал    над   его
"микроскопической" лошадкой.
     Вторая карета в отличие от первой была на четырех колесах. Экипаж этот,
весьма своеобразного устройства, именовался четырехколесной каретой и вмещал
семнадцать  пассажиров, хотя был  рассчитан  только  на четырнадцать. Он так
грохотал, что, когда выезжал из лесу на склон  холма и спускался в долину, в
Лиль-Адане  уже говорили:  "Пьеротен едет!" Карета внутри была разделена  на
два  отделения.  В   первом,  так  называемом  внутреннем,  умещалось  шесть
пассажиров на двух скамейках;  второе --  так называемые "наружные места" --
находилось   спереди  и  напоминало  кабриолет.  Это  отделение  закрывалось
стеклянной дверцей, чрезвычайно неудобной и нелепой, описание которой заняло
бы  слишком много времени и потому  было бы здесь неуместно. На верху кареты
был еще крытый империал, куда Пьеротен  втискивал шесть пассажиров; империал
прикрывался кожаною полостью. Сам Пьеротен сидел на  почти невидимых козлах,
прилаженных под дверцей наружных мест.  Лиль-аданский возница платил  налог,
коим   облагаются  дилижансы,  только  за  "кукушку",  зарегистрированную  в
качестве шестиместной кареты, а  когда пользовался четырехколесной  каретой,
всякий раз выправлял на  нее особое пропускное свидетельство. В наши дни это
может  показаться  странным,  но   вначале  общественные  кареты  облагались
пошлиной  как-то  нерешительно, и  их хозяева  имели возможность  заниматься
безобидным  надувательством  и  радовались,  когда  им  удавалось,  как  они
выражались, "натянуть нос"  чиновникам. Понемногу прожорливый  фиск сделался
придирчивее  и  стал  требовать, чтобы на  общественных каретах было двойное
клеймо, указывающее,  что  карета  измерена  и налог  уплочен. Невинную пору
младенчества переживают все, даже фиск; а в 1822 году эта пора для фиска еще
не миновала. Летом по дороге зачастую дружно катили и четырехколесная карета
и двуколка, в которых сидело тридцать два пассажира, а Пьеротен платил налог
только  за  шестерых.  В  те  благословенные  дни  его  рыдваны,  выехав  из
предместья  Сен-Дени в  половине  пятого, бодро добирались  до Лиль-Адана  к
десяти  часам вечера.  И, гордый своей  расторопностью,  Пьеротен,  которому
приходилось  в таких случаях принанимать лошадей, говаривал:  "Славно бежали
лошадки!" Чтобы проехать  с  таким  грузом  девять лье за  пять часов, он не
задерживался по дороге ни в Сен-Брисе, ни  в Муаселе, ни в  Каве, где обычно
делают остановку возницы.
     Постоялый двор "Серебряный Лев"  занимает узкий, но длинный участок. По
фасаду в  нем всего три  или четыре окна, выходящих на  предместье Сен-Дени,
зато в  длинном,  глубоком дворе,  в  конце  которого  расположены  конюшни,
помещался в те годы целый дом, примыкавший к стене  соседнего владения. Вход
представлял собою высокое крыльцо,  под которым, как в каретном сарае, могли
поместиться два-три экипажа.  В 1822 году контору  для всех почтовых  карет,
стоявших  в  "Серебряном Льве", содержала жена хозяина,  у которой на каждую
карету  была  заведена конторская  книга;  она  получала  деньги, записывала
проезжающих  и  гостеприимно  складывала  посылки  в  своей  обширной кухне.
Пассажиры  не  возражали  против  такой  патриархальной  простоты.  Те,  кто
приходил  слишком рано, усаживались около огромного камина, или дожидались у
ворот, или же  шли в трактир  "Шахматная доска", расположенный на углу улицы
того  же названия, идущей параллельно Ангенской  улице и  отделенной  от нее
всего несколькими домами.
     Однажды ранней  осенью,  в субботнее  утро, Пьеротен  стоял  в  воротах
"Серебряного Льва", засунув руки сквозь прорехи блузы в  карманы штанов; ему
были видны кухня  харчевни и длинный  двор, в  конце которого  темным пятном
выделялись конюшни. Дилижанс, отправляющийся в Дамартен, только что выехал и
загрохотал  вслед  за  дилижансами Тушаров. Был уже девятый  час. В  высоких
воротах, над которыми на  вывеске значилось:  "Гостиница  Серебряного Льва",
стояли конюхи и факторы  конторы дилижансов и смотрели,  как  одна за другой
бойко выезжают кареты, вводя в заблуждение пассажиров, воображающих, судя по
началу, что лошади будут так же резво бежать всю дорогу.
     -- Запрягать, что ли, хозяин?..--спросил Пьеротена его конюх, когда уже
не на что было больше смотреть.
     -- Четверть девятого, а пассажиров нет как нет, -- ответил Пьеротен. --
И  куда это они запропастились? Все равно запрягай!  И клади-то никакой нет.
Провалиться  мне на  этом  месте! Тушар не будет знать  вечером, куда девать
пассажиров, раз погода такая  хорошая, а  у меня всего-навсего четверо взяли
места заранее. Вот вам и суббота! И всегда так, когда деньги особенно нужны!
Собачье ремесло! Горе одно, а не ремесло!
     -- Ну, а будь пассажиры,  куда  бы вы их дели? Ведь у вас двуколка!  --
сказал в утешенье Пьеротену конюх, он же фактор.
     -- А новая-то карета на что? --возразил Пьеротен.
     -- Так она все-таки существует? --  спросил дородный овернец, обнажая в
улыбке белые, крупные, как миндаль, зубы.
     -- Ах ты,  старый дармоед! Завтра,  в воскресенье, мы прикатим в ней, а
тогда и вовсе потребуется восемнадцать пассажиров!
     --  Ну, раз будет новая карета, так  работа  пойдет  горячая, -- сказал
овернец.
     --  Не  хуже той кареты, что в Бомон ездит!  Как  жар  горит! Красная с
золотом, Тушары лопнут от  зависти! Теперь  мне двумя лошадьми не  обойтись.
Рыжему я уже  пару подобрал,  а  Козочка  поскачет в  пристяжке. Ну,  ладно,
запрягай,  -- сказал  Пьеротен, глядя в  сторону заставы Сен-Дени и  набивая
трубку.--Вон  там  идут дама и молодой человек со свертками  под мышкой. Они
ищут "Серебряный Лев", на "кукушек" они и  внимания не обратили. Э,  дама-то
как будто моя старая клиентка.
     -- Вам не раз  случалось отправляться с пустой  каретой, а приезжали на
место с полной, -- утешил его фактор.
     -- И  посылок-то нет ни одной, -- вздохнул Пьеротен. -- Провалиться мне
на этом месте! Ну и везет!
     И Пьеротен  сел на одну  из двух  больших тумб,  ограждавших  стены; но
сидел  он  с не  свойственным  ему  рассеянным  и  беспокойным  видом.  Этот
разговор, как будто и незначительный, расшевелил тревогу, таившуюся в сердце
Пьеротена. А что  могло смущать сердце Пьеротена, как не  прекрасная карета?
Блистать на дороге,  соперничать  с Тушарами, расширить  свое дело, слушать,
как пассажиры расхваливают удобства путешествия  в новых усовершенствованных
каретах, отдохнуть  от вечных  попреков за свою колымагу, таковы были весьма
похвальные,  хоть  и  честолюбивые  мечты  Пьеротена.  И  вот  лиль-аданский
возница, увлеченный  желанием  затмить  сотоварища, добиться, чтобы тот рано
или  поздно  уступил  ему  лиль-аданские  рейсы,  переоценил  свои силы.  Он
действительно заказал  экипаж  у  Фарри, Брейльмана и КА, каретных мастеров,
заменивших  квадратными  английскими рессорами  выгнутый  передок  и  другие
устаревшие французские  выдумки; но  недоверчивые  и прижимистые  фабриканты
соглашались  отпустить  карету только за  наличные. Эти  мудрые  коммерсанты
рассудили, что им вовсе не выгодно  изготовлять экипаж, который трудно будет
сбыть,  если он  останется у них на руках;  поэтому они приступили  к работе
только после того, как Пьеротен внес  задаток  в  две  тысячи франков. Чтобы
удовлетворить  справедливое   требование   каретных  мастеров,  честолюбивый
возница отдал все свои сбережения и залез в долги. И жена, и тесть, и друзья
его выложили все  до последней копейки. Вчера  он  ходил  взглянуть  на свою
великолепную,  только что выкрашенную  карету;  все было готово, можно  было
запрягать  хоть сейчас же,  -- оставалось только уплатить последний взнос. А
Пьеротену не  хватало  тысячи франков! Он не решался  попросить  эту сумму у
хозяина постоялого  двора, так  как и без того  задолжал ему.  За  неимением
тысячи  франков он  мог  потерять  две  тысячи, отданные вперед,  не  считая
пятисот франков, которые ему пришлось уплатить  за нового Рыжего, да трехсот
франков за новую упряжь, приобретенную  в  рассрочку на три  месяца. А он  в
порыве  отчаянья,  подстрекаемый  самолюбием,  во  всеуслышанье заявил,  что
завтра,  в воскресенье, приедет  в новой карете!  Он  надеялся, что, уплатив
полторы тысячи из  оставшихся  двух с  половиной,  смягчит  сердце  каретных
фабрикантов  и они отдадут ему карету, но  после недолгого раздумья Пьеротен
воскликнул вслух:
     -- Нет, это не люди! Это настоящие собаки! Выжиги!
     "А  что, если мне обратиться к господину Моро, прэльскому управляющему?
-- подумал он, осененный  новой  мыслью.-- Господин  Моро  человек душевный,
может быть он и одолжит мне на полгода под расписку".
     В эту минуту из конторы Тушаров вышел лакей без ливреи; на плече он нес
кожаный  чемодан.  Не  достав,  по-видимому,  места  в   дилижансе,  который
отправлялся в Шамбли в час дня, он обратился к возчику:
     -- Вы Пьеротен?
     --А дальше что? -- сказал Пьеротен.
     -- Не подождете ли вы с четверть часика моего хозяина? А не то я отнесу
чемодан домой и придется барину нанять кабриолет, только и всего.
     -- Подожду и полчасика, и три четверти, и еще столько же,  приятель, --
сказал Пьеротен, поглядывая на изящный кожаный чемодан,  тщательно увязанный
и запертый на медный замок с гербом.
     -- Ну, тогда берите, -- сказал лакей, снимая с плеча ношу.
     Пьеротен поднял чемодан, прикинул на вес, осмотрел.
     -- На, --  сказал хозяин дилижанса своему фактору,--  заверни получше в
сено да уложи в задний сундук. Фамилии на нем нет, -- прибавил он.
     -- Там есть герб его сиятельства, -- ответил лакей.
     --   Его   сиятельства?  Важная,   значит,   птица!  Пойдемте,   выпьем
стаканчик!--предложил  Пьеротен, подмигнув, и направился вместе  с  лакеем к
трактиру "Шахматная доска".
     -- Две рюмки  полынной! -- крикнул  он, входя.  -- Кто  же ваш хозяин и
куда он едет? Я вас что-то ни разу не видел, -- спросил Пьеротен, чокнувшись
с лакеем.
     -- На то есть особые причины, -- заметил лакей. -- Мой барин ездит-то к
вам  раз в год, да и то всегда на своих лошадях. Ему больше нравится  долина
Орж, у него там парк  лучше всех окрестных парижских  парков:  Версаль, да и
только! Это его родовое имение, и фамилию  он носит по нему. А вы  господина
Моро знаете?
     -- Прэльского управляющего? -- спросил Пьеротен.
     -- Так вот его сиятельство едет дня на два в Прэль.
     -- Значит, я повезу самого графа де Серизи? -- воскликнул Пьеротен.
     -- Да, приятель,  не  больше  не меньше. Только  послушайте, граф отдал
особое  распоряжение.  Если  у  вас  в  карете  будут  тамошние  жители,  не
проговоритесь, кого везете, --  граф хочет путешествовать как никтогнито, он
приказал сказать вам об этом и пообещал хорошо дать на водку.
     -- Может быть,  это путешествие втихомолку связано  с той сделкой, ради
которой приезжал в Париж дядюшка Леже, фермер из Мулино?
     -- Ничего не знаю,-- ответил лакей. -- В доме у нас все кувырком пошло.
Вчера вечером я  передал  кучеру  приказание графа в семь утра подать карету
цугом,  чтоб  ехать в Прэль; а в  семь  часов его сиятельство  отменили свое
распоряжение. Огюстен, графский камердинер, думает, что перемена вышла из-за
приходившей к графу дамы; Огюстену показалось, будто она из Прэля.
     --  Неужто  графу  на господина Моро  наговорили? Господин Моро человек
честный, человек правильный, ума палата. Да что уж там толковать! Пожелай он
только, он мог бы куда больше денег нажить, будьте покойны!..
     -- В таком случае напрасно он этого не сделал,-- наставительно  заметил
лакей.
     --  Значит, господин де Серизи  поселится, наконец,  в Прэле,  раз  дом
заново обставили и отделали? --  спросил, помолчав, Пьеротен. -- Правда, что
на это уже израсходовали двести тысяч франков?
     --  Если  бы  у  нас  с  вами  было  столько, сколько  они  сверх  того
израсходовали, мы бы жили барами. Да, если графиня туда пожалует, семье Моро
не так вольготно будет, -- сказал лакей с таинственным видом.
     --  Хороший  человек  господин Моро,  -- повторил Пьеротен, который  не
расстался еще с  мыслью попросить тысячу франков у управляющего.-- Работа  у
него не переводится, зря он не торгуется, из земли все, что можно, выжимает,
да еще не  для себя,  а для  хозяина!  Правильный  человек! Он часто ездит в
Париж и всегда со мной, на чай  не скупится и всякий раз дает поручения. Что
ни день -- Заказ, три-четыре покупки, и  для самого и  для супруги. На одних
поручениях заработаешь пятьдесят франков в месяц. Сама, может,  немножко нос
и задирает, но детей  своих любит; я за  ними и в  коллеж  езжу и обратно их
отвожу Каждый раз она мне сто су на чай дает, не хуже настоящей барыни. Зато
и я,  когда  от них или к ним кого вожу, каждый раз  к  самым воротам  замка
подъезжаю .. Надо же уважить, верно ведь?
     -- Говорят, у господина Моро ни гроша за душой не было, когда граф взял
его управляющим в Прэль,-- сказал лакей.
     -- Но за  семнадцать-то лет,  с 1806 года, мог же он что-нибудь нажить,
-- возразил Пьеротен.
     -- Что верно, то верно, --  сказал лакей, пожав плечами.-- Да, у господ
бывают всякие причуды! Надеюсь, что Моро кое-чем попользовался.
     --  Я часто к вам на дом  плетенки доставлял,  в особняк, что на  улице
Шоссе-д'Антэн, да так ни разу и не сподобился увидать ваших господ.
     -- Его сиятельство  хороший человек,  -- конфиденциально сообщил лакей,
-- но раз  он хочет, чтобы вы не проговорились насчет его никтогнито, значит
тут что-то кроется; по крайней мере  вое в  доме так думают, а то чего  ради
отменять карету цугом,  чего ради ехать в "кукушке"? Неужто пэр Франции не в
состоянии нанять коляску?
     -- За  коляску в два конца с него запросят франков сорок,  потом, скажу
вам про нашу дорогу, ежели вы ее не знаете, что по ней только белкам прыгать
впору: то вверх, то вниз,-- сказал Пьеротен -- Что пэр  Франции, что простой
человек -- никто  денег зря  бросать не любит. Если это путешествие касается
господина Моро  .  право  же, очень мне жалко будет,  если  с ним какая беда
приключится!  Провалиться мне  на  этом  месте!  Нельзя  ли  его  как-нибудь
предупредить? Он правильный  человек, очень правильный, ума  палата,  что уж
там говорить!
     -- Да и граф очень любит  господина Моро! -- сказал лакей. --  Но  если
хотите  послушаться доброго  совета:  не суйтесь в  чужие  дела.  Нам  своих
хватит.  Делайте то,  что от  вас  требуют, да не забывайте: с графом  шутки
плохи. А потом, ежели уж на то пошло, надо вам сказать, граф человек щедрый.
Если ему настолечко услужить, --  и лакей указал на кончик  ногтя, -- он вам
вернет во-о сколько, -- и он вытянул всю руку.
     Это разумное замечание со  стороны такой высокопоставленной  особы, как
второй камердинер графа де Серизи, а главное выразительный жест, которым оно
сопровождалось,  охладило   пыл  Пьеротена,  желавшего  услужить  прэльскому
управляющему.
     -- Ну, прощайте, господин Пьеротен, -- сказал лакей.
     Здесь  нам необходимо бросить беглый взгляд на жизнь графа де Серизи  и
его управляющего,  иначе  будет непонятна маленькая  драма, которой  суждено
было разыграться в карете Пьеротена.
     Господин  Югре де Серизи  происходит  по  прямой линии  от  знаменитого
председателя провинциального  парламента  Югре,  получившего  дворянство при
Франциске I.
     Герб этого рода -- щит, рассеченный золотом и чернью, кайма внутренняя,
все обрамлено двумя  ромбами со следующей надписью: "I, semper  melius eris"
["Иди [вперед] -- все время будешь становиться лучше" (лат.).]; этот девиз в
той  же  мере,  как и два  мотовила,  служащие  щитодержателями,  доказывает
скромность мещанских семей в те времена, когда сословия еще знали свое место
в  государстве,  а  также  наивность  старинных  нравов,  которая  видна  из
каламбура,  где eris в сочетании с начальным i и  конечным s в  слове melius
обозначает название (Serisy) поместья, возведенного в графство.
     Отец  графа  был  до революции  старшим  председателем  провинциального
парламента.  А сам граф в  возрасте  двадцати двух лет в  1787 году был  уже
государственным советником и заседал в Большом совете,  где обратил  на себя
внимание прекрасными докладами по очень сложным делам. Во время революции он
не эмигрировал, а отсиделся в своем поместье Серизи в окрестностях Арпажона,
где  уважение,   которым   пользовался  его   отец,   предохранило  его   от
преследований. В течение  нескольких  лет  он ухаживал  за  отцом,  которого
лишился  в  1794  году;  приблизительно в  это  же время его избрали в Совет
Пятисот; он принял на себя эти  обязанности, чтобы отвлечься от горьких дум.
После 18 брюмера первый консул стал заигрывать с г-ном де Серизи, также, как
и   со   всеми   представителями   судейских  семей;   он  назначил  его   в
государственный совет и поручил ему  восстановить одно  из самых расшатанных
ведомств.  Итак, отпрыск  известного в  истории рода стал  одним  из крупных
деятелей  сложной  и великолепной  системы, которой  мы  обязаны  Наполеону.
Вскоре государственный  советник покинул свой пост для  службы  в  одном  из
министерств. Император пожаловал  его графским  титулом, сделал  сенатором и
два  раза  подряд назначал проконсулом различных королевств.  В  1806  году,
сорока лет от роду, сенатор женился на сестре бывшего маркиза де  Ронкероля,
двадцатилетней  вдове и наследнице прославленного  республиканского генерала
Гобера.  Благодаря  этому  браку,  где  обе стороны  принадлежали  к  знати,
приумножилось  уже  и без  того  значительное  состояние  графа  де  Серизи,
породнившегося теперь с бывшим маркизом де Рувром, которого император возвел
в  графское  достоинство и сделал  камергером.  В 1814 году,  утомившись  от
непрерывных  трудов,  г-н Серизи,  пошатнувшееся здоровье которого требовало
отдыха,  отказался от всех  своих должностей,  покинул  провинцию,  во главе
которой его поставил  император, и вернулся в Париж; Наполеону, убедившемуся
в  дурном состоянии  здоровья  графа,  пришлось  уступить.  Этот  неутомимый
властелин,  не  веривший в утомление окружающих, принял сначала жалобы графа
на тяжелые недуги за  малодушие. Хотя  сенатор де Серизи и не  был в  опале,
говорили, что  он не  может  похвалиться милостями Наполеона. Поэтому  после
возвращения Бурбонов Людовик XVIII, которого сенатор де Серизи,  ставший уже
пэром  Франции,  признал за  своего законного государя,  оказал  ему большое
доверие, назначив членом  тайного совета и государственным  министром  .  20
марта  г-н де  Серизи  не  последовал  в Гент  , но  уведомил Наполеона, что
остается верным дому Бурбонов,  отказался  от пэрства  в период  Ста дней  и
удалился на время этого короткого царствования в свое поместье Серизи. После
второго  падения Наполеона граф, как и следовало ожидать, вернулся  в тайный
совет,   был   назначен   вице-председателем   государственного   совета   и
уполномоченным Франции по урегулированию претензий иностранных государств. В
личной  жизни  он был очень  скромен  и совсем  не  честолюбив,  однако имел
большое влияние  на  государственные дела.  Ни в одном  важном  политическом
мероприятии не обходились без его совета; но при дворе он не бывал и даже  в
собственном доме редко выходил к гостям. Его благородная  жизнь,  давно  уже
посвященная труду,  в конце концов превратилась  в  непрестанный труд.  Граф
круглый год вставал в четыре часа, занимался до полудня, затем исполнял свои
обязанности  пэра  Франции  и вице-председателя  государственного  совета  и
ложился в девять часов вечера. В воздаяние таких трудов король пожаловал его
многими орденами.  Г-н  де Серизи  уже давно был  кавалером большого  креста
ордена  Почетного  легиона, у него  был орден Золотого Руна, святого  Андрея
Первозванного, Прусского Орла, словом, ордена почти всех европейских дворов.
Он  был  самым незаметным  и в  то  же  время самым  необходимым  деятелем в
политическом мире. Понятно, что такому  человеку  были  безразличны почести,
милости,  шумный успех в свете. Но,  за исключением духовных  лиц,  никто не
ведет  такую  жизнь  без  особых  на  то  оснований.  Существовала  разгадка
непонятного поведения графа, и разгадка жестокая.
     Он был  влюблен  в свою будущую жену, еще  когда она состояла  в первом
браке,  и сохранил  эту страсть, несмотря  на  то, что  супружеская жизнь со
вдовой, которая никогда не теряла  самообладания как до,  так и после своего
второго замужества, принесла  ему много горьких минут;  жена г-на де  Серизи
была избалована его отеческой снисходительностью и  злоупотребляла данной ей
свободой.  Непрестанною  работой  он,  как  щитом, прикрывал свои  сердечные
огорчения, пряча их  от  посторонних с той тщательностью, с какой это  умеют
делать государственные деятели. Он понимал, как смешна была бы его  ревность
в глазах света, который  не допускал, чтобы престарелый министр мог страстно
любить  свою  жену.  Как удалось его  жене  околдовать его с первых же  дней
супружеской  жизни?  Как  случилось, что  вначале  он не  помышлял о  мести,
несмотря  на то, что страдал? Как случилось, что  затем он  уже  не  решался
мстить?  Как  случилось, что он  ждал и  напрасно  надеялся?  Какими  чарами
удалось  молодой, красивой и умной женщине поработить  его?  Выяснение  всех
этих вопросов затянуло бы нашу повесть, а догадаться, в чем  тут  было дело,
если не читатели, так  читательницы могут и без  того. Заметим  только,  что
тяжелые труды  и огорчения,  к  несчастью, лишили  графа  привлекательности,
необходимой  для мужчины, желающего выдержать опасное сравнение. Итак, самое
большое  тайное  горе   графа  состояло  в  том,  что   болезнь,   вызванная
исключительно  непосильной  работой,  лишила его  расположения жены.  Он был
очень, даже чрезмерно добр к графине и предоставлял ей полную свободу; у нее
бывал  весь Париж,  она уезжала  в  имение,  возвращалась  оттуда, когда  ей
вздумается, как будто все  еще  была вдовой; он  взял  на себя  заботы о  ее
состоянии и  доставлял ей все  удобства, словно  был  ее управляющим Графиня
питала к мужу глубокое уважение, ей даже нравился склад его ума, и она умела
осчастливить  его  своей  похвалой;  потому-то  она и  могла  вить из  него,
бедняги,  веревки,  стоило  ей  только  побеседовать с  ним часок-другой  По
примеру вельмож  былых времен граф так  дорожил добрым именем своей супруги,
что  отозваться  о  ней  недостаточно почтительно,  значило  бы  нанести ему
кровную обиду. В свете все восхищались благородством  его характера,  а г-жа
де Серизи  была безмерно обязана мужу  всякая другая  женщина, даже из столь
знатной  фамилии, как  Ронкероли,  не  будь она  женою графа,  давно бы  уже
загубила  свою  репутацию.  Графиня   была   очень  неблагодарной  женщиной,
неблагодарной,  но  очаровательной Время от времени она лила бальзам на раны
графа.
     Объясним  теперь причину неожиданного путешествия и инкогнито графа  де
Серизи.
     Богатый фермер из Бомона-на-Уазе по имени Леже арендовал ферму, участки
которой  вклинивались  в  земли  графа и  таким  образом  нарушали  единство
великолепного  имения Прэль. Ферма  эта  принадлежала бомонскому  жителю  по
фамилии  Маргерон. Срок аренды, заключенной с Леже в 1799 году, когда нельзя
было еще предвидеть будущий расцвет земледелия, приходил к концу, и владелец
ответил отказом  на предложение Леже возобновить договор. Г-н де Серизи, уже
давно  мечтавший  отделаться  от   неприятностей  и  споров,  которые  часто
вызываются  чересполосицей,  лелеял надежду купить эту ферму, ибо  он узнал,
что  честолюбивые  мечты  г-на  Маргерона  сводились  к  одному:  чтобы  его
единственный сын, в  то время простой сборщик налогов, был  назначен главным
сборщиком  податей в  Санли. Моро  предупредил своего  хозяина,  что в  лице
дядюшки  Леже он найдет опасного соперника. Фермер, отлично понимавший,  как
много  он выручит, если  продаст по частям ферму графу, мог предложить такую
сумму,  которая  вознаградила  бы  Маргерона-сына  за   потерю  преимуществ,
связанных  с  должностью  главного  сборщика податей. Два  дня  назад  граф,
спешивший покончить с покупкой, вызвал  своего нотариуса, Александра Кроттe,
и Дервиля, своего поверенного, чтобы обстоятельно обсудить это дело. Дервиль
и  Кроттe  усомнились  в  рвении  графского  управляющего, тревожное  письмо
которого было причиной их совещания, однако  граф взял Моро под свою защиту,
так как, по словам графа, управляющий уже семнадцать лет служил  ему верой и
правдой.
     -- В таком случае,-- ответил Дервиль, -- советую вам, ваше сиятельство,
самим поехать  в Прэль  и  пригласить к обеду Маргерона. Кроттe пришлет  вам
своего  старшего  клерка с заготовленной  купчей,  в которой оставит  чистые
страницы или строчки для  обозначения земель и документов.  Кроме того, ваше
сиятельство, возьмите  на  всякий  случай чек  на часть  нужной  суммы и  не
позабудьте  о назначении Маргерона-сына  на  должность  в санлиское податное
управление. Если  вы  не  покончите с этим делом сразу, фермы вам не видать!
Вы,  ваше сиятельство, и  не подозреваете,  что за хитрый  народ  крестьяне.
Сведите крестьянина  и  дипломата, так  крестьянин даст дипломату  несколько
очков вперед.
     Кроттe поддержал мнение Дервиля, с которым,  если судить  по признаниям
лакея Пьеротену, согласился  и  граф.  Накануне граф  отправил  с  бомонским
дилижансом записку  управляющему,  прося его пригласить к  обеду  Маргерона,
чтобы покончить с вопросом  о  ферме Мулино.  За год до  этого граф приказал
отделать  прэльский  дом,  и  туда  ежедневно  наезжал  модный  в  то  время
архитектор г-н  Грендо. Итак,  г-н де Серизи хотел покончить с приобретением
фермы,  а  заодно  посмотреть,  как  ведутся  работы   и  какое  впечатление
производит  новая  обстановка. Он хотел сделать сюрприз жене, привезя  ее  в
Прэль,  и считал для себя вопросом самолюбия  восстановить замок во всем его
великолепии. Что же  произошло? Почему граф,  накануне собиравшийся в  Прэль
совершенно  открыто,  вдруг  пожелал  отправиться туда инкогнито, в почтовой
карете Пьеротена?
     Здесь необходимо будет сказать несколько слов о жизни управляющего.
     Моро,  управляющий  прэльским  имением,   был   сыном   провинциального
стряпчего, ставшего во время революции мэром версальского  района. Благодаря
занимаемой должности ему удалось спасти  почти все имущество  и жизнь графов
де Серизи,  отца и  сына. Гражданин Моро принадлежал к  партии  Дантона; при
Робеспьере,  непреклонном в  своей ненависти, он подвергся преследованиям, в
конце  концов был  разыскан  и  погиб  в  Версале. Моро-сын,  унаследовавший
убеждения и дружеские связи отца, принял  участие в заговоре против  первого
консула, когда тот  пришел к  власти. Г-н де  Серизи, стремившийся отплатить
признательностью   за   оказанную  ему   помощь,   вовремя   помог  скрыться
приговоренному к смерти  Моро;  затем,  в  1804 году,  ходатайствовал  о его
помиловании; добившись этого, он предоставил Моро  место в своей канцелярии,
а  затем  взял  к  себе  в секретари, поручив ему свои личные  дела.  Спустя
некоторое  время после женитьбы  своего  покровителя Моро влюбился в одну из
камеристок  графини  и женился на  ней.  Чтобы  не испытывать  неприятностей
ложного положения, вызванного таким браком,-- а подобные примеры были далеко
не единичны  при дворе императора,-- он попросил назначить его управляющим в
Прэль, в захолустье, где его жена могла бы разыгрывать  даму и где ни он, ни
она не страдали бы от ущемленного самолюбия. Графу  нужен был в Прэле верный
человек, ибо его жена предпочитала жить в имении Серизи, расположенном всего
в  пяти лье от Парижа Уже  три-четыре года Моро вел  все  его  дела; он  был
человеком  весьма  сведущим,  так  как до  революции познакомился с  разными
кляузными казусами в конторе своего отца. Г-н де Серизи сказал ему:
     -- Карьеры вы все равно не  сделаете, ваша  песенка спета, но вы будете
счастливы, за это я отвечаю.
     И  действительно, граф положил Моро жалованье  в  тысячу экю, отвел ему
хорошенький флигелек за  службами,  кроме того,  определил ему  на отопление
столько-то саженей дров из своего  леса, столько-то овса, соломы и  сена  на
прокорм пары  лошадей, предоставил  ему  право  пользоваться такой-то частью
натуральных повинностей,  --  словом,  назначил  ему  содержание,  какое  не
полагается  и   супрефекту.  Первые  восемь  лет  управляющий  добросовестно
выполнял  свои  обязанности;  он  живо  интересовался  ими.   Граф,  изредка
наезжавший  в  Прэль,  чтобы  осмотреть  свои  владения,  сделать  кое-какие
приобретения или дать согласие на те или иные работы, был поражен честностью
Моро  и не раз выражал  свое удовлетворение  щедрыми  подарками. Но  к  тому
времени, когда у  Моро  родился  третий ребенок, девочка, он  так обжился  в
Прэле, что позабыл о благодеяниях, которыми был обязан  г-ну де Серизи И вот
около 1816 года  прэльский управляющий, до тех пор  довольствовавшийся сытой
жизнью, охотно  принял  от некоего лесопромышленника  сумму в  двадцать пять
тысяч  франков за  то, что  поспособствовал ему  заключить на двенадцать лет
договор, правда, по  высокой  цене, на  сводку  леса, входящего в  прэльские
угодья.  Моро оправдывался  сам  перед  собой  тем,  что он не обеспечен  на
старость пенсией,  что  у него семья, что он вполне заработал эти деньги  за
почти десятилетнюю службу; если же присоединить эту  сумму  к уже скопленным
им  честным путем шестидесяти тысячам  франков,  он  купит  в Шампани за сто
двадцать тысяч  ферму, расположенную на  правом  берегу Уазы, несколько выше
Лиль-Адана.  За политическими  событиями  ни  сам граф, ни местные жители не
обратили внимания  на это приобретение, сделанное на  имя г-жи Моро, которая
будто бы получила  наследство от  старой тетки, умершей у себя на  родине, в
Сен-Ло. С тех пор как  управитель вкусил от сладкого плода стяжательства, он
уже не упускал случая увеличить свой тайный капитал; однако с виду поведение
его всегда оставалось безупречным. Интересы его троих детей заглушали  в нем
голос совести, все же надо отдать ему справедливость, хоть он и брал взятки,
хоть и не забывал о собственной выгоде, хоть и злоупотреблял своими правами,
тем  не  менее законов  он не нарушал и улик  против себя не оставлял Следуя
кодексу наименее вороватых парижских кухарок, он по-братски делился с графом
барышами  от удачных  сделок, на которые  был  большой  мастер  Такой способ
округлять свое  состояние -- вопрос совести, вот  и все  Моро был рачителен,
соблюдал интересы графа и старался не  упустить выгодной  покупки, тем более
что сам получал при этом  щедрое  вознаграждение. Прэль давал семьдесят  две
тысячи  франков  валового дохода И  на десять лье в окружности все были того
мнения,  что  г-н  де   Серизи   обрел  в  Моро   сущий  клад.  Как  человек
предусмотрительный, Моро с 1817 года ежегодно вкладывал и жалованье и доходы
в государственную ренту, втихомолку округляя свой  капиталец. Он отказывался
от  некоторых  сделок,  ссылаясь  на  отсутствие   денег,  он   так  искусно
прикидывался неимущим, что  граф выхлопотал для  двух  его детей обучение на
казенный счет в коллеже  Генриха IV. В то время, о котором идет речь, у Моро
был  капитал  в  сто  двадцать тысяч  франков, помещенный  в  трехпроцентный
консолидированный заем,  который был конвертирован в  пятипроцентный и в это
время  котировался  в восемьдесят  франков.  Эти  никому  не  известные  сто
двадцать  тысяч франков  и  ферма в  Шампани,  округленная  благодаря  новым
приобретениям,    составляли   капитал,   равный   приблизительно   двумстам
восьмидесяти тысячам франков, дающим шестнадцать тысяч ренты
     Таково  было положение  управляющего  к  тому времени,  когда граф ради
собственного спокойствия задумал  купить ферму Мулино. Эта ферма состояла из
девяносто шести  земельных  участков, которые  граничили  с  имением  графа,
непосредственно примыкали к прэльским владениям, вклинивались в них, а часто
даже чередовались  с ними, как поля  на шахматной доске; а  уж о пограничных
изгородях  или  межевых канавах  и говорить не  приходится;  на  этой  почве
возникали досадные пререкания по поводу каждого срубленного дерева, право на
которое оспаривалось владельцем фермы. Не будь граф  де Серизи министром, он
бы не вылезал из тяжб в связи с фермой Мулино. Дядюшка Леже собирался купить
ферму  только для того,  чтобы  перепродать ее графу.  Желая обеспечить себе
вожделенную  сумму  в  тридцать  --  сорок  тысяч франков,  фермер уже давно
пытался сговориться  с Моро. Так как дело не терпело отлагательств,  дядюшка
Леже за три дня до решительной субботы, встретив управляющего в поле, убедил
его постараться уговорить графа де Серизи, чтобы тот поместил деньги из двух
с половиной процентов в подходящие  земли.  Таким образом, Моро, как  обычно
соблюдая с виду интересы хозяина, положит себе в карман сорок тысяч франков,
которые он, Леже, ему и предлагает.
     --  Ей-богу, --  сказал  жене  управляющий,  ложась  спать, --  если  я
заработаю на  Мулино пятьдесят  тысяч франков, -- десять-то  тысяч  граф мне
наверняка даст, -- мы переедем в Лиль-Адан, в особняк Ножанов.
     Этот очаровательный особняк был в свое  время построен для  некоей дамы
принцем де Конти, не пожалевшим на него средств.
     -- От такого  дома я бы не отказалась, -- ответила  жена. -- Голландец,
который  там  поселился,  его  прекрасно  отделал, а нам он его  уступит  за
тридцать тысяч, раз ему все равно опять надо ехать в Индию.
     -- Мы будем в двух шагах от Шампани, -- продолжал Моро. -- Я надеюсь за
сто тысяч франков  приобрести мурскую ферму  и мельницу. Тогда у  нас  будет
десять тысяч ливров дохода  с земель, один из самых очаровательных  домов  в
долине Уазы, в двух  шагах от наших имений, да еще  мы  будем получать около
шести тысяч ливров дохода от государственной ренты.
     -- А почему бы тебе не похлопотать о месте мирового судьи в Лиль-Адане?
Мы бы тогда и уважением пользовались и еще на полторы тысячи франков  больше
получали бы.
     -- Я уж об этом думал.
     При таких обстоятельствах,  узнав, что его хозяин собирается в Прэль  и
распорядился пригласить в субботу к обеду Маргерона, Моро поспешил послать в
Париж нарочного, вручившего старшему камердинеру графа письмо, которое из-за
позднего часа не было  подано  его сиятельству; Огюстен, по  заведенному уже
порядку, положил его на письменный стол. В этом письме  Моро просил графа не
утруждать себя понапрасну  и  во  всем  положиться  на  его усердие.  По его
словам, Маргерон не хочет продавать всю  ферму целиком, а собирается разбить
владение  на  девяносто шесть  участков; надо добиться,  писал  управляющий,
чтобы  он  отказался  от  этого  намерения  и,  может  быть,  прибегнуть   к
подставному лицу.
     У каждого  есть  враги. Управляющий  и его жена обидели в  Прэле одного
отставного  военного,  некоего  г-на  де  Ребера  и  его  жену.  Началось  с
враждебных  слов, перешло  к  враждебным выпадам,  а  затем и  к  враждебным
действиям. Г-н де  Ребер пылал  жаждой мести, он хотел добиться,  чтобы граф
прогнал Моро, а  его самого взял в управляющие.  Эти два желания были  тесно
связаны  между  собой.  И  потому  для  Реберов, уже  два  года  внимательно
следивших  за  Моро, ничто не  осталось  в  тайне. Одновременно  с нарочным,
отправленным Моро к графу  де  Серизи, Ребер  послал  в Париж жену. Г-жа  де
Ребер весьма  настойчиво добивалась свидания с  графом  и,  хотя и  не  была
принята  в девять  часов  вечера,  когда он уже ложился  спать, все же  была
допущена к нему на другой день в семь часов утра.
     --  Ваше сиятельство,--  сказала она министру,  -- мы с мужем не  умеем
строчить анонимные письма. Моя фамилия де Ребер, я урожденная де Корруа.  Мы
живем в Прэле на шестьсот франков мужниной пенсии, мы люди порядочные, а ваш
управляющий всячески нас донимает. Господин де Ребер не интриган, какое там!
В  1816 году он  вышел в отставку в чине капитана, прослужив двадцать лег  в
артиллерии, но все двадцать лет вдали  от императора. А вы сами знаете, ваше
сиятельство,  как  туго продвигались  военные,  если они  не были на виду  у
императора; да, кроме того, честность и прямота  господина де  Ребера кололи
глаза начальству. Мой муж уже три года неусыпно следит за вашим управляющим,
так  как задался  целью  добиться его увольнения. Как  видите, мы совершенно
откровенны.  Моро вооружил нас против себя, мы стали  наблюдать за  ним. Я и
приехала  сообщить вам, что с фермой Мулино  дело не чисто. Нотариус, Леже и
Моро хотят  обставить вас  на сто тысяч франков,  а затем разделить их между
собой. Вы распорядились пригласить Маргерона, вы собираетесь завтра в Прэль,
но Маргерон  скажется больным,  а Леже  так  твердо рассчитывает  приобрести
ферму, что  приехал в Париж  для реализации  ценных бумаг.  Ежели мои  слова
подтвердятся, ежели вы хотите, чтобы у вас был честный управляющий, возьмите
моего  мужа; хоть он  и дворянин, он будет служить вам  так же,  как  служил
государству У вашего управляющего капитал в двести пятьдесят  тысяч франков,
он с голоду не умрет.
     Граф холодно поблагодарил г-жу де Ребер и собирался уже отпустить ее ни
с  чем,  так  как презирал доносчиков,  но  в  душе  он  был встревожен, ибо
вспомнил  подозрения,  высказанные Дервилем;  тут он как раз  заметил письмо
управляющего,  прочитал  его,  и  из  того,  как  управляющий  рассыпался  в
уверениях  в  преданности, как  он  почтительно укорял  графа  в  недоверии,
которое явствовало из желания его сиятельства лично заняться покупкой фермы,
граф  угадал  правду. "Обычное явление --  где богатство,  там и взятки!" --
подумал он Тогда граф предложил г-же де Ребер несколько вопросов, не столько
из  желания узнать какие-либо  подробности, сколько для  того,  чтобы за это
время лучше  присмотреться  к  ней  самой;  затем он  послал  записку своему
нотариусу с просьбой не отправлять старшего клерка в Прэль, а  приехать туда
лично к обеду.
     -- Если  вы, ваше  сиятельство, составили  себе  плохое мнение  обо мне
из-за  того шага, который я позволила себе предпринять  без ведома  мужа, --
сказала в заключение г-жа де Ребер,--то теперь вы должны были убедиться, что
сведения  о  вашем   управляющем  мы  собрали  без  всяких  подвохов;  самый
щепетильный человек и тот не нашел бы в чем нас упрекнуть.
     Госпожа де Ребер, урожденная де Корруа, держалась прямо, как палка. При
беглом, но внимательном осмотре граф отметил, что  у нее изрытое оспой лицо,
плоская  и  сухая  фигура,  горящие  светлые  глаза,  прилизанные  белокурые
кудерьки,  озабоченное выражение; что на  ней  шляпка  из  выцветшей зеленой
тафты, подбитая розовым шелком и завязанная под подбородком, белое в лиловый
горошек платье, кожаные ботинки. Граф признал в ней бедную капитанскую жену,
немного   пуританку,   подписчицу   "Французского   вестника"   ,   женщину,
преисполненную  всяческих  добродетелей,  но  вместе с тем не  равнодушную к
доходному месту и зарящуюся на него.
     -- Вы сказали, шестьсот  франков пенсии?  --  молвил граф, отвечая себе
самому вместо ответа на то, что ему рассказала г-жа де Ребер
     -- Да, ваше сиятельство.
     -- Вы урожденная де Корруа?
     -- Да, сударь, я дворянка, родом из Мессена, и муж оттуда же
     -- В каком полку служил господин де Ребер?
     -- В седьмом артиллерийском.
     -- Хорошо! -- сказал граф, записав номер полка.
     Он подумал что, пожалуй, можно доверить управление поместьем отставному
офицеру, предварительно справившись о нем в военном министерстве
     -- Сударыня, -- сказал он, позвонив  лакею, -- возвращайтесь в Прэль  с
моим нотариусом,  который постарается быть там  к обеду и которому я  пишу о
вас; вот его адрес. Я сам тайно прибуду в Прэль и пошлю за де Ребером...
     Как  мы видим,  Пьеротен не напрасно  встревожился, узнав,  что  г-н де
Серизи поедет с ним в почтово-пассажирcкой карете и что он не велел называть
себя.  Кучер  предчувствовал  грозу,  готовую разразиться  над одним из  его
лучших клиентов.
     Выйдя   из  трактира  "Шахматная  доска",   Пьеротен  увидел  у   ворот
"Серебряного  Льва"  женщину и молодого человека, в которых опытным взглядом
признал пассажиров,  ибо  дама, вытянув шею, с озабоченным видом явно искала
его  Дама  эта,  в перекрашенном  черном шелковом  платье, светло-коричневой
шляпе, в поношенной кашемировой французской шали, дешевых шелковых чулках  и
козловых  полусапожках, держала в руках корзиночку и синий зонтик  На вид ей
было лет сорок, она не утратила еще следов  былой красоты;  но ее  померкшие
голубые глаза и печальный взор свидетельствовали  о  том, что она уже  давно
отказалась  от  радостей  жизни И  одежда  ее  и  манера  держаться  --  все
указывало,  что она всецело  отдалась  своим  обязанностям  жены  и  матери.
Завязки  на ее шляпе  выцвели,  а шляпки  такого фасона были в моде три года
тому назад Шаль была заколота  сломанной иголкой, превращенной в булавку при
помощи  сургучной головки.  Незнакомка с  нетерпением ждала Пьеротена, чтобы
препоручить ему сына,  который, по всей видимости,  впервые пускался  в путь
один и которого она провожала до кареты по свойственной ей заботливости и из
чувства материнской любви. Сын  и  мать  в  известном  смысле дополняли друг
Друга.  Не  видя  матери, нельзя было составить себе  полного понятия о сыне
Мать  была  вынуждена носить штопанные  перчатки, а сын был одет в оливковый
сюртучок, рукава которого  были ему  коротковаты -- верный признак того, что
он еще  растет, как и все юноши восемнадцати --  девятнадцати лет. Сзади, "а
синих  панталонах, зачиненных  матерью, сияла заплата, бросавшаяся  в  глаза
каждый раз, как предательски расходились фалды его сюртучка.
     -- Оставь  в покое перчатки, ты их  мнешь, -- говорила она  сыну  в  ту
минуту, как показался Пьеротен. -- Вы  кучер?  Ах, да  это вы,  Пьеротен! --
воскликнула она, покидая на время сына и отходя с возницей в сторонку.
     --  Как поживаете,  госпожа  Клапар?  --  отозвался  возница,  на  лице
которого отразились сразу и почтительность и некоторая фамильярность.
     --  Спасибо, Пьеротен.  Поручаю вам моего Оскара, он  в первый раз едет
один.
     --  Уж  не к господину ли Моро он один едет? -- воскликнул кучер, желая
узнать, действительно ли молодой человек направляется туда.
     -- Да,--ответила мать.
     -- Так,  значит, госпожа Моро не против? -- спросил  Пьеротен с лукавой
миной.
     --  Что делать! -- сказала  мать. -- Бедного мальчика  там ждут не одни
только розы, но эта поездка необходима для его будущности.
     Ее  ответ  поразил Пьеротена; однако, он не  решился поделиться с г-жой
Клапар своими опасениями на счет управляющего, а она в  свою очередь боялась
просьбами присмотреть за Оскаром повредить сыну, превратив кучера в ментора.
Предоставим   теперь  им  обоим,  скрывая  свои  размышления,   обмениваться
незначительными фразами о погоде, о дороге, об остановках в пути, а сами тем
временем объясним, какие  отношения  существовали  между Пьеротеном и  г-жой
Клапар  и  что давало им  право так  запросто  беседовать.  Часто,  не  реже
трех-четырех раз в  месяц, Пьеротена,  отправлявшегося в  Париж,  поджидал в
деревне  Кав прэльский управляющий, который, завидев экипаж, звал садовника,
и тот помогал Пьеротену водрузить на империал две-три корзины, полные, глядя
по  сезону,  фруктами  или  овощами,   цыплятами,  яйцами,  маслом,   дичью.
Управляющий всегда вознаграждал Пьеротена за услуги и давал ему деньги, чтоб
уплатить у заставы за право провоза, если в посылке были припасы, облагаемые
городской пошлиной.  И никогда на  этих корзинках, плетенках или свертках не
было указано, кому  они предназначены. При первом поручении управляющий  раз
навсегда сказал  умеющему молчать  Пьеротену  адрес г-жи  Клапар и  попросил
вручить его  драгоценные  посылки  только  лично.  Пьеротен  вообразил,  что
управляющий   завел  интрижку   с   какой-нибудь   очаровательной   девицей,
квартирующей в  доме номер семь  по улице Серизе в Арсенальном квартале, но,
придя туда, вместо ожидаемой им молоденькой  красотки,  увидел  г-жу Клапар,
портрет которой я только что набросал.  По  самой  своей профессии  возницам
приходится бывать во многих семьях  и узнавать  многие  тайны; но социальной
случайности, которую можно назвать помощницей провидения, было угодно, чтобы
возницы оставались людьми необразованными и не одаренными наблюдательностью,
а  значит,  и  неопасными.  Как бы  там  ни было, Пьеротен и через несколько
месяцев не разобрался  в отношениях  г-жи  Клапар и г-на Моро  на  основании
того, что ему удалось увидать у нее в доме. Хотя в то время цены на квартиры
в  Арсенальном  квартале  были  невысоки,  г-жа  Клапар  жила  во дворе,  на
четвертом этаже  особняка, некогда принадлежавшего  какому-то вельможе,  так
как  в старину  знать селилась на  том  месте,  где  прежде стояли дворец де
Турнель и  дворец  Сен-Поль. К концу XVI века знатные  семьи  поделили между
собой  обширные пространства, некогда отведенные  под  королевские дворцовые
сады, на что указывают самые названия  улиц: Серизе, Ботрейи, Лион  и  т. п.
Квартира,  отделанная  старинной  деревянной  панелью,   представляла  собой
анфиладу  из  трех комнат --  столовой, гостиной и спальни.  Выше помещались
кухня и спальня Оскара. Напротив входной двери, на лестничной площадке, была
дверь в отдельную комнату; такая комната имелась на каждом этаже, в каменном
выступе наподобие четырехугольной башни,  где помещалась  также и деревянная
лестница. В этой комнате останавливался Моро, когда ему случалось заночевать
в  Париже. Складывая  корзины в  первой комнате, Пьеротен  заметил,  что  ее
обстановка   состоит  из  шести  стульев   орехового  дерева  с  соломенными
сиденьями,  стола  и  буфета; на окнах были  простенькие суровые  занавески.
Потом,  когда Пьеротен был допущен в гостиную, он увидал  там  мебель времен
Империи,  но  уже  обветшавшую. Впрочем,  тут были  только те вещи,  которые
требовались для успокоения домохозяина насчет квартирной платы. По тому, что
он видел в гостиной и столовой, Пьеротен  составил себе понятие и о спальне.
Деревянная  панель, покрытая густым слоем клеевой  белой краски,  замазавшей
резные карнизы,  рисунки и фигурки,  не радовала,  а скорее оскорбляла взор.
Паркет, который никогда не натирался, был сероватого цвета, как в пансионах.
Когда возница заставал супругов за столом, он по тарелкам, стаканам, по всем
мелочам сервировки видел, что семья  едва сводит  концы  с  концами; правда,
столовые  приборы были серебряные,  но  посуда была  жалкая,  совсем  как  у
бедняков -- блюда, суповые миски  с отбитыми краями, с приклеенными ручками.
Г-н Клапар ходил в затрапезном сюртуке, в  стоптанных ночных туфлях, никогда
не снимал  зеленых  очков, а  когда  он  кланялся,  приподнимая  затасканную
фуражку пятилетней давности, обнажалась его конусообразная голова с  жидкими
сальными прядями на макушке, которые даже человек с поэтическим воображением
не решился бы назвать волосами. Это был  бледный  субъект, кроткий с виду, а
на  самом   деле,  вероятно,  деспотичный  Г-жа  Клапар  держала  себя  дома
королевой. По своей невеселой, выходящей на север  квартире, из окон которой
был виден только дикий виноград, ползущий по стене напротив, да угол двора с
колодцем, она  расхаживала  с  таким  высокомерным  видом, точно никогда  не
ходила пешком, а всю жизнь разъезжала в роскошных экипажах. Часто, благодаря
Пьеротена  за  услугу,  она  бросала на него  взгляды, которые растрогали бы
человека наблюдательного; время от времени она  совала ему  в руку монетку в
двенадцать  су. Голос  у нее был чарующий. Оскара Пьеротен  не знал  по  той
простой причине, что мальчик только недавно кончил коллеж и  дома у Клапаров
он его не встречал.
     А  вот вам  печальная  история,  до  которой  Пьеротен  никогда  бы  не
додумался,   несмотря  на  то,  что  с  некоторых  пор  стал   расспрашивать
привратницу.  Та  сама  ничего  не  знала, разве только, что  Клапары платят
двести  пятьдесят франков за квартиру, что прислуга приходит к ним по  утрам
всего на несколько часов,  что постирушку г-жа Клапар иногда делает сама,  а
письма оплачивает каждый раз , словно она не в состоянии расплатиться за них
сразу.
     Закоренелых  злодеев не бывает, вернее, они бывают, но редко Тем  более
трудно   встретить   во  всех   отношениях  своекорыстного  человека.  Можно
обсчитывать  хозяина,  можно соблюдать  во  всем  свою выгоду,  но  вряд  ли
найдется человек,  который, сколачивая  себе  более или  менее  дозволенными
путями  капиталец,  иногда  не проявляет  человеколюбия.  Пусть это будет из
любопытства, пусть из эгоизма,  ради разнообразия или случайно, но в жизни у
всякого  человека есть добрые  дела. Пусть он  считает  их ошибкой, пусть не
повторяет; но разок-другой он приносит жертву богине Добра, так же как самый
угрюмый человек  приносит  жертву богине Красоты. Если  г-ну Моро могут быть
прощены  его  прегрешения, так уж, верно,  за то, что он помогал  несчастной
женщине,  благосклонностью  которой  в  свое  время  гордился  и  у  которой
скрывался в дни опасности. Эта женщина, во времена Директории стяжавшая себе
известность связью с одним из  пяти калифов на час , вышла  благодаря своему
покровителю замуж за поставщика  на армию, который  заработал миллионы, но в
1802 году  был  разорен  императором.  Человек этот,  по фамилии  Юссон,  не
выдержал неожиданного  перехода от богатства  к  нищете  и сошел с  ума;  он
бросился  в  Сену, оставив красавицу жену беременной.  Моро,  находившийся в
близких отношениях с г-жой Юссон, был в ту пору приговорен к смерти и потому
не мог на ней жениться; ему даже пришлось  на время  покинуть  Францию. Г-жа
Юссон, которой  было  тогда  двадцать  два  года, с отчаянья вышла  замуж за
некоего чиновника, по фамилии Клапар,  молодого человека двадцати  семи лет,
подававшего, как говорится, большие надежды. Упаси вас бог выходить замуж за
красивых  мужчин,  подающих  надежды! В ту эпоху  молодые  чиновники  быстро
дослуживались до высоких постов, так как император выдвигал людей способных.
Клапар  же был  только слащаво  красив, но отнюдь  не умен.  Думая, что г-жа
Юссон очень богата, он прикинулся страстно влюбленным; вскоре  он  стал ей в
тягость, так как ни в начале их брака, ни потом не мог удовлетворить вкусов,
которые  она  усвоила в дни изобилия. Клапар  довольно плохо  справлялся  со
службой в  государственном казначействе, где  получал  всего-навсего  тысячу
восемьсот  франков  жалования.  Когда  Моро, вернувшись  к  графу де Серизи,
узнал, в каком бедственном положении  оказалась г-жа Юссон, он, еще до своей
женитьбы, устроил ее в старшие камеристки к матери императора. Но  Клапар не
сумел продвинуться по  службе, даже несмотря  на такую сильную протекцию: уж
очень он  был  бездарен. В  1815  году, когда пал  император,  блистательная
Аспазия   эпохи  Директории   лишилась  последней   надежды.   Ей   пришлось
существовать  на тысячу  двести франков  жалованья  Клапара, коему  граф  де
Серизи выхлопотал  место  в  парижском  муниципалитете.  Моро,  единственный
покровитель этой женщины, которую  он  знавал миллионершей, исходатайствовал
для Оскара  Юссона  половинную стипендию города Парижа в коллеже Генриха IV;
кроме того,  он  стал  отправлять  ей с Пьеротеном, под разными благовидными
предлогами,  подарки,  которые  служили  большим  подспорьем  в  ее  скудном
хозяйстве. В Оскаре была  вся надежда, вся жизнь его матери. Ну, разве можно
было  упрекнуть ее, бедняжку, за  чрезмерную привязанность  к сыну, которого
невзлюбил отчим?  К сожалению, Оскар был изрядно глуп, чего не замечала  его
мать, несмотря  на  насмешки Клапара. Эта  глупость или,  вернее, неуместная
заносчивость  настолько  тревожила графского управляющего,  что он  попросил
г-жу  Клапар  отправить  к  нему  на месяц сего  юнца, дабы  поближе к  нему
присмотреться  и  решить,  какой  жизненный  путь  для  него  выбрать.  Моро
собирался со временем предложить  графу  Оскара в качестве своего преемника.
Но,  чтобы  быть  вполне  справедливым,  надо установить  причины  дурацкого
тщеславия Оскара,  напомнив, что он родился  при дворе  матери императора. В
раннем детстве его взоры были поражены великолепием императорского  двора. В
его  восприимчивом  воображении  должны  были  запечатлеться   ослепительные
картины,  должен  был  сохраниться образ той  блестящей  праздничной  эпохи,
должна  была   жить   надежда  снова  ее   обрести.  Самохвальство,   вообще
свойственное школьникам, которые  только и думают,  как бы прихвастнуть друг
перед другом, питалось его детскими воспоминаниями и потому  развилось в нем
сверх  меры.  Может  быть  также,  мать слишком  охотно  вспоминала  дома  о
Директории, когда она была одной из  цариц  Парижа; а  может быть, и Оскару,
который только  что кончил учение в  коллеже, не раз приходилось  парировать
унизительные   замечания   своекоштных,   не   упускающих  случая   кольнуть
стипендиатов, если тем не удается внушить  к себе уважение физической силой.
Прежнее, ныне померкшее великолепие, былая красота, кротость, с которой г-жа
Клапар  переносила  нищету,   надежды,   которые  она   возлагала  на  сына,
материнское ослепление, стойкость  в страданиях -- все это создавало один из
тех  необычайных  образов, которые в  Париже не  могут  не привлечь внимание
человека вдумчивого.
     Не догадываясь ни о глубокой привязанности Моро к этой женщине, ни о ее
чувствах к тому,  кто скрывался в ее  доме  в  1797 году, а  теперь  стал ее
единственным  другом, Пьеротен не  решился поделиться  с ней шевелившимися у
него   в   душе  подозрениями  относительно   опасности,   которая   грозила
управляющему.  Вознице  вспомнились  суровые  слова  лакея:  "Хватит  с  нас
собственных  забот!",  вдобавок в  нем  заговорило  чувство субординации  по
отношению к тем, кого  он  называл старшими  по  рангу.  В данный  момент  у
Пьеротена было такое ощущение, словно  в  мозг ему впилось столько же шипов,
сколько монет в сто су содержится в тысяче франков! А бедной матери, которая
во  время  своей  светской  жизни  редко  выезжала  за  парижские   заставы,
путешествие за  семь  лье представлялось,  вероятно,  путешествием  на  край
света, ибо непрестанно  повторяемые  Пьеротеном  слова:  "Хорошо,  сударыня!
Слушаюсь,  сударыня!"  --  явно  свидетельствовали,  что  возница  старается
отделаться от ее слишком многословных и напрасных наставлений.
     --  Положите  багаж  так,  чтоб  он  не  намок,  в случае  если  погода
переменится.
     -- На  то, сударыня,  есть брезент,--ответил Пьеротен. --  Да вот  сами
поглядите, как аккуратно мы укладываем.
     -- Ты, Оскар, больше двух недель не гости, как бы  тебя ни уговаривали,
-- сказала  г-жа Клапар,  возвращаясь к  сыну. --  Старайся  не  старайся, а
госпоже Моро все  равно не угодишь. Кроме того,  к концу сентября тебе  надо
быть дома. Не забывай, что мы собираемся в Бельвиль, к дяде Кардо.
     -- Хорошо, маменька.
     -- Главное, -- прибавила она шепотом, -- никогда не заводи разговоров о
прислуге... Ни на минуту не забывай, Что госпожа Моро из горничных...
     -- Хорошо, маменька.
     Оскара,  как  всех  молодых  людей  с  чрезмерно  развитым  самолюбием,
раздражало, что мать читает ему наставления на крыльце гостиницы.
     -- Ну, прощайте, маменька; сейчас отправляемся; уже запрягают.
     Позабывши, что они на улице в предместье  Сен-Дени, мать обняла Оскара,
вынула из корзинки сдобную булочку и сказала:
     -- Ах,  ты чуть не забыл булочку и  шоколад! Помни,  дружок,  ничего не
кушай в трактирах, там за все втридорога дерут.
     Когда  мать сунула ему в карман булочку и шоколад, Оскар  много бы дал,
чтобы оказаться далеко от нее. При этой сцене присутствовали  два свидетеля,
два  молодых  человека, чуть постарше  нашего юнца, лучше,  чем  он, одетые,
пришедшие без маменек;  они и походкой, и костюмом, и манерами  подчеркивали
свою  полную независимость, -- независимость, о которой мечтает мальчик, еще
не вышедший  из-под материнского крылышка.  В ту минуту в этих молодых людях
для Оскара воплощался весь мир.
     --  Он  сказал  "маменька",  --  со  смехом  воскликнул  один  из  юных
незнакомцев.
     Эти слова долетели до слуха Оскара и оказались решающими:
     -- Прощайте, матушка! -- холодно бросил он в мучительном нетерпении.
     Надо  признаться,  г-жа Клапар говорила, пожалуй,  чересчур  громко  и,
казалось, выставляла напоказ свои нежные чувства к сыну.
     -- Что с тобой,  Оскар? --  спросила с обидой бедная  мать.--Я тебя  не
понимаю,--продолжала она  строгим голосом, воображая (как,  впрочем,  и  все
матери, балующие  своих  детей), будто  может  держать  его в повиновении --
Послушай, милый Оскар,--сказала она, сейчас же переходя на ласковый тон,--ты
любишь  болтать, распространяться  о том, что знаешь и чего не знаешь, и все
это  только  из удальства,  из  глупого  чванства,  свойственного  молодежи;
повторяю еще раз:  держи язык за зубами. Ты мало смыслишь в жизни, сокровище
мое,  чтобы судить  о людях, с  которыми  тебе придется  столкнуться, а  нет
ничего  опаснее  разговоров  в   дилижансах.  К  тому   же  человек,  хорошо
воспитанный, в почтовых каретах молчит.
     Двое молодых людей,  по всей вероятности уходившие в  конец  постоялого
двора,  снова  застучали  сапогами  по  камням мостовой. Возможно,  что  они
слышали материнское увещевание, и Оскар, чтоб отделаться от матери, прибег к
героическому  средству,  из  которого  видно,  до  какой  степени  самолюбие
способствует сообразительности.
     -- Маменька,--сказал он, -- здесь сквозняк,  ты можешь простудиться; да
и мне пора в карету.
     Сын, видно, коснулся чувствительной струны.  Мать обняла его, прижала к
сердцу, словно  он уезжал  надолго,  и  со слезами  на  глазах  проводила до
кареты.
     -- Не забудь дать пять франков прислуге, -- сказала она.  -- Напиши мне
за  эти две недели не  меньше трех раз! Будь умником, помни все, чему я тебя
учила. Белья тебе хватит, можешь не отдавать в стирку. Главное, не забывай о
доброте  господина  Моро,  слушайся  его,  как родного  отца,  и следуй  его
советам...
     Когда  Оскар стал  влезать  в двуколку, панталоны  его задрались, фалды
сюртучка  распахнулись  и  взорам  окружающих  явились  синие чулки и  новая
заплата  на заду. И  то, как улыбнулись  оба молодых человека, от которых не
ускользнули эти признаки достойной нищеты, опять больно ударило по самолюбию
Оскара.
     -- У Оскара первое место, -- сказала мать Пьеротену.-- Садись подальше,
-- добавила она, не сводя с сына любящих глаз и ласково ему улыбаясь.
     О,  как  жалел  Оскар,  что от невзгод и печалей  поблекла  красота его
матери, что  из-за нужды и самоотречения она не могла хорошо одеваться! Один
из юношей, --тот, что был в сапогах и при шпорах,-- толкнул локтем приятеля,
чтоб он  взглянул на мать Оскара, а франт закрутил  усы с таким видом, будто
говорил. "Ну, и вырядилась же!"
     "Как  бы мне  отделаться от матери?" --  подумал  Оскар, и на  лице его
отразилась озабоченность
     -- Что с тобой? -- спросила г-жа Клапар.
     Оскар  притворился,  будто не  слышит,  злодей!  Г-же  Клапар  в данном
случае, пожалуй, не хватило такта, но сильное чувство так эгоистично!
     -- Жорж, ты любишь путешествовать с детьми? -- спросил  молодой человек
своего друга.
     --  Только  в  том  случае,  дорогой Амори,  если  это  уже не  грудной
младенец, если его зовут Оскаром и если ему дали на дорогу шоколадку.
     Эти  две  фразы  были  сказаны вполголоса,  так  что Оскару  оставалась
свобода выбора -- слышать их  или не слышать;  по тому, как он поведет себя,
его  спутники  должны  были  заключить,  до  какого  предела  можно  дорогой
потешаться  на  его счет.  Оскар предпочел  не слышать. Он оглянулся,  чтобы
посмотреть, тут ли  еще  мать, от которой  ему хотелось отделаться,  как  от
дурного сна. Он знал, что  при ее любви ей не так-то легко с ним расстаться.
Невольно он сравнивал свой костюм с костюмом  своего спутника,  но в  то  же
время чувствовал,  что насмешливая улыбка молодых людей  в значительной мере
относится и к наряду его матери.
     "Хоть бы  они убрались!" --  мысленно  пожелал он. Увы! Амори  постучал
тросточкой по колесу двуколки ч сказал Жоржу:
     -- И ты вверяешь свою судьбу этой утлой ладье?
     -- Что делать, приходится! -- с мрачным видом отозвался Жорж.
     Оскар вздохнул,  глядя на  шляпу Жоржа, молодцевато сдвинутую  на  ухо,
словно для  того,  чтобы  показать тщательно  завитую  прекрасную  белокурую
шевелюру;  у  самого  Оскара  черные  волосы,  по  приказанию  отчима,  были
острижены  по-солдатски, под гребенку. Лицо у  нашего тщеславного юноши было
круглое  и  румяное,  пышущее  здоровьем,  а  у  его спутника продолговатое,
бледное, с тонкими  чертами  и высоким лбом;  его грудь облегал жилет шалью.
Оскар  любовался  его  светло-серыми панталонами  в обтяжку, его сюртуком  в
талию,  отделанным шнурами  с кистями  на концах, и  ему  казалось, что этот
незнакомец  с  романтической  внешностью,  обладающий  по  сравнению  с  ним
столькими  преимуществами,  смотрит  на него  свысока; так  обычно  дурнушка
чувствует обиду  при  одном  взгляде  на  красивую  женщину.  Звук  подбитых
гвоздями каблуков, которыми незнакомец назло Оскару стучал особенно  громко,
больно  отзывался  в  сердце  Оскара.  Словом,  бедный  юноша  настолько  же
стеснялся  своего костюма,  надо полагать,  перешитого домашним способом  из
старого костюма  отчима, насколько  вызывавший  его зависть молодой  человек
чувствовал  себя  непринужденно. "У этого гуся, верно,  водятся денежки", --
решил Оскар. Молодой человек оглянулся. Что почувствовал Оскар, увидя у него
на шее  золотую  цепочку, на  которой,  по всей  вероятности, висели золотые
часы! Теперь незнакомец еще больше вырос в глазах Оскара  и  казался ему уже
важной персоной!
     С 1815 года Оскар жил на улице Серизе, в праздничные дни отчим брал его
из коллежа домой и отводил обратно; подростком и юношей  он ничего не видел,
кроме скромной материнской квартирки, так что у него не было отправных точек
для сравнения.  По  совету Моро,  его  держали в строгости,  в театр  водили
редко, да и то только в Амбигю-Комик, где не было шикарной публики,  которая
могла бы привлечь его взгляд, даже если предположить, что подросток способен
отвести глаза от сцены ради  того, чтобы полюбоваться  зрительным залом. Его
отчим  придерживался  еще  моды времен  Империи  и  носил  часы  в  кармашке
панталон,  выпуская  на живот массивную  золотую цепочку,  на конце  которой
болталась  связка брелоков, печатки  и ключик  с круглой плоской головкой, в
которую  был  вделан   мозаичный   пейзаж.  Оскар,  считавший   эти  остатки
старомодной   роскоши   пределом  элегантности,   был  ошеломлен  при   виде
изысканного и небрежного изящества своего будущего спутника. Молодой человек
всячески  выставлял напоказ  дорогие  перчатки  и, казалось,  хотел ослепить
Оскара, играя  перед  его носом щегольской тростью с  золотым набалдашником.
Оскар был как раз  в том возрасте, когда любая мелочь дает повод для больших
радостей  или  больших  горестей,  когда   нелепый  костюм  приносит  больше
огорчения, чем любое  несчастье,  когда  честолюбивые помыслы еще  далеки от
высоких  идеалов и  сводятся  к такому  вздору  как франтовство или  желанье
казаться  взрослым.  Молодежь в  этом возрасте очень  пыжится  и  без удержу
бахвалится самыми что ни  на есть  пустяками; но  если в  молодости завидуют
хорошо  одетому  дураку, то в  не  меньшей степени  восторгаются талантами и
приходят  в восхищение от ума.  Порок зависти,  если он  не  пустил глубоких
корней в сердце, лишь свидетельствует об  избытке жизненных сил, о богатстве
воображения. Что за важность, если девятнадцатилетний  мальчик, единственный
сын,  воспитанный в  строгости, потому  что  семья  живет на  тысячу  двести
франков жалованья и стеснена в средствах, но боготворимый матерью, ради него
готовой  на все  лишения, что  за важность, если  он приходит  в  восторг от
двадцатидвухлетнего  щеголя,  если он с завистью созерцает  его венгерку  на
шелковой подкладке  со шнурами  на  груди,  его  дешевый кашемировый  жилет,
полинявший  фуляр, продетый  в  кольцо дурного тона?  Ведь  это  же  грешки,
которые встречаются во  всех  слоях  общества,  где  низшие  всегда завидуют
вышестоящим. Даже гениальные люди отдали в молодости дань этой страсти. Ведь
как женевец Руссо  восхищался Вантюром и Баклем ! Но Оскар от грешка перешел
к греху,  он почувствовал себя  униженным, обиделся на своего  спутника, и в
душе  его  зародилось  тайное желание доказать тому, что и он  не  хуже. Оба
красавца продолжали меж  тем свою прогулку от  ворот до конюшен и от конюшен
до  ворот, а  оттуда на  улицу; и  всякий  раз,  проходя  мимо  кареты,  они
взглядывали на Оскара,  забившегося  в  угол. Оскар, убежденный, что усмешки
