ришлось раздобыть медицинские книги, изучить травматологию и все последствия контузии мозга, как после длительного шокового бессознательного состояния человеческий организм возвращается к жизни. Какие формы принимает выздоровление? Без анатомички медиком не станешь, но с литературой познакомиться необходимо. Оказывается, что длительно бессознательное состояние - защитная реакция. Если бы человек при глубоких травмах не терял сознания и памяти, он бы умер или лишился разума. Оказывается, граница живых и мертвых нервных тканей, возрождаясь к жизни, причиняет такие невыносимые боли. Были случаи, когда больные кончали жизнь самоубийством, если память и сознание возвращались раньше времени. Так вот почему возле Дау дежурило по две сестры в каждую смену! Если одна отлучается, вторая не спускает глаз с больного. Оказывается, длительное бессознательное состояние Дау было спасительным. Во время бессознания вернулись к жизни все ткани, все клетки его тела, все ушибленные жизненно важные органы начали функционировать нормально. Оказывается, после тяжелых ранений, контузий и травм, возвращаясь к жизни, в организме мужчины ранее сознания просыпаются инстинкты, заложенные природой. У больного появляется жгучее желание продлить род человеческий. И, как правило, это воспринимается как неприличное поведение несчастного больного человека, еще не способного контролировать свои поступки. Так вот почему Корнянский назвал Дау "похотливым развратником"! А ведь эта "похоть" в медицинских учебниках не называется развратом. В медицинских учебниках говорится: человек возвращается к жизни, и у него возникают естественные, заложенные самой природой потребности. Как узок кругозор у иных профессоров медицины! Когда мне случалось заставать кого-нибудь из посетителей у Дау, он без конца жаловался на боль в ноге. И я начинала улавливать, что здоровые, благополучные люди не могут понять больного, и бесконечные жалобы на страдания и боль у этих благополучных посетителей вызывают сомнения в мышлении больного. Голова была ушиблена! Ведущие медики контузию мозга приняли за травму мозга. Я уже знала, что боли могут оставаться до трех и более лет! А еще нет и года. И эти боли действительно нестерпимы! Истина: сытый голодного не понимает! Разве так трудно понять чужую боль? У меня было слишком много дел и забот. Я забыла, что существует Ирина Рыбникова, которую Е.М.Лифшиц ввел в круг медиков и физиков как настоящую жену Ландау. (...) И вот как-то утром, когда я была в палате Дау, раздался настойчивый стук в ту запасную дверь возле палаты Дау, через которую я собиралась его выкрасть. Я открыла дверь, вошла взволнованная молодая женщина в ярком малиновом платье. Она впилась в меня взглядом: - Я Ирина. Вы, конечно, Кора. В словах был вызов, а вид был жалок. В мозгу промелькнули страницы прошлой жизни. Казалось, прошли столетия, а только полгода с небольшим назад меня могла душить ревность к этому жалкому созданию! Вспомнила слова Дау: "Корочка, тебе надо испытать настоящее большое горе, чтобы не расстраиваться по пустякам". Сейчас этот растерянный "пустяк" стоял передо мною и что-то говорил. - Простите, вы что-то мне сказали? - Да, я сказала, что хочу с вами поговорить. - Хорошо, давайте присядем. В стороне по коридору было что-то вроде холла. Там стоял диван. Мы сели. Медсестры выглядывали из палаты Дау. В глазах - удивление и любопытство. - Вас Дау узнает? - Да, узнает. - Давно? - Давно. - А меня Дау не узнает,- она разрыдалась, размазывая подведенные глаза. Увидев на платке черные пятна, испуганно вскочила. - Ах, что я наделала! Схватила сумочку, достала зеркало и косметику, начала краситься, приговаривая: - У меня к вам большая просьба. Давайте вместе с вами войдем к Дау, я хочу видеть, как он вас узнает. - Хорошо, пойдемте. - Подождите, я подкрашусь. Когда мы вошли в палату к Дауньке, он ко мне привычно потянулся: - Корочка, куда ты делась, я боялся, что ты уже ушла. - Даунька, к тебе пришла гостья, - спокойно сказала я. Ирина встала, заслонив меня. - Дау, ты меня не узнаешь? Я Ирина. - Нет, я вам уже много раз говорил: я вас не узнаю, я с вами никогда не был знаком. Вы что-то путаете. Она рывком расстегнула платье, выпростала из бюстгальтера грудь. - И сейчас, сейчас ты тоже меня не узнаешь? Как ты мог все забыть? Я тихонько вышла из палаты, заметив, что палата заполняется любопытными. Отошла от палаты к окну. С этой Ириной не хотелось больше встречаться. Дау о ней говорил: "Не просто глупа, феноменально глупа". Моя ревность к ней сопровождалась брезгливостью. Ревность исчезла, брезгливость осталась. Вскоре рыдающую Ирину вывели из палаты. Я вошла к Дау. Он был смущен: - Коруша, это была какая-то сумасшедшая. Я с ней никогда не был знаком. - Даунька, а тебе не жаль эту дурочку, влюбленную в тебя? - Нет, Коруша, не