Проспер Мериме. Аббат Обен
-----------------------------------------------------------------------
Пер. фр. - М.Лозинский. В кн.: "Проспер Мериме. Новеллы".
М., "Художественная литература", 1978.
OCR & spellcheck by HarryFan, 5 March 2001
-----------------------------------------------------------------------
Незачем рассказывать, каким путем нижеследующие письма попали к нам в
руки. Они показались нам любопытными, нравоучительными и назидательными.
Мы их печатаем без всяких изменений, опуская лишь некоторые собственные
имена и несколько мест, не имеющих отношения к случаю с аббатом Обеном.
1
Г-жа де П. к г-же де Ж.
Нуармутье, ...ноября 1844
Я обещала тебе писать, моя дорогая Софи, и держу слово; да это и
лучшее, чем я могла бы занять эти длинные вечера. Из моего последнего
письма ты знаешь, как вдруг я убедилась одновременно и что мне тридцать
лет, и что я разорена. Первое из этих несчастий, увы, непоправимо. Со
вторым мы миримся довольно плохо, но как-никак миримся. Чтобы привести в
порядок наши дела, нам необходимо прожить по меньшей мере два года в этом
мрачном замке, откуда я тебе пишу. Я была неподражаема. Как только мне
стало известно положение наших финансов, я предложила Анри переселиться
ради дешевизны в деревню, и через неделю мы были в Нуармутье. Я не стану
тебе описывать наше путешествие. Уже много лет мне не приходилось бывать
так долго наедине с мужем. Разумеется, оба мы были в довольно дурном
расположении духа, но, так как я твердо решила ничем этого не
обнаруживать, все обошлось хорошо. Ты знаешь мои "великие решения" и
знаешь, умею ли я их выполнять. Вот мы и на новоселье. В отношении
живописности Нуармутье не оставляет желать лучшего. Леса, скалы, море в
четверти мили. У нас четыре толстые башни, со стенами в пятнадцать футов
толщиной. В амбразуре одного из окон я устроила себе кабинет. Моя
гостиная, длиной в шестьдесят футов, украшена ковром "с зверями"; она
поистине великолепна, когда в ней горят восемь свечей: таково праздничное
освещение. Я умираю от страха всякий раз, когда прохожу по ней после
захода солнца. Все это, само собой разумеется, очень плохо обставлено.
Двери не запираются, обшивка трещит, ветер свищет, и море шумит самым
зловещим образом. Однако я начинаю привыкать. Я прибираюсь, чиню, сажаю; к
холодам у меня будет сносный бивак. Ты можешь быть уверена, что к весне
твоя башня будет готова. Ах, если бы ты была уже в ней! Нуармутье хорош
тем, что у нас нет никаких соседей. Одиночество полное. Гостей у меня,
слава богу, не бывает, кроме нашего кюре, аббата Обена. Это очень тихий
молодой человек, хоть у него густые брови дугой и большие черные глаза,
как у предателя из мелодрамы. Прошлое воскресенье он говорил нам
проповедь; для провинциальной проповеди - довольно недурно, и притом точно
на заказ: что "несчастие является благодеянием промысла, очищающим наши
души". Пусть так! В таком случае мы должны быть благодарны честному
маклеру, который пожелал нас очистить, похищая у нас наше состояние. До
свидания, моя дорогая. Привезли мой рояль и груду ящиков. Иду получать их.
P.S. Я распечатываю письмо, чтобы поблагодарить тебя за подарок. Все
это слишком роскошно, чересчур роскошно для Нуармутье. Серая шляпка мне
очень нравится. Я узнаю твой вкус. Я надену ее в воскресенье к обедне:
вдруг окажется какой-нибудь коммивояжер, который сможет ее оценить. Но за
кого ты меня принимаешь, посылая мне романы? Я хочу быть особой серьезной,
да я такая и есть. Разве у меня нет на то веских причин? Я буду учиться. К
моему возвращению в Париж через три года (мне будет тридцать три года,
боже правый!) я хочу быть Филаминтой [героиня комедии Мольера "Ученые
женщины" (1672)]. По правде говоря, я не знаю, каких книг у тебя
попросить. Чем ты мне посоветуешь заняться? Немецким или латынью? Было бы
очень приятно читать "Вильгельма Мейстера" в подлиннике или "Сказки"
Гофмана. Нуармутье - самое подходящее место для фантастических сказок. Но
как научиться немецкому в Нуармутье? Латынью я бы занялась охотно, потому
что я нахожу несправедливым, что ее знают только одни мужчины. Мне хочется
брать уроки у нашего кюре...
2
Она же к той же
Нуармутье, ...декабря 1844
Тебя это удивляет, но время идет быстрее, чем ты думаешь, быстрее, чем
думала я сама. Что больше всего поддерживает мое мужество, так это
малодушие моего господина и повелителя. Право же, мужчины ниже нас. Его
подавленность, его avvilimento [упадок духа (итал.)] переходят границы
дозволенного. Он встает насколько может позже, уезжает верхом или на охоту
или же отправляется в гости к скучнейшим людям - нотариусам или
королевским прокурорам, которые живут в городе, то есть в шести милях от
нас. Надо его видеть, когда идет дождь! Вот уже неделя, как он начал
"Мопра" [роман Жорж Санд, напечатанный в 1836 году], и все еще на первом
томе. "Лучше хвалить себя, чем хулить других". Это одна из твоих пословиц.
Поэтому я его оставлю и скажу о себе. Деревенский воздух полезен мне
бесконечно. Чувствую я себя восхитительно, и когда гляжу на себя в зеркало
(что за зеркало!), то нахожу, что мне нельзя дать тридцати лет; и потом я
много гуляю. Вчера мне удалось свести Анри на берег моря. Пока он стрелял
чаек, я читала песнь пиратов из "Гяура" [песнь пиратов есть не в "Гяуре"
Байрона, а в его поэме "Корсар"]. На берегу, у морских волн, эти
прекрасные стихи кажутся еще прекраснее. Наше море не может сравниться с
морем Греции, но в нем есть своя поэзия, как во всяком море. Знаешь, что
меня поражает в лорде Байроне? Это то, что он видит и понимает природу. Он
говорит о море не потому, что едал палтуса и устрицы. Он плавал; он видел
бури. Все его описания дагерротипны. А у наших поэтов - прежде всего
рифма, потом уже смысл, если в стихе хватит места. Пока я гуляла, читая,
смотря и любуясь, аббат Обен - я не помню, говорила ли я тебе о моем
аббате, это наш сельский кюре - подошел ко мне. Это молодой священник,
который мне очень нравится. Он образован и умеет "говорить с людьми". К
тому же по его большим черным глазам и бледному, меланхолическому лицу я
догадываюсь, что у него должна была быть интересная жизнь, и мне хочется,
чтобы он мне ее рассказал. Мы говорили о море, о поэзии; и, что должно
тебя удивить в кюре из какого-то Нуармутье, он хорошо говорит об этом.
Потом он свел меня к развалинам старого аббатства на скале и показал мне
большой портал, весь покрытый изваяниями очаровательных чудовищ. Ах, если
бы у меня были деньги, как бы я все это восстановила! Затем, несмотря на
возражения Анри, которому хотелось идти обедать, я настояла на том, чтобы
зайти к священнику в дом, посмотреть любопытный ковчежец, который он нашел
у одного крестьянина. Это действительно очень красиво: ларчик из лиможской
эмали, который был бы прелестной шкатулкой для драгоценностей. Но что за
дом, боже праведный! А мы-то еще считаем, что мы бедны! Представь себе
маленькую комнатку вровень с землей, с неровным кирпичным полом,
выбеленную известью, где стоят стол, четыре стула и соломенное кресло с
подушкой в виде блина, набитой какими-то персиковыми косточками и
обтянутой холстиной в белую и красную клетку. На столе лежало несколько
больших греческих и латинских фолиантов. Это отцы церкви, а под ними я
нашла "Жослена" ["Жослен" - изданная в 1836 году поэма Альфонса де
Ламартина (1790-1869); в ней рассказывается о борьбе в душе молодого
деревенского священника, вынужденного выбирать между любовью и религиозным
долгом; религия в поэме в конце концов торжествует], как будто его
спрятали. Аббат покраснел. Впрочем, он отлично принимал нас в своей жалкой
лачуге: ни гордости, ни ложного стыда. Я и раньше подозревала, что у него
должна была быть какая-то романическая история. Теперь у меня есть тому
доказательство. В византийском ларчике, который он нам показал, лежал
увядший букет, которому по меньшей мере пять-шесть лет.
- Это святыня? - спросила я его.
- Нет, - ответил он, немного смутясь. - Я не знаю, как это сюда попало.
Он взял букет и бережно спрятал его в стол. Разве не ясно?.. Я
вернулась в замок, полная печали и мужества; печали о той бедности,
которую я видела; мужества на то, чтобы нести свою собственную бедность,
которая для него была бы азиатской пышностью. Если бы ты видела его
удивление, когда Анри передал ему двадцать франков для одной женщины, за
которую он нас просил! Я должна ему сделать какой-нибудь подарок. Это
соломенное кресло, в котором я сидела, слишком уж жестко. Я хочу ему
подарить гибкое железное кресло, как то, которое я брала с собой в Италию.
Ты мне выберешь такое и пришлешь возможно скорее...
3
Она же к той же
Нуармутье, ...февраля 1845
Я положительно не скучаю в Нуармутье. К тому же я нашла интересное
занятие, и им я обязана своему аббату. Мой аббат знает решительно все и
вдобавок ботанику. Мне вспомнились "Письма" Руссо, когда он при мне назвал
по-латыни жалкий лук, который, за неимением лучшего, я поставила на камин.
- Так вы знаете ботанику?
- Очень плохо, - отвечал он. - Но все же настолько, что могу указывать
здешним жителям полезные для них лекарственные травы; а главное, надо
сознаться, - в достаточной степени, чтобы находить некоторый интерес в
моих одиноких прогулках.
Я тотчас же подумала, что было бы очень забавно собирать, гуляя,
красивые цветы, сушить их и потом аккуратно раскладывать в "моем старом
Плутархе для брыжей" [цитата из комедии Мольера "Ученые женщины" (д. II,
явл. 7); герой комедии Кризаль говорит о "толстом Плутархе, годном только
для того, чтобы закладывать в него кружевные брыжи"].
- Поучите меня ботанике, - сказала я ему.
Он хотел подождать до весны, потому что в это противное время года нет
цветов.
- Но у вас есть засушенные цветы, - сказала я. - Я видела у вас.
Я, кажется, рассказывала тебе про некий бережно хранимый старый букет.
Если бы ты видела его лицо!.. Несчастный бедняга! Я сразу же раскаялась,
что позволила себе этот нескромный намек. Чтобы его загладить, я поспешила
сказать аббату, что у него должна быть коллекция засушенных растений. Это
называется гербарий. Он это тут же подтвердил и на следующий же день
принес мне в кипе серой бумаги множество красивых растений, каждое с
особым ярлычком. Курс ботаники начался; я сразу же сделала поразительные
успехи. Но чего я не знала, так это безнравственности этой самой ботаники
и как трудны первоначальные объяснения, в особенности для аббата.
Да будет тебе известно, моя дорогая, что растения выходят замуж совсем
как мы, но у большинства из них бывает по многу мужей. Они называются
"фанерогамами", если только я не путаю этого варварского слова. Это
по-гречески и значит: заключивший брак публично, в муниципалитете. Потом
имеются "криптогамы", тайные супружества. Грибы, которые ты ешь, живут в
тайном браке.
Все это чрезвычайно скандально; но он очень недурно выпутывается,
лучше, чем я, которая имела глупость громко расхохотаться раз или два в
самых затруднительных местах. Но теперь я стала осторожнее и больше не
задаю вопросов.
4
Она же к той же
Нуармутье, ...февраля 1845
Ты непременно хочешь знать историю этого столь бережно хранимого
букета; но, право же, я не решаюсь его спросить. Во-первых, более чем
вероятно, что никакой истории и нет; а если и есть, то, может быть, он не
захочет ее рассказывать. Что касается меня, то я совершенно уверена...
Но довольно! К чему притворяться! Ты же знаешь, что от тебя у меня не
может быть секретов. Я знаю эту историю и расскажу ее тебе в двух словах;
нет ничего проще.
- Как это вышло, господин аббат, - сказала я ему однажды, - что с вашим
умом, с вашим образованием вы соглашаетесь быть кюре в маленькой
деревушке?
Он грустно улыбнулся.
- Легче, - отвечал он, - быть пастырем бедных крестьян, чем пастырем
горожан. Каждый должен браться за то, что ему по силам.
- Вот поэтому-то, - сказала я, - вы и должны были бы занимать лучшее
место.
- Мне как-то говорили, - продолжал он, - что его преосвященство епископ
N-ский, ваш дядя, соизволил подумать обо мне, желая дать мне приход святой
Марии: это лучший приход в епархии. Так как в N. живет моя старая тетушка,
единственная моя родственница, то говорили, что это очень удобное для меня
назначение. Но мне хорошо и здесь, и я с удовольствием узнал, что его
преосвященство остановился на другом лице. Что мне еще надо? Разве я не
счастлив в Нуармутье? Если я тут приношу хоть какую-нибудь пользу, то мое
место здесь; я не должен его покидать. К тому же город мне напоминает...
Он замолчал и смотрел мрачно и рассеянно; потом вдруг сказал:
- Мы не работаем. А наша ботаника?
Мне не хотелось и думать про старое сено, раскиданное по столу, и я
продолжала расспрашивать:
- Давно вы приняли священство?
- Тому девять лет.
- Девять лет... но мне кажется, что вы должны были тогда уже быть в
таком возрасте, когда занимаются какой-нибудь профессией? Признаться, мне
всегда казалось, что вы стали священником не по юношескому призванию.
- Увы, нет, - сказал он, словно стыдясь. - Но если мое призвание и было
поздним, если оно определялось причинами... причиной...
Он запнулся и не знал, как кончить. Я набралась храбрости.
- Держу пари, - сказала я, - что некий букет, который я видела, играл
при этом известную роль.
Едва у меня вырвался этот дерзкий вопрос, как я прикусила язык,
испугавшись сказанного; но было поздно.
- Да, сударыня, это правда; я вам все это расскажу, но не сегодня... в
другой раз. Сейчас будут звонить к вечерне.
И он ушел, не дожидаясь, пока ударит колокол.
Я ждала какую-нибудь ужасную историю. Он пришел на следующий день и сам
возобновил вчерашний разговор. Он мне признался, что любил одну молодую
особу в N.; но у нее были кое-какие средства, а он, студент, ничего не
имел, кроме собственной головы... Он ей сказал:
- Я еду в Париж, где надеюсь получить место; а вы, пока я буду работать
день и ночь, чтобы стать достойным вас, - вы меня не забудете?
Молодой особе было лет шестнадцать - семнадцать, и у нее была весьма
романтическая душа. В знак верности она дала ему свой букет. Через год он
узнал, что она вышла замуж за N-ского нотариуса, как раз когда он должен
был получить место учителя в коллеже. Это его сразило, он не стал держать
конкурса. Он признался, что много лет он ни о чем другом не мог думать; и,
вспоминая этот нехитрый случай, он был так взволнован, как будто все это с
ним только что произошло. Потом, вынимая из кармана букет, он сказал:
- Хранить его - это ребячество; может быть, это даже нехорошо.
И он бросил его в огонь. Когда бедные цветы перестали трещать и гореть,
он произнес уже спокойнее:
- Я вам благодарен за то, что вы заставили меня это рассказать. Вам я
обязан тем, что расстался с воспоминанием, которое мне не подобало
хранить.
Но он был грустен, и нетрудно было видеть, чего ему стоила эта жертва.
Боже мой, что за жизнь у этих бедных священников! Самые невинные мысли для
них запретны. Они обязаны изгонять из сердца все те чувства, которые
составляют счастье остальных людей... вплоть до воспоминаний,
привязывающих к жизни. Священники похожи на нас, на несчастных женщин:
всякое живое чувство - преступление. Дозволено только-страдать, да и то не
показывая виду. Прощай, я упрекаю себя за свое любопытство, как за дурной
поступок, но виной этому ты.
(Мы опускаем несколько писем, в которых ничего не говорится об аббате
Обене.)
5
Она же к той же
Нуармутье, ...мая 1845
Давно уже я собираюсь тебе написать, моя дорогая Софи, но мне мешал
какой-то ложный стыд. То, что я хочу тебе рассказать, так странно, так
забавно и вместе с тем так печально, что я не знаю, тронет это тебя или
рассмешит. Я и сама еще ничего не понимаю. Начну без всяких предисловий. Я
тебе не раз говорила в моих письмах об аббате Обене, приходском священнике
нашей деревни Нуармутье. Я даже описала тебе некий случай, определивший
его призвание. В том одиночестве, в котором я живу, и при тех грустных
мыслях, о которых ты знаешь, общество умного, образованного, любезного
человека было для меня чрезвычайно ценно. По-видимому, он заметил, что я
им интересуюсь, и в скором времени стал у нас бывать как давнишний друг.
Для меня, признаться, было совершенно новым удовольствием беседовать с
незаурядным человеком, у которого изящество ума еще больше оттеняется
отчужденностью от жизни. Быть может, также, - потому что я должна тебе все
рассказать, и не от тебя я могла бы скрыть какой-либо, недостаток моего
характера, - быть может, также "наивность" моего кокетства (это твое
выражение), которой ты меня нередко попрекала, сказалась помимо моей воли.
Я люблю нравиться людям, которые мне нравятся, я хочу, чтобы меня любили
те, кого я люблю... Я вижу, как при таком вступлении ты широко раскрываешь
глаза, и слышу, как ты говорить: "Жюли!.." Будь спокойна, не мне в мои
годы делать глупости. Но продолжаю. Между нами установилась своего рода
близость, но при этом ни разу, спешу это отметить, он не сказал и не
сделал ничего такого, что не подобало бы его священному сану. Ему было
хорошо со мной. Мы часто беседовали об его юности, и я не раз, и напрасно,
заводила речь о романическом увлечении, которому он был обязан букетом
(пепел его теперь в моем камине) и своим печальным одеянием. Вскоре я
заметила, что он перестал думать о неверной. Однажды он встретил ее в
городе и даже говорил с ней. Все это он мне рассказал по возвращении,
спокойно добавив, что она счастлива и что у нее прелестные дети. Несколько
раз ему привелось быть свидетелем вспышек Анри. Отсюда некоторые мои
признания, в известной степени вынужденные, а с его стороны - еще большее
внимание. Он знает моего мужа так, как если бы был знаком с ним десять
лет. К тому же он был таким же хорошим советчиком, как и ты, и притом
более беспристрастным, потому что, по-твоему, виноваты всегда обе стороны.
Он всегда находил, что я права, но советовал вести себя осторожно и
обдуманно. Словом, он выказывал себя преданным другом. В нем есть что-то
женственное, что меня пленяет. Он напоминает мне тебя. Это характер
восторженный и твердый, чувствительный и замкнутый, фанатический в
вопросах долга... Я нанизываю фразы, чтобы оттянуть объяснение. Я не могу
говорить откровенно; эта бумага меня смущает. Как бы я хотела сидеть у
камина, работая с тобой вдвоем, вышивая одну и ту же портьеру! Но пора,
пора, моя Софи, произнести это ужасное слово. Несчастный в меня влюбился.
Тебе смешно или ты скандализована? Я бы хотела тебя видеть в эту минуту.
Он мне ничего не сказал, разумеется, но мы никогда не ошибаемся, и эти его
большие черные глаза!.. Теперь ты, наверно, смеешься. Какой светский лев
не пожелал бы иметь глаза с таким красноречивым взглядом! Я видела столько
этих господ, которые старались говорить глазами, и говорили только
глупости!.. Когда я убедилась, в каком состоянии больной, моя лукавая
душа, признаюсь, сначала как будто даже обрадовалась. Победа в мои годы, и
такая невинная победа!.. Что-нибудь да значит - внушить такую страсть;
немыслимую любовь!.. Но нет, это нехорошее чувство у меня быстро прошло.
"Вот порядочный человек, - сказала я себе, - которого мое легкомыслие
может сделать несчастным. Это ужасно, этому необходимо положить конец". Я
стала ломать голову над тем, как бы мне его удалить. Однажды мы с ним
гуляли на берегу во время отлива. Он ничего не решался мне сказать, мне
тоже трудно было говорить. Наступали убийственные паузы по пять минут, во
время которых, чтобы скрыть смущение, я собирала ракушки. Наконец я ему
сказала:
- Дорогой аббат! Вы непременно должны получить приход лучше этого. Я
напишу моему дяде, епископу; я к нему поеду, если нужно.
- Покинуть Нуармутье! - воскликнул он, всплеснув руками. - Но я же
здесь так счастлив! Чего же мне желать с тех пор, как вы здесь? Вы осыпали
меня благодеяниями, и мой скромный домик превратился в дворец.
- Нет, - продолжала я, - мой дядя очень стар; если случится такое
несчастье, что я его лишусь, то я не буду знать, к кому обратиться, чтобы
вы могли получить приличный приход.
- Увы, сударыня, мне будет так грустно расстаться с этой деревней!..
Кюре святой Марии умер... но меня успокаивает то, что его заменит аббат
Ратон. Это достойнейший священник, и я этому очень рад; ведь если бы его
преосвященство вспомнил обо мне...
- Кюре святой Марии умер! - воскликнула я. - Я сегодня же еду в N. и
поговорю с дядей.
- Ах, нет, не надо! Аббат Ратон гораздо достойнее меня; и потом,
покинуть Нуармутье...
- Господин аббат! - сказала я твердо. - _Это необходимо_!
При этих словах он опустил голову и не посмел больше спорить. Я чуть не
бегом вернулась в замок. Он шел за мной следом, в двух шагах, бедняга, и
был так взволнован, что не мог раскрыть рта. Он был убит. Я не стала
терять ни минуты. В восемь часов я была у дяди. Оказалось, что он очень
держится за своего Ратона; но он меня любит, и я знаю свое влияние.
Словом, после долгих прений я добилась того, чего хотела. Ратон устранен,
и аббат Обен - кюре св.Марии. Вот уже два дня, как он в городе. Бедняга
понял мое "так надо". Он меня торжественно благодарил и говорил только о
своей признательности. Я была довольна, что он не стал задерживаться в
Нуармутье и даже сказал мне, будто торопится поблагодарить его
преосвященство. Уезжая, он прислал мне свой красивый византийский ларчик и
просил у меня позволения иногда писать мне. Ну что, моя милая? "Доволен
ты, Куси?" [полустишие из трагедии Вольтера "Аделаида Дюгесклен" (д. V,
явл. 6)] Это урок. Я его не забуду, когда вернусь в свет. Но тогда мне
будет тридцать три года, и мне нечего будет бояться, что меня могут
полюбить... да еще такой любовью!.. Конечно, это невозможно. Все равно; от
всего этого безумства у меня остались красивый ларчик и истинный друг.
Когда мне будет сорок лет, когда я буду бабушкой, я начну интриговать,
чтобы аббат Обен получил приход в Париже. Ты его увидишь, моя дорогая, и
это он даст первое причастие твоей дочери.
6
Аббат Обен к аббату Брюно, профессору богословия в Сент-А
N., мая 1845
Дорогой учитель! Вам пишет уже не скромный сельский священник из
Нуармутье, а кюре св.Марии. Я простился с болотами, и теперь я горожанин,
живущий в прекрасном церковном доме на главной улице N.; кюре большого
храма, хорошо построенного, хорошо содержимого, великолепной архитектуры,
изображенного во всех альбомах с видами Франции. Когда я в первый раз
служил в нем литургию у мраморного алтаря, блистающего позолотой, мне
казалось, что это не я. Но это сущая правда. Одно из моих удовольствий -
это думать, что на ближайших каникулах Вы меня посетите; я смогу
предоставить Вам хорошую комнату, хорошую постель, не говоря уже о некоем
бордо, которое я называю "Нуармутье" и которое, смею утверждать, достойно
Вас. Но, спросите Вы, как же я попал из Нуармутье к св.Марии? Вы меня
оставили у церковных дверей, а я вдруг оказываюсь на колокольне.
O Meliboee, deus nobis'haec otia fecit
[О Мелибей, божество сотворило нам эти досуга (лат.);
цитата из "Буколик" Вергилия (эклога I, стих 6)]
Дорогой учитель! Провидение послало в Нуармутье великосветскую даму из
Парижа, которая в силу невзгод, каких мы с Вами никогда не претерпим,
принуждена временно жить на десять тысяч экю в год. Это милая и добрая
особа, к сожалению, немного испорченная легкомысленным чтением и обществом
столичных вертопрахов. Смертельно скучая со своим мужем, которым она не
очень-то может похвалиться, она сделала мне честь обратить на меня свое
расположение. То были бесконечные подарки, постоянные приглашения, и что
ни день, то какой-нибудь новый проект, при котором я оказывался необходим.
"Аббат! Я хочу учиться латыни... Аббат! Я хочу учиться ботанике". Horresco
referens [повествуя, дрожу (лат.); цитата из "Энеиды" Вергилия (п. II,
стих 204)], она пожелала, чтобы я наставлял ее в богословии! Где Вы были,
дорогой учитель! Словом, для этой жажды знаний потребовались бы все наши
профессора из Сент-А. К счастью, ее причуды были скоротечны, и редкий курс
доходил до третьего урока. Когда я ей сказал, что по-латыни rosa значит
"роза", "но, аббат, - воскликнула она, - ведь вы же кладезь премудрости!
Как это вы дали себя похоронить в Нуармутье?" Говоря Вам откровенно,
дорогой учитель, эта милейшая дама, начитавшись скверных книжек, которые
нынче фабрикуются, вбила себе в голову довольно странные идеи. Раз она
дала мне одно сочинение, которое только что получила из Парижа и от
которого пришла в восторг, - "Абеляра" г-на де Ремюза [речь идет о
двухтомном сочинении Шарля де Ремюза (1797-1875) "Абеляр, его жизнь, его
философия и его теология" (1845), повествующем о французском средневековом
философе, богослове и писателе Петре Абеляре (1079-1142), о его любви к
Элоизе]. Вы, наверное, читали его и, надо полагать, оценили ученые
разыскания автора, к сожалению, отмеченные предосудительным духом. Я начал
со второго тома, с "Философии Абеляра", и, прочтя его с живейшим
интересом, вернулся к первому, к жизни великого ересиарха. Разумеется, моя
знатная дама только ее и соблаговолила прочесть. Дорогой учитель! Это
открыло мне глаза. Я понял, что надлежит опасаться общества красавиц,
столь влюбленных в науку. По части экзальтации эта особа дала бы Элоизе
несколько очков вперед. Столь новое для меня положение весьма смущало, как
вдруг она мне говорит: "Аббат! Я хочу, чтобы вы сделались кюре святой
Марии; носитель этого звания умер. _Так надо_!" Она тотчас же садится в
карету, едет к его преосвященству; проходит несколько дней - и я кюре
св.Марии, немного сконфуженный тем, что получил это назначение по
протекции, но, впрочем, в восторге, что избежал когтей столичной "львицы".
"Львица", дорогой учитель, это на парижском наречии значит модная женщина.
O Zeu, gunaikon Ropasas genos
[Стих, взятый, кажется, из Семерых против Фив Эсхила:
"Зевс, что за племя нам послал ты в женщинах!" Аббат Обен
и его учитель, аббат Брюно, хорошо знают древних авторов].
Или надо было отказаться от счастья и мужественно встретить опасность?
Это было бы глупо. Ведь св.Фома Кентерберийский [Фома Бекет (1117-1170),
английский политический и церковный деятель, епископ Кентерберийский,
канцлер Англии; пользовался неограниченным доверием короля Генриха II, но
после возникшей между ними ссоры был убит по приказанию короля; причислен
к лику святых] принял замки в дар от Генриха II? До свидания, дорогой
учитель, я надеюсь пофилософствовать с Вами через несколько месяцев, сидя
в покойных креслах, за жирной пуляркой и бутылкой бордо, more
philosophorum. Vale et me ama [По обычаю мудрецов. Будь здоров и люби меня
(лат.)].
Last-modified: Mon, 05 Mar 2001 10:52:19 GMT