франтов  относятся к нему,  старался  казаться  совершенно  равнодушным.  Он
принялся мурлыкать припев песенки, введенной тогда в моду либералами: "В том
вина Вольтера, в  том  вина Руссо" . По независимому  поведению они,  верно,
приняли его за младшего клерка какого-нибудь стряпчего.
     -- Знаешь, он, должно быть, служит хористом в Опере! -- заметил Амори.
     Терпенье Оскара лопнуло, он вскочил, снял "спинку" и спросил Пьеротена:
     -- Когда же мы тронемся?
     -- Теперь скоро, -- ответил кучер, взяв кнут  в руки, и окинул взглядом
Ангенскую улицу.
     В  эту минуту появился  молодой  человек в сопровождении  другого,  еще
совсем мальчишки; за  ними следовал носильщик, впрягшийся в тележку. Молодой
человек  пошептался  с  Пьеротеном,  тот  мотнул  головой  и кликнул  своего
фактора.  Прибежавший  фактор  помог  разгрузить  тележку,  где,  кроме двух
чемоданов, находились ведра, кисти, странного вида  ящики, множество  всяких
свертков и инструментов, которые тот пассажир, что помоложе,  забравшись  на
империал, принялся убирать и раскладывать с необычайным проворством, так что
бедный Оскар, улыбавшийся матери, которая стояла на другой стороне улицы, не
приметил ни одного инструмента,  а по ним, конечно, можно было догадаться  о
профессии  его  новых спутников.  На мальчишке, лет шестнадцати,  была серая
блуза,  стянутая лакированным  ремнем;  картуз, лихо  сдвинутый набекрень, и
черные   кудри   до    плеч,   разметавшиеся   в    живописном   беспорядке,
свидетельствовали о его веселом нраве.  Черный шелковый  фуляр резко оттенял
белизну  шеи и  еще сильнее  подчеркивал лукавство серых глаз. В  оживленном
лице, смуглом и румяном, в изгибе довольно толстых губ, в оттопыренных ушах,
вздернутом  носе, во всех чертах его  физиономии  чувствовался озорной  нрав
Фигаро, молодой задор; а проворные движения и насмешливый  взгляд говорили о
том, что он развит не по возрасту, так  как  с малолетства  занимается своей
профессией. У этого  мальчика,  которого Искусство  или Талант  уже  сделали
взрослым,  казалось,   был   свой  внутренний  мир,   ибо  вопросы  костюма,
по-видимому, мало его трогали, -- он взирал на свои нечищенные сапоги, будто
подтрунивая над ними, а пятна  на простых тиковых штанах разглядывал с таким
видом, словно  интересовался их  живописностью, а  совсем не тем, как  бы их
вывести.
     --  Не  правда ли  -- я  колоритен? -- отряхиваясь,  сказал  он  своему
спутнику.
     По взгляду  этого спутника можно было понять, что он держит в строгости
своего подручного,  в котором опытный глаз сразу признал бы веселого ученика
живописца, на жаргоне художественных мастерских именуемого "мазилкой".
     -- Не паясничай, Мистигри! --  заметил его  спутник,  называя мальчишку
тем прозвищем, которым его, по-видимому, окрестили в мастерской.
     Этот пассажир был худым и бледным молодым человеком с богатой шевелюрой
в самом поэтическом беспорядке: но черпая копна волос очень подходила  к его
огромной  готова с  высоким  лбом, говорившем о недюжинном уме.  У него было
подвижное,  некрасивое,  но  очень  своеобразное лицо, до того  изможденное,
словно этот  странный  юноша  страдал тяжким и длительным недугом, либо  был
изнурен лишениями,  вызванными нищетой,-- а  это  тоже  тяжкий  и длительный
недуг, -- либо еще не оправился от недавнего горя. Его костюм был почти схож
с  костюмом  Мистигри,  разумеется,  принимая  во  внимание  различие  в  их
положении. На нем был зеленого цвета сюртучок, плохонький и потертый, но без
пятен  и  тщательно  вычищенный,  черный  жилет,  так  же,   как  и  сюртук,
застегнутый наглухо, и красный фуляр, чуть видневшийся из-под жилета и узкой
полоской окаймлявший  шею. Черные панталоны,  такие  же потрепанные,  как  и
сюртук, болтались на его худых ногах.  Запыленные сапоги свидетельствовали о
том,  что он  пришел пешком и издалека. Быстрым  взором художник окинул  все
уголки постоялого двора, конюшню,  неровные окна,  все  мелочи и поглядел на
Мистигри, насмешливые глаза которого повсюду следовали за взглядом патрона.
     -- Красиво! -- сказал Мистигри.
     -- Ты прав, красиво, -- повторил незнакомец.
     -- Мы  слишком  рано пришли,--  сказал Мистигри.--  Пожалуй, успеем еще
что-нибудь пожевать. Мой желудок подобен природе -- не терпит пустоты.
     -- Успеем мы выпить по чашке кофея? -- ласковым голосом спросил молодой
человек Пьеротена.
     -- Только не задерживайтесь, -- ответил Пьеротен.
     -- Ну, значит, у  нас еще в  запасе  добрых четверть часа,--  отозвался
Мистигри, обнаруживая наблюдательность, свойственную парижским "мазилкам".
     Юноши  исчезли. В гостинице на кухонных часах  пробило девять. Тут Жорж
счел вполне правильным и уместным выразить свое недовольство.
     -- Послушайте, любезный, --  обратился он к  Пьеротену, стукнув тростью
по колесу, -- когда имеешь счастье обладать  таким комфортабельным рыдваном,
то по крайней  мере надобно хоть выезжать вовремя. Черт знает  что такое! Ну
кто станет кататься в вашей колымаге ради собственного удовольствия? Значит,
уж  неотложные  дела,  раз   человек   решился   вверить  ей   свое  бренное
существование. А ваша кляча, которую вы величаете Рыжим, времени в дороге не
нагонит.
     --  А мы  еще  Козочку  впряжем,  пока те  пассажиры  кофей кушают,  --
отозвался Пьеротен. -- Ступай-ка напротив, в дом пятьдесят,  -- обратился он
к своему конюху, -- узнай, что, дядюшка Леже с нами поедет?..
     -- Да где он, ваш дядюшка Леже? -- поинтересовался Жорж.
     -- Он не достал места в бомонском дилижансе, -- пояснил Пьеротен своему
помощнику, уходя за Козочкой и не отвечая Жоржу.
     Жорж   пожал   руку   провожавшему  его  приятелю  и  сел   в   экипаж,
предварительно небрежно швырнув  туда огромный портфель, который затем сунул
под сиденье. Он занял место напротив Оскара, в другом углу.
     -- Этот дядюшка Леже меня очень беспокоит, -- сказал Жорж.
     -- Наших  мест у нас  никто не отнимет;  у  меня первое,  --  отозвался
Оскар.
     -- А у меня второе, -- ответил Жорж. Одновременно с Пьеротеном, который
вел  в  поводу  Козочку,  появился  его  фактор, тащивший  за собой  тучного
человека  весом по  меньшей мере в  сто  двадцать килограммов.  Дядюшка Леже
принадлежал  к породе фермеров,  отличающейся  огромным  животом, квадратной
спиной  и напудренной косичкой; на нем был короткий  синий холщовый  сюртук;
полосатые плисовые штаны были заправлены в белые гетры, доходившие до колен,
и схвачены серебряными пряжками. Его подбитые  гвоздями башмаки весили фунта
два каждый.  На ремешке, обвязанном вокруг кисти, у него болталась небольшая
красноватая дубинка с толстой шишкой на конце, отполированной до блеска.
     -- Так это  вас зовут  дядюшка Леже ["Леже" -- по-французски  легкий.]?
Ну, вы,  как видно, лежебока и легки только на  помине, -- сказал Жорж самым
серьезным тоном, когда фермер попробовал взобраться на подножку.
     -- Я  самый  и есть, --  ответил фермер,  напоминавший  Людовика  XVIII
толстощеким  и красным лицом, на котором терялся  нос, на всяком другом лице
показавшийся бы  огромным.  Его  хитрые  глазки  заплыли  жиром.  --  Ну-ка,
любезный, подсоби! --обратился он к Пьеротену.
     Возница и фактор принялись  подсаживать фермера, а Жорж подзадоривал их
криками: "А ну еще! Еще разок! Еще поддай!"
     -- Хоть я и лежебока, а может статься, я  на подъем и  легок! -- сказал
фермер, отвечая шуткой на шутку.
     Во Франции нет человека, который не понимал бы шутки.
     -- Садитесь во внутрь, -- сказал Пьеротен, -- вас будет шестеро.
     --  А  что ваша  вторая лошадь такой же  плод  фантазии, как  и  третья
почтовая лошадь? -- спросил Жорж.
     -- Вот  она, сударь, -- сказал  Пьеротен,  указывая на кобылку, которая
сама подбежала к карете.
     -- Он называет это насекомое лошадью! -- заметил удивленный Жорж.
     --  Лошадка  добрая,  -- сказал  усевшийся,  наконец,  фермер. --  Наше
почтенье всей компании! Ну, как, Пьеротен, трогаемся?
     -- Да еще двое пассажиров кофей пьют, -- ответил кучер.
     Тут показался молодой человек с изможденным лицом и его ученик.
     -- Едем! -- раздался общий крик.
     -- Сейчас и поедем, -- отозвался  Пьеротен. -- Ну, трогай! -- сказал он
фактору, который вынул из-под колес камни, служившие тормозом.
     Кучер  собрал  вожжи и, понукая гортанным окриком лошадей, которые, при
всей их сонливости,  все же  потянули карету, выехал  за ворота "Серебряного
Льва". После этого  маневра, имевшего  чисто подготовительный  характер,  он
бросил взгляд на Ангенскую улицу и исчез, поручив экипаж заботам фактора.
     -- С вашим хозяином часто такое творится?--спросил Мистигри фактора.
     -- В конюшню за  овсом  пошел, -- ответил овернец, знавший наизусть все
уловки, к которым прибегают возницы, испытывая терпение седоков
     -- В конце  концов,  --  сказал Мистигри, --  время не  волк, в лес  не
убежит.
     В  те годы  в  мастерских живописцев была мода переиначивать пословицы.
Каждый старался, изменив несколько букв или найдя  более или  менее  похожее
слово, придать пословице нелепый либо потешный смысл.
     -- Семь раз отмерь, а один проманежь, -- подхватил его учитель.
     Тут Пьеротен вернулся  вместе с графом  де Серизи, подошедшим  по улице
Эшикье и, вероятно, успевшим сказать несколько слов вознице
     --  Дядюшка  Леже, не уступите ли вы место  господину... графу... тогда
груз распределится равномернее.
     -- Если и дальше  так пойдет, мы и  через час не уедем, -- сказал Жорж.
--  Эту  чертову перекладину с таким  трудом водворили  на  место,  а теперь
придется ее снимать и  всем надо  вылезать из-за одного пассажира, который к
тому  же пришел последним. Какое место взял,  на том  и  сиди.  Какой у  вас
номер? Ну-ка, сделайте перекличку! Да  укажите мне тот параграф, укажите мне
ту графу, где сказано, что господину Графу, неизвестно какого графства, дано
право занимать место, какое ему вздумается.
     -- Господин... граф,-- сказал  Пьеротен,  явно  смущенный, -- вам будет
очень неудобно...
     -- Что  же,  вы не  знали, сколько у  вас седоков,  по каким  графам их
разнести? --  спросил Мистигри. -- У вас,  значит,  выходит, кто влез, а кто
под дрова!
     -- Мистигри, не паясничай! -- строго остановил "мазилку" его учитель.
     Все  пассажиры,  несомненно,  принимали  графа  де  Серизи за  простого
обывателя по фамилии Граф.
     -- Не надо никого беспокоить, -- сказал граф Пьеротену. -- Я сяду рядом
с вами на козлы.
     -- Послушай, Мистигри, -- обратился молодой  человек  к своему ученику,
--  старость  надо уважать;  не знаешь,  до какой дряхлости сам, может быть,
доживешь, а посему уступи свое место. Помни: выше влезешь, крепче будешь.
     Мистигри  открыл  переднюю дверцу и одним прыжком,  как лягушка в воду,
соскочил на землю.
     -- Вам  не  к лицу быть "зайцем", царственный старец, -- сказал он г-ну
де Серизи.
     --  Мистигри,  знай:  не хорошо,  когда скромность устрашает  юношу, --
заметил его старший спутник.
     --  Благодарю вас, сударь, --  сказал  граф молодому художнику, который
после ухода Мистигри стал его соседом.
     И  государственный  муж  обвел проницательным  взором  пассажиров,  что
показалось Оскару и Жоржу очень обидным.
     -- Мы опаздываем на час с четвертью, -- заметил Оскар.
     -- Ежели  хочешь  распоряжаться  каретой, так будь  любезен скупить все
места, -- изрек Жорж.
     Граф  де Серизи успокоился,  поняв, что его инкогнито не раскрыто, и  с
добродушным видом молча выслушивал замечания на свой счет.
     -- А случись вам запоздать, небось рады-радехоньки были бы, если бы вас
подождали! -- сказал фермер, обращаясь к молодым людям.
     Пьеротен, держа  кнут  в руке, посматривал в сторону заставы Сен-Дени и
явно медлил лезть на жесткие козлы, где уже ерзал нетерпеливый Мистигри.
     -- Если вы еще кого-то ждете, значит, последний не я, -- сказал граф.
     -- Правильно  рассудили,  -- одобрил Мистигри. Жорж и Оскар рассмеялись
самым нахальным образом
     -- Старичок-то из  недалеких, -- шепнул Жорж Оскару, который был весьма
обрадован, что удостоился такого внимания.
     Сев на козлы справа, Пьеротен перегнулся набок и поглядел назад, тщетно
ища в толпе двух пассажиров, которых ему не хватало для комплекта.
     -- Эх, хорошо бы еще двух седоков!
     -- Я еще не платил, я вылезу, -- сказал с испугом Жорж.
     -- Чего ты еще дожидаешься, Пьеротен, а? -- спросил дядюшка Леже.
     Пьеротен крикнул на лошадей, и по этому оклику Рыжий и  Козочка поняли,
что  теперь  действительно  пора  трогать, и резвой рысью  побежали в  гору,
однако вскоре убавили свою прыть.
     У  графа было  багрово-красное, а местами воспаленное  лицо, казавшееся
еще краснее  по  контрасту  с  совершенно седой головой.  Будь  его спутники
постарше,  они  бы  поняли,  что   эта  краснота   объясняется   хроническим
воспалительным процессом, вызванным непрестанными трудами. Прыщи так портили
его благородную наружность,  что только внимательный наблюдатель приметил бы
в  его  зеленых   глазах   тонкий   ум  государственного  мужа,  вдумчивость
политического деятеля  и  глубокие знания  законодателя.  Лицо  у него  было
плоское,  нос  искривленный.  Шляпа  скрывала высокий, красивый  лоб.  Да  и
необычный  контраст серебристо-белой  головы  и не  желавших седеть  черных,
густых, мохнатых  бровей  мог  показаться  забавным  смешливой  и  беспечной
молодежи. Граф был  в длиннополом синем  сюртуке, по-военному застегнутом на
все  пуговицы, в белом галстуке; уши его были заткнуты ватой, концы высокого
крахмального  воротничка белыми  треугольниками  выделялись на щеках. Черные
панталоны спускались до самых пят, так что носок сапога был чуть виден. Граф
был без орденов. Замшевые перчатки скрывали  его руки. Молодежь, разумеется,
не могла признать в нем пэра Франции, одного из самых полезных стране людей.
Дядюшка Леже  никогда не видел графа, и граф тоже знал его лишь  понаслышке.
Сев в карету, граф  только потому оглядел пассажиров пронизывающим взглядом,
задевшим Оскара и Жоржа,  что искал клерка своего нотариуса; в  случае, если
бы тот  оказался  в  экипаже,  граф  хотел  предупредить  его,  чтоб  он  не
проговорился;  но, увидя  Оскара, дядюшку  Леже,  а  главное сугубо  военную
осанку,  усы  и  манеры  Жоржа,  смахивающего  на  искателя приключений,  он
успокоился и решил,  что его письмо вовремя  поспело  к нотариусу Александру
Кроттe.
     Доехав до крутого подъема, что  идет  от предместья Сен-Дени  до  улицы
Фиделите, Пьеротен обратился к фермеру:
     -- Ну, как, дядюшка Леже, вылезем, а?
     -- Я тоже слезу, -- сказал граф, услышав эту фамилию, -- надо  пожалеть
лошадей.
     --  Если  так и дальше пойдет, мы  четырнадцать лье и за  две недели не
сделаем! -- воскликнул Жорж.
     -- А я чем виноват, ежели один из седоков пройтись пожелал!
     -- Получишь  десять  золотых, если сохранишь  втайне то,  о чем я  тебя
просил, -- шепнул граф Пьеротену, взяв его под руку.
     "Плакала моя тысяча франков!" -- подумал Пьеротен, а сам подмигнул г-ну
де Серизи, как бы говоря: "Будьте благонадежны! Не подведу!".
     Оскар и Жорж остались в карете.
     --  Эй, Пьеротен, раз  уж вас зовут  Пьеротеном, -- крикнул Жорж, когда
экипаж  въехал  на гору и пассажиры  снова расселись по местам, -- если вы и
впредь  так плестись будете, так  лучше  скажите, я заплачу за  место, а сам
возьму в Сен-Дени  верховую  лошадь;  у  меня  спешные дела,  которые  могут
пострадать, если я опоздаю.
     -- Как  еще поедем-то!  -- заметил  дядюшка  Леже.-- А вы  нам со своей
лошадью только мешаться будете!
     --  Больше чем на  полчаса  я  никогда  не опаздываю,  --  успокоил его
Пьеротен.
     -- В конце  концов, согласитесь,  вы  же  не папу римского  катаете! --
сказал Жорж. -- Ну, так прибавьте шагу.
     -- Тут не может быть  никаких предпочтений, и если вы боитесь растрясти
одного  из пассажиров,  --  сказал  Мистигри, указывая  на графа, -- так  вы
неправы.
     -- Перед  "кукушкой" все  пассажиры равны, как перед законом равны  все
французы, -- изрек Жорж.
     --  Не  беспокойтесь, -- сказал дядюшка Леже, -- к полудню  в Ла-Шапель
поспеем.
     Ла-Шапель -- деревня, начинающаяся сейчас же после заставы Сен-Дени.
     Всякий,  кому  приходилось  путешествовать, знает, что  люди,  по  воле
случая  оказавшиеся вместе  в  дилижансе,  знакомятся не сразу  и  разговоры
обычно заводят, уже проехав часть пути. Сначала все молча изучают друг друга
и осваиваются с положением. Душе, так же как и телу, надо прийти в состояние
равновесия. Когда каждому  думается, что  он доподлинно  определил  возраст,
профессию и  характер  своих спутников,  какой-нибудь  охотник почесать язык
затевает разговор, который все  подхватывают  с тем большим жаром,  что  уже
почувствовали потребность  скрасить  путь  и  скоротать  время в беседе. Так
бывает во французских дилижансах.  Но у каждого народа свои нравы. Англичане
боятся уронить свое  достоинство и поэтому не раскрывают рта; немцы в дороге
грустны, итальянцы  слишком осторожны, чтобы  болтать, у  испанцев дилижансы
почти  совсем вывелись, а у русских  нет дорог. Итак, в общественных каретах
весело проводят время только во Франции, в этой словоохотливой, несдержанной
на  язык стране, где все рады посмеяться и щегольнуть остроумием,  где шутка
скрашивает  все  --  и  нужду  низших  классов  и  торговые  сделки  крупной
буржуазии.  К тому  же  французская полиция  не  затыкает  болтунам  рот,  а
парламентская    трибуна    приучила    всех    к    краснобайству.    Когда
двадцатидвухлетний юноша, вроде того, что  скрывался  под именем  Жоржа,  не
лишен  остроумия, он нередко  злоупотребляет этим даром, особенно в подобных
условиях.  Итак, Жорж начал  с  того, что  установил свое превосходство  над
остальной компанией. Графа он принял за второразрядного фабриканта, ну, хотя
бы  за  ножовщика;  обтрепанного  молодого  человека,  которого  сопровождал
Мистигри, -- за жалкого  заморыша, Оскара  -- за  дурачка,  а  тучный фермер
показался ему прекрасным  объектом для мистификации. Сообразив все  это,  он
решил позабавиться на счет своих спутников.
     "Подумаем, -- рассуждал  он, пока  "кукушка"  спускалась от Ла-Шапели в
долину Сен-Дени, -- за кого бы мне себя выдать? За Этьена ? За Беранже? Нет,
не  годится! Эти простофили, пожалуй, не слыхали  ни  о  том, ни о другом...
Может быть, за карбонария? К черту! Чего доброго,  еще  заберут! А что, если
мне  объявиться одним из  сыновей маршала Нея?.. Но  о чем я им  тогда врать
буду? Расскажу, как казнили отца... Неинтересно! А  если преподнести им, что
я  вернулся  из  Шан-д'Азиля  ?..  Пожалуй,  еще  сочтут  за  шпиона,  будут
остерегаться.  Скажусь  переодетым  русским  князем.  Какими   я   их  угощу
подробностями из жизни императора Александра!.. А если назвать себя Кузеном,
профессором философии?.. Тут уж я их окончательно оплету!  Нет! Мне сдается,
что растрепанный  заморыш  обивал пороги Сорбонны.  Как  это  мне  раньше не
пришло в голову их  одурачить, я так  хорошо  изображаю  англичан, я мог  бы
выдать себя  за лорда  Байрона, путешествующего  инкогнито...  Черт  возьми,
упустил  такой  случай!  Назваться,  что ли, сыном  палача...  Замечательная
мысль,  уж  наверняка всякий посторонится и  уступит  тебе  место за столом.
Нашел! Скажу, будто командовал войсками Али, Янинского паши ".
     Пока  он  рассуждал  сам  с   собой,  карета  катила  в  облаках  пыли,
непрестанно подымавшихся по обеим сторонам дороги.
     -- Ну и пыль! -- заметил Мистигри.
     -- Париж --  столица  Франции,  -- быстро  перебил его спутник.--  Хоть
сказал  бы,  что  пыль  пахнет  ванилью,--  по крайней мере  новую бы  мысль
высказал.
     --  Вы  смеетесь,  --  ответил  Мистигри, -- а  ведь и  на  самом  деле
временами каким-то цветком пахнет.
     -- У нас в Турции... -- начал Жорж, приступая к задуманному рассказу.
     -- Настурцией, -- перебил Жоржа патрон "мазилки".
     -- Я сказал, что в Турции, откуда я недавно вернулся,-- продолжал Жорж,
-- пыль очень приятно пахнет; а здесь она пахнет только в том случае,  когда
проезжаешь мимо навозной кучи, как сейчас.
     -- Вы, сударь, возвращаетесь с Востока? -- спросил Мистигри, иронически
на него поглядывая.
     -- Ты  же  видишь,  наш  спутник так  устал,  что  интересуется  уже не
восходом, а закатом, -- ответил ему его учитель
     -- Вы не очень-то загорели на солнце, -- заметил Мистигри.
     -- Я только  что встал с постели, проболел  три  месяца, врачи говорят,
скрытой чумой.
     -- Вы болели чумой! -- воскликнул граф в ужасе. -- Пьеротен, стойте!
     -- Поезжайте, Пьеротен, -- сказал Мистигри. -- Ведь вам же говорят, что
чума скрылась,-- пояснил он, обращаясь к графу.-- Это такая чума, от которой
излечиваются за разговорами.
     -- Такая чума, от  которой не умирают, но ходят, как чумные, и  все! --
прибавил его спутник.
     --  Такая  чума,  от которой  не умирают,  а  просто  врут  потом,  как
очумелые! -- подхватил Мистигри.
     -- Мистигри,  -- остановил его учитель,--не затевайте ссор, не то я вас
высажу. Итак, сударь, -- обратился он к Жоржу, -- вы были на Востоке?
     -- Да,  сударь,  сначала в  Египте, а  затем в Греции, где я служил под
началом  Али,  Янинского  паши, с  которым  вконец  разругался. Там невольно
поддаешься  климату;   множество  волнений,  вызванных  жизнью  на  Востоке,
окончательно расстроили мне печень.
     -- Вы были  на военной службе?  -- спросил тучный фермер. -- Сколько же
вам лет?
     -- Двадцать девять,--ответил Жорж, на которого поглядели все пассажиры.
--  В  восемнадцать лет я простым солдатом проделал знаменитую кампанию 1813
года.  Но я участвовал только в  битве  при Ганау ,  за которую  получил чин
фельдфебеля. Во Франции, при Монтеро , я был произведен в младшие лейтенанты
и получил орден от... (здесь нет доносчиков?) от императора.
     -- У вас есть орден? -- сказал Оскар. -- И вы его не носите?
     -- Наполеоновский орден?.. Покорно вас благодарю! Да и какой порядочный
человек  надевает в дорогу ордена? Вот и вы, сударь, -- сказал он, обращаясь
к графу де Серизи, -- готов держать пари на что угодно...
     -- Держать пари  на  что угодно во Франции  значит ни на что не держать
пари, --заметил спутник Мистигри.
     -- Готов держать пари на что угодно, -- повторил Жорж многозначительно,
-- что вы, сударь, весь в крестах.
     --  У  меня   есть  крест   Почетного  легиона,  русский  орден  Андрея
Первозванного,  орден  Прусского  Орла,   сардинский  Аннунциаты,   Золотого
Руна,--смеясь, сказал граф де Серизи.
     --  Только-то  и  всего!  --  заметил  Мистигри. -- И весь  этот  блеск
путешествует в "кукушке"?
     -- Ишь ты, как старичок с кирпичной  физиономией  привирает,  -- шепнул
Жорж на ухо  Оскару. --  Видите, я же вам говорил,-- продолжал он вслух.-- Я
не скрываю, я боготворю императора...
     -- Я служил под его началом, -- сказал граф.
     -- Что за человек! Не правда ли? -- воскликнул Жорж.
     --  Человек,  которому  я  многим   обязан,  --   ответил  граф,  ловко
прикидываясь простачком.
     -- Например, орденами? -- спросил Мистигри.
     -- А как он табак нюхал! -- продолжал г-н де Серизи.
     -- О, у  него  табаком все карманы полны были,  прямо оттуда и брал, --
сказал Жорж.
     -- Мне это говорили, -- заметил дядюшка Леже с недоверчивым видом.
     -- Он не только нюхал, он и жевал табак, и курил, -- подхватил Жорж. --
Я видел, как он  дымил,  и очень забавно, при  Ватерлоо, когда  маршал Сульт
сгреб  его  в охапку и бросил в экипаж в  тот момент, как  он  уже взялся за
ружье и собирался разрядить его в англичан.
     -- Вы  участвовали в сражении при Ватерлоо? -- спросил Оскар, вытаращив
от удивления глаза.
     -- Да, молодой человек, я участвовал в кампании 1815 года. Я дрался при
Ватерлоо  в  чине  капитана и удалился на Луару, когда армию расформировали.
Черт возьми, Франция  мне опротивела,  я не мог здесь дольше  выдержать. При
моем  настроении меня  бы арестовали.  Вот я и отправился  вместе  с другими
удальцами --  Сельвом  , Бессоном  , еще кое с кем; все они  и по сию пору в
Египте, на службе  у Мехмеда-паши  .  Ну,  и чудак,  доложу  я  вам!  Раньше
торговал табаком в Кавале,  а теперь задумал стать  неограниченным монархам.
Вы видели  его на картине Ораса Верне  "Избиение мамелюков"? Какой красавец!
Но я не согласился  отречься от веры своих отцов и стать  мусульманином, тем
более  что  при  переходе  в  магометанство проделывают некую  хирургическую
операцию, к которой  я не чувствовал ни малейшей  склонности.  А кроме того,
вероотступников все презирают. Вот если бы мне предложили ренту тысяч в сто,
тогда, возможно, я бы еще  подумал... Да и то!.. Нет, не согласился бы! Паша
положил мне жалованье в тысячу таларов...
     -- Что это такое? -- спросил Оскар, развесив уши.
     -- Так,  пустяки. Талар -- это вроде монеты в сто су.  И, надо сказать,
пребывание в этой чертовой стране, если только ее можно назвать страной, мне
дорого  обошлось,--  пороки,  которые я  там приобрел,  дохода  не приносят.
Теперь я уже не могу отказаться от кальяна два раза в день, а  это обходится
недешево.
     -- А каков Египет? -- спросил г-н де Серизи.
     --  Египет  --  сплошной  песок, --  нисколько не  смущаясь,  продолжал
Жорж.--  Зеленеет  только  долина Нила.  Проведите зеленую  полосу  на листе
желтой  бумаги,  вот  вам  и Египет. Правда,  египтяне,  феллахи,  имеют  по
сравнению с  нами одно преимущество:  у них нет  полиции.  Можете исколесить
весь Египет, ни одного полицейского не встретите.
     -- Зато, я думаю, там много египтян, -- сказал Мистигри.
     -- Не так много, как вы полагаете,--возразил Жорж,-- там гораздо больше
абиссинцев, гяуров, ваххабитов, бедуинов и коптов... Впрочем, все эти дикари
мало привлекательны, и я был очень  счастлив, когда сел на генуэзское судно,
которое  шло на Ионические острова за грузом  пороха и боевыми припасами для
Тепеленского паши. Знаете,  англичане продают порох  и  боевые припасы  кому
угодно  -- и туркам и  грекам;  они бы и самому черту продали, будь  у черта
деньги. Итак,  с острова Занте мы должны были направиться  в Грецию, лавируя
вдоль  берегов.  Мой  род  пользуется  известностью  в этой  стране. Я  внук
славного Кара-Георгия  ,  который воевал с  Портой,  но,  к несчастью, ей не
напортил,  а  свою судьбу  испортил.  Его  сын укрылся в  доме  французского
консула  в Смирне, он умер в Париже в 1792 году, оставив мою мать беременной
седьмым  ребенком,  мною.  Один из  приятелей  моего  деда  украл  все  наши
драгоценности,  так  что мы  были  разорены.  Мать,  которая  жила  тем, что
продавала по одному  свои бриллианты,  в 1799 году  вышла  замуж за  некоего
господина Юнга, моего отчима, поставщика на армию. Мать умерла, я поссорился
с  отчимом, между нами говоря, большим подлецом. Он еще  жив, но мы с ним не
видимся Этот прохвост бросил нас семерых и даже  не поинтересовался, что  мы
пить-есть  будем.  Вот  я с  отчаянья  и  отправился  в  1813  году  простым
рекрутом... Вы себе  и  представить не можете, с какой радостью  старый паша
принял внука Кара-Георгия.  Здесь, во Франции,  я зовусь просто Жоржем. Паша
подарил мне гарем...
     -- У вас есть гарем? -- воскликнул Оскар
     --  А были вы бунчужным пашой ?  Сколько у вас хвостов было? -- спросил
Мистигри.
     -- Неужели вы  не знаете, --  ответил Жорж, --  что пашой может сделать
только султан? Мой же друг Али,  -- а мы  с  ним  были такими  друзьями, что
водой не разольешь,-- восстал против падишаха! Не знаю, известно ли вам, что
по-настоящему повелитель правоверных называется падишахом, а не султаном. Не
воображайте, что гарем  это что-то особенное: это вроде стада  коз. Тамошние
женщины  очень  глупы, гризетки  из "Хижины" на Монпарнасе  мне во  сто  раз
милей.
     -- Они поближе,--заметил граф де Серизи.
     --  Одалиски не знают ни  слова  по-французски, а чтобы поладить, нужно
знать язык. Али подарил мне пять законных жен и десять наложниц. В Янине это
сущие пустяки. Видите ли, на Востоке любить своих жен считается очень дурным
тоном У них  жены самое обычное дело, все равно что у нас сочинения Вольтера
или Руссо; ну,  кто из нас заглядывает в  Вольтера или Руссо?  Никто.  А вот
ревновать считается  там  хорошим тоном.  По их  закону,  жену при  малейшем
подозрении зашивают в мешок и бросают в море.
     -- И вы их тоже бросали? -- спросил фермер.
     -- Я? Ну, что вы, я же француз! Я предпочитал любить их.
     Тут  Жорж лихо закрутил  усы и устремил вдаль  мечтательный взгляд. Тем
временем  въехали  в  деревню  Сен-Дени,  и  Пьеротен  остановился  у  ворот
харчевни, знаменитой своими  слоеными  пирожками; здесь седоки обычно делают
привал.  Граф,  заинтригованный  правдоподобными   деталями,   которые  Жорж
пересыпал  шутками,  тут же  влез обратно в карету,  достал  из-под  сиденья
портфель -- так как со слов Пьеротена знал, что  загадочный пассажир положил
его  туда,--  и прочитал  на  нем  позолоченную надпись:  "Александр Кроттe,
нотариус".  Граф  позволил  себе открыть портфель,  ибо с  полным основанием
предполагал, что дядюшка Леже также полюбопытствует заглянуть туда. Он вынул
купчую на ферму Мулино, сложил ее, убрал в боковой карман сюртука и вернулся
к прочим пассажирам.
     -- Значит,  Жорж всего-навсего младший клерк нотариуса Кроттe, которого
он послал  вместо  своего старшего клерка. Остается  только  поздравить  его
патрона с таким помощникам, -- пробормотал граф.
     По почтительному виду дядюшки Леже и Оскара Жорж понял, что нашел в них
восторженных  слушателей;   он,  разумеется,   решил   поразить   их   своим
великолепием, угостив пирожками и стаканчиком аликантского  вина, а заодно и
Мистигри с  его  патроном, причем воспользовался случаем, чтобы  узнать, кто
они такие.
     --  Я,  сударь,  не  принадлежу к столь знатному  роду, как  вы,  и  не
возвращаюсь из армии, -- сказал художник.
     Граф,   поторопившийся  вернуться   в  харчевню,   чтобы  не  возбудить
подозрений, подоспел как раз к концу его ответа.
     -- ... я всего-навсего бедный художник и недавно вернулся из Рима, куда
ездил на казенный  кошт, так как пять лет назад получил первую премию  . Моя
фамилия Шиннер.
     --   Послушайте,   почтеннейший,   можно   предложить   вам   стаканчик
аликантского и пирожок? -- обратился Жорж к графу.
     -- Благодарю вас, --ответил  граф, -- я никогда не  выхожу  из дому, не
выпив чашки кофея со сливками.
     -- А  между завтраком и обедом вы ничего не перехватываете? Какие у вас
старозаветные мещанские  привычки,--  сказал Жорж.-- Когда  он  врал  насчет
своих  орденов, я не думал, что он такой мямля,-- шепнул он художнику,--  но
мы опять заведем с этим свечным торговцем разговор об орденах.
     -- Ну, а вы, молодой  человек, -- обратился  он к Оскару, -- опрокиньте
уж и тот стаканчик, что я налил нашему лавочнику. Усы лучше расти будут.
     Оскару хотелось показать, что он  мужчина; он выпил второй  стаканчик и
съел еще три пирожка.
     -- Славное винцо, -- сказал дядюшка Леже и прищелкнул языком.
     -- Оно потому такое хорошее, что из Берси ! -- ответил Жорж. -- Я бывал
в Аликанте, и надо вам сказать, что тамошнее вино так же похоже  на это, как
я  на  ветряную мельницу. Наши  искусственные вина  куда лучше  натуральных.
Ну-ка, Пьеротен, прошу, стаканчик... Эх,  жалко, что у вас лошадки непьющие,
а то бы они нас мигом домчали.
     -- Что  их поить, у меня одна лошадь и  без  сивухи  сивая, --  ответил
Пьеротен.
     Оскару эта незамысловатая шутка показалась верхом остроумия.
     -- Трогай!
     Этот  возглас  Пьеротена,  сопровождавшийся  щелканьем бича,  раздался,
когда все пассажиры втиснулись на свои места.
     Было  одиннадцать часов. Погода, с утра немного пасмурная, прояснилась,
ветер  разогнал тучи, местами уже проглядывало голубое небо;  и когда карета
Пьеротена  покатила по дороге, узенькой  ленточкой  соединяющей  Сен-Дени  с
Пьерфитом,  последние обрывки  тумана, прозрачной  дымкой обволакивавшие это
знаменитое своими видами местечко, растаяли на солнце.
     --  Ну,  а  почему  же вы разлучились с вашим  другом пашой? -- спросил
Жоржа дядюшка Леже.
     -- Он был большой чудак, -- ответил Жорж с очень таинственным видом. --
Можете себе представить, он сделал меня начальником кавалерии. Отлично!..
     -- Ага, вот почему он при шпорах! -- решил простоватый Оскар.
     --  В ту пору,  когда  я  был  там, Али-паше  пришлось расправляться  с
Хозревам-пашой , тоже скажу я вам -- фрукт! Вы его  здесь называете Шореф, а
по-турецки  его имя произносится Косере. Вы, верно,  в свое  время  читали в
газетах,  что старик Али разбил Хозрева, и разбил  наголову. Ну так  вот, не
будь меня, Али-паша погиб бы несколько раньше. Я был на правом фланге, вдруг
вижу, что старый хитрец Хозрев прорвал  наш центр... Да еще как, неожиданным
прекрасным маневром в духе Мюрата. Отлично! Я выждал минуту  и стремительным
натиском  разрезал  пополам  колонну  Хозрева,  которая  прорвалась вперед и
осталась без прикрытия.  Вы  понимаете...  Ну, после  этого  дела  Али  меня
расцеловал.
     -- А это на Востоке принято? -- насмешливо спросил граф де Серизи.
     -- Это, сударь, повсюду принято,-- вставил художник.
     -- Мы гнали Хозрева тридцать лье в глубь страны... Как на охоте, право!
--  продолжал  Жорж. -- Турки лихие  наездники  Али  задарил  меня--ятаганы,
ружья, сабли!.. Бери --  не хочу! По возвращении в столицу этот чертов чудак
сделал мне предложение, которое пришлось  мне совсем не по вкусу. Когда этим
восточным людям  что  на ум взбредет,  с  ними не  сговоришься...  Али хотел
сделать меня  своим  любимцем,  своим наследником; я  был по горло сыт  этой
жизнью; Али-паша Тепеленский восстал против Порты, а я счел благоразумным не
портить своих отношений с Портой и удалиться. Но надо  отдать справедливость
Али-паше,  он осыпал  меня подарками. Он  дал  мне  бриллианты, десять тысяч
таларов,  тысячу червонцев,  очаровательную  гречанку  в  подруги,  мальчика
арнаута  в грумы  и арабского скакуна. Что  там  ни говорите, Али,  Янинский
паша,  натура  загадочная,  он  ждет  своего  историка.  Только  на  Востоке
встретишь еще  таких твердых, как кремень, людей, которые могут двадцать лет
жизни  потратить на то, чтобы в одно прекрасное  утро отомстить за давнишнюю
обиду. Я никогда  не видел такой красивой  белой бороды, как у  него, лицо у
него было суровое, жестокое...
     -- А куда вы ваши сокровища дели? -- спросил дядюшка Леже.
     --  Видите   ли,  у   них   там   нет  ни   государственной  ренты,  ни
государственного  банка,  поэтому  пришлось  держать  денежки  при  себе  на
греческом паруснике, который был захвачен самим капудан-пашой! Меня в Смирне
чуть не  посадили живьем  на кол. Ей-богу, если бы не  господин де Ривьер --
наш посланник, который находился там, меня бы приняли за сообщника Али-паши.
Говоря по совести, я спас только свою голову, а десять тысяч таларов, тысяча
червонцев, оружие -- все  пошло в прожорливую пасть капудан-паши.  Положение
мое было тем  труднее, что этот капудан-паша оказался  не кто  иной, как сам
Хозрев.  Его,  подлеца,  после  полученной  им  взбучки,  назначили  на  эту
должность, которая во Франции соответствует адмиралу.
     -- Так ведь он же как будто был в кавалерии?  -- заметил дядюшка  Леже,
внимательно следивший за рассказом.
     --  Из  ваших  слов  видно,  как  мало  знают  Восток   в  департаменте
Сены-и-Уазы!  --  воскликнул  Жорж.  -- Турки,  сударь, таковы:  вы  фермер,
падишах назначает вас маршалом; если ему не понравится,  как вы справляетесь
со своими обязанностями,  пеняйте  на себя, вам  не сносить  головы. Это  их
способ сменять  чиновников.  Садовник делается префектом,  а премьер-министр
простым  чаушем . В Оттоманской  империи  не знают, что такое продвижение по
службе и иерархия! Из кавалериста Хозрев превратился в моряка. Султан Махмуд
приказал ему захватить Али на море, и он действительно  покончил с ним, но с
помощью англичан. Они, канальи, на этом хорошо заработали! Они наложили свою
лапу на его  сокровища. Хозрев узнал меня, он еще не позабыл уроков верховой
езды, которые я ему преподал. Сами понимаете, песенка моя была спета; хорошо
еще, что мне пришло  в голову заявить,  что я француз и состою при господине
де  Ривьере в трубадурах. Посланник  был рад случаю показать  свою  власть и
потребовал моего освобождения.  У турок есть одна хорошая  черта, им  так же
просто отпустить вас на волю, как и отсечь вам голову; что то, что другое --
им  все  равно  Французский  консул, очаровательный  человек, друг  Хозрева,
приказал вернуть мне две тысячи таларов; и, должен сказать, имя его навсегда
сохранится у меня в сердце...
     -- А как его звали? -- поинтересовался г-н де Серизи.
     На лице г-на де Серизи отразилось удивление, когда  Жорж назвал фамилию
одного   из  самых  наших  известных  генеральных   консулов,  действительно
находившегося в то время в Смирне.
     -- Между прочим, я  присутствовал при  казни смирнского градоправителя,
которого  падишах приказал Хозреву обезглавить. В жизнь свою не видел ничего
любопытнее, а  я видал всякие виды. Я вам расскажу потом, за  завтраком.  Из
Смирны я поехал в Испанию, узнав, что  там  революция.  Я отправился прямо к
Мине , который взял меня к себе в адъютанты и дал чин  полковника. Я  дрался
за дело конституции, но оно обречено на гибель, так как  на  этих  днях наши
войска вступят в Испанию.
     -- И  вы  французский  офицер? -- строго сказал граф  де Серизи.  -- Не
слишком ли вы полагаетесь на молчание своих слушателей?
     -- Но здесь же нет доносчиков, -- возразил Жорж.
     -- Вы, видно, позабыли, полковник Жорж, -- сказал граф, -- что как  раз
сейчас  в суде пэров  разбирается дело о заговоре, и  поэтому  правительство
особенно  строго  к  военным,  которые  поднимают  оружие  против  родины  и
завязывают  сношения  с  иностранцами  с  целью   свергнуть  наших  законных
государей. .
     При  этой  суровой отповеди  художник покраснел До ушей и посмотрел  на
Мистигри, который тоже как будто смутился.
     -- Ну, а дальше что? -- спросил дядюшка Леже.
     -- Если бы я, например, был  чиновником, -- ответил  граф, -- мой  долг
был бы вызвать  в Пьерфите полицейских и арестовать адъютанта генерала Мины,
а всех пассажиров, что были в карете, привлечь в качестве свидетелей.
     Жорж  сразу приумолк  от  этих слов,  тем более что  "кукушка" как  раз
подъезжала к полицейскому посту, над  которым  белый флаг, по  классическому
выражению, развевался по воле зефира.
     -- У вас слишком много орденов, вы не позволите себе такую подлость, --
сказал Оскар.
     -- Мы его сейчас опять разыграем, -- шепнул Жорж Оскару.
     -- Полковник! -- воскликнул дядюшка Леже, встревоженный резкими словами
графа де Серизи и желавший  переменить  разговор.  -- Как обрабатывают землю
жители тех краев, где вы побывали? Какое у них хозяйство -- многополье?
     -- Прежде  всего, почтеннейший, понимаете, с сельским хозяйством у  них
дело табак, слишком уж много табаку они курят, все  хозяйство  прокурили. Им
уж не до того, чтобы почву удобрить, им только бы чиновников задобрить.
     Граф не мог не улыбнуться. Эта улыбка успокоила рассказчика.
     -- Их способ обработки почвы покажется вам очень странным. Они ее вовсе
не обрабатывают, это и есть их способ обработки. Что турки, что греки -- все
питаются луком да рисом... Они  добывают  опиум из  мака, что очень выгодно;
кроме того,  у них есть табак, который растет сам по себе, знаменитый табак!
А  потом  финики! Куча всяких сластей,  растущих в диком виде. В этой стране
масса всевозможных источников торговли. В Смирне ткут ковры, и недорогие.
     -- Но, ведь ковры-то  из шерсти,-- заметил Леже,-- а где шерсть,  там и
овцы, а для овец нужны пастбища, фермы, полевые культуры.
     -- Верно, там что-нибудь  в этом роде и  есть, -- ответил Жорж.  -- Но,
во-первых, рис  растет в воде; а затем я все  время был на побережье и видел
только край, разоренный войной. Кроме того, я питаю глубочайшее отвращение к
статистике.
     -- А как там с налогами? -- поинтересовался дядюшка Леже.
     -- О, налоги там тяжелые. У них отбирают все до последней нитки, но что
останется   --  то  оставляют  им.  Египетский  паша  был  до  того  поражен
преимуществами  этой  системы,   что  уже  собирался  перестроить  все  свое
налоговое управление на этот лад, когда я с ним расстался,
     -- Как же  это  так? --  удивился дядюшка  Леже, окончательно  сбитый с
толку.
     -- Как? -- отозвался  Жорж.--Да очень просто. Особые чиновники отбирают
урожай,  а феллахам оставляют  только на прожиток. При такой системе  нет ни
бюрократии, ни бумажной волокиты, этого бича Франции. Так вот и делается!..
     -- Но с какой же стати? -- недоумевал фермер.
     -- Это  страна  деспотизма, вот вам и  весь сказ! Разве  вы  не  знаете
прекрасное  определение  деспотизма,  данное  Монтескье:   "Как  дикарь,  он
подрубает дерево у корня, чтобы сорвать плоды..."
     --  И  нас  хотят вернуть  к тому же!  --  воскликнул  Мистигри.  -- Но
блудливой корове бог ног не дает.
     -- И  этого добьются, -- воскликнул граф де Серизи, -- и землевладельцы
поступят  правильно,  если  распродадут   свои   владения.  Господин  Шиннер
несомненно видел в Италии, как быстро возвращаются там к прежнему.
     --  Corpo  di Bacco! [Черт  возьми! (итал.)] Папа ловко обделывает свои
дела,--  сказал Шиннер.-- Но  таковы итальянцы. Уж  очень покладистый народ.
Только  бы  им  не  мешали  понемножку грабить  путешественников  на большой
дороге, они и довольны.
     -- Однако,  --  заметил  граф,  -- вы тоже не носите  ордена  Почетного
легиона, которым были награждены в 1819 году; это что -- мода такая пошла?
     Мистигри и мнимый Шиннер покраснели до корней волос.
     -- Ну,  я... другое  дело,  --  продолжал  Шиннер. -- Я  хочу сохранить
инкогнито. И вы,  пожалуйста,  не выдавайте меня, сударь. Пусть люди думают,
будто перед ними неизвестный, скромный художник, просто живописец-декоратор.
Я еду в замок, где не должен вызывать ни малейших подозрений.
     --  Ах, вот как,  -- отозвался граф,  -- значит,  тут  роман,  любовная
интрижка?.. Да! Ведь вы имеете счастье быть молодым...
     Оскар буквально  лопался от  досады,  сознавая, что сам он ничтожество,
что  даже  ничем  похвастаться  не умеет,  и, посматривая  то на  полковника
Кара-Георгиевича,  то  на  прославленного мастера  Шиннера,  тщетно  силился
придумать,   за   кого  бы  ему  все-таки  выдать  себя.  Но  кем  мог  быть
девятнадцатилетний  юноша, которого  отправили  на  две  недели  погостить в
деревню, к  прэльскому  управляющему?  Аликанте  уже  туманило  ему  голову,
самолюбие  его было  уязвлено,  и  кровь закипала  в  жилах;  поэтому, когда
знаменитый Шиннер намекнул на  некое романтическое приключение, сулившее ему
столько  же  счастья,  сколько  и  опасностей,  Оскар  так и впился  в  него
взглядом, сверкавшим бешенством и завистью.
     -- Ах, -- простодушным и завистливым тоном сказал граф, -- как же нужно
любить женщину, чтобы приносить ей подобные жертвы!
     -- Какие жертвы? -- спросил Мистигри.
     -- Разве вы  не знаете, дружок,  что плафон,  расписанный столь великим
мастером, оплачивается на  вес золота?  Уж  если город уплатил вам за те два
зала в Лувре тридцать тысяч франков, -- продолжал граф, оборотясь к Шиннеру,
-- то за роспись плафона в доме какого-нибудь буржуа, как вы называете нас в
своих   мастерских,  вы   возьмете  добрых  двадцать  тысяч;  а  безвестному
живосписцу -- хорошо, коли дадут две.
     -- Дело не в деньгах, --  вставил Мистигри.  --  Но  ведь это наверняка
будет шедевр, а подписать его нельзя, иначе скомпрометируешь ее.
     -- Ах! Я охотно бы вернул европейским государям все свои ордена, только
бы мне  быть любимым,  как этот  молодой  человек, которому  страсть внушает
столь великую преданность! -- воскликнул г-н де Серизи.
     -- Что поделаешь! -- промолвил Мистигри. -- На  то  и  молодость, чтобы
тебя любили, чтобы куролесить... как говорится, -- пыл молодцу не укор!
     -- А какого мнения на этот счет госпожа Шиннер?-- спросил граф. -- Ведь
вы, как известно, женились по любви на красавице Аделаиде де Рувиль, протеже
старика  адмирала де  Кергаруэта,  который и  устроил  вам заказ на  роспись
плафонов в Лувре через своего племянника, графа де Фонтэна.
     -- Да разве в путешествии великий художник бывает женатым  ? -- заметил
Мистигри.
     --  Вот  она,  мораль  мастерских!  --  воскликнул  граф  де  Серизи  с
простодушным негодованием.
     -- А чем лучше мораль европейских дворов,  где вы получили ваши ордена?
--  отозвался Шиннер, который, узнав, насколько граф осведомлен относительно
полученных художником заказов, вначале растерялся, но быстро овладел собой и
заговорил с прежним апломбом.
     -- Ни об одном из них  я  не просил, -- ответил граф, -- и кажется, все
они получены мной по заслугам.
     -- А что вам в них? Как собаке пятая нога! -- заметил Мистигри.
     Чтобы  не выдать  себя, г-н де  Серизи  придал  своему лицу добродушное
выражение  и  стал  любоваться  долиной  Гроле,  которая  открывается  взору
путешественника, когда повертываешь  от Пат-д'Уа на Сен-Брис, оставив справа
дорогу на Шантильи.
     -- Хитрит, -- пробурчал Оскар.
     -- А что -- Рим действительно так хорош, как об этом трубят? -- спросил
Жорж великого художника.
     --  Рим прекрасен только для влюбленных;  чтобы  он  понравился,  нужно
пылать страстью, и я  все-таки  предпочитаю Венецию, хотя меня там чуть было
не зарезали.
     --  Если  бы  не я,  вас и  пристукнули бы,  как пить  дать, --  заявил
Мистигри.  -- Да, натянули вы нос  этому проклятому шуту, лорду Байрону! Вот
взбесился английский чудак!
     --  Молчи,--остановил его Шиннер,  --  я не  хочу, чтобы знали  о  моей
стычке с лордом Байроном.
     --  А  все-таки, признайтесь, -- продолжал Мистигри,  -- хорошо, что  я
владею некоторыми приемами французского бокса?
     Время от времени Пьеротен и граф обменивались красноречивыми взглядами,
которые,  наверно,  смутили  бы  людей хоть  немного более  искушенных,  чем
остальные пять пассажиров.
     -- Однако, -- воскликнул возница -- Только  и слышишь, что  про лордов,
да пашей,  да  про  потолки по тридцать тысяч франков!  Видно, я везу  нынче
знатных господ! Воображаю, сколько я получу на чай.
     -- Не говоря о том, что места уже оплачены, -- лукаво заметил Мистигри.
     -- А мне это как раз на руку, -- продолжал Пьеротен,-- ведь вы, дядюшка
Леже,  знаете  мою  прекрасную новую  карету, за которую  я дал  задаток две
тысячи  франков. Так вот, этим канальям каретникам нужно завтра отвалить еще
две  с  половиной тысячи; они не  желают брать  полторы  тысячи наличными  и
вексель на  тысячу, сроком на два месяца! Разбойники  требуют, чтобы я сразу
выложил  им все  чистоганом! Разве  не  бессовестно  так  драть с  человека,
который ездит вот  уже  восемь лет, с отца  семейства! Ведь они меня по миру
пустят! Я могу потерять все --и деньги и экипаж, если  не раздобуду какую-то
несчастную тысячу.  Но-о! Козочка!  Уверяю вас, они не  посмели бы проделать
такую штуку с владельцем большого заведения.
     -- Что ж, -- отозвался ученик, -- без монет, так без карет!
     -- Вам  осталось  раздобыть  всего восемьсот франков,  --  сказал граф,
усматривая в этих жалобах,  обращенных к дядюшке Леже, переводный вексель на
себя.
     -- Это-то верно, -- пробормотал Пьеротен, -- Эй! Эй! Рыжий!
     -- Вам, наверно, в Венеции довелось видеть прекрасную роспись? -- снова
заговорил граф, обращаясь к Шиннеру.
     -- Я слишком был влюблен и ни на что не обращал внимания; тогда все это
мне  казалось пустяками. А вместе с  тем я должен был бы,  кажется, навсегда
излечиться от любви, потому что именно на венецианской земле, в  Далмации, я
получил жестокий урок.
     -- Можно полюбопытствовать, какой? -- спросил Жорж. -- Я знаю Далмацию.
     -- Ну, если  вы там бывали,  вам, должно быть, известно, что  в  глухих
уголках   Адриатического  побережья  полным-полно  старых  пиратов,  морских
разбойников, корсаров на покое, которых не успели повесить, и...
     -- Ускоков , -- докончил Жорж.
     Услышав  это  название,  граф,  некогда ездивший по приказу Наполеона в
Иллирийские провинции, настолько был удивлен, что даже повернул голову.
     -- Я был... ну, в том городе, как его... он еще славится мараскином, --
сказал Шиннер, притворяясь, будто не может вспомнить название.
     -- В Заре! -- подсказал Жорж.--Я там тоже бывал. Это на побережье.
     -- Совершенно верно, -- продолжал художник. -- Я отправился туда, чтобы
изучить  местность,  я  обожаю ландшафты.  Мне  уже  раз  двадцать  хотелось
приступить к пейзажу, никем, по-моему, не понятому, кроме Мистигри,  который
со  временем станет вторым Гоббемой, Рюисдалем, Клодом Лорреном,  Пуссеном и
другими.
     -- Если он станет хоть одним из них, и то хорошо! -- воскликнул граф.
     --  Не прерывайте  ежеминутно, сударь, -- сказал Оскар,  -- иначе мы не
доберемся до сути.
     -- Вдобавок молодой человек обращается не к вам, -- заметил графу Жорж.
     --  Когда  кто-нибудь  говорит,  прерывать  невежливо,--  наставительно
произнес  Мистигри, -- но мы все так делаем, и много потеряли бы, если бы во
время чьей-нибудь речи не развлекались, обмениваясь мыслями друг с другом. В
"кукушке" все  французы равны,  -- сказал  внук  Кара-Георгия. А  посему  --
продолжайте,  любезный старец, и похвастайтесь чем-нибудь. Это допускается и
в  лучшем  обществе; вам,  вероятно, известна пословица: с волками  жить  --
по-волчьи шить!
     -- Про Далмацию мне насказали всяких чудес, -- продолжал Шиннер, -- вот
я и направляюсь туда, оставив Мистигри в Венеции, в гостинице.
     -- В locanda! [В гостинице! (итал.)] -- поправил Мистигри. -- Подпустим
местного колорита!
     -- Говорят, Зара --ужасная дыра...
     -- Да, -- согласился Жорж, -- но это крепость.
     --  Еще  бы,  черт возьми,  --  подхватил Шиннер. -- Это обстоятельство
играет немалую роль в моем приключении. В Заре множество аптекарей, и вот  я
поселяюсь у одного из  них. За  границей  главное  занятие  жителей -- сдача
внаем  меблированных  комнат,   а  все   другие  профессии  --  только  так,
дополнение. Вечером я надеваю свежее белье и усаживаюсь у себя на балконе. И
вдруг на балконе, по ту сторону улицы, я вижу женщину, ах, но какую женщину!
Гречанку,--  этим все сказано! Первую красавицу во  всем городе:  глаза--как
миндалины, веки опущены, точно  занавески, а ресницы--как  густые кисти  для
красок; овал  лица прямо-таки рафаэлевский, цвет кожи--восторг,  бархатистых
тонов, оттенки нежно переливаются, а руки... О!
     -- И не  кажется, будто они из  сливочного масла, как на картинах школы
Давида,-- подтвердил Мистигри.
     -- Вечно вы суетесь со своей живописью! -- воскликнул Жорж.
     --  Ну как же, -- отпарировал  Мистигри, --  гони природу в  дверь, она
вернется в щель.
     --  А  одета!  Чисто  греческий  стиль,  -- продолжал  Шиннер. --  Сами
понимаете  -- я воспылал. Справляюсь у своего  Диафуарюса и  узнаю,  что мою
соседку  зовут Зена. Надеваю  свежее белье. Оказывается, муж, отвратительный
старикашка,  чтобы  только жениться  на Зене,  заплатил ее родителям  триста
тысяч франков,  --  настолько славилась красотой эта девушка,  действительно
первая красавица во  всей Далмации, Иллирии, Адриатике и так далее. Там  жен
покупают, и притом заочно...
     -- Ну, я туда не ездок, -- заявил дядюшка Леже.
     -- Иногда  мой сон и сейчас озаряют глаза Зены, -- продолжал Шиннер. --
А  ее юному супругу  стукнуло шестьдесят семь лет. Но ревнив  он был даже не
как тигр -- ибо говорят, что тигры ревнивы, как далматинцы, -- старикашка же
был хуже  далматинца, он стоил трех далматинцев с половиной. Настоящий ускок
-- сплошной наскок, сверхпетух, архипетух.
     -- Словом, один из тех  молодцов,  которые  не верят волку  в капусте и
козлу в овчарне, -- сказал Мистигри.
     -- Ловко, -- заметил Жорж смеясь.
     -- После того  как мой старик был корсаром, а может быть, даже пиратом,
загубить христианскую душу для него все равно, что раз плюнуть, -- продолжал
Шиннер.--  Приятно, нечего  сказать. Впрочем,  старый  негодяй слыл богачом,
прямо миллионщиком, а уж уродлив, -- как тот  пират, которому какой-то  паша
отрубил  оба  уха  и который  посеял глаз бог весть  где...  впрочем,  ускок
превосходно умел пользоваться оставшимся, и,  можете мне  поверить,  он этим
глазом глядел  в оба. "Ни на шаг  жену от себя не отпускает", --  заявил мой
аптекарь.  "Если  у  нее  окажется нужда в вашей  помощи, я,  перерядившись,
заменю вас. Этот трюк всегда удается у нас на театре", -- ответил я. Было бы
слишком долго  описывать вам те три дня, самые восхитительные  в моей жизни,
которые  я  провел у окна, переглядываясь с Зеной и меняя каждое утро белье.
Это переглядывание тем  сильнее щекотало нервы, что  малейшее движение  было
многозначительно  и  грозило  опасностью. Наконец Зена, видимо,  решила, что
только  чужестранец,  француз,  художник отважится строить  ей глазки  среди
окружающих  ее  пропастей;  и  так  как  она от всей души ненавидела  своего
ужасного пирата, то бросала на меня такие взгляды, которые без всяких блоков
возносят  человека  прямо в рай. И вот  я прихожу  в экстаз как Дон-Кихот. Я
распаляюсь,  раскаляюсь... и, наконец, восклицаю:  "Ну что ж!  Пусть  старик
меня убьет, но я отправлюсь к ней. Никаких  пейзажей! Я буду изучать  их при
наскоке  на ускока".  Ночью,  надев  надушенное  белье,  перебегаю  улицу  и
вхожу...
     -- В дом? -- удивился Оскар.
     -- В дом? -- подхватил Жорж.
     -- В дом, -- ответил Шиннер.
     -- Ну и хват же вы! -- воскликнул дядюшка Леже. -- Что до меня, я бы ни
за что не сунулся!
     -- Тем более что вы  и в дверь-то не пролезли  бы, -- сказал Шиннер. --
Итак, вхожу  и  чувствую, как  чьи-то руки обнимают меня.  Я молчу, ибо  эти
руки, нежные, словно луковые чешуйки, повелевают мне молчать. И чей-то голос
шепчет мне на ухо по-венециански: "Он спит!" Затем, убедившись, что никто не
может нам повстречаться, мы  с Зеной идем гулять вдоль укреплений,  но, увы,
под  охраной  карги служанки, уродливой, как  старый  дворник; эта  дурацкая
дуэнья следовала  за нами, точно тень, причем мне так и не удалось уговорить
госпожу  корсаршу  отделаться от  нее.  На  следующий вечер  все  начинается
сызнова: я  требую,  чтобы  красавица отослала старуху, Зена противится. Моя
возлюбленная говорила по-гречески, а я по-венециански, -- поэтому  мы так  и
не  могли столковаться и расстались, поссорившись. Но, меняя белье, я утешаю
себя  мыслью, что наверняка в следующий раз никакой старухи уж не будет и мы
помиримся, объяснившись  по-своему...  И что  же! Именно старухе я  и обязан
спасеньем. Сейчас вы узнаете--как. Стояла  такая  чудная погода,  что я, для
отвода  глаз,  отправился гулять,  разумеется, после того как мы помирились.
Пройдясь вдоль укреплений, я спокойно возвращаюсь, засунув руки в карманы, и
вдруг  вижу,  что  улица  запружена  народом.  Целая  толпа!  Точно на казнь
собрались! Толпа  на меня  набрасывается.  Меня арестуют, связывают и уводят
под охраной  полицейских. Нет! Вы не знаете, и желаю вам  никогда не узнать,
каково это,  когда  неистовая чернь  принимает вас за убийцу, швыряет в  вас
камнями  и, пока вы проходите из конца  в  конец главную улицу городка, воет
вам вслед и требует  вашей смерти! О!  У каждого  в глазах  сверкает  пламя,
каждый  бранится,  кидает  в вас  факелы пылающей ненависти и вопит: "Смерть
ему! Казнить убийцу!"
     -- Значит, они кричали по-французски?--обратился граф к Шиннеру. --  Вы
так живо описываете эту сцену, как будто она происходила вчера.
     Шиннер на мгновенье опешил и потерял дар речи.
     --  У  всех  мятежников один язык, -- заметил  Мистигри  тоном опытного
политика.
     --  И  только  когда я, наконец,  очутился  перед  судом, --  продолжал
Шиннер, оправившись от смущенья, -- я узнал, что проклятый корсар умер: Зена
его  отравила.  Я очень пожалел, что лишен возможности переменить белье. Даю
честное  слово,  я  и не подозревал об этой мелодраме. Оказывается, гречанка
имела  обыкновение подливать  своему пирату опиум в грог (как вы справедливо
заметили, в этой стране  растет много мака),  чтобы  урвать  для  себя  хоть
минутку свободы и  прогуляться. И вот  накануне несчастная по  ошибке налила
слишком много.  Вся беда моей Зены заключалась в том, что старик был страшно
богат. Но она самым чистосердечным образом на суде все  объяснила, а старуха
дала показания в мою пользу,  благодаря  чему  меня  тут же освободили, и  я
получил  предписание от мэра и  от комиссара  австрийской полиции  выехать в
Рим.  Зена,  уступившая значительную  часть  состояния  ускока наследникам и
судебным  властям,  отделалась двумя годами  монастыря,  где  она,  говорят,
находится и  по  сей день.  Я отправлюсь туда писать ее  портрет, так как со
временем вся эта история, конечно, забудется. Вот какие  глупости совершаешь
в восемнадцать лет.
     -- А меня вы бросили в locanda без гроша, -- сказал Мистигри.  -- Тогда
я последовал за вами в Рим и по пути малевал портреты по пять франков штука,
которых мне  к тому же  не  платили; а  все-таки это  было  для  меня  самой
счастливой порой! Что деньги! Раззолоченное брюхо ко всему глухо!
     --  Вы  представляете  себе,  какие  меня  одолевали  мысли,  --  опять
заговорил  художник,  --  когда  я,  привлеченный  австрийскими  властями  к
ответственности,  сидел  в далматинской тюрьме,  беззащитный, рискуя головой
лишь  потому, что раза два прогулялся с упрямой женщиной,  которая ни за что
не соглашалась отпустить свою дуэнью? Вот проклятый рок!
     -- И все это действительно с вами случилось? -- наивно спросил Оскар.
     -- А почему бы и нет? Ведь  точно такой  же случай  имел место во время
французской   оккупации   Иллирии   с  одним   из   наших  самых   блестящих
артиллерийских офицеров, -- лукаво заметил граф.
     --  И вы этому артиллеристу поверили? -- с таким же  лукавством спросил
графа Мистигри.
     -- И это все? -- спросил Оскар.
     -- А что же вам еще? -- огрызнулся Мистигри. -- Не может же он сказать,
что ему отрубили голову. Чем дальше в лес, тем больше слов.
     -- Скажите, сударь, а есть там фермы?  -- спросил дядюшка Леже.-- И что
там выращивают?
     -- Там выращивают  мараскин,-- сказал  Мистигри.--  Это  такое  высокое
растение,  оно  доходит человеку до рта,  на нем произрастает ликер того  же
названия.
     -- Ах, вот как! -- отозвался дядюшка Леже.
     -- Я пробыл только три дня в городе и две  недели в  тюрьме. Мне ничего
не довелось повидать, даже мараскиновых полей, -- ответил Шиннер.
     -- Они потешаются  над вами, -- пояснил  Жорж дядюшке Леже, -- мараскин
присылают в ящиках.
     В это время  карета  Пьеротена  спускалась по крутой  дороге  в  долину
Сен-Бриса,  направляясь  к  трактиру,   который  находится  в  центре  этого
многолюдного городка, и  где Пьеротен обычно останавливался на  часок, чтобы
дать лошадям передохнуть, накормить их овсом и  напоить. Было около половины
второго.
     -- Э-э! Кого я вижу! Дядюшка Леже! -- воскликнул хозяин трактира, когда
почтовая карета остановилась у крыльца. -- Вы завтракаете?
     -- Каждый день по разу, -- ответил толстяк. -- Надо заморить червячка.
     -- И мы тоже  позавтракаем, -- сказал Жорж, взяв свою трость на караул,
как ружье, чем вызвал восхищение Оскара.
     Но  когда  беззаботный  авантюрист извлек из бокового кармана  плетеный
соломенный портсигар, вынул оттуда золотистую сигару и, в ожидании завтрака,
закурил ее, стоя на пороге, Оскар пришел в бешенство.
     -- Употребляете? -- спросил Жорж Оскара.
     -- Иногда, -- ответил  недавний  школьник, выпятив цыплячью  грудь и по
мере сил придав себе лихой вид.
     Жорж протянул портсигар Оскару и Шиннеру.
     -- Черт возьми! -- заметил великий художник. -- Сигары по десять су!
     -- Это остатки  тех, что я привез из Испании, -- пояснил авантюрист.--А
вы будете завтракать?
     --  Нет, -- ответил  художник,  -- меня  ждут  в  замке. Кроме того,  я
закусил перед отъездом.
     -- А вы? -- обратился Жорж к Оскару.
     -- Я уже позавтракал,--ответил тот.
     Оскар отдал бы десять лет жизни за сапоги и панталоны со штрипками, как
у  Жоржа.  Он чихал, кашлял,  сплевывал и, давясь  дымом, с  трудом  скрывал
гримасу.
     -- Вы не умеете курить, -- сказал Шиннер, -- смотрите!
     Шиннер с невозмутимым видом затянулся  и, не дрогнув ни одним мускулом,
выпустил  дым через  нос. Потом затянулся еще раз, задержал дым  в  горле и,
вынув сигару изо рта, не без щегольства выдохнул его.
     -- Вот как это делается, молодой человек, -- сказал великий художник.
     -- Да, молодой  человек; но можно и иначе, -- вмешался Жорж и, подражая
Шиннеру, затянулся, но проглотил весь дым.
     "А мои родители еще воображают,  что  дали мне  хорошее воспитание", --
подумал бедный Оскар, пытаясь  курить  с  той  же  непринужденностью, что  и
Шиннер.
     Вдруг он  почувствовал  столь сильный приступ тошноты, что обрадовался,
когда  Мистигри  выхватил  у него сигару  и спросил,  докуривая  ее с  явным
наслаждением:
     -- Вы ничем заразным не больны?
     Оскар горько пожалел, что  недостаточно  силен: ему очень хотелось дать
Мистигри по уху.
     --  Вот  как! --  сказал Оскар.-- Полковник Жорж  уже  заплатил  восемь
франков за  аликантское и пирожки, сорок  су --  за сигары, да теперь  еще и
завтрак обойдется ему...
     --  По меньшей мере в десять франков, -- ответил Мистигри. -- Но ничего
не поделаешь: большим голавлям большое плаванье.
     -- А знаете что,  дядюшка Леже, хорошо бы распить бутылочку бордоского,
-- предложил в эту минуту Жорж.
     --  Завтрак обойдется ему  в  двадцать франков! -- воскликнул Оскар. --
Итого -- тридцать с хвостиком.
     Убитый сознанием своего  ничтожества,  Оскар неловко уселся  на тумбу и
предался  размышлениям, совершенно не замечая, что  при  этом  его панталоны
задрались и открыли чулки как раз в том месте,  где к новой пятке был пришит
старый верх -- шедевр рукодельного мастерства г-жи Клапар.
     --  А мы,  оказывается,  собратья по  чулкам,--заявил  Мистигри, слегка
приподнимая штанину и показывая  нечто в  том же  роде. -- Но ведь известно,
что художник всегда без сапог.
     Эта  шутка  вызвала  улыбку у г-на де Серизи,  который,  скрестив руки,
стоял в воротах позади путешественников. Как ни безрассудны были эти молодые
люди, суровый государственный муж завидовал их недостаткам, ему нравилась их
задорная хвастливость, он восхищался живостью их шуток.
     -- Ну что? Покупаете  вы  ферму Мулино? Ведь  вы же  ездили  в Париж за
деньгами,  --  спросил  трактирщик  дядюшку  Леже,  показывая ему в  конюшне
лошадку, которую хотел продать. -- Если вам удастся оставить в дураках графа
де Серизи, пэра Франции и министра, -- это будет весьма занятно.
     Лицо престарелого министра было по-прежнему непроницаемо, он повернулся
и внимательно посмотрел на фермера.
     -- Дело в шляпе, -- ответил вполголоса Леже трактирщику.
     --  Тем  лучше.  Люблю,  когда дворянам  натягивают нос... А  если  вам
понадобится для этой цели тысчонок двадцать, я вам ссужу.  Но Франсуа, кучер
шестичасового  тушаровского дилижанса, только  что сообщил мне,  будто  граф
пригласил господина Маргерона отобедать в Прэле нынче же вечером.
     --  Таков  план его сиятельства, однако  и  мы не дураки, --  отозвался
дядюшка Леже.
     --  Граф устроит какое-нибудь местечко сыну  господина Маргерона, вы же
никакими местами не распоряжаетесь! -- сказал фермеру трактирщик.
     -- Нет; но если за графа стоят министры, то за меня постоит сам  король
Людовик Восемнадцатый, -- прошептал Леже на  ухо трактирщику. -- Сорок тысяч
его портретов,  которые  я вручил господину Моро,  помогут  мне, под носом у
графа,  перехватить Мулино за двести  шестьдесят тысяч  франков наличными, а
господин  де  Серизи  потом рад будет  перекупить ферму  у  меня  за  триста
шестьдесят тысяч, лишь бы землю не распродали по частям с торгов.
     -- Недурно, куманек! -- воскликнул трактирщик.
     -- Ловко подстроено? -- спросил фермер.
     -- В конце концов для графа ферма стоит этих денег.
     -- Теперь Мулино  приносит шесть тысяч чистыми, я возобновлю договор по
семи  с  половиной  тысяч франков  еще  на восемнадцать  лет. Таким  образом
капитал  будет  помещен  больше  чем  из  двух  с половиной  процентов. Граф
окажется  не в накладе.  А чтобы  не  было  обидно  господину Моро,  он  сам
предложит  меня  графу в качестве  арендатора и  сделает  вид,  будто только
защищает интересы  своего  господина,  поместив  его  деньги  почти из  трех
процентов и найдя человека, который хорошо заплатит за аренду.
     -- А сколько Моро получит всего?
     --  Ну,  если  де  Серизи ему  даст  десять  тысяч  франков,--  так  он