жаль. Она нагличает: она хотела назваться моей женой. Я ей ответил: "У меня только одна жена Кора. А любовниц было много. Их не грех и забыть". Корочка, я еще и сейчас не совсем отделался от кошмаров. Очень трудно поверить, что Корнянский и Егоров не палачи, а врачи. Уж очень они похожи на заплечных дел мастеров. Вот проснусь рано утром и думаю: успел я жениться или нет на своей Корочке? И такой страх берет: вдруг не успел. - Дау, сейчас ты уже не спрашиваешь, ты уже помнишь, что мы поженились? - Конечно, Корочка, я даже вспомнил, что у нас есть сын Гарик. (Вот так медленно возвращалась память.) Я даже помню, что сам придумал ему красивое имя Игорь. - Даунька, ты вспомнил про Гарика, а почему же ты его не зовешь? Почему не просишь привести его к тебе? - Корочка, я не хочу его угнетать своей болью в ноге. Только тебе хочется мне жаловаться на мою страшную боль. Ты умеешь мне сочувствовать! В палату Дау вошел Корнянский: - Что здесь произошло? - Ничего, Дау уже вспомнил, что у него есть сын. - А кто сейчас приходил в палату к Льву Давидовичу? - В палату к Льву Давидовичу приходят посетители строго по вашим пропускам,- отрезала я, вспомнив, как эта высоконравственная туша позволила себе назвать Дау развратником! К счастью, пришел молодой врач по физкультуре Владимир Львович. Дау любил заниматься гимнастикой, веря в ее целебные действия. Моя неприятная дискуссия с Корнянским была прервана. Я поспешила уйти. В тот же день вечером, приехав со свежим бельем на ночь, я застала в палате большое оживление: видно, шла интересная дискуссия. При моем появлении все приумолкли, потом исчезли. У Дауньки глаза сияли. - Сколько молоденьких девиц! Выглядишь ты совсем здоровым. - Лев Давидович читал нам лекцию, как надо правильно жить. - Дау, смотри, Корнянский опять услышит. Медсестра мне сказала: - Когда вы ушли, Корнянский нас допрашивал. Мы все рассказали. Сейчас вся больница только об этом и говорит. Все удивляются вашей выдержке. Мы все поразились, почему вы с ней так деликатничали. Я перевела разговор на другую тему. - Сегодня утром Дау сказал мне о Гарике. - Он и нам уже несколько дней говорит о своем сыне. Уже приехал из отпуска Егоров и заходил в палату. На следующий день только я пришла в больницу, мне сообщили, что Егоров в своем кабинете и просит меня зайти к нему. Когда я шла к нему в кабинет по длинным темным коридорам, у меня было одно желание - никогда не знать Егорова, не быть в его кабинете, не говорить с ним. Он пытался быть приветливым: "Садитесь". Пришлось сесть. - Не успел я приехать, как мне доложили, что произошло вчера утром в палате Льва Давидовича. Почему вы молчали? Надо было давно рассказать мне или Корнянскому о тех безобразиях, которые позволили себе физики. У этой особы уже отобран пропуск, больше ее не будет в нашем лечебном заведении. За это я вам ручаюсь. Теперь-то мне ясно, почему вы хотели все время забрать мужа из института. Я вас понимаю и разделяю ваши чувства. - Борис Григорьевич, вчерашний инцидент с появлением одной девицы ничего не значит! Дау он не взволновал и меня тоже. Меня все время волнует состояние мужа: вы можете спокойно выслушать меня? - Говорите. - В ваше отсутствие я тщательно следила за всеми процедурами и всем лечебным комплексом, который ваш институт предоставил больному: гимнастика, массаж - это полезно. Но ведь метод восстановления мозговой деятельности для академика Ландау не выдержал испытания. Ваш профессор психологии Лурье, видимо, от неудачи ушел в отпуск. Ландау его просто игнорировал, отворачивался и отмахивался, как от назойливой мухи, а Лифшицу, которому вы при своем отъезде на прощальном консилиуме поручили восстанавливать мозговую деятельность вместо себя, Дау говорил только одно: "Женька, пошел вон, лучше позови мне Кору". Ушедшего в отпуск главного психолога заменила молодая женщина. Это было даже удачно: Ландау с женщиной обращался очень вежливо, он ей объяснил, что ему отвечать на мелкие тривиальные истины очень скучно, а скуку он всю жизнь избегал, повторять за психологом фразы "галки - палки", "палки - галки" бессмысленно! Девушка-психолог задала несколько серьезных вопросов, прослушав ответы, она изумилась эрудиции своего больного. Согласилась, что заниматься с ним она не будет. Вероятно, она вам уже доложила, что сама добровольно прекратила свои занятия с академиком Ландау. Я вам, Борис Григорьевич, очень благодарна, что вы меня выслушали, но мужа я у вас заберу. У вас нет условий для выздоровления. - Конкордия Терентьевна, вы недооцениваете мои силы. Я вам уже сказал и еще раз повторю: Ландау я никому не отдам. Это мой больной, и он будет выздоравливать только у меня! Его лицо налилось кровью, а голос злобно повысился. Я ушла, унося страх, я не могла выдать медсестер, бросить ему в лицо: "Вынесите из палаты дыхательную машину, спасайте своих больных, но нельзя выздоравливающего, такого сложного больного терроризировать по ночам страхом". Теперь возле дыхательной машины стояла раздвижная красная ширма, на меня появление этой раздвижной деревянной ширмы произвело самое мрачное впечатление. Что делать? Вся надежда на приезд Топчиева. Глава 40 Вскоре после приезда Егорова был назначен расширенный медицинский консилиум. Сразу после отъезда Топчиева Егоров собрал консилиум психиатров и этим задержал Ландау у себя на все лето. Сейчас опять медицинский консилиум перед приездом Топчиева. Я боялась всего, что затевал Егоров. Ландау - его последний козырь. В прошлом он был хорошим нейрохирургом, сейчас приближается его 70-летний юбилей. Он сказал: "Ландау я не отдам". Сегодня утром опять приезжала целая делегация иностранных корреспондентов. Дау посадили в кресло-коляску и очень испуганного увезли фотографироваться в кабинет Егорова. Вернулся он сияющий: "Корочка, сейчас они мне не причинили никакой боли. Кажется, они меня фотографировали. Там у Егорова еще был Корнянский. Я не понимаю, зачем это им нужно". Я хорошо понимала, зачем это нужно Егорову. Прославляться своими нейрохирургическими операциями он уже не может. Его послеоперационные больные все умирают, не помогает даже дыхательная машина. Куда как легче прославляться, фотографируясь с больным Ландау. К сожалению, у иных медиков честолюбие выше долга! Наступил день консилиума. Перед консилиумом в палату Дау вошли Женька, Соня и Зигуш. Соня - единственная сестра Дау. Появился Зельдович с тремя звездами Героя Социалистического Труда на груди. Я поняла затею Егорова, и мне стало плохо, закружилась голова, к горлу подступила тошнота. Я одна, в единственном числе против оставления Дау в Институте нейрохирургии. Все собранные медики, все собранные физики и родственники будут за нейрохирургию. Ко мне подошел Зельдович, сияя звездами. Эти звезды помог ему заработать Дау. Дау сам говорил, когда был беззаботно весел и здоров: - Я делаю некоторые расчеты по созданию атомной бомбы, а Зельдович за меня сидит на заседаниях у Курчатова. (...) Как-то вечером зазвонил телефон, Дау снял трубку: - А, Игорь Васильевич, приветствую вас. Нет, не приеду, я ведь не умею заседать! Для заседаний я вам дал Зельдовича, а вот за жабры взять меня вам не удастся. Нет, Игорь Васильевич, завтра я не приеду. Хорошеньких девушек у вас нет, наукой вы не занимаетесь, а техника на меня наводит скуку. - Дау, это ты так посмел говорить с Курчатовым? Да если бы он, к примеру, позвонил Семенову, Семенов бы на четвереньках приполз к Курчатову. - Коруша, но Семенов ведь балаболка, и, естественно, Игорь Васильевич им брезгует, а я не такая, я иная, я вся из блестков и минут! Когда Дау выполнил правительственное задание, его наградили Золотой Звездой Героя Социалистического Труда, большой денежной премией. Вдруг, перед Новым годом он просто влетел на мою половину, сияя счастьем, сказал: - Угадай, где мы с тобой будем встречать Новый год? - Вероятно, в Доме актера или ЦДРИ? - Вот и нет, я и ты этот Новый год встречаем в самом Кремле! Знаешь, Коруша, я очень рад, что наконец наше правительство меня оценило как ученого, а вдруг это почетное приглашение я получил за атомную бомбу? Как ты думаешь? Это мы узнаем только через год. Да, Коруша, ты права, сейчас я категорически отказался работать на Курчатова, я занимаюсь чистой наукой - это мое призвание! На следующий год мы приглашения в Кремль не получили. Но заседание злополучного консилиума в Институте нейрохирургии приближалось, передо мной возник Зельдович. - Здравствуйте, Кора, - сказал он, протягивая мне руку. Его, конечно, привел Женька, он будет олицетворять мнение физиков, чтобы оставить Ландау в этом лечебном заведении. Игнорируя протянутую мне руку, я зло прошипела: "Пошел вон!". Силы мои были на исходе. Мне было ясно, что решит данный консилиум. Попробовать поговорить с Соней? Пусть она сама спросит у Дау: хочет ли он остаться в этой больнице или нет? Соня разговаривала с Дау, я подошла. Дау ей рассказывал о страшной боли в ноге как результате пыток по ночам в этом сталинском застенке. - Соня, милая, помогите мне забрать Дау из этой клиники, ему здесь очень, очень плохо. Давайте выйдем, я вас прошу, выслушайте меня. Я пыталась ей все объяснить! Она очень враждебно выслушала меня и ответила: "Нам с Зигушем все объяснили Женя и Егоров. Вы - вздорная женщина, вздумали устраивать сцены ревности здесь, в больнице, из-за какой-то девушки. Хотите лишить моего брата лучших медиков страны. Они ему спасли жизнь, он должен у них выздоравливать! Только под их наблюдением! Я ни за что не позволю его взять отсюда. Вы не были верной женой, вы на Леву не имеете никакого права. Мама очень ошиблась в вас. Зигуш был прав, он всегда говорил: "Дау не должен жениться". С его взглядами на брак, на любовь не может согласиться ни одна приличная женщина. А вы, вы согласились. Вы уже были замужем, наверное, не один раз. Опутали Леву. Вам нужен был муж-академик. Вы предавались распутству на глазах у Левы. Заводили себе любовников и не стеснялись с ними даже появляться на курортах. Вы согласились с Левой на полную обоюдную интимную свободу в жизни. Вам она была нужнее, чем Леве. Мы с Зигушем давно вас раскусили. И вы еще смеете ко мне обращаться с такой чудовищной просьбой. Забрать Леву от знаменитых медиков только потому, что в этой больнице вы должны вести питание своего мужа и стирать белье. Хотите запереть в загородную кунцевскую больницу, где врачи анкетные, а полы паркетные, чтобы домой водить любовников, а не ухаживать за больным мужем". "Вот, получай",- подумала я. Вот что значит бросать вызов обществу! Пришла пора расплачиваться за то ликование, которое испытала, отказывая Сониному мужу и Сониной дочке в своем доме! Я презирала себя за то, что мелочам быта, раскаленной ревности придавала слишком большое знаение. Наконец поняла, как Дау был прав! Консилиум был очень широким по составу, врачей было очень много, а мне было очень страшно. Зигуш и Соня ненавидят меня. От них помощи мне не ждать. Но они вредят не мне, они вредят Дау! Что делать? Я была в растерянности. Зельдович олицетворял мнение физиков. Три золотые звезды сияли, магнетически притягивая все взгляды. Сам Егоров и медики бесконечно восхваляли себя и друг друга в деле спасения жизни Ландау. Все давно забыли о С.Н.Федорове. Все высказывались за выздоровление Ландау в стенах Института нейрохирургии. Особенно распинались за Егорова, за нейрохирургию Соня, Зигуш, Женька и Зельдович. Ну Женька понятно: он заинтересован, он здесь вроде как начальство над Ландау. Но Зельдович безответственно говорил о том, чего не знал! Когда стал говорить Зельдович, воцарилась тишина. А он говорил о том, чего не понимал! Много лет назад его дочь попала под грузовик. Мы живем рядом. Дочка выжила, глубоких травм не осталось. Я очень сочувствовала их горю, но я не вмешивалась в лечение членов их семьи. Я не диктовала, где и как нужно лечить его дочь. Почему же Зельдович имеет право говорить о том, чего совсем не понимает. О восстановлении мозговой деятельности Ландау, которое должно протекать только в стенах института нейрохирургии. Как он представляет себе методы Егорова? Если бы он присутствовал на том местном консилиуме, где Егоров перед отъездом поручил восстанавливать мозговую деятельность Дау Женьке, а Дау, удивленно взглянув на Женьку, на его вопрос ответил: "Пошел вон!". Зачем академику, талантливому физику ставить себя в заведомо ложное положение, зачем говорить о том, чего не разумеешь?! Вспомнила: как-то домой к Дау пришли студенты. В дружеской, непринужденной беседе они много спрашивали. Дау отвечал: "Да, такой случай со мной был, а вот это я впервые слышу от вас. А этот случай имел место". Он тогда был за границей, рождалась новая наука - квантовая механика. Был большой международный съезд физиков, на котором присутствовало много журналистов. В конце съезда журналисты задавали вопросы физикам. Физики отвечали. Один вопрос был поставлен так: в печати появились две статьи о квантовой механике. Одну статью написал физик Паули, вторую статью о квантовой механике написал очень известный американский философ. Какая разница между этими двумя статьями о квантовой механике? Физики молчали, никто не решался обидеть знаменитого философа из Америки. Тогда встал совсем еще юный Ландау и ответил так: "Разница между этими двумя статьями огромная: Паули понимал, о чем писал, а философ не знал предмета, естественно, не понимал, о чем писал". На этом консилиуме Зельдович из физика превратился в такого же философа. Я сознательно окунулась в спасительные воспоминания: Зельдовича мне слушать было невозможно. Почему все вмешиваются, почему смеют мне диктовать, как и где лечить моего мужа?! Вдруг кто-то произнес: "Хотелось бы послушать мнение жены Ландау". Говорил незнакомый человек, в тоне которого чувствовалась доброжелательность. Терять мне было нечего: решение консилиума предрешено. "Я не могу не согласиться с тем, что в Институте нейрохирургии есть блестящий, очень талантливый врач Федоров. Он действительно спас жизнь Ландау в больнице Й 50. А сюда муж попал, когда была назначена глубокая мозговая операция. Операцию отменили, а муж здесь застрял. Человек подвержен редким, но чрезвычайно страшным заболеваниям. Рак мозга - таков профиль этого института. Это не место для выздоровления травматического больного. Программа восстановления мозговой деятельности больных после перенесенных мозговых операций пригодна для этих несчастных, уже дефективных людей. Для академика Ландау такая программа восстановления мозговой деятельности не пригодна. Присутствующие не все видели, как выглядят больные, пораженные опухолью мозга или носовой грыжей. А муж меня уверяет, что это результаты пыток врачей-палачей по ночам и бесконечно умоляет меня забрать его отсюда. Когда он был здоров, я старалась выполнять все его желания, а сейчас он болен, его просьбы я обязана выполнять",- говорила я зло, с отчаянием. Человек, обратившийся к моему мнению, повернулся к Егорову: "Борис Григорьевич, я бы хотел задать несколько вопросов академику Ландау. Распорядитесь, пусть медсестра на кресле-коляске его привезет сюда". Егоров начал возражать, но академик, вице-президент Академии медицинских наук Олег Васильевич Кербиков настоял на своем. Привезли Дауньку. Руки Дау судорожно сжали поручни кресла. А глаза широко открыты: в них страх, вопрос, куда он попал. Я сидела вне поля его зрения, меня он не видел. К Дау подошел профессор Кербиков: - Лев Давидович, вы просили свою жену забрать вас из этой клиники? - Я все время прошу Кору меня отсюда забрать. Мне здесь так плохо. - А вот ваш ученик профессор Лифшиц говорит, что вам здесь очень хорошо. И вы к нему ни разу не обратились к просьбой забрать вас отсюда? - Если Женька считает, что здесь очень хорошо, пускай он остается здесь, если ему это место так нравится. Я прошу свою жену Кору взять меня домой. Со гласитесь, адресоваться с подобной просьбой к Лифшицу, по меньшей мере, глупо! Кербиков весело рассмеялся, воскликнув: "Какова логика!". - Лев Давидович, я рад с вами познакомиться. У меня больше вопросов к больному нет. Егоров не очень весело спросил у присутствующих, кто еще хочет задать вопросы больному. Желающих не оказалось. Дау увезли. Когда сестра повернула кресло к выходу, руки Дау расслабились, с поручня упали на одеяло. Видимо, нервное напряжение сменилось расслабленностью. Это меня успокоило. Егоров закрыл заседание. Не совсем оно гладко прошло для Егорова. Вот такие бывают наши ведущие врачи-психиатры: умны и человечны. На второй день после консилиума Дау меня встретил словами: - Коруша, какой вещий сон я видел. Будто бы я умер. Господь бог призвал меня к себе и объявил, что отпускает меня жить на земле. - Даунька, ты уверен? Это тебе снилось? - Уверен. Как только проснулся, сразу рассказал медсестре. Раечка подтвердила. А, возможно, это результаты впечатления от вчерашнего консилиума? - Даунька, когда ты был здоров, ты утверждал, что не видишь снов. Только когда слишком много работал. От переутомления тебя во сне преследовали формулы. - Корочка, мне кажется, я впервые в жизни увидел такой яркий запоминающийся сон! - Даунька, а бог был один? - Нет, у него было заседание. Да, это впечатление от вчерашнего консилиума. Ему приснился консилиум, но очень важно, что он запомнил сон. Через несколько дней после консилиума мне домой позвонил Кербиков. Он к определенному часу приглашал меня к себе в клинику. В назначенное время я была в психиатрической лечебнице, которой он руководил. Он мне сказал: - Я получил от Егорова официальное письмо, в котором ведущие врачи, присутствовавшие на консилиуме, и физики из комитета, который состоит при Институте нейрохирургии, утверждают, что вы очень плохо влияете на больного мужа, будто вы вредите его выздоровлению. Они просят меня вас обследовать. Возможно, вас лучше изолировать. Вам пришлось перенести большое потрясение. У вас, по-видимому, нервы не в порядке. Мы вас здесь подлечим. - Я согласна на обследование. Если вы найдете, что я в норме, тогда мне изоляция не угрожает? - Пожалуйста, не воспринимайте все так воинственно. Вам ничего не угрожает. Ну, а если сеансы обследования растянутся на некоторое время? - Я согласна приходить в назначенное вами время. - Конкордия Терентьевна, скажите, рак мозга вы считаете заразной болезнью и боитесь, что ваш муж на ходится в клинике рядом с такими больными? - Все гипотезы о вирусах и наследственности рака я знаю. Но если Егоров, совершая утренний обход раковых больных, приходит в палату Дау, то он не моет руки. А дырка в горле у Дау была тогда еще открыта. Я сделала Егорову замечание. Организм у мужа ослабел, его надо оберегать. Когда муж поступил в Институт нейрохирургии к Егорову, в этой клинике они заразили его инфекционной желтухой. Еще муж не может пользоваться судном, у него рана от пролежней, а туалет один на весь этаж. Там всегда очередь. Это обстоятельство тоже его угнетает. В старых клиниках при палате нет ни туалета, ни ванны. А я считаю, это - первые необходимые вещи при столь тяжелом и длительном заболевании. Он каждый день просит ванну, в Институте нейрохирургии это осуществить немыслимо. Я прошла в клинике Кербикова тщательное психиатрическое обследование. Являлась точно в назначенное время. Он убедился в моем нормальном состоянии, дал заключение: изоляции не подлежит. На память он мне подарил стенографический отчет о моем обследовании. От Кербикова у меня осталось самое отрадное впечатление. Егоров хотел меня изолировать, поместив в психиатрическую лечебницу. Это было, вероятно, проявлением той медицинской силы, которой он мне угрожал. А.В.Топчиев приехал только в сентябре. В первый его рабочий день я была у него в кабинете. Он по телефону при мне позвонил Егорову: "Здравствуйте, Борис Григорьевич. Говорит Топчиев. Напрасно вы задержали Ландау у себя. Сейчас из нашей академической больницы приедет за академиком Ландау скорая помощь. Сопровождать больного будут наши врачи и жена академика Ландау. Нет, Борис Григорьевич, меня не интересует решение вашего консилиума. Борис Григорьевич, вы забыли одно очень важное обстоятельство. У нас в стране, по нашим советским законам, медицинское обслуживание наших граждан идет за счет государства. Первые месяцы в результате сложности травм и нетранспортабельности больного вызвали большие материальные затраты как у семьи больного, так и у нашего лечебно-бытового отдела. Мы уже исчерпали свои средства, а жена больного академика, чтобы содержать его в вашей клинике, вынуждена продать подаренную правительством дачу. Ах, вас Евгений Михайлович Лифшиц уверил, что физики ведут все расходы. Нет. Все расходы сейчас ведет жена академика Ландау. Кроме того, Институт физических проблем, их отдел кадров, вручил жене академика Ландау список долга, который ей предъявляют физики. Денежный иск физиков к жене Ландау я считаю незаконным. Я хорошо знаю, за что платили мы, Президиум Академии наук, а что мы не могли оформить, оплачивала жена Ландау. Мне непонятно, на что потратили физики в своем комитете такие деньги. Вот так я и думал, что вы не станете нарушать нашу Советскую Конституцию". Глава 41 Больница Академии наук СССР предоставила академику Ландау палату-люкс с санузлом и ванной. Сразу были разрешены столь сложные проблемы. - Корочка, здесь очень хорошо. Я почувствовал себя человеком. Я могу принимать ванну каждый день. После ванны боли немножко смягчаются. Но почему ты все-таки не взяла меня домой. Я очень хочу домой. - Даунька, ты еще не совсем здоров. Тебя здесь вылечат, и тогда домой. Все медсестры из больницы Академии наук были высокой квалификации, ухаживали за больными с любовью. В палату зашел главврач Академии наук. Он меня спросил , каких медиков взять из нейрохирургии. Я ответила, если можно, одного Владимира Львовича, он занимался гимнастикой. Лев Давидович к нему привык, занятия по физкультуре у них проходят очень весело. Если надо, я буду доплачивать этому врачу. - Нет, теперь академик Ландау в нашей больнице, и уже мы сами все будем оплачивать. Это по закону наш больной, наши фонды обеспечивают все, что необходимо. Вам больше ни за что не придется доплачивать. Когда главврач ушел, я сказала дежурным медицинским сестрам, чтобы они передали другим медсестрам: пока Лев Давидович будет здесь, в больнице, я от себя буду доплачивать ту же сумму, какую они получали от меня с первых дней. Самоотверженный труд медсестер внес немалую толику в дело спасения жизни Дауньки! Моя благодарность медсестрам была безгранична. На второй день его пребывания в больнице Академии наук с визитом с утра явился Лифшиц. Он бесцеремонно потребовал себе халат: "Я - Лифшиц, пришел к академику Ландау". Но ему дежурный персонал ответил, что посещение больных начинается с 17 часов. Он помчался к главврачу. Там он тоже сообщил, что он есть Лифшиц, самый близкий друг Ландау, ему во всех больницах было предоставлено право беспрепятственного посещения Ландау в любое время дня и ночи. "Мой отец был крупнейший медик нашей страны, выдайте мне неограниченный пропуск к Ландау, как было в больнице Й 50 и в Институте нейрохирургии". Главврач ему спокойно ответил: "Я только жене академика дал такой пропуск. Сам академик зовет к себе только жену. Вас он не вспоминал. Все друзья наших больных приходят в дни и часы, отведенные специально для посещений". Входит в палату Н.И.Гращенков - член-корреспондент АН, профессор-невропатолог. Лев Давидович обедал в палате. Он принялся за очень аппетитного поджаренного цыпленка-табака. Только унесли поднос с посудой, Николай Иванович спросил: - Лев Давидович, что вы ели на обед? - Обед был вкусный, но я не помню, что я ел. - Лев Давидович, вспомните, что вы только что съели на второе. - Нет, абсолютно не помню, что я ел. - Лев Давидович, кто был ваш отец? - Мой отец? Он был зануда! - Лев Давидович, как это понять? - Николай Иванович, он был скучнейший зануда. Николай Иванович ушел, пятясь из палаты. Я его догнала в коридоре: - Николай Иванович, это нормальные ответы до болезни. До аварии он всегда так говорил! - Конкордия Терентьевна, вы слишком близки Льву Давидовичу. Мы, медики, не принимаем во внимание мнение о состоянии наших больных от близких родственников. А вот Лифшиц сказал, что Лев Давидович находится полностью в невменяемом состоянии. Я лично тоже нахожу его состояние невменяемым. Ведь он вчера Евгения Михайловича выгнал из палаты и стал звать вас, все считают это ненормальным. Я беспомощно опустилась в близстоящее кресло. Накануне Даунька действительно выгнал Женьку из палаты. Еще в приемные часы и при посетителях. Мигдал вышел от Дау и заявил во всеуслышание: - Ну если Дау Женьку выгнал, значит, Дау сошел с ума! Эти страшные слова, брошенные невзначай Мигдалом, медработники больницы подхватили. Эти слова до меня дошли уже в такой форме: "Ученики академика Ландау, физики, говорят, что Ландау сошел с ума". Гращенков сказал, что считает Ландау невменяемым. Мне стало очень страшно. Я почувствовала: мои силы кончаются. Столько времени бесконечного нервного напряжения и страха. Сначала за жизнь! Теперь за разум! К обоснованному страху еще столько нелепостей, которые на каждом шагу мне преподносит жизнь. Медсестра Марина (ей около 40 лет), она не замужем, прошла всю войну, имеет настоящие боевые награды. Медсестра высочайшей квалификации. Все медсестры называют Дау на "вы" и "Львом Давидовичем". Марина с Дау на "ты" и называет его "Дау". Я стараюсь этого не замечать. Я даже стараюсь не замечать, когда она при мне целует Дау. Но Женька оскорбительно, грубо пытался поставить Марину на место: "Марина, как вы смеете называть академика на "ты" и в обращении называть его "Дау"! Если вы этого не прекратите, я добьюсь, чтобы вас отстранили от дежурств у Ландау". Ну Марина озлобилась, рассказала Дау, что Женька требовал у меня деньги для ежедневных банкетов на консилиумах и на все расходы по комитету физиков. Я не знаю, что и при каких обстоятельствах Марина наговорила на Женьку. Когда явился Женька, разъяренный Дау в мое отсутствие, в Маринино дежурство, Женьку встретил такими словами при посетителях: "Я считал тебя другом, а ты оказался подлецом. Как ты смел, когда я был в смертельной опасности, требовать у Коры денег?! Ты знал, я денег не копил. У Коры не было денег. А свои деньги ты боялся потратить. Ты боялся потерпеть убыток в случае моей смерти. Пошел вон". Я пришла в ужас от этих событий. - Марина, зачем вы так, Дау еще по ночам бредит, он еще болен, его нельзя ссорить с физиками, его надо беречь. Я вас очень прошу, не встревайте в отношения между Дау и физиками. Я начала говорить Дау, что Женька никаких денег у меня не требовал, что Марина ошиблась, поверила сплетням. Как-то зашла в палату Дау - Гращенков заканчивал осмотр Ландау. - Коруша, как я тебя ждал, сколько я доставил тебе хлопот своей болезнью. А когда я тебя нашел в Харькове, я так мечтал устроить тебе счастливую жизнь. Помнишь, как ты уговаривала меня в Харькове вступить в Коммунистическую партию. По своим убеждениям я всегда был марксистом, Коруша, сейчас я решил вступить в Коммунистическую партию. У Гращенкова глаза округлились. - Даунька, ты сначала выздорови. - Нет, Коруша, я окончательно решил вступить в Коммунистическую партию. Ты ведь всегда этого хотела. - Дау, сейчас у меня одна мечта - чтобы ты стал здоров. - Корочка, естественно, я сначала выздоровлю. Вспомнила, что в Харькове очень хотела, чтобы Дау стал коммунистом, в те далекие молодые комсомольские годы у меня было твердое убеждение: вне партии, вне комсомола должны оставаться только мелкие людишки вроде Женьки Лифшица, чуждые нашей советской идеологии, это было в начале тридцатых годов. Глава 42 Во второй комнате палаты-люкс зазвонил телефон. Это было в 12 часов 30 минут 1 ноября 1962 года. Я сняла трубку. - Это палата академика Ландау? - Да. - С вами говорит корреспондент из Швеции. Полчаса назад в Стокгольме Нобелевский комитет присудил Нобелевскую премию за 1962 года по физике академику Ландау. Разрешите мне первым его поздравить. - Вы откуда звоните? - Я здесь, внизу, в вестибюле больницы. - Сейчас я спущусь к вам и проведу вас в палату к Ландау. Ничего не говоря Дау, я поспешила вниз к шведскому корреспонденту. Подвела его к постели Дау. - Лев Давидович, разрешите мне вас поздравить с присуждением вам Нобелевской премии за 1962 год,- говорил корреспондент по-английски. Вынув портативный магнитофон, он стал записывать ответ Дау. Дау говорил по-английски: - Я горд за нашу советскую науку, что в моем лице получила международное признание. Я благодарен Нобелевскому комитету, что мои скромные труды оценили столь высоко. В это время в палату вошла цепь медиков в белых халатах. Они плотной живой стеной заслонили Ландау от иностранного корреспондента с магнитофоном. Двинулись на корреспондента, вытесняя его из палаты, говоря: "К больным у нас начинается прием с 17 часов". Гращенков грозно предстал передо мной: - Конкордия Терентьевна, я вас поставил в известность, что Ландау невменяем. Как вы осмелились привести в палату иностранного корреспондента и разрешить Льву Давидовичу говорить в магнитофон иностранца по-английски. - Дау, скажи сейчас по-русски, что ты сказал в магнитофон на английском языке. Дау все повторил по-русски всем присутствующим. Все онемели, воцарилась тишина. Потом все разом заговорили, стали поздравлять. Вначале я удивилась, почему я мало радуюсь. Потом ощутила комок в горле, горький, не от радости, нет. Почему Ленинскую премию дали, когда Дау был при смерти в глубоко бессознательном состоянии, почему Нобелевскую присудили, когда Дау так тяжело болен и не сможет поехать ее получить? На следующий день, 2 ноября, больницу АН СССР посетил посол Шведского королевства господин Рольф Сульман. Он поздравил Дау с присуждением Нобелевской премии, сообщил: "По традиции Шведского королевства 20 декабря король Швеции сам вручает нобелевским лауреатам медали, дипломы и чеки". Дау ответил: - Сроку осталось мало. Я не успею выздороветь. Придется ехать в Швецию моей жене одной. - Тогда с вашего разрешения я сообщу в Стокгольм, что вы еще ехать не можете, приедет одна ваша жена. - Да, моя жена будет иметь честь принять награды из рук шведского короля. Сопровождающие посла корреспонденты и фотокорреспонденты спросили Дау: - Скажите, Лев Давидович, вы уже решили, на что потратите Нобелевскую премию? - Тратить деньги я не умею. Это очень большая канитель. Хорошо умеют тратить деньги наши жены. Я Коре дарю деньги Нобелевской премии. Посол обратился ко мне: - Вы согласны ехать вместо мужа на нобелевские торжества? - Да, мне придется ехать. Так хочет Дау. Время до отъезда в Швецию промелькнуло незаметно. Поток поздравлений почтой был неиссякаем. Дау весь засветился, когда читал поздравления своего учителя Нильса Бора. А потом, быстро просматривая международную почту, которую с утра я ему приносила, говорил: "А от Гейзенберга нет поздравлений. Коруша, а ты не потеряла? Я так жду поздравлений от Гейзенберга". Прошло несколько дней, Дау тревожила одна мысль, почему его не поздравил Гейзенберг. Вся больница уже знала, что Ландау с большим нетерпением ждет поздравления от Гейзенберга. Один врач поинтересовался: - Лев Давидович, а кто талантливее: вы или Гейзенберг? - Да я щенок в сравнении с могучим талантом Гейзенберга?! - воскликнул возмущенно Дау. Гейзенберг один из первых прислал восторженное поздравление, но в мое отсутствие это поздравление получил Лившиц и по свойственному его натуре хамству не спешил вручать это поздравление Дау. Почтовое отделение Москвы В-334 сбилось с ног: телеграммы, письма, международные поздравления со всех концов планеты и изо всех уголков Советского Союза. Печать всего мира недавно оповестила о чудесном спасении жизни академика Ландау, а Нобелевская премия утвердила высочайшие заслуги знаменитого физика. В те годы Дау был самым популярным человеком на планете. Писали, поздравляли не только коллеги по науке, писал и поздравлял весь народ. Я и сейчас храню добрые, трогательные письма от фермеров Канады, Мексики и Калифорнии. Они меня и Дау приглашали как дорогих гостей посетить их поместья для окончательной поправки здоровья их целебным теплым климатом. Дау переводил эти письма, читая их по-русски, приговаривал: "Коруша, обязательно съездим. Коруша, когда я выздоровлю, мы с тобой будем много путешествовать". А француженки в письмах присылали фиалки. Вот под новый год Дау получил письмо с адресом на конверте: "Советский Союз. Ландау". Письмо писали американские журналисты, и начиналось оно так: "Лев Давидович, мы хорошо знаем Ваш адрес: Москва, Воробьевское шоссе, 2, квартира 2. Но мы пришли к заключению, что Вы сейчас являетесь самым популярным человеком на нашей планете и наше новогоднее поздравление к Вам не опоздает, несмотря на краткость адреса". Письмо пришло без опозданий. Как-то вечером позвонил мне А.В.Топчиев. Он напомнил: пора оформлять поездку в Стокгольм. - В иностранном отделе вас ждут. Мой дружеский вам совет: обязательно поезжайте. В нашей больнице Лев Давидович очень ухожен, он вполне обойдется без вашего присутствия. А вам необходимо отвлечься, рассеяться и отдохнуть. Ведь скоро год, как ваша нервная система напряжена до предела. Помните, вас завтра ждут в иностранном отделе Академии наук. "Так уже пора ехать на праздничные торжества,- с ужасом подумала я.- О, сколько радости и счастья принесли бы эти события, если бы Дау был здоров. А сейчас мне еще рано празднично торжествовать. Дау еще тяжело болен. Нобелевская премия присуждена за работу, сделанную Дау еще в 1947 году. Давая обещание послу ехать в Стокгольм на нобелевские торжества, я надеялась на заметное улучшение состояния здоровья Дау. Но он еще, засыпая, начинал бредить. Он кричал: