себе. (Я посожалел: подумает, что теперь, мол, можно!) Сели за стол. Он положил перед собой блокнот. Предложил мне место напротив, спиной к солнцу и на солнце. Я говорю: "А можно рядом? Не люблю солнца -- в отличие от вас с Бушем... Помните, как он в Ново-Огареве пересел на мое место, когда солнце вышло из-за стены и я ушел -- сел рядом с вами в тени?.." М. С. улыбнулся, видно, вспомнив о встрече с Бушем, как эпизоде из античной истории, хотя произошла она всего три недели назад. Стал диктовать "Обращение к народу и международному сообществу". Поговорили. Обсудили, отформулировали каждый пункт. Я пошел к себе. Оля напечатала на шершавке. Вечером я попросил его поставить подпись, число, место. Вверху он подписал, что просит огласить это заявление любыми средствами каждого, кому оно попадет в руки. Когда уходил, Р. М. опять стала меня строго инструктировать, чтоб хорошо спрятал и сумел донести -- как бы в дороге не обыскали. Мне эти страхи кажутся плодом нервного перенапряжения. У меня вообще еще с войны несколько атрофировано чувство физической опасности. Накануне она дала мне свою книжку "Я надеюсь", которую прислали ей еще 17-го. Сигнальный экземпляр. Просила прочитать за вечер... Я прочитал и очень хвалил. Это доставило большую радость Михаилу Сергеевичу -- у него даже глаза увлажнились. Я уверял их, что книга разойдется по всему свету, расхватают и у нас тоже. "Замолчать не удастся, что бы ни случилось", -- уверенно заявил я. Вообще всем своим видом, поведением старался показать, что "все обойдется". Они встречали меня с какой-то обостренной надеждой -- не принес ли я какую-нибудь "хорошую весть". Расспрашивают, что я слышал по "Маяку" (по оказавшемуся в комнате Ольги--Тамары допотопному ВЭФу). Как я оцениваю то, что услышал, что я вообще думаю о том, что будет завтра, послезавтра, через неделю. Я "в не свойственной мне манере" отвечаю самоуверенно, бодро. Р. М. все время в крайнем напряжении, хоть бы раз улыбнулась. Зато Ира -- вся полна решимости, бесстрашная, резкая, беспощадная в словах и "эпитетах" по поводу того, "что с ними сделали"... Перебрасываемся с ней и на "отвлеченные", литературные темы. Вроде бы не к месту. И муж у нее Толя -- хирург из 1-й Градской -- умен, уверен, настоящий мужик, опора. Так вот, "вестей" я им никаких не приносил. И наши все дискуссии вращались вокруг последствий приезда Болдина и КА. Говорили мы и о том, как среагирует мировая общественность? Гадали, что думает сейчас Коль, что думает Буш? Горбачев считал однозначно: хунте поддержки никакой не будет. Все кредиты прервутся, все "краники" закроются мгновенно. И наши банки обанкротятся немедленно. Наша легкая промышленность без этих кредитов, которые давались фактически под "него", сразу остановится. Он говорил, что заговорщики -- эти мышиные умы -- не могли просчитать элементарных вещей. Говорили о возможной реакции республик. Горбачев считал, что акция путчистов приведет к быстрой дезинтеграции Союза. Потому что республики могут занять такую позицию: вы там, в Москве, русские деретесь, а наше дело сторона, отгородимся и будем делать свое. Настроение у Горбачевых менялось в зависимости от сообщений радио. Когда, например, ребята из охраны с помощью "проводочков" оживили телевизор и мы увидели пресс-конференцию Янаева и КА, услышали заявление, что Горбачев тяжело болен, это произвело тяжелое впечатление. Все очень насторожились. Мнение было общее: если "эти" открыто позволяют себе на весь мир так лгать, значит, они отрезают себе все пути назад, значит, пойдут до конца. Сожгли за собой мосты. Я сказал М. С., что Янаев ищет алиби, если с вами "что-то случится". Горбачев добавил: "Теперь они будут подгонять действительность под то, о чем публично сказали, под ложь". А когда Би-би-си сообщило о событиях вокруг российского парламента, о том, что народ выступает в защиту Горбачева, что Ельцин взял на себя организацию сопротивления, настроение, конечно, резко поднялось. Впрочем, 19-го, когда мы еще ничего не знали, М. С. говорил мне, что Ельцин не сдастся и его ничто не сломит. И Россия, и Москва не позволят путчистам одержать победу. Запомнил его слова: "Убежден, что Борис Николаевич проявит весь свой характер". Далее я позволю себе процитировать о настроениях и предположениях Горбачева в те дни, моего интервью Саше Безыменской, первого после моего возвращения в Москву, по самым свежим следам. Там отразилась и моя собственная наивность в отношении того, что будет с Горбачевым, с нами. Саша меня спросила: Как Горбачев относился к тому, что на его защиту встал Ельцин? -- Так вопрос просто не мог стоять, -- ответил я. -- Ведь речь шла о судьбе государства, о судьбе страны. Тут уж никаких личных счетов не могло быть. Если человек готов на все в сражении за демократию, за законность, за перестройку, за спасение всего того, что делал Горбачев на протяжении шести лет, никакие "привходящие" мотивы уже ничего не значили. Вы задаете вопрос, который, я думаю, у Горбачева и в голове не мог возникнуть. -- Горбачев был уверен, что Ельцин... -- настаивала корреспондентка. -- Абсолютно уверен, что Ельцин не отступит. -- Действительно ли было у него с самого начала чувство, что народ за эти пять лет стал другим и что народ хунту не проглотит и не примет? Была такая уверенность? -- Первый раз я с ним вечером разговаривал, когда только уехали Болдин и КА. И в этот раз, и наутро он совершенно спокойно рассуждал. Говорил: самое страшное, что может произойти, -- это если переворот будет набирать обороты и получит кое у кого поддержку. Тогда -- гражданская война с колоссальными потерями, то, чего Горбачев все эти годы пытался избежать. Когда же заговорщики отменили гласность, когда заткнули рот газетам, он понял, что у хунты в международном плане дело проиграно. Кстати, в позиции мировой общественности он ни разу не усомнился: тут все было ясно с самого начала. Продолжаю из дневника: информацию урывками брали с маленького "Сони", оказавшегося у Толи. Собирались "в кружок": мы с М. С. на диване, Толя -- на корточках, Иришка -- прямо на полу, Раиса Максимовна -- напротив на стуле. И сомкнув головы, пытались расслышать "голоса". Транзистор очень плохой, с севшими батареями. Толя его ворочал туда-сюда, чтобы что-то уловить. Вот там я слышал Би-би-си. Там я впервые узнал, что Тамару Алексеевну увезли, но куда, неизвестно. Р. М. все время носила с собой маленькую шелковую сумочку. Там, видно, самое потайное, что отбирать стали бы в последнюю очередь. Она очень боится унизительного обыска. Боится за М. С., которого это потрясло бы окончательно. Она была постоянно в нервическом состоянии. В этом состоянии она и вручила мне "комочек" пленки, завернутый в бумагу и заклеенный скотчем. -- Мы уже передали другие варианты. Я лучше не скажу -- кому. А это -- вам. Нет, не вам... -- Почему же не мне? Я ведь продолжаю качать права как народный депутат, что должен быть на заседании Верховного Совета 26-го, о котором объявил Лукьянов. М. С.: "Чего захотел!" Я: "Оно конечно. Заполучить на трибуну такого свидетеля вашей смертельной болезни и недееспособности -- даже эти кретины догадаются, что нельзя..." Р.М.: "Анатолий Сергеевич! Надо -- через Олю. У нее ребенок, родители больные, вы говорили... А она согласится? Ведь это очень опасно..." Я: "Согласится. Это отчаянная женщина и ненавидит их люто, еще и за то, что они отрезали ее от ее любимого Васи..." Р.М.: "Но вы ее строго предупредите. Пусть спрячет... куда-нибудь в интимное место -- в бюстгальтер или в трусики что ли. А вы сейчас, когда пойдете к себе, где будете держать эту пленку? В карман не кладите, в руке донесите и спрячьте. Только не в сейф. Где-нибудь в коридоре, под половиком..." Я положил в карман. Ольге сказал только вечером. Она сидела в кресле, притихшая. Симфоническая музыка по "Маяку" -- с ума сойти! Но тишина еще хуже, я включаю только информационные выпуски. Но они в основном -- о спорте и о "культурной жизни". Одна, например, вчера была... о визите супруги президента Боливии в Перу, где та занималась не то благотворительной, не то фестивальной деятельностью. Верх идиотизма! Тут я подумал, остро, физически ощутил, что банда возвращает нас в информационную среду худших времен застоя. 16.30. Опять экстренные сообщения. Очередной "Маяк" начался с взволнованного голоса диктора: мы, работники ТВ и радио, отказываемся выполнять приказы и подчиняться так называемому Комитету по ЧП. Нас лишили возможности давать объективную и полную информацию, мы требуем снятия с постов полностью дискредитировавших себя руководителей ТВ и радио. Мы, если удастся еще прорваться в эфир, будем честно выполнять свой профессиональный долг. Бакатин и Примаков (молодец Женька, прорвался в Москву!), как член Совета безопасности, заявляют, что ГКЧП -- незаконен, противоправен, антиконституционен... и все его постановления -- тоже. Горбачев здоров и насильственно изолирован. Необходимо немедленно добиться, чтобы он вернулся в Москву или чтобы получил возможность встретиться с прессой. Нишанов и Лаптев -- председатели палат Верховного Совета -- провели экстренное заседание комитетов. Лукьянов вылетел в Крым для встречи с Горбачевым. И са-мое-самое: Минобороны, проанализировав ситуацию, сложившуюся в результате введения чрезвычайного положения в ряде мест, приняло решение немедленно вывести войска из этих мест (т. е. не просто бронетехнику, а войска целиком, т. е. и десантников). С кем остаются Янаев и Пуго 4 + их генерал Калинин, комендант Москвы, перед лицом народа?! С 6 часов по "Орбите" (объявлено) будет полностью транслироваться сессия ВС РСФСР! Было уже часов 11 вечера 20 августа. Я включил на полную мощность телевизор. Подсел на корточках к Ольге: -- Оля! Есть серьезное дело. Вы готовы меня выслушать? Только очень серьезно. Можете сразу же, еще не выслушав, отказаться. -- Ну что вы, Анатолий Сергеевич! Будто вы меня не знаете. Говорите. Я рассказал о пленке и заявлении Горбачева, которое она сама печатала, о плане переправки их "на волю". -- Хорошо. Допустим, я попадаю в Москву. Дальше что? За мной наверняка будут следить. -- Да, конечно. Мы обсуждали это с М. С. и Р. М. и договорились. Вполне естественным будет, если вы зайдете к моей жене. Я напишу письмо ей... такое, как из тюрьмы, вероятно, шлют: мол, все в порядке, не беспокойся, скоро вернусь, обстоятельства... и т. п. -- на случай, если будут обыскивать в самолете ли, в аэропорту. А "комочек" с пленкой придется вам запрятать действительно в "укромное" местечко. Дальше так: если удастся его довезти до Москвы, вы приходите на ул. Веснина ко мне домой. Передаете жене письмо и эту штучку. Скажите, чтоб она позвонила Лене -- жене Бовина, они знакомы. Та придет. Именно она, а не сам Бовин: слишком заметная фигура, да еще на подозрении, особенно после его вопросика на пресс-конференции Янаева и КА. Ей жена передаст эту вещь, она -- Сашке, а гот догадается сразу, что надо делать. Ольга засунула пленку все-таки в джинсы. Там "комочек" постоянно выпирал. Я посмеивался, указывая пальцем на это местечко... Теперь предо мной была задача добиться от Генералова, чтоб он ее отпустил в Москву. Я и до этого, еще 19 августа, начал на него давить: как не стыдно, он -- офицер, допускает такое издевательство над молодой матерью. У нее -- больной сынишка. Родители ничего о ней не знают. Не вечно мы будем тут сидеть. Пытался шантажировать: ему придется ответить за такое по отношению к женщине, которая вся изошлась, не имея возможности ничего узнать о том, что с ее сыном. И далее -- в этом роде. Однако он продолжал твердить: у него только односторонняя связь -- ему могут звонить из Москвы, и начальство звонит, а он отсюда им звонить не может. Врал, конечно. Обговорив с Ольгой "план", я решил еще раз "надавить" на Генералова. Кстати, ничего не дали мои прежние попытки "качать права", ссылаясь на то, что я народный депутат СССР и он, Генералов, удерживая меня фактически под домашним арестом, нарушает еще и Конституцию, попирает мой парламентский иммунитет. Я пригласил его опять. Он и на этот раз соблаговолил прийти. Стал опять стыдить его насчет Ольги. Но он обыграл меня, предложил отвезти ее в Мухалатку, где пункт правительственной связи, чтобы она оттуда позвонила домой в Москву. И произошло следующее. Спустя некоторое время после того как Генералов предложил этот "вариант", срывавший наши планы передать на волю информацию о Горбачеве, ко мне в кабинет явился шофер "Володя". Беру имя в кавычки, поскольку его имя на самом деле могло быть иным -- он из КГБ. Но это был тот самый парень, который до 18 августа возил нас с Ольгой и Тамарой между "Зарей" и "Южным" по два-три раза в день. Не поздоровался: "Где тут Ланина? Велено отвезти ее на телефон". Я встал, протянул ему руку... Он помедлил и вяло подал свою. Я заметил в нем перемену, еще когда он за чемоданом моим ездил. Для него я уже преступник, заключенный. Ольга, когда вернулась, говорила: он от меня как от прокаженной отодвигался в машине. Сопровождал ее еще один из ГБ -- связист. И сидел против нее, когда ее соединяли с Москвой, чтоб мгновенно отключить, если что-то лишнее начнет выдавать. "Я, -- говорит, -- разрыдалась. Брат кричит в трубку: "Что с тобой?" -- а я в слезах захлебываюсь. Одно расстройство. А вашей жене не разрешили позвонить" (я просил ее об этом). В общем, дали еще раз понять, кто мы для них такие. Кстати, о нашей изоляции. Когда Ольга вернулась, спрашиваю у нее: что видела по дороге. "Шоссе закрыто для движения, -- ответила она, -- никаких машин, кроме военных. На каждом шагу пограничники. И сверху (шоссе метров на 20--25 выше территории "Зари") видно, что на рейде уже не два фрегата, как было до 18-го числа, а штук 16 разных военных кораблей. Кончились наши заключения так. Около 5 вечера 21-го вбежали ко мне сразу все три женщины -- Ольга, Лариса, Татьяна -- в страшном возбуждении: "Анатолий Сергеевич, смотрите, смотрите, что происходит!" Выскочили мы на балкон... С пандуса от въезда на территорию дачи шли "ЗИЛы, а навстречу им с "Калашниковыми" наперевес двое из охраны. "Стоять!" -- кричат. Машины встали. "Стоять!" -- из-за кустов еще ребята. Из передней машины вышел шофер и еще кто-то... Чего-то говорят. Им в ответ: "Стоять!" Один побежал к даче Горбачева. Вскоре вернулся, и машины поехали влево за служебный дом. Я вышел из кабинета, он на втором этаже. Прямо от моей двери лестница к входной двери в дом. Стою в помятой майке, в спортивных штанах, уже ставших портками. Мелькнула мысль -- как лагерник! В дверь внизу тесно друг за дружкой -- Лукьянов, Ивашко, Бакланов, Язов, Крючков. Вид побитый. Лица сумрачные. Каждый кланяется мне!! Я все понял -- прибежали с повинной. Я стоял окаменевший, переполняясь бешенством. Еще до того как они ушли в комнату налево, развернулся и показал им спину. Ольга стояла рядом, красная, в глазах торжествующие бесенята. В кабинет вбежали Лариса и "большая" Татьяна. Она -- вся такая степенная, сильная, спокойная -- вдруг бросилась мне на шею и зарыдала. Потом нервный смех, всякие восклицания, незапоминающиеся реплики... Словом, ощущение: кончилась наша тюрьма. Подонки провалились со своей затеей. Я оделся и побежал к М. С. Признаться, боялся, что он начнет их принимать... А этого тем более нельзя делать, что по телевидению уже известно было: сюда летит делегация российского парламента. Горбачев сидел в кабинете и "командовал" по телефону. Оторвался: "Я им ультиматум поставил: не включат связь -- разговаривать с ними не буду. А теперь и так не буду". При мне он велел коменданту Кремля взять Кремль полностью под свою охрану и никого из причастных к путчу не пускать ни под каким видом. Велел подозвать к телефону командира кремлевского полка и приказал ему поступить в распоряжение исключительно коменданта Кремля. Вызвал к телефону начальника правительственной связи и министра связи и потребовал отключить всю связь у путчистов. Судя по их реакции, они на том конце стояли по стойке "смирно". Я обратил его внимание, что в ЗИЛах, привезших гэкэчэпистов, есть автономная связь... Он вызвал Бориса (из личной охраны) и приказал ему "отъединить пассажиров" от машин. Потом говорил с Джорджем Бушем. Это был радостный разговор. М. С. благодарил за поддержку, за солидарность. Буш приветствовал его освобождение, возвращение к работе... Был у М. С. тут же разговор со Щербаковым (первый зам. премьера) и с кем-то еще -- я не понял. Смысл: приеду -- разберемся. До того, как я пришел, он говорил с Ельциным, с Назарбаевым, Кравчуком, еще с кем-то. Сказал мне об этом. Мои опасения развеял с ходу: "Ну что ты! Как тебе в голову могло прийти. Я и не собираюсь их видеть, разве что поговорю с Лукьяновым и Ивашко". Борис доложил, что на территории дачи появилась российская делегация. -- Зови, -- сказал М. С., -- пусть идут в столовую. Через пару минут мы пошли туда. Последовавшая сцена запомнится на всю жизнь. Силаев и Руцкой бросились обнимать Горбачева. Восклицания, какие-то громкие слова. Перебивают друг друга. Тут же Бакатин и Примаков здороваются с депутатами. Среди них те, кто и в парламенте, и в печати не раз крыли М. С., спорили, возмущались, протестовали. А теперь несчастье мгновенно высветило, что они нечто единое и именно как таковое необходимо стране. Я даже громко произнес, наблюдая эту всеобщую радость и объятия: "Вот и состоялось соединение Центра и России, без всякого Союзного договора..." Сели за стол. Наперебой стали рассказывать, что в Москве и что здесь. Оказалось, -- меня почему-то это удивило -- они даже не знают, кто приезжал к президенту с ультиматумом и что вообще был такой ультиматум. Силаев и Руцкой против того, чтобы Горбачев принимал Крючкова и КА, которые сидели, по существу, под охраной в служебном доме. Он сказал, что примет скорее всего только Лукьянова и Ивашко, которые вроде прилетели отдельно. Разговор затянулся. Шел уже 10-й час. Вступил в дело Руцкой. Сильный, красивый человек -- любо-дорого его наблюдать. "Михаил Сергеевич, -- говорит, -- пора обсудить, что будем делать дальше... В самолет (президентский), на котором эти (!) явились, мы вас не пустим. Полетим в моем самолете. Он стоит на том же аэродроме, но вдали от вашего. Его надежно охраняют. Я привез с собой 40 подполковников, все вооруженные. Прорвемся. Об этих подполковниках стоит сказать особо. Когда М. С. после ложного выхода из машины возле президентского самолета, согласно плану Руцкого, вновь быстро туда сел, и машины рванули дальше к самолету Руцкого (километрах в 3--5 от этого места), так вот, когда М. С. в своей шерстяной кофте, которую все увидели на нем по ТВ уже во Внуково, вышел к самолету, эти офицеры взяли автоматы "на караул" и так стояли, пока он не поднялся по стремянке в самолет. Я подумал, глядя на эту сцену: есть еще неподдельная офицерская честь в нашей армии. Есть и высокая интеллигентность в ее среде: достаточно пообщаться с тем же полковником Н. С. Столяровым, который тоже прилетел в группе депутатов спасать своего президента. В аэропорт мы ехали с ним в одной машине. Потом был перелет. Распоряжался полетом Руцкой, который то и дело вызывал к себе летчиков. М. С. с семьей расположился в маленьком отсеке, позвал меня. Там было настолько тесно, что девочки-внучки улеглись прямо на пол и вскоре заснули. Когда я вошел, спрашивает весело: "Ну ты кто теперь?" А я: "Простой советский заключенный, но бывший". Все возбужденно смеялись. Пришли Силаев, Руцкой, Примаков, Бакатин, был тут и доктор Игорь Анатольевич Борисов. Р.М. рассказывала, что с ней случилось, когда узнали, что путчисты едут выяснять состояние здоровья Михаила Сергеевича... Теперь уже ей лучше, но рукой плохо владеет. Шел бурный разговор: о людях -- как они проверяются в таких обстоятельствах, о безнравственности -- источнике всех преступлений и бед. Были тосты за продолжение жизни... И впервые тогда М. С. произнес слова: "Летим в новую страну". Многие журналы обошла фотография: Ира спускается по трапу (во Внуково), несет завернутую в одеяло дочку. Прошла мимо толпы, окружившей Президента: там, заметил, были и те, кто искренне рад, и те, кто, наверно, чувствовал, что для них лично лучше бы было "по-другому". Иришка пронесла дочку в машину, возле которой я оказался, в стороне от сгрудившихся вокруг М. С. людей. Бросилась на сиденье и вся затряслась в рыданиях. Я наклонился, пытался что-то говорить. Муж ее рядом, обнимал, гладил, стараясь успокоить, -- безуспешно. Эта финальная для меня сцена на аэродроме останется символом трагедии, которая произошла не только там, на даче в Крыму, а со всей страной. Ирина, молодая русская женщина, которая перед лицом беды сама энергия, собранность, решимость и готовность ко всему, здесь, когда "это" кончилось, взорвалась слезами отчаяния и радости. Разрядка. Но потом все равно ведь наступают будни и надо делать дело. Увы, оно пошло не так, как тогда можно было предположить. 14 сентября 1991 года Пора возобновлять дневник. После путча, после того как перестало существовать прежнее государство -- Советский Союз и ликвидирована КПСС, после чудовищного всеохватывающего, но не неожиданного предательства, Горбачев стал, наконец, тем, чем ему следовало бы "стать" два года назад и чем он давно, 3--4 года назад, хотел бы стать, но не решался... А теперь "стал", но потеряв власть и авторитет. Надо было бы вести каждодневный дневник с момента возвращения из Крыма... Это действительно сама история. Но перегрузки были неимоверные. Теперь уже поздно... Кое-что буду помечать "по ходу"... Пока же опишу сегодняшний день... Совещание у Ревенко по реорганизации президентского аппарата. Фантазируем... А надо бы поскромнее, чтоб как-то помочь Горбачеву дотянуть, раз он уж так... "любой ценой" хочет этого. Остались после втроем -- Ревенко, я, Шах. Ревенко кое-что порассказал, например, что всех нас во главе с президентом прослушивали Крючков и Болдин. Сейчас российские следователи расшифровывают пленки и просматривают то, что уже перенесено в стенограммы. Ну что ж, я даже доволен: по крайней мере увидят, как я собачился с генералами, как спорил с М. С. и что Шеварднадзе иногда выглядел со мной совсем не прогрессистом и т. д. А что касается интима с моими женщинами, то тут им мазать меня компроматом невыгодно. Ревенко говорит, что весь Кремль во вкраплениях "жучков", потребуется месяц, чтоб их всех извлечь!.. То же, что с американским посольством в Москве. Сенат США прав: нейтрализовать невозможно, надо разрушать все здание. Мы сами недооценивали наши научно-технические достижения на этот счет. Как-нибудь опишу эпопею изгнания меня 27 августа из здания ЦК. Тамаре только три дня назад удалось перевезти ко мне в Кремль бумаги из моего тамошнего кабинета, в том числе все "новое мышление" в записях бесед М. С. с инодеятелями. Я задумал по этим записям создать историю года (сентябрь 90-го -- сентябрь 91-го) -- сквозь мысль и оценки М. С. О том, как стал возможен переворот. Кроме того, хочу сделать брошюру о двух неделях (точнее, с 23 августа по 12 сентября) -- с его "собственным" анализом событий, опять же на основе записей бесед М. С. с десятками иностранных деятелей за этот период. Вчера был у меня посол Испании. Сообщил, что хочет приехать в Москву Гонсалес: жест друга. М. С. согласен на 1 октября. Посол Кубы -- в связи с заявлением М. С. в беседе с Бейкером о решении вывести нашу бригаду (напутал: в ней 3000 человек, а не 11000, как он заявил). Кубинцы протестуют. Еще один символ крушения эпохи. Дубинин (наш посол во Франции, который паскудно себя повел во время ГКЧП). Все-таки М. С. сжалился, не стал объявлять о его снятии... Я "заступился", но самому Дубинину сказал все, что думал: ваши оправдания достойны мелкого чиновника, а вы политическая фигура, вы же представляете государство, президента, хотя у нас не существует какой-то особой присяги для послов! И кроме того, вы же знаете о личных отношениях М. С. с Миттераном и Дюма1 Почему бы не прийти к ним и не "посоветоваться", что делать: вот, мол, какое послание от хунты, а я не верю... А вы, вместо того чтобы помочь Миттерану сориентироваться, подтолкнули его к тому, что он занял в первый момент такую позицию. И т. д. Жалок... А это ведь дипломаты нового мышления -- теоретически... Но шкурность, корысть, привычка к комфортному положению, ужас перед тем, как бы его не потерять, сыграли с этими элитными персонажами злую шутку... В их числе -- и Замятин, и Логинов, и Слюсарь (Греция), и Успенский (Норвегия), особенно пригретый Горбачевым. Впрочем, в поведении каждого из названных и многих других для меня нет ничего неожиданного. Пожалуй, исключение составляет Бессмертных. Он оказался действительно в тяжелой ситуации. ...Третьего дня у меня обнаружилась плохая кардиограмма, а я ничего не чувствую. Измотался за эти послепутчевые дни больше, чем во время самого путча. Там сработала моя особенность, которую я очень хорошо изучил в себе во время войны: в моменты опасности для жизни -- предельная собранность и спокойствие, ни тени страха: чему быть -- того не миновать. И перед М. С. и Р.М. играл часто бодрячка, который нутром будто чувствует, что "все обойдется". Для международной конференции СБСЕ по человеческому измерению (9--11 сентября, в Колонном зале) я Горбачеву "красивую речь" написал... Тут он, пожалуй, впервые публично выступал не только "без", но и в контрасте с "социалистическим выбором", который ему очень навредил в последние два года. 15 сентября "Ухайдакался", чиня комод. Читал много газет. Союза, думаю, не будет, и Верховный Совет не соберется: зачем он республикам? Прав Гаврила Попов (сегодня в газете его статья "Сомнения"): за круглый стол Госсовета не каждого нужно сажать, а только тех, кто прием-лет минимум демократических правил. С Н. Н. ходили на Крымскую набережную. Там тысячная очередь на порновыставку Романа Афонина(?). Стоять не стали. Рядом -- под открытым небом -- "скульптуры тоталитарной эпохи": сброшенные памятники Дзержинскому, Свердлову, Калинину, Сталину... "Народ" лазит по ним, фотографируется, хихикает. Противно -- некрофилия. Чудовищно безнравствен "народ". И что самое ужасное -- не сознает этого... 19 сентября Вчера месяц, как нас заточили в "Заре". Но, между прочим, 16-го -- гнуснейшая передача на ТВ -- на фоне чучела Никсона в момент импичмента. Полтора часа Ольшанский, Буковский + еще два сопляка-подонка доказывали, что М. С. и есть глава путча. А наутро в "Правде" статья Овчаренко -- о том же открытым текстом... Вообще неделю назад пошла новая волна "затаптывания" Горбачева... Но Игнатенко устроил "круглый стол", где пытаются восстановить его имидж с помощью фа-мильярничания... Довольно, однако, неприятно смотреть, как Егор Яковлев, Лен Карпинский, Потапов (редактор "Труда") и другие, которых М. С. на ранних этапах перестройки спасал и поднимал, теперь "запросто" низводят его до "рядового гражданина". Но потом, говорил мне Игнатенко, уже без ТВ был полуторачасовой интим-междусобойчик, с которого М. С. ушел "окрыленный". Сегодня его посетил Брэйди (министр финансов США). Довольно высокомерно ставил условия помощи. А М. С. все тянуло на "воздуси": "историческая задача помочь великой стране, это позволит изменить весь мир" и т. д. и т. п. Вечером был посланец короля Саудовской Аравии Фатха... Привез 1,5 миллиарда и без всяких американо-западноевропейских ужимок и скрытого "унижения" того, кому дают. Сегодня закончил брошюру "Августовский путч" (причины -- следствия), составленную из бесед М. С. Он жмется, не хочет вроде выпускать. А надо бы, чтоб заявить позицию -- против новой волны дискредитации, политический смысл которой, скорее всего, убрать последний оставшийся символ Союза -- президента. Или просто бьют лежачего? Вот такова наша новая, перестроечная интеллигенция. Может быть, у них вызывает подозрение, почему он не публикует статью, которую начал писать в Форосе и которой похвалялся на пресс-конференции 23 августа? 20 сентября Отдал М. С. на 80 страницах брошюру "Августовский путч". На Западе с руками бы оторвали. Рекомендовал ему частями давать в газету и тут же издать отдельно. И включить в брошюру августовскую статью, которую уже назвали по ТВ инструкцией для введения чрезвычайного положения... Если нет, почему, мол, тогда скрывает?.. Трижды с ним по телефону сегодня общался: о брошюре ни слова, будто и не получал. Хотя знаю, что на стол ему положили поверх всех прочих бумаг. Такова его манера. Приходил поверенный в делах США Коллинз. Принес памятную записку о создании совместной рабочей группы по анализу проблем нового качества советско-американских отношений. Я отдал ее М. С., убеждал, чтоб не тянул. Предложил ему поехать в Киев на 50-летие Бабьего Яра... Еще в "Заре" до путча ему говорил об этом: ни ответа ни привета. Корейский посол от имени Ро Дэ У еще неделю назад просил, чтобы М. С. не принимал лидера оппозиции. Все московское корейское лобби давит на меня который день, настаивая на том, чтобы принял. Но я даже не докладывал Горбачеву об этом. Ро Дэ У нам сейчас дороже этого "Жуна", хотя тот может на следующий год стать президентом. Дзасохов привязался ко мне: оказывается, он, как ни в чем не бывало, функционирует в качестве председателя Международного комитета Верховного Совета, готовит ратификацию договоров по обычному вооружению и СНВ!! Вот тебе и недавний секретарь ЦК КПСС, редактор писем ЦК на места с требованием поддержать ГКЧП! Сегодня следователи принесли запись моих показаний и стенограмму. Два часа я смотрел и слушал себя, сверяя с текстом. Я себе "понравился" больше, чем в ТВ-передаче с Ольгой и Тамарой. Вообще, отстранение я смотрюсь, как-то сильнее, увереннее, чем обычно в жизни. На обратном пути в метро прочитал в "Известиях" беседу М. С. за чашкой чая... Это тот самый разговор по душам после "круглого стола", который устроил Игнатенко. Горбачев возвращается к своему человечному облику начала перестройки: без маски самоуверенности, возникшей от мировой славы и от "порчи" властью. Хочется за город. Тамара зовет съездить в Снигири, где Дунаев меняет с ней дачу... А мне хочется -- с Людой, на крайний случай -- с Ирочкой, с Н.Н., наконец? Нет, я не запутался. Просто организм хочет полно жить перед уходом... Видно, скоро он состарится. Вера Валерьевна (мой доктор) объяснила: у меня "на сердце" что-то такое необратимо испорчено, раз профессор заговорил об операции... Приходил Ожерельев. Мелкий, оказался на обочине. Говорит, что и Медведев в таком же положении невостребованности... Я "советовал" (как старший!) не суетиться: мы, мол, преувеличиваем место, которое занимаем "в жизни и деятельности" президента, а он вспоминает о нас, только когда "надобимся". Не сказал, но подумал: он не вспоминает даже о том, что я был с ним "эти три дня" в Форосе. Рассказывал охотно разным собеседникам о том, что там было, но взволнованно говорит только о семье... Да и на "круглом столе" в "Известиях" третьего дня и даже потом за чашкой чая... разговор не раз заходил о "ближайшем окружении". Но обо мне никто не вспомнил -- ни он, ни собеседники! А ведь был бы не я, кто другой в этой должности, новое мышление и сам Горбачев, его инициатор, выглядели бы не так, как это предстало перед всем миром: ибо форма тут, как нигде, очень содержательна. Плюс "облегающие" идеи вокруг главных, которые принадлежат, конечно, ему самому. 21 сентября Зашел на работу... Шифровки. Ответы М. С. на мои текущие записки: согласился ехать на 50-летие Бабьего Яра, просит (без огласки) готовить выступление. Дано "добро", чтоб Яковлев патронировал нашу часть совместной с США группы "по стратегическим размышлениям" -- как строить новый мировой порядок... Яковлев сегодня зашел -- не хочет предложенных мною в группу в качестве "рабочего" руководителя Мартынова или Кокошина. От американцев там будет Росс -- помощник Бейкера. Спросил меня: -- А что, Арбатова ты уже совсем не приемлешь? -- Да, с тех пор как он стал искать нового хозяина, чтоб остаться на Плаву. От Горбачева к Ельцину -- "тушинский" перелет... Нюх... -- Я подумаю... -- Думай!.. М. С. согласился на договор с Чехословакией без требования -- "не вступать во враждебные союзы", -- на чем настаивал Квицинский. "Независимая" совсем сегодня в ярости. Сам Третьяков кроет номенклатуру "четвертой власти" (пресса) на примере встреч М. С. за "круглым столом". А я грешным делом подумал о напечатанном в "Известиях" интиме за чашкой чая: "свои все ребята", жалится им. Выглядит бедолагой: все, мол, проиграл, а человек я хороший, сочувствуйте мне. 24 сентября Сегодня М. С. мне сообщил: обнаружено, что его "тайный" разговор в Ново-Огареве с Ельциным и Назарбаевым, когда они просидели перед "9+ 1" до 2 ночи, "записан" Плехановым... А там ведь все "места" (должности) были распределены, и Крючков, Бакланов, Болдин и прочие, естественно, не предусмотрены. Это и явилось последней каплей... Видимо, тогда и был "завязан" заговор. Договорился с Мэрдоком (приедет его представитель Белл) и с "Бертельсманом" об издании брошюры "Августовский путч" на английском и немецком. А с издательством "Новости" -- об издании здесь. М. С. еще раз правил сегодня рукопись... Фельд принес от М. С. (хотя была уже полночь) правленную окончательно (?) брошюру "Августовский путч" и ту самую статью. Значит, дело пошло! Жалко, что убрал некоторые ядреные места. Я решил опубликовать свой "дневник" трех дней в Форосе. Договорился с Голембиовским ("Известия"). Хочу двинуть также в "Штерн" или в "Тайм". Он предложил мне стать госсоветником по международным и внешнеэкономическим вопросам -- в ряд с Яковлевым и некоторыми другими. Я отказался, сославшись на возраст и на то, что я "в принципе" устал. По инерции могу делать то, что делаю, но браться за работу, где главным будут оргдела, не могу. Не справлюсь и перечеркну тем самым то, что "наработал" за последние годы в роли помощника. В душе обидно было. А он обрадовался! Знаешь, говорит, я думал в том же направлении: взвалить на тебя еще эту ношу, с твоей совестливостью... Лучше останемся вместе, будем так же работать, как раньше, вместе ездить (это что -- премия?!). И в зарплате не такая уж разница... А международным экономическим советником назначить Примакова. Я поддакнул, похвалил Женю... и подумал: доволен, что я отказался, потому что раздваиваешься -- вроде бы стоит меня вознаградить, но кто будет делать то, что делает Черняев каждый день??? На том и порешили. Были у М. С. сегодня Вайгель и Келер (германские министр экономики и "шерп"). Все они твердят одно и то же: с кем иметь дело, оказывая помощь? Были на Украине: там явно хотят отделяться. Как, мол, будете жить-то? Но М. С. -- оптимист. Твердит об эффективности новых союзных органов. Верует в Экономический договор, убежден, что и Союзный договор будет. 27 сентября Вчера Би-би-си снимала меня (Маша Слоним, оказывается, внучка М. М. Литвинова, знаменитого наркома) для сериала "2-я русская революция"... Два часа спрашивали о перестройке, Горбачеве. Отчасти и о нашем заточении в Крыму. Очень деликатная публика... И действительно хотят истины... И монтаж талантливый. Вечером Брейтвейт (посол) пригласил в свои роскошные шехтелевские хоромы. Показали 6-ю серию, которая кончается стоп-кадром -- записью перед любительской камерой Горбачева в "Заре". Поразительное, обреченное лицо! Были Яковлев, Лаптев, Шахназаров, разные англичане. Прекрасный вечер, потом умное застолье... Все вращалось вокруг путча. И я, оказалось, им интересен. Очень жалели кинематографисты, что не добрались до меня раньше, хотя добирались. Маша звонила в 7 утра: умная, точеная еврейка... Впрочем, умеет хорошо и честно зарабатывать. Я сидел рядом, распространялся на разные темы, распускал павлиний хвост... Но чувствовал, что она мысленно отфильтровывает только то, что пригодится для работы в Би-би-си (она давно британская подданная). Хорошо посидели... А сегодня "спроваживал" Явлинского к Мейджору и Колю, писал в связи с этим послания, мысленно отфильтровывая, Горбачева премьеру и канцлеру. Переделывал материал, который позавчера еще поручил сделать М. С. к его встрече с египетским президентом Мубараком. Параллельно писал послание М. С. для сбора в Бабьем Яру, куда он сам таки не хочет ехать, посылает Яковлева. Принимал корреспондента "Time" и договаривался с ним о публикации моего форосского дневника. Одновременно отдам в "Известия". 23 страницы получилось. Нервотрепка и напряжение. Заглянул в поликлинику: ЭКГ хуже, чем позапрошлый раз, но лучше, чем в прошлый, а нижнее давление ПО, никогда такого не бывало! Загнусь я. Разозлился на М. С., когда он прошел мимо меня (будто я неодушевленный предмет или охранник) в комнату, где его должны снимать для ТВ. Впрочем, потом мирно сидели у него в кабинете вдвоем. Рассказывал, как они с Р.М. вчера "Мартовские Иды" смотрели -- по случаю 38-й годовщины своей женитьбы. Вычленял актуально звучавшее: об убийстве диктатора, о поэзии и т. д. Подписал письма Мейджору, Колю, Бушу и Обращение к читателю для брошюры "Августовский путч": завтра приедет от Мэрдока издатель Белл. С Бовиным сговорились пойти, наконец, в кабак (в Марьиной Роще, на Октябрьской улице). Но я опоздал (из-за М. С.). Он не дождался. И я его уже не нашел в том самом армянском ресторанчике, где многие его знают. Обиделся, наверное. Рекомендовал Горбачеву генерала Батенина в помощники по обороне, Петракова -- взамен Воронина в ЕС и В.И.Щербакова -- в советники по международным экономическим отношениям. Он мне: "Не примут -- замазался в ГКЧП". Примаков с удовольствием согласился быть начальником советского "ЦРУ", контора эта выделилась из бакатинской. А Яковлев все шляется по митингам -- и ни дня без интервью! Я подозревал в нем непомерное тщеславие, но думал, что оно обуздывается интеллигентностью и умом. Оказывается, оно в нем сильнее всего и все подавляет. Утром позвонил Коллинз: Буш хочет говорить с М. С. Но предварительно мне, мол, поручено проинформировать -- о чем. Я звоню М. С. -- в 11.00 у него встреча с Мубараком. В 10.30 он принял Коллинза. Тот передает "инициативу Буша", которая будет сегодня обнародована: одностороннее сокращение ядерного оружия, даже "Томагавков", на что США никогда не шли. Выгодно... Красиво... Тем более что по обычному оружию они нас сильно обгоняют. Но не в этом дело. М. С. пытается дозвониться маршалу Шапошникову: чтоб у него подготовили "позицию" для разговора с Бушем в 16.00. Но... увы! Так и не дозвонился. Ушел на переговоры с Мубараком, а мне поручил созвать генералов + Карпова и передать им, чтоб "отформулировали" наш ответ. Пришли Лобов (начальник Генштаба) + какой-то генерал + Карпов. Полтора часа дискутировали... Они сразу начали копаться: сколько -- чего -- почему... как на многолетней бодяге в Женеве и Вене: тупиково и хлебно для переговорщиков. Я им: "Вы считаете, что вся эта инициатива, чтоб нас "обыграть", обмануть, унизить, показать, что мы уже не сверхдержава? Давайте, мол, совсем разоружаться? Никакого на