заработает на этом пятьдесят тысяч. Но он их заслужил.
     -- А в конце концов наплевать графу на Прэль! Он  и без того богат!  --
сказал трактирщик. -- Я лично его никогда в глаза не видал.
     -- И я тоже, -- отозвался дядюшка Леже, -- но должен же он когда-нибудь
поселиться  здесь,  иначе  он  не  выбросил  бы  двухсот  тысяч  франков  на
внутреннюю отделку. В доме -- прямо как у короля.
     --  Что  же, Моро давно пора  подумать  и о  своей  выгоде,  -- заметил
трактирщик.
     -- Разумеется; ведь когда тут поселятся  господа, они во все начнут нос
совать.
     Граф  не  пропустил ни  словечка из этого  разговора, хоть  он и  велся
вполголоса.
     "Итак, я уже получил здесь все доказательства, за  которыми еду туда,--
подумал он, глядя на толстяка фермера, возвращавшегося в кухню. Может  быть,
это  пока только  одни проекты?  Может быть, Моро еще не  дал  согласия?" --
утешал себя граф, настолько претила  ему мысль об участии его управляющего в
этих махинациях.
     Пьеротен пошел поить лошадей. Де Серизи решил, что возница намеревается
позавтракать  с фермером  и трактирщиком. После того,  что  граф услышал, он
боялся, как бы владелец "кукушки" не выдал его.
     "Все эти люди в заговоре против нас, -- подумал он, -- и расстроить  их
планы -- святое дело".
     -- Пьеротен, -- сказал он  вполголоса, обращаясь к вознице, -- я обещал
тебе десять золотых за то, что ты сохранишь мой секрет; но  если ты и впредь
согласен скрывать кто  я (а я  сейчас же узнаю, как только  ты проговоришься
или сделаешь малейший намек кому бы то ни было и где бы то ни было в течение
этого дня  --  даже  в Лиль-Адане),  ты получишь от меня завтра утром, когда
будешь  ехать  обратно, тысячу  франков, чтобы расплатиться за новую карету.
Поэтому,   для  большей  верности,  --  продолжал  граф,  хлопнув  по  плечу
побледневшего от радости Пьеротена, -- не ходи-ка ты завтракать, а оставайся
при лошадях.
     --  Понял, ваше  сиятельство,  не сомневайтесь!  Это вы насчет  дядюшки
Леже?
     -- Насчет всех, -- отозвался граф.
     --  Будьте покойны...  Поторапливайтесь,--сказал  Пьеротен,  распахивая
дверь кухни, -- мы опаздываем. Слушайте, дядюшка Леже, вы же знаете, что нам
придется подниматься в гору; мне есть не хочется, я потихоньку поеду вперед,
а вы меня догоните, вам полезно поразмять ноги.
     --   Вот  неугомонный!  --  заметил  трактирщик.  --  И  ты  не  хочешь
позавтракать с нами? Полковник ставит бутылку  вина в пятьдесят су и бутылку
шампанского.
     -- Не могу. Я везу рыбу для званого обеда,  ее нужно доставить в Стор к
трем часам. С таким клиентом и с такой рыбой шутить не приходится.
     --  Ну  что  же,  -- сказал  дядюшка  Леже  трактирщику,  -- запряги  в
кабриолет  своего   рысака,  которого  ты  мне  предлагаешь...   Мы  догоним
Пьеротена, а  покуда спокойно позавтракаем; кстати  я  увижу, какова лошадь.
Втроем мы вполне поместимся в твоей трясучке.
     К большому удовольствию графа, Пьеротен сам пошел закладывать. Шиннер и
Мистигри  отправились вперед. Едва Пьеротен, догнав художников на  дороге из
Сен-Бриса  в  Понсель,  доехал  до бугра, с которого виден Экуэн, менильская
колокольня  и  леса,  обрамляющие очаровательный  пейзаж,  как топот лошади,
скакавшей галопом,  и  дребезжанье экипажа возвестили о  приближении дядюшки
Леже и адъютанта Мины, пересевших затем  в дилижанс. Когда Пьеротен свернул,
чтобы начать спуск к Муаселю,  Жорж, без умолку  болтавший с дядюшкой Леже о
прелестях сенбрисской трактирщицы, воскликнул:
     -- Смотрите-ка, великий маэстро, а ведь пейзажик-то недурен!
     -- Ну, вас он не должен поражать, вы же видели Восток и Испанию.
     -- От них осталось еще две сигары! Если  это никого не стеснит, давайте
прикончим  их,  Шиннер.  С этого молокососа  хватило и  нескольких  затяжек,
накурился!
     Дядюшка Леже и граф промолчали. Это было принято за согласие, и болтуны
умолкли.
     Оскар, задетый тем, что его назвали молокососом, заявил, в то время как
молодые люди раскуривали сигары:
     --  Если  я и не  был адъютантом  Мины,  сударь,  и если я не бывал  на
Востоке, то я,  может  быть, еще поеду туда. Надеюсь,  что когда я  достигну
вашего  возраста, карьера, к  которой я предназначаюсь родителями, освободит
меня  от необходимости путешествовать  в "кукушках".  Став  важной  особой и
заняв высокое положение, я его уже не лишусь.
     --  Et  caetera  punctum  [И  точка  (лат.).],  --  докончил  Мистигри,
передразнивая  Оскара,  голос  которого  напоминал  хриплое  пение  молодого
петушка  и  придавал  его  речам  еще  больший  комизм, ибо  бедный  мальчик
находился в том возрасте, когда пробиваются усы и ломается голос. -- Что же,
-- добавил Мистигри, -- никогда не знаешь, где займешь, где потеряешь.
     --  Ну,  -- заявил  Шиннер, -- лошади скоро уж будут не в силах  тащить
такой груз.
     -- А  ваша семья к какой же карьере вас предназначает, молодой человек?
-- спросил Жорж с серьезным видом.
     -- К дипломатической, -- ответил Оскар.
     В ответ раздался  дружный взрыв  хохота,  точно взвились три ракеты, --
рассмеялись Мистигри,  великий художник и дядюшка  Леже.  Граф  тоже  не мог
сдержать улыбки. Жорж был невозмутим.
     -- Клянусь  Аллахом, тут не над  чем смеяться, -- сказал  полковник. --
Одно  только:  мне  кажется, молодой  человек,  --  продолжал он,  -- что  в
настоящее время общественное положение  вашей уважаемой матушки  мало похоже
на  положение  посольши... Провожая вас, она держала в руках самую мещанскую
корзинку, а башмаки у нее подбиты гвоздями.
     --  У моей матери, сударь?  --  возразил  Оскар, с  негодованием  пожав
плечами. -- Но это же экономка, она служит у нас!
     -- "Служит  у  нас"... конечно, звучит  чрезвычайно аристократично,  --
воскликнул граф, прерывая Оскара.
     -- Король всегда говорит о себе мы, -- горделиво ответил Оскар.
     Все  опять чуть не расхохотались и остановил их только взгляд Жоржа; он
дал  понять художнику  и Мистигри, что с Оскаром нужно  обходиться  бережно,
чтобы разрабатывать  и  дальше  богатейшие залежи  смешного,  которые  в нем
таятся.
     -- Вы правы, сударь, -- обратился к графу великий художник, указывая на
Оскара, --  люди из общества всегда говорят "мы",  "у нас",  и только мелкий
люд говорит "я", "у  меня". Эти людишки  всегда стараются  показать, что они
располагают  тем,  чего  на  самом  деле  у них  нет.  Для человека с  такой
декорацией из орденов...
     -- Так вы, сударь, все-таки декоратор? -- спросил графа Мистигри.
     --   Вы  понятия   не   имеете  о   языке  придворных.   Прошу  у   вас
покровительства, ваше сиятельство, -- добавил Шиннер, обернувшись к Оскару.
     --  Я счастлив, -- сказал граф,  -- что мне  довелось путешествовать  с
тремя  особами,  которые уже знамениты или будут  знамениты: с прославленным
художником, с будущим  генералом и с молодым  дипломатом, который, я уверен,
со временем возвратит Бельгию Франции.
     Постыдно отрекшись  от родной  матери и чувствуя, до какой степени  его
спутники насмехаются над ним,  взбешенный Оскар решил во что бы то ни  стало
преодолеть их недоверие.
     -- Не все то золото, что блестит, -- изрек он,  причем глаза его метали
молнии.
     --  Не так! -- воскликнул Мистигри. -- Не все то золото, что смешит. Вы
недалеко уйдете в дипломатии, раз так плохо знаете наши пословицы.
     -- Если я и не знаю пословиц, то я знаю свою дорогу.
     -- И вы далеко уедете, -- сказал Жорж, -- ведь ваша экономка сунула вам
столько  провизии,  словно вы  отправляетесь  за тридевять земель:  печенье,
шоколад...
     -- Особый хлебец и шоколад, да, сударь, -- продолжал Оскар,  -- у  меня
слишком нежный желудок, чтобы переваривать трактирную жратву.
     -- Это выражение так же деликатно, как ваш желудок, -- заметил Жорж.
     -- Ах, люблю жратву! -- воскликнул великий художник.
     --  Это  слово  принято в  лучшем  обществе, --  пояснил Мистигри. -- Я
всегда его употребляю в кабачке под вывеской "Черная наседка".
     --  Вашим  наставником  был, вероятно,  какой-нибудь знаменитый  ученый
вроде академика Андрие или господина Руайе-Коллара ? -- осведомился Шиннер.
     --   Моего   наставника   зовут  аббат  Лоро,  он  теперь  викарием   в
Сен-Сюльписе,   --   продолжал   Оскар,   вспомнив  имя   своего   школьного
законоучителя.
     --  Это  хорошо,  что  вы  получили  домашнее  образование,  --  сказал
Мистигри,  --  ибо  сказано:  школа  мать  всякой  скуки.  Но  вы,  конечно,
вознаградите как следует вашего аббата?
     -- Разумеется; он будет со временем епископом, -- сказал Оскар.
     --  Благодаря   покровительству  вашей  семьи,  --  поддакнул  Жорж  не
сморгнув.
     -- Может быть,  мы  посодействуем  этому--у  нас  бывает запросто аббат
Фрессинус .
     -- Как? Вы знакомы с аббатом Фрессинусом? -- спросил граф.
     -- Он многим обязан моему отцу, -- отозвался Оскар.
     -- И вы, вероятно, направляетесь в свое поместье? -- осведомился Жорж.
     -- Нет, сударь; но я-то могу открыть вам, куда я еду. Я еду в Прэльский
замок к графу де Серизи.
     -- Ах, черт! Вы едете в Прэль? -- воскликнул Шиннер и покраснел, словно
рак.
     -- Вы знакомы с его сиятельством графом де Серизи? -- удивился Жорж.
     Папаша Леже обернулся, взглянул на Оскара и в изумлении спросил:
     -- Разве господин де Серизи в Прэле?
     -- Очевидно, раз я к нему еду, -- ответил Оскар,
     -- И вы видели графа вблизи? -- спросил Оскара господин де Серизи.
     -- Как  вижу вас,  --  заявил  Оскар.-- Его сын мой товарищ и почти мне
ровесник,  ему девятнадцать  лет; мы  чуть не каждый  день  катаемся  вместе
верхом.
     -- Бывает, что и туз свинье товарищ, -- изрек Мистигри.
     Тут Пьеротен подмигнул фермеру, и тот вполне успокоился
     --  Что  ж, -- обратился граф  к  Оскару, -- я счастлив быть в обществе
молодого человека,  который может рассказать мне о его сиятельстве;  я очень
хотел  бы воспользоваться покровительством графа в одном довольно важном для
меня  деле, и  притом ему  бы ничего не стоило оказать мне  эту услугу: речь
идет  об иске к американскому правительству. Я бы  желал  узнать  что-нибудь
относительно характера господина де Серизи.
     --  О! Если хотите добиться успеха, -- с лукавой улыбкой ответил Оскар,
--  обращайтесь не  к нему, а к его  супруге;  он влюблен  в нее до безумия,
никто лучше меня этого не знает; а жена терпеть его не может.
     -- Почему? -- спросил Жорж.
     -- У графа  отвратительная накожная болезнь, и  доктор Алибер , как  ни
старается, не может его вылечить. Поэтому господин де Серизи охотно отдал бы
половину своего громадного  состояния, чтобы  только иметь мою  грудь,  -- и
Оскар распахнул рубашку"  обнажая по-детски розовое тело.-- Он живет в своем
особняке   настоящим  отшельником.  Видеть  его  можно  только   по  большой
протекции. Встает он  до света  и  от трех до  восьми занимается, а с восьми
начинается  лечение  --  он принимает серные или  паровые ванны Его  парят в
особых железных котлах, и он все еще не теряет надежды выздороветь.
     -- Если он  так близок с королем, почему он не попросит, чтобы король к
нему прикоснулся? -- спросил Жорж.
     -- Значит, у этой женщины -- муж пeреный, -- заключил Мистигри.
     -- Граф обещал за свое исцеление одному знаменитому шотландскому врачу,
который его теперь пользует, тридцать тысяч франков,--продолжал свой рассказ
Оскар.
     -- Но  тогда и жену его нельзя  винить за то, что она  ищет... -- начал
было Шиннер.
     -- Еще бы,  -- прервал его Оскар.  -- Бедняга граф такой дряхлый, такой
сморщенный, что ему лет восемьдесят дать можно. Он высох,  как пергамент, и,
к сожалению, чует, чем для него это пахнет...
     -- Да, от него, должно быть, пахнет неважно, -- сострил дядюшка Леже.
     -- Не забывайте,  сударь, что он обожает свою жену и  не смеет упрекать
ее,  -- продолжал Оскар, -- он  разыгрывает  с нею такие сцены, что можно со
смеху помереть, точь-в-точь как Арнольф в комедии Мольера...
     Граф изумленно  смотрел на  Пьеротена,  а тот,  видя  его  спокойствие,
решил, что, значит, сынок мадам Клапар просто заврался.
     -- Поэтому, сударь, -- продолжал Оскар, обращаясь  к графу, --  если вы
хотите добиться  успеха  в  своем  деле,  обратитесь  к  маркизу д'Эглемону.
Склоните на свою  сторону этого давнишнего обожателя госпожи де Серизи, и вы
сразу завоюете и жену и мужа...
     -- То есть сразу двух зайцев убьете, -- вставил Мистигри.
     -- Но,  послушайте,  вы, стало быть, видели  графа  раздетым?--удивился
художник. -- Вы его камердинер?
     -- Камердинер?! -- возопил Оскар.
     --  Но  ведь  про друга не  рассказывают же таких вещей в дилижансе, --
продолжал Мистигри. -- Осторожность, молодой человек, мать  глухоты. Я лично
вас не слушаю, молодой человек.
     -- К этому случаю подходит изречение: скажи, кому яму роешь, а я скажу,
чего ты стоишь,-- вставил Шиннер.
     -- Заметьте, великий  маэстро,  -- наставительно  изрек Жорж, -- нельзя
отзываться дурно о  людях, которых не знаешь, а  этот мальчик сейчас доказал
нам, что он знает Серизи, как свои пять пальцев. Если  бы он нам рассказывал
только о его супруге, можно было бы предположить, что он с ней...
     --  Ни слова больше о графине  де  Серизи, молодые  люди! -- воскликнул
граф. --  Я  друг  ее  брата, маркиза де  Ронкероля,  и  тот,  кто осмелится
набросить тень на честь графини, ответит мне за свои слова.
     -- Вы, сударь, совершенно правы, --  живо  отозвался  художник,  --  не
следует играть честью женщины!
     --  Бог  мой! Честь и дамы! Я уже видел такие мелодрамы!  -- воскликнул
Мистигри.
     -- Я незнаком с Миной, зато знаком с министром юстиции и хоть и не ношу
своих орденов, но  не позволю награждать ими тех, кто этого не  заслуживает,
-- сказал граф,  глядя на  художника. -- И, наконец, у меня  такой  обширный
круг  знакомых,  что я  знаю  и  господина  Грендо, прэльского  архитектора.
Остановитесь, Пьеротен, я немного пройдусь.
     Пьеротен  доехал до конца  деревни Муасель,  где  находится  трактир, в
котором  обычно  делают привал  проезжающие  До трактира все  сидели,  точно
набрав в рот воды.
     -- К кому  же едет этот  шалопай? -- спросил граф, отозвав Пьеротена во
двор харчевни.
     -- Да к вашему управляющему. Это сын одной бедной особы, некоей госпожи
Юссон; она живет на улице Серизе, я частенько вожу ей фрукты, дичь, птицу.
     -- Кто этот  господин?  -- спросил дядюшка Леже,  подойдя к  Пьеротену,
когда граф удалился.
     -- А бог его знает, -- отозвался Пьеротен. -- Я везу  его в первый раз,
но похоже, что это герцог,  владелец замка Мафлие; он велел мне ссадить  его
по пути, он не едет в Лиль-Адан.
     --  Пьеротен полагает,  что  это  хозяин Мафлие,-- сказал Жоржу дядюшка
Леже, влезая обратно в дилижанс.
     Все  три  молодых  человека,  растерявшись,  словно  воры,  пойманные с
поличным, не решались даже взглянуть друг на друга, и, казалось, были весьма
озабочены возможными последствиями своего вранья.
     -- Вот уж,  как говорится,  пустая мыльница без ветру мылит, -- заметил
Мистигри.
     -- Теперь вы убедились, что я знаком с графом? -- сказал Оскар.
     -- Возможно; но послом вам не бывать, -- отозвался Жорж. -- Если хочешь
молоть языком в дилижансах, старайся, как я, ничего не сказать.
     -- Своя рубашка ближе к делу, -- изрек Мистигри в виде заключения.
     Тут граф снова занял свое место  в  "кукушке",  и Пьеротен  тронул; все
хранили глубокое молчание.
     -- Ну что ж, друзья мои, -- обратился граф к своим спутникам, когда они
доехали до леса Каро, -- вот мы и примолкли, точно нас везут на плаху.
     -- Нужно знать, когда  доить, когда говорить, -- наставительно произнес
Мистигри.
     -- Хорошая погода, -- пробормотал Жорж.
     --  Что   это  за  поместье?  --   спросил  Оскар,  указывая  на  замок
Франконвиль,  величественно  выступавший  на  фоне огромного  сенмартенского
леса.
     -- Как? -- воскликнул граф. -- Вы же уверяли нас,  что часто  бываете в
Прэле, а между тем не знаете Франконвиля?
     -- Наш спутник знает людей, а не зeмки,-- пояснил Мистигри.
     -- Будущему  дипломату дозволена некоторая  рассеянность, -- воскликнул
Жорж.
     -- Запомните же, как  меня зовут, -- в бешенстве вскричал Оскар. -- Мое
имя Оскар Юссон, и через десять лет я буду знаменит!
     Выпалив это с большим задором, Оскар забился в свой угол.
     -- Юссон де... а дальше как? -- промолвил Мистигри.
     -- Юссон  де Ла-Серизе -- знатный род [Сказано в шутку: Юссоны живут на
улице  Серизе,  а название этой  улицы по  случайному совпадению созвучно со
знатной фамилией  де Серизи.], -- ответил  граф, -- наш  спутник родился под
сенью императорского трона.
     Тут  Оскар  вспыхнул до корней  волос,  и его охватила ужасная тревога.
Карета уже начинала спускаться по крутому склону Кава, в  тесную долину, где
за сенмартенским лесом высится великолепный замок Прэль.
     -- Господа, -- сказал  граф, -- каждого из вас  ждет блестящая карьера,
желаю  вам  успеха.  Помиритесь   с  королем  Франции,  господин  полковник:
Кара-Георгиевичам  не  пристало   дуться  на   Бурбонов.  Вам   мне   нечего
предсказывать, дорогой господин  Шиннер, вы уже обрели  всю полноту славы, и
вы  поистине заслужили ее своими  восхитительными работами; однако  вы столь
опасны для  женщин, что я,  как человек  женатый, не  решился бы просить вас
украсить живописью мой замок. Господин Юссон в покровительстве не нуждается,
в его руках  -- тайны государственных мужей, он может приводить их в трепет.
Что же касается господина Леже, то  он намерен ощипать графа  де Серизи, и я
могу только просить его, чтобы он действовал как можно решительнее. Высадите
меня здесь, Пьеротен, а завтра заезжайте за мною, -- добавил граф и вылез из
"кукушки", оставив своих спутников в полном смущении.
     -- Волосок завяз, всей птичке пропасть, -- изрек Мистигри, наблюдая  за
тем, как граф удаляется по ухабистой дороге.
     -- Э, да это тот самый граф, который снял Франконвиль, он идет туда, --
решил дядюшка Леже.
     -- Если  я еще хоть раз вздумаю болтать  в дороге, --  я  вызову самого
себя на  дуэль!--сказал мнимый Шиннер.  -- И  ты тоже  хорош,  Мистигри,  --
добавил он, хлопнув своего ученика по картузу.
     -- Да я ведь только последовал за вами в Венецию,  -- ответил Мистигри.
-- Но люди всегда так -- лишь бы свалить с тупой головы на дорогу.
     -- А что, если окажется, что это  был граф  де  Серизи? -- сказал  Жорж
Оскару, сидевшему  с ним рядом.-- Не хотел бы  я тогда быть  в вашей  шкуре,
хотя у вас и нет накожных болезней.
     Оскар  же,  вспомнив  наставления  матери,  побледнел,  и  хмель  сразу
соскочил с него.
     -- Вот и приехали, господа, -- заявил Пьеротен, останавливая лошадей  у
красивой ограды.
     -- Приехали? -- спросили в один голос художник, Жорж и Оскар.
     -- Что за чудеса! -- удивился Пьеротен. -- Как же, господа? Ведь вы  же
все бывали здесь? Это же и есть Прэльский зeмок.
     --  Ну  ладно, ладно, друг мой,  --  сказал Жорж, к которому  вернулась
обычная  самоуверенность. --  Мне нужно на ферму  Мулино, -- добавил он,  не
желая открывать своим спутникам, что его цель -- зeмок.
     -- Вон что! Вы, стало быть, ко мне пожаловали? -- спросил дядюшка Леже.
     -- Как так?
     -- А я и есть арендатор Мулино. Чем могу служить, полковник?
     -- Хочу попробовать ваше масло, -- ответил  Жорж, поспешно схватив свой
портфель.
     -- Пьеротен, -- сказал Оскар,  -- доставьте  мои вещи к управляющему, я
пойду прямо в зeмок.
     И Оскар решительно зашагал по тропинке, хоть и не знал, куда она ведет.
     -- Эй! Господин посол! --  крикнул ему вслед дядюшка Леже. -- Вы  так в
лес забредете! А в зeмок -- надо сюда, вот в эту калитку.
     Оскару  пришлось последовать его  указаниям,  и он  с  чувством  полной
растерянности  вступил на  широкий двор  замка, посреди которого раскинулась
огромная клумба, опоясанная цепями на столбиках. В то время как дядюшка Леже
разглядывал Оскара, Жорж, сраженный тем,  что  хозяином Мулино оказался этот
пузатый  фермер,  скрылся  с  такой  прытью, что,  когда удивленный  толстяк
обернулся,  ища своего  полковника,  того уже и  след простыл. По требованию
Пьеротена ворота  распахнулись,  и  он  с  горделивым видом понес в сторожку
бесчисленные свертки с кистями, красками и прочими принадлежностями великого
Шиннера.  Увидев,  что  Мистигри  и  художник,  свидетели  его  бахвальства,
располагаются  в  замке,  Оскар  окончательно  пал  духом.  Пьеротен  быстро
выгрузил поклажу  художника,  вещи  Оскара  и  еще  чей-то  изящный  кожаный
чемодан, который он  с  таинственным видом  вручил жене  привратника; затем,
щелкая  кнутом, вернулся и  покатил  дальше  по  лесной дороге в  Лиль-Адан,
причем на лице его блуждало то хитрое выражение, какое бывает у крестьянина,
подсчитывающего барыши. Теперь он был вполне счастлив -- завтра он, наконец,
получит вожделенную тысячу франков.
     Оскар,  все  еще  растерянный, бродил вокруг клумбы, ожидая, что  будет
дальше с его двумя спутниками, как вдруг увидел г-на  Моро, который вышел из
так называемой кордегардии  и стал спускаться с высокого крыльца. На нем был
длинный  до пят  синий сюртук, желтоватые лосины и  ботфорты, а  в  руках он
держал хлыст.
     -- Вот и ты, мой мальчик? Как здоровье твоей милой маменьки? -- спросил
он,  беря Оскара за руку. -- Здравствуйте, господа, вы, вероятно, живописцы,
относительно  которых  нас  предуведомил  господин  Грендо,  архитектор?  --
обратился он к художнику и к Мистигри.
     Поднеся ко рту ручку хлыста, он дважды свистнул. Показался привратник.
     -- Отведите  этим господам комнаты четырнадцатую и пятнадцатую, госпожа
Моро  даст вам ключи; покажите им дорогу,  они  не  знают; вечером  затопите
камины, если там  холодно, и отнесите туда их вещи! Я получил  приказ от его
сиятельства предложить  вам столоваться у меня,  господа,  -- продолжал  он,
снова обращаясь к  художникам. -- Мы обедаем в  пять, как  в Париже. Если вы
любите охоту,  то  вам здесь  не  будет скучно, у меня  есть  разрешение  от
Лесного ведомства: здесь можно охотиться  на  двух тысячах арпанах  леса, не
считая наших собственных земель.
     Оскар, художник и Мистигри, все трое равно пристыженные, переглянулись,
но, верный взятой на себя роли, Мистигри воскликнул:
     -- Наплевать! Семь бед -- один обед!
     Молодой Юссон последовал за управляющим, который торопливо  увлек его в
парк.
     --  Жак,  -- обратился он к одному  из своих  сыновей,  --  поди  скажи
матери, что  приехал Оскар Юссон, а мне придется сходить  ненадолго на ферму
Мулино.
     Управляющий,  мужчина  лет  пятидесяти,  был брюнет,  среднего роста  и
казался очень  суровым. Глядя  на его  желчное  лицо, отличавшееся благодаря
деревенскому образу жизни яркими красками, можно было сделать ложный вывод о
его характере. Все способствовало такому неправильному заключению. В волосах
у него уже мелькала седина. Синие глаза  и большой крючковатый нос придавали
ему  мрачный  вид,  тем  более что  глаза были  посажены  слишком  близко  к
переносице; но для человека наблюдательного его толстые губы, овал его лица,
мягкость  в  обращении свидетельствовали о доброте.  Оскар чувствовал к нему
большое  уважение,  вызванное  его  решительным  характером, резкой речью  и
проницательностью,  объясняющейся  любовью, которую  он питал  к  сыну  г-жи
Клапар. В присутствии управляющего  Оскар всегда чувствовал себя мальчишкой,
так как мать приучила его высоко ценить г-на Моро, но по приезде в Прэль его
охватило  какое-то  беспокойство,  словно он  ждал  неприятностей  от  этого
отечески расположенного друга, единственного своего покровителя.
     --  Что это, Оскар,  ты словно недоволен, что приехал сюда?  --  сказал
управляющий. -- А время ты здесь проведешь недурно: научишься ездить верхом,
стрелять, охотиться.
     -- Я не умею, -- промямлил Оскар.
     -- Так  ведь  я  тебя  для того  и  пригласил, чтоб научить  всем  этим
премудростям.
     -- Маменька наказывала мне не оставаться здесь больше двух недель, а то
госпожа Моро...
     -- Ну, там видно  будет, -- ответил Моро, слегка задетый тем, что Оскар
усомнился в его супружеской власти.
     Тут к  ним  подбежал  младший  сын  Моро,  пятнадцатилетний  подросток,
складный и резвый.
     -- Вот тебе товарищ, -- сказал ему отец, -- отведи его к матери.
     И  управляющий  быстрым  шагом направился  к сторожке,  находившейся на
границе между парком и лесом.
     Флигель, отведенный графом управляющему, был  построен за несколько лет
до революции крупным  подрядчиком, купившим  знаменитые владения Кассан, где
известный  откупщик  государственных налогов  Бержере,  несметно  богатый  и
прославившийся своей роскошью не меньше, чем Бодары, Парисы  и Буре , разбил
сады,  провел речки, построил загородные дома, китайские  беседки и потратил
уйму денег на прочие разорительные затеи.
     Этот флигель, стоявший в большом  саду, огороженном стеной, примыкавшей
с одной  стороны ко двору,  где  находились службы Прэльского замка, некогда
выходил  на  главную  деревенскую  улицу.  Купив имение, отец г-на де Серизи
разобрал ограду со  стороны сада и заделал калитку, которая  вела в деревню,
присоединив таким  образом флигель к прочим службам. Он  снес другую стену и
тем  самым расширил парк, прибавив  к нему все  сады,  приобретенные в  свое
время откупщиком, желавшим округлить  свои  владения. В  доме  управляющего,
выстроенном из тесаного камня, в  стиле Людовика  XV (а это значит,  что все
его украшения сводились к оконным наличникам и к прямым, строгим  канелюрам,
как  на колоннадах  площади  Людовика  XV),  в  первом этаже была прекрасная
гостиная,  смежная  со  спальней, и  столовая,  смежная  с биллиардной.  Эти
симметрично расположенные апартаменты  разделялись лестницей,  перед которой
была небольшая площадка с колоннадой,  служившая передней; богато украшенные
двери  в  гостиную  и столовую  были  расположены друг  против  друга. Кухня
помещалась  под  столовой;  на  крыльцо  вела  каменная  лестница  в  десять
ступеней.
     Перенеся жилые  комнаты во  второй  этаж, г-жа  Моро  устроила в бывшей
спальне свой  будуар.  Гостиная и  будуар,  обставленные прекрасными вещами,
отобранными  из прежней  обстановки  замка, не  посрамили бы особняка  любой
светской львицы. Стены гостиной, так же как и старинная позолоченная мебель,
были  обтянуты бело-голубым  штофом, в прежние времена  украшавшим  огромную
парадную постель с  балдахином; тяжелые драпировки и  портьеры  были подбиты
белой  тафтой.  Картины,  вынутые  из  старых,  уже не  существующих  панно,
жардиньерки, отдельные  изящные  предметы  современной  обстановки,  дорогие
лампы и  хрустальная граненая люстра производили величественное впечатление.
На  полу   лежал   старинный   персидский  ковер.  Будуар,  обставленный  по
современной моде  соответственно вкусам г-жи  Моро, был обтянут светло-серым
шелком с синими шнурами и походил на шатер. Там стоял  традиционный турецкий
диван  с подушками  и  валиками. Жардиньерки,  за которыми  ухаживал старший
садовник,  радовали  глаз  пирамидами цветов.  Столовая и  биллиардная  были
красного дерева.  Вокруг  дома  жена управляющего разбила  цветник,  который
содержался  в  большом  порядке и доходил до самого парка. Купы экзотических
деревьев   скрывали  службы.  Заботясь   об  удобстве  своих  гостей,   жена
управляющего устроила на месте прежней, заделанной калитки новую.
     Итак, супруги Моро искусно замаскировали зависимое положение, в котором
по  своей  должности они  находились;  им  тем  легче  было  сойти за  людей
состоятельных, ради  собственного удовольствия занявшихся имением друга, что
ни  граф,  ни  графиня  не  стремились их "осадить". Кроме  того, разрешение
пользоваться  всеми  благами,  полученное  от  г-на  де  Серизи,  давало  им
возможность жить  в  довольстве,  а  это единственная роскошь,  доступная  в
деревне.  Управляющий с  женой жили по-королевски, получали в  изобилии  все
молочные  припасы,  яйца,  птицу, дичь, фрукты, корм  для домашних животных,
цветы,  дрова,  овощи  и покупали только мясо, вино и  колониальные  товары.
Птичница  пекла  им хлеб.  Кроме того,  последние годы  Моро расплачивался с
мясником  свиньями  со  своего  скотного  двора,  разумеется   не  в   ущерб
собственному  столу. Как-то графиня, не забывшая  своей прежней  камеристки,
подарила ей, вероятно на память о себе, небольшую, вышедшую из моды коляску,
которую  Моро покрасил  заново, и его жена стала в ней  разъезжать  на  паре
лошадей,  которых  брали  также  и  для  работ  в  парке.  Кроме  этой пары,
управляющий  держал  еще  и верховую лошадь. В  парке был  вспахан  и засеян
участок, урожая  с которого хватало на корм для лошадей. Моро собирал с него
девять тысяч пудов превосходного сена, а в приход  вносил только три тысячи,
пользуясь довольно неопределенным разрешением  графа. Полагающуюся  ему долю
натуральных  повинностей он  не расходовал,  а  продавал. Он держал домашнюю
птицу, голубей, коров за  счет парка; зато навоз с его скотного двора шел на
удобрение  графского сада. Для  каждого жульничества у него было оправдание.
Супруге  его  прислуживала  дочь  одного  из  садовников,  работавшая  и  за
горничную и за кухарку. Скотница, ведавшая молочной фермой, тоже помогала по
хозяйству. Для ухода за  лошадьми и для тяжелой работы Моро нанял отставного
солдата по имени Брошон.
     И  в Нервиле, и в  Шоври,  и в  Бомоне, и  в Мафлие, и  в Прероле, и  в
Нуэнтеле красивая жена управляющего была принята во многих буржуазных домах,
где не знали или делали вид, что не знают,  кем она  была  до замужества.  К
тому же Моро всем  охотно оказывал услуги. Он обращался к своему хозяину  за
одолжениями, которые кажутся пустяками в Париже,  а в  деревенской глуши  --
немаловажны.  Одному он исходатайствовал должность  мирового судьи в Бомоне,
другому --  в  Лиль-Адане, в  тот  же год добился отмены увольнения главного
лесничего и  выхлопотал орден Почетного легиона бомонскому  квартирмейстеру.
Поэтому ни одна  вечеринка не обходилась без супругов Моро. Прэльский кюре и
прэльский мэр  каждый  вечер  играли  у  них  в  карты.  Трудно не  прослыть
порядочным человеком, когда так ублажаешь соседей.
     Жена  управляющего,   красивая  женщина,  но   жеманница,  как   и  все
камеристки, которые, выйдя замуж, стараются подражать своим бывшим хозяйкам,
была  местной законодательницей  мод;  она  носила  очень  дорогую  обувь  и
выходила пешком только в  хорошую погоду. Муж определил  ей на  наряды всего
пятьсот франков, но в деревне это сумма  немалая, особенно если тратить ее с
толком; и  управительница,  свежая,  яркая блондинка лет тридцати шести, все
еще стройная,  хрупкая и миленькая, несмотря  на  то, что родила трех детей,
старалась сойти за  молоденькую и разыгрывала  из  себя принцессу. Г-жа Моро
ужасно сердилась, если кто-либо из  приезжих,  увидя  ее в коляске по пути в
Бомон, спрашивал:  "Кто  это?", а  местный житель отвечал:  "Жена  графского
управляющего".  Ей  льстило, когда  ее  принимали  за  владелицу  замка.  Ей
нравилось  покровительствовать крестьянам,  подражая знатным барыням. Не раз
подтвержденное  фактами  влияние ее  мужа  на  графа  охраняло г-жу Моро  от
насмешек  местных  обывателей,  а в  глазах крестьян она была  важной дамой.
Эстель  (ее  звали Эстель)  вмешивалась в управление имением  не больше, чем
жена маклера  вмешивается в  биржевые  дела. Все заботы по  хозяйству  и  по
накоплению  капитала   она  тоже  доверила  мужу.  Не   сомневаясь   в   его
способностях,  она была  далека  от мысли,  что  их  благоденствию,  которое
длилось уже семнадцать  лет,  может  прийти конец; однако,  узнав о  решении
графа  заново  отделать великолепный замок Прэль,  она  почувствовала в этом
угрозу  своему  приятному  житью и  убедила мужа  сговориться с Леже,  чтобы
получить возможность  переехать в Лиль-Адан. Ей было бы слишком тяжело снова
очутиться в зависимом положении, почти что на правах прислуги у своей бывшей
хозяйки, которая еще, пожалуй, стала бы смеяться над  тем, как она по-барски
устроилась во флигеле, стараясь все собезьянничать с настоящих господ.
     Причина глубокой  неприязни между семьями Реберов и Моро  коренилась  в
обиде, нанесенной г-жой де Ребер г-же Моро в отместку за то, что, вскоре  по
приезде Реберов, жена  управляющего позволила  себе колкость по  отношению к
г-же Ребер, урожденной де  Корруа, опасаясь, как бы та не вздумала притязать
на  первую роль.  Г-жа де Ребер напомнила, а может быть  и  впервые  открыла
соседям тайну прежней должности г-жи Моро. Слово  "горничная"  переходило из
уст в уста. Завистники, -- а  они у супругов Моро были, конечно, и в Бомоне,
и в Лиль-Адане, и в Мафлие, и в Шампани, и в Нервиле, и в Шоври, и в Байе, и
в Муаселе, -- столько судачили по этому  поводу, что заронили искорку пожара
и в семью Моро. В течение четырех лет Реберы, изгнанные очаровательной женой
управляющего из ее кружка, столько натерпелись от почитателей супругов Моро,
что жизнь стала бы им невыносимой, если бы их не поддерживала мысль о мести.
     Архитектор Грендо, бывший  в приятельских отношениях с  супругами Моро,
известил  их  о  скором   приезде  художника,  которому  поручили  закончить
декоративную роспись в  замке, после того как основные полотна были написаны
Шиннером. Знаменитый художник рекомендовал для обрамления, арабесок и прочих
украшений того самого пассажира, которого сопровождал Мистигри, И  г-жа Моро
все глаза проглядела, вот уже два дня готовясь к бою. Художнику предстояло в
течение нескольких недель  быть ее гостем, а  значит, ей  надо было быть  во
всеоружии. Когда в  Прэле жил Шиннер, ему и его жене было отведено помещение
в замке и, по распоряжению  графа, стол их  ничем не отличался от  стола его
сиятельства.  Грендо,  столовавшийся  в  семье  Моро,   относился  с   такой
почтительностью к  великому художнику, что ни управляющий,  ни  его  жена не
решились  познакомиться  с ним  поближе. К тому  же самые знатные и  богатые
окрестные помещики наперебой приглашали к себе Шиннера и его жену и задавали
в  их  честь балы.  И  теперь  г-жа  Моро  была  очень довольна,  что  может
отыграться, хвастаясь своим художником, и собиралась разблаговестить повсюду
о его таланте, ничуть не уступающем таланту Шиннера.
     Обворожительная  г-жа Моро  отлично  учла свои  возможности  и, хотя  в
четверг и пятницу  уже щеголяла в  изящных туалетах, все же приберегла самое
нарядное  платье к субботе,  ибо  не сомневалась, что  приезжий  художник  в
субботу  уж непременно появится за  ее столом. Итак, на  ней были бронзового
цвета  ботинки  и  фильдекосовые  чулки. Розовое  платье в  мелкую  полоску,
розовый пояс  с  золотой  пряжкой тонкой работы, золотой  крестик  на  шее и
браслетки  из бархаток  на обнаженных  руках  (у г-жи  де Серизи  были очень
красивые руки и она отнюдь не прятала их) -- в таком наряде г-жа Моро вполне
могла  сойти  за  настоящую  парижанку.  На ней  была прелестная  шляпка  из
итальянской соломки, украшенная букетиком роз от Натье , из-под полей шляпки
на плечи ниспадали блестящие белокурые локоны. Она заказала изысканный обед,
еще  раз   осмотрела  комнаты  и  теперь,   изображая   из   себя  помещицу,
прогуливалась возле  дома  с  тем расчетом,  чтобы оказаться на фоне  клумбы
перед парадным подъездом к моменту появления почтовых карет. Над головой она
раскрыла  очаровательный розовый на  белом  шелку зонтик с бахромой. Тут она
увидела Пьеротена,  который отдавал привратнице странный  багаж Мистигри, но
пассажиров не было, и разочарованная  Эстель пошла обратно, досадуя, что она
опять нарядилась зря. Как и большинство людей, разодевшихся в пух и прах для
приема гостей, она почувствовала,  что не может ничем заняться, разве только
побездельничать  у  себя в гостиной в ожидании бомонского дилижанса, который
хоть и  отправляется из Парижа  в час дня, но  проезжает  мимо замка  вскоре
после Пьеротена;  и  она  вернулась  домой, а  наши художники  тем  временем
занялись  своим  туалетом.  И  молодой  художник  и  его ученик  уже  успели
порасспросить садовника и,  наслышавшись  от него похвал очаровательной г-же
Моро, почувствовали необходимость прифрантиться и  нарядились во все  лучшее
для своего появления в  доме  управляющего;  их туда отвел  Жак, старший  из
сыновей  Моро,  бойкий мальчик, одетый, по английской  моде,  в  курточку  с
отложным  воротником.  Каникулы  он  проводил в деревне,  где  мать его жила
владетельной герцогиней и где он чувствовал себя как рыба в воде.
     -- Маменька, --  сказал он, -- вот художники, которых  прислал господин
Шиннер.
     Приятно  пораженная,  г-жа Моро встала,  велела  сыну подать  стулья  и
рассыпалась в любезностях.
     -- Маменька, Оскар Юссон  приехал, он с  папенькой,-- шепнул Жак на ухо
матери, -- я его сейчас приведу...
     -- Не спеши, займись с ним чем-нибудь,-- остановила его мать.
     Уже по тому, как было сказано  это "не спеши", художники поняли, что их
дорожный  знакомый невелика  птица; но в этих словах  чувствовалась  также и
неприязнь мачехи к пасынку. И в самом деле, г-жа Моро, которая за семнадцать
лет супружеской жизни несомненно слышала о привязанности своего мужа к  г-же
Клапар и Оскару, не скрывала своей ненависти к матери и сыну; поэтому вполне
понятно, что управляющий долго не мог решиться пригласить Оскара в Прэль.
     -- Нам с мужем поручено,  --  сказала  она художникам,-- принять  вас и
показать  вам  замок.  Мы  очень  ценим  искусство,  и  особенно  служителей
искусства, --  прибавила она жеманясь, -- и я прошу  вас: будьте как дома. В
деревне стесняться нечего; здесь надо пользоваться полной свободой; иначе не
выдержишь. Господин Шиннер уже был у нас....
     Мистигри лукаво взглянул на своего товарища.
     -- Вы его, вероятно, знаете? -- спросила Эстель, помолчав.
     -- Кто же его не знает, сударыня! -- ответил художник.
     -- Знают, как белую корову, -- прибавил Мистигри.
     --  Господин Грендо, -- сказала г-жа Моро, -- называл мне вашу фамилию,
но я...
     --  Жозеф  Бридо,--  ответил  художник,  которого  чрезвычайно  занимал
вопрос, с какого рода женщиной он разговаривает.
     Мистигри  в  душе  уже возмущался  покровительственным тоном прекрасной
супруги управляющего,  но он,  как  и  Бридо, выжидал,  не вырвется ли у нее
какого-нибудь словечка,  которое сразу бы ему все разъяснило,  или одного из
тех  жестов,  на  которые у  художников особенно  наметан глаз; ведь они  от
природы беспощадные наблюдатели и быстро  подмечают все смешное, ценя  в нем
пищу  для своего карандаша. Обоим художникам сразу бросились в глаза большие
руки и ноги  красавицы  Эстель,  бывшей  крестьянки из окрестностей  Сен-Ло;
затем  два-три  словечка   из   лексикона  горничной,   обороты   речи,   не
соответствующие изяществу ее туалета, помогли художнику и его ученику быстро
разобраться, с кем они имеют дело. Они перемигнулись и тут же решили с самым
серьезным видом позабавиться на ее счет и приятно провести время.
     --  Вы  любите  искусство,  сударыня?  Может  быть,  вы и  сами  в  нем
преуспеваете? -- осведомился Жозеф Бридо.
     -- Нет. Правда, я получила недурное образование, но чисто коммерческое.
Однако я так глубоко и тонко  чувствую искусство, что господин Шиннер каждый
раз, закончив картину, приглашал меня посмотреть и высказать свое мнение.
     -- Совсем так же, как Мольер советовался с Лафоре , --вставил Мистигри.
     Госпожа  Моро  не  знала, что  Лафоре была  служанкой, и  весь  ее  вид
свидетельствовал, что, по неведению, она приняла его слова за комплимент.
     -- Неужели он не попросил вас служить ему натурой? -- удивился Бридо.--
Художники лакомы до хорошеньких женщин.
     --  Что  вы хотите этим  сказать?  --  воскликнула  г-жа  Моро, на лице
которой отразился гнев оскорбленной королевы.
     --  На языке  художников  "натура"  означает  модель.  Художники  любят
рисовать с натуры красивые лица, -- пояснил Мистигри вкрадчивым голосом.
     -- Ах, вот что! Я не так  поняла это выражение,-- ответила она,  бросая
на Мистигри нежный взгляд.
     -- Мой ученик, господин Леон де  Лора, -- сказал  Бридо,  --  проявляет
большую склонность к портретной живописи. Он был бы наверху блаженства, если
бы вы,  чародейка,  разрешили ему  запечатлеть  на память о нашем пребывании
здесь вашу прелестную головку.
     Жозеф Бридо подмигнул  Мистигри, словно говоря: "Да  ну же, не  плошай!
Она недурна!" Поймав  его взгляд, Леон де Лора  подсел на  диван  поближе  к
Эстель и взял ее за руку, чему она не воспротивилась.
     -- О сударыня, если бы ради того, чтобы сделать сюрприз вашему супругу,
вы  согласились несколько раз,  тайно от  него, позировать  мне, я бы самого
себя превзошел. Вы так прекрасны,  так свежи, так  очаровательны!..  Человек
бездарный, и  тот  станет гением, если вы  будете  служить ему  натурой... В
ваших глазах столько...
     -- А  потом мы  изобразим  на арабесках  ваших  милых деток, --  сказал
Жозеф, перебивая Мистигри.
     -- Я бы предпочла иметь их портрет у себя в гостиной; но, может быть, с
моей стороны это нескромное желание,-- подхватила она, строя глазки Жозефу.
     -- Сударыня, художники боготворят красоту, для них она -- владычица.
     "Прелестные молодые люди", -- подумала г-жа Моро.
     -- Любите ли вы вечерние прогулки, после обеда, в экипаже, в лесу?..
     -- О! о! о! о! о! -- вздыхал Мистигри от восторга при каждом слове.  --
Прэль будет для нас земным раем.
     -- И в  этом  раю  будет  Ева,  молодая и очаровательная  блондинка, --
прибавил Бридо.
     Госпожу Моро распирало от гордости. Она  парила на седьмом небе, но тут
ей пришлось  спуститься на  землю, как  бумажному змею,  когда его дернут за
веревочку.
     -- Барыня! -- крикнула горничная, пулей влетая в комнату.
     -- Что это значит, Розали? Кто разрешил вам входить без зова?
     Розали  не  обратила  ни  малейшего  внимания  на замечание  и  шепнула
хозяйке:
     -- Его сиятельство приехали.
     -- Граф меня спрашивал? -- осведомилась г-жа Моро.
     -- Нет... Но... граф спрашивают чемодан и ключи от своих апартаментов.
     -- Ну  так дайте, -- сказала Эстель  раздраженно, стараясь  скрыть свое
смущение.
     -- Маменька, вот Оскар Юссон! -- воскликнул  ее  младший сын,  таща  за
собой красного, как пион,  Оскара, который при виде расфранченных художников
остановился, не решаясь двинуться с места.
     --  Ах,  вот  и ты, милый Оскар,  -- сказала  Эстель, поджав губы. -- Я
полагаю, что ты  переоденешься, --  прибавила  она,  осмотрев  его  с ног до
головы самым бесцеремонным образом.-- Надеюсь, мать не приучила тебя обедать
в гостях в таком затрапезном виде.
     -- Будущий дипломат должен знать, что как оденешься, так и оценишься...
     -- Будущий дипломат? -- воскликнула г-жа Моро.
     Бедный Оскар  переводил  взгляд с Жозефа на  Мистигри,  и  на глаза ему
навертывались слезы.
     --  Дорожные  шутки,  --  сказал  Жозеф,  из жалости стараясь  выручить
Оскара.
     --  Мальчик хотел поострить, вроде нас,  и прихвастнул, -- не  унимался
беспощадный Мистигри. -- Вот теперь и сидит как дурак на мели!
     -- Барыня, -- сказала  вновь  появившаяся  Розали.  -- Его  сиятельство
заказали  обед  на  восемь  персон; кушать они  будут  в  шесть  часов.  Что
прикажете готовить?
     Пока  Эстель  совещалась  со  старшей   горничной,  художники  и  Оскар
обменялись взглядами, в которых отразились их ужасные предчувствия.
     -- Его сиятельство! Кто это? -- спросил Жозеф Бридо.
     -- Да это граф де Серизи, -- ответил младший Моро.
     -- Уж не он ли ехал с нами в "кукушке", -- заметил Леон де Лора.
     -- Что вы, граф де  Серизи путешествует только в карете цугом,-- сказал
Оскар.
     -- Как  приехал  сюда граф де Серизи? --  спросил  художник г-жу  Моро,
когда она в полном расстройстве чувств вернулась в гостиную.
     -- Ничего  не  знаю, --  ответила  она, -- сама  не  могу понять, каким
образом и зачем приехал граф. И мужа как нарочно нет дома!
     -- Его сиятельство просят господина Шиннера в замок, -- сказал вошедший
садовник, обращаясь  к Жозефу,  --  отобедать  вместе с  его сиятельством, а
также и господина Мистигри.
     --  Влопались!  --  весело  воскликнул  "мазилка".--  Оказывается,  тот
пассажир в  пьеротеновой карете  был не  мещанин какой-то, а граф. Правильно
говорят -- попался, который смеялся.
     Оскар чуть не обратился в  соляной  столб; при этом известии в  горле у
него запершило, как если бы он хлебнул морской воды.
     --  А вы-то  ему рассказывали о поклонниках  его жены и  о  его  тайной
болезни! -- напомнил Мистигри Оскару.-- Вот и выходит по поговорке:  не зная
броду, не лезь на подводу.
     -- Что вы имеете  в  виду? -- воскликнула  жена управляющего,  глядя на
художников, которые ушли, потешаясь над физиономией Оскара.
     Остолбеневший и растерянный Оскар молчал, ничего не слыша и не понимая,
хотя г-жа Моро сильно  трясла  его за руку и не отпускала, требуя ответа. Но
ей пришлось оставить Оскара  в покое, так ничего и  не добившись, потому что
Розали опять позвала ее, прося выдать столовое белье и серебро и присмотреть
самой,  как   выполняются   многочисленные   распоряжения  графа.  Прислуга,
садовники, привратник с женой --  все суетились в смятении, вполне понятном.
Хозяин  свалился  как снег  на  голову.  От  Кава он пошел  по  знакомой ему
тропинке к сторожке и поспел туда задолго до Моро. Сторож был поражен, увидя
настоящего хозяина.
     -- Значит, Моро  здесь, раз здесь его лошадь?  -- спросил у него г-н де
Серизи.
     -- Нет,  ваше сиятельство; но  ему надо до обеда побывать в Мулино, вот
он  и  оставил  здесь  лошадь, а  сам пока  пошел  в замок отдать  кое-какие
распоряжения.
     Сторож не подозревал, какое значение имел его ответ, который при данных
обстоятельствах  для  человека  проницательного  звучал  как  неопровержимое
доказательство.
     --  Если ты дорожишь  местом,  --  сказал граф  сторожу, --  садись  на
лошадь, мчись  во  весь опор в Бомон и передай господину  Маргерону записку,
которую я сейчас напишу.
     Граф  вошел  в  сторожку, написал несколько  слов, сложил записку  так,
чтобы ее  нельзя было  развернуть  незаметно, и отдал сторожу, когда тот уже
сидел на лошади.
     -- Никому ни слова,--сказал он. -- А если Моро удивится, не найдя здесь
своей лошади,  скажите, что это я ее взял, -- прибавил он, обращаясь  к жене
сторожа.
     И граф устремился  в  парк, калитку  которого сейчас же отперли по  его
приказанию. Человек, самый привычный  к политике, к ее волнениям и неудачам,
если душа  его  достаточно  молода, чтобы  любить,  даже  в  возрасте графа,
страдает от измены. Г-ну де Серизи было так трудно поверить в подлость Моро,
что в Сен-Брисе он склонен  был считать  его скорее  жертвой  дядюшки Леже и
нотариуса,  чем  их  сообщником.  Поэтому  во   время  разговора  фермера  с
трактирщиком  он  все  еще  думал простить управляющего,  задав ему  хорошую
головомойку.  Странное  дело!  С  той самой минуты,  как  Оскар  рассказал о
почетных  недугах   графа,  вероломство  его   доверенного  занимало   этого
неутомимого  труженика, этого наполеоновского деятеля лишь  как  эпизод. Его
тщательно  хранимую тайну  мог  выдать лишь Моро, вероятно издевавшийся  над
своим благодетелем  с бывшей горничной г-жи  де Серизи или с бывшей Аспазией
времен Директории.  Уйдя в  боковую аллею, этот пэр Франции, государственный
муж, министр рыдал как ребенок. Он выплакал свои последние слезы! Он был так
глубоко оскорблен  во всех своих человеческих чувствах, что теперь,  позабыв
обычную сдержанность, шел по парку, разъяренный, как раненый зверь.
     На вопрос Моро, где его лошадь, жена сторожа ответила:
     -- На ней уехали его сиятельство.
     -- Кто? Какое сиятельство? -- воскликнул он.
     -- Его сиятельство, граф де Серизи, наш хозяин, -- сказала  она.--  Он,
вероятно, в замке,-- прибавила сторожиха, чтобы отделаться  от управляющего,
и тот в полном недоумении повернул к замку.
     Однако вскоре Моро воротился, чтобы расспросить жену сторожа, так  как,
поразмыслив, понял, что для тайного приезда графа и странного  его поведения
должны быть  серьезные причины. Жена  сторожа испугалась, почувствовав  себя
как в тисках, боясь и графа и управляющего; она заперлась в сторожке, твердо
решив не  открывать никому до прихода  мужа. Моро, беспокойство которого все
возрастало, побежал, хоть и  был в сапогах, в контору и там  узнал, что граф
переодевается. Попавшаяся ему навстречу Розали сказала:
     -- Его сиятельство пригласили к обеду семь человек...
     Моро  направился домой;  по  дороге  он  увидал  свою птичницу, которая
пререкалась с красивым молодым человеком.
     -- Граф сказали: "Адъютант  генерала Мины,  полковник!"  --  стояла  на
своем девушка.
     -- Я не полковник,-- возражал Жорж.
     -- Ну, а звать-то вас как? Жорж?
     -- Что случилось? -- прервал их спор управляющий.
     -- Сударь, меня зовут Жорж  Маре,  я  сын богатого оптовика, торгующего
скобяным  товаром  на улице Сен-Мартен и послан к графу  по  делу нотариусом
Кроттe, у которого я служу младшим клерком.
     -- А  я повторяю вам,  сударь, что его сиятельство сказали  мне:  "Сюда
явится полковник по имени Кара-Георгий, адъютант генерала Мины; он приехал с
Пьеротеном, проводите его в приемную".
     -- С его сиятельством шутить не следует, сударь, -- сказал управляющий.
-- Но как это его сиятельство не предупредили меня о своем приезде? И откуда
граф узнал, что вас привез Пьеротен?
     -- По-видимому, граф и был тем пьеротеновским пассажиром, который, если
бы не любезность одного молодого человека, ехал бы зайцем, -- ответил клерк.
     --   Зайцем  в  пьеротеновой   карете?  --  воскликнули  в  один  голос
управляющий и птичница.
     -- Судя по словам вашей девушки, это так, -- сказал Жорж Маре.
     -- Но как же тогда..? -- промолвил Моро.
     -- А  вот  как!  --  воскликнул Жорж.-- Чтобы  одурачить пассажиров,  я
наврал им с три короба про Египет, Грецию и Испанию. Я был в шпорах и  выдал
себя за кавалерийского полковника. Так, смеха ради.
     -- Ну-ка,  расскажите, каков  на вид  пассажир,  которого  вы  считаете
графом? -- спросил Моро.
     -- Лицо  у него  красное, как кирпич, волосы совершенно седые  и черные
брови.
     -- Так и есть, это он!
     -- Я пропал! -- воскликнул Жорж Маре.
     -- Почему пропали?
     -- Я подшучивал над его орденами.
     --  Ничего,  он  человек добродушный, вы его, верно,  только насмешили.
Идемте скорее  в замок, -- сказал Моро.-- Я пройду  в апартаменты графа. Где
вы расстались с его сиятельством?
     -- На самой горе.
     -- Я теряюсь в догадках! -- воскликнул Моро.
     "В конце концов я  только пошутил, но ничем его  не обидел", -- подумал
Жорж.
     -- А вы по каким делам пожаловали? -- спросил управляющий.
     -- Я привез заготовленную купчую на ферму Мулино.
     -- Господи боже мой, ничего не понимаю! --воскликнул управляющий.
     Когда Моро постучал в дверь и услышал в ответ: "Это вы, господин Моро?"
-- сердце у него так и упало.
     -- Да, ваше сиятельство.
     -- Войдите!
     Граф был в белых панталонах и изящных сапогах, в  белом жилете и черном
фраке, на котором с правой стороны сиял большой крест Почетного легиона, а в
левой  петлице висел на  золотой  цепочке  орден Золотого  Руна.  На  жилете
выделялась голубая орденская лента. Граф причесался без посторонней  помощи;
он был при  всех регалиях, по-видимому  для  того,  чтобы достойным  образом
принять Маргерона, а может быть и для вящего величия.
     -- Так как же, сударь, --  сказал  граф, не вставая и не предлагая Моро
сесть, -- мы не можем заключить купчую с Маргероном?
     -- Сейчас он запросит за ферму слишком дорого.
     -- А почему бы ему не приехать сюда? --  сказал  граф, напуская на себя
рассеянный вид.
     -- Он болен, ваше сиятельство...
     -- Вы в этом уверены?
     -- Я был у него...
     --  Милостивый государь,--  сказал  граф таким строгим тоном,  что Моро
испугался,--  как бы вы  поступили  с  доверенным человеком,  если  бы  он с
какой-то  потаскушкой насмеялся  над вашим недугом, который  вы скрывали  от
посторонних и о котором он знал?
     -- Я бы избил его.
     -- А  если бы, кроме того, вы  узнали, что он  обманул  ваше доверие  и
обкрадывает вас?
     -- Я постарался бы поймать его с поличным и отправить на каторгу.
     -- Послушайте, господин Моро! По-видимому, вы судачили о моих  болезнях
у госпожи Клапар  и там  же, вместе с ней,  высмеивали мою любовь к графине,
ибо ее сын  развлекал сегодня утром в моем присутствии пассажиров дилижанса,
посвящая их во все подробности моего  лечения, да еще осмелился клеветать на
мою жену. Затем я узнал со слов самого дядюшки  Леже, который возвращался из
Парижа в  карете Пьеротена,  план, придуманный вами двумя вместе с бомонским
нотариусом  относительно фермы Мулино. И  к господину  Маргерону  вы  ездили
только  затем, чтоб  предложить  ему  сказаться больным; но  он не  болен  и
приедет сюда к  обеду. Ну, так вот, сударь, я прощал вам состояние  в двести
пятьдесят тысяч  франков, накопленное за семнадцать  лет...  Это  я понимаю.
Если бы вы каждый раз  просили у меня то, что брали самовольно, или  то, что
вам давали другие, я бы вам никогда не отказал: у  вас  семья. Я думаю,  что
при всей вашей бесцеремонности вы не так уж  плохи, другой бы на вашем месте
вел себя еще  хуже. Но  вы  знали мои  труды на пользу отечества, на  пользу
Франции, вы  знали, что  я не  спал  ночей ради императора, что  я  месяцами
работал по восемнадцати часов в сутки;  вы  знали, как я люблю графиню, и вы
прохаживались на мой счет перед мальчишкой, выставляли на посмешище какой-то
госпоже Юссон мои тайны, мою привязанность...
     -- Ваше сиятельство...
     --  Этому нет прощения.  Нанести денежный  ущерб -- пустяки, но обидеть
человека в его лучших чувствах... О,  вы сами не понимаете, что вы наделали!
--  граф подпер  голову обеими  руками  и несколько мгновений молчал.  --  Я
оставлю вам нажитое состояние и постараюсь позабыть вас, -- продолжал он. --
Из  чувства  собственного  достоинства,  ради  себя и  ради  того, чтобы  не
обесчестить вас, мы расстанемся мирно;  я не забыл, что ваш  отец сделал для
моего отца. Вы договоритесь, и по-хорошему, с господином де Ребером, который
займет ваше место. Следуйте  моему примеру, будьте сдержанны. Не выставляйте
себя на посмешище глупцам. Главное -- без дрязг  и  мелочности. Вы  лишились
моего  доверия,  постарайтесь  же  соблюсти  приличие,  как  подобает  людям
состоятельным. А этого негодяя, что чуть  не  довел меня до  смерти,  вон из
Прэля! Пусть переночует на постоялом дворе. Если я его  увижу, я не  отвечаю
за себя.
     --  Ваше сиятельство, я не заслужил такого снисхождения, -- сказал Моро
со слезами на глазах. -- Да, будь я совсем нечестным, я накопил бы уже тысяч
пятьсот.  Предлагаю  отдать вам  полный  и  самый  подробный  отчет  в  моем
капитале. Но,  ваше сиятельство,  разрешите вам  сказать, что я  ни  разу не
позволил себе смеяться над вами у госпожи Клапар, наоборот, я всегда выражал
глубокое сожаление по поводу  состояния  вашего  здоровья и спрашивал ее, не
знает ли она какого-нибудь неизвестного врачам народного средства... О ваших
чувствах мы упоминали только тогда, когда сын ее уже спал (а он, значит, все
слышал!)  и  всегда  в самых  почтительных  и  сочувственных  выражениях.  К
несчастью,  за нескромность несешь то же наказание, что и за преступление. Я
покорно принимаю  все  последствия  вашего  справедливого  гнева, но я хочу,
чтобы вы знали, как было дело.  Мы говорили о вас  с госпожой Клапар в самой
задушевной  беседе.  Спросите мою  жену,  с ней я никогда не говорил об этих
вещах...
     -- Довольно, мы  не дети, --  прервал его граф, для которого  все  было
ясно. -- Решение  мое  бесповоротно. Ступайте, приведите в порядок и свои  и
мои дела.  Вы можете не выезжать до октября. Господина  де Ребера с  женою я
помещу в замке; главное, постарайтесь жить с ними в ладу и соблюдать внешние
приличия, как то  подобает  порядочным людям, даже когда они ненавидят  друг
друга.
     Граф и Моро сошли вниз;  Моро был бел, как седины графа,  граф сохранял
свое обычное достоинство.
     Пока  происходила эта  сцена,  у  ограды  парка  остановился  бомонский
дилижанс,  отбывающий из Парижа  в  час  пополудни. С ним  приехал  нотариус
Кроттe,  которого, согласно распоряжению  графа, провели в гостиную, где  он
встретил своего  весьма сконфуженного клерка  в  компании  двух  художников,
также очень смущенных взятыми на себя ролями.  Сюда же пришел  г-н де Ребер,
угрюмый человек лет пятидесяти; его сопровождали старик Маргерон и бомонский
нотариус с  пачкой документов  и ценных бумаг  под мышкой. Когда  в гостиной
появился граф в  парадном мундире, у Жоржа Маре засосало под ложечкой, Жозеф
Бридо вздрогнул;  только  празднично  одетый Мистигри, совесть которого была
чиста, довольно громко изрек:
     -- В таком виде он куда лучше.
     -- Плутишка, -- сказал граф,  беря  его за ухо, -- мы с тобой  коллеги:
оба занимаемся украшением, ты --  стен, а я своей  груди. Узнаете ли вы свои
произведения, дорогой Шиннер? -- спросил граф, указывая художнику на плафон.
     -- Ваше сиятельство, я сознаю, что напрасно  выдал себя  из хвастовства
за прославленного художника; тем более  чувствую я себя обязанным не ударить
лицом в грязь и прославить имя Жозефа Бридо.
     --  Вы взяли меня под свою защиту,-- перебил его граф, -- и  я надеюсь,
что вы не откажете мне в удовольствии вместе с зубоскалом Мистигри отобедать
у меня.
     -- Ваше сиятельство, вы  и не подозреваете, на что  вы идете, -- сказал
озорник. -- Голодное брюхо к учтивости глухо.
     -- Бридо! -- вдруг воскликнул граф,  что-то вспомнив.--  Не родственник
ли вы одному из самых ревностных слуг Империи, начальнику дивизии, погибшему
жертвой своего усердия?
     -- Я его сын, ваше сиятельство,-- ответил Жозеф, поклонившись.
     -- Рад видеть  вас у себя,-- сказал граф, пожимая руку  художнику. -- Я
знал  вашего отца, и вы можете рассчитывать на меня, как на... американского
дядюшку, -- прибавил он,  улыбнувшись.-- Но вы  еще  слишком  молоды,  чтобы
иметь учеников; чей ученик Мистигри?
     --  Моего друга Шиннера, который  уступил  его  мне на  время,--ответил
Жозеф Бридо. -- Его зовут Леон де Лора. Ваше сиятельство, вы не забыли моего
отца,  соблаговолите  же  вспомнить  о том из  его сыновей,  который обвинен
сейчас в государственной измене и предстанет перед судом пэров...
     -- Да, верно! -- сказал граф. -- Я не забуду, можете быть спокойны. Ну,
а  вы,  князь  Кара-Георгиевич,  друг  Али-паши, адъютант  генерала  Мины...
--сказал граф, подходя к Жоржу.
     -- Вы это о нем?.. Да ведь это мой младший клерк! -- воскликнул Кроттe.
     --   Вы   ошибаетесь,  Кроттe,--   строго   сказал   граф.   --  Клерк,
рассчитывающий со временем стать  нотариусом, не бросает важных документов в
дилижансах  на  произвол судьбы. Клерк,  рассчитывающий стать нотариусом, не
тратит  двадцать  франков  в  трактирах  между  Парижем  и Муаселем!  Клерк,
рассчитывающий  стать нотариусом,  не рискует  своей  свободой,  рассказывая
всем, что он перебежчик...
     -- Ваше сиятельство,  я мог забавы  ради  дурачить пассажиров, но... --
начал было Жорж Маре.
     -- Не прерывайте его сиятельство, -- остановил  его патрон, как следует
ткнув в бок.
     -- Нотариус должен смолоду быть скромным, осторожным,  проницательным и
уметь разбираться, кто министр, а кто лавочник...
     -- Я признаю  свою  вину, но  документов в дилижансе  я не оставлял, --
сказал Жорж.
     -- И сейчас вы опять виноваты,  потому что опровергаете слова министра,
пэра Франции, дворянина, старика и вашего клиента. Где у вас проект купчей?
     Жорж перебрал все бумаги у себя в портфеле.
     -- Не мните зря бумаг,-- сказал граф, доставая из кармана купчую,-- вот
документ, который вы ищете.
     Кроттe трижды со всех сторон осмотрел купчую: он никак  не  ожидал, что
получит ее из рук своего знатного клиента.
     --  Как  же  это, сударь?.. -- сказал, наконец,  нотариус, обращаясь  к
Жоржу.
     -- Если бы я не взял купчую, она могла бы попасть в руки дядюшки  Леже,
и  он догадался  бы  о моих  планах,  ведь он совсем не так  прост,  как  вы
думаете; вы решили, что он глуп, только  потому, что он  расспрашивал  вас о
сельском  хозяйстве; наоборот, этим  он лишь  доказал,  что всякому  следует
заниматься своим делом. Вас я тоже попрошу  не  отказать мне  в удовольствии
отобедать с нами, но с одним  условием: вы расскажете нам о казни смирнского
градоначальника  и  таким  образом  закончите воспоминания  какого-то вашего
клиента, которые вы, по-видимому, успели прочитать до их появления в печати.
     -- Кому шутка, а кому жутко, -- шепнул Леон де Лора Жозефу Бридо.
     -- Господа,-- сказал граф, обращаясь к бомонскому  нотариусу, к Кроттe,
к господам  Маргерону и де Реберу,-- приступим к делу;  мы не сядем за стол,
прежде чем  не  подпишем  купчую; ибо, как  говорит мой  друг  Мистигри,  не
откладывай на завтра то, что можно съесть сегодня.
     --  Граф, как видно,  добродушный  малый, -- заметил Леон де Лора Жоржу
Маре.
     --  Он-то, может, и добродушный, да  мой патрон не таков! Как  бы он не
попросил меня продолжать мои шутки в другом месте.
     -- Что за важность, ведь вы любите путешествовать,-- сказал Бридо.
     --  Ну  и намылят же  голову  нашему  юнцу  господин  Моро  с супругой!
--воскликнул Леон де Лора.
     -- Дурак мальчишка!--сказал Жорж. -- Если бы не он, граф посмеялся бы и
только. Как бы  там ни было,  урок мы получили  хороший. Нет, уж теперь я не
стану распускать язык в дилижансе.
     -- Да, это слишком глупо,-- сказал Жозеф Бридо.
     -- И не  оригинально,--  прибавил Мистигри.-- А ведь слово  не воробей,
выскочит, -- пострадаешь.
     Пока г-н Маргерон  и граф  де Серизи в  присутствии своих  нотариусов и
г-на  де  Ребера  подписывали купчую,  бывший  управляющий  медленным  шагом
направился домой.  Он вошел и, ничего  не видя,  сел на диван  в гостиной, а
Оскар забился подальше  в угол,  так напугала  его мертвенная  бледность его
благодетеля.
     --  Что случилось, мой друг? -- спросила, входя, Эстель; она уже устала
от множества хлопот. -- Что с тобой?
     -- Мы погибли, дорогая,  погибли безвозвратно.  Я уже не управляющий! Я
лишился доверия графа!
     -- Как так?..
     -- От дядюшки Леже,  который  тоже ехал с Пьеротеном, граф узнал о моих
планах относительно Мулино, но не это навсегда лишило меня его милостей...
     -- Так что же тогда?
     --  Оскар  непочтительно  говорил о  графине и  рассказывал о  болезнях
графа...
     -- Оскар? -- воскликнула г-жа Моро.-- Ну и поделом тебе! Что посеял, то
и  пожнешь! Стоило пригревать на  груди  этого змееныша! Сколько  раз я тебе
говорила!..
     -- Замолчи! -- крикнул Моро не своим голосом.
     В  эту  минуту  супруги  заметили Оскара, притаившегося  в  углу.  Моро
коршуном налетел на бедного юношу, схватил его за воротник зеленого сюртучка
и подтащил к окну.
     --  Признавайся! Что  ты рассказывал  его сиятельству в дилижансе?  Кто
тебя за язык тянул, ведь  на все  мои вопросы  ты обычно молчишь, как дурак!
Зачем тебе это понадобилось? -- спрашивал разъяренный управляющий.
     Оскар был так напуган, что даже  не плакал. Он остолбенел и не  говорил
ни слова.
     -- Иди проси прощения у его сиятельства! -- сказал Моро.
     -- Да его сиятельству наплевать на такую мразь! -- крикнула разъяренная
Эстель.
     -- Ну! Идем в замок! -- повторил Моро.
     У Оскара подкосились ноги, и он, как мешок, упал на пол.
     --  Пойдешь ты или нет?  --  крикнул Моро,  гнев  которого  возрастал с
каждой минутой.
     -- Нет, нет! пощадите! -- взмолился Оскар, ибо для него такое наказание
было хуже смерти.
     Тогда Моро схватил  Оскара за шиворот  и поволок, словно мертвое  тело,
через двор, а бедняга Оскар оглашал воздух воплями  и рыданиями; Моро втащил
его на крыльцо и  в порыве гнева швырнул в  гостиную к  ногам графа, который
как раз закончил сделку и со всеми гостями направлялся в столовую.
     -- На  колени! На колени, мерзавец! Моли прощения у того, кто  дал тебе
пищу духовную, исхлопотав стипендию в коллеже! -- кричал Моро.
     Оскар лежал, уткнувшись лицом в пол, и молчал в  бессильной  злобе. Все
присутствующие  трепетали. Лицо  Моро,  уже  не владевшего  собой,  налилось
кровью.
     -- В душе этого  молодого  человека  нет  ничего, кроме  тщеславия,  --
сказал  граф,  тщетно  прождав  извинений  Оскара, --  Человек  гордый умеет
смиряться, ибо иногда в самоуничижении есть  величие. Я очень боюсь, что вам
не удастся сделать этого юношу человеком.
     И граф вышел из комнаты. Моро опять схватил Оскара и увлек к себе. Пока
закладывали коляску, он написал г-же Клапар следующее письмо:

