будет правдоподобием - ведь узнаваемость никак и ничем проверить нельзя. А все, что окружает, - мебель, костюмы, реквизит - ведь всего этого остается все меньше, и меньше, и меньше. Это уходит вместе со временем, оставляя очаровательный запах прошлого, чего-то прекрасного, наверняка лучшего во всех отношениях, чем то, что сохранилось на сегодня. Короче, роль современную играть страшно и опасно, по] ому как персонажи на экране - это люди, сидящие в зале. Узнаваемость, узнаваемость, сиюминутная, ответственнейшая узнаваемость. "Неправда, - говорят ткачихи, глядя на актрису, суетящуюся у ткацкого станка, - я не такая, да и никто из девчат нашего цеха не похож на эту артисточку, врете!" Вот и приговор. А если еще и директор, да еще и в моем исполнении, да еще и с моей "трюллялистической" биографией? В каком состоянии я была тогда, на пороге новой жизни в профессии? Его трудно зафиксировать в точных словах. Но сейчас знаю - те сложности, о которых я могла догадываться, были лишь легким облачком по сравнению с давшими знать о себе сразу, как только началась работа. Сцену разговора с дочерью снимали прямо в жилой квартире. Гостеприимная семья предоставила для любимого кино свое уютное жилье. Соседи по дому открыто завидовали, и все наперебой приглашали нашу администрацию посмотреть свои апартаменты. Но только поначалу. Когда же, через этажи, люди в промасленных комбинезонах потянули толстые провода, кабели, электрические приборы, штативы, тележки, "бэбики" и реквизит; когда обитателей квартиры выселили на кухню и обязали не очень-то шуметь и поменьше разговаривать по телефону; когда ненужная для съемки мебель была вынесена на лестничную клетку и на балкон, а в передней, ванной и коридорах скромно расположилась половина группы, человек двадцать, - все соседи прикрыли свои двери и только в щель, через цепочку, с любопытством наблюдали: кино... как же это происходит? И когда же, наконец, появятся актеры? На такой случай есть точное кинематографическое выражение: "Там, где студия пройдет, трава три года не растет". "Не понимаю, - говорит мать-директор, - хороший парень, без пяти минут инженер, ну что же еще нужно?" Это место в диалоге с дочерью, где мы добираемся до проблем ее личной жизни. Все было нормально. Шла себе репетиция и шла. Но на меня как накатилась вдруг тяжесть - ноша не по плечу, ну просто тупик, и мое бессмысленное пребывание вот здесь, в этой квартире, в этом костюме, рядом с молодой актрисой, которая должна быть моей взрослой дочерью. А я - сама ни черта не смыслящая в этой жизни - должна ее поучать с высоты своего жизненного "директорского" опыта и авторитета. Чушь все, вранье! Стыдно. Не могу! Я всем существом воспротивилась произносить этот монолог и сказала об этом режиссеру. У него побелело лицо: "Мне абсолютно безразлично, что вам лично этот текст, эти слова несвойственны. У себя дома вы будете говорить как хотите и о чем хотите. А героиня фильма Анна Георгиевна - не вы, понимаете? Не вы! Она человек другого поколения, другой судьбы, она выросла в стенах этой гремящей фабрики и - уж извините - трюллялизмом никогда не увлекалась. Ее действительно интересует выполнение плана, прогрессивки и обрывность нити. Это она, а не вы". Уж лучше бы он кричал. Можно было бы ответить. А то говорит холодным, ледяным тоном, ой как жутко. "Не буду говорить этот текст". "Перерыв десять минут", - крикнул режиссер. И, чтобы снять неприятную атмосферу, стал что-то весело и возбужденно рассказывать. Как будто ему плевать на меня. Сижу за столом на кухне, соображаю, за что бы схватиться, чтобы не расплакаться. По углам кухни, стараясь быть незаметными, сидели хозяева квартиры. И тоже молчали. Как тянется время. Минута длиной в год. "Может, вам чайку?" - тихо предлагает хозяйка. Что делать? Жила себе худо-бедно, снималась, ну и ладно. Куда занесло, куда полезла, дура... Директор!.. О, какая мука внутри. Не подчинюсь, не буду произносить то, чего не чувствую. Могу обмануть, в конце концов, наиграть. Но это не выход. Да лучше в форточку вылечу, чем выйду, и после того уничтожающего тона "заиграю". "Трюллялизм"?! А ты попробуй поставь картину с "трюллялизмом". Ну что же делать, что делать? Сейчас уже нельзя сказать "не буду". Уже прошло время. Надо было сразу хлопнуть дверью или что-то ответить умное. А ведь даже наедине с собой не хочу, боюсь сама себе признаться в главном. У героини в тексте: "Он без пяти минут инженер". А все в том же разнесчастном фильме "Карнавальная ночь", в запетой-перепетой песне про "пять минут", я пою: "...Вот сидит паренек, без пяти минут он мастер". Для того чтобы объяснить режиссеру это "без пяти", мне нужно переворошить, приподнять так много... Может, отчасти и прояснилось бы, почему я так боюсь этих слов. Наверное, он бы понял. Но нет, я ему не объясню. Мы слишком далеки от такого откровения. Пусть это будет "каприз актрисы". Ах, если б это была другая роль, я бы переступила через эти "минуты". А режиссер как будто и не слышит, и не чувствует, и ни с чем не ассоциирует эти "пять минут". Я для него вроде как самый настоящий директор. "Боже ты мой, какая же у вас тяжелая жизнь. Я все смотрю на вас, смотрю. Как же вы нервничаете, как кипите. Ну-у нет, теперь кино буду по-другому смотреть. И что, всегда так?" - "Что? Да нет, всегда по-разному". - "Не переживайте, мы все вас так любим, так любим в "Карнавальной ночи". Анна Георгиевна Смирнова - ткачиха, мастер цеха, директор. Она могла, даже не один раз, видеть ту же "Карнавальную ночь". И точно так же, как хозяйка этой квартиры сейчас, могла мне актрисе, сказать где-нибудь за круглым столом, после моего выступления на этой же фабрике: "А знаете, сколько раз мы с девчатами бегали на "Карнавальную ночь". Спойте нам, пожалуйста, про "пять минут". Режиссер прав. Но я уже "сижу в бутылке по самое горлышко". Тяжело, очень тяжело играть в таком противном состоянии... А я вот как сделаю. О, прекрасно! Сейчас, назло ему, сыграю изо всех сил. Завтра же официально откажусь играть эту роль. Напишу заявление, мол, извиняюсь, но роль не моя, товарищи из худсовета были правы. И ту-ту домой, к папочке. Уж он-то поймет. Прощай, товарищ директор! Добровольно отдаю все более достойной актрисе. "Усе, шо бог не делаить, усе к лучиму". А то потом позора и насмешек не оберешься. "Актрису в кадр, пожалуйста". Ко мне подошел второй режиссер Аркадий Тигай и очень душевно, с пониманием ситуации, сказал: "Людмила Марковна, пойдемте". О! Такой тишины не помню ни в одном зрительном зале. Ни в самой глухомани, в самую кромешную темную ночь. Аж в ушах зазвенело, и сразу в обоих. По сто стрекоз в каждом. Только бы не расплакаться! "Мотор!" Дубль я провела с ощущением, что это в последний раз. "Сто-о-о-ап!!! - вскричал Трегубович, подпрыгнул на полметра, сдавил мою руку. - Молодец, снято! Смену закончили". И пошел, напевая очередную свою прибаутку: "Очень соблазнительна Наташенька Левитина". Он в чем-то похож на моего папу. И очень, но просто очень понравился моей маме. Когда, будучи в Москве, звонит нам, он громко и весело с ней разговаривает: "Это Леля? Привет. Как дела?" Мама вся рдеет и, улыбаясь своей довольной улыбкой, раз десять мне говорит: "Звонил Виктор Иванович, и все мне Леля, Леля... Он очень... забавный, очень непростой, правда?" Моя мама его хорошо могла наблюдать на съемках фильма "Обратная связь", куда мы ездили с ней вдвоем. Нет, втроем. Я, мама и мои костыли. В фильме "Мама" я сломала ногу, а в 1977-м, зимой, я начну сниматься у Трегубовича - совсем больной и беспомощной. Но он будет со мной работать, не обращая внимания на мое состояние, как ни в чем не бывало. Он мне даст почувствовать, что жизнь продолжается, что я действую, работаю, живу. Конфликтов у нас больше не будет никогда. Он умный и сильный. Я ему доверяюсь. Он для меня из тех режиссеров, за которым пойду, не читая сценария. Когда зрители спрашивают, какая моя роль самая любимая, перед глазами у меня проходит так много... Я вижу и "пробу", и ленинградский Дом кино, и на мгновение пронизывает холод того конфликта, и заливает такое тепло к этому человеку, который через много лет оживил во мне то, что уже все похоронили. И еще многое, многое вижу, что случилось в том же 1973 году. Я думаю, что надо быть благодарной тому случаю, той роли - всему, что помогло на экране стать самой собой. Несмотря на то, что эта роль внешне так далека от меня, она - моя. Она моя по человеческим и чисто женским нюансам. Вот что оказалось самым странным и удивительным. Вот какие открытия для меня принесла с собой эта роль. В ней мне жилось тревожно и счастливо. "Думаю, что моя любимая роль в фильме "Старые стены", - и всегда этот ответ зрители тепло приветствовали. Съемки были в разгаре. Худсовет перестал придирчиво следить за моим исполнением роли директора. Приближался самый ответственный для меня "объект" - кабинет директора. Мы его снимали в настоящем директорском кабинете одной из ткацких фабрик Ногинска. Эта сцена, когда я провожу с начальниками цехов утреннюю пятиминутку. Знаю, что у меня на фабрике будет план. Знаю, что энтузиасты в моем коллективе есть. И они моя опора. За длинным столом моего директорского кабинета, вперемежку с актерами, сидели настоящие начальники цехов. Но мысль о том, чтобы я после смены спела им что-нибудь из "Карнавальной ночи", даже не обозначилась в атмосфере. Мы только сфотографировались на память, но без подчеркивания "ненастоящести" происходящего. Все отнеслись с уважительным вниманием ко мне, как будто я и в самом деле - ну, не директор, конечно, но какой-то все же начальник. Это были самые замечательные съемки. Для души! 17 июня 1973 года. Был жаркий летний день. Июнь - самый любимый волнующий зеленый месяц. В этом месяце идеальное состояние природы для влюбленности. И этого месяца я почему-то ждала уже в тридцать восьмой раз с тайными надеждами. В этом прелестном ногинском июле я только работала и любила свою семью. И больше ничего. Во Дворце культуры снимали свадьбу молодоженов. Снимали ночью, потому что днем во Дворце своя запланированная культурная жизнь. Закончили работу в четыре утра, быстро в машину - ив Москву. Короткий сон, а в девять утра у дома "киносъемочная" со студии "Мосфильм". Еду на съемку к Ташкову, где снимается главная декорация - "квартира Ванюшиных". В 17.30 у студии стоит такси из Ногинска. Снимается режимный кадр: директор Анна Георгиевна Смирнова приходит к работницам в старые казармы-общежитие. Эх, сцена! Снимались сами работницы фабрики и только две актрисы. Все эти женщины годами стоят в очереди на квартиру, кому же, как не им, по-настоящему известно, что это такое. Они забыли про съемку, они обступили меня со всех сторон, они так пытливо всматривались: обманет или доведет дело до конца... Ах, я бы им все-все отдала, всем-всем квартиры, через все невозможные пути, ходы, просьбы, прошения - так на меня, актрису, играющую их директора, смотрели люди, не актеры, у которых актерская задача была их насущнейшей жизненной потребностью. Это одна из самых сильных и достоверных сцен в фильме Виктора Трегубовича. Режим кончился. И опять ногинское такси повезло меня в Москву. Мертвая, прямо в гриме и одежде, повалилась на кровать. Было начало девятого. Звонок. Ах, надо выдернуть штепсель. - Дочурка, ето папусик! Як ты? Вже пять дней тибя не видев, моя ластушка, мой труженичек. Ты ж не забывай себя так, а то ты... Ты як я. Не могу сидеть без дела. Мы ж з тобою не што и она. Ей усе спать и есть, во порода, ты скажи на милысть. - Папочка, как ты, как чувствуешь себя? - Наверна, скоро помру, а она все не верить. 3 утра, знаешь, дочурка, так серце прихватило, ну, думаю, все, девки, война и смерть моя. Потом понапивсь разных лекарств, вроде полегчало. Пошли з Машую и з Лелюю на выборы. Ну, честь по чести исполнили священный долг. Пообедали. Знаешь, дочурка, она як захочить, усе зможеить - такой справила укусный борщ - я сам змолов полных две тарелки. А каклеты полинилася. Каклеты есть отказавсь наотрез - хай ценить мужа. Дочурка, я тибя як отец прошу, ат чистага серца, поговори з Эдикум! Тут кала меня усе мои друзья - и Чугун, и Партизан, ты их знаешь, я тибе за их гаварив, дочурка, будь ласка, поговори з Эдикум! "Поговорить с Эдиком". Что это значит? Собака - карликовый пинчер, черный, с рыжими подпалинами. Для нас с мамой - Федя, для папы - Эдик. Этот пинчер - профессор, соображающий феномен - был приучен папой разговаривать по телефону. Мама, Маша или я на одном конце провода кричим: Фэ-э-дю-у-у-у-у-у-шшш! - на другом конце провода, где бы этот второй конец ни находился, наш умный "мальчик" отвечал песенными руладами, перемежающимися с коротким отрывистым лаем: понял, эту интонацию исчерпал, жду следующего вопроса. Трюк? Безусловно. Вы идете по улице и натыкаетесь на толпу заинтригованных людей. Протискиваетесь ближе к будке и видите, как человек со счастливым лицом держит голенькую черненькую собачку, просит ее поговорить с какой-то "Люсюю", и собачка, припав ухом к черной телефонной трубке, вылезая из кожи поет, кричит, говорит: "Бов, бов, бо-о-оррр, вав!" Кто же там его слушает? Кто объект? Собака, человек? "Ну форменный идиотизм, Марк, котик", - возмущалась довольная мама. Да, папочка уже не мог, как раньше, крутиться, вертеться, развлекать, "быянчик - чечеточка". Ему было уже 75 лет и два инфаркта. Но он был не тот человек, чтобы притихнуть, заскучать, опустить руки, поддаться унынию. Это было одно из его новых московских развлечений, и многие его на улице знали: "Это тот добрый человек, у которого собачка разговаривает по телефону? У него еще дочь вроде актриса..." Обо мне он давал всем - хотели того люди или не хотели - самую подробную информацию с демонстрацией моих фотографий. Про свою дочурку "З усем серцем у самую первую очередь". Редко за последние месяцы нам приходилось быть вдвоем. И у меня болела душа. Но зато, когда выдавался день, мама говорила: "Пусть папа приедет к тебе, мы вам мешать не будем". - Поговори с Эдикум, дочурка, милостью прошу, я вже тут людей пособрав. - Папочка, милый, не могу. Я еле живая. Я же ночь работала, спала три часа, сейчас ничего не соображаю. За день сжевала три пирожка - поесть некогда, а ты со своим Эдиком. Ну нельзя же так, пап, зачем тебе людей собирать, скажут, что мы ненормальные какие-то... - Да нет, они хлопцы хорошие, Эдика усе любять. Хотев людей уважить... Ну, усе, ладно, прости, прости меня, дочурка... Это было в начале девятого, а в десять вечера я стояла в маленькой комнате, которую родители выменяли на нашу харьковскую квартиру. На тахте лежал мой папа и чему-то счастливо улыбался. На груди у него стоял ощетинившийся, ощеренный Эдик и никого не подпускал к папе и близко. Так мы и стояли: мама, я и Эдик. А папа лежал и улыбался. Умер наш папа. А подойти к нему мы не можем. Эдик был такой воин, такой защитник, такой друг. В людях, которые не чтут собак, есть незнание ощущения, что тебя не предадут никогда. Эдик чувствовал, что случилось непоправимое. Когда же мама исхитрилась и кое-как ухватила его, Федечка вдруг на наших глазах обмяк, сник, стал тяжелым-тяжелым и покорно лег на свое место, глядя на нас пустыми, равнодушными глазами. Да и вообще, он больше никого не любил. Исполнял свои сторожевые обязанности исправно, иногда "говорил по телефону", но недолго и безо всякого удовольствия. Зарабатывал себе на жизнь и все. А потом и он ушел вслед за своим любимым хозяином. Безусловно, требуется время, чтобы разобраться в происшедшем, в своих эмоциях, в себе. Просто удивительно, какое же количество второстепенных, ненужных мыслей проскальзывает в час трагедии. Именно в тот момент, когда весь организм сотрясается горем. Ведь потрясение, казалось бы, должно придавить все мелкое и постороннее. Ничего подобного... Почему они закрыли крышку гроба? Подумаешь, законы: стоит автобус - открываем, поехали - закрываем. Скорее бы расстаться с этим автобусом. Зря эта тетка надела голубое платье - все в темном, какая бестактная, неужели она нравилась папе? А я сама, тоже вырядилась - во все черное, и все со штучками, оборочками, все непросто, как будто на чужих похоронах замуж собралась милая вдовушка. Правильно папочка говорил: "Поший себе хоть одну солидную вещь..." Пошью, теперь пошью, даю тебе слово, папочка, теперь у меня все будет солидное... Не забыть бы тропинку, что ведет к могиле. Завтра одна приду сюда, поплачу, поговорю... Какая погода, как назло. Что? Троица? Да, да, папа говорил, что бог на Троицу призывает к себе всех лучших людей. Но мне от этого не легче. Почему я не плачу? Ведь надо плакать... Да, надо вот с этими молодыми могильщиками расплатиться пощедрее, а то скажут, работали у артистки, что снималась в "Карнавальной ночи", а она пожмотничала. А-а! Бросать землю. Так положено? Да-да, помню. Значит, фотографию, где мы все на коленях у папы, я положила, крестик положила, платок моей школьной подруги "Милашки" с ее инициалами положила... Вот папин сын, мой родной брат Володя произнес нужные по такому случаю слова. Папа столько раз их говорил: "Хай земля ему будить пухум..." Ну, все идет пока как у людей. А завтра я все, что у меня есть, - раздарю. Деньги раздам друзьям на угощение, этим старичкам, что стоят у церкви, - пусть помолятся за усопшего раба Марка. Папа будет доволен. А послезавтра он воскреснет и снова будет с нами. И в это я верила абсолютно. Да кто же тогда на этом свете должен жить, если такого чистого, моего доброго папы не будет! Нет, в тот момент у меня даже мысли не было, что это навсегда. А назавтра я блуждала-блуждала по кладбищу, искала-искала дорожки и, казалось бы, неизвилистые тропинки... Не помню. Ничего не помню. Стемнело. Кладбище вечером пугает. В голову лезут страшные детские сказки. Ухожу по главной аллее кладбищенского парка, все оглядываясь и проверяя, где же я сбилась... Навстречу идут подхмелевшие вчерашние могильщики - спросить бы, но по их настроению чувствую неуместность своего вопроса. У них похоронный рабочий день кончился, началась светлая земная жизнь. Сама, сама отыщу своего папу! Накануне всю ночь шел дождь. Свежая могилка была размыта дождем. Цветы завяли. Тихо. Холодно. Мертво. Да нет его здесь, нет! Моего папы здесь никогда не будет! Здесь пусто, а он - жизнь! Он свет! Он оптимизм! Нечего мне здесь искать. Папа во мне. Папа в нас! Он хотел, чтобы я работала, чтобы я несла людям радость. Он хотел гордиться мною. Он хотел, чтобы я была счастлива! Я буду работать, ты будешь мною гордиться, я буду счастлива! ...А на следующий день я стояла перед камерой. Три дня отпуска в связи с "непредвиденными обстоятельствами" кончились. И хорошо. Какое коварное изобретение - кинокамера. Она способна куда с большей пронзительностью, безжалостной точностью, чем литература и самое прекрасное фото, зафиксировать переливы и вибрацию души! Когда я смотрю те кадры, после свежей раны... Не-ет, не сыграешь, не загримируешь, не срежиссируешь. Сокровенное идет из глубины - оно и есть подлинное. Больше всего в то время я боялась оставаться одна, наедине со своими мыслями. В "Старых стенах" предстояло озвучание. "Дети Ванюшина" были уже позади. Кончится озвучание "Стен", а что дальше? Ну хоть бы не было свободного времени. Я же не выдержу. Ну подвернись какая-нибудь работенка! Несколько раз на встречах со зрителями я робко говорила про роль директора. Мой рассказ так и повисал в воздухе, все кончалось "Хорошим настроением". Со стороны мои метания, мое наэлектризованное состояние на двести вольт - лишь бы не грусть, и не дай бог тишина - мало были похожи на страдания преданной дочери. Ну, да ладно - люди есть люди; как говорит моя любимая героиня Анна Георгиевна Смирнова. Мне бы дышать без остановок. Ну когда же я перестану дергаться? Когда же у меня появится хоть какой-нибудь островок покоя? Есть же у других актрис семья, заботы. Их встречают, провожают, в кассах берут билет на "Стрелу". Кто-то им открывает двери, спрашивает, что нужно купить, а может, подарить... А мне не надо ничего покупать и дарить, ничего не надо. Я сама себе подарю. Мне бы только на кого-то положиться, в конце концов. Только и всего. Наверное, что-то не так во мне самой. Скорее всего... Этот молодой человек - музыкант. Я его не замечала, хотя в концертах он играл в оркестре на сцене, рядом со мной. Но тогда, в те дни, ничего не видела. Я неслась. У меня умер папа, кончилась прошлая жизнь. И уже не для кого было расшибаться в лепешку и лезть из кожи вон. Для человека, а для женщины особенно, пусть она и актриса, безусловно, главное в жизни - найти свою половину. У одних эта половина появляется в юности, у других - в зрелости. Счастье? Да, если ты искренен, расслаблен, понимаешь, что "половина" примет тебя и поймет в любом "неконцертном" и непраздничном состоянии. С того времени, как не стало папы, потребность в такой понимающей и преданной "половине" выросла до невероятных размеров. И я абсолютно верю, что этого скромного и доброго человека - моего мужа - послал папа. Ведь папа знал, что для меня главное - верность. Случайно мы очутились за одним многолюдным столом, но ровно через "пять минут" я подумала: неужели - тот самый? Если он исчезнет из моей жизни... А это главное, чтобы человек постоянно был рядом. Это самое главное. Главнее, чем страсть, вздохи и восторги любви. Так кончился этот особый в моей жизни год. Отныне я буду не одна. Рядом со мной моя любимая семья, которая будет помогать мне жить и работать. И работа впереди будет - за все незабываемые годы терпения и ожидания. Именно с 1973 года начнется моя вторая жизнь. И будет казаться, что все улеглось, утихло и уравновесилось. А на самом деле ничто не уравновесилось и не утихло. Оно кричит, мучается, сомневается, болеет.  * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ХАРАКТЕР ПОРТИТСЯ *  ГЛАВНАЯ ПРОФЕССИЯ Литературный сценарий - это, как правило, история, событие, которое читаешь как повесть, как рассказ. В режиссерском сценарии явно проступает личность режиссера, который увидел это событие, эту историю по-своему. Для меня главное в режиссерском сценарии - проследить основную мысль режиссера и максимально приспособить его видение к своему. В режиссерском сценарии можно прочесть очень многое. От того, что режиссер акцентирует, как поворачивает мысль, быстро ли обнаруживает идею или подводит к ней исподволь, что предпочитает: эффектные "штучки" или без внешнего лоска ближе к главному, - можно понять порой, даже какой он человек. С того самого времени, когда я стала досконально изучать режиссерский сценарий, я почти ни разу не ошиблась в том, что меня ждет впереди. Почти. Но иногда тревожило ощущение будущей несовместимости с режиссером, с его видением, вкусами. И если я самонадеянно заглушала в себе эти тревожные предзнаменования, то потом получала по заслугам. Подчиняться и соглашаться вопреки своему разуму - это нестерпимая мука. Изучение режиссерского сценария стало моим правилом. Уже знаю все наизусть. И все равно читаю. Читаю со всеми ремарками режиссера слева: "она села на диван, широко раскинув платье, и оценивала произведенный эффект" - до технических примечаний режиссера справа: "наплыв длительностью полтора метра; черно-белая соляризация (контур); мультипликация (впечатка)". И пусть в конечном результате не все так получится, как записано у режиссера слева. Пусть я сяду не на диван и не на стул и не раскину широко платье - с костюмом и гримом все впереди - костюм может продиктовать другую мизансцену. А вот то, что "она оценивала произведенный эффект" - это уже от характера, это - в дело. Кинорежиссер, на мой взгляд, самая трудная, самая интересная, самая главная профессия в кино. Можно быть эмоциональным или рациональным актером - режиссеру просто рациональным или эмоциональным быть нельзя. Режиссер должен быть и умным, и эмоциональным, и рациональным, и эрудированным, и терпеливым, и музыкальным, и дипломатичным, и чувственным, влюбляющимся в людей, и сдерживающимся от гнева и грубости; он должен быть и директором, и администратором и экономистом; он должен понимать и операторские тонкости и знать законы монтажа и работу художника; режиссер должен быть и "авантюристом" (А как же? Вести корабль неизведанным курсом, столько раз идти напролом - и чтобы ни один мускул не дрогнул, ведь в тебя верят), и продюсером; режиссер обязан быть широко образованным человеком. Наверняка я пропустила еще многие качества, которые должны быть свойственны этой "штучной" профессии. Режиссер и актер. О, это связь самая тонкая и деликатная, похожая на сложные, странные семейные отношения. В картине режиссеру с актером приходится разрешать и распутывать такие тонкие и грубые, открытые и тайные человеческие проявления, что подслушай человек со стороны такой разговор - полный подтекстов, намеков, откровений, слезных признаний и сокровенных тайн - у-у-у. скажет, да ведь это не совсем нормальные люди. А как же люди снимают кино? Начищенные и напомаженные, налакированные и набриолиненные? Как в гости приходят? Так ведь это и самим зрителям неинтересно. Интересно все то, что предшествует празднику. Один режиссер признался, что не любит съемочного процесса, поскольку артисты на съемке разбивают то, что было в его воображении. Такой режиссер в работе необаятелен, а порой просто неприятен. Он в кадре не расцветает. Я боюсь режиссеров, не любящих актера, считающих его рабочим материалом, который надо подмять и подчинить. Это ясно с первой репетиции. Не ухватил актер чего-то с ходу, тут же - неудовольствие на лице. Возможны и комплименты, типа "колода, сапог". А что актер, собственно, должен ухватить, если режиссер: "...Показать не могу, рассказать не умею, но тут мне сделайте как написано в сценарии: "подобие улыбки раздвинуло ее губы". И начинаются съемки под лозунгом: "Вам рэпэпыцыя нужна? Мэни не-э... Мото-ор!" Вот что у всех здорово выходит, так это команда "Мотор!" Если с режиссером не налаживается особого человеческого контакта, это вовсе не означает, что в картине нельзя работать нормально. Очень часто работаешь без привязанности. И многим актерам так даже привычнее и удобнее. Мне же почему-то так важен этот момент, так важен, прямо до болезненности. Мне необходимо, чтобы перед началом съемочного периода режиссер дал возможность полностью раскрепоститься, поднаиграть, даже покривляться. Это мои "пристройки", они помогают подойти к главному и тем самым дать возможность режиссеру заглянуть вглубь, туда, где я прячу свои тайны, фонды. Фонд - это живо реагирующий и трепетный, пульсирующий и взрывающийся материал наблюдений и прожитого, который невозможно взять в руки, вычислить или взвесить. Это аппарат из области духовных сил, которые подвержены изменению, отставанию от жизни, от событий. Это "трагичный" аппарат. Он всю жизнь мучает! Ну присмотритесь, режиссеры, попристальнее, почеловечнее! - А!!! Поздно. Уже не справляешься. Отстаешь. Уже не чувствуешь интонации времени... неужели подползает творческая старость? Остановись, время! Вспомни: в пятидесятые годы, да и в шестидесятые, даже в семидесятые тебя еще хвалили... Было ведь! Ушло время, ушло. Эта так называемая творческая "старость", конечно же, не старость в буквальном смысле. Ведь старым бывает порой и сорокалетний и даже тридцатипятилетний, в то время как восьмидесятилетний может быть самым интересным, самым увлекающим, самым современным. Ножницы, ножницы времени. Приходит опыт, мастерство, но уходит внешность, здоровье, понимание "сегодня"... И многие роли уходят навсегда. Ах, ах... Такие недуги подбираются не только к актерам. Они знакомы всем, кто занимается искусством. Но самое опасное и обидное, когда творческое "отставание" подкрадывается к лидеру, главному человеку в кино - режиссеру. Ну что он тогда может сказать актерам, группе? Ведь их надо вести за собой, но куда, как? Снималась я и в таких условиях, когда во мне видели только безотказного донора. В конце такой картины выползешь, пощупаешь себя - вроде жив, ну и слава богу! Милый, дорогой актер - зависимая профессия, а ведь именно режиссер может подарить тебе импульс сегодняшней жизни, вытащить тебя из когорты забытых артистов вчерашнего дня. Как важно, чтобы режиссер мог создать такую обстановку в работе, где бы актер, не сжимаясь в комок, свободно паря, мог целиком отдать себя делу. Когда режиссер ни на йоту не отступает от того, что задумал (а сценарий создавался год назад, а то и больше), работать очень не просто. Что такое сегодня год? Да за этот год произошло столько видимых и невидимых изменений, что господи ты боже мой! За этот год актер, режиссер, да и все вокруг претерпело изменения... Но нет: "Я так задумал, так и будет". Самый большой враг делу - это претенциозная ограниченность, которая обязательно снижает уровень картин даже талантливых людей. Я убедилась, что мощной личности не страшны отходы от "моего". Ну что такое гибкая, творческая режиссура? "Пять вечеров". Это единственная в моей жизни картина, полностью срепетированная до начала съемочного процесса. Когда вместе с режиссером выстроена точная схема роли. И температура всех сцен известна заранее. И, казалось, не могло и не может быть никаких новшеств, изменений, и все же... В съемочное время я уже полностью существовала в микроклимате героини, входила в мельчайшие подробности обстоятельств той незавидной жизни, когда уже не видишь, не чувствуешь, что и лицо подвяло и деформировалось, и глазки уже несмышленые, и голос потускнел. А как же "ей" было не подзачахнуть, когда целых семнадцать лет от того сорок первого года только госпиталь - фабрика - дом - племянник - книги. И все. Ни о каких женских качествах - кокетство, улыбки, хи-хи-хи, ха-ха-ха - нет, об этом речи быть не "может! Как женщина она... ну как бы это... давно уже потеряла "квалификацию". ...На съемку приходишь с "перевернутым" лицом: - Простите, я вам хочу сказать одно, очень важное... - Что случилось? - Вы понимаете... Она не будет в "Третьем вечере" с ним целоваться. Не будет. Она просто... ну, не может она, и все. Она... ну, она уже... Режиссер пронизывающе смотрел в мой лоб и угадывал, что там в голове ворочается... Женская природа... Капризная и загадочная вещь. В женских ролях порой существуют такие ювелирные микрофлюиды, что ни один самый тонкий режиссер-психолог не докопается. Ведь он мужчина. Тут надо только доверять женщине-актрисе. Тогда я в воздухе уловила, что он почуял: туда, туда! - Что, она этого не хочет? - Хочет, хочет, очень хочет, но... она не знает... не понимает, нет, не помнит - вот! Ну, в ней все это умерло... не знаю. Она не может... еще... Опять напряженное молчание... А рядом люди из группы, у режиссера важные дела. Я его отвлекла. Ну просто я не могла не высказаться!" - Ну так и скажи в кадре: "Не могу..." - Ой, ой, спасибо вам, Никитушка Сергеевич, родненький! Она его поцелует обязательно! Года через полтора после конца фильма! А вот как записана в режиссерском сценарии эта сцена: "И еще раз он ее поцеловал. И тогда - раз ему так уж нужно - она решилась. Сделала стыдное - раскрыла губы, и вдруг выражение страдания и счастья появилось на ее лице. И было то, что прежде, бесстыднее, чем прежде..." Так мы и репетировали "Третий вечер". Такие искренние, подлинно человечески чувственные сцены встречаются не в каждой картине. Вот, думала, рвану! А как начала идти по скупому, однообразному жизненному пути героини фильма да пропускать через себя все ее семнадцать лет вплоть до "Третьего вечера", - концы с концами не сошлись. А ведь снимаешься, как правило, "с кондачка". Перед съемкой репетиция. Это в самом лучшем случае. А так, если как часто бывает... Ну, вот не так давно... Конец картины. Усталость на усталость, бессонница на бессонницу... Но рабочий день есть рабочий день. У меня правило: не работаю, только если - "скорая помощь", только. Встаю утром с невыносимой головной болью, никакие таблетки не помогают... В тумане проходят грим, костюм. Бреду в павильон, как во сне, улыбаюсь: "Привет, доброе утро..." Жду, может, пройдет. А сцене нужна совсем другая голова, лицо, состояние, то есть, все наоборот. А чем? Откуда? Но верю в чудо, и никакого чуда не происходит. Вот я уже в кадре, а в голове - тук-тук-тук, а в глазах все прыгает в такт этому жуткому стуку. И я прибегаю к своей уловке, вернее, способу выйти из безвыходного положения, когда нет помощи со стороны, когда нельзя рассказать, что с тобой происходит, режиссеру это просто не интересно, не до тебя, и т.д... Ты одна! Я научилась использовать свое состояние "не в форме", мои неприятности извне, настроение партнера, раздражение режиссера - все негативное переваривать в нужное новое ощущение. Одиночество и непонимание в работе, как это ни парадоксально, научили меня не рыдать, не жаловаться, не паниковать, а тихо, молча все пропустить через себя и выдать "на-гора" новое качество. Способ верный. На экране это почти всегда самые точные кадры, потому что так смотрела внутрь, что не помнила, что было с лицом, почему "пошла" или "не пошла" рука и зачем я это сказала так. Знаю, что на озвучании этого "так" повторить не смогу, потому что "это" рождалось в кадре. Точно так и поступила, когда была головная боль, взяла ее на вооружение, расслабилась, растворилась в ней, не взбадривала "вздор". И на экране не стыдно. И режиссер сказал - "снято". И все. Он не знал, как пойдет сцена. Работали "с ходу". Интересно. Все очень интересно. К счастью, с лучшими из режиссеров всегда находила общий язык. Что для меня такое "лучший из них"? Это тот, который без всякого болезненного самолюбия готов выслушать мнение актера, редактора, художника, а порой и просто наблюдательного человека из группы, далекого от непосредственного участия в кадре, - рабочего сцены, костюмера и т. д. Такому "лучшему" режиссеру интересно всИ и все. Хоть больше всего люблю сниматься у режиссера-диктатора - умного, талантливого, сильного, - который точно приведет меня к тому, чего хочет сам. А мое - всегда при мне... В последние годы мне везло. С некоторыми режиссерами сложились добрые отношения. У многих других снималась вполне нормально. Но когда отношения добрые или нормальные, то и работается прекрасно и хорошо. А вот тяжело пришлось трижды. У талантливых, очень разных режиссеров. Это три фильма разных периодов жизни. Здесь разные уровни моего актерского соображения и опыта. Три хороших урока профессии. Между тремя фильмами - десять лет - две пятилетки. Можно сделать самоанализ: "К чему актриса пришла за десять лет? Как выполнила план? Как менялся ее характер и уровень профессионализма?" 1970 год. Картина "Белый взрыв". Значит, до этого фильма я не была на съемочной площадке лет пять, не считая одного-двух дней 1968 года в фильме "Взорванный ад". Это было время, когда решила начать с нуля и готова была мыть горшки и играть безмолвные роли (и буду их потом играть в огромном количестве и с удовольствием), а тут откуда ни возьмись - приглашение на "пробы" в Одессу на большую роль. В фильме "Белый взрыв" шесть героев - пять мужчин и одна женщина. Суть истории в том, что во время войны шести альпинистам предстояло взорвать снежную лавину, тем самым преградив путь фашистам. И вот, через смерти, срывы в пропасть и перестрелки, до высоты добираются двое - молоденький солдат и медсестра Вера. Они-то и выполняют боевой приказ, совершают подвиг! Когда я прочла сценарий, безумно захотелось "снежного подвига, белого взрыва", а какая она, эта медсестра, - это потом. Вот это "безумно" меня и погубило. Бездумная поспешность обязательно приводит в результате к ошибке. Переполненная нетерпением играть, я отважно двинулась в Терскол, готовая по первому зову режиссера лезть в гору. В группе был полный штиль. Шла акклиматизация. Никто никуда не торопился. Группа тихо обживалась на новых местах. Иногда кто-то невысоко поднимался, "пробовал высоту". А один актер пожил с недельку, пожил и сказал: "Нет, ребята, у меня здоровье уже не то, вы тут сами по горам давайте, без меня". О, как я его про себя отчихвостила. Ну уж я-то не сдамся вам, милые горы, "... на которых еще не была". Ну, так побываю! И тут же надписала фотографию режиссеру с призывами "Вперед! Никаких отступлений!" Что-то в этом духе. Режиссер - красивый спортивный человек, замечательный рассказчик, с отличным чувством юмора. В номере у него играла прекрасная музыка. Он поставил мою фотографию с призывами у себя на столике - и я еще больше расправила свои неспортивные плечи. Сегодня пасмурно, не снимаем. Вчера не было актера. Назавтра - еще чего-то нет. Но вот опять сегодня - солнце светит и актеры на месте. Но опять не снимаем. Вдруг решили снимать завтра. Ура! Будем снимать финал - самые драматические и сильные сцены картины - тот самый белый взрыв! А до этого взрыва произошло столько трагических событий. И чтобы сыграть в начале съемок такой финал, нужно прожить весь путь, все отношения, все потери и драмы. Нужно было так чувствовать градус каждой сцены, что ночью проснись - и будь готов сыграть любую из любого места сценария. Но умение выстроить температурный график роли пришло ко мне много позже. Ах, если бы в те годы я хоть изредка могла заметить свои ошибки на экране. А тогда... Распирающие силы сослужили дурную услугу. Темперамент, фантазии - и вновь красивый очередной "плевок в вечность". Но намекни мне тогда, перед съемкой, что эта роль будет опять "плевок"... Вскочив до восхода солнца, счастливая, что наконец-то в бой, подрумянилась, забыв, что это финал картины, что моя героиня вконец измученный человек. Не преминула подкрутить "завлекалочки" около ушей - крик моды начала семидесятых - и скорей на вершину! "Привет васюкинцам!" Я на горе! Ровно через пятнадцать минут, в шерстяном спортивном костюме военного образца, околела и превратилась в немую сосульку. Но господи ты боже мой, чего же мне стоило выдержать это испытание и не подать виду целых полчаса. Что играть? Какой я должна быть на этом последнем этапе роли, картины? Мои завлекалочки и румянец, мои глупо обтянутые, как в балете, ноги на снегу! Внутри такой ледяной раздрызг, такой позор, ах-ах - ужас! Бежать, бежать! Куда? Вниз? Под нами четыре тысячи метров! Такси не возьмешь, только головой в пропасть. Но жаль себя... а вдруг? Но никаких "вдруг" в таких случаях не бывает. Первый дубль: тык-мык, тык-мык - мимо. А ведь в меня режиссер верил, говорил, что помнит "Рабочий поселок". Ай-ай-ай! Сейчас режиссер на меня смотрит холодно, равнодушно, отстранение, сложив узкий рот в презрительной гримасе: - Ну еще раз попробуйте... - Ну а как? - Ну как-нибудь по-другому. Сняли восемь дублей, но ни одного просвета внутри - ни единого. Спустились вниз. Я влетела в свой номер в отчаянии от стыда и беспомощности. Я ничего сделать не могла. Ничего. Когда проявили материал, режиссер сказал мне, что уже поздно менять актрису, но он постарается меня аккуратно вырезать из картины, в крайнем случае оставит на экране мою спину. Жестоко по форме, но справедливо по содержанию. Когда я просеиваю в памяти самые тяжелые минуты жизни в профессии, эта роль перекрывает все глубины моих актерских падений и выбирается на одно из первых мест. В 1980 году режиссер "Белого взрыва" предложил мне роль. Я растерялась, и стало стыдно-стыдно - ведь я его тогда так подвела... А он верил в меня... Как только раздался стук в мой номер в одесской гостинице и я спросила "кто там?", мне отозвался человек, от голоса которого у меня в душе скользнуло неспокойное, вызвавшее полузабытое, но болезненное: где, где это