     "Дорогая  моя, Оскар  погубил  меня.  Во время  сегодняшней  поездки  в
почтовой  карете   Пьеротена   он   рассказывал   его  сиятельству,  который
путешествовал инкогнито, о легкомысленном поведении графини и сообщил, опять
же самому его сиятельству, интимные подробности тяжелого недуга, которым тот
страдает, ибо истощил свои силы, отправляя столько  служебных обязанностей и
работая по ночам. Граф прогнал  меня  и приказал не оставлять Оскара в Прэле
даже  на ночь,  а  отправить его домой. Следуя его приказу, я велел заложить
коляску жены, и мой кучер Брошон привезет вам этого дрянного мальчишку.  Как
вы сами понимаете,  мы с женой в неописуемом отчаянии. На этих днях я навещу
вас, потому  что мне нужно  принять какое-то решение. У меня трое  детей,  я
должен  подумать  о будущем. И  не  знаю,  на  что решиться,  ибо  я намерен
показать  графу, чего  стоят семнадцать  лет  жизни  такого человека, как я.
Сейчас у меня капитал в двести шестьдесят тысяч франков, я хочу нажить такое
состояние, чтобы со временем стать почти равным его сиятельству.  Я чувствую
в  себе  силы  сдвинуть горы,  преодолеть непреодолимые  препятствия.  Какой
мощный  рычаг  такое  унижение!.. Не знаю,  что за кровь  у  Оскара в жилах!
Нельзя поздравить вас с таким сыном, он ведет себя как дурак: до сих пор еще
не произнес ни слова, не ответил  ни  на один вопрос  ни жене, ни  мне... Из
него выйдет  идиот, впрочем он и сейчас уже идиот. Неужели, дорогой друг, вы
не прочли  ему наставления  перед  тем  как  отправить  в  путь?  От  какого
несчастья вы избавили бы меня, если бы,  как  я вас просил, проводили его до
замка! Вы могли бы выйти в Муаселе, если вас пугала встреча с Эстель. Теперь
все кончено. До скорого свидания.
     Ваш преданный слуга и друг
     Моро".

     В восемь часов вечера г-жа Клапар вернулась вместе  с мужем  с прогулки
и, сидя дома, при свете единственной  свечи, вязала Оскару теплые носки. Г-н
Клапар поджидал приятеля, некоего  Пуаре,  который  заходил  к нему время от
времени поиграть  в  домино, ибо  г-н  Клапар никогда не  проводил вечеров в
кафе. Несмотря на скудные средства,  он не был уверен в своем благоразумии и
не мог поручиться, что будет соблюдать  умеренность среди такого обилия яств
и  питий, да  еще  в  обществе  завсегдатаев,  которые, возможно,  стали  бы
подзадоривать его насмешками.
     -- Боюсь, что Пуаре уже приходил,-- заметил Клапар.
     -- Но, мой друг, привратница сказала бы, -- ответила г-жа Клапар.
     -- Могла и позабыть!
     -- Ну, с какой стати ей забывать?
     -- Да с той стати, что ей уже не впервой забывать поручения для  нас; с
бедными людьми, сама знаешь, не считаются.
     --  Наконец-то  Оскар  в Прэле,  -- сказала  несчастная женщина,  чтобы
переменить тему разговора и не слушать мелочных придирок Клапара, -- в таком
чудесном имении, в таком чудесном парке ему будет отлично.
     --  Да, жди от него  хорошего, -- ответил  Клапар,-- он непременно  там
чего-нибудь натворит.
     -- Вы вечно придираетесь к бедному мальчику! Что он  вам  сделал?  Боже
мой, если в один прекрасный день и придет конец нашей нужде, то, наверно, мы
будем обязаны этим ему, у него доброе сердце...
     --  К  тому  времени, когда он  чего-нибудь добьется, наши косточки уже
истлеют! -- воскликнул Клапар.  --  Разве что он другим человеком станет. Да
вы собственного  сына  не знаете:  он  у вас  хвастунишка,  лгун,  лентяй  и
бездельник...
     -- А что  если бы вам пойти  навстречу Пуаре? -- сказала  бедная  мать,
оскорбленная до глубины души нападками, которые сама же вызвала.
     --  Мальчишка за все время учения ни  одной награды не  получил, --  не
унимался Клапар.
     По  понятиям  обывателей,  награда  за  учение -- верное доказательство
блестящего будущего.
     --  Сами-то  вы  получали?--спросила  жена.  --  А  вот  Оскар  получил
похвальный лист за философию.
     После такого замечания Клапар приумолк, но ненадолго.
     -- Да  и  госпоже  Моро  он как бельмо  на  глазу!  Уж  она постарается
натравить  на него мужа. Чтобы Оскар стал  прэльским  управляющим, ишь  чего
захотели!.. Для  этого надо  и межевое дело понимать, и в сельском хозяйстве
разбираться.
     -- Научится.
     -- Он? Как же, держи карман шире! Готов биться об заклад, что если этот
баловень там устроится,  так  уже через неделю натворит глупостей, и граф де
Серизи выгонит его вон!
     -- Господи боже мой! Ну что вы заранее нападаете на бедного мальчика! У
него столько достоинств,-- добр как ангел, мухи не обидит!
     В эту минуту щелканье кнута, стук колес и  цоканье копыт остановившейся
у ворот пары лошадей взбудоражили  всю  улицу  Серизе.  Клапар  услышал, как
кругом открываются окна, и вышел на площадку.
     -- Вашего  Оскара привезли! -- крикнул он,  не на  шутку встревоженный,
несмотря на свое торжество.
     --  Господи боже мой!  Что случилось? --  воскликнула несчастная  мать,
дрожа, как лист, колеблемый осенним ветром.
     Брошон подымался по лестнице, а следом за ним шли Оскар и Пуаре.
     -- Боже мой! Что случилось? -- повторила мать, обращаясь к кучеру.
     --  Не знаю, только господин Моро уже не  управляющий в Прэле; говорят,
что  по  милости вашего сынка; его сиятельство  приказали доставить мальчика
домой.  Вот вам письмо от господина  Моро,-- он, бедняга, так изменился, что
смотреть страшно.
     --  Клапар, налейте вина кучеру и господину Пуаре,-- распорядилась мать
Оскара; она села  в кресло  и  прочитала роковое  письмо.-- Оскар,-- сказала
она, с трудом дотащившись до кровати,  --  ты,  верно, хочешь свести  мать в
могилу! Ведь я тебе еще сегодня утром наказывала...
     Госпожа  Клапар не договорила, -- она лишилась чувств. Оскар молчал как
пень.  Г-жа Клапар  очнулась от голоса своего мужа, который дергал Оскара за
руку, говоря:
     -- Да ответишь ты наконец?
     --  Ступайте спать, -- сказала  она сыну.  --  А вы,  господин  Клапар,
оставьте его в покое, вы его с ума сведете, на нем лица нет.
     Оскар не дослушал  того,  что  говорила г-жа  Клапар.  По первому же ее
слову он отправился спать.
     Всякий, кто  помнит  пору своей юности,  не удивится тому,  что  Оскар,
после  пережитых  в  тот  день  событий  и  треволнений   и  совершенных  им
непоправимых ошибок, спал сном праведных. А на другое утро он  убедился, что
в мире  все осталось  по-прежнему, и  с удивлением  почувствовал голод, хотя
накануне  вообще  не  считал   себя  достойным  жить  на  свете.  Страданья,
испытанные  Оскаром,  были  страданьями  нравственного  порядка;  а  в  этом
возрасте подобные впечатления сменяются слишком быстро, и, как бы глубоко ни
врезалось  одно  из  них,  последующее  ослабляет  его.  Поэтому-то телесные
наказания,  против  которых  в  последнее  время  особенно ратуют  некоторые
филантропы,  для  детей  в  иных  случаях   все  же  необходимы.  Да  они  и
естественны, ибо  так же  поступает  и природа, пользуясь физической  болью,
чтобы запечатлеть  надолго воспоминание о преподанных  ею уроках. Если бы  к
тому  стыду,-- к сожалению,  мимолетному,--  который Оскар испытал накануне,
управляющий прибавил физическую боль, может быть полученный юношей урок и не
пропал  бы даром. Необходимость делать строгое различие между теми случаями,
в каких  следует  применять  телесные  наказания  и  в  каких не следует,  и
является  главным  доводом  для  возражений,  ибо  если природа  никогда  не
ошибается, то воспитатель ошибается очень часто.
     Утром г-жа Клапар постаралась выпроводить мужа, чтобы  побыть наедине с
сыном Жалко было  на  нее смотреть  Затуманенный  слезами  взор,  измученное
бессонницей  лицо,  ослабевший  голос -- все  в ней  говорило  о глубочайшем
страдании,  которого она вторично бы не перенесла, все взывало к милосердию.
Увидев Оскара, она указала ему на стул подле себя и кротко, но проникновенно
напомнила о  благодеяниях прэльского управляющего. Она открыла сыну, что вот
уже шесть лет, как  живет  почти исключительно щедротами  Моро. Ведь службе,
которой г-н Клапар обязан графу де Серизи, рано или поздно придет конец, как
пришел  конец  половинной  стипендии,   с  помощью   которой  Оскар  получил
образование. Клапар не может надеяться  на  отставку  с  пенсией, так как не
выслужил  ее ни  в казначействе,  ни  в муниципалитете.  А  когда г-н Клапар
лишится своего места, какая участь ожидает их всех?
     -- Что касается меня, -- продолжала она,-- то я найду способ заработать
себе на хлеб и прокормить господина Клапара, даже если мне пришлось  бы  для
этого  поступить в  сиделки  или  в  экономки  к  богатым людям.  Но ты,  --
обратилась она к Оскару, --что ты будешь делать?  Состояния у тебя  никакого
нет, тебе придется еще сколачивать его. Для вас,  молодых людей,  существуют
только  четыре пути  к успешной карьере:  коммерция, государственная служба,
юридические профессии  и военное  поприще.  Но  любой вид  коммерции требует
большого капитала, а у нас его нет. Если же нет капитала, то молодой человек
должен  возместить  его рвением,  талантом; притом  в коммерции нужны особая
сдержанность  и  скромность, а  после  твоего  вчерашнего  поведения  трудно
ожидать, чтобы ты им научился.  Получить место чиновника  можно только после
долгой службы сверхштатным, и нужно иметь протекцию, ты же оттолкнул от себя
нашего единственного покровителя и к тому же весьма  влиятельного. Если даже
допустить, что ты одарен  исключительными способностями,  благодаря  которым
молодой  человек  может  выдвинуться  очень  скоро  как  коммерсант или  как
чиновник,  то где же  взять денег, чтобы жить и одеваться, пока ты овладеешь
одной из этих профессий?
     И тут мать  Оскара, как это  свойственно  женщинам,  принялась изливать
свое  горе  в  многословных  жалобах:  как же она теперь жить  будет без тех
даяний  натурой,  которыми  Моро  благодаря  своему  месту управляющего  мог
поддерживать  ее? Из-за  Оскара их  покровитель  сам  лишился  всего! Помимо
коммерции и администрации, о которых  ее  сыну и  мечтать нечего, потому что
она  не может  его  содержать, есть еще  юридические профессии  -- служба  в
нотариальной конторе, в суде, адвокатура Но для этого надо сначала поступить
на юридический факультет, проучиться три года  и заплатить немалые деньги за
лекции, экзамены, диссертации и дипломы. Вследствие  большого числа желающих
нужно выделиться особыми способностями,  а затем все равно возникает вопрос:
на какие средства он будет существовать?
     -- Оскар, -- сказала она в заключение, -- в тебе была вся моя гордость,
вся моя жизнь. Я готова была примириться  с нищетой, я возлагала на тебя все
свои  надежны,  я  уже  видела,  как  ты делаешь  блестящую карьеру,  как ты
преуспеваешь. Эта мечта давала мне мужество выносить лишения, на которые я в
течение шести лет обрекала себя, чтобы поддерживать тебя в коллеже, где твое
пребывание все-таки  обходилось  нам,  несмотря на стипендию,  в  семьсот --
восемьсот  франков в год. Теперь, когда мои надежды рухнули, твоя будущность
страшит меня. Ведь я не имею права тратить на сына ни одного су из жалованья
господина  Клапара.  Что  же ты  будешь  делать?  Ты  недостаточно  силен  в
математике, чтобы поступить в военную школу, да и потом -- где мне взять три
тысячи  франков, которые там  требуются за содержание? Вот  жизнь,  как  она
есть, дитя мое!  Тебе восемнадцать лет, ты физически силен, иди в солдаты,--
это для тебя единственная возможность заработать кусок хлеба ..
     Оскар еще не знал жизни, подобно всем детям, которых лелеют, скрывая от
них  домашнюю нищету,  он не  понимал  необходимости приобретать  состояние;
слово  "коммерция"   не  вызывало  у  него   никаких   представлений,  слово
"администрация"  и  того  меньше,  ибо  он  не  видел  вокруг  себя  никаких
результатов  этой  деятельности.  Поэтому он  покорно слушал  упреки матери,
стараясь  делать  вид,  что смущен, но ее  увещевания пропадали зря.  Однако
мысль о том, что он  станет солдатом,  и слезы,  то  и дело  выступавшие  на
глазах г-жи Клапар,  довели, наконец, и  этого юнца до слез. Она же, увидев,
что сын плачет, совсем обессилела; и, как делают все матери в таких случаях,
она перешла  к заключительной части своих наставлений,  в которой  сказались
двойные страдания матери -- и за себя и за своего ребенка.
     -- Послушай, Оскар, -- ну, обещай  же мне в будущем быть сдержаннее, не
болтать что попало, обуздывать свое глупое тщеславие, обещай мне... и т. д.,
и т. д.
     Оскар  обещал решительно все, чего  требовала мать, и тут г-жа Клапар с
нежностью привлекла его к себе и в конце концов поцеловала, чтобы утешить за
то, что она его разбранила.
     -- А теперь,  -- сказала она, -- ты будешь слушаться своей мамы, будешь
следовать ее советам, -- ведь мать  может давать  своему сыну только хорошие
советы. Мы отправимся к  дяде Кардо. Это наша последняя надежда. Кардо очень
многим обязан твоему  отцу,  который, выдав за него свою сестру, мадемуазель
Юссон, с  огромным для того времени приданым, способствовал тому,  что  дядя
нажил большое состояние на торговле шелком.  Я думаю, что он  устроит тебя к
своему преемнику и зятю господину Камюзо на улице Бурдонне... Но, видишь ли,
дело  в том, что  у  дяди  Кардо четверо детей. Он отдал свой  торговый  дом
"Золотой кокон" в  приданое старшей  дочери, госпоже Камюзо. Камюзо нажил на
этом деле миллионы, но у него тоже четверо детей от  двух браков,  а о нашем
существовании он едва ли знает.  Свою вторую дочь, Марианну, Кардо выдал  за
господина Протеса, владельца  торгового  дома  "Протес и Шифревиль". Контора
его старшего сына, нотариуса, обошлась в четыреста  тысяч  франков, а своего
младшего   сына,   Жозефа  Кардо,  старик   только  что  сделал  компаньоном
москательной фирмы  Матифe.  Поэтому  у твоего дяди Кардо достаточно причин,
чтобы не  заниматься тобой, ведь он и  видит-то тебя два-три раза в  год. Он
никогда не  посещал  нас  здесь,  хотя в  свое время,  когда ему нужно  было
добиться поставок для  высочайших  особ, для императора и его придворных, он
отлично  знал,  как  найти меня  у  императрицы-матери. А теперь  все Камюзо
разыгрывают из себя  ультрароялистов. Он женил  сына  своей первой  жены  на
дочери  чиновника  королевской  канцелярии.  Верно  говорится  --  от вечных
поклонов  горб растет.  Словом,  ловко сработано:  "Золотой  кокон"  остался
поставщиком двора при  Бурбонах,  как был  при императоре.  Итак,  завтра мы
пойдем  к дяде Кардо;  надеюсь,  что ты  будешь  вести себя  прилично,  ибо,
повторяю, он -- наша последняя надежда.
     Господин Жан-Жером-Северен Кардо вот  уже  шесть лет как схоронил жену,
урожденную  мадемуазель Юссон, за  которой брат ее в годы своего процветания
дал сто тысяч франков приданого. Кардо, старший приказчик "Золотого кокона",
одной из старейших  парижских  фирм, приобрел ее в  1793 году, в тот момент,
когда владельцы были разорены режимом максимума ; приданое мадемуазель Юссон
дало ему возможность за какие-нибудь  десять лет нажить громадное состояние.
Чтобы  лучше обеспечить детей,  старик  придумал блестящий  план  -- сделать
пожизненный вклад  в триста тысяч франков на свое  имя и  на имя жены, а это
давало ему  в  год тридцать тысяч франков. Что касается его капиталов, то он
разделил их на три  части, по четыреста тысяч на каждого из  остальных  трех
детей.  Камюзо  получил  вместо  денег в приданое за  старшей дочерью  Кардо
"Золотой кокон".  Таким образом, старик  Кардо -- ему было уже под семьдесят
-- мог тратить и тратил свои тридцать тысяч франков по своему усмотрению, не
нанося  ущерба  детям; они уже успели  сделаться богатыми  людьми,  и теперь
Кардо  мог  не  опасаться,  что за их  вниманием  к нему  кроются какие-либо
корыстные  помыслы.  Старик  Кардо  жил  в   Бельвиле,  в  одном  из  домов,
расположенных  вблизи  Куртиля  .  За тысячу франков он  снимал  квартиру во
втором  этаже, окнами на юг; из нее открывался широкий вид на долину Сены; в
его исключительном  пользовании был также примыкавший к  дому  большой  сад;
поэтому Кардо  не чувствовал себя  стесненным четырьмя  остальными жильцами,
обитавшими, кроме пего,  в  этом  поместительном  загородном доме.  Заключив
договор на  длительный  срок, он  рассчитывал окончить здесь свои дни  и вел
весьма скромное существование в  обществе старой кухарки и бывшей  горничной
покойной г-жи  Кардо;  обе  они надеялись получить  после его  смерти пенсию
франков по шестисот и поэтому не обкрадывали его. Они изо всех сил старались
угодить  своему  хозяину и делали  это  тем охотнее,  что  трудно было найти
человека  менее требовательного  и  менее  придирчивого,  чем он.  Квартира,
обставленная покойной г-жей Кардо, такой и оставалась вот уже  шесть  лет, и
старик  довольствовался этим. Он не  тратил и тысячи экю в год, так как пять
раз  в неделю  обедал в Париже и возвращался домой в  полночь на  постоянном
извозчике, двор которого находился на окраине Куртиля Таким образом, кухарке
оставалось заботиться только о завтраке. Старичок  завтракал  в одиннадцать,
затем  одевался, опрыскивал  себя  духами и  уезжал  в  Париж.  Обычно  люди
предупреждают,   когда  не   обедают   дома.   А  папаша   Кардо,  наоборот,
предупреждал, когда обедал.
     Этот  старичок, крепкий и коренастый, всегда был, как говорится, одет с
иголочки: черные шелковые чулки, панталоны из пудесуа, белый пикейный жилет,
ослепительно  белая  сорочка,  василькового  цвета  фрак,  лиловые  шелковые
перчатки, золотые пряжки на башмаках и панталонах, наконец чуть припудренные
волосы,  и перехваченная черной  лентой косица. Его  лицо привлекало  к себе
внимание  благодаря  необыкновенно густым,  кустистым  бровям, под  которыми
искрились  серые глазки, и совершенно квадратному носу, толстому и длинному,
придававшему  ему  облик  бывшего  пребендария . И лицо это  не  обманывало.
Папаша  Кардо  действительно  принадлежал к породе  тех игривых  Жеронтов  ,
которые в романах и комедиях XVIII века заменяли Тюркарэ , а теперь с каждым
днем  встречаются  все  реже.  Кардо  обращался  к  женщинам  не иначе  как:
"Прелестница!" Он отвозил домой в экипаже тех из них, которые оставались без
покровителя, с чисто рыцарской галантностью отдавая себя, как он говорил, "в
их  распоряжение". Несмотря на  внешнее спокойствие, на  убеленное  сединами
чело,  он проводил  старость в погоне за наслаждениями. В обществе мужчин он
смело   проповедовал  эпикурейство  и   позволял   себе  весьма  рискованные
вольности.   Он  не   возмущался  тем,  что  его  зять  начал  ухаживать  за
очаровательной  актрисой  Корали, ибо  сам содержал мадемуазель  Флорентину,
прима-балерину театра  Гетэ . Но  ни на его семье,  ни на  его поведении эти
взгляды  и образ жизни  не отражались. Старик Кардо, вежливый и  сдержанный,
считался человеком даже холодным; он настолько подчеркивал свое добронравие,
что женщина благочестивая, пожалуй, назвала бы его лицемером. Этот достойный
старец особенно ненавидел духовенство, так как принадлежал к огромному стаду
глупцов,   выписывающих  "Конститюсьонель",   и  чрезвычайно   интересовался
"отказами в  погребении". Он обожал  Вольтера, хотя все  же предпочитал  ему
Пирона,  Вадэ, Колле. И  разумеется,  восхищался  Беранже,  которого не  без
остроумия называл "жрецом религии Лизетты" .  Его  дочери -- г-жа  Камюзо  и
г-жа  Протес,  а  также  сыновья,  по  народному  выражению, словно  с  луны
свалились  бы,  если бы  кто-нибудь  объяснил  им,  что разумеет их отец под
словами:  "воспеть  Мамашу  Годишон".  Благоразумный  старец   и  словом  не
обмолвился перед детьми о своей пожизненной ренте, и они, видя, как скромно,
почти бедно он  живет, воображали, будто отец отдал им все свое состояние, и
тем нежнее и заботливее относились к нему. А он иной раз говаривал сыновьям:
     --  Смотрите, не растратьте свой капитал, мне  ведь  больше  нечего вам
оставить.
     Только Камюзо,  в характере которого старик находил большое  сходство с
собой и которого любил настолько, что даже делился с ним своими хитростями и
секретами,  был  посвящен  в  тайну этой пожизненной ренты в тридцать  тысяч
ливров. Камюзо чрезвычайно одобрял житейскую философию старика, считая, что,
осчастливив  своих детей и столь благородно  выполнив отцовский долг,  тесть
имеет бесспорное и полное право весело доживать свой век.
     --  Видишь ли,  друг мой, --  говорил  ему  бывший  владелец  "Золотого
кокона", -- я ведь мог еще раз жениться, не так ли? Молодая жена подарила бы
мне детей... Да, у меня были бы дети, я находился еще в том  возрасте, когда
они обычно бывают... Так вот! Флорентина стоит мне дешевле, чем  обошлась бы
жена;  она  не надоедает мне,  она  не наградит  меня  детьми и  никогда  не
растратит моих денег.
     Камюзо  утверждал,  что папаша Кардо  -- образцовый семьянин; он считал
его идеалом тестя.
     -- Старик умеет,--  говорил  зять, -- сочетать интересы  своих  детей с
удовольствиями, которые естественно  вкушать хотя бы в  старости, после всех
треволнений, связанных с коммерцией.
     Ни сeмьи Кардо,  ни чета Камюзо, ни Протесы не подозревали о том, что у
них  есть  старая тетка  --  г-жа  Клапар. Родственные связи между  Кардо  и
матерью Оскара сводились к присылке приглашений на похороны или свадьбу и  к
обмену поздравительными карточками на  Новый год. Г-жа  Клапар была  горда и
поступалась своими чувствами только ради своего Оскара и ради дружбы с Моро,
единственным человеком,  оставшимся ей  верным в несчастье. Она не  докучала
старику Кардо ни посещениями, ни  какими-либо просьбами; но она  считала его
своей последней надеждой, навещала  его четыре раза в  год,  рассказывала об
Оскаре Юссоне, племяннике покойной достоуважаемой  г-жи  Кардо, да приводила
сына к  дяде раза три во время  каникул. И  старик неизменно  угощал  Оскара
обедом в "Голубом циферблате", водил  вечером  в Гетэ и привозил  обратно на
улицу  Серизе. Однажды  Кардо одел его  с ног до  головы  и подарил мальчику
серебряный  стаканчик  и  столовый  прибор, которые должен  иметь  при  себе
каждый, поступающий в коллеж. Мать Оскара уверяла старика, что племянник его
обожает;  она  пользовалась  каждым  случаем,  чтобы напомнить  дяде  о  его
великодушии --  о стаканчике, о  приборе и о прелестном костюме, от которого
уцелел теперь  только жилет. Но эти маленькие хитрости,  вместо  того  чтобы
достигать цели, только вредили Оскару в глазах столь матерой лисы, каким был
его дядя. Кардо  никогда особенно не  любил  свою покойную жену, долговязую,
сухопарую рыжую  женщину; ему были известны и те обстоятельства, при которых
покойный Юссон женился на матери Оскара, и то, что Оскар родился значительно
позже,  чем умер Юссон; и хотя  он отнюдь ее за это не  презирал, но  считал
бедного  племянника --  для  семейства  Кардо  совершенно  чужим. Не  ожидая
обрушившегося на  нее  несчастья, г-жа Клапар не  позаботилась  о том, чтобы
своевременно восполнить это отсутствие кровного родства, внушив  коммерсанту
расположение к Оскару с его младенчества. Подобно всем женщинам, поглощенным
только своим  материнством, г-жа Клапар не подумала поставить себя на  место
дяди  Кардо; она  воображала, что старик должен глубоко интересоваться таким
прелестным ребенком, носящим к тому же девичью фамилию покойной г-жи Кардо.
     --  Там  пришла  мать  Оскара, вашего  племянника,  сударь,--  доложила
горничная г-ну Кардо, который, ожидая завтрака, вышел  в сад, после того как
парикмахер побрил и напудрил его.
     --  Здравствуйте,  прелестница,-- приветствовал бывший  торговец шелком
г-жу Клапар,  запахнувшись  в  свой белый  пикейный  халат.--  Так!  Так!  А
мальчуган-то растет,-- добавил он, потянув Оскара за ухо.
     -- Он  окончил  учение  и  очень  жалеет,  что  вы,  дорогой  дядя,  не
присутствовали при раздаче наград. Оскар тоже получил награду. Имя  Юссонов,
которое он, надеюсь, будет носить с честью, также удостоилось упоминания...
     -- Ну! Ну! -- пробормотал старичок останавливаясь. Они прогуливались по
террасе, уставленной миртами,  апельсинными и гранатовыми деревьями.-- А что
же он получил?
     -- Похвальный лист за философию, -- торжествующе ответила мать.
     -- О! нашему молодчику надо будет потрудиться, чтобы нагнать упущенное,
-- воскликнул дядя Кардо. -- Кончить с похвальным листом?  Это не бог  весть
что! Вы позавтракаете у меня? -- спросил он.
     -- Как  прикажете,--отозвалась  г-жа  Клапар. --  Ах. дорогой  господин
Кардо! Какое утешение для родителей, когда их  дети  с успехом делают первые
шаги в жизни! В этом отношении, да и во всех прочих, -- спохватилась она, --
вы один из  самых  счастливых отцов,  каких  я  знаю... Под  началом  вашего
достойного зятя и вашей любезной  дочери "Золотой кокон" продолжает занимать
первое место среди парижских торговых домов. Ваш старший сын вот уже  десять
лет как стоит во главе лучшей нотариальной конторы в столице и  взял невесту
с   большим   приданым.   Ваш  младший   стал  компаньоном   самых   богатых
москательщиков. У вас, наконец, прелестные внучки. Вы  стали  главой четырех
больших семейств... Оставь  нас, Оскар,  пройдись по  саду, только цветов не
трогай!
     -- Но  ведь  ему  уже восемнадцать лет, -- заметил  Кардо,  улыбнувшись
тому, что мать предостерегает сына, как маленького.
     -- Увы, да, дорогой господин Кардо! И если я уж довела его до  этих лет
и  он  вышел не урод,  а  здоровый душой и телом, если я всем  пожертвовала,
чтобы дать ему образование, то было бы слишком тяжело не увидеть его на пути
к успеху.
     -- Но  ведь  господин  Моро, благодаря которому  вы получали  в коллеже
Генриха  Четвертого  полстипендии, наверно  поможет  ему  стать  на  хорошую
дорогу? -- отозвался Кардо с лицемерным простодушием.
     -- Господин Моро может  и умереть,-- возразила гостья,-- и, кроме того,
он окончательно рассорился со своим хозяином, графом де Серизи.
     -- Вот как! Вот как! Послушайте, сударыня, я вижу, что вы хотите...
     -- Нет, сударь, -- решительно остановила она старика, а тот из уважения
к "прелестнице" сдержал раздражение, которое всегда  испытывают люди,  когда
их  прерывают.--  Увы!  Вы  и  понятия  не  имеете  о  переживаниях  матери,
вынужденной в течение семи лет  урывать для  своего сына шестьсот  франков в
год  из тех тысячи  восьмисот, которые  получает  ее  муж. . Да, сударь, это
жалованье  -- все  наше достояние. Что  же могу я сделать для моего  Оскара?
Господин Клапар  до того ненавидит бедного мальчика, что  я не  могу держать
его дома. И  разве при таких обстоятельствах не прямой долг бедной, одинокой
женщины прийти и посоветоваться с единственным родственником, который есть у
ее сына на земле?
     -- И  хорошо сделали, что пришли,--  ответил старец.-- Но вы никогда не
говорили мне обо всем этом
     --  Ах,  сударь,--  с  достоинством  продолжала  г-жа  Клапар,   --  вы
последний, кому бы я созналась в своей нищете Я сама во всем виновата, вышла
замуж за человека,  бездарность которого превосходит всякое воображение О! Я
так несчастна!..
     -- Слушайте,  сударыня, не надо плакать,-- серьезно  сказал старичок.--
Мне ужасно тяжело  видеть  слезы такой красавицы... В  конце  концов ваш сын
носит фамилию  Юссон,  и  если бы  моя  дорогая  покойница  была  жива, она,
наверное, чем-нибудь помогла бы тому, кто носит имя ее отца и брата. .
     -- А как она любила своего брата!--воскликнула мать Оскара.
     -- Но  все  свое состояние я роздал детям,  им  больше  нечего ждать от
меня, -- продолжал старик, -- я  поделил между ними те два миллиона, которые
у меня  были,  так как  хотел видеть их еще при своей  жизни  счастливыми  и
богатыми. Себе я оставил только пожизненную ренту, а в мои годы люди дорожат
своими привычками...  Знаете, какую дорогу следует избрать нашему  юноше? --
сказал он, подзывая Оскара и беря его  за локоть.-- Пусть он изучит право, я
оплачу  лекции  и расходы по  диссертации. Пусть поступит к  адвокату, чтобы
усвоить  все судебное крючкотворство, и,  если дело пойдет на  лад,  если он
выдвинется, если  полюбит свою профессию и если я еще буду  жив,  каждый  из
моих четырех детей,  когда нужно  будет, даст ему денег и поможет устроиться
самостоятельно, а я одолжу ему  нужную суму  для  залога. Таким образом, вам
надо будет все это время  только кормить его и одевать; правда, ему придется
туговато, зато он по крайней мере узнает жизнь. Не беда! Сам я отправился из
Лиона всего с двумя луидорами в кармане, которые мне дала бабушка;  я пришел
в  Париж пешком, и  вот  -- видите! Поголодать полезно для  здоровья. Помни,
молодой человек: скромность, честность, трудолюбие -- и ты добьешься успеха.
Зарабатывать  капитал очень  приятно, и если у человека сохранились  зубы, в
старости  его  проедаешь  со  вкусом,  распевая  время  от  времени  "Мамашу
Годишон"! Итак, запомни: честность, трудолюбие, скромность!
     --  Слышишь, Оскар? -- сказала мать. -- Дядя  в трех словах выразил все
то, что я тебе говорила, и ты бы  должен огненными буквами запечатлеть это в
своей памяти...
     -- Я уже запечатлел, -- ответил Оскар.
     -- Ну, так благодари же дядю! Ты ведь слышал, он берет на себя заботу о
твоем будущем. Ты можешь стать стряпчим в Париже.
     --  Он  еще  не понимает величия предстоящей  ему  судьбы,  --  заметил
старичок, глядя на придурковатого Оскара, -- ведь он только  что со школьной
скамьи. Послушай меня, я  не люблю болтать попусту: честным  остается только
тот,  кто  находит в  себе силу противиться соблазнам,  а  в  таком  большом
городе,  как Париж, они подстерегают человека на каждом шагу. Живи у матери,
в мансарде;  иди прямо на лекции, оттуда -- прямо в контору,  трудись с утра
до ночи, занимайся  дома, у  матери; сделайся  в  двадцать два  года  вторым
клерком, в двадцать  четыре -- первым, приобрети  знания  -- и  твое дело  в
шляпе. Ну,  а если  адвокатура  тебе не понравится,  ты можешь  поступить  в
контору к  моему сыну  --  нотариусу и со  временем  стать его преемником...
Итак, труд, терпение, скромность, честность -- вот твой девиз.
     -- И  дай вам бог прожить еще тридцать лет, чтобы видеть, как ваш пятый
ребенок достигнет всего,  чего мы ждем от него! -- воскликнула  г-жа Клапар,
беря дядю Кардо за руку и сжимая ее с пылом, достойным ее былой молодости.
     --  А теперь пойдемте завтракать,--  сказал  добрый  старичок  и,  взяв
Оскара за ухо, потянул к столу.
     Во время завтрака Кардо  незаметно наблюдал  за племянником и убедился,
что Оскар совсем неопытный юнец.
     --  Присылайте  его  ко мне время от времени, -- сказал он, прощаясь  с
г-жой Клапар и указывая на Оскара, -- я им позаймусь.
     Это посещение утешило  бедную женщину  в ее горестях, потому  что она и
надеяться не  смела на такой успех. В течение двух недель она  водила Оскара
гулять,  тиранила его своим  постоянным надзором, и так они дожили до  конца
октября. Однажды утром в их убогую квартиру на улице Серизе, к ужасу Оскара,
явился бывший  управляющий и  застал  семейство за завтраком, состоявшим  из
селедки с салатом и чашки молока на десерт.
     -- Мы обосновались в Париже и живем уже не так, как  в Прэле, -- сказал
Моро, желая этим подчеркнуть г-же Клапар перемену в их отношениях, вызванную
проступком  Оскара, --  но  я  пробуду  здесь недолго.  Я вошел в компанию с
дядюшкой  Леже и  папашей Маргероном  из  Бомона. Мы перепродаем поместья  и
начали с того, что приобрели поместье Персан. Я --  глава этой  компании; мы
располагаем  капиталом  в один  миллион,  так как  я  занял денег  под  свою
недвижимость. Когда я нахожу выгодное именье, мы с дядюшкой Леже осматриваем
его; мои компаньоны получают по одной четвертой части прибыли, а я половину,
так как все хлопоты -- мои; поэтому мне придется постоянно быть в разъездах.
Жена живет  в Париже в предместье  Руль,  весьма скромно.  Когда мы  кое-что
реализуем и будем рисковать только  прибылями, -- и  если Оскар будет хорошо
вести себя,-- мы, пожалуй, возьмем его к себе на службу.
     -- А знаете,  мой  друг, ведь  катастрофа, вызванная легкомыслием моего
несчастного   мальчика,  вероятно  даст  вам   возможность  нажить  огромное
состояние, а  в Прэле  вы,  право  же,  зарывали  в  землю  свои  таланты  и
энергию...
     Затем  г-жа Клапар  рассказала  о  визите к дяде Кардо, желая  показать
Моро, что они с сыном могут уже обойтись без его помощи.
     -- Старик прав, -- продолжал бывший управляющий, -- Оскара нужно крепко
держать в руках, и малый, конечно, сделается нотариусом или стряпчим. Только
бы он не сбился  с  этой дорожки. Знаете что? Посреднику по продаже поместий
часто  приходится  иметь   дело   с  судом,  и  мне  на  днях  рекомендовали
поверенного, который только что купил одно лишь звание, то есть  контору без
клиентуры. Этот  молодой  человек -- настоящий  кремень, работать может, как
лошадь, энергии неукротимой;  его фамилия Дерош, я предложу  ему  вести  все
наши дела, с условием, чтобы он вышколил Оскара. Пусть этот Дерош возьмет за
него  девятьсот франков в год,  я  заплачу из  них триста, так  что ваш  сын
обойдется вам всего в шестьсот франков; я дам о нем самый лучший отзыв. Если
малый действительно  хочет  стать человеком,  он  достигнет этого только под
такой   ферулой;  оттуда  он  наверняка  выйдет  нотариусом,  адвокатом  или
стряпчим.
     -- Ну, Оскар,  благодари же добрейшего  господина Моро; что  стоишь как
пень?  Не  всякий  молодой  человек,  натворивший  глупостей,  имеет счастье
встретить  друзей. которые хоть и пострадали из-за него, все-таки еще  о нем
заботятся...
     --  Лучший способ  со  мной  помириться,  -- сказал  Моро, пожимая руку
Оскару, -- это работать с неутомимым прилежанием и хорошо вести себя...
     Через  десять дней  бывший  управляющий представил Оскара  г-ну Дерошу,
стряпчему, недавно снявшему на улице  Бетизи, в конце тесного двора, большое
помещение, по весьма сходной  цене.  Дерош, молодой  человек двадцати  шести
лет, сын бедных родителей, воспитанный в строгости необычайно суровым отцом,
сам  побывал в таком  же положении, что и Оскар; поэтому он принял участие в
юноше, но  скрыл  это под  личиной  привычной сдержанности. При  виде  этого
молодого человека, сухого  и  тощего,  с тусклым  цветом  лица  и  волосами,
подстриженными   ежиком,  с  отрывистой   речью,  пронизывающим  взглядом  и
выражением угрюмой решительности, бедный Оскар до смерти испугался.
     --  Здесь работают  день  и ночь,  --  заявил  поверенный,  сидевший  в
глубоком кресле  за длинным  столом, загроможденным  ворохами  бумаг.  -- Не
бойтесь,  господин  Моро, мы его  не съедим, но идти ему  придется с  нами в
ногу. Господин Годешаль! -- крикнул он.
     Хотя было воскресенье, старший клерк тут же явился с пером в руке.
     -- Господин  Годешаль,  вот ученик,  о котором  я вам говорил; господин
Моро принимает в нем живейшее  участие; обедать он  будет с нами, жить --  в
маленькой  мансарде рядом с вашей комнатой; вы точно высчитайте, сколько ему
нужно времени на дорогу до Юридической школы и обратно, чтобы он не терял ни
минуты, позаботьтесь  о  том,  чтобы  он досконально  изучал  свод законов и
хорошенько усваивал лекции --  то  есть по окончании занятий в конторе пусть
он  читает  юридические  книги:  словом,  он  должен  находиться  под  вашим
непосредственным руководством, проверять  буду я сам. К  тому дню, когда  он
будет принимать  присягу, его хотят  сделать тем, чем  вы сами себя сделали:
опытным  старшим  клерком. Идите за  Годешалем, дружок, он вам  покажет вашу
комнату,  и  можете  переезжать...  Видите  Годешаля?  --  продолжал  Дерош,
обращаясь к Моро. -- У этого молодого человека, как и у меня, ничего нет: он
брат Мариетты, знаменитой  танцовщицы,  которая откладывает деньги, чтобы он
мог  через десять лет устроиться самостоятельно,  и все  мои клерки такие --
если они хотят  сколотить себе  состояние, им приходится рассчитывать только
на  собственные  силы.  Поэтому мои пять  помощников  и я  сам  работаем  за
десятерых. Через несколько лет у меня будет лучшая клиентура во всем Париже.
Здесь и к делам и к клиентам относятся с  жаром. И молва об этом уже идет. Я
переманил Годешаля от своего коллеги Дервиля, где тот был вторым клерком, да
и то всего две недели;  но мы узнали друг  друга в этой  большой  конторе. У
меня Годешаль получает  тысячу  франков, стол и квартиру.  И  я  дорожу этим
малым  -- он неутомим! Я люблю  его! Он  ухитрялся  существовать на шестьсот
франков,  как  и  я,  когда  был клерком  Главное,  чего  я  требую, --  это
безупречной честности; а кто умеет быть  честным в бедности,  тот  настоящий
человек; при малейшем отступлении от этого требования любой  клерк сейчас же
вылетит из моей конторы.
     -- Ну, мальчишка в надежных руках, -- сказал Моро.
     В  течение  двух лет  Оскар  прожил на  улице  Бетизи  в самом  горниле
крючкотворства, ибо, если это старомодное выражение применимо к нотариальной
конторе, то именно  к конторе  Дероша. Под его  руководством,  бдительным  и
искусным, время Оскара было так строго распределено между работой и учением,
что, живя в самом центре Парижа, он жил монахом.
     Годешаль вставал и зимой и летом в пять часов. Он спускался с Оскаром в
контору (зимой -- чтобы экономить  топливо),  и они всегда заставали патрона
уже  за работой.  Оскар, кроме занятий в конторе, готовил  уроки  для школы,
причем  готовил  их  весьма  тщательно.  Годешаль,  а  нередко  и сам патрон
указывали своему ученику сочинения, с которыми следовало ознакомиться,  и те
трудности, которые нужно  было преодолеть. Оскар расставался  с какой-нибудь
статьей закона, лишь тщательно изучив ее и удовлетворив  своими познаниями и
патрона и Годешаля, ибо они заставляли его как бы сдавать им предварительные
экзамены,  гораздо  более трудные  и  длительные,  чем  предстоявшие  ему  в
Юридической  школе.  Вернувшись с  лекций, отнимавших  у  него не  так много
времени,  он садился опять на свое место за конторским столом, опять работал
или  шел в  суд,--словом,  находился  до  обеда  в  распоряжении неумолимого
Годешаля. Обед -- а обедал Оскар за  хозяйским столом -- состоял из большого
куска мяса,  овощей и салата. На  десерт подавался  только  грюйерский  сыр.
После обеда  Годешаль и Оскар возвращались в контору и занимались до вечера.
Раз в месяц Оскар завтракал у своего  дяди Кардо, а воскресенья  проводил  у
матери. Время от времени, когда Моро  приезжал  по делам  в контору, он брал
Оскара  с  собой  обедать  в Пале-Рояль,  а  затем  угощал его  каким-нибудь
спектаклем. Годешаль и  Дерош дали такой отпор робким  притязаниям Оскара на
элегантность, что тот и думать перестал о нарядах.
     -- У хорошего клерка, --  говорил  Годешаль, -- должно быть два  черных
фрака  --  старый  и новый, черные панталоны, черные чулки и башмаки. Сапоги
слишком  дороги.  Сапоги можно носить  только,  когда станешь стряпчим Клерк
никак не должен тратить больше семисот франков в год. Сорочки должны быть из
крепкого грубого полотна. Увы! Когда начинаешь карьеру без  гроша в кармане,
а хочешь  нажить состояние, надо уметь ограничиваться самым необходимым! Вот
господин Дерош! Он начал с того же, что и мы, и все-таки своего добился!
     Годешаль во всем подавал пример. Он проповедовал принципы самой высокой
морали,  скромности, честности  и сам  неуклонно следовал им в жизни, притом
без всякой шумихи, так же естественно,  как он ходил, дышал. Это было как бы
естественной   функцией  его   существа,  как  ходьба  и  дыханье   являются
естественными функциями  организма.  Спустя полтора  года  после поступления
Оскара в  контору  у  второго клерка при подсчете  кассы  вторично оказалась
маленькая неточность. Годешаль заявил ему в присутствии всех служащих:
     --  Милый Годэ, берите-ка расчет  по собственному желанию,  не то будут
говорить, что вас уволил патрон. Вы или рассеяны, или неаккуратны, а ни один
из этих пороков даже в малейшей степени здесь  недопустим. Патрон ничего  об
этом не узнает --вот все, что я могу сделать для вас как товарищ.
     В  двадцать  лет  Оскар  был третьим клерком  в конторе  мэтра  Дероша.
Жалованья  ему  еще не  платили, но  он получал  стол  и  квартиру,  так как
исполнял  обязанности  второго  клерка:  у  Дероша было  два первых  клерка,
поэтому  второй  клерк  был  завален работой.  К  концу второго года  своего
пребывания в Юридической школе Оскар, уже гораздо более сведущий, чем многие
лиценциаты, умел разбираться в процессуальных тонкостях и выступал в суде по
некоторым мелким тяжбам.  Словом, Годешаль и Дерош были им довольны. Он стал
почти  благоразумным, но все-таки в нем  проглядывала  жажда удовольствий  и
желание блистать,  хотя они  и подавлялись суровой дисциплиной  и  усиленным
трудом. Посредник  по продаже имений, довольный успехами клерка, сменил гнев
на милость.  Когда в июле 1825 года Оскар отлично сдал  последние  экзамены,
Моро  снабдил  его  деньгами, чтобы он  мог  хорошо  одеться.  Г-жа  Клапар,
счастливая  и  гордая своим  сыном,  готовила  роскошное  приданое  будущему
лиценциату,  будущему  второму  клерку.  В   бедных  семьях  подарок  всегда
представляет  собой нечто полезное. В  ноябре, после каникул, Оскар  получил
комнату второго клерка, которого он, наконец,  заменил официально, восемьсот
франков  жалованья,  стол и квартиру. И дядя  Кардо, который тайком явился к
Дерошу, чтобы узнать  о  своем племяннике,  обещал г-же  Клапар дать  Оскару
возможность,  если он будет так вести себя и впредь, обзавестись со временем
собственной конторой.
     Несмотря на  столь благонамеренную видимость,  Оскар  Юссон вел  втайне
тяжелую  борьбу с  самим  собой.  Минутами  ему хотелось просто  бросить эту
жизнь,  столь  противоречившую  его вкусам  и  склонностям.  Он считал,  что
каторжники и  те счастливее.  Задыхаясь в ярме железного режима, он невольно
сравнивал себя с нарядно одетыми молодыми людьми, которых встречал на улице,
и  мечтал бежать отсюда. Нередко он готов был поддаться безумному влечению к
женщинам, однако смирялся; порой его охватывало глубокое отвращение к жизни.
Поддерживаемый  примером  Годешаля,  он, скорее  под его  влиянием,  чем  по
собственной  воле,  оставался   верен   своему  суровому   пути.   Годешаль,
наблюдавший за Оскаром, считал  своей  обязанностью ограждать своего ученика
от искушений. Чаще всего у молодого Юссона  вовсе не было денег или было так
мало,  что  он  не  мог позволить себе никаких излишеств. За  последний  год
добрый  Годешаль раз пять-шесть  давал Оскару возможность развлечься  и  при
этом  платил  за него;  он  понимал,  что иногда надо ослаблять  тугую  узду
молодого коня.  Эти  кутежи,  как их сурово называл  первый  клерк, помогали
Оскару выносить трудности: ведь, бывая у дяди Кардо, он только скучал и  еще
больше  скучал у матери, которая жила даже  беднее, чем Дерош. Моро не умел,
как Годешаль, подойти к Оскару, и,  может  быть,  этот искренний покровитель
молодого Юссона пользовался Годешалем, чтобы  посвятить бедного  мальчика  в
тайны жизни.  Оскар,  научившись  скромности и  ознакомившись со  множеством
судебных  дел, наконец  понял всю  серьезность проступка, совершенного им во
время рокового путешествия в "кукушке"; и все-таки затаенные пылкие мечтания
и безрассудство юности могли сбить его с пути. Однако, по мере  того как  он
узнавал  жизнь  и  ее законы,  его разум созревал, и  Моро  уже льстил  себя
надеждой, что ему удастся сделать из сына г-жи Клапар порядочного  человека,
если только Годешаль не перестанет руководить им.
     -- Ну как он? -- спросил  посредник, вернувшись из поездки, задержавшей
его на несколько месяцев вдали от Парижа.
     -- По-прежнему слишком тщеславен, -- отозвался Годешаль.  -- Вы  дарите
ему щегольское платье и тонкое белье, у него жабо, как у  биржевого маклера,
и наш повеса  отправляется по воскресным дням в Тюильри  искать приключений.
Но что поделаешь? Молодость. Он пристает ко мне, чтобы я представил его моей
сестре; у  нее  собирается  веселое  общество:  актрисы,  балерины,  щеголи,
кутилы,   прожигающие  жизнь...  Боюсь,  что  голова  его  занята  вовсе  не
адвокатурой. А вместе с тем он недурно говорит и уже теперь мог бы сделаться
адвокатом и выступать в суде по тем делам, которые тщательно подготовлены.
     В ноябре 1825 года, когда Оскар перешел на новую должность и  собирался
защищать  диссертацию   на  звание  лиценциата,  к  Дерошу  поступил  новый,
четвертый клерк,  на вакантную должность,  открывшуюся вследствие  повышения
Оскара.
     Этот четвертый  клерк, Фредерик Маре, готовился к судейскому  поприщу и
был  на третьем курсе  Юридической школы.  По сведениям, полученным конторой
Дероша,  двадцатитрехлетний красавец юноша был сыном некоей г-жи Маре, вдовы
богатого лесоторговца, и  после смерти дяди-холостяка располагал двенадцатью
тысячами  годового  дохода.  Будущий  прокурор, движимый  весьма  похвальным
желанием  знать  свою профессию до мельчайших  деталей,  поступил  к Дерошу,
чтобы изучить судопроизводство и через два года занять место первого клерка.
Он  надеялся  пройти  адвокатский  стаж  в  Париже,  чтобы  подготовиться  к
предстоящей должности, в которой едва ли откажут богатому молодому человеку.
Стать в  тридцать  лет прокурором в  каком-либо  суде -- было  пределом  его
честолюбивых мечтаний. Фредерик был двоюродным братом Жоржа Маре, но так как
мистификатор, некогда сидевший рядом  с Оскаром в "кукушке",  сообщил  тогда
свою  фамилию  только  г-ну Моро,  а  молодой  Юссон  знал  лишь  его имя,--
появление  Фредерика  в конторе  не пробудило  у  Оскара решительно  никаких
воспоминаний.
     -- Господа, -- сказал за завтраком Годешаль, обращаясь ко всем клеркам,
-- у  нас в  конторе  будет новый ученик; и так как он несметно  богат,  то,
надеюсь,  мы  заставим  его по случаю  поступления  к нам  раскошелиться  на
знатную пирушку...
     -- Отлично,  давайте  книгу записей,  -- провозгласил  Оскар, глядя  на
младшего клерка, -- и поговорим серьезно!
     Младший клерк, словно белка, вскарабкался  по полкам с делами; когда он
снял  с верхней  полки одну  из  регистрационных книг,  его  так  и  осыпало
хлопьями пыли.
     -- Ну, и запылилась! -- сказал младший клерк, показывая книгу.
     Поясним сначала, в силу какого обычая в большинстве нотариальных контор
велась такая книга. "Что может быть лучше завтрака клерков, обеда откупщиков
и ужина вельмож" -- эта старинная поговорка, сложившаяся еще в восемнадцатом
столетии, сохранила значение в судейском сословии  и до  сих пор; это хорошо
известно  всем,  кто,  изучая  судопроизводство, прокорпел  два-три  года  у
стряпчего  или в  конторе нотариуса. Клерки,  которым  приходится  так много
работать, тем более любят повеселиться, что это им удается крайне редко;  но
особенное  наслаждение доставляет клеркам всякая мистификация. Этим же можно
до известной  степени объяснить и поведение Жоржа  Маре в карете  Пьеротена.
Даже  самый  угрюмый  клерк  всегда  ощущает  потребность  позубоскалить или
устроить какую-нибудь веселую проделку.  И ловкость, с какою в среде клерков
инстинктивно  подхватывают и развивают любую мистификацию или  шутку, просто
удивительна;  нечто  подобное  можно  найти  только  у  художников.  В  этом
отношении мастерская и контора превосходят среду  актеров.  Покупая  контору
без клиентов, Дерош как бы основывал новую династию. И это внесло  перерыв в
выполнение того ритуала, которым обычно сопровождается  прием нового клерка.
Сняв помещение, где еще никто никогда не строчил на  гербовой  бумаге, Дерош
поставил там  новые  столы и  разложил  новешенькие  белые  папки  с  синими
корешками. В его конторе собрались служащие, взятые из других  контор, ничем
между  собой не  связанные  и,  так сказать,  удивленные  тем, что оказались
вместе. Но Годешаль, получивший свое первое боевое крещение у мэтра Дервиля,
был  не  из тех,  кто  позволил  бы  себе нарушить  славную  традицию.  Этой
традицией  является  завтрак,  которым   новичок   обязан  угостить  старших
товарищей И вот, при поступлении Оскара в контору, через полгода после того,
как Дерош  в ней  обосновался,  в один зимний  вечер, когда работу закончили
пораньше  и  служащие  грелись у  огня  перед  выходом  на  улицу,  Годешаль
предложил  смастерить  некую  книгу  записей, куда  заносились  бы пиршества
судейской  братии,--   книгу  якобы   древнейшего  происхождения,   случайно
спасенную  во  время  революции  и  якобы  полученную  Дерошем  от  Бордена,
прокурора Шатле, одного из  предшественников  стряпчего Сованье, у  которого
Дерош  купил  контору.  Начали  с  того, что разыскали  в антикварной  лавке
какую-то  книгу  для  записей, с водяными  знаками  восемнадцатого  века,  в
красивом  и  внушительном пергаментном  переплете, на  котором  был  написан
приговор Большого Совета.  Купив эту книгу, клерки вываляли ее в пыли, клали
в  камин, в трубу,  даже  продержали  некоторое  время  в  месте,  именуемом
клерками "кабинетом задолженности", и в конце концов она столь заплесневела,
что вызвала бы восторг любителей старины; пергамент ее так  потрескался, что
уже нельзя  было  усомниться в  ее  древности, а  углы  оказались  настолько
обгрызенными, что ею явно лакомились крысы. С таким же мастерством зажелтили
и обрез, -- и  теперь все было  готово.  Вот несколько отрывков, по  которым
даже  самые  недогадливые поймут,  для  каких  целей предназначали  служащие
конторы  Дероша  эту  книгу;  начальные шестьдесят  страниц  были  заполнены
поддельными протоколами, а на первой странице можно было прочесть следующее:
     "Во имя отца и сына и святого духа.  Аминь. Нынче, в день госпожи нашей
святой  Женевьевы,  заступницы  града  Парижа,  под  покровительством   коей
находятся с 1525 года все  клерки сей конторы, мы, нижеподписавшиеся, клерки
и помощники  клерков  конторы  мэтра  Жерома-Себастьена  Бордена,  преемника
почившего в  мире  Гэрбе,  бывшего  стряпчего  Шатле,  признали  необходимым
заменить  книгу протоколов  и  записей  о поступлении  новых клерков  в  сию
почтенную  контору, являющуюся частью славного королевства стряпчих, --  ибо
оная  книга  оказалась  уже  заполненной  актами  дражайших  и  возлюбленных
предшественников наших,  и просили Хранителя судебных архивов приобщить ее к
прочим книгам  записей, после чего почли за благо прослушать  мессу в церкви
Сен-Северенского  прихода,  дабы торжественно ознаменовать  освящение  нашей
новой книги.
     В  удостоверение  чего  руку приложили: Мален, старший  клерк;  Гревен,
второй клерк; Атаназ  Ферэ, клерк; Жак Юэ, клерк; Реньо де Сен-Жан-д'Анжели,
клерк; Бедо, младший клерк-рассыльный. В лето господне 1787.
     После  мессы мы отправились в Куртиль и вскладчину усладили себя щедрым
завтраком, окончившимся лишь в семь часов утра".
     Протокол  был написан  мастерски.  Любой  знаток поклялся бы,  что  это
почерк  восемнадцатого  века.  За  ним  следовали  двадцать семь  протоколов
приема, последний  из которых был помечен роковым 1792 годом. После перерыва
в четырнадцать  лет записи  возобновлялись с  1806 года,  когда  Борден  был
назначен стряпчим при  трибунале  первой инстанции  в департаменте Сены. Вот
комментарий,  свидетельствующий  о  восстановлении  "королевства стряпчих" и
других объединений:
     "Невзирая на свирепые грозы, коими создатель покарал французскую землю,
ставшую ныне великой  империей,  господь, по великой милости своей, сохранил
драгоценные   архивы   достославной    конторы   мэтра    Бордена;   и   мы,
нижеподписавшиеся  клерки досточтимого и  праведного  мэтра Бордена, дерзаем
узреть в  сем чудесном спасении, в то время как столь многочисленные записи,
хартии и привилегии погибли,-- предстательство  святой Женевьевы, заступницы
сей конторы, а также воздаяние за верность старинным нравам и обычаям, коими
мог  похвалиться  последний стряпчий старого закала.  Пребывая  в  неведении
относительно доли участия в этом чуде  святой Женевьевы и мэтра Бордена,  мы
почли за  благо отправиться  в Сент-Этьен-дю-Мон, прослушать там мессу перед
алтарем  сей святой пастушки, посылающей нам столь много агнцев для стрижки,
и угостить нашего патрона завтраком в надежде, что он за него заплатит.

     К  сему  руку приложили: Оньяр, старший  клерк; Пуадевен, второй клерк;
Пруст, клерк; Бриньоле, клерк; Дервиль, клерк; Огюстен Коре, младший клерк.

     Писано в конторе, 10 ноября 1806 года".


     "На другой  день  в три часа пополудни  нижеподписавшиеся клерки решили
засвидетельствовать здесь свою благодарность добрейшему патрону, угостившему
их  у  г-на  Роллана,  ресторатора на улице  Азар,  роскошными  винами  трех
провинций: Бордо, Шампани  и Бургундии, а также отменными яствами за обедом,
длившимся с  четырех часов и  до половины восьмого пополудни. Мы в  изобилии
вкушали кофе, мороженое,  ликеры.  Однако  присутствие патрона  помешало нам
пропеть  величальные  песни  стряпчих.  Ни один клерк  не  преступил  границ
приятной  веселости, ибо сей достойный, почтенный и  щедрый начальник обещал
повести  затем своих клерков  во  Французский театр и показать  им  Тальмe в
"Британнике". Многая  лета  мэтру  Бордену!.. Да  ниспошлет господь бог свои
щедроты  на его досточтимую  главу! Да поможет  ему продать  подороже  столь
славную контору! Да пошлет ему изобилие богатых клиентов! Да воздаст  ему за
его  угощение сторицей! Да уподобятся ему грядущие наши патроны! Да будет он
вечно любим всеми клерками, даже когда отойдет в вечность",
     Затем следовали тридцать три протокола о приеме клерков; все эти записи
отличались друг от друга почерками,  цветом чернил,  отдельными выражениями,
подписями  и наконец похвалами кушаньям и винам и были так составлены,  что,
казалось, протокол велся и подписывался во время самого пиршества.
     Наконец под датой "июнь 1822 года", когда приносил присягу Дерош, можно
было прочесть следующий образец этой юридической прозы:
     "Я, нижеподписавшийся, Франсуа-Клод-Мари Годешаль, приглашенный  мэтром
Дерошем  для выполнения многотрудных обязанностей старшего клерка в конторе,
где  клиентуру  еще  предстоит  создать, узнав от мэтра Дервиля, из  конторы
которого   я  вышел,  о  существовании   знаменитых,  широкоизвестных  всему
судейскому миру архивных записей о пиршествах стряпчих, ходатайствовал перед
любезным   своим  патроном   о  том,   чтобы  он  испросил   их   у   своего
предшественника,  ибо  крайне  важно было найти  этот документ, датированный
1786  годом  и  имеющий  связь  с  другими,  хранящимися  в  суде  архивами,
существование  коих подтверждено господами архивариусами Терассом и  Дюкло и
записи коих восходят  к  1525 году,  причем содержат  ценнейшие исторические
указания относительно судейских нравов и кушаний.
     Ходатайство  мое  было  удовлетворено,  и   контора  нынче  располагает
неоспоримыми  доказательствами  тех  почестей,   кои  наши   предшественники
неизменно воздавали Божественной Бутылке и доброй трапезе.
     А посему, в назидание нашим преемникам и для восстановления связи между
веками  и  бокалами,  мной  приглашены были  господа  Дубле,  второй  клерк,
Вассаль, третий клерк, Эриссон и  Грандмен, клерки, и  Дюме, младший  клерк,
позавтракать  в  будущее воскресенье  у "Рыжего коня", что на Сен-Бернарской
набережной, где мы и отпразднуем приобретение этой книги записей, содержащей
хартию наших пирушек.
     В  воскресенье,  июня  27  дня,  было  выпито  12  бутылок разных  вин,
оказавшихся превосходными. Присутствующими отмечены также две дыни,  паштеты
jus romanum [То есть  паштет "римское  право", или паштет под римским соусом
(латинское слово "jus"  означает и "право"  и "подливка").], говяжье  филе и
гренки   с   шампинионибусами.   Ввиду   того  что   мадемуазель   Мариетта,
прославленная сестра первого клерка и примадонна королевской Академии музыки
и танца, предоставила в распоряжение конторы места в партере  на сегодняшний
спектакль, ее великодушие  также должно быть  здесь  отмечено.  Кроме  того,
решено,  что все  клерки  скопом отправятся к  сей  достойной  девице,  дабы
возблагодарить ее и  объявить  ей, что при первом ее процессе, если черт  ей
пошлет таковой, она оплатит только судебные издержки, что и отмечаем.
     Годешаль  был  провозглашен  красой  судейского  сословия,  а  главное,
славным  малым.  Можно только пожелать,  чтобы тот,  кто так хорошо угощает,
угостил самого себя как можно скорее собственной конторой".
     На  страницах книги записей повсюду виднелись  пятна от пролитого вина,
кляксы   и   брызги,   напоминавшие  фейерверки.  Чтобы  понять  тот   налет
подлинности,  который составители  сумели  придать этим записям,  достаточно
привести хотя бы протокол пирушки, якобы устроенной  Оскаром  по случаю  его
приема в контору.
     "Нынче, в понедельник, 25 ноября 1822 года, после трапезы, состоявшейся
вчера на улице  Серизе, близ Арсенала, у госпожи Клапар,  матери кандидата в
сословие стряпчих Оскара Юссона, мы, нижеподписавшиеся, свидетельствуем, что
трапеза  эта  превзошла  все наши  ожидания. Закуска  состояла из  черного и
розового редиса, корнишонов, масла,  анчоусов  и маслин; затем воспоследовал
превосходный  суп  с  рисом, свидетельствовавший о  материнской заботливости
хозяйки,  ибо  мы  ощутили  в  нем восхитительный вкус курятины,  а  новичок
подтвердил,  что действительно в миску  с супом были положены потроха жирной
курицы, предусмотрительно сваренной самой хозяйкой в бульоне,  изготовленном
со всем тщанием, которое возможно только при домашнем столе.
     Item  [Кроме того  (лат.).], курица, окруженная  морем желе, созданного
также трудами матушки вышеупомянутого новичка.
     Item,  бычий  язык  в томате,  к которому мы  отнеслись отнюдь  не  как
автоматы.
     Item,  рагу из голубей такого  восхитительного вкуса,  как  будто  сами
ангелы стряпали его.
     Item, запеченные макароны и к ним шоколадный крем.
     Item, десерт, состоявший из одиннадцати утонченных яств, среди коих мы,
невзирая на опьянение,  вызванное шестнадцатью бутылками отменнейших вин, не
могли  не  воздать   должное  компоту  из  персиков,  сказочной  нежности  и
непревзойденному по вкусу.
     Вина из Руссильона и с берегов Роны окончательно вытеснили шампанские и
бургунские. Бутылка мараскина и бутылка кирша повергли пирующих, несмотря на
восхитительный кофей, в  состояние хмельного экстаза, так  что один  из нас,
господин Эриссон, очутившись в Булонском лесу, все еще считал, что находится
на бульваре Тампль; а Жакино, младший клерк, четырнадцати лет от роду, начал
приставать  к  пятидесятисемилетним  мещанкам,  приняв  их за  особ  легкого
поведения, -- что и отмечаем.
     В статутах нашего ордена есть одно строго соблюдаемое правило: жаждущий
вступить  в   привилегированное   сословие   стряпчих   обязан   соразмерять
роскошества  пирушки в честь его вступления  со своими денежными средствами,
ибо всем известно, что никто из имеющих капиталы не отдается служению Фемиде
и что каждого  клерка его папенька и маменька  держат  в  сугубой строгости.
Поэтому  мы воздаем  высокую  похвалу поведению г-жи Клапар, в первом  браке
бывшей за покойным господином Юссоном,  отцом кандидата, и признаем,  что он
достоин трех приветственных кликов, которые последовали за десертом, в чем и
подписуемся".
     Три клерка  уже попались на эту  удочку,  и  в эту  высокоторжественную
книгу были занесены три действительно состоявшихся пирушки.
     В день  прибытия  каждого новичка в контору  младший клерк  клал на его
папку  для  бумаг  книгу  записей, и  все  клерки  наслаждались  физиономией
растерявшегося новичка,  когда он изучал эти шуточные протоколы inter роcula
[Попоек  (лат.).]; каждый кандидат  прошел  через  эту  шутку, и ему, как  и
надеялись  его  товарищи,  хотелось  проделать  то  же  самое  над  будущими
кандидатами.
     Поэтому легко себе представить, какие рожи состроили все четыре клерка,
когда Оскар, став в свою очередь мистификатором, возгласил:
     -- Давайте сюда книгу!
     Через  десять минут после этого восклицания  в  контору  вошел красивый
молодой человек, высокого  роста,  с  приятным  лицом;  он спросил господина
Дероша и, не колеблясь, представился Годешалю:
     -- Фредерик Маре. Я поступаю сюда третьим клерком,-- сказал он.
     --  Господин  Юссон,  --  обратился  Годешаль  к  Оскару,  --  покажите
господину Маре его место и ознакомьте его с нашей работой.
     Придя на  другой день  в контору, новый клерк  увидел, что  поперек его
папки  лежит  книга записей;  но, пробежав первые страницы,  он  рассмеялся,
никого никуда не пригласил и снова положил книгу перед собой.
     --  Господа,  -- сказал  он, собираясь часов  в  пять  уходить, --  мой
родственник служит первым клерком у нотариуса  Леопольда Аннекена, я  спрошу
его, что мне надлежит выполнить по случаю моего поступления.
     --  Плохо  дело, -- воскликнул  Годешаль, -- не  похож на новичка  этот
будущий стряпчий!
     -- Мы его допечем, -- сказал Оскар.
     На другой день к ним пришел первый клерк нотариуса  Аннекена,  и  Оскар
узнал в нем Жоржа Маре.
     -- А! вот и друг Али-паши, -- воскликнул Юссон развязным тоном.
     --  Кого  я вижу?  Вы здесь, господин посол?  -- отозвался  Жорж, также
узнавший Оскара.
     -- Вы разве знакомы? -- спросил Жоржа Годешаль.
     -- Еще бы, мы вместе дурили, -- сказал Жорж, -- года два назад... Да, я
ушел от Кроттe и поступил к Аннекену именно из-за этой истории.
     -- Какой истории? -- спросил Годешаль.
     -- О, пустяки, -- небрежно ответил  Жорж по знаку Оскара. --Мы вздумали
одурачить одного  пэра  Франции а вышло так, что он нас оставил в дураках...
Но вы, кажется, хотите кое-что вытянуть у моего кузена...
     -- Мы ни у кого  ничего не вытягиваем, -- с достоинством ответил Оскар,
-- вот наша хартия.
     И  он  показал  место  в  знаменитой  книге, где был  записан приговор,
вынесенный в 1788 году одному непокорному  клерку  за его скупость; согласно
этому приговору ему пришлось покинуть контору.
     -- А я думаю, что  вытягиваете, вот и клещи, -- ответил Жорж,  указывая
на шуточные записи. --  Но  мы с  кузеном  богатые люди и  закатим вам такую
пирушку,  какой  вы  еще  не  видывали;  она  вдохновит ваше воображение  на
соответствующий  протокол.  Итак,  до  воскресенья,  то  есть  до  завтра, в
"Канкальской Скале", в два часа дня. А  затем мы проведем вечер у маркизы де
Лас-Флорентинас-и-Кабиролос,  где  будет  игра  и  где  вы  встретите  самых
изысканных светских женщин. Итак, господа из первой  инстанции, -- продолжал
он с  напыщенностью канцеляриста,  -- надеюсь,  что вы окажетесь на высоте и
будете даже во хмелю подобны вельможам эпохи Регенства.
     -- Урра! -- крикнула единодушно вся контора. --Bravo! Very well! Vivat!
[Браво! (итал.). Отлично! (англ.). Да здравствует! (лат.).]  Да  здравствуют
братья Маре!
     -- Держись! -- воскликнул младший клерк.
     -- Что тут происходит? -- спросил патрон, выходя  из кабинета. -- А вот
и  ты,  Жорж!  --  обратился он  к первому  клерку. --  Понимаю,  ты  хочешь
совратить моих клерков...
     И он вернулся к себе в кабинет, позвав туда Оскара.
     -- Вот возьми пятьсот франков,--  сказал он, открывая кассу,-- ступай в
суд и получи из канцелярии копию решения по делу Ванденеса против Ванденеса;
нужно предъявить  ее к исполнению  сегодня же вечером, если  это возможно. Я
обещал Симону за скорое изготовление копии двадцать франков. Если же она еще
не готова, подожди,  но не  давай себя  одурачить. А то Дервиль, в интересах
своего клиента, пожалуй, вздумает совать нам  палки в колеса. Граф Феликс де
Ванденес  могущественнее,  чем его брат, посол, наш клиент.  Поэтому гляди в
оба и при малейшем затруднении возвращайся и сообщи мне.
     Оскар пустился в путь, твердо решив отличиться в этой маленькой стычке,
в  этих первых  хлопотах, которые ему поручили со  времени его поступления в
контору.
     После  ухода   Жоржа   и  Оскара  Годешаль,  чуя  готовящуюся  каверзу,
попробовал было выяснить у нового клерка, какая именно шутка кроется за этим
приглашением к маркизе де Лас-Флорентинас-и-Кабиролос; однако Фредерик  Маре
с  чисто прокурорским хладнокровием  и серьезностью продолжал  мистификацию,
начатую его кузеном; своими ответами и  невозмутимостью ему удалось  внушить
служащим  конторы,  что  маркиза  де   Лас-Флорентинас  действительно  вдова
испанского гранда, за которой его кузен ухаживает. Будучи  уроженкой Мексики
и дочерью креола, эта молодая и богатая вдова ведет такую же  легкомысленную
жизнь, как и большинство женщин, родившихся в жарких странах.
     --  Она  любит  посмеяться,  она  любит  выпить,  она  любит  спеть  --
совершенно  как  мы,  --  процитировал  он   вполголоса   известную  песенку
Беранже.-- Жорж очень  богат,-- добавил Фредерик,-- он получил  после  отца,
который был вдов, восемнадцать тысяч ливров дохода, а с двенадцатью тысячами
франков, недавно оставленными каждому  из  нас нашим дядей,  у него тридцать
тысяч  франков дохода в год.  Поэтому он  расплатился  со  всеми  долгами  и
выходит из сословия. Он надеется стать  маркизом де Лас-Флорентинас, так как
молодая вдовушка -- маркиза по рождению и имеет  право передать титул своему
мужу.
     Если  клерки  все же пребывали  в  недоумении относительно маркизы,  то
двойная перспектива позавтракать в  ресторане "Канкальская Скала" и провести
вечер в столь изысканном обществе вызвала в них  живейшую радость В  вопросе
же об испанке они воздерживались  от суждения,  решив вынести  окончательный
приговор, когда предстанут перед ней самой.
     Эта маркиза  де Лас-Флорентинас-и-Кабиролос была  попросту  мадемуазель
Агата-Флорентина  Кабироль  и  та  самая  первая танцовщица  театра Гетэ,  у
которой  дядюшка  Кардо  распевал  "Мамашу  Годишон". Через год после утраты
вполне  заменимой  г-жи  Кардо удачливый  негоциант  встретил  Флорентину  у
подъезда балетной  школы Кулона.  Плененный красотой этого хореографического
цветка,--  Флорентине  было   тогда  тринадцать  лет,--   бывший  коммерсант
последовал  за  ней до улицы  Пастурель, где имел удовольствие  узнать,  что
будущая краса балета обязана  своим  появлением на свет простой привратнице.
Через две  недели мать и дочь были  водворены  в  новой  квартирке на  улице
Крюссоль и  вкусили  там  радости  скромного благоденствия.  Таким  образом,
театр, как принято говорить, был обязан этим молодым дарованием "покровителю
искусств" Кардо. Великодушный  меценат чуть не свел  с  ума от радости  этих
двух особ,  подарив  им  мебель  красного  дерева,  драпировки, ковры и  все
необходимое для  кухни; он  дал им возможность нанять прислугу  и ежемесячно
приносил двести  пятьдесят  франков  В  ту  пору  папаша  Кардо,  украшенный
голубиными крылышками, казался  им  ангелом,  и  они обходились с ним как  с
благодетелем. Для пылкого старичка наступил золотой век.
     В течение  трех  лет  певец  "Мамаши  Годишон"  из  соображений  высшей
политики держал мадемуазель Кабироль и ее мать в этой квартирке, откуда было
рукой подать до театра; затем любовь к хореографии побудила его пригласить к
своей  подопечной   Вестриса   .   Зато  в   1820-м  он   имел  удовольствие
присутствовать  на  дебюте  Флорентины  в  мелодраме  "Развалины  Вавилона".
Флорентине  было  тогда шестнадцать  весен. Через  некоторое время после  ее
дебюта папаша Кардо уже превратился для Флорентины в "старого скупердяя", но
у него  хватило  такта понять,  что  танцовщице  из  театра Гетэ  необходимо
занимать приличное положение,  он довел денежную помощь до пятисот франков и
если и не превратился снова в ангела, то сделался по крайней мере "другом до
гробовой доски", вторым отцом. Наступил серебряный век.
     С  1820  по  1823  год  Флорентина  приобрела   опытность,  необходимую
танцовщицам,  имеющим  лет двадцать  от роду. Ее подружками  были знаменитые
Мариетта и Туллия, две примадонны из Оперы,  Флорина и бедная  Корали, столь
рано похищенная  смертью  у искусства, у любви и  у Камюзо. Так  как доброму
"дедушке  Кардо"  тоже  прибавилось  пять  лет, он  обрел ту почти отеческую
снисходительность, какую  проявляют  старцы к молодым  талантам, которые они
вырастили   и  чьи   успехи  стали   их  успехами.  Да   и   где   стал   бы
шестидесятивосьмилетний  старик  искать  новой привязанности, где  нашел  бы
новую  Флорентину,  знающую  малейшие его привычки, где  стал  бы  со своими
друзьями распевать  "Мамашу Годишон"? Так Кардо очутился  в  полусупружеском
ярме, имевшем над ним неодолимую власть. Наступил бронзовый век.
     За  пять лет золотого и  серебряного века папаша Кардо скопил девяносто
тысяч франков. Этот  многоопытный старец  предвидел, что,  когда ему стукнет
семьдесят,  Флорентина  станет  совершеннолетней;  она,  быть  может,  будет
дебютировать  в Опере и уж,  конечно, захочет жить с роскошью примадонны. За
несколько дней  до  вечера, о котором идет речь, папаша Кардо истратил сорок
пять тысяч франков, чтобы окружить Флорентину  известным блеском, и снял для
нее те  самые апартаменты,  где покойная  Корали  дарила счастьем  Камюзо. В
Париже есть дома и  квартиры,  и даже  улицы,  имеющие свое  предназначение.
Обзаведясь великолепным  серебром,  примадонна театра  Гетэ давала роскошные
обеды, тратила триста франков в месяц на туалеты, выезжала только в экипаже,
нанимавшемся  помесячно,  держала горничную, кухарку и  грума.  Наконец  она
мечтала  о  дебюте  в Опере. Тогда  владелец  "Золотого кокона"  почтительно
поднес  своему бывшему  хозяину  самые  восхитительные  шелка,  дабы угодить
мадемуазель Кабироль,  именуемой Флорентиной,  так же как  три года назад он
исполнял прихоти Корали; но все это  делалось тайком от дочери папаши Кардо,
ибо и отец  и зять были совершенно согласны  в том, что в недрах семьи нужно
соблюдать приличия. Г-жа Камюзо не подозревала ни о развлечениях мужа, ни об
образе жизни  отца. Роскошь, воцарившаяся  на Вандомской улице у мадемуазель
Флорентины,  удовлетворила  бы  самых  требовательных фигуранток. Кардо  был
здесь в течение семи лет хозяином, теперь же он чувствовал, что его увлекает
за  собой  волна  безграничных прихотей.  Но,  увы -- несчастный старец  был
влюблен!.. Он  думал, что Флорентина закроет ему глаза,  и надеялся оставить
ей сотню тысяч франков. Начался железный век.
     Жорж Маре, красивый  малый с тридцатью тысячами ливров дохода, ухаживал
за Флорентиной. Каждая танцовщица уверяет, что и она любит такой же любовью,
какою ее любит покровитель, что у нее есть друг сердца, сопровождающий ее на
прогулках  и устраивающий в честь нее шальные пикники.  Хотя корысть  тут не
играет роли, все же любовная  прихоть примадонны всегда чего-нибудь да стоит
счастливому избраннику:  обеды у  рестораторов, ложи  в театре, экипажи  для
прогулок  по окрестностям  Парижа, отменные вина, поглощаемые в изобилии, --
ибо  танцовщицы ведут такой же образ жизни, какой  некогда вели атлеты. Жорж
веселился,  как  обычно веселятся молодые люди, когда выйдут  из-под суровой
власти родителей и станут  независимыми, а после  смерти  дяди, в результате
которой его состояние почти удвоилось,  изменились и его планы  на  будущее.
Пока  у него было только  восемнадцать тысяч ливров дохода,  оставленные ему
родителями, он хотел стать нотариусом, но, -- как сказал его кузен дерошским
клеркам, -- нужно  быть  дураком, чтобы  начинать какую-нибудь карьеру,  уже
располагая таким капиталом, какой обычно сколачивают  к концу этой  карьеры.
Итак,  старший клерк отмечал  таким  завтраком  первый день своей свободы  и
вместе с тем прием его кузена в  контору. Фредерик, более благоразумный, чем
Жорж,  все  же  решил  вступить  на  поприще  прокуратуры.  Не  было  ничего
удивительного  в том,  что столь  красивый и ловкий юноша, каким  был  Жорж,
предполагает  жениться на  богатой  креолке, а  также  в  том, что маркиз де
Лас-Флорентинас-и-Кабиролос на старости  лет, по словам Фредерика, предпочел
жениться  на  красивой  девушке, а не  на  знатной;  поэтому клерки  конторы
Дероша, происходившие из  семей  бедняков  и  никогда не  бывавшие  в свете,
разрядились  в  свое   лучшее  платье  и   горели   нетерпением   улицезреть
мексиканскую маркизу.
     -- Какое счастье,--сказал, вставая утром, Оскар Годешалю, -- что я сшил
себе новый фрак, панталоны и  жилет и купил сапоги и что моя дорогая матушка
приготовила  мне  целое  приданое по случаю моего повышения в должности!  Из
двенадцати  сорочек, что  она  мне  подарила, шесть  с  жабо,  и  все  шесть
превосходного  полотна!.. Теперь мы покажем себя! Вот если бы кому-нибудь из
нас отбить маркизу у этого Жоржа Маре!
     -- Подходящее занятие для клерка из конторы мэтра Дероша! -- воскликнул
Годешаль. -- Ты, видно, так и не укротишь своего тщеславия, голубчик?
     --  Ах, сударь,  --  воскликнула  г-жа  Клапар, которая  принесла  сыну
галстуки  и  услышала слова  старшего  клерка,  --  дай бог, чтобы мой Оскар
следовал  вашим добрым  советам! Я  ему  то  и  дело твержу: бери  пример  с
господина Годешаля, слушайся его!
     -- Он  молодец,  --  отозвался  старший  клерк.  --  Однако  достаточно
малейшего промаха, вроде вчерашнего, чтобы  уронить  себя во мнении патрона.
Патрон не допускает неудач: на первый раз он поручил вашему сыну истребовать
приговор суда по делу о наследстве, из-за которого двое знатных господ,  два
брата, судятся друг с другом; ну, Оскар  и остался в дураках... Патрон был в
бешенстве. Мне кое-как удалось исправить эту глупость: я сегодня уже в шесть
часов  утра был у секретаря  и  добился от него обещания, что получу решение
суда завтра в половине восьмого.
     -- Годешаль, -- воскликнул  Оскар, подходя к старшему клерку и  пожимая
ему руку, -- вы истинный друг!
     -- Ах, сударь, -- вмешалась  г-жа Клапар, --  какое счастье для  матери
знать, что у ее сына такой друг; вы можете рассчитывать на мою благодарность
до  гроба. Остерегайся, Оскар, этого Жоржа Маре,  он  уже послужил  причиной
первого в твоей жизни несчастья.
     -- Каким образом? -- спросил Годешаль.
     Слишком доверчивая мать  подробно рассказала  клерку о  злоключении  ее
бедного Оскара в "кукушке" Пьеротена.
     -- Я  уверен,  что  этот  враль  приготовил  нам  на сегодняшний  вечер
какую-нибудь  проделку в таком же роде...-- сказал  Годешаль.-- Я  лично  не
пойду к  этой  графине де  Лас-Флорентинас, сестра хочет  обсудить  со  мной
условия  нового ангажемента, поэтому  я расстанусь с вами  после десерта; но
ты, Оскар, будь начеку. Вас, может быть, втянут в игру, тогда конторе Дероша
нельзя малодушно  отступать. Вот тебе сто франков -- играй  за  нас двоих,--
сказал добрый малый, протягивая  деньги Оскару, кошелек которого  несомненно
опустошили сапожник и портной.-- Но будь осторожен,  не играй больше, чем на
сто франков; не  поддавайся опьянению  ни от игры,  ни от вина. Черт побери!
Второй  клерк--это  уже особа с весом, он  не должен ни  играть  на  честное
слово, ни переходить границы в чем бы то ни было.  Став вторым клерком, надо
уже думать о том, как бы стать  стряпчим.  Итак, пей  в меру, играй  в меру,
держись  с  подобающим достоинством --  вот тебе наказ. Главное -- не забудь
возвратиться домой к полуночи, так как в семь  часов утра ты уже должен быть
в  суде,  чтобы получить там решение. Веселиться  никому не возбраняется, но
дело -- прежде всего.
     --  Слышишь, Оскар?  --  сказала г-жа  Клапар.--  Ты видишь,  насколько
господин  Годешаль  снисходителен  и как он умеет  согласовать  удовольствия
молодости с обязанностями своей профессии!
     Тут явились портной и сапожник; г-жа Клапар воспользовалась этим, чтобы
остаться наедине с первым клерком и  вернуть ему те  сто франков, которые он
только что дал Оскару.
     -- Ах,  сударь!  --  сказала она  ему.  --  Благословения матери  будут
сопутствовать вам повсюду, во всех ваших начинаниях.
     Затем мать  испытала высшее  счастье --  она увидела своего сына хорошо
одетым; в награду за его усердие она подарила ему золотые часы, купленные на
ее сбережения.
     -- Через неделю ты будешь тянуть жребий, -- сказала она,  -- и  так как
надо  предвидеть  заранее, что  ты можешь  вытянуть  несчастливый  номер,  я
отправилась к твоему дяде  Кардо: он весьма доволен тобой. Узнав,  что  ты в
двадцать лет уже стал вторым клерком и что ты с  успехом выдержал экзамены в
Юридической школе, он был очень обрадован и обещал дать деньги, чтобы нанять
тебе рекрута-заместителя.  Разве ты  не испытываешь некоторого удовольствия,
видя, как вознаграждается хорошее поведение? И если ты иногда терпишь нужду,
то подумай  о том, что лет через пять ты уже сможешь обзавестись собственной
конторой. Наконец подумай, котик, как ты радуешь свою мать...
     Лицо  Оскара,  осунувшееся от  службы  и  занятий,  приобрело выражение
некоторой  серьезности.  Он уже  перестал расти, у него  начала  пробиваться
борода  --  словом,  подросток  становился мужчиной  Мать не  могла сдержать
своего восхищения и сказала, нежно обнимая его:
     -- Веселись, но помни советы  доброго  господина  Годешаля! Ах, чуть не
забыла! Вот тебе еще подарок от нашего друга Моро: красивый бумажник.
     --  Он  мне  как раз  очень  нужен, потому  что патрон  дал мне пятьсот
франков, чтобы уплатить за  выписку из  этого  проклятого приговора  по делу
Ванденеса против Ванденеса, а я не хочу оставлять деньги в комнате.
     -- Ты решил носить их при себе? -- испуганно спросила  мать. -- А вдруг
ты потеряешь такую сумму? Не лучше ли пока  отдать их на хранение  господину
Годешалю?
     -- Годешаль! -- позвал Оскар, вполне согласившись с матерью.
     Но Годешаль, как и все клерки, по воскресеньям бывал  в  конторе только
от десяти до двух, и уже ушел.
     Когда г-жа Клапар удалилась, Оскар пошел бродить по бульварам перед тем
как отправиться на званый завтрак. Да и как было не щегольнуть новым дорогим
платьем,  которое он носил с гордостью и радостью, памятной,  вероятно, всем
молодым людям,  испытавшим  нужду при первых шагах в жизни? Красивый голубой
кашемировый жилет  шалью, черные казимировые панталоны со  складкой, черный,
ловко сшитый  фрак  и трость с позолоченным набалдашником,  приобретенная на
его  собственные сбережения, доставляли вполне естественную радость  бедному
юноше,  невольно  вспоминавшему  о  том,  как  он  был  одет в  день  своего
путешествия в Прэль и какое впечатление на  него произвел тогда Жорж. К тому
же  Оскару предстоял восхитительный  день, полный удовольствий, а вечером он
должен был, наконец, увидеть  высшее общество! Этот молодой  клерк был лишен
всяких  развлечений  и  давно  мечтал  о  кутеже,  признаемся  поэтому,  что
закипевшие  страсти легко  могли  заглушить  в нем  все советы и наставления
матери  и  Годешаля.  К стыду  молодости  надо  сказать,  что  в  советах  и
предостережениях  у нее нет  недостатка. Независимо от утренних  наставлений
Оскар  и  сам испытывал  к Жоржу  какую-то  неприязнь;  он  чувствовал  себя
униженным  перед этим  свидетелем  сцены,  которая  разыгралась  в  гостиной
прэльского замка, когда Моро швырнул Оскара к ногам графа де Серизи. Область
морали имеет свои законы,  они неумолимы,  и кара  неизбежно постигает того,
кто не хочет с ними считаться. Особенно один закон, которому беспрекословно,
и  притом всегда,  подчиняются  даже животные. Этот закон  препятствует  нам
общаться  с   тем,  кто  хотя  бы  раз  причинил   нам  вред  нечаянно   или
преднамеренно, вольно или невольно.  Человек, по вине которого мы  потерпели
некогда  ущерб  или  испытали  большую  неприятность, всегда  будет для  нас
роковым.  Поэтому, какое  бы высокое  положение  он  ни  занимал,  какую  бы
привязанность мы к нему  ни питали,-- с ним следует порвать, ибо  он  послан
нашим злым  гением. И  хотя христианское  чувство  в  нас  противится такому
решению, нужно этому суровому закону подчиняться, так как в основе его лежит
социальное  начало  и  инстинкт  самосохранения.  Дочь  Якова  II,  занявшая
отцовский престол,  вероятно, не раз оскорбляла отца и  до узурпации.  Иуда,
наверно, нанес  Христу несколько  жестоких ударов  еще  до  того, как он его
предал.  Есть в нас  внутреннее  зрение, некое око  души,  которое  провидит
катастрофы,  и  неприязнь, испытываемая  нами  к  таким  роковым  людям,  --
следствие этого провидения; религия повелевает нам преодолеть эту неприязнь,
однако в душе у нас все же остается  недоверие,  к голосу  которого  следует
неустанно прислушиваться.  Но  мог ли Оскар  в  свои двадцать лет быть столь
дальновидным? Увы! Когда юноша в половине третьего вошел в залу "Канкальской
Скалы", где,  кроме  клерков, находилось еще  три гостя,  а  именно:  старик
капитан драгунского полка по фамилии Жирудо; Фино,  журналист,  от  которого
зависело устроить  Флорентине  дебют  в Опере;  дю  Брюэль,  писатель,  друг
Туллии, одной из соперниц Мариетты на сцене, --  второй клерк  почувствовал,
как при первых же рукопожатиях,  при первых попытках молодых людей  завязать
беседу  возле  стола,  роскошно  сервированного  на  двенадцать  персон, его
затаенная враждебность исчезает, словно  дым. Да и действительно, Жорж был с
Оскаром чрезвычайно любезен.
     -- Вы занимаетесь частной дипломатией, -- сказал ему Жорж, -- ибо какая
же разница между  послом  и стряпчим? Только та, что отличает целую нацию от
отдельного  человека. Послы  --это стряпчие  народов! Если  я  могу вам быть
полезен, приходите ко мне.
     -- Знаете, -- сказал Оскар, -- теперь я могу вам в этом признаться,  --
вы были причиной постигшего меня большого несчастья...
     -- Ах,  бросьте!  --  промолвил Жорж, выслушав рассказ  о  злоключениях
второго клерка. -- Ведь это граф де Серизи себя  дурно вел. А жена его вовсе
не в моем  вкусе. И будь он хоть трижды министром  и пэром  Франции, я бы не
желал  очутиться в его  красной  коже.  У него мелкая  душонка, и мне теперь
наплевать на него.
     Оскар с истинным удовольствием  слушал  насмешки Жоржа  над  графом  де
Серизи,  так как они некоторым образом  смягчали его собственную вину;  и он
разделял мстительное  чувство  бывшего клерка,  с  увлечением  предрекавшего
дворянству  все  те беды,  о  которых буржуазия  тогда еще только  мечтала и
которые должны  были  осуществиться  в  1830  году.  В  половине  четвертого
началось  священнодействие. Десерт был подан только в  восемь часов  вечера;
каждая перемена занимала по два часа. Только клерки умеют так есть!  Желудки
молодых людей между  восемнадцатью  и двадцатью годами остаются для медицины
загадкой. Вина сделали честь  Борелю, заменившему в те годы славного Балена,
создателя лучшего в Париже ресторана по изысканности и совершенству кухни, а
если лучшего в Париже, значит и во всем свете.
     За десертом был составлен протокол этого валтасарова пира, начинавшийся
так: Inter pocula aurea restauranti, qui vulgo dicitur  Rupes Cancali [Средь
золотистых бокалов в ресторане, в просторечии именуемом "Канкальская  Скала"
(испорч.  лат.).].  По этому  вступлению  легко представить  себе  блестящую
страницу, которая  прибавилась  в "Золотой книге" записей,  повествовавших о
завтраках писцов.
     Годешаль  подписал протокол и  исчез, предоставив  одиннадцати пирующим
под предводительством  бывшего  капитана императорской гвардии провозглашать
тосты и поглощать вина и ликеры,  поданные на десерт вместе с разнообразными
фруктами,  пирамиды   которых  напоминали  фиванские  обелиски.  В  половине
одиннадцатого  младший клерк конторы был настолько пьян,  что оставаться  за
столом уже не мог, и Жорж погрузил мальчугана в экипаж, дал кучеру адрес его
матери  и  заплатил  за него.  Остальные  десять гостей, пьяные как  Питт  и
Дундас, решили,  ввиду прекрасной  погоды, отправиться пешком по бульварам к
маркизе де Лас-Флорентинас-и-Кабиролос, где  им  предстояло  около  полуночи
увидеть самое блестящее светское общество. Все они  жаждали  подышать свежим
воздухом; но,  за исключением Жоржа, Жирудо,  дю Брюэля и  Фино, привычных к
парижским оргиям, никто  не  был в состоянии идти. Жорж послал на извозчичий
двор  за тремя  колясками  и в течение  часа катал  своих  гостей по внешним
бульварам, от Монмартра до Тронной заставы. Затем через Берси, по набережным
и бульварам, компания направилась на Вандомскую улицу
     Клерки  еще витали  в  облаках мечтаний,  куда  хмель  обычно  возносит
молодых людей,  когда  их амфитрион ввел ватагу  в  гостиные Флорентины. Там
блистали   принцессы  театра,  видимо  предупрежденные  относительно   затеи
Фредерика и разыгрывавшие из себя светских дам. Гости  освежались мороженым.
Многочисленные  канделябры пылали, как  факелы.  Лакеи  Туллии,  госпожи  дю
Валь-Нобль и Флорины, все в парадных ливреях, разносили сласти на серебряных
подносах.  Портьеры--шедевр лионской промышленности, -- подобранные золотыми
шнурами, ослепляли своей роскошью. Яркие ковры  казались клумбами От пестрых
безделушек  и редкостей  рябило в глазах.  Клерки, и  особенно Оскар,  в том
состоянии, в  которое их привел Жорж,  сразу поверили, что они  у маркизы де
Лас-Флорентинас-и-Кабиролос.  На  четырех ломберных  столах, расставленных в
спальне, золото так и сверкало. В гостиной женщины играли в "двадцать одно",
причем банк  держал  знаменитый писатель  Натан.  После неосвещенных внешних
бульваров, где только что блуждали пьяные и  полусонные клерки, им казалось,
что  они  пробуждаются  в  настоящем дворце Армиды  .  Оскар, которого  Жорж
представил мнимой маркизе,  был совсем  ошеломлен и  не узнал танцовщицы  из
театра Гетэ:  женщина, стоявшая  перед  ним в  платье с  изящным  вырезом  и
дорогими кружевами, напоминала виньетку  из кипсека.  Она  встретила его так
любезно и с  такими церемониями,  каких не мог ни видеть, ни вообразить юный
клерк,  получивший  столь  суровое  воспитание.  Оскар  любовался  роскошным
убранством комнат и красивыми веселыми женщинами, которые состязались друг с
другом в изысканности своих  туалетов, чтобы придать этому вечеру  как можно
больше блеска и великолепия. Флорентина взяла  клерка за руку  и  увлекла  к
столу, где играли в "двадцать одно".
     -- Идемте, я хочу вас представить моей приятельнице, прекрасной маркизе
д'Англад...
     И она  подвела бедного Оскара к  хорошенькой Фанни  Бопре, уже два года
заменявшей покойную Корали  в сердце  Камюзо.  Молодая  актриса  только  что
приобрела  известность благодаря исполнению роли маркизы в модной  мелодраме
"Семья д'Англадов" в театре Порт-Сен-Мартен.
     -- Позволь, дорогая,--сказала Флорентина,--представить тебе прелестного
юношу; можешь его принять в игру.
     -- Ах, вот  хорошо,--ответила с  чарующей улыбкой  актриса, окинув  его
взглядом, -- я проигрываю, будем ставить пополам, идет?
     -- Маркиза,  я  к вашим услугам,  -- заявил  Оскар, усаживаясь рядом  с
хорошенькой актрисой.
     --  Давайте  деньги,  --  сказала она,  -- я  буду играть  на  них,  вы
принесете мне счастье! Видите, вот мои последние сто франков...
     И  мнимая  маркиза  вынула из кошелька, колечки которого были  украшены
бриллиантами, пять червонцев. Оскар же извлек  из  кармана свои сто  франков
монетами по сто су,  уже  заранее стыдясь того, что ему придется смешать эти
мерзкие экю с благородными червонцами. За десять туров актриса проиграла все
двести франков.
     -- Пустяки! -- воскликнула она. -- Теперь держать банк буду я. Мы опять
будем играть вместе, хорошо? -- спросила она Оскара.
     Фанни  Бопре встала, и  юный  клерк, видя,  что они привлекают  к  себе
внимание всех сидящих за столом, не посмел отойти и сознаться, что у него не
осталось ни гроша. Голос изменил ему, язык словно прилип к гортани.
     -- Одолжи мне пятьсот франков, -- обратилась актриса к танцовщице.
     Флорентина принесла ей  пятьсот франков, которые взяла у  Жоржа, только
что выигравшего восемь раз подряд в экарте.
     -- Натан выиграл тысячу двести франков, --  сообщила актриса клерку, --
банкометы всегда выигрывают. А мы тоже не дураки, -- шепнула  она  Оскару на
ухо.
     Люди,  обладающие  сердцем,  воображением  и  способностью  увлекаться,
поймут почему Оскар вынул  бумажник и извлек оттуда билет в пятьсот франков.
Он  смотрел  на  Натана,  знаменитого писателя,  который принялся  вместе  с
Флориной играть по большой против банкомета.
     -- Ну же, мой мальчик, берите! -- крикнула Оскару Фанни Бопре и сделала
знак взять двести франков, поставленные Флориной и Натаном.
     Актриса не скупилась на шутки и насмешки  по  адресу проигрывающих. Она
оживляла игру выходками, которые  казались Оскару  весьма странными;  однако
радость заглушила эти размышления:  после первых двух туров они выиграли две
тысячи  франков. Оскару  очень хотелось сделать вид, что  ему  неможется,  и
уйти, бросив свою  партнершу на  произвол судьбы, но честь пригвоздила ею  к
месту.
     Три последующих тура лишили их  всего выигрыша. Оскар почувствовал, что
на  спине  у него  выступил  холодный  пот, он  окончательно  протрезвел.  В
последние два тура была проиграна их общая тысяча; Оскару захотелось пить, и
он осушил один за другим  три стакана ледяного пунша. Актриса, болтая всякий
вздор, увела бедного  клерка  в  спальню.  Но там сознание собственной  вины
охватило Оскара с такой силой, -- Дерош  казался ему видением из кошмара, --
что он упал на роскошную оттоманку, стоявшую в темном углу, и, прикрыв глаза
платком, плакал!  Как актриса,  Флорентина сразу заметила  эту выразительную
позу,  говорившую об искреннем страдании, подбежала к Оскару, отняла у  него
платок, увидела, что он плачет, и увела его в будуар.
     -- Что с тобой, мой маленький? -- спросила она.
     В этом  голосе,  в  этих словах, в этой интонации Оскару послышалась та
материнская нежность, которая нередко таится в ласковости подобных женщин.
     --  Я проиграл пятьсот франков, которые патрон  дал  мне,  чтобы внести
завтра в  суд...  Теперь мне остается  только утопиться, -- сказал он. --  Я
опозорен...
     --  Вот глупыш!  --  отозвалась Флорентина.  -- Сидите здесь, я  сейчас
принесу вам тысячу.  Постарайтесь отыграться, но рискуйте только пятьюстами,
чтобы  сохранить  деньги  патрона.  Жорж  чертовски ловко  играет в  экарте,
держите на него пари...
     Оскар был в безвыходном положении и принял предложение хозяйки.
     "Ах,  --  подумал он,  -- только маркизы могут быть  так великодушны...
Красива, благородна, несметно богата... вот счастливец этот Жорж!"
     Он получил от Флорентины тысячу франков золотом и решил держать пари на
своего  мистификатора. Когда  Оскар подсел к  нему, Жорж уже выиграл  четыре
раза подряд.  Игроки с удовольствием встретили нового участника пари, потому
что все инстинктивно держали за старого наполеоновского офицера Жирудо.
     -- Господа, -- сказал Жорж, --  вы будете наказаны за измену. Я сегодня
в ударе. Давайте, Оскар, разгромим их!
     Жорж и  его партнер проиграли пять раз подряд. Спустив всю свою тысячу,
Оскар,  которым  овладел азарт, стал играть сам, и случилось, как это бывает
нередко с новичками,  что он начал выигрывать; однако Жорж совсем сбил его с
толку своими советами; он подговаривал Оскара сбросить карты, не раз вырывал
их у него из рук, и эта борьба двух воль, двух вдохновений  мешала  удаче. К
трем   часам  утра,  после  многих  превратностей,  нежданных  выигрышей   и
проигрышей, Оскар, продолжавший потягивать  пунш, дошел до того, что у  него
осталось  всего-навсего  сто  франков.  Тогда  он  поднялся  в  отчаянье,  с
отяжелевшей головой, сделал несколько шагов и рухнул  в будуаре на софу, где
и заснул мгновенно мертвым сном.
     --  Мариетта, -- говорила Фанни Бопре сестре Годешаля, приехавшей в два
часа  ночи,--хочешь завтра пообедать здесь? Будет мой Камюзо и папаша Кардо.
Мы хорошенько подразним их.
     -- Вот как? -- воскликнула Флорентина.-- Мой старый чудак мне ни словом
об этом не обмолвился!
     -- Он  приедет утром сказать тебе, что намерен спеть  "Мамашу Годишон",
-- ответила Фанни Бопре, -- надо же бедняге отпраздновать твое новоселье.
     --  Ну его  к черту с его оргиями! --  воскликнула Флорентина.--  Они с
зятем -- хуже чиновников или директоров  театра.  А впрочем, Мариетта, здесь
можно  отлично  пообедать,--  сказала  она   примадонне,  --  Кардо   всегда
заказывает  обед у Шеве, приезжай и  ты  со  своим  герцогом Мофриньезом, мы
подурачимся, и они под нашу дудочку попляшут, как тритоны!
     Услышав имена Кардо и Камюзо,  Оскар сделал  усилие, чтобы  стряхнуть с
себя сон, но только пробормотал что-то и снова упал на атласную подушку.
     -- А  ты,  видно,  запаслась на ночь,  -- смеясь,  сказала  Фанни Бопре
Флорентине.
     --  Ах,  бедный  малый! Он опьянел от пунша и от  отчаянья.  Это второй
клерк из конторы, где служит твой брат,--пояснила Флорентина, -- он проиграл
деньги, которые патрон  дал ему на деловые  расходы. Он хотел утопиться, и я
одолжила ему тысячу франков, а  эти разбойники Фино и  Жирудо  вытянули их у
него. Бедный мальчик!
     --  Но его  надо  разбудить,--сказала  Мариетта,--с  моим  братом шутки
плохи, а с их патроном и подавно.
     --  Ну,  разбуди  его,  если  можешь, и уведи,  -- сказала  Флорентина,
возвращаясь в гостиные, чтобы проводить уезжающих.
     Оставшиеся  принялись  танцевать  так называемые  характерные танцы,  а
когда рассвело, утомленная Флорентина легла,  совершенно позабыв  об Оскаре;
да и никто из гостей о нем не вспомнил, и он продолжал спать как убитый.
     Около  одиннадцати часов  утра  клерка разбудил  грозный  голос;  узнав
своего дядю Кардо,  он  решил  спасти  себя  тем, что притворился  спящим  и
зарылся лицом в роскошные желтые бархатные подушки, на которых провел ночь.
     -- Что это, Флорентина,-- говорил почтенный старец,-- как ты неразумно,
гадко ведешь себя -- танцевала вчера в "Развалинах", а потом всю ночь у тебя
был  кутеж? Так ты очень скоро потеряешь свежесть, не говоря уже  о том, что
это просто неблагодарность --  праздновать  новоселье без  меня, с какими-то
чужими людьми, не сказав мне об этом! Кто знает, что тут происходило!
     -- Старое чудовище!  --  воскликнула Флорентина.-- Да ведь у  вас  есть
ключ, и вы можете войти ко мне в  любое  время, в любую минуту. Бал кончился
только  в  половине шестого,  и  у  вас  хватает жестокости  будить  меня  в
одиннадцать?
     --  В  половине двенадцатого,  Титина, -- смиренно  заметил Кардо. -- Я
поднялся ранехонько, чтобы заказать Шеве  чисто кардинальский обед... Однако
твои гости все ковры попортили; кого это ты принимала?..
     -- А вам не следовало бы жаловаться: Фанни Бопре сказала, что вы будете
у меня с Камюзо,  и  я,  чтобы  угодить вам,  пригласила Туллию,  дю Брюэля,
Мариетту, герцога де Мофриньеза, Флорину и Натана. Таким  образом, вы будете
обедать в обществе пяти самых красивых женщин, какие когда-либо выступали на
сцене! И они протанцуют вам па-де-зефир.
     --  Но  такой образ жизни  -- просто самоубийство! -- воскликнул папаша
Кардо. -- Сколько побито бокалов! Какой погром! В передней просто ужас...
     Вдруг милый старец смолк и оцепенел, словно птица,  зачарованная змеей.
Он заметил на оттоманке юношескую фигуру, облаченную в черное сукно.
     -- О, мадемуазель Кабироль!..-- пролепетал он наконец.
     -- Ну, что еще? -- спросила танцовщица.
     Она устремила свой взгляд в  ту сторону, куда  смотрел папаша Кардо, и,
узнав  второго  клерка,  расхохоталась;  этот  смех не только  вызвал полное
недоумение  старца, но и заставил  Оскара приподняться,  так как Флорентина,
взяв  его  за  руку  и  глядя  на  ошеломленных  дядю  и  племянника,  снова
разразилась смехом.
     -- Вы... здесь, племянник?..
     --  А... а, так это  ваш  племянник?  -- воскликнула  Флорентина, снова
расхохотавшись.  -- Вы  мне никогда не  говорили  о  нем. Разве  Мариетта не
увезла вас? -- обратилась она к Оскару,  который остолбенел от ужаса. -- Что
с ним станется, с бедным мальчиком?
     -- Это его дело, -- сухо отозвался Кардо и направился к двери.
     --  Минутку,  папаша  Кардо! Вы должны  помочь племяннику  выбраться из
беды,  в которую  он попал по моей вине: он играл на деньги своего патрона и
спустил все его пятьсот франков, не говоря уж о  моей тысяче, которую я дала
ему, чтобы отыграться.
     -- Несчастный! Ты проиграл полторы тысячи? В твои годы?
     --  О дядюшка! дядюшка! -- воскликнул бедный  Оскар, которому эти слова
открыли весь ужас его положения, и, сложив руки, он бросился перед дядей  на
колени.-- Уже полдень, я погиб, опозорен... Господин Дерош будет беспощаден!
Речь идет об  одном важном деле, это для него вопрос самолюбия. Я должен был
утром получить у  секретаря решение суда по делу Ванденеса с Ванденесом! Как
все  это  могло со мной  случиться?  Что  теперь  меня  ждет?  Спасите меня,
заклинаю вас  памятью моего  отца и тетушки!.. Поедемте со мной  к господину
Дерошу, объясните ему, найдите какое-нибудь оправдание!
     Эти мольбы прерывались горькими слезами  и рыданьями, которые, кажется,
тронули бы сфинкса в Луксорской пустыне!
     -- Ну  что ж, старый скупердяй, --  воскликнула танцовщица, тоже плача,
--  неужели вы хотите опозорить собственного племянника, сына  того, кому вы
обязаны  своим богатством;  ведь этот мальчик -- Оскар  Юссон!  Спасите его,
иначе Титина отречется от тебя ради повелителя ее сердца!
     -- Но каким образом он очутился здесь? -- спросил старик.
     --  Раз уж  он забыл,  что  ему надо  отправиться в суд за  решением, о
котором он говорит,  значит  он был  пьян и в  изнеможении уснул на  диване,
неужели это  непонятно? Жорж со своим  кузеном вчера угощал клерков Дероша в
"Канкальской Скале".
     Папаша Кардо недоверчиво смотрел на танцовщицу.
     -- Да вы подумайте, старая обезьяна:  если бы тут  было  что-то другое,
неужели я бы не сумела спрятать ею получше?! -- воскликнула она.
     --  На,  вот  тебе  пятьсот  франков,  шалопай! --  обратился  Кардо  к
племяннику. -- Но больше ты от меня не  получишь ни гроша. Пойди уладь, если
можешь, это дело со  своим патроном. Я верну мадемуазель  Флорентине  тысячу
франков, которую она тебе одолжила; но тебя я больше знать не хочу!
     Оскар  поспешил  убраться;  однако, выйдя на  улицу,  он растерялся, не
зная, куда идти.
     В это страшное утро случай, который губит  людей, и  случай, который их
спасает, казалось,  боролись друг с другом, действуя с одинаковой силой за и
против Оскара. Все же его ожидало поражение --ибо его патрон был из тех, кто
никогда не отступается от своих решений.
     Вернувшись домой  и  вспомнив  о  том,  что  грозит ученику  ее  брата,
Мариетта ужаснулась; она написала Годешалю записку и приложила к ней пятьсот
франков,  предупредив  брата  относительно  вчерашнего  опьянения  Оскара  и
постигших  его  несчастий.  Затем  добрая  девушка  уснула,   наказав  своей
горничной  непременно  отнести до семи часов записку в контору Дероша. Между
тем Годешаль, поднявшись в шесть часов, обнаружил, что Оскара нет.  Он сразу
обо всем  догадался  и,  взяв  пятьсот  франков из  собственных  сбережений,
поспешил к секретарю за решением суда, чтобы в восемь уже  представить копию
на подпись Дерошу. Дерош, всегда встававший в  четыре, появился в конторе  в
семь. Горничная Мариетты,  не  найдя  брата своей  хозяйки  в  его мансарде,
спустилась  в  контору,  где ее  встретил Дерош, и, конечно, вручила конверт
ему.
     -- Это по делам конторы? -- спросил патрон. -- Я господин Дерош.
     -- Да вы сами посмотрите, сударь, -- сказала горничная.
     Дерош  распечатал  конверт и  прочел записку.  Увидев  пятисотфранковую
ассигнацию, он ушел к себе в кабинет, взбешенный поведением своего клерка. В
половине восьмого он услышал  голос Годешаля, диктовавшего одному из клерков
заключение  суда,   а  через  несколько  минут   добряк  Годешаль  вошел   с
торжествующим видом в его' кабинет.
     -- Кто был сегодня утром у Симона? Оскар Юссон? -- спросил Дерош.
     -- Да, сударь, -- отозвался Годешаль.
     -- А кто же ему дал деньги? -- спросил стряпчий.
     -- Вы сами, -- ответил Годешаль, -- еще в субботу.
     --  Что  же,  пятисотфранковые ассигнации  с неба  валятся, что ли?  --
воскликнул  Дерош.  --  Знаете что,  Годешаль? Вы  хороший  малый,  но  этот
мальчишка не заслуживает подобного великодушия. Я ненавижу  болванов, но еще
больше ненавижу  людей,  которые  совершают  проступки, несмотря  на то, что
окружены отеческой  заботой.--  И  он  передал  Годешалю письмо  Мариетты  и
присланные  ею  пятьсот  франков.--  Извините  меня,  что  я  вскрыл  его,--
продолжал он,-- но горничная вашей сестры сказала мне, что  письмо  деловое.
Оскара увольте.
     -- А сколько  я возился с несчастным юнцом!  -- воскликнул Годешаль. --
Этот  негодяй Жорж  Маре прямо  какой-то  злой  гений  Юссона. Оскару  нужно
бояться его, как огня.  Уж не знаю,  на что только он может толкнуть Оскара,
если они встретятся еще в третий раз.
     -- Что вы имеете в виду?
     Тогда Годешаль  рассказал вкратце  о  мистификации  во  время поездки в
Прэль.
     -- Ах, помню, -- отозвался нотариус,-- Жозеф Бридо в свое время говорил
мне о проделке молодых людей; этой встрече мы обязаны благосклонностью графа
де Серизи к брату Жозефа.
     Но  тут вошел Моро, так как с  вопросом о  наследстве Ванденесов и  для
него   было   связано  выгодное  дельце.  Маркиз  хотел  распродавать  земли
Ванденесов  по частям,  а брат его, граф, был против. Дерош,  в пылу первого
гнева, обрушил  на голову  посредника  все те справедливые жалобы  и мрачные
пророчества,  которые  предназначались  его  бывшему  второму  клерку,  и  в
результате  самый  горячий  заступник  несчастного  юноши решил,  что  Оскар
неисправим в своем тщеславии.
     --  Сделайте  из него адвоката, -- сказал Дерош, -- ему осталась только
диссертация;  может  быть,  на  таком  поприще   его   недостатки   окажутся
достоинствами,  так  как  красноречие  большинства  адвокатов объясняется их
тщеславием.
     В  это  время  г-н  Клапар  был  болен,  и  жена усердно  ухаживала  за
ним,--трудная задача,  тяжкий  долг без  надежды на  вознаграждение. Больной
изводил  бедную  женщину,  до  сих  пор не  представлявшую  себе,  на  какие
несносные  капризы и ядовитые насмешки способен этот человек, остававшийся с
ней  с глазу на глаз целые дни, этот  полуидиот, которого  нищета  сделала к
тому же  хитрым и  мстительным.  Отыскивая  поводы, чтобы как  можно больнее
уколоть  жену  в  самые  чувствительные уголки  ее  материнского сердца,  он
каким-то образом  догадался о  страхах за  будущее  Оскара, которые  терзали
бедную  женщину, знавшую склонности и недостатки сына. Да и  в  самом  деле:
если сын наносит матери такой  удар как  прэльская история,  она уже живет в
постоянной тревоге; и по тому, как она расхваливала Оскара всякий раз, когда
он добивался хоть  какого-нибудь успеха, Клапар чувствовал, насколько сильны
ее тайные опасения,  и  пользовался всяким предлогом, чтобы  вызвать  в  ней
тревогу.
     . -- Ну, Оскар  ведет себя лучше,  чем я  ожидала,--  говорила она,  --
правда,  я была  уверена, что  эта история с  поездкой  в  Прэль  --  просто
следствие  юношеской  неуравновешенности.  Да  и  кто  из  молодых людей  не
совершает  ошибок!  Бедный  мальчик!  Он героически переносит  все  лишения,
которые ему не пришлось бы испытать, будь жив его несчастный отец.  Дай бог,
чтобы он научился сдерживать свои страсти, -- и т. д. и т. д.
     И вот, пока  на  улицах  Вандомской и Бетизи происходили  вышеописанные
катастрофы, Клапар, сидя  у  камина и  кутаясь  в дрянной  халат, смотрел на
жену,  которая  тут  же,  в  спальне,  была  занята приготовлением  бульона,
настойки из трав для мужа и завтрака для себя.
     -- Господи, как бы мне  хотелось узнать,  чем  кончился вчерашний день?
Оскар должен был завтракать в "Канкальской Скале", а вечером быть у какой-то
маркизы...
     -- О, не беспокойтесь,  рано или поздно все его секреты  откроются,  --
сказал муж.-- Неужели  вы верите в эту маркизу? Бросьте! Пылкий и склонный к
мотовству  малый вроде Оскара за  червонцы всегда найдет каких-нибудь мнимых
маркиз. Вот увидите, в одно  прекрасное утро он свалится вам на  шею с кучей
долгов...
     -- Вы уж  не знаете,  что бы  только выдумать, лишь бы привести меня  в
отчаяние!  --воскликнула  г-жа  Клапар.  --  Вы  жаловались,  будто  мой сын
проедает ваше  жалованье,  , а он вам никогда  гроша  не стоил. Вот  уже два
года,  как у вас  нет ни малейших  оснований дурно отзываться об Оскаре,  он
теперь стал вторым клерком, ему помогают его дядя и господин  Моро, да и  он
сам  получает  восемьсот  франков. И если  для  нас на старости лет найдется
кусок  хлеба, мы  будем этим обязаны моему  дорогому мальчику. До чего же вы
несправедливы...
     --  Вы  называете  мое  предвиденье  несправедливостью?  --  язвительно
возразил больной.
     Но  тут  раздался  резкий  звонок.  Г-жа  Клапар  побежала  отпирать  и
задержалась в первой комнате с Моро, пришедшим, чтобы смягчить удар, который
Оскар, вследствие своего  легкомыслия,  опять готовился  нанести  несчастной
матери.
     -- Как! Проиграл деньги патрона? -- плача воскликнула г-жа Клапар.
     -- Ага!  Что  я  вам  говорил!  -- загремел  Клапар,  появляясь, словно
привиденье, на пороге гостиной, куда его неудержимо влекло любопытство.
     --  Но что  мы  теперь с ним  будем  делать?  -- спросила  г-жа Клапар,
которую горе лишило чувствительности к уколам мужа.
     -- Будь он  моим сыном, -- сказал  Моро, --  я бы спокойно отправил его
тянуть жребий и, если бы ему выпал  несчастливый номер, не стал  бы нанимать
ему заместителя. Вот уже второй раз ваш сын делает глупости из тщеславия. Ну
что  ж, может быть, на военном поприще тщеславие вдохновит его  на подвиги и
он  сделает  карьеру. К тому же шесть лет военной службы, наверно, образумят
его, а так как ему осталась только диссертация, не так уж будет  плохо, если
он  потом все-таки вернется к адвокатуре и, уплатив,  как  говорится,  налог
кровью,  сделается в двадцать  шесть лет поверенным. По крайней мере на этот
раз он  будет строго  наказан,  он  многое  узнает  на  опыте  и привыкнет к
субординации. Перед тем как пройти стаж в суде, он пройдет определенный стаж
в жизни!
     --   Если  бы  вы  могли  произнести  такой  приговор  над  собственным
сыном,--сказала г-жа Клапар, -- значит, сердце отца совсем не то, что сердце
матери. Мой бедный Оскар -- солдат?..
     -- А вы что же, предпочли  бы, чтобы он совершил  бесчестный поступок и
бросился  вниз  головой в Сену? Стряпчим ему уже  не бывать, так вы считаете
его достаточно разумным, чтобы стать  адвокатом?..  А какая участь ждет его?
Прежде чем остепениться, он  успеет окончательно стать шалопаем.  Дисциплина
же по крайней мере вам его сбережет.
     -- Нельзя ли ему поступить  в другую контору? Его дядя, Кардо, конечно,
даст денег на заместителя, а Оскар посвятит старику свою диссертацию.
     В  эту  минуту  они услышали, что подъехал экипаж; в  нем  были пожитки
возвращавшегося к матери несчастного молодого человека; вскоре появился и он
сам.
     -- А, вот и ты, господин любезник! -- воскликнул Клапар.
     Оскар поцеловал мать и протянул г-ну Моро  руку,  но тот  отказался  ее
пожать. Оскар ответил  на это  презрение взглядом, которому укоризна придала
несвойственную ему дотоле смелость.
     -- Послушайте, господин Клапар,  -- сказал этот мальчик,  вдруг ставший
взрослым, -- вы чертовски надоедаете моей бедной матушке,  и это ваше право;
на свое  горе, она вам жена. Но я -- другое дело! Через несколько месяцев --
я совершеннолетний; и будь я даже  несовершеннолетним  --  вы не имеете надо
мной никаких прав. Благодаря вот этому  человеку  мы у вас никогда ничего не
просили, я не стоил вам ни гроша и  решительно  ничем вам не обязан; поэтому
оставьте меня в покое.
     Клапар, услышав эту отповедь, удалился снова  в кресло  у камина. Слова
второго клерка, скрытый гнев,  кипевший  в этом двадцатилетнем юноше, только
что  получившем  жестокий урок от своего друга  Годешаля, навсегда  отбили у
больного охоту к дурацким выпадам.
     -- Это только увлечение, и вы поддались бы ему совершенно так же, как и
я, будь вы моих лет, -- сказал Оскар, обращаясь к Моро, -- оно толкнуло меня
на  проступок,  который  Дерош  считает  серьезным,  а  на  самом  деле  это
всего-навсего оплошность. Я  гораздо больше виню  себя  в  том,  что  принял
Флорентину  из Гетэ за маркизу, а ее  приятельниц за светских женщин, чем  в
том, что проиграл полторы тысячи франков после кутежа, когда решительно все,
даже  Годешаль, были  пьяны. По крайней  мере на  этот  раз я причинил  вред
только себе. Все это меня  исправило. Если вы,  господин  Моро, согласны мне
помочь,  то даю вам клятву, что те шесть лет, в течение которых мне придется
пробыть клерком, прежде чем сделаться стряпчим, пройдут без...
     --  Постой, --  остановил его Моро, --  у меня  трое детей, и я не могу
брать на себя никаких обязательств...
     -- Хорошо, хорошо,  --  обратилась к  сыну г-жа  Клапар, бросив на Моро
укоризненный взгляд,-- твой дядя Кардо .
     -- У меня  нет больше дяди  Кардо,  -- ответил Оскар и рассказал сцену,
разыгравшуюся на Вандомской улице.
     У г-жи  Клапар ноги  подкосились,  она едва  дотащилась до  столовой  и
рухнула на стул.
     -- Этого еще не хватало! -- произнесла она, теряя сознание.
     Моро взял бедную женщину на руки, отнес в спальню и положил на кровать.
Оскар стоял неподвижно, ошеломленный.
     -- Тебе  остается  только  поступить  в солдаты,  --  сказал посредник,
возвращаясь из спальни. -- Этот дуралей Клапар не протянет, по-моему, и трех
месяцев,  твоя мать останется  без  гроша, и ту небольшую  сумму,  которой я
вправе располагать, я должен  сберечь  для нее.  Этого я не мог сказать тебе
при ней. В армии у тебя будет хоть кусок хлеба и будет время подумать о том,
какова жизнь для тех, у кого нет состояния.
     -- Но я ведь могу вытянуть и счастливый номер, -- заметил Оскар.
     -- А  что потом? Твоя мать честно выполнила  по  отношению к тебе  свой
долг: она дала тебе образование, она направила тебя по хорошей дороге, но ты
сейчас свернул с нее, что же ты  можешь  предпринять?  Без денег  ничего  не
сделаешь, теперь  ты сам это  знаешь; а  ты не из  тех, кто способен  начать
карьеру  с  того,  что снимет фрак и наденет на  себя блузу ремесленника или
рабочего. Да и мать  тебя  любит  --  неужели ты  хочешь убить ее?  Ведь она
умрет, если ты так низко падешь.
     Оскар, потрясенный до глубины души, уже не сдерживал слез, и они лились
ручьем. Теперь  он  понимал, о чем  говорит Моро,  хотя  в  дни  его первого
проступка этот язык был совершенно для него непонятен.
     -- Люди  без  состояния  должны  быть безупречны!  -- сказал  Моро,  не
подозревая всей глубины этого жестокого наставления
     --  Послезавтра  я  тяну  жребий,  ждать недолго, -- отозвался Оскар.--
Тогда выяснится моя судьба.
     Моро, несмотря на внешнюю суровость,  был глубоко  огорчен; он  оставил
семейство на  улице Серизе  в полном отчаянье. Три  дня спустя Оскар вытянул
двадцать седьмой номер Заботясь о бедном малом, бывший прэльский управляющий
имел мужество отправиться к графу де Серизи и просить его покровительства, с
тем чтобы Оскар был принят в  кавалерию. Дело  в том, что сын графа  еле-еле
окончил  Политехническую  школу,  а  потом  по  протекции  поступил  младшим
лейтенантом в кавалерийский полк, которым  командовал герцог Мофриньез. Так,
в своем горе Оскар имел хоть то небольшое утешение, что его по  рекомендации
графа де  Серизи зачислили в один из лучших полков, и  ему было обещано, что
по истечении года его сделают вахмистром. Случай поставил бывшего клерка под
начало сына г-на де Серизи.
     Госпожа  Клапар,  подавленная всеми этими переживаниями, несколько дней
никак  не могла  оправиться,  а  затем  ею  овладели  мучительные  угрызения
совести,  какие  обычно  появляются у матерей,  которые  некогда  вели  себя
легкомысленно, а на старости лет склонны  каяться. Она решила,  что  над ней
тяготеет  проклятие. Она  приписала все несчастья,  которые  ее постигли  во
втором  браке, и все  несчастья сына -- каре господа  бога, заставляющего ее
искупить грехи и  удовольствия молодости. Вскоре это предположение перешло в
уверенность. Бедная мать --  впервые за сорок лет--исповедовалась  у викария
церкви  апостола  Павла,  аббата  Годрона,  который  направил  ее  на  стезю
благочестия.  Но женщина, столь обиженная жизнью и  столь любящая,  как г-жа
Клапар,  и без того  неизбежно должна была  стать  набожной.  Бывшая Аспазия
времен Директории пожелала искупить свои грехи, чтобы привлечь милость божью
на своего бедного  Оскара, и вскоре  целиком предалась  покаянию,  молитве и
самой  ревностной  благотворительности.  И г-же  Клапар  казалось,  что  она
угодила богу,  после  того  как  ей все же  удалось выходить  г-на  Клапара,
который благодаря  ее заботам  остался в живых и продолжал мучить ее. Но она
усматривала  в  тиранстве  этого  слабоумного  десницу  всевышнего, которая,
наказуя, ласкает.  Впрочем, Оскар  вел себя безупречно и в 1830 году уже был
квартирмейстером роты виконта де Серизи, что в линейных войсках дало  бы ему
чин  младшего  лейтенанта;  полк  же  герцога  де Мофриньеза  принадлежал  к
королевской гвардии. Оскару Юссону было тогда двадцать пять лет. Королевская
гвардия всегда несла гарнизонную службу в Париже или не дальше  тридцати лье
от столицы; поэтому молодой человек время от времени  навещал мать и делился
с ней  своими горестями,  так как был достаточно умен и  понимал, что ему не
быть офицером. В  те времена чины в  кавалерии почти целиком  распределялись
между младшими  сыновьями дворянских семей, а  люди, не имевшие частицы "де"
перед фамилией, продвигались в чинах очень медленно.  Все честолюбивые мечты
Оскара,  сводились  теперь  к  тому,  чтобы уйти из  гвардии  и получить чин
младшего лейтенанта в одном из линейных кавалерийских полков. В феврале 1830
года  г-жа Клапар с помощью аббата Годрона, ставшего кюре в церкви  апостола
Павла, добилась покровительства супруги дофина, и молодой  Юссон получил чин
младшего лейтенанта.
     Хотя  честолюбивый  Оскар  казался  чрезвычайно  преданным Бурбонам,  в
глубине души он был либералом. Поэтому во время событий 1830 года он перешел
на  сторону народа. Этот поступок,  повлиявший на  исход  борьбы  в одном из
важных пунктов,  привлек к Оскару  внимание общества. В  августе праздновали
победу.  Оскар  получил чин  лейтенанта и орден  Почетного легиона и добился
того, что его  прикомандировали адъютантом к Лафайету  , который в 1832 году
произвел его в капитаны. Когда этого поклонника лучшей из республик сместили
с поста  командующего  национальной  гвардией  королевства,  Оскара  Юссона,
который   был   фанатически  предан  новой  династии,  назначили  командиром
эскадрона одного из  полков, посланных  в  Африку во  время  первого  похода
наследного принца. Помощником командира этого полка был виконт де Серизи. Во
время сражения при Макта , когда французам пришлось отступить перед арабами,
виконт де Серизи был тяжело ранен  и остался на поле боя, придавленный своей
убитой лошадью. Тогда Оскар  заявил своему  эскадрону: "Господа,  пусть  это
стоит нам жизни, но мы не можем покинуть нашего полковника..." Он бросился в
атаку, и, увлеченные его  примером, солдаты  последовали за  ним.  Арабы так
растерялись  от  этого  неожиданного и бешеного натиска, что Оскару  удалось
подобрать виконта;  он посадил раненого  на  свою лошадь  и ускакал во  весь
опор, хотя во  время этой операции, среди  яростной схватки,  сам был дважды
ранен ятаганом  в левую руку.  За свой  благородный  поступок Оскар  получил
офицерский  крест  Почетного  легиона  и  чин подполковника. Он с  нежностью
ухаживал  за виконтом де Серизи, за которым вскоре приехала мать. Но виконт,
как  известно,  умер  в  Тулоне  от  последствий своих ранений.  Графиня  не
разлучала своего сына с тем, кто  вынес его из схватки  и ухаживал  за ним с
такой преданностью. Оскар сам  был настолько тяжело  ранен в левую руку, что
хирург, которого  графиня привезла к  сыну, признал необходимой ампутацию. А
граф  де Серизи простил  Оскару его выходку  во время путешествия в Прэль и,
похоронив  в  часовне замка де  Серизи своего последнего сына,  стал считать
себя даже в долгу перед Оскаром.
     С битвы при  Макта прошло немало времени, когда в одно  майское утро  у
ворот  гостиницы  "Серебряный  Лев",  на  улице Фобур-Сен-Дени,  вероятно  в
ожидании  дилижанса,  появилась  старая дама, одетая  в  черное, под  руку с
мужчиной лет тридцати четырех, в  котором прохожие  могли  тем легче  узнать
офицера в отставке, что он был без руки, а в  петлице его виднелась ленточка
ордена  Почетного  легиона.   Конечно,  Пьеротену,   владельцу   дилижансов,
обслуживавших долину Уазы  и  ходивших через  Сен-Ле-Таверни и  Лиль-Адан до
Бомона, трудно  было признать в  этом  смуглом офицере юного Оскара  Юссона,
которого он  когда-то вез  в  Прэль. Г-жу Клапар,  наконец  овдовевшую, было
также трудно узнать, как и ее сына. Клапар, ставший одной из жертв покушения
Фиески , больше сделал для жены своей смертью, чем всей своей жизнью. Лодырь
и бездельник, Клапар, разумеется, уселся  на бульваре  Тампль, чтобы видеть,
как  пройдут  войска.  В результате  благочестивая,  бедная  вдова  получила
пожизненную пенсию в полторы тысячи  франков  согласно закону об обеспечении
семейств тех, кто пострадал от взрыва адской машины.
     В  дилижансе,  который  теперь  запрягали  четверкой  серых  в  яблоках
лошадей, сделавших  бы  честь королевским  почтовым каретам,  имелись  купе,
общее  отделение,  ротонда  и империал.  Он в точности походил на дилижансы,
называемые "гондолами", которые  нынче  конкурируют на  версальской линии  с
железной  дорогой.  Прочная  и  вместе  с  тем  легкая, опрятная  и  красиво
покрашенная, карета была  вбита внутри синим сукном, на окнах висели шторы с
мавританским узором,  на  скамьях лежали красные  кожаные подушки. "Ласточка
Уазы" вмещала девятнадцать пассажиров. Хотя Пьеротену уже стукнуло пятьдесят
шесть лет,  он мало изменился. Одетый в свою неизменную блузу поверх черного
сюртука, он покуривал трубку, наблюдая, как два фактора в ливреях укладывают
на просторном империале многочисленные пожитки пассажиров.
     --  У  вас  места  заказаны?  --  спросил  он  Оскара  и  г-жу  Клапар,
рассматривая их и словно силясь что-то вспомнить.
     -- Да, два места  в  общем отделении на  имя моего слуги Бельжамба,  --
отозвался Оскар. -- Он должен был заказать их, когда уезжал вчера вечером.
     -- А! Вы, сударь, вероятно,  новый бомонский сборщик податей? -- сказал
Пьеротен. -- Вы едете на место племянника господина Маргерона?
     --  Да, --  ответил  Оскар,  сжимая  руку матери, которая  намеревалась
что-то возразить.
     Теперь  офицеру  в  свою  очередь  хотелось  остаться  некоторое  время
неузнанным.
     Вдруг Оскар вздрогнул: он услышал с улицы голос Жоржа Маре, кричавшего:
     -- Пьеротен, у вас найдется еще одно место?
     -- Мне кажется, вы  могли  бы  сказать "господин  Пьеротен" и  не драть
глотку,-- живо ответил владелец дилижансов Уазской долины.
     Если бы не голос, Оскар ни за что не узнал бы мистификатора, уже дважды
сыгравшего роковую роль в его жизни. Жорж  почти  совсем облысел, только над
ушами  сохранилось у  него  немного волос,  которые были старательно взбиты,
чтобы  хоть слегка  прикрыть голое  темя. Излишняя полнота  и  толстый живот
изменили до неузнаваемости облик этого  некогда изящного  молодого человека.
Отталкивающий внешний вид  и манера  держаться  говорили о низких страстях и
постоянных кутежах: цвет лица у него был нездоровый, лицо огрубело и оплыло,
как  у пьяницы. Глаза утратили блеск и  ту юношескую  живость, которые могут
сохраниться и в  зрелом возрасте  при  благоразумном  и  трудолюбивом образе
жизни.  Жорж  был  одет  небрежно,  как  человек,  не  заботящийся  о  своей
внешности:  на нем  были  панталоны  со  штрипками,  сильно  поношенные,  но
требовавшие  по своему фасону лакированных сапог. А сапоги его,  нечищенные,
на толстых  подошвах, видимо  служили уже около года, что в Париже равняется
трем. Полинявший жилет  и фуляр, повязанный с  претензией на изящество, хотя
это и был  просто старый шарф, говорили  об отчаянном положении, до которого
нередко доходят бывшие щеголи. К тому же, невзирая на утренний час, Жорж был
во фраке, а  не в  рединготе,  что уже свидетельствовало об истинной нищете!
Этот  фрак,  вероятно перевидавший немало  балов,  стал  теперь повседневной
одеждой,  так  же как его хозяин от богатства перешел к повседневному  труду
Сукно на швах  побелело, воротник засалился, обшлага  обтрепались, и материя
по краям  висела бахромой И  Жорж  еще  дерзал привлекать  к  себе  внимание
желтыми, но довольно грязными перчатками, причем на одном из  пальцев чернел
перстень с печаткой  Вокруг фуляра,  продетого  сквозь  замысловатое золотое
кольцо,  извивалась  шелковая цепочка -- имитация  волосяной, -- на которой,
по-видимому, висели часы. Шляпа,  хотя и довольно лихо заломленная, особенно
подчеркивала  нищету этого человека,  который  не  мог заплатить шестнадцати
франков шляпнику и, видимо, перебивался со дня на  день. Бывший возлюбленный
Флорентины помахивал тростью с чеканным, позолоченным, но совершенно помятым
набалдашником. Синие панталоны,  клетчатый жилет, галстук небесного цвета  и
коленкоровая  сорочка в розовую  полоску  говорили,  несмотря  на  все  свое
убожество,  о таком  желании  казаться чем-то,  что этот контраст  не только
поражал; он был поучителен.
     "И  это Жорж!  --  подумал Оскар.--  Человек, у которого  было тридцать
тысяч дохода, когда я с ним расстался!"
     -- У  господина де  Пьеротена  есть  еще  свободное  место в  купе?  --
насмешливо спросил Жорж.
     -- Нет, мое купе занято пэром Франции, зятем господина Моро, бароном де
Каналисом, его  женой  и тещей.  У  меня есть  только  одно  место  в  общем
отделении.
     --   Черт!   Оказывается,  пэры   Франции  при   любых   правительствах
путешествуют  в дилижансах Пьеротена!  Я беру это место,--  сказал Жорж,  не
забывший истории с г-ном де Серизи.
     Он окинул внимательным взглядом Оскара и вдову, но не узнал ни сына, ни
матери. Оскар на африканском солнце загорел; у него были пышные усы и густые
бакенбарды; худое лицо  и резкие черты гармонировали с военной  выправкой. И
ленточка офицерского ордена, и изувеченная  рука, и строгость  одежды -- все
это  сбило  бы  Жоржа  с толку,  даже если  бы  у  него  и сохранились  хоть
какие-нибудь  воспоминания о его давнишней жертве. Что касается г-жи Клапар,
которую Жорж некогда видел лишь  мельком, то десять лет, посвященные  самому
суровому  благочестию, совсем  ее  изменили.  Никто  не подумал бы,  что эта
женщина -- почти монахиня -- была одной из Аспазий 1797 года.
     Грузный старик в простом, но добротном платье  -- Оскар сейчас же узнал
в нем дядюшку  Леже  --  медленно  приближался,  волоча  ноги;  он  дружески
поздоровался  с  Пьеротеном,  видимо  относившимся к нему  с тем  почтением,
которое всюду питают к богачам.
     -- Да это дядюшка Леже! И он становится все внушительнее, -- воскликнул
Жорж.
     -- С кем имею честь?..-- сухо спросил дядюшка Леже.
     --  Как?  Вы  не  узнаете полковника Жоржа, друга Али-паши?  Мы  с вами
однажды путешествовали вместе с графом де Серизи, который ехал инкогнито.
     Одной из  самых  распространенных  глупостей среди  людей  опустившихся
является желание непременно кого-то узнавать и стараться быть узнанным.
     --  А  вы  изрядно  изменились,--  ответил  старик  посредник,  ставший
миллионщиком.
     --  Все  меняется,  --  отозвался  Жорж. -- Разве "Серебряный Лев", или
дилижанс Пьеротена похожи на то, чем они были четырнадцать лет назад?
     -- Пьеротену теперь одному принадлежат все почтовые кареты долины Уазы,
и они у  него  превосходные, --  ответил  г-н  Леже. -- Он теперь  бомонский
домовладелец, хозяин постоялого  двора, где  останавливаются  приезжающие  в
дилижансах; у него есть жена и дочь, и не какая-нибудь деревенщина...
     Из  дверей гостиницы  вышел старик лет  семидесяти  и  присоединился  к
путешественникам, ожидавшим минуты, когда можно будет сесть в дилижанс.
     --  Что  ж, папаша  Ребер, --  сказал  Леже, --  недостает только вашей
знаменитости.
     -- Вон она, -- сказал управляющий  графа де Серизи, указывая  на Жозефа
Бридо.
     Ни Жорж, ни Оскар не могли узнать прославленного художника,-- его лицо,
теперь всем  столь известное,  было крайне измождено,  и держался он  с  той
самоуверенностью, которую  придает успех. В петлице  его  черного  редингота
виднелась  ленточка  ордена  Почетного  легиона.  Одет  он  был  чрезвычайно
изысканно -- по-видимому, собирался за город на какое-нибудь торжество.
     В  это  время из конторы,  занимавшей  бывшую кухню "Серебряного Льва",
вышел служащий с  листом бумаги в  руке и остановился перед  дверцей пустого
купе.
     -- Господин  де Каналис с супругой -- три места! -- крикнул  он.  Затем
вошел  внутрь  дилижанса и начал  перечислять:--  Господин Бельжамб  --  два
места.  Господин  де  Ребер  --  три  места.  Господин... как  ваше  имя? --
обратился он к Жоржу.
     -- Жорж Маре, -- ответил вполголоса бывший богач.
     Потом служащий  подошел  к ротонде, возле  которой толпились кормилицы,
сельские жители  и  владельцы  молочных лавочек,  шумно  прощавшиеся  друг с
другом;  усадив  шесть пассажиров, служащий вызвал  четырех  молодых  людей,
которые взобрались на империал, и вместо всякого сигнала сказал:
     -- Трогай!
     Пьеротен поместился рядом с кучером, молодым человеком в блузе, который
в свою очередь крикнул лошадям:
     -- Но...о, пошли!
     Четверка  лошадей,  купленная  в Руа, не  спеша побежала в гору,  через
предместье Сен-Дени; но, поднявшись над Сен-Лореном, дилижанс покатил, точно
почтовая карета, и через сорок минут был уже в деревне Сен-Дени. Пьеротен не
остановился  у трактира, славившегося слоеными пирожками, а свернул влево от
Сен-Дени, па дорогу, которая ведет в долину Монморанси
     На этом повороте Жорж, наконец, нарушил молчание, которое царило до сих
пор среди пассажиров, разглядывавших друг друга
     -- Теперь дилижансы ходят все-таки побыстрее, чем пятнадцать лет назад,
-- сказал он, вынимая серебряные часы,-- правда, папаша Леже?
     --  Люди  великодушно   зовут  меня   господин   Леже,--  поправил  его
миллионщик.
     -- Да ведь это тот самый проказник, который ехал с нами при моей первой
поездке в Прэль! -- воскликнул Жозеф Бридо. -- Ну что ж? Участвовали  вы еще
в походах -- в Азии, в Африке, в Америке? -- спросил знаменитый художник
     -- Черт  побери,  я  участвовал в  Июльской революции, и  этого слишком
достаточно, ибо она меня разорила...
     -- А, вы участвовали в  Июльской  революции?  -- сказал художник.-- Это
меня  не  удивляет; я никак не мог поверить  тем, кто утверждает, будто  она
сделалась сама собой.
     --  Как тесен  мир,--  заметил  г-н  Леже, глядя на г-на де Ребера.  --
Смотрите, папаша  Ребер,  вот клерк того  нотариуса, которому вы,  вероятно,
обязаны своим местом управляющего именьями семьи де Серизи...
     -- Недостает только Мистигри, теперь прославившегося  под  именем Леона
де Лора,  да  того глупого  юнца, что стал  распространяться насчет накожных
болезней  графа, от которых  он  в конце концов излечился, и насчет  супруги
графа,  с которой  он наконец  расстался,  чтобы мирно окончить свои дни, --
сказал Жозеф Бридо.
     -- Не хватает и самого графа, -- заметил Ребер.
     -- О, я думаю,--  меланхолически заметил  Жозеф Бридо, -- что последнее
путешествие,  которое  он  совершит,  будет  из  Прэля  в  Лиль-Адан,  чтобы
присутствовать на моем бракосочетании.
     -- Он еще катается в экипаже по своему парку, -- сказал старик Ребер.
     -- А супруга часто его навещает? -- спросил Леже.
     -- Раз в месяц,-- ответил Ребер. -- Она по-прежнему предпочитает Париж;
в прошлом сентябре она выдала замуж свою племянницу, мадемуазель де Рувр, --
на которую перенесла всю свою любовь,-- за молодого, очень богатого  поляка,
графа Лагинского.
     -- А  к  кому  перейдут  земли  господина де  Серизи?  -- спросила г-жа
Клапар.
     -- К  его  жене,  которая его  и похоронит,  --  ответил  Жорж.  -- Для
пятидесятичетырехлетней женщины графиня очень хорошо сохранилась, она всегда
прекрасно одета; и, на расстоянии, она еще вызывает некоторые иллюзии...
     -- У вас она еще долго  будет вызывать иллюзии,-- сказал Леже, словно в
отместку мистификатору.
     --  Я отношусь  к  ней  с большим  уважением,  --ответил  ему Жорж.-- А
кстати, куда делся тот управляющий, которого тогда уволили?
     -- Моро? -- спросил Леже.-- Он же депутат от департамента Уазы.
     -- А-а! Так вот это кто -- знаменитый "депутат центра Моро Уазский"! --
заметил Жорж.
     -- Да, господин Моро  Уазский,  -- ответил Леже.  --  Он поработал  для
Июльской  революции  побольше вашего  и в конце  концов  купил  великолепное
поместье Пуэнтель, между Прэлем и Бомоном.
     --  О!  Рядом с  тем, которым  он управлял? Под боком у  своего бывшего
хозяина? У него вкус неважный, -- заявил Жорж.
     -- Не говорите так громко, -- заметил г-н де Ребер, -- в купе находится
госпожа  Моро  с  дочерью, баронессой де Каналис, а  также  ее  зять, бывший
министр.
     --  Какое  же он дал за дочерью  приданое,  чтобы выдать  ее  за нашего
знаменитого оратора?
     -- Да что-то около двух миллионов, -- сказал папаша Леже.
     -- У Моро был вкус к миллионам, --улыбаясь, сказал Жорж вполголоса,--он
начал наживаться еще в Прэле...
     -- Ни  слова больше о господине Моро! --  живо воскликнул Оскар. -- Мне
кажется, вам уже пора бы научиться в дилижансах держать язык за зубами.
     Жозеф  Бридо несколько секунд всматривался в  безрукого  офицера, потом
воскликнул:
     -- Вы не стали посланником,  но эта ленточка свидетельствует о том, что
вы вышли  в люди  и достигли  этого  благородными поступками, -- мой брат  и
генерал Жирудо не раз упоминали о вас в своих рапортах...
     -- Оскар Юссон! -- воскликнул  Жорж.-- Ну, знаете, если бы не голос,  я
бы вас не узнал.
     -- Ах, это вы так храбро вырвали виконта  Жюля де Серизи из рук арабов?
-- спросил де Ребер. -- И это вам граф предоставил  место сборщика налогов в
Бомоне, пока не освободится вакансия в Понтуазе?
     -- Да, сударь, --сказал Оскар.
     -- В таком случае, --  сказал  знаменитый художник,-- окажите мне честь
присутствовать на моей свадьбе, в Лиль-Адане.
     -- А на ком вы женитесь? -- спросил Оскар.
     --  На  мадемуазель Леже, --  ответил художник,--  внучке  господина де
Ребера. Граф  де Серизи был так добр, что устроил этот брак, а я и  без того
уж многим  обязан  ему как  художник.  Но, перед  тем как умереть, он  решил
заняться моим состоянием, о котором я сам и не помышлял...
     -- Значит, папаша Леже женился... -- начал Жорж.
     -- На моей дочери, -- ответил г-н де Ребер, -- и без приданого.
     -- И у него были дети?
     --  Дочь.  Этого вполне  достаточно для человека, который овдовел и  до
того не имел детей, -- ответил папаша Леже.-- У  меня, как и  у  Моро, моего
компаньона, зятем будет знаменитость.
     -- И  вы, -- продолжал Жорж,  обращаясь к папаше Леже уже  с  некоторым
почтением, -- вы живете по-прежнему в Лиль-Адане?
     -- Да, я купил Кассан.
     -- Ну что  ж, я рад, что проезжаю  именно  сегодня через долину Уазы,--
сказал Жорж. -- Вы можете быть мне полезны, господа.
     -- Чем? -- спросил господин Леже.
     -- Вот  чем, --  сказал Жорж.  --  Я  служу  в компании  "Надежда"; эта
компания  только что возникла, ее устав будет  утвержден королевским указом.
Это учреждение  предполагает через десять  лет давать  девушкам приданое,  а
старикам  --  пожизненные пенсии; оно намерено платить за образование детей;
словом, оно берет на себя заботу о всеобщем благосостоянии...
     -- Верю, -- сказал папаша Леже улыбаясь. -- Короче говоря, вы страховой
агент.
     -- Нег, сударь,  я главный инспектор, и  мне поручено подыскать по всей
Франции корреспондентов  и  агентов;  а  пока  я действую один,  ведь  найти
честных агентов -- дело трудное и щекотливое...
     -- Но как же вы лишились своих тридцати  тысяч дохода? -- спросил Жоржа
Оскар.
     --  Так же, как  вы лишились руки, -- сухо  ответил  бывший  кандидат в
нотариусы бывшему кандидату в стряпчие.
     --  Вероятно,  вы с  помощью  вашего  состояния  совершили какие-нибудь
героические дела?--спросил Оскар с горькой насмешкой.
     -- Ну да, черт  возьми! К несчастью, даже слишком много  дел... Так что
остался не у дел.
     Дилижанс  прибыл   в  Сен-Ле-Таверни,   и  пассажиры  высадились.  Пока
перепрягали  лошадей,  Оскар  восхищался  тем,  с  какой  ловкостью Пьеротен
отстегивает постромки, а кучер разнуздывает пристяжных,
     "Этот  бедный Пьеротен, как и я,  не слишком преуспел в жизни,--  думал
Оскар.--  Жорж  впал в  нищету.  Все  остальные,  с  помощью  спекуляций или
таланта, добились успеха..."
     -- Мы завтракаем  здесь, Пьеротен? -- спросил он вслух, хлопнув старика
по плечу.
     -- Я не кучер, --сказал Пьеротен.
     -- А кто же вы? -- спросил полковник Юссон.
     -- Владелец,-- ответил Пьеротен.
     -- Ну,  не сердитесь на старых знакомых, -- продолжал  все тем же тоном
превосходства  Оскар и указал на свою  мать.  -- Разве вы не узнаете госпожу
Клапар?
     Оскар  познакомил  свою мать с  Пьеротеном, и это было тем похвальнее с
его  стороны, что в  эту минуту  г-жа  Моро Уазская покинула свое  место  и,
услышав фамилию Клапар, презрительно посмотрела на Оскара и его мать.
     -- Ну, сударыня, ни за что бы не узнал ни вас, ни вашего сына. Видно, в
Африке солнце здорово печет?..
     В  той  своеобразной  жалости,  которую  Оскар  испытывал к  Пьеротену,
сказался последний остаток  его тщеславия, и он был за него еще раз наказан,
хотя и довольно мягко. Вот как это произошло
     Два месяца спустя после того как Оскар обосновался в Бомоне-на-Уазе, он
начал ухаживать  за  мадемуазель  Жоржеттой Пьеротен,  за которой отец давал
полтораста тысяч  франков приданого,  и  в конце  зимы 1838 года женился  на
дочери владельца почтово-пассажирской конторы в долине Уазы.
     История,  происшедшая  с Оскаром во время путешествия в Прэль,  научила
его  сдержанности;  вечер у  Флорентины  укрепил  в  нем  честность, суровые
испытания военной службы показали ему значение социальной иерархии и внушили
покорность  судьбе. Благоразумие и способности привели его к счастью.  Перед
своей смертью граф выхлопотал ему  должность сборщика податей  в Понтуазском
округе. Покровительство г-на Моро  Уазского, а  также графини  де  Серизи  и
барона де Каналиса, который  рано или поздно  снова станет  министром, сулят
г-ну Юссону место главного  сборщика  податей,  и  семейство  Камюзо  теперь
признает его за родственника.
     Оскар -- обыкновенный человек, мягкий, скромный и без притязаний; как и
его  правительство,  он придерживается  мудрой  середины. Он не  вызывает ни
зависти, ни презрения. Словом -- это современный буржуа.
     Париж, февраль 1842 года




     Повесть  "Первые шаги в жизни" (Un debut dans  la vie), или "Молодежь",
как ее  сначала  предполагал  назвать  Бальзак,  написана  в  1842  году;  в
посвящении автор указывает, что сюжет был ему предложен его сестрой Лорой де
Сюрвиль.
     Впервые  повесть,  разбитая  на  главы,  была  напечатана под названием
"Опасность мистификаций" в газете "Лежислятюр" в июле -- сентябре 1842 года.
В 1844  году  повесть вышла отдельным изданием, в двух  томах (с приложением
рассказа "Мнимая  любовница"),  и  получила  новое  название "Первые  шаги в
жизни"
     В 1845 году Бальзак включил ее в первое издание "Человеческой комедии",
где она заняла место в разделе "Сцены частной жизни"; здесь деление на главы
было упразднено и впервые появилось посвящение
     Более  тридцати персонажей, проходящих перед читателем в этой  повести,
встречаются и в других произведениях "Человеческой комедии"
     О том, как  оценивал "Первые  шаги в жизни" сам автор, можно судить  по
его письму к сестре:
     "Молодежь", --  писал он сестре  в феврале 1842 года,-- заполнила целый
том, и я считаю ее одним из перлов в моем венце, я горд ею за тебя".
     Любопытно, что Лора де Сюрвиль и сама разработала этот сюжет в рассказе
"Поездка в "кукушке", вошедшим в ее книгу "Друг домашнего очага" (1854).


     МАССОВАЯ СЕРИЯ

     Оноре де Бальзак
     ПЕРВЫЕ ШАГИ В ЖИЗНИ


     Лора Бальзак, в замужестве де Ля-Гренре-Сюрвиль (1800--1871)  -- сестра
писателя.

     Провинциальный парламент.  --  До революции 1789  года парламентами  во
Франции назывались суды, на которые возлагались и некоторые административные
функции. В каждой провинции был свой парламент.

     Государственный  министр.   --  Так  до  революции  1789  года   и  при
Реставрации назывались лица, облеченные личным доверием короля  и являвшиеся
членами кабинета министров "без портфеля". Звание это было пожизненным.

     Гент -- город  в Бельгии, куда во время Ста дней бежали король  Людовик
XVIII и его приближенные.

     "Французский  вестник"  --  газета,  основанная  в  1819   году,  орган
"доктринеров" и умеренных либералов.

     ...письма  оплачивает  каждый раз... -- До введения во Франции почтовых
марок (1849) плата за пересылку почтовых отправлений взималась с адресата.

     ...связью с одним из пяти калифов на час... -- то есть с  одним из пяти
членов Директории, правившей Францией в 1795--1799 годах.

     Аспазия (V в.  до н. э.) --  возлюбленная  Перикла,  славившаяся  своей
красотой.

     Вантюр и Бакль. -- Руссо рассказывает о своем юношеском увлечении этими
ничем не примечательными молодыми людьми ("Исповедь" Руссо,  ч. I, кн.  3  и
5).

     "В том  вина  Вольтера, в  том  вина  Руссо". -- В  пастырском послании
парижских викариев по случаю поста (1817) содержался  выпад против сочинений
Вольтера и Руссо. Откликом на это послание явилась песенка Беранже "Послание
парижских викариев". Бальзак цитирует припев этой песенки.

     Этьен Гийом (1777--1845)--известный в свое время драматург и журналист.

     Шан-д'Азиль --  колония  на берегу Мексиканского залива, основанная  во
время Реставрации французскими эмигрантами-бонапартистами.

     Али-паша  Янинский  или  Тепеленский (1741--1822)  -- албанский феодал,
правивший  Албанией, Эпиром и  Мореей. Столицей его государства была  Янина.
Вел борьбу с Турцией, но потерпел поражение и был казнен.

     Ганау. -- В сражении при Ганау австро-баварская армия сделала неудачную
попытку преградить путь Наполеону, отступавшему от Лейпцига.

     Монтеро. -- При Монтеро Наполеон одержал победу  над войсками союзников
(1814).

     Сельв  Жан-Батист  (1760--1823)  --  французский  юрист и  политический
деятель.

     Бессон (1782--1837) -- французский морской  офицер, в 1815  году, после
вторичного отречения Наполеона,  предлагал  императору бежать; в  1821  году
уехал в Египет и впоследствии получил там чин адмирала.

     Мехмед-паша (Мухаммед-Али) (1769--1849) --  наместник турецкого султана
в  Египте,  вел  борьбу  с  Турцией,  стремясь  освободиться  от  вассальной
зависимости.

     Верне Орас (1789--1863) -- известный французский художник-баталист.

     Кара-Георгий (1766--1817) -- вождь сербов в их борьбе за  независимость
от Турции,  в 1808 году признан как сербский  князь; в 1813 году турки вновь
захватили  освободившиеся из-под их гнета сербские земли, Кара-Георгий бежал
в Австрию; в 1817 году возвратился в Сербию, но был предательски убит.

     Бунчужный  паша.  --  Так в  Турции назывался  сановник, получивший  от
султана знак власти (бунчук).

     "Хижина"  -- ресторан с парком,  пользовавшийся  большой известностью у
парижан.

     ...получил первую  премию.  -- Первая  премия давала право на поездку в
Италию.

     Берси -- село под Парижем, слившееся с городом еще в середине XIX века;
здесь были расположены большие винные склады.

     Хозрев-паша -- турецкий политический деятель первой половины XIX  века.
В  1804 году стал пашой Египта, но в 1806-м Мехмед-паша  поднял против  него
мятеж и заставил  его отказаться от власти. Хозрев вернулся в Турцию и после
войны с Грецией был назначен военным министром.

     Чауш -- судебный пристав в Турции.

     Эспос-и-Мина    Франсиско   (1784--1836)    --    испанский    патриот,
республиканец, видный  участник  национально-освободительной войны  испанцев
против Наполеона.

     Ускок. --  Так называли  сербов, покинувших  родину во время  турецкого
ига. По-сербски ускок значит "беженец".

     Диафуарюс -- врачи (отец и сын) из комедии  Мольера  "Мнимый  больной",
это имя стало нарицательным для невежественного и самодовольного доктора.

     Руайе-Коллар  Пьер-Поль   (1763--1845)  --   французский   политический
деятель.

     Де Фрессинус Дени -- проповедник, автор  ряда  богословских  сочинений,
член Французской академии.

     Алибер -- лейб-медик Людовика XVIII, автор трактата по дерматологии.

     ...чтобы король к нему прикоснулся -- В старину во Франции существовало
поверие, что прикосновение короля исцеляет от любой болезни.

     Арнольф -- герой комедии Мольера "Школа жен".

     Бодары, Парисы, Буре -- крупные финансисты и откупщики XVIII века.

     Натье -- садовод, державший в Париже цветочный магазин.

     ...как Мольер  советовался  с  Лафоре... -- Лафоре -- служанка Мольера,
которой драматург  имел обыкновение читать свои пьесы, прежде чем  поставить
их в своем театре.

     Режим максимума -- Имеется в виду закон о предельных ценах.

     Куртиль -- местность под Парижем, славившаяся своими кабачками.

     Пребендарий  --  духовное  лицо,  получающее   определенный  доход   из
церковной или монастырской кассы.

     Жеронт  --  комический   персонаж  из  старинной  французской  комедии,
недалекий, упрямый, скупой и легковерный старик.

     Тюркарэ   --  герой  одноименной   комедии  Лесажа   (1709),  откупщик,
разбогатевший на жестокой эксплуатации народа.

     Гетэ   --   театр,   где   в  описываемое  Бальзаком   время  ставились
преимущественно мелодрамы и феерии.

     "Конститюсьонель"  -- умеренно-либеральная, антиклерикальная  газета; в
эпоху Реставрации -- орган буржуазной оппозиции.

     ...интересовался  "отказами  в  погребении"  --  Во  время  Реставрации
кладбища находились  в  ведении Церкви,  а  так  как  Церковь  отказывает  в
отпевании  самоубийцам, дуэлянтам, святотатцам, отлученным и т. п., то таких
покойников нельзя было хоронить в пределах кладбища.

     Пирон, Вадэ,  Колле -- французские поэты XVIII века, воспевавшие любовь
и вино.

     Лизетта -- героиня многих песенок Беранже.

     Шатле  -- старинное  здание уголовного  суда в Париже, снесенное в 1802
году.

     Тальмe Франсуа-Жозеф  (1763--1826)  --  знаменитый  французский  актер;
"Британник" -- трагедия Расина.

     "Божественная   Бутылка"   --   Об   оракуле   "Божественной   Бутылки"
рассказывается в романе Рабле "Гаргантюа и Пантагрюэль".

     Вестрис Огюст -- известный танцовщик, артист Парижской оперы.

     Армида  --  героиня поэмы  Тассо  "Освобожденный  Иерусалим", владелица
сказочно-прекрасного дворца.

     Лафайет Мари-Жозеф (1757--1834) --  французский  генерал и политический
деятель.

     Макта  -- река  в Алжире.  В  июне  1835  года  арабы разгромили  здесь
французскую армию.

     ...одной  из  жертв  покушения  Фиески...   --  Фиески  --  корсиканец,
бросивший  бомбу в короля Луи Филиппа (1835).  Более пятидесяти человек было
убито и ранено, погиб и сам покушавшийся, но король остался невредим.

     "Мудрая середина" -- выражение,  впервые употребленное применительно  к
политике  Шарлем  де  Монтескье  (1689--1755).  В  эпоху  Июльской  монархии
(1830--1848)   "мудрая  середина"  была  политическим  идеалом   французской
буржуазии.




Last-modified: Sat, 05 Jun 2004 05:23:03 GMT

Оцените этот